Мужчине — на кой ему черт порошки, Пилюли, микстуры, облатки. От горя нас спальные лечат мешки. Походные наши палатки.Судьба геолога-полевика забрасывала меня а разные уголки нашей страны, но больше и дольше всего приходилось работать на ее восточной окраине. Мне одинаково близкими стали горные гряды Сихотэ-Алиня и ощетинившиеся лиственничным частоколом склоны Буреинского хребта, угрюмые гольцы Северо-Востока и вулканические нагорья Камчатки и, конечно, Курильские острова, каменная цепь которых напоминает остроконечные шлемы выходящих из моря сказочных богатырей. Всюду рядом шли верные товарищи, всюду доводилось сталкиваться со всем тем прекрасным и удивительным, что таит в себе природа. Эти волнующие свидания с природой, встречи с самыми неожиданными ее проявлениями стопроцентно гарантировала жизнь полевика. Экспедиционная жизнь... С ней неизбежно связаны те или иные лишения, всевозможные трудности, а подчас и неприятные «ЧП». И тем не менее такая напряженная, утомительная жизнь остается полнокровной, эмоционально и духовно насыщенной, надолго запоминается богатством содержания, разнообразием впечатлений. Есть в ней что-то такое, что расцвечивает полевые будни яркими красками, и они не тускнеют в памяти. Вот потому-то и сквозь дымку времени все так же четко видишь характеры людей, с которыми работал, все так же остро воспринимаешь взаимоотношения в коллективе, все так же непосредственно переживаешь былые радости, огорчения, комические ситуации, драматические минуты... Если же — допускаю — с годами все это представляется выпуклее и ярче, чем было на самом деле, то что ж, спасибо тебе за такую особенность, экспедиционная жизнь! Думается, что эта сторона геологической жизни незаслуженно обойдена большой литературой. Ни в малой мере не чувствуя себя способным восполнить этот пробел, я попытался вспомнить отдельные эпизоды общения с природой и случаи экспедиционного бытия; попробовал дать несколько небольших набросков из полевой жизни, нередко совмещая разрозненные и разделенные большими отрезками, времени события. Все это основано на личных наблюдениях, пережито мною или моими товарищами.К. Симонов
Есть два разряда путешествий: Одни — пускаться с места в даль, Другой — сидеть себе на месте, Листать обратно календарь.Полуденный зной достиг своего предела. Недвижный воздух казался плотным и осязаемым и лишь над вершинами Хехцира зависла гряда облаков, обещающая дождь и прохладу. Где-то вдали протарахтела машина, и опять все стихло. — Утя, утя, утя! — неожиданно раздался громкий голос со скамейки, на которой, в тени дерева, расположились трое молодых ребят в геологических фуражках. — Кря, кря... — начал было и второй юноша, пытаясь подманить ковылявших по обочине деревянного тротуара уток, но третий парень насмешливо оборвал его: «Не рано ли раскрякались, первооткрыватели! На весь город шум подняли!» Эта реплика возымела неожиданное действие. На скамейке поднялся невообразимый гвалт. Громко заговорили все одновременно. Спорили о том, что должен уметь, знать и делать геолог. Наконец согласились, что он должен уметь все, в том числе и подражать голосам птиц и зверей, однако... крякать лучше все же среди камышей на озере, а не в центре города. Сейчас трудно поверить, что эта маленькая сценка «разыгрывалась» на одной из главных улиц Хабаровска. Однако все это было, только было тридцать лет тому назад. Не сразу стал Хабаровск современным центром дальневосточной индустрии, культуры и науки. Не по мановению волшебной палочки Амур оделся в набережные, не в одночасье глубокие овраги, рассекавшие город, превратились в прекрасные бульвары и не вдруг современные архитектурные ансамбли потеснили старые постройки. В то время, с которого начался рассказ, в городе было полно одноэтажных деревянных домов, и нередко даже на большие улицы забредали домашние птицы и козы, что, впрочем, никого не смущало: шли первые трудные послевоенные годы. Стране нужно было решать главные задачи, связанные с восстановлением и развитием народного хозяйства. Ускоренное освоение минеральных богатств приобрело значение одной из главных проблем. Объектом интенсивных геологических исследований становились восточные регионы Советского Союза. Начиналась планомерная Государственная геологическая съемка обширных территорий, сопровождавшаяся поисками полезных ископаемых. Для реализации этих грандиозных планов на помощь территориальным геологическим управлениям пришли центральные научно-исследовательские организации, среди которых был и ВСЕГЕИ — Всесоюзный научно-исследовательский геологический институт, в прошлом Геологический комитет. Связи Геолкома — ВСЕГЕИ с Дальним Востоком традиционны. С первых, же лет организации Геологической службы России сотрудники Геолкома начали проводить плодотворные исследования на восточной окраине страны. Победа социалистической революции придала новый творческий импульс работам замечательных геологов тех лет. Даже в мрачный период интервенции и гражданской войны они оставались верны долгу ученых, посвятивших себя служению только еще возникающей, не имеющей аналогов в прошлом всенародной науке. Отрезанные от Петрограда колчаковцами и белогвардейскими бандами, орудовавшими в Сибири и Забайкалье, оставшиеся после полевых работ на Востоке России геолкомовцы Э. Э. Анерт, П. И. Полевой, А. Н. Криштофович организовали в 1920 году во Владивостоке Дальневосточный филиал Геологического комитета. Работая в невероятно сложных условиях, они смогли уже к 1922 году передать государству информацию о вновь обнаруженных месторождениях полезных ископаемых. Не ослабевали связи ВСЕГЕИ с Востоком и в последующие годы, включая период Великой Отечественной войны, когда С. А. Музылев стал главным геологом Дальневосточного геологического управления, а В. Н. Верещагин, возглавляя отдел угля управления, руководил геологической съемкой и составлением первой детальной геологической карты южной части Дальнего Востока. Позже они курировали дальневосточные экспедиции ВСЕГЕИ. Выпускники Ленинградского горного института и университета составили костяк этих экспедиций. Как раз к свежему пополнению Дальневосточной экспедиции, прибывшему к месту своих первых самостоятельных работ, и относились трое юношей, споривших на скамейке в Хабаровске. Был среди них и автор этих строк, имевший тогда за плечами всего три студенческих полевых сезона. Сейчас как-то даже не верится, что уже три десятилетия осталось позади — так ярки и свежи воспоминания о многих маршрутах и эпизодах полевой жизни. Совсем незаметно за рабочими буднями протекло, оказывается, столько времени. Невольно задумываясь о пройденном пути, только теперь начинаешь понимать, как нам, окунувшимся в геологию в первые послевоенные пятилетки, повезло. Мы оказались на стыке нескольких поколений и имели возможность впитать в себя их знания и опыт. Огромный же фронт работ, на котором предстояло трудиться, как нельзя лучше помогал индивидуальному росту и выявлял способности каждого. Не случайно поэтому из состава дальневосточных экспедиций вышли такие ученые, получившие мировую известность, как А. Д. Щеглов, А. И. Жамойда, Д. В. Рунквист. Многие из некогда «зеленых» юнцов стали профессорами, докторами и кандидатами наук. Но дело даже не в званиях и степенях. Экспедиционная школа тех лет помогла сформироваться определенному мировоззрению, отношению к избранному пути как к основному делу всей жизни. При этом сохранялись и крепли лучшие традиции Геолкома, геологов «старой закалки». Да и как могло быть иначе? Чувство глубокого уважения и даже благоговения перед основоположниками отечественной геологии невольно возникало у молодого специалиста, когда он, впервые проходя по гулким сводчатым коридорам ВСЕГЕИ, замечал на двери кабинета медную дощечку с выгравированной фамилией академика Ф. Н. Чернышева или академика А. П. Карпинского, когда со стен, из массивных золоченых рам, на него строго смотрели классики геологической науки, как бы спрашивая: «А зачем вы сюда пожаловали, молодой человек?» В том же коридоре можно было встретить тогда еще здравствующих Я. С. Эдельштейна, А. Н. Криштофовича, Ю. А. Билибина, С. В. Обручева. Дома, на стеллаже, как дорогая реликвия, хранится презентованная мне с дарственной надписью П. В. Виттенбурга монография «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага императрицы Евгении», написанная им в соавторстве с А. Н. Криштофовичем и И. В. Палибиным. Книга, изданная в 1916 году и подаренная в пятидесятых годах, — это ли не перекличка поколений? Повезло нам и со старшими товарищами и наставниками, которые делились с нами своими знаниями, мыслями, радовались нашим первым удачам, помогали исправлять ошибки. Разве можно забыть неожиданные приезды в партии Н. А. Беляевского, когда он отправлялся с кем-нибудь в маршрут, оставляя себе роль «сопровождающего рабочего». После такого маршрута ты чувствовал себя начинающим дилетантом, а сделанные тобою выводы представлялись детским лепетом. Однако, в конечном счете, все это шло на пользу. А как не вспомнить приезды в партию Л. И. Красного, который, еще толком не умывшись и не отдохнув с дороги, просил показать карты и результаты наблюдений. И тут происходило волшебство. Познакомившись с самыми, казалось бы, заурядными материалами, он с воодушевлением объяснял, как это все здорово и как хорошо укладывается в его очередную смелую концепцию геологического развития региона. Склонность к грандиозным обобщениям, способность увлечь своими замыслами и организовать для их реализации большие коллективы и сейчас характерна для члена-корреспондента АН СССР Л. И. Красного. Большой знаток дальневосточной природы, во всех ситуациях спокойный и уравновешенный Г. С. Ганешин, раскрывая сложные и запутанные связи поверхностных образований с глубинным строением, как бы оживлял перед нами геологические процессы давно минувших эпох... Хорошую школу практики давало тесное общение с сотрудниками геологических управлений Г. М. Власовым, М. Г. Золотовым, В. В. Онихимовским, В. А. Ярмолюком, М. П. Материковым, Б. А. Ивановым, Е. С. Павловым и многими другими. В те дни в наших молодежных экспедициях царил дух подъема, творческого нетерпения, радостного ожидания предстоящих открытий, дух бескорыстной поддержки и взаимопомощи. Сознание важности проводимых работ накладывало особый отпечаток ответственности за порученные исследования. И люди с совершенно разными темпераментами и склонностями прекрасно срабатывались друг с другом. Естественно вписывались, в экспедиционный ансамбль энтузиастов стремительный и порывистый Эмиль Изох, осторожный и пунктуальный Юра Громов, склонный к быстрому полету мысли и легко загорающийся новыми идеями Рюрик Соколов, тихий и даже застенчивый Олег Кабаков. Олег отличался еще и даром прирожденного естествоиспытателя. Он теперь широко известен как первооткрыватель уникального Солнечного месторождения. Его портрет можно увидеть в Хабаровском краеведческом музее. Но мало кто знает, что Олег Николаевич еще и один из крупнейших знатоков жуков. Да-да, именно коллекционирование, систематизация и изучение насекомых стало его второй после геологии страстью. Делая все, чем приходилось заниматься, фундаментально и последовательно, он в этом увлечении достиг вершины и был избран действительным членом Всесоюзного общества энтомологов. Впрочем, и любой другой был достаточно самобытен и в чем-то неповторим, оставаясь в то же время частью большого коллектива. Людей цементировала не только преданность общему делу, но и любовь к природе. В геологах, так же как и в представителях других «бродячих» профессий, очень остро развита способность удивляться многообразию проявлений природы и радоваться каждому новому свиданию с нею. Равнодушный человек недолго продержится среди них. Очень скоро даже самые легкие полевые маршруты превратятся для него в пытку, призрачные блага цивилизации, гарантированные по месту постоянного жительства прогрессом XX века, заслонят от него все прелести окружающего — будь то безбрежные просторы Сибири, голубые ледники горных пиков Средней Азии или неповторимые ландшафты Дальнего Востока. Разными путями мы приходим в геологию. Но часто, очень часто у многих уже в ранние годы просыпается подсознательное стремление к странствиям и активному познанию окружающего. Немало способствуют этому хорошие книги, повествующие о необычайных приключениях, о трудностях и опасностях, встречающихся на тропах первопроходцев, рассказывающие о повадках зверей и птиц, об экзотических растениях... Меня, например, на всю жизнь покорили прочитанные в детстве красочно иллюстрированные книги о кругосветном путешествии на корабле «Бигль», о жизни Миклухо-Маклая в далекой Полинезии и, конечно, прекрасные книги В. К. Арсеньева. Правда, тогда я даже не мечтал, что придется работать в краях, воспетых Арсеньевым, повторить часть его маршрутов и встретиться с одним из его проводников, товарищем самого Дерсу Узалы. Но так произошло и была в этом своя закономерность: романтическая тяга к нехоженым тропам повлияла на выбор профессии геолога, которая и привела меня на Дальний Восток. И вот уже три десятка лет продолжается полевой маршрут, проложенный вверх и вниз по каменным ступеням Дальнего Востока. По этим ступеням и сейчас продолжают идти молодые энтузиасты. Быть может, и они, подобно нам, спорят о том, что должен знать и уметь геолог. И неважно, что какую-то часть их пути уже осилили предшественники — для каждого ступившего на полевую тропу эти ступени становятся первыми и единственными, неповторимыми ступенями самоутверждения, дарующими не только трудности, но и ни с чем не сравнимую радость первых своих открытий, романтику и счастье единения с окружающим миром.А. Твардовский
Лесные люди — удэгейцы занимают центральную часть горной области Сихотэ-Алиня. Они знают повадки всех зверей, знают, где и когда их можно найти, и в этом отношении на всем Дальнем Востоке не имеют себе равных,Дальний Восток... Сколько таинственной притягательности в сочетании этих двух слов! Не просто восток, а дальний, самый дальний рубеж нашей страны. Даже современные воздушные лайнеры, чудесным образом спрессовавшие пространство, не в силах уменьшить очарования Востока, который, несмотря ни на что, остается дальний, своеобразным, ни с чем не сравнимым краем. Необычные контрасты природы Дальнего Востока хорошо известны. Здесь ель и лиственница соседствуют, с женьшенем и лианами, медведь встречается с тигром, горные хребты чередуются с межгорными равнинами, ледниковые языки прорезаются потоками расплавленной лавы, континент граничит с океаном. Не менее контрастно и население громадного региона. Представители самых разных наций и народностей входят в дальневосточную семью. А складывалась эта семья не сразу и не безболезненно. Усиление демографических процессов в России конца XIX столетия особенно сильно затронуло коренных жителей восточной окраины империи. Перекупщики пушнины, торговцы, царские чиновники систематически обирали их, постепенно оттесняя с освоенных земель, нарушая вековой уклад жизни аборигенов. Голод и болезни довершали трагедию малых народностей, приводили их на грань вымирания. Возрождение пришло к ним при Советской власти. В прошлом поголовно неграмотные нанайцы, удэгейцы, орочи, ульчи стали равноправными членами большой социалистической семьи. Из их среды вышли врачи, педагоги, командиры производства, писатели. Все это я уже знал, начиная работать на Дальнем Востоке. Однако одно дело — знать понаслышке, а другое — увидеть собственными глазами. Мимолетные встречи с нанайцами и удэгейцами не в счет. К тому же мне хотелось не столько убедиться в произошедших переменах (о чем много и часто сообщалось в прессе), сколько прикоснуться к самобытной культуре и укладу жизни малых народностей, а если повезет, то и позаимствовать у них малую толику великой мудрости общения с природой. Но надеяться на это можно было лишь установив с ними достаточно длительные контакты. Такая возможность представилась только в 1957 году. Мне было поручено провести исследования в бассейне верхнего течения реки Анюй, как раз в том районе, где, по утверждению В. К. Арсеньевна, еще в 1926 году наиболее полно сохранились обычаи и образ жизни удэгейцев — лесных людей, как любовно назвал их Владимир Клавдиевич. Какой-то будет встреча с ними? Наш небольшой отряд, состоящий, помимо меня, из палеонтолога А. И. Моисеевой, прораба А. В. Скляренко и коллектора Сергея Мурзинова, в начале лета отправился на пароходе из Хабаровска вниз по Амуру. Тогда по реке курсировали еще старенькие колесные пароходы, очень похожие на тот, который был заснят в известном фильме «Волга-Волга». На вторые сутки мы со своим нехитрым экспедиционным снаряжением высадились на пристани в селе Троицком. Благодаря содействию местных властей, удалось без особых хлопот договориться с руководством леспромхоза о заброске нашей группы на водометном катере в верховья Анюя. Капитаном суденышка оказался крепко сбитый парень лет двадцати пяти, со слегка вьющейся шапкой русых волос и прямым открытым взглядом серых глаз. Чем-то он напоминал доброго молодца из русских народных сказок. Потом мы убедились, что у него и впрямь, как у сказочного героя, все спорилось и получалось наилучшим образом. На мой вопрос, как его величать, добрый молодец, широко улыбнувшись, ответил: «Если официально — то Николай, а если просто — Коля!» Николай в своем лице представлял всю команду катера — и капитана, и моториста, и матроса. К тому же он был отменным лоцманом, прекрасно знавшим путь среди многочисленных проток и островов, обильно разбросанных в устье Анюя. В поселке Манома, пока я оформлял договор с леспромхозом, Коля дозаправился горючим и притащил на борт самое необходимое: ватник, резиновые сапоги с голенищами, бензиновую пилу «Дружба» и небольшой увесистый ящик со множеством предостерегающих надписей. Перехватив мой недоуменный взгляд, он уточнил: «Аммонал! Да вы не сомневайтесь, я диплом взрывника имею». Видя, что и это не рассеяло моих сомнений, он даже обиделся: — Вы что же, без пилы и взрывчатки до Биры добраться хотите? Только позднее я убедился в необходимости такого снаряжения. А пока наш катер, ровно гудя моторами, стрелой летел по полноводному Анюю. Лишь временами сбавляя скорость, он лавировал между островами. Иногда мы входили в узкие и длинные протоки, подобные темным извилистым коридорам, в которых ветви деревьев с обоих берегов готовы были вот-вот сомкнуться, затем опять вырывались на простор главного фарватера, и снова тугая волна встречного воздуха била в грудь, а по сторонам мелькали прибрежные кусты, Отменное состояние какой-то приподнятости духа овладело всеми. Мы что-то кричали друг другу, пытаясь перекрыть шум мотора, жестикулировали, показывая на берега. Общее оживление передалось и Джеку — крупной овчарке нашего коллектора Сергея, с которой он не захотел расстаться даже на четыре месяца и взял с собой в маршрут. Джек восторженно махал хвостом, временами повизгивая от избытка чувств. Постепенно острова стали появляться все реже, течение Анюя усиливалось, и мы почувствовали, какого напряжения нашему водомету стоило удерживать приличную скорость. Вскоре по правому берегу четко обозначилась возвышенность, спускающаяся к руслу скалистыми уступами. Это были базальтовые скалы. Водный поток здесь прорезал древнее вулканическое плато. Из обширной Амурской депрессии мы выходили в предгорья западного склона Сихотэ-Алиня. 10—15 километров вверх по течению — и характер Анюя еще больше изменился. По берегам реки и в ее русле появились крупные валуны и даже каменные глыбы. Нередко к ним прибивается плавник и крупные стволы деревьев; переплетаясь между собой, они создают своеобразную плавучую баррикаду — залом. То справа, то слева заломы возникали все чаще, угрожая катеру. Оживление пассажиров, сменилось напряженным ожиданием следующего препятствия. За рулем стоял уже не Коля, а капитан Николай. Его сосредоточенный взгляд и быстрые маневры юрким суденышком лучше всяких слов подтверждали, что мы не на прогулке. А вот и «глухой» залом, перегородивший реку от берега до берега. Николай уменьшил скорость, огляделся и направил катер к тому месту, где сцепились всего два полузатопленных бревна. Скомандовав нам «Всем в кубрик! Держаться крепче!», он развил предельную скорость. Толчок, шипящее движение, пробежавшее по днищу судна, — и залом уже позади. Катер перепрыгнул преграду! — Вот что значит техника, вот что значит речной вездеход! — радовались мы. Однако Анюй не желал сдаваться. Убедившись, что такие заломы для нас не помеха, он соорудил преграду поосновательней. Многоярусный залом заставил призадуматься даже опытного кормчего. Причалив катер к толстенному стволу, он вскарабкался на зыбучее тело залома и внимательно обследовал его. Наконец, приняв решение, вернулся на катер и взял, несколько шашек аммонала. Укрепив их в стволах залома, Николай бегом возвратился, на палубу и дал катеру задний ход. Прогрохотал взрыв. В воздух полетели сучья, щепки, обломки древесины. Когда дым рассеялся, мы увидели, что махину залома как стояла, так и стоит в прежнем положении. Но нет... Бревна в месте взрыва вдруг дрогнули и, подталкиваемые течением, слегка разошлись. Откуда-то снизу вынырнуло одно бревно, за ним другое... Катер подошел к проему, но протиснуться в него не смог. Мешало несколько крупных стволов, которые, точно живые руки залома, подрагивали, иногда высовываясь из воды почти целиком, а иногда показывая только лоснящиеся бока с ободранной корой. Пришлось пустить в ход бензопилу. Ее пулеметный треск долго разносился по окрестностям, заглушая шум реки. Наконец, проход расширен. Можно плыть дальше. Впереди ждало еще несколько таких задержек. До Биры мы добрались только на вторые сутки. Десятка два ладно срубленных домиков разбросаны на пологой площадке скульптурной речной террасы. Вдоль стен амбаров, развешаны гирлянды юколы. На одном из домов — флаг и выцветшее полотнище плаката. Это правление промыслово-охотничьего удэгейского колхоза. Сразу же за домами начинается тайга, опутывающая окружающие возвышенности и взбирающаяся на совсем уже близкий крутой фас Сихотэ-Алиня. Дальше населенных пунктов не было. Едва мы выгрузились на берег, как наш расторопный капитан распростился с нами и заспешил в обратный путь. На глазах изумленных ребятишек, сбежавшихся со всей деревни, катер сделал крутой разворот на месте и стрелой помчался вниз, по течению. Вскоре он исчез за поворотом. Привлеченные шумом мотора, к берегу потянулись и взрослые. Появление в этих краях водометного катера тогда было редкостью, и пропустить это зрелище никто не хотел. На сердце стало немного тревожно... Вот они — «лесные жители». Как-то мы встретимся, найдем ли общий язык? Но опасения оказались совершенно напрасными. Узнав, что мы — «экспедиция», толпа радостно загудела, засияли приветливые улыбки на скуластых загорелых лицах. Крепкие рукопожатия, вперемешку русские и удэгейские слова, вопросы... — А когда приедет Николай? — А где Вера? — А ваш дом как раз свободен, пошли туда! Не дожидаюсь нашего согласия, гостеприимные хозяева уже тащили наши спальные мешки, баульные сумы и прочий скарб. И мы двигались с ними к какому-то дому. Только теперь я вспомнил, что в Бире два года назад базировалась партия Дальневосточной экспедиции, начальником которой был Николай Николаевич Погольский, а в прошлом году отсюда же отправлялась в маршруты партия Лени Алексеева. Местные жители сочли, что мы продолжаем эти же работы. В общем-то они были близки к истине, но вдаваться в детали сейчас было некогда. Нужно было торопиться с арендой лодок. Председатель колхоза встретил меня радушно и с пониманием, но, разведя руками, сказал: — Народу нет! Кто в леспромхозе до начала охоты работает, кто другими делами занят. Вот, может, согласится с вами пойти Василий Килиндюга. Завтра он с рыбалки должен приехать. Вернувшись к своим товарищам, я застал их почти полностью освоившимися с новой обстановкой. Алексей Васильевич Скляренко, человек значительно старше нас по возрасту и весьма хозяйственный, уже распоряжался добровольными помощниками, заставляя их что-то перетаскивать и распаковывать. Сергей, прихвативший в экспедицию не только пса, но и машинку для стрижки волос, выступал в роли цирюльника. К нему уже выстроилась очередь желающих стать красивыми (парикмахерской в деревне не было). Только Джек выглядел недовольным и обиженным. Сидя под кустом, он зализывал свой бок. Видимо, первый контакт с местными собаками, которых здесь было множество, не обошелся без эксцессов. Наутро мы познакомились с Василием Килиндюгой прямо на берегу Анюя. Он подплыл к нам, стоя в оморочке — долбленой лодке, имеющей форму веретена длиной 2,5—3 метра, а шириной не более 40 сантиметров. Неопытному человеку не только двигаться, но даже сидеть в такой посудине без риска перевернуться стоит больших трудов. Василий же, как будто отлитый в одной форме с оморочкой, легко отталкиваясь шестом, быстро скользил поперек стремнины. Нельзя было не залюбоваться его ладной гибкой фигурой на утлом челне. Невольно в памяти воскрес любимый с детства образ Гайаваты и его волшебной пироги из поэмы Генри Лонгфелло:В. К. Арсеньев
Кто сосчитает зверя В наших дремучих лесах? Кто уследит, за птицей Там, высоко в небесах? Рыба гуляет в Амуре, Сколько ее — угадай... Синие сопки и реки — Родина всех нанай.Уже в силу особенностей своей работы геологи чаще, чем представители многих других профессий, встречаются с животным миром в естественных условиях. Вольные или невольные встречи эти неизбежно являются составной частью полевой жизни. Всякого рода ползающая, летающая, прыгающая, бегающая и плавающая живность, иногда мешающая, а иногда и скрашивающая наш быт, непременно присутствует в воспоминаниях об экспедиционных маршрутах. Не будучи зоологами, мы зачастую и не подозреваем о видовой принадлежности тех или иных зверюшек, птиц, рыб, не говоря уже о насекомых. Но не в этом дело. Они воспринимаются как частица всеобъемлющей природы, Как «братья наши меньшие». Быть может, по этой причине среди геологов сравнительно немного «заядлых охотников», да и те в последние годы все чаще меняют ружье на фотообъектив. В маршруте мы не скрадываем зверя, а «охотимся» за интересными разрезами горных пород и за окаменевшей «живностью», и шум от нашего движения оповещает животных загодя, так что они. обычно успевают скрыться или замаскироваться, наблюдая за нами, а сами оставаясь невидимыми. Исключение составляют, пожалуй, только самые сильные да самые слабые, но многочисленные. Поэтому в геологических рассказах, как нетрудно заметить, чаще всего фигурируют встречи с медведями и воспоминания об отнюдь не мирном сосуществовании с комарами, мошкой и другими двукрылыми кровососами. Но вот что любопытно: иногда, в какой-нибудь особой обстановке и при определенных обстоятельствах, даже об этих насекомых, вездесущих мучителях, начинаешь думать как о чем-то само собой разумеющемся и даже необходимом. Так бывает, когда перелистываешь страницы старого полевого дневника, обильно «инкрустированные» засохшими комарами, или рассказываешь приятелям о великом количестве мошки, слои которой приходилось отдувать из кружки, чтобы напиться чаю. Никогда не поверил бы, что можно подумать об одном из самых неприятных насекомых — о клеще (которых особенно много в уссурийской тайге и которые являются врагом номер один у геологов) с некоторой симпатией. А ведь такое случилось со мной. Но случилось в Африке, в зоне перехода от саванны к джунглям, где животный мир полон эндемиков, не имеющих ничего общего с нашими российскими таежными обитателями. Вот там, на листке какого-то вьющегося кустарника, однажды я увидел... клеща. Самого настоящего клеща — черного, с красной оторочкой вокруг тельца. Родной брат нашего дальневосточного клеща, да и только. Осторожно стряхнув его на ладонь, я дал ему вволю поползать, а потом посадил обратно на тот же лист. Чем-то родным повеяло от этой встречи, и еще сильнее потянуло домой. А первое знакомство с тропическими москитами, с этим кошмаром, если судить по описаниям зарубежных путешественников, — оно глубоко разочаровало меня. Невзрачное африканское насекомое не шло ни в какое сравнение с нашим даже самым рядовым комаром, не говоря уже о комарах Ханкайской равнины. Про эти места, изобилующие дичью, В. К. Арсеньев писал как про самые комариные районы. Он вспоминал посещение одной деревушки, все окна в домах которой были с двойными рамами для защиты от комаров. Каково же было удивление путешественника, когда он рассмотрел, что между рамами, почти до половины закрывая их, находятся не опилки, как ему показалось, а кучи засохших, комаров. Со времени Арсеньева в ханкайских плавнях заметно убавилось и птиц и другой живности, а вот комар чувствует себя здесь неуязвимым, несмотря на все ухищрения техники и прогресса. Вспоминается разговор с пожилым крестьянином из села, стоящего вблизи Ханкайской равнины. У домов дымились дымокуры, к которым жались измученные гнусом домашние животные. Мы стояли с лицами, укрытыми сетками-накомарниками, то и дело похлопывая себя, отгоняя прокусывающих одежду здоровенных рыжих комаров. С нами на улице стоял и беседовал старик-хозяин. На комаров он не обращал ни малейшего внимания, хотя ворот его рубахи был расстегнут, а голова вообще не покрыта. На мой вопрос, как это ему удается уживаться с комарами, он, лукаво улыбнувшись, ответил: «Привычка, милок, привычка! Поначалу было трудно. Лет тридцать. А потом привык». Ханкайский комар действительно какой-то особый. Он и крупнее других, и не звенит, подлетая к тебе, а бьет с налету, как оса, своим длиннющим «жалом». Однажды мне с товарищем пришлось заночевать на небольшой останцовой возвышенности среди плавней, покрытых камышами, осокой и другими травами. Уже изрядно стемнело. Мы зажгли внутри полога свечу, и тотчас, привлеченные светом, начали слетаться полчища насекомых. Они звенели, гудели, бились крылышками снаружи о полотнища полога, а мы чувствовали себя в полной безопасности и наслаждались полевым уютом. Но стоило мне прислониться плечом к материи полога, как я сразу почувствовал не менее десятка комариных укусов. Сквозь полотнище, образуя живую щетку, просовывалось великое множество носов-хоботков наших старых знакомцев — рыжих ханкайских комаров. Такого видеть мне еще не приходилось. Невольно в голову пришла шутливая мысль: вот если бы с нами был барон Мюнхаузен, он немедленно загнул бы геологическим молотком комариные носы и превратил бы наш полог в летучий дом с мотором в миллион комариных сил. Шутки шутками, а, как говорится, в поле страшнее комара зверя нет. К каким только ухищрениям ми прибегали полевики, чтобы защититься от гнуса! И «комариная» тема часто занимает почетное место у вечернего костра. Тут уже самому старшему и бывалому принадлежит право утверждать, что он удостоился чести побывать в самых комариных местах. С ним не спорят, но каждый про себя думаем что, наоборот, только ему приходилось встречаться с самым-самым злым комаром... Конечно, в полевых маршрутах сталкиваешься и с другими, не столь зловредными, а подчас даже красивыми насекомыми. Чего стоят, например, красавцы-пауки, часто попадающиеся в уссурийской тайге. Мне они чем-то напоминают средневековых рыцарей. Крупные, размером с пятикопеечную монету, оранжево-желтые, помеченные крестом на спинке пауки недвижимо висят посреди своих тенет, раскинутых на много метров между деревьями. Паутина их настолько прочна, что требуется некоторое усилие, чтобы разорвать ее. А что за чудо дальневосточные бабочки! Такого разнообразия их, как в уссурийской тайге, не встретишь, пожалуй, нигде. Особенно красивы ярко расцвеченные парусники и павлиноглазки величиной с доброго воробья. Или светлячки... Не забуду первой встречи с ними. Поезд, на котором мы переезжали в Южное Приморье, не торопясь двигался по Уссурийско-Ханкайской равнине. Уже стемнело настолько, что неразличимыми стали бесконечные увалы и холмы, обрамляющие хребты Сихотэ-Алиня. На безлюдных в это время станциях поезд стоял долго, потом трогался в путь и опять останавливался. Вот очередной полустанок. Но что это? На платформе по-видимому, множество людей. И все они почему-то курят. В темноте вагонного окна хорошо видно, как огоньки папирос то разгораются, то тускнеют. Многочисленные курильщики находятся в непрерывном движении. Судя по мельканию папиросных огоньков, движение людей весьма странное: они то быстро бегут вдоль вагона, то кружатся на месте. Выйдя на платформу в душную, без малейшего ветерка августовскую ночь, я изумился еще больше. Пустынное пристанционное пространство оказалось заполненным не людьми а тысячами летающих светящихся точек, которые я принял было за папиросные огоньки. Ими оказались светлячки — маленькие жучки со светящимся брюшком. Иногда они собирались в плотное, голубовато-зеленое облако, иногда рассыпались шлейфом подобно фосфоресцирующим снежинкам, а иногда, резко увеличивая скорость полета, казались пулеметной очередью, пущенной трассирующими пулями в ночное небо. Не обижен Дальний Восток, особенно его южная часть, и пресмыкающимися. Разнообразные ящерицы, тритоны, змеи, черепахи и еще многое ползающее среди камней, и таежных зарослей составляют объект исследования специалистов-зоологов. А для нас это соседи или встречные, иногда любопытные, иногда неприятные, но неизбежные спутники полевой геологической жизни. Долгое время не мог я побороть неприязненного отношения к змеям. И только с годами стал замечать присущую им грациозность, какое-то особое изящество и красоту. Действительно, если быть беспристрастным, нельзя не залюбоваться громадным (до двух метров длиной), амурским полозом с его гибким мускулистым телом, одинаково хорошо приспособленным для стремительного передвижения как на суше, так и в воде. По-своему хороши и ужи, и даже ядовитые щитомордники. К сожалению, встреча с человеком, в том числе и с нашим братом-геологам, часто оборачивается для них трагедией. А вот о том, чтобы кто-нибудь из полевиков пострадал от змей, я за много лет работы ни разу даже не слышал. Может быть, только опасение быть укушенным толкает самого человека на неспровоцированную агрессию против них? Но скорее всего причина такой людской неприязни в неосведомленности об истинном характере этих пресмыкающихся. Иногда боязнь змей приводит и к комическим случаям, У нас в партии несколько лет работал шофером Саня Швыров — могучего сложения парень, отлично знающий свое дело, но невезучий в общении с таежной живностью. Особенно неравнодушны были к нему осы и дикие пчелы, которые умудрялись жалить его даже в кабине машины. Экспедиционный рабочий Рудольф, почувствовав такую слабинку нашего шофера, частенько заводил у костра разговоры об опасностях, караулящих человека в тайге, и, в частности, о змеях, забирающихся погреться в спальные мешки. После этого Саня ни разу не влезал в свой спальник, прежде чем не вытряхнет его и не простукает геологическим молотком. А однажды тот же неугомонный Рудольф где-то нашел змеиную шкуру и сложил выползка кольцом на сиденье в кабину автомашины. Последствия оказались совершенно неожиданными. Собираясь скоротать время в кабине, пока мы работали на обнажении, Саня открыл дверцу и... увидел здоровенную змею. С диким криком он бросился в чащу и исчез. Когда мы прибежали к месту происшествия, Сани нигде не было видно. Узнав от раскаявшегося Рудольфа о причине бегства шофера, мы долго, до хрипоты, кричали, звали Саню, уговаривали его вернуться. Невольно вспомнился рассказ Чехова о землемере, который до потери голоса звал с полдороги сбежавшего, запуганного им же возницу. Только вместо «Клим! Климушка!» мы кричали: «Саня, Санюшка!» Вскоре, однако; и Сане представился случай отыграться на Рудольфе. В Уссури и некоторых крупных реках Приморья водятся мягкотелые черепахи. Для рыбаков они злейшие враги, так как, часто попадая в сети, путают и рвут их. Местное население к этим черепахам относится весьма неприязненно, считая их нечистью. А я, в свое время начитавшись рассказов об изумительном вкусе черепахового супа, мечтал испробовать сие экзотическое блюдо. Наконец, случай представился. После маршрута, в котором с Саней произошел «змеиный шок», мы вернулись на нашу базу в Яковлевку, родное село Рудольфа. И вот здесь у рыбаков мне удалось добыть мягкотелую черепаху. С большим трудом я уговорил хозяйку приготовить мне черепаховый суп. Почему-то никто из нашей партии не выказал ни малейшего желания отведать нового кушанья. А суп был отменный на вкус — нечто среднее между мясом молодого цыпленка и старого рака. К тому же от блюда исходил легкий, неназойливый рыбный запах. Единственное, что огорчало меня — это отсутствие сотрапезников. Как позже выяснилось, Саня принял меры к тому, чтобы я недолго был за столом в одиночестве. Вскоре в дверях появился Рудольф. Я, естественно, пригласил его к столу, а Саня услужливо протянул ложку. Мы оба с аппетитом ели. Рудольф даже обгладывал косточки. И тут Саня не. выдержал: — А ну, Рудольф, отгадай загадку — из чего супчик сварен? — Из утки, наверное, — неуверенно ответил Рудольф, и вдруг взгляд его стал подозрительным. Он осмотрелся и, видимо, только сейчас сообразил, что за столом-то едим только мы с ним, а остальные стоят в сторонке и с интересом наблюдают за нами. — Точно! Из утки! Только черепаховой! — ликующим голосом заявил Саня. Я даже не подозревал, что слово может оказать такое мгновенное воздействие на человека. Рудольф побледнел, зажал рот ладонью и пулей выскочил на крыльцо. — Не в коня корм. Слабак, а еще про змей толкует, — резюмировал Саня. Он был отомщен. Его счет с Рудольфом стал один — один. (Пусть читатель не судит меня строго за такое «варварское» отношение к охраняемому ныне животному. В те годы мягкотелые черепахи не считались редкостью, в некоторых местах их было довольно много, а рыбаки в самом деле считали их своими врагами.) О живом мире рек, озер и дальневосточных морей можно было бы говорить бесконечно, но это отдельная тема. Ограничусь несколькими картинками, наиболее запомнившимися мне. Из рассказов бывалых дальневосточников я еще ни разу сам не закинув удочки, уже знал, что здесь водится самая разнообразная рыба, да еще и самая крупная, самая уловистая и вообще самая-самая... Я жадно впитывал новые сведения, не вступая с рассказчиком в пререкания, пока речь шла об осетрах, калуге и тайменях, но когда перешли к ершам, тут уж терпение мое лопнуло. Чтоб ерш был величиной со щуку?! Подобное даже в рыбацких историях не прощается. К тому же я незадолго перед тем перелистывал прекрасно иллюстрированную старинную книгу Л. П. Сабанеева о рыбах, в которой автор, повествуя о ершах, приводил пример: на коронацию Ивана Грозного откуда-то из-за Урала прислали бочку с живыми, необычно крупными ершами числом сорок штук, общим весом один пуд. С горячностью молодости я бросился в спор и... был посрамлен. На хабаровском городском рынке среди других даров Амура нашелся и ерш. Да какой! Килограмма в три весом! Только много позже я узнал, что это был хотя и родственник нашего ерша, но не близкий — он относится к другому роду (китайских окуней) и даже к другому семейству (серрановых, а не окуневых). Есть у него и иное название — ауха. Среди громадного разнообразия видов дальневосточной ихтиофауны геологи, пожалуй, наиболее часто встречаются с тайменем. Этот великолепный хищник рыбьего царства (с отменно вкусным мясом) обитает как в материковых, так и в островных реках Дальнего Востока. Вес отдельных экземпляров достигает двадцати — тридцати килограммов. Ловят его самыми разными способами: и на спиннинг, и на жерлицу, и на «мыша». «Мышом» (а не мышью) на Сахалине местные рыболовы называют снасть, состоящую из снабженной крючками пробки, обтянутой ворсистой тканью или шкуркой какого-нибудь грызуна. К прочной леске (или бечевке) груз крепится так, чтобы приманка находилась на плаву. Способ нехитрый, но очень добычливый. Немалое искусство и большая физическая выносливость требуются, чтобы вытянуть на берег тайменя, особенно если он крупный. Стоит допустить даже небольшую слабину в натяжении лески, и таймень либо оборвет, либо перекусит ее. Сколько раз мне приходилось разочарованно смотреть на пустую лесу без блесны и без долгожданной рыбины, крутые бока и широкий лоб которой уже неоднократно показывались из воды. Так обычно расплачивается рыболов, не «выводивший» до конца тайменя. Особенно крупные таймени водятся в одной из главных рек Сахалина — Тыми. Я неоднократно слышал от тамошних рыболовов рассказ, за достоверность которого не могу поручиться, об одном беспечном рыболове, который забросил своего «мыша» в Тымь и, чтобы не тратить зря время, обвязавшись лесой-бечевой, преспокойно уснул. Тело бедняги нашли через несколько дней в устье Тыми. На «мыша» попался здоровенный таймень, который стащил спящего в воду и все эти дни таскал его тело на бечеве по реке. Говорят, будто вес того хищника превышал тридцать килограммов. Самый крупный таймень, которого мне посчастливилось поймать на Сахалине, был около двадцати килограммов и длиной более полутора метров. В тот год мы работали на севере острова в бассейне реки Вал, в местах совершенно ненаселенных и бедных дичью, так что такой приварок к рациону отряда был весьма кстати. И еще одно, совершенно неожиданное, применение получила моя добыча. У меня в первом же маршруте раскрошилась подошва сапога — то ли он «пережарился» у костра, то ли был фабричный брак, но положение создалось, критическое. Попытки обвязывать подошву брезентом ни к чему не привели. Багульник и стелющиеся кустарники быстро рвали материю, а нога оставалась босой. И вот я решил испробовать для подошвы шкуру тайменя. Опыт удался блестяще. Толстая тайменья кожа, прикрепленная медной проволокой к остатку подошвы, выдержала целый маршрутный день! Вечером, правда, пришлось заняться «холодным ремонтом» — сменить перетершуюся проволоку. И так почти месяц меня выручала рыбья кожа. На Северном же Сахалине нам удалось наблюдать интереснейшую картину захода нерестовой рыбы в свой родные речки. Северное побережье острова низменное, нередко с «двойными» берегами. Речки впадают в лагуны, отшнурованные от моря на большой протяжении песчаными косами-пересыпями. Потоки вдоль береговых наносов нередко «отодвигают» устья рек на десятки метров в сторону от того места, где они находились год или два назад. В таких местах осенью можно видеть, как, повинуясь вечному зову продолжения рода, собираются громадные косяки нерестовой рыбы. В зеленоватых сумерках вздымающихся волн хорошо различимы сотни крупных рыбьих тел. Косяк пришел к родному устью, а его нет. Замешательство длится несколько часов. В конце концов, вероятно стараниями косячных разведчиков, устанавливается новое место прохода в пресные воды и живая масса перемещается на исходный рубеж. Вначале в реку устремляются несколько крупных самцов. На предельной скорости они проскакивают приустьевую отмель, добираются до плеса и возвращаются обратно в море. Затем самцы начинают проводить самок в реку. Как истинные рыцари, они всегда готовы принять на себя любой неожиданный удар судьбы. А врагов в это время у красной рыбы особенно много. С суши ей угрожают медведи и другие хищники, подстерегающие на перекатах. Не всегда безгрешен и человек. А в воде полакомиться кетовой и горбушечьей икрой не прочь и красноперка, и мальма, да и другие рыбы. Любопытно, что в это время мальму, или, как ее здесь называют, форель, невозможно поймать ни на какую наживку, кроме икры или чего-нибудь похожего на нее. При виде икринки она «теряет голову». Как-то мне удалось натаскать целую кучу этой рыбы на снасть, на которую не попался бы и последний пескарь. За неимением удочки я использовал согнутую французскую булавку, привязанную к тонкой веревке, а в качестве наживки испробовал спелые брусничные ягоды. Цвет и форма брусничин явно напоминали мальмам лакомую красную икру, и они драчливо бросались за приманкой, хватали ее с налету, выскакивая даже из воды. Не желают отстать от других и птицы. Крупные чайки и вороны караулят нерестящихся рыб на перекатах и отмелях. Несколько раз я видел, как орланы-белохвосты, тяжело взмахивая громадными крыльями, несли в когтях выхваченную из воды кету или горбушу. Уж если зашла речь о дальневосточных птицах, то нужно сказать, что далеко не все из них и не всегда участвуют в таком пиршестве. Большинству приходится «честно» зарабатывать себе пропитание, сообразно той экологической нише, в которой живет эта птица. Пернатый мир все еще остается достаточно разнообразным в бассейнах крупных озер. В плавнях озера Ханка еще встречаются разные виды уток, гуси, крохали, журавли, цапли, аисты и кулики. В кустах среди дубовых рощ Южного Приморья нередко можно вспугнуть семейство фазанов. В лесах горных склонов нередки рябчики, глухари, кукушки, дятлы и другие птицы, а вблизи вершин, среди кедрового стланика, обычны пронзительно кричащие кедровки. По скалистым морским берегам Сихотэ-Алиня, Сахалина, Камчатки и. Курил немало птичьих базаров. Если просто перечислять представителей птичьего мира, получится вроде бы солидный список. При попытках же увидеть эту пернатую живность — сталкиваешься с куда менее утешительной картиной. Стаи почти всех видов птиц в последние годы сильно поредели. Это происходит у нас на глазах. И убедиться в этом можно даже без помощи сравнения с литературными данными полувековой давности, судя по которым изобилие птиц на Дальнем Востоке было просто феноменальным. Лебедей в пределах материковой части Дальнего Востока мне, например, за многие годы работы не довелось увидеть ни разу. Встретил я эту царственную птицу только на Камчатке, в довольно труднодоступной кальдере вулкана Узон. Громадная плоскодонная чаша кальдеры, окруженная со всех сторон крутыми скалистыми склонами, еще несет следы недавней вулканической катастрофы. Возле нескольких довольно крупных озер поднимаются белыми султанами газовые струи фумарол. Подходя к этим озерам, мы с удивлением увидели крупных белоснежных птиц, которые, заметив нас, стали разгоняться по водной глади озера, помогая себе крыльями. Вот они оторвались от воды и полетели к соседнему озеру. Длинные, горделиво вытянутые шеи, могучие крылья — да ведь это лебеди! Лебеди в кратере! Зрелище было поистине сказочное. Пролетая мимо фумарольных дымков, они напоминали добрых фей, охраняющих вход в подземное царство Вулкана. Но сразу же возникло чувство беспокойства за этих фей. Им не угрожала встреча со злыми волшебниками, а вот от встреч с туристами они не застрахованы. Я имею в виду не организованно проходящие туристские походы, а дикого туриста. Он забирается в самую глухомань и иногда действительно ведет себя по-дикому. Эти «путешественники» обезобразили несколько грифонов в Долине гейзеров, откалывая для «сувениров» куски гейзеритов, нарушили ритм крупнейшего гейзера «Великан», забросав канал его грифона камнями... А что будет, если у таких «любителей природы» в руках случится ружье? По счастью, опасения оказались напрасными. Недавно я узнал от знакомого геолога, что лебеди продолжают гнездиться в Узоне, даже зимуют в незамерзающих, подогреваемых глубинным теплом вулканических озерах. Все еще дарит нам природа радость мимолетных встреч и с четвероногими обитателями, хотя и они не могут похвалиться увеличением своего поголовья. Расширяются сферы влияния стремительно растущих городов, поселков, деревень. Через тайгу прокладываются новые дороги. В самые дебри, раньше почти не посещавшиеся человеком, вгрызаются делянки леспромхозов, все более и более сужая ареалы обитания зверей. Конечно, это неизбежно, поскольку технический прогресс непременно ведет к издержкам во владениях природы. Чтобы разумно сбалансировать техническую экспансию, принимаются законы об охране окружающей среды, расширяется сеть заповедников и заказников. И все-таки этого недостаточно. Нужно, чтобы каждый, кому довелось соприкоснуться с природой в ее нетронутых уголках, помнил бы, что она, к сожалению, беззащитна перед человеком. Нужно, чтобы человек чувствовал себя не «царем природы», а ее частью или уж, по крайней мере, ее гостем. Но гостем разумным и совестливым, а не бесшабашным гулякой и временщиком, не бездумным разрушителем и истребителем живого. На память пришел случай в маршруте. Мы с коллектором шли через кедровую рощу. По стволам деревьев, недовольно цокая, то там, то здесь мелькали рыжими огоньками беки. Эти милые создания, не менее доверчивые и любопытные, чем бурундуки, пытались, наверное, дознаться, зачем мы здесь гуляем, и сердились, не находя ответа на свой вопрос. Неожиданно грохнул выстрел. Я обернулся и увидел, что коллектор с ружьем в руке стоит над убитой им белкой. — Зачем ты это сделал? Бессмысленное истребление живого не менее отвратительно, чем подлость, чем убийство из-за угла! Парень молчал, но но его расстроенному побледневшему лицу было видно, что и сам он не рад случившемуся. Да и выстрелил-то он, видимо, просто так, не думая, только потому, что у него было ружье. — Теперь вырой ямку и похорони белку, — жестко сказал я. Коллектор умоляюще взглянул на меня, но я промолчал. Он взял трясущимися руками окровавленный пушистый комочек и закопал под корнями дерева. Тайга угрюмо молчала. Рыжих беличьих огоньков уже нигде не было видно. До конца полевого сезона этот парнишка не сделал больше ни одного выстрела. Встреча с любыми животными в их естественной среде обитания всегда представляется событием значительным, будь то еж или кабан, кабарга или сохатый. Но особенно острые ощущения остаются после встречи с крупными хищниками. Таких встреч и ждешь, и побаиваешься их. Ждешь потому, что обидно, если целый сезон проходил, да так никого, кроме рябчика или лося, и не увидел. А побаиваешься потому, что хищник есть хищник: мало ли что ему в голову взбредет. Думаю, что ни одна экспедиция в уссурийской тайге не обходится без рассказов о тиграх. Но увидеть этого могучего и осторожного зверя доводилось не многим. Еще до начала работы на Дальнем Востоке я зашел в зоопарк, чтобы взглянуть на эту грозную кошку. В клетках, неподалеку друг от друга, помещались уссурийский и бенгальский тигры. Нельзя было не заметить, насколько крупнее и представительнее был наш дальневосточный невольник по сравнению с выходцем из Индостана, Мне почему-то казалось, что я обязательно должен встретиться с тигром. И предчувствия не обманули. Это случилось на второй год моей дальневосточной биографии. Вместе со студентом-практикантом Осиком Рейниным (теперь Иосифом Викторовичем) мы вели маршрут на самом юге Приморского края, в бассейне реки Амба. Недавно этот район объявлен заповедником леопардов и красных волков. Тогда же здесь была совершенно ненаселенная и, конечно, никем не охраняемая территория. Уже в конце первого дня маршрута нам, вернее Осику, довелось столкнуться с леопардом. Я сидел у подножия склона долины и описывал обнажение, а Осика попросил посмотреть, что делается выше по склону. Он ушел с геологическим молотком, оставив свое ружье у обнажения. Ружье это, купленное по случаю, имело невероятно длинный ствол и замысловатые курки. Оно отличалось не только своими размерами и почтенным возрастом, но и непомерной тяжестью, за что получило, прозвище «фузея». Не успел я углубиться в записи, как вверху раздался треск кустов и посыпались камни. Я вскочил на ноги и едва успел увернуться от кубарем скатившегося Осика. Первым делом он схватился за фузею и свистящим шепотом выдохнул: — Там зверь на дереве, леопард! Весь его облик, да и способ возвращения подтверждали справедливость сказанного. Поднявшись почти до конца склона, Осик ухватился за выступающий корень дерева, чтобы преодолеть оставшиеся метры подъема, поднял голову кверху и на мгновение оцепенел: распластавшись на толстой ветке дерева, на него в упор глядел желтоглазый крупный зверь с пятнистой шкурой. Преследовать хищника, как нетрудно догадаться, мы не стали, а, удвоив внимание, продолжали свой маршрут. Колючие кустарники «держи-дерева» не давали возможности показать всю резвость наших молодых ног. Наконец мы наткнулись на довольно хорошо проторенную тропку, совпадающую с азимутом маршрута. Мы облегченно вздохнули и отправились по ней. Это была звериная тропа, проложенная, как мы вначале подумали, пятнистыми оленями или сохатыми куда-нибудь к водопою. Но вот на влажной земле, свободной от травы, отчетливо отпечатались два округлых следа, похожих на кошачьи, только во много раз крупнее. Опять леопард! И совсем недавно прошел в том же направлении, куда нужно идти и нам. Перестраиваем порядок движения: впереди фузея, за которую держится Осик, а затем я. Долго так не пройдешь. Мы постепенно успокаиваемся и закуриваем, забросив фузею за плечо. Вот выходим на небольшую поляну, совершенно пустынную, если не считать порхающих бабочек да басовито гудящих шмелей. Неожиданно я вижу оранжево-желтую молнию. В каких-нибудь десяти метрах от нас появился громадный тигр и совершенно бесшумно, но стремительно, тремя гигантскими прыжками, пересек открытое пространство и очутился в чаще позади нас. На поляне опять было все по-прежнему. Порхали бабочки, гудели шмели: эка невидаль — тигр! Мы же думали несколько иначе. Долго и напряженно вслушивались, всматривались, но все безрезультатно. Вспомнили, что тигры любят ходить вслед за охотниками... Еще раз перестроили наши ряды и двинулись дальше. Только теперь впереди шел я, а фузея сзади. В пойме реки тропа пропала. Пришлось идти по азимуту сквозь высокие и густые камыши. Раздвигая перед собой обеими руками травянистые заросли, я начал вдруг сомневаться — а зачем это тигру идти сзади, может быть, ему любопытно взглянуть на двух геологов и спереди? И я отчетливо представил, как выглядит клыкастая пасть полосатого красавца, разглядывающего меня из камышей. Теперь я даже пожалел, что не являюсь хозяином фузеи. И еще пожалел, что не было с нами собаки. Еще В. К. Арсеньев писал, что собаки, даже не видя тигра, отлично чувствуют его присутствие и начинают жаться к людям. В справедливости слов неутомимого исследователя Дальнего Востока я убедился много позже, работая в бассейне Анюя на Северном Сихотэ-Алине. В одну из ночевок я заметил, как необычно вел себя Джек — крупная овчарка, привыкшая уже к тайге и не боявшаяся встречи даже с медведем. Джек ворчал, шерсть у него на загривке поднималась дыбом, глядел он куда-то в сторону от костра и потихоньку пятился ближе к нам, к палаткам. — Однако, тигр ходит рядом, — беспокойно сказал пожилой рабочий-удэгеец. Мы подбросили сушняка в костер. Пламя раздвинуло ближнее пространство. За стройными стволами кедров, по которым пробегали блики огня, темнота сгустилась еще больше. Джек все не мог успокоиться. Выстрелили из ружья. Эхо выстрела, постепенно замирая вдали, прокатилось по ночной тайге. Спать никому не хотелось, и разговор, естественно, зашел о тиграх. Удэгеец рассказал, что теперь на Анюе тигров стало совсем мало, а вот очень, давно, когда он еще был мальчишкой, они заходили даже в стойбище, пользуясь отсутствием ушедших на охоту мужчин, ловили собак. Собаки для них любимое лакомство. Так вот почему Джек так дрожал, почуяв близость страшного зверя! Не знаю, в каких недрах собачьего существа сохранилась информация о грядущей опасности, но то, что это была смертельная для него опасность, Джек знал точно. Не голос ли предков просыпается во всех собаках, когда они со злобным лаем бросаются на маленьких беззащитных домашних кошек? Не пытаются ли они «отомстить» за своих диких пращуров, беспощадно уничтожавшихся в доисторические времена громадными полосатыми кошками? Лет пятнадцать назад мне в последний раз удалось увидеть тигра и даже выдернуть у него ус (знаменитый тигровый ус!). Эта история настолько необычна, что стоит о ней рассказать особо. Мы работали в районе горы Облачной — одной из наиболее высоких вершин Южного Сихотэ-Алиня. В тот год снег в горах выпал очень рано, и мы заторопились вернуться на базу в полузаброшенный поселок, некогда построенный геологоразведчиками. Теперь там размещалась метеостанция «Березняки», жила семья лесника Трофима да на дальнем конце поселка в крепком домике обитали старик со старухой. Он когда-то работал в круглогодичной геологической экспедиции конюхом, а после завершения работ не захотел уйти со всеми из тайги и остался в полюбившемся ему месте. Коренастый, среднего роста, с обвисшими усами, он напоминал своим обликом Тараса Бульбу. Говорил чуть нараспев, мешая русские и украинские слова. Осенью сумерки наступают быстро. И старик со старухой, экономя керосин, рано ложились спать. Так было и в этот раз. Однако ночью старик был разбужен непонятным шумом и какой-то возней в сенях. Надев, на босу ногу валенки, он открыл дверь. Шум и возня стали отчетливее. Протянув руку, он нащупал шерсть своей собаки и еще какого-то крупного зверя. Дед не растерялся. Быстро разыскал толстую железную кочергу и впотьмах (свет зажигать было некогда) бросился на выручку псу. Несколько ударов кочергой — и все стихло. Сон как рукой сняло, и дед, даже не рассматривая свой трофей, направился в другой конец поселка к леснику. — Трохим, Трохим, подывись, яку зверину я зробив! — приглашал дед лесника. Но тому не хотелось ночью дивиться на дедовы подвиги. И только после того, как дед убедил, что в сенях его избы волк, да еще, может, и живой, лесник отправился с ним, прихватив на всякий случай ружье. Сквозь неплотно прикрытую дверь сеней пробивалась полоска света. Это бабка с зажженной лампой в руке осматривала место происшествия. Когда мужчины отворили дверь, то невольно отпрянули назад: почти целиком заполнив сенцы своим телом, лежал тигр с перекушенной собакой в пасти. Мужчин привел в себя насмешливый голос бабки: — Куда ж вы побеглы! Тигра-то дохва! Было от чего растеряться. Дед и сам долго не мог поверить, что это он «зробив», да еще впотьмах, такого зверя. Утром по следам на снегу восстановили всю картину ночной трагедии. Голодный тигр, видимо, привлеченный хрюканьем поросенка, подобрался ночью к поселку и пытался прогрызть дверь в хлев. Ему помешала дедова собачонка. Полосатый хищник, оставив неподатливое дерево хлева, бросился на более легкую добычу. Собачонка, спасаясь от погони, забилась в открытые сени дома, где и была настигнута зверем. Остальное читателю уже известно.А. Самар
Лишайник, грибная сырость... Глубо́ко ложится след. Сморчок, не успевший вырасти, До пояса в мох одет.На городских гербах часто красуются изображения животных или растений. А знаете ли вы какой-нибудь герб — города ли, царства ли государства, — на котором был бы изображен гриб? Тот, кто никогда не странствовал по дебрям геральдистики, ответить на этот вопрос, разумеется, не сможет. Но и не всякий специалист отважится дать точный ответ. Многие предпочтут выразиться осторожнее: «Не знаю, может быть, и есть, но мне такие факты неизвестны». Лишь те из знатоков-коллекционеров, которые специально интересуются ботанической стороной геральдических символов, скажут: в мире существует лишь один «грибной» герб, и изображен на нем сморчок. Это удивительно: из сотен видов такой чести удостоился малоизвестный гриб. Впрочем, малоизвестен он лишь для нас, но, конечно, не для жителей чехословацкого города Смржовка. Как видите, и сам населенный пункт носит имя этого гриба, по-русски оно звучало бы как Сморчевка. Вероятно, окрестности города славятся сморчками и тамошнее население знает в них толк. Хотя в отдельных районах России сморчки употреблялись в пищу издавна, они никогда не причислялись к разряду самых любимых, во многих же местностях к ним относились с подозрением. Такое отношение сохранилось и поныне, а кое-где их считают даже поганками. У американцев же сморчок — самый популярный гриб, его почтительно величают «королем грибов». Микологи США ежегодно устраивают съезды, которые не обходятся без торжественного обеда. На столе, естественно, преобладают грибные блюда, и самое коронное из них — блинчики со сморчками. У нас, и в Хабаровске в том числе, найдется достаточно много людей, которые никогда не ходили в лес за сморчками, не знают, как они растут и чем пахнут. Есть и такие, кому доводилось видеть эти грибы на корню, но, наслышанные о их ядовитости, они ни за что не решатся отведать этого лакомства. В окрестностях города, как и во многих других лесных угодьях края, существуют немало полян, сухих пригорков, овражистых склонов, просек и редин, где сморчки веками растут нетронуто и никогда не падали под острым ножом грибника, а возвращались в породившую их землю комками слизи и трухой. Насколько мне известно, их никогда не заготовляла и наша кооперация, уже порядком поднаторевшая на сборе груздей, волнушек, маслят, белых... А вот во Франции естественных месторождений этих грибов просто-напросто уже не хватает, чтобы удовлетворить потребности населения, и сейчас там проводятся опыты по их искусственному, промышленному выращиванию. На одном из международных конгрессов по выращиванию и культивированию съедобных грибов французы заявили, что эксперименты дают «многообещающие результаты». Надеюсь, эти примеры убедят чрезвычайно осторожных людей в том, что на сморчки стоит обратить серьезное внимание. В сборе их заключено немало поэзии, охота за ними наполняет человека бодростью, запоминается многими прекрасными мгновениями, а трофеи приносят не только эстетическое наслаждение, но и дарят настоящий праздник той части нашего естества, которая неравнодушна к утонченным кулинарным изыскам и ароматам. Я заинтересовался сморчками давно, еще в ту пору, когда ноги не знали усталости, семейные заботы не обременяли, а свободного времени было несравненно больше, чем сейчас. Но вот ведь как несправедлива судьба: как раз в те-то благодатные времена мне просто не везло на сморчки. Начитавшись о них в книгах, я горел желанием разыскать места их произрастания, но то ли редко бывал в весеннем лесу, то ли в сухом сибирском климате они появлялись не всякий год и не были известны людям, но они не попадались мне. Жил я в деревне и жил я в городе, но ни разу не слышал от кого-либо об этих особенных грибах. Правду говоря, сибиряки, избалованные груздями и рыжиками, очень плохо знают все остальные грибы, и рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. К тому же, никакой литературы о местной микологической флоре тогда не существовало. Не было уверенности, растут ли там вообще сморчки. Пыл мой со временем поугас, настойчивости поубавилось, о чем я потом пожалел. Просто не учел, что те же европейские грибы могут расти в Сибири в иное время и в иных местах. И когда я совсем случайно нашел один-единственный сморчок, к тому же сорванный кем-то и брошенный, то удивился: случилось это на берегу реки, в сыром месте, среди тальников. А ведь ни в одной книге не находил я упоминания, что сморчки могут обитать под ивами да еще в окружении зеленой травы. Наоборот, везде подчеркивалось: искать надо на сухих полянах хвойных и лиственных лесов, на гарях и старых кострищах до появления травяного покрова. И подумалось: наверное, этот гриб кто-нибудь принес издалека и зачем-то бросил здесь. На всякий случай пошарил намного вокруг. Сейчас говорю себе: балда, надо было порыскать как следует, а не уповать на книжную премудрость. А года через два в аналогичной обстановке снова попался мне сморчок, и опять-таки в единственном экземпляре. На этот раз была не поздняя весна, не предлетье, а самое натуральное знойное лето, и это еще больше поставило меня в тупик: как же так, ведь гриб-то считается весенним... И опять же — тальники, речка. Я спустился вниз, в эту прохладу, с горы, где собирал землянику, голову мою здорово напекло, в глазах стояли оранжевые и желто-зеленые круги, они не исчезали даже когда я наклонялся к земле, а продолжали плыть передо мною на траве. Подивился еще, как этот-то гриб сумел заметить. На сей раз я сорвал его собственной рукой, и не могло быть никаких сомнений, что он попал сюда случайно с сухих полян и проплешин горного леса. Однако уже вечерело, путь до города был не близкий, мне следовало спешить на автобус. «Ладно, я потом обследую все подобные места», — решил. В тот год это «потом» не получилось. Остальные годы уже не шли в счет. Я распрощался с тихим городом на реке Селенге и подался на Дальний Восток, так и не выяснив, почему сибирский сморчок предпочитает влажные тальниковые низины, почему растет среди густой зеленой травы, да еще и летом. А месторождений сморчковых так и вообще не разведал. Ну что ж, зато в Хабаровске мне повезло больше. Здесь, правда, тоже никто из новых знакомых, которых я расспрашивал, не мог удовлетворить моего любопытства: они не имели никакого понятия о сморчках. Тогда, лет пятнадцать назад, на весь Дальний Восток имелась одна-единственная тощая брошюрка о грибах, да и та была посвящена Приморью. Но в ней упоминались сморчки, причем не один, а, кажется, даже три вида — обыкновенный, конический и уссурийский. Ну, думаю, не может быть, чтобы под Хабаровском не рос какой-либо из них. И наступил-таки день, когда я, наконец, убедился в этом воочию. До сих пор этот день живет в моей памяти, весь пропитанный светом, наполненный музыкой, завороженный неведомыми чарами. ...Только в самой глубине, сознания жила смиренная надежда на встречу с этими грибами. Я был уверен: не ошибусь при встрече, узнаю сразу. Но вот найду ли? На всякий случай надежду встретить сокровище (а все, что долго не можешь найти, становится для тебя поистине сокровищем) — эту надежду я постарался запрятать поглубже. Чтобы не испытывать разочарований. И поэтому-то ближайшая цель была — просто прогуляться по лесу, познакомиться с весенней растительностью, полюбоваться цветами. И цветы были — полыхающие чистым «сухим» пламенем купальницы и лютики, и почти в тех же местах, по оврагам, только ближе к воде, к сыротравью, — калужницы, с более яркой, влажной, почти ядовитой желтизной. Это преобладание желтого цвета характерно для весны. Будто природа восполняет недостаток в теплых солнечных брызгах, в закатном золоте зорь. Лишь кое-где хлынет в глаза пастельно-нежная, спокойная блескучесть каких-то цветков из семейства губоцветных — голубоватых, длинновенчиковых. А доберешься до вершин сопок, до овражных и береговых каменистых обрывов — вдоволь налюбуешься лиловато-розовыми вспышками рододендрона. А еще я срывал молодые, сочные побеги папоротника орляка. Скрученные в спираль, упругие, переполненные соками земли, они являли собою красивое зрелище. Напористые ростки поднимали сухую листву, точно грибы, и это напоминание о радостях грибной поры волновало, рождало в душе предчувствие находки. «Ну совсем как гриб!» — чуть не вслух произнес я, просовывая пальцы под очередной листовой бугорок. И — о чудесная неожиданность! — тут же, рядом, заметил настоящий гриб! На беловатой ножке — остроконечная морщинистая шляпка. Он, он самый — сморчок! Полное соответствие книжному портрету: гриб действительно пустотелый, ножка действительно мелкозернистая, шляпка, как ей и положено, плотно вросла в ножку. Продольные бороздки прерывисты, отчего создается впечатление, что перед тобой — нечто вроде пчелиных сот. Впрочем, каждый миколог или грибник-любитель находит свои сравнения для этого гриба. Кто-то уподобил шляпку сморчка даже грецкому ореху. Сходство действительно есть, но еще больше она похожа — и это заметит каждый дальневосточник — на скорлупу маньчжурского ореха. У него так же прерываются бороздки, и углубления между бороздками — ну точь-в-точь как у сморчка. Остается только форму скорлупы слегка подправить — придать ей большую вытянутость и заострить верх. Цветом сморчковая шляпка светло-бурая с палевым просветом, а ребристые грани темнеют до оливковой темноты. Понятно, все это я рассмотрел уже потом, а первым порывом было стремление обшарить глазами и руками все ближнее окружье: нет ли по соседству других грибов? Есть! Среди сухих березовых листьев, под кустиками и на открытых местах, поодиночке и группами стояли сморчки. Все молодые, ядреные, сочные. А когда опустился на колени, нетерпеливо переползая от одного гриба к другому, взору предстало еще больше удивительных плодов лесной земли. При быстрой ходьбе можно было и не заметить их, сливающихся с буровато-палевой подстилкой, можно было легко проскочить эту небольшую заросшую просеку. Да, если бы не склонялся над побегами папоротника, как пить дать не заметил бы сморчков... На грибной охоте самый волнующий момент — находка первого гриба. Надолго запоминаешь потом место, время и обстоятельства, при которых увидел заветное, долгожданное... А еще интересно было узнать старую просеку — она оказалась знакомой: именно здесь поздней осенью прошлого года я собирал последние подберезовики. От последних грибов до первых, от первых до последних... С мая до октября. И все это обилие, разнообразие — на одном небольшом клочке. Как же плодовита наша земля! Настоящему грибнику уже одно это ощущение плодородной мощи природы способно доставить истинное наслаждение. А сколько удовольствия испытываешь от созерцания совершенных, изящных форм грибов! Прекрасен сморчок, напоминающий какую-нибудь древнюю башню в миниатюре, со множеством бойниц. В те радостные минуты сморчковой охоты, да и позже, вечером, когда грибы шипели на сковородке, я как-то мало думал об их пищевой ценности. Легкое головокружение от весенних лесных ароматов, ощущение необычности от созерцания сморчков, тихое замирание сердца, когда ползал от одного гриба к другому, — вот это все запомнилось прежде, это продолжало волновать и в тот вечер, и в последующие дни. И когда назавтра знакомые, которым я рассказал о своих трофеях, расспрашивали, каковы же сморчки на вкус, я испытал некоторое замешательство. Я смущенно повторил им все те восторги, которые рассыпаны по страницам специальных книг. Там неизменно превозносятся вкусовые и ароматические достоинства «весеннего деликатеса», «кумира западных кулинаров». Но я тогда мало что мог добавить от себя. Почему же? Дело в том, что в сморчке содержатся токсины, от которых избавляются ошпаркой или предварительным кипячением грибов. Недокипятить опасно, а передержишь — исчезнет аромат. Вот так и у меня вышло: на сковородке у сморчков исчез нежный запах, которым обладали свежие грибы. Да и тот первоначальный запах был, впрочем, нестойкий, еле уловимый, очень тонкий, из тех, что похожи на трепетное, тающее прикосновение, но исчезают при грубом принюхивании. Надо еще иметь в виду, что аромат свежих грибов зависит от погоды, при которой они были собраны. Ну, а вкус... Немножко странно говорить о вкусе без запаха, но все же он был изумительным — можете поверить мне, перепробовавшему десятки всевозможных грибов. У сморчка есть особинка — более сочный, более «мясной», с хрящеватой «окраской» вкус, нежели у обычных, популярных грибов. Через неделю, еле дождавшись выходного дня, я снова поехал в лес, в знакомые уже места. А по пути к счастливой поляне в вершине овражистого распадка нашел еще несколько россыпей сморчков. На этот раз вместе со мною был сын, и мы набрали с ним два ведра грибов, да еще и в авоську положили десятка три. Я сразу заметил разницу между «новыми» и прежними, первонайденными сморчками. Овражные были крупнее, темнее цветом, шляпки их закруглялись вверху и не образовывали заметного остроконечия. Потом мы вышли на старую поляну, и я уже наглядно убедился, что это два разных вида: сморчок обыкновенный и сморчок конический. Мимо нас проходили два рыбака. Остановились, поинтересовались грибами и сказали: — А мы думали, поганки. Нам попадалось много таких, мы пинали их ногами, топтали. А было их видимо-невидимо. Мне, разумеется, захотелось узнать, где находится это сморчковое эльдорадо. Увы, не здесь, далеко, да и сокрушали отличные грибы два балбеса в прошлом году. А может, это им теперь стало казаться, что сморчков было «навалом». Известное дело, нам всегда представляется, будто поганок больше, чем добрых грибов, а когда мы, просветившись, снимаем с какого-либо гриба ярлык по́гани и начинаем собирать его, оказывается, что не так-то уж и много их. Это стойкое наше заблуждение основано на вере: «Было бы в жизни много хорошего, так его и за хорошее не считали бы» (истина, изреченная героем одного из рассказов А. М. Горького). Нет уж, что касается грибов, то никакое даже сверхизобильное количество не сможет обесценить их. А мы до сих пор даже не знаем, каковы грибные ресурсы дальневосточного леса... Вечером того дня, занося впечатления в дневник, я незаметно вдохновился, и у меня вместо короткой записи получилась лирическая зарисовка. На ее основе я затем написал рассказ-этюд о своих находках и опубликовал его в молодежной газете. Заканчивался этюд такими словами: «Скоро опять буду в лесу, повинуясь властному зову сморчковой охоты. Где, в каком месте? Секрет. Грибные секреты по-настоящему волнуют только тогда, когда они добыты собственными усилиями». С тех пор прошло уже немало лет, и копилка грибных секретов пополнилась. Давайте посмотрим, что в ней. А в ней сберегается «портрет» еще одного гриба, брата тех двух сморчков. Правильнее было бы сказать — сестрицы, потому как имя у него — женского рода, притом ласковое: сморчковая шапочка. По названию видно, что главное ее отличие от братцев — в шляпке, которая не лишена изящества. И впрямь, она кокетливо красуется на длинной ножке, по виду ни дать ни взять гофрированный колпачок. Гриб чем-то напоминает хрупкую, худенькую длинноногую девочку. Есть у этого гриба еще одно заметное отличие от сморчков: края шляпки не срастаются с ножкой, между ними остается небольшой промежуток, зазор. Бесполезно, однако, отыскивать на исподе шляпки пластинки — это же, как и все сморчковые, беспластинковый гриб. Споры здесь созревают прямо на поверхности плодового тела в особых микроскопических вместилищах — сумках. Мы этих сумок или мешочков, разумеется, не видим, зато когда из них высвобождаются споры, легко замечаем последние — легким облачком невесомой пыли они поднимаются в воздух. Первый раз сморчковая шапочка попалась мне в районе Воронежских сопок, на пологом приподошвенном склоне, среди осин и дубов. Росла она в гордом одиночестве. Вызывал интерес весь гриб, но больше всего шляпка. Сразу было видно, что она отнюдь не намертво соединена с ножкой, как у классических сморчков, и даже не плотняком нахлобучена на пенек, а сидит как свободный наперсток на пальце. Да, точнее, пожалуй, не скажешь: именно декоративный бороздчатый наперсток со слегка отогнутыми краями. И представляешь, будто подземная волшебница-швея высунула наверх свой длинный бледный перст, дабы поманить-позвать на примерку какого-либо непоседливого гномика, увлекшегося чем-то в солнечном мире. Если бы со мной в тот момент были сын или дочь в пору их малолетства, мы бы мигом сочинили с ними сказку, полную увлекательных похождений и приключений и в меру жутковатую. Да, так у нас было принято когда-то... Ну, а теперь требовалось погасить воображение и перейти к грубым прозаическим исследованиям. Установить как непреложный факт, что сморчковая шапочка не случайно выглядит нежнее своих братцев: неуловимый оттенок нежности и в то же время хрупкости придает ей восковидная структура грибной мякоти. Да и цвет тоже: ножка белая, с чуть заметным розовато-кремовым оттенком. Потемнее лишь головной убор. О, да с ней требуется обращаться осторожно: ножка легко крошится, ломается. Она немясиста, неплотна, а сердцевина ее, оказывается, ватообразна. Хоть и рыхлая, но все же спло́шность, а не пустота, как у сморчков. В последующие годы я не раз находил этот гриб, но почему-то всегда в мизерном количестве. А ведь есть, должны быть места, где этих кокетниц побольше. Из деревьев им нужны в основном осина и липа, стало быть в наших пригородных вторичных лесах все условия для них налицо. Так-то оно так, да не надо забывать, что и конкурентов у этих грибов предостаточно: подсчитайте-ка, сколько еще разных видов произрастает в осинниках. Мечтаю когда-нибудь набрать сморчковых шапочек хотя бы на приличную сковороду: надо же проверить, действительно ли они вкуснее всех остальных сморчков, как считают западные гурманы. Что еще узнано за эти годы? Всякое разное... В копилке секретов — некоторые запечатленные случаи. Вот такой хотя бы. В один из весенних дней я специально остался в лесу до загустения сумерек, до ночи собственно, чтобы самолично понаблюдать, как светятся старые, гниющие сморчки. И не пожалел о том, что дурная голова ногам покоя не дает. То был удивительный, хоть и неяркий свет. Не,такой холодно-мертвенный, рассеянный, как у гнилушки, и не такой чувственный, призывный, фонариково-точечный, как у светлячка. Тут — другое: вроде бы от занавеса полярного сияния оторвался небольшой лоскуток, упал на землю и вот медленно умирал здесь, испуская призрачный, то розовато-голубой, то зеленовато-синий свет... Кстати, свечение старых сморчков, вызываемое бактериями, поможет сборщику отбраковать дома случайно срезанные загнивающие грибы. В сухую погоду почти никто не прихватит с собой сморчок, тронутый дряблостью, разложением, но вот во время дождя, когда все грибы мокры и несколько ослизлы, недолго и ошибиться. Авторы некоторых книг поразительно просто решают проблему: они предлагают в дождливую погоду грибы вообще не собирать — и все тут. Но как же быть тем, кто всю неделю готовился к поездке в лес, а в выходной день погода выдалась неведреной? Что же, откладывать поход еще на неделю? Однако сморчки могут бесследно исчезнуть. Нет, совет сидеть дома да вздыхать — тут не годится. Пусть человек отправляется на сморчковую охоту, но, возвратившись, тщательно проверит грибы. Надо создать в каком-нибудь уголке квартиры надежное затемнение и высыпать там сморчки. Те, которые начали загнивать, станут светиться. Выбросите их, во избежание отравления, а из остальных готовьте деликатесы. Моя копилка грибных секретов еще не опустела. В ней ведь есть сведения, добытые не только мною, но и моими товарищами, с которыми я делюсь впечатлениями и наблюдениями. В 1980 году, например, были интересные находки у моих коллег Игоря Литвиненко и Юрия Дунского. Майским днем они рыбачили на Зеленом острове Амура и наткнулись в тальниках на множество сморчков. Объемистые полиэтиленовые кульки были забиты ими доверху. Товарищи и со мной поделились нежданной добычей. Я, конечно, был благодарен им за подарок, но больше всего меня радовало не предвкушение аппетитной еды, а само открытие нового местообитания сморчков. Я сразу вспомнил свои редкие находки одиночных сморчков много лет назад на берегу реки Селенги, тоже в тальниках. Я тогда еще недоумевал: почему среди ив и сыротравья, а не на сухих полянах нераспустившегося леса, как подчеркивается в большинстве книг? Как же я забыл об этом здесь, на Амуре, и не догадался поискать сморчки на островах, по берегам проток, а неизменно устремлялся в дальние леса? Может быть, потому, что и микологи — почти все — не удосужили своим вниманием прибрежные тальники? Вот ведь и дальневосточный миколог Л. Н. Васильева, перечисляя деревья, под которыми растет сморчок, иву даже не упоминает. А есть и такие авторы, которые пишут: сморчки любят известковые почвы. Но какая же известковость на песчано-илистом Зеленом острове, там почва даже имеет определенную кислотность, поскольку на ней благоденствует хвощ. Мои-то приятели как раз и собирали сморчки среди хвощей. Позднее моя сослуживица Ирина Григорьева подарила мне «Календарь грибника», изданный на ее родине, в Барнауле, в 1979 году. Я очень дорожу этим бескорыстным и ценным подарком, ибо знаю, как непросто добровольно расстаться с дефицитным справочником. Так вот, в этой книжке я с удовлетворением прочитал: «Сморчок растет иногда в ивняках по склонам и берегам рек. Если судить по газетные сообщениям, то сморчок в предалтайских равнинах не является редкостью. В конце апреля грибники собирают сморчки даже в черте города по ивнякам реки Барнаулки». Да, небольшие газетные заметки о трофеях грибников сыграли свою роль, и теперь упоминания об ивняках как местообитании сморчков встречаются и в специальной микологической литературе (например, у кандидата биологических наук Л. Гарибовой). На следующий год после открытия Зеленоостровского грибного месторождения я специально обследовал «свой» остров между протоками Бешеной и Пензенской. И сморчки приветствовали меня щегольскими папахами! Грибы росли на ивняковых прогалинах, прямо на песке. Любопытно было также узнать, что сморчки растут в некоторых старых садах, например, в плодовых насаждениях питомника имени Лукашова. Кстати, садоводы-любители могут «по совместительству» выращивать у себя сморчки. Эти грибы легко приживаются на участках, обильно удобренных листовым опадом. Для верного успеха рекомендуется на избранной площадке разбросать гнилые яблоки. Изучая образ жизни сморчков, не один раз пришлось наматывать на ус: да, далеко не все известно нам о грибах. Тем и интересна жизнь — возможность каких-то открытий, возможность столкнуться с нежданным не исключена для каждого, кто любознателен и одержим «охотой к перемене мест». Охота к перемене мест... Наш Дальний Восток представляет собою такую богатую, разнообразную грибную провинцию, что бродить в ней, изучать ее никогда не наскучит, и незачем уезжать за диковинками еще куда-то. И все же, и все же — надо признаться — нет-нет да и потянет иногда, ну, к примеру, в Казахстан. Почему в Казахстан? Он изобилен чем угодно, но вряд ли особо щедр на грибы... Да, микологическая флора там раза в четыре беднее, чем у нас. Но зато там растут сморчки таких размеров, какие нам и не снились. Это особый вид, называемый степным, или гигантским, сморчком. Гриб может вытянуться из земли на четверть метра и нарастить массу в три килограмма! Представляю, сколько азарта в охоте за такими великанами. Но интересна вот какая мысль. Правда, это в основном для любопытства, но и не только... Если бы у нас существовали такие строгие законы грибосбора, как в Швейцарии, то охота за гигантским сморчком была бы лишена всякой поэзии, прелести, даже азарта. Просто вы нашли бы самый первый гриб и сразу же повернули бы домой. Три килограмма — больше нельзя! Ибо именно такая жесткая норма установлена в Швейцарии. В 1981 году, по газетным сообщениям, в этой стране выдался небывалый урожай сморчков. Члены обществ охраны природы и представители власти не могли спокойно взирать на переполненные корзины грибников. Не ограничиваясь установлением трехкилограммовой нормы, контролирующие органы приняли более радикальные меры: в отдельных кантонах сбор грибов по субботам и воскресеньям вообще был запрещен. К чему я привожу этот пример? Да к тому, что не надо думать, будто наши грибные богатства неисчерпаемы и мы рано или поздно не столкнемся с подобной же проблемой. Уже в обозримом будущем могут быть приняты какие-то меры по упорядочению сбора тех или иных видов грибов. В первую очередь тех, которые считаются наиболее ценными, традиционно предпочитаются всем остальным. Можно, однако, полагать, что сумчатые грибы, и среди них сморчки, подпадут под охрану где-то в последнюю очередь. Но это если мерить по Дальнему Востоку, по Сибири и, вероятно, по всему Северу. Но есть в нашей стране такие районы, где сморчки быстро становятся «модными» грибами, где в условиях бескультурья и не упорядоченности так называемой «тихой охоты» весенние леса наполняются шумом, визгом, машинным и мотоциклетным ревом отнюдь не «смиренных» охотников. В доказательство я сошлюсь на весьма симптоматичную и очень грустную статью, опубликованную в «Советской России». Ее автор Светлана Мартьянова рассказала о том, как за несколько лет оскудели лесные сморчковые плантации в окрестностях их деревни Филимоново Ярославской области. «Смотришь, одна семья, а набьют три-четыре корзины. Если не хватало припасенной тары, сыпали грибы прямо в багажники машин, нисколько не думая, что после колдобин и ям долгого путешествия привезут домой одно месиво, которое разве лопатой выгребешь. Раньше, бывало, сморчки в кузовке несешь и то помнешь ненароком. А тут берут впрок, чтобы выбросить на помойку. Не понять — то ли жаден человек на дармовое, то ли царя в голове нет...» У нас положение со сморчками далеко от драматического, и вопрос о их охране не стоит. Наоборот, всякая их пропаганда, популяризация пойдет на пользу. Если хабаровчане научатся лучше разбираться в грибах и будут брать большее количество видов, то нагрузка на каждый из них распределится равномернее. А то сейчас получается, что от непосильной дани, налагаемой сборщиками на «грибной народец», страдают в основном белые грибы да подосиновики, ну еще два-три вида, а остальные, тревожимые лишь редкими любителями, сгнивают на корню. А ведь на Дальнем Востоке произрастает более четырехсот видов съедобных грибов. Я рассказал здесь только о трех видах сморчковых грибов. А есть еще близкие к ним лопастники — бороздчатый, курчавый, осенний и некоторые другие, а также строчки. Строчок обыкновенный (у него бесформенная шляпка с мозговидными складками-извилинами) у нас тоже встречается. До сих пор его также относили к съедобным, точнее — к условно съедобным, как, по существу, и сморчки. Только требовалось их более основательно отваривать перед приготовлением и отвар, в который будто бы полностью переходит гельвелловая кислота, сливать. Но последними исследованиями доказано, что вовсе не гельвелловая кислота определяет ядовитость строчка, а сильный токсин гиромитрин, не удаляемый даже длительным кипячением. Кроме того, в строчках обнаружены канцерогены, которые в экспериментах вызывают рак печени у лабораторных животных. Стало понятно, почему в отдельные годы строчки вызывали отравления у населения ФРГ. Оказывают ли тут какое-то влияние особенности климата и местности, насколько отличаются по степени токсичности грибы различных континентов и стран — все это изучено пока недостаточно. Поэтому разумно будет проявить осторожность и не употреблять строчки в пищу. Грибникам следует хорошо запомнить, что за справками о токсичности грибов необходимо обращаться к сугубо специальной литературе — не к микологической даже, а к медицинской. Существует «Определитель патогенных, токсичных и вредных для человека грибов» (издательство «Медицина», 1979), и ориентироваться надо на подобные авторитетные источники, а не на расплывчатые указания ряда микологов. Что же касается сморчков, то их растворимые в горячей воде ядовитые примеси удаляются легко, не надо только забывать об этой необходимой процедуре перед приготовлением блюд. Кипятить требуется 7—10 минут. Для исключения риска разумнее кипятить даже несколько дольше. Правда, значительная часть благородных ароматов может улетучиться, но с этим можно примириться, Если же эти грибы заготовить впрок при помощи сушки, то и токсины разрушатся, исчезнут, и неповторимый запах сохранится. Чтобы он держался подольше, сложите сморчки в плотно закрытые стеклянные банки. У Эдуарда Шима есть очень поэтичный рассказ «Запахи весны». В нем писатель поведал о том, как он пытался подольше сохранить плененный в сосуде аромат сморчкового порошка. «Я его берег, зря не тратил. Выну баночку, понюхаю: так-то приятно. И назад спрячу». А однажды, повествует далее автор, решился он угостить приятеля супом, заправленным этим порошком. Приятель, отнесся к угощению равнодушно: «Ничего, есть можно». «Я обиделся, — пишет Шим. — Неужели ослабевает запах? Дал понюхать прямо из баночки. — Слышишь, — убеждаю, — цветами пахнет... землей, весенними соками? Нюхает мой приятель, втягивает воздух. — Может, у меня, — бормочет, — нос толстый... Но слышу, будто гнилушкой припахивает... А больше нет ничего. Тут меня догадка взяла. — Подожди, — говорю, — а ты хоть раз был весной в лесу? Как сок из березы течет, видел? Жаворонка слышал? — Нет, — сознался приятель. — Я городской человек, только летом езжу в отпуск. — Тогда понятно. Не получишь ты угощения. И спрятал банку. Стало мне вдруг ясно, почему и домашние мои, и приятели остаются равнодушными, к чудесному запаху. В баночке-то его, наверно, и впрямь не осталось. А остался он у меня в душе — с того самого дня, как побывал я на празднике в лесу. Ведь я помню и солнечный блеск, и птичьи голоса, и цветы, и шорох травы... А кто все это носит в душе, для того и запах простой гнилушки может обернуться чудесными запахами весны». Рассказ — он и есть рассказ, хотя все в нем правильно и ощущения достоверны. Действительно, и гнилушка может затронуть наши сокровенные обонятельные струны. Только речь-то идет о сморчке, а он с этими самыми гнилушками живет в тесном соседстве. Но когда я срезаю острым ножом замечательный гриб, запахи прели, гнили и трухи отступают, как бы в спешке ретируются. Их побеждает чудесный, тонкий, неповторимый сморчковый аромат, не поддающийся никакому описанию. Вы сами можете убедиться в этом, отправившись в лес в подходящую пору. Когда же наступает она? Поэт Николай Глазков, прекрасный знаток грибов, в одном из своих стихотворений писал:В. Рождественский
Забраться в лес, во мхи, во травы, Где под пятою белых рощ, Как изумрудная оправа, Скрутились папороть и хвощ. И опуститься на колени, И подосиновик сорвать, Храня святое ощущенье — Лесного мира благодать.«Гляди под ноги!» — часто напоминаешь своим спутникам, да и самому себе тоже. И не в том смысле, что легко пройти мимо гриба, не заметив его. В наших приамурских лесах надо смотреть в оба, чтобы не споткнуться о невидимую в траве кочку, не угодить ногой в петли, расставленные травянистыми и деревянистыми лианами. Зеленые косматые гривы жестких осок, прошлогодняя сухая ветошь, гибкие ветви ползучих кустарничков — это силки, приготовленные лесом для пришельца. А поверх трав — уже другая вязь: смыкаются бересклет и калина, шиповник и леспедеца, раскачивается карагана. А выше простерлись во все стороны ветви деревьев. Это еще не чащоба, не дремучесть — самый обыкновенный пригородный лес. И деревьев-то старых, внушительной величины, почти не видать, но все равно лес плохо просматривается в глубь. Озабоченный тем, чтобы не споткнуться в травянистых и кустарниковых джунглях, ты не всегда и замечаешь-то, какие вокруг тебя деревья. Пасмурно, и все стволы кажутся одинаково темными. Шершавокорые дубы, корявые черные березы... Даже те деревья, чья кора вблизи выглядит более или менее светлой, в отдалении как бы пропитываются жидким сумраком: их лохматая или трещиноватая «кожа», поглощая неяркий свет, отражает лишь потоки тусклости. Однако глаз сразу улавливает издали прожекторный блеск редких белых берез. Но самое удивительное — это то, что ты замечаешь и зыбкое мерцание островков осинника, почти не выделяющееся на общем фоне. Вот шеренга маньчжурских орехов — они посветлее осин, вот клены — беловатые пятна на их стволах сразу же отмечаются даже боковым зрением. А что осины? Так, размытый контур группировки из бледно-зеленоватых колонн, и еще нет уверенности, что там не светло-пепельные бархаты. И все-таки «вышколенный» глаз грибника по каким-то неуловимым признакам отличает эту осиновую белесоватость от всякой другой. И в тот же момент ускоряется шаг, ты впиваешься взором в ту размытую, дрожкую пелену. О, этот призрачный, слабый, неверный свет осиновых рощ! Его не воспевали поэты, которым больше по душе радостное молочное сияние белых берез. Но в тихой болезненной бледности осин, в их расплывчатом проявлении на отпечатке лесного кадра есть что-то сродни рождающемуся в муках рассвету. Это еще не сам рассвет, а предрассветье, робкое отбеливание узкой тесемочки ночи на горизонте. И в душе грибника тоже рассветно зарождается и понемногу крепнет надежда на близкую удачу. Туда, туда, к осинам — там рассвет полыхнет зарей и брызнет малиновым солнцем. Да, именно ярким солнцем вспыхивает высунувшаяся из травы круглая шапка подосиновика. Сколько трепетных рук прикасается каждый год к этому красивому грибу! Для скольких горожан является он живым олицетворением микологической ценности леса, в частности осинника! Есть очень много людей, плохо знающих все остальные грибы, но подосиновик известен всем. Счастливы те, кто еще в детстве соприкоснулся с ним, кто пережил бурную радость неожиданной находки чуда под деревом. Иногда зимними пуржистыми вечерами, поставив на стол миску с солеными или маринованными грибами, мы начинаем вспоминать о прелестях летних лесных походов. Жена ревниво проверит, не забыли ли мы, что самый крупный из подосиновиков, когда-либо найденных нашей семьей, был обнаружен именно ею. Хотя я и сомневаюсь в этом, припоминая своего великана, о котором почему-то за давностью лет забыли, но все-таки с готовностью подтверждаю: да, мамин гриб самый большой был... Порой не удержишься, чтобы не спросить у сына или дочери! «А помните, вы еще малышами были, как на Воронеже...» О, еще бы, они помнят, прекрасно помнят! Сына тогда решительно невозможно было заставить собирать опята: эти тонкошляпые неяркие грибы его совсем не привлекали, и он убегал от нас подальше, в густой осинник, откуда поминутно кричал: «Еще один! Вот какой!» Да разве только детей радует красота этого гриба? Посмотрите, какая у него стройная высокая ножка, вся в темных крапинках-чешуйках. Невиданный чешуйчатый мрамор, да и только. Но не холодный полированный мрамор, а живой, теплый, слегка шершавый. Шляпка у подосиновика красного или оранжевого цвета всевозможных оттенков, бывает даже светло-розовой и почти золотистой. Это и в самом деле солнце в разные моменты утра и вечера. Но прав и поэт Валентин Солоухин, увидевший в грибе сходство с янтарной луной!В. Нефедьев
(Е. Стюарт)
«ХЕНДРИК АРТУР МАРИЯ ван БОССЕ (16.V.1879 — 3.XI.1938) Авиатор — от неуемной жажды познания; мореплаватель-одиночка — по несчастью; первооткрыватель варанов остр. Комодо — тоже по несчастью; лютеранин — по крещению; бессребреник и холостяк — по убеждению; ЗООЛОГ, ДОКТОР ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУК — в результате обмана, чтобы не слыть обманщиком. МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!»Снижаясь, самолет ложился в крутой вираж. Уцепившись за кольцо над скамейкой, я прильнул к иллюминатору. Вот ты какой, Комодо! Сразу весь как на ладони. Изрезанные ущельями плешивые горы, равнинные перелески... С высоты природа кажется чахлой, на сочную Яву Комодо совсем не похож. Как будто сюда, за экватор, забросили кусочек Северного Марокко. На равнинных местах там и тут одинокие, с неяркой зеленью кусты, небольшие группки пальм. У подножий гор — заросли бамбука. Склоны то в чернеющих осыпях, то в мелкой кустарниковой поросли, как на горах Крыма. Нигде ни одной речушки. Но какие-то источники пресной воды где-то, конечно, есть, иначе здесь не было бы никакой живности и людей. На восточной окраине острова к морю прижались хижины — деревня. Берег там пологий и зеленый, а за селением, со стороны суши, пролегла широкая черная полоса — свежая гарь. Нарочно, наверное, выжигают растительность, чтобы к деревне не подходили вараны. Но для людей они, говорят, не опасны. Ящер, привезенный с Комодо в Лондонский зоопарк, настолько привык к своему смотрителю, что бегал за ним, как собака. На Комодо, однако, были случаи, когда голодные вараны нападали на людей и даже убили одного мальчика. Две-три минуты, и самолет, облетев остров, идет на новый круг. Земля все ближе. На одной из полян — стадо каких-то животных. Похоже, буйволы. Их завезли сюда еще при ван Боссе, и они расплодились тут во множестве. И, понятно, стали дикими. Снова круг, еще круг. «Дакота» проносится над самыми вершинами гор. Пилоты ищут, где приземлиться.
Автор настоящего эссе Сергей Минской по образованию физик, а по увлечениям — спелеолог, краевед. Многочисленными маршрутами прошел он Приморский край, побывал на хребте Джугджур, реке Уде, горах Марганцевой и Заоблачной, на вулканах Камчатки, на Сахалине, Курилах и острове Беринга, в Заполярье. Но рассказывает автор не столько о самих путешествиях, сколько о их последствиях — влиянии увиденного и узнанного на духовный и нравственный мир современного туриста, выработке в нем стойкого духа товарищества. В 1984 году исполнилось 100 лет со дня основания Общества изучения Амурского края. Являясь действительным членом Географического общества СССР, С. Минской рассказывает об одной из многообразных сторон деятельности Приморского филиала Общества за два последних десятилетия — о зарождении спелеологии и влиянии этого процесса на молодое поколение. Автор объясняет, почему из членов спелеосекции не получилось «чистых» исследователей пещер, почему их одинаково влекут и вулканы, и таежные дебри, почему этих закаленных людей глубоко волнуют относительно нетрудные маршруты по местам, где ступала нога русского землепроходца...Железнодорожный вокзал всегда оживлен, но в предпраздничные дни он особенно переполнен, в нем царит притягательная суета. В такие периоды здесь появляется странный народ. Стоят группами по пять, по шесть, а иногда и по двенадцать, пятнадцать человек парни и девушки, реже поджарые «старички», стоят с огромными рюкзаками. Впереди у них — несколько десятков часов необыкновенной жизни! Будет шуметь река, и по ней понесется оранжевый морской плот ПСН-10, понесется зажатый почти сомкнувшимися отрогами Сихотэ-Алиня, да так стремительно, что всем существом уйдешь в волнующие гонки с десятком стремительных струй. Как прекрасна жизнь в эти мгновения! Возможен и пеший маршрут, скажем через хребет Ливадийский. Сколько десятков, сотен групп прошло по его тропам в разных направлениях! И все же идут во второй, в третий, в десятый раз. Мокрые насквозь от пота, карабкаются по каменным осыпям туристы. Замшелые валуны опасны. Тонкий слой дерна прикрывает глубокие провалы. Ошибешься, поставишь ногу между валунами на коварный дерн — и провалишься по пояс. Возможно, отделаешься только испугом, но ритм продвижения, и так достаточно тяжелый, непривычный после городской застойной жизни, будет взорван. Собьется дыхание, а гора, так манившая у подножия, станет подбрасывать сюрприз за сюрпризом. Да, впереди у тех, кто завалил перрон грудой рюкзаков, много удивительных мгновений. И у нас, спелеологов Приморского филиала Географического общества СССР, — тоже. Ибо и мы упрямы в своем постоянстве: каждый праздник отправляемся по многочисленным маршрутам нашего края. Вот и сейчас Олег Приходченко, председатель спелеосекции, повел группу в пещеры Приморский Великан и Кабарга; Володя Берсенев ушел на поиск пещер в районе Синегорья, а Толя Скригитиль — с первогодками на гору Облачную. За несколько недель до праздников заседания секции особенно многолюдны и шумны. Зоя Борисова, высокая стеснительная девушка, немного флегматичная в движениях и беседах, не могла, никак не могла вырваться в Общество последние три месяца, но на этот волнующий сбор выкроила время. Не было несколько недель Валеры Коробкова, Нины Кисель... А сегодня все! И шумит разноголосьем конференц-зал. Уже успели обменяться новостями друзья и подружки, сговорились, к какому руководителю лучше примкнуть, но вот команда: — Внимание! Тихо, тихо! Олег Приходченко, двадцати шести лет, высокий, прекрасного атлетического сложения, с открытым мужественным лицом, стучит карандашом по столу, и в зале становится тихо. Три года назад Олег закончил физико-математический факультет Фрунзенского университета, был вскоре призван на действительную службу в Тихоокеанский флот, отслужил и как-то вдруг остался во Владивостоке. Прямой, открытый в общении, он быстро нашел дорогу в Приморский филиал и вскоре стал председателем спелеосекции. Собранный, внутренне дисциплинированный, справедливый, он сумел из многоликой, разнохарактерной студенческой и рабочей среды организовать коллектив, устремленный к общей цели. Сегодня, по прошествии почти двух десятков лет, мы, сверстники Олега, с восхищением вспоминаем мужественную простоту его руководства, благодаря которому неукротимое племя объединилось, чтобы искать, проходить и описывать пещеры сначала Приморского, а затем и других краев и областей Дальнего Востока. Зародившись вначале как чисто спортивное движение, спелеотуризм дал затем серьезную научную ветвь, а открытые подземные полости расширили представления геологов о карсте нашего региона. Костяк секции составился из студентов геологического факультета Дальневосточного политехнического института. Около пятнадцати человек было из университета, шесть-семь — из Дальрыбвтуза, были из пароходства, завода радиоприборов... Олег говорит негромко, спокойным голосом, и через несколько минут затихает шум, внимание у всех сосредоточивается на главном. Вопросы решались самые разные: какие районы исследовать в, первую очередь, на что обратить внимание во время топографической съемки подземных полостей, где достать карабины, капроновые веревки, котлы — словом, то многочисленное снаряжение, без которого не пройти сложный маршрут. Только опытность председателя и активное участие, на равных, новичков и «старичков» позволяли находить выходы из самых трудных ситуаций. Последним в списке, как правило, стоял вопрос о воскресной тренировке. Из опытных ребят набирали ответственных за проведение тренировки, договаривались о месте и времени встречи. Воскресенье, восемь утра... Сладкое время сна для уставших за неделю молодых парней и девчат. На улицах просыпающегося Владивостока пока еще малолюдно. На кольце троллейбуса номер два почти пустынно, и только по три, четыре пассажира выходят из подкатывающих вагонов. Участники тренировки опаздывают, и об этом будет очередной серьезный разговор на секции, а пока инициативная группа уже ушла в магазин, чтобы купить чай, сахар, печенье, несколько баночек нехитрых консервов и хлеба для почти походного обеда. В десятом часу нетерпеливые, возбужденные, мы идем к одному из Седанских перевалов. Сначала улица огибает постройки и, подойдя вплотную к подножию отрогов, переходит в старую дорогу, некруто взбирающуюся на перевал. Длинный для новичков, этот путь проходится на одном дыхании, и вот он, карьер — монолитная скала с отвесной 20—25-метровой стеной. Самые опытные расходятся по маршрутам, за которые они отвечают. Маршруты проложены параллельно друг другу по изменчивой скальной поверхности. Самый левый — это около десяти метров чуть наклонной от вертикали гладкой стены, небольшая полочка, удобная для короткого отдыха, и снова гладкий как бараний лоб 10—15-метровый подъем. Только опытные, штурмовавшие уже несколько пещер края взбираются на самый верх. Но вот выходит на маршрут парень крепкий, в себе уверенный, выходит впервые, чтобы сделать небольшой, крайне важный шаг к мастерству скалолаза... Даже спасительная верхняя страховка, когда ты надежно привязан к страхующему, а он — к зацепившемуся на вершине десятилетнему дубку, не избавляет от страха, липкого, всеохватывающего и потому постыдного. На груди обвязка из прочного пятимиллиметрового капронового репшнура. Каждый узел проверен опытом восхождения. Вверх уходит капроновая веревка, способная выдержать рывок в тысячу с лишним килограммов. Сделай шаг, полшага, четверть шага наверх, и слабина будет выбрана чуткими руками страхующего. Да, страхующий! Это звено может оказаться слабым, но и здесь техника безопасности практически все учла... Однако страшно, все равно страшно подниматься по гладкой стене, когда только носок одной ноги, дрожа от напряжения, опирается на крохотную, символическую полочку шириной в два сантиметра, а пальцы, такие уверенные на земле, судорожно ищут хотя бы маленькую трещинку. Жизнь... Как беспечны мы в минуты ниспослания благ, как пресыщены, как нередко безразлично нам все и мы сами себе! И вдруг на гладкой отвесной стене маленькое, растревоженное страхом «я» вырастает в центр Вселенной. Все сущее — во мне! Вот где книжная мысль обретает плоть и кровь, и эта плоть и кровь — ты. Очищающим шквалом проходит страх за это астрономически короткое время, за эти длинные минуты твоей жизни, И если, переборов себя, ты преодолел не скалу, а прежде всего страх, преодолел не ради похвалы ожидающих своей очереди парней и девушек — значит, есть в тебе что-то, черт побери, значит, по силам маршруты и посложней. Среди тех, кто приходил в секцию, одни были не по годам собранные и серьезные, другие же — разудалые и бесшабашные. Но первый же выход на скальные тренировки конфузил и усмирял прежде всего позеров, болтунов, потому что на скале, как на ладони, человек весь на миру, и не красивые слова, а воля, ловкость и смелость ведут наверх. На правом маршруте навесили веревочную лестницу. Кажется, все просто: перебирай руками и ногами перекладину за перекладиной, и ты на вершине. Но стройная веснушчатая Таня Миргородская застряла на первом же метре и висит, раскачивается «уголком». Одна, другая попытка подтянуться ничего не дают. Уходит лестница за ногами вперед, и нет им надежной опоры. Силы, такие бесконечные внизу, тают быстро. Толя Скригитиль, остальные ребята и девушки пытаются помочь советами, но слабые руки не могут удержать, и Таня прыгает с небольшой высоты. Год назад Таня, закончила школу, пыталась поступить на геологический факультет, но не хватило баллов. Трудно сказать, как она. попала в секцию, но с этого момента не пропускала занятий и воскресных тренировок. Пройдет два года, и большая часть членов секции уверенно будет преодолевать скальный участок с веревочной лестницей и без нее, вверх и вниз. Особенно всем понравится спуск дюльфером. Веревка, надежно закрепленная за комель дубка, пропускается через вытянутую руку, огибает спину и, сделав оборот вокруг другой руки, зажимается в брезентовой рукавице. От грудной обвязки идет веревка к страхующему. Первые шаги вниз, куда и после трех лет тренировки смотреть страшновато, делаются медленно, еще и еще раз проверяется надежность всех узлов, веревок и собственной решимости — ты весь собираешься, настраиваешься. И вдруг, мягко оттолкнувшись от отвесной скалы, почти перпендикулярный к ней, ты начинаешь скользить вниз. Трудно сделать первый шаг, но как только он сделан — шуршит, почти шипит трущаяся о штормовку и рукавицы веревка, надежно притормаживает рука ускоряющийся спуск, а высота, всегда вызывавшая страх и всегда манившая к себе, покоряется тебе и твоим товарищам. Памятен тот старый карьер. Памятен преодолением себя, чувством зарождающегося товарищества. Праздничная экспедиция — венец тренировок. Утверждены руководители групп, списки участников, решены все проблемы со снаряжением, сделана раскладка продуктов, обсуждены возможные варианта изменения маршрутов, намечен час сбора. Туда же, на место сбора, придет выпускающий из маршрутно-квалификационной комиссии секции. Он придирчиво проверит личное и групповое снаряжение: аптечку, кроки маршрута — словом, все, без чего нельзя пройти надежно. Все, потому что мелочей в походе не бывает. Мелочи остаются дома. Вот и тронулся переполненный до отказа состав. Мы устроились в купе общего вагона. Настроение приподнятое, и почти сразу же вспыхивает песня:
Изучая дедов, узнаем внуков, то есть, изучая предков, узнаем самих себя. Без знания истории мы должны признать себя случайными, не знающими, как и зачем пришли мы в мир, как и для чего в нем живем, как и к чему должны стремитьсяВ жизни человека бывают иногда такие обстоятельства, когда то, что происходило с ним, запоминается навсегда с необычайной подробностью. Мне врезалось в память давнее знакомство с писателем Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Связывало нас с ним в ту пору хабаровское общество коллекционеров, где мы значились в списке нумизматов. У Николая Дмитриевича, помнится, была превосходная коллекция монет, чем он гипнотически притягивал к себе местных нумизматов. Об увлечении Наволочкина был написан рассказ Григорием Ходжером. Но, кроме монет, Николай Дмитриевич коллекционировал и бумажные деньги и боны, обращавшиеся на территории Дальнего Востока с тревожных времен революции. Результатом этих разысканий стала увлекательно написанная им книга «Дело о полутора миллионах». Однажды с Николаем Дмитриевичем мы сидели за его огромным столом, заваленным планшетами, в которых хранились монеты, и горячо обсуждали находки новых средневековых чжурчжэньских монет в Приморье, где он, между прочим заметил: в селе Николаевке, где он родился и где жила его старая мать, жители находят множество черепков древних сосудов, бронзовые изделия. — Интересно было бы взглянуть на эти находки, — сказал я. — Это просто устроить. Николаевка сразу за мостом, что через Амур. Добраться можно в любое время поездом, — участливо произнес Николай Дмитриевич. Ранним майским утром я ехал в переполненном вагоне пригородного поезда в Николаевку. Не прошло и часу, как дремавший рядом старичок, повернувшись ко мне, сонно пробормотал: «Сходь, твоя Николаевка. Да только дуй скорехонько к автобусу, что у станции дожидается. А там, разом, и в самое село угодишь». Выйдя из автобуса, я направился на край села к картофельному полю, вблизи реки Тунгуски. Я подхожу к полю, а взгляд мой уже выхватывает бесчисленное множество торчащих из земли светло-серых, самых причудливых по форме черепков. Человек, пусть даже не питавший интереса к археологии, не мог не поразиться их обилию. В Хабаровск я возвращался переполненный тревожным чувством первооткрывателя, едва таща с собой в общежитие треть рюкзака черепков. Но волнующее состояние длилось недолго: скоро я понял, что черепки обречены на безвестность и молчание, если они только не попадут к специалистам. Черепки продолжали пылиться под кроватью в посылочном ящике еще несколько месяцев. Наконец, я не выдержал натиска сомнений. Отобрав самые, на мой взгляд, любопытные черепки, я пришел в лабораторию судебной экспертизы к своему приятелю и упросил его сделать фотографии черепков. Сраженный столь странной просьбой, приятель вскоре вручил мне десятка три отменных отпечатков. Прощаясь, он тихо спросил: — Зачем тебе черепки? — Да просто интересно мне, сколько им веков или даже тысячелетий... — Где взял? — Собрал в поле. — Кто их лепил? — Не знаю, ничего не знаю... Потому тебя и просил сделать фотокопии. Вот отошлю археологам и тогда отвечу на твои вопросы. Если, конечно, ученые захотят с этим возиться. Фотографии я незамедлительно отправил, надписав на упаковке бандероли: Новосибирск, Сибирское отделение АН СССР, Институт истории, филологии и философии, Алексею Павловичу Окладникову. Весной ко мне пришел пакет от Алексея Павловича. Фотографии он вернул, но на обороте их замелькали надписи, сделанные рукой Алексея Павловича: «чжурчжэни», «чжурчжэни, Бохай?», «мохэ». Страннее слов я тогда, казалось, не встречал. В приложенном письме Алексей Павлович пояснил, что керамика преимущественно чжурчжэньская, есть несколько фрагментов, которые следует отнести к племенам мохэ. Но самыми волнующими оказались строчки в конце письма. Алексей Павлович писал, что может взять меня в экспедицию, о чем предварительно сообщит несколько позже, поскольку до начала полевого сезона оставалось еще три полных месяца. В эти три месяца, раздобыв литературу по археологии Дальнего Востока, я усиленно штудировал ученые труды, и постепенно для меня прояснилось кое-что из древней истории Приамурья. В середине июля из села Вознесенского пришла телеграмма: «Двигаемся Нижние Халбы, где будем два дня, Можно догнать катером из Комсомольска. Там свяжитесь директором школы относительно дальнейшего движения. Телеграфируйте Нижние Халбы. Окладников». Через два дня я сидел на бетонной набережной Амура в Комсомольске в ожидании катера, который вечером должен будет увезти меня в древнее нанайское село с экзотическим, загадочным названием — Нижние Халбы. Запоздалый катер оставил полыхающий вечерними огнями Комсомольск, его приветливую, уютную набережную с примыкающей к ней площадью Юности. Сиреневые сумерки мягко опускались на реку, заглушая рокот моторок, прибывавших к лодочной станции. Я сидел на катере, очарованный вечерним Амуром. В бестолковой толчее метались над палубой поденки; трепетное движение молочных крыльев создавало видимость летящих хлопьев снега. Теплый ветер доносил утонченный запах скошенного разнотравья. Я прошел на корму и здесь увидел худого старого нанайца. Он сидел неподвижно, словно каменное изваяние, задумчиво смотрел сощуренными до ниточки глазами куда-то вперед. Ветер раздувал его седые редкие волосы. Это придавало его спокойному лицу сказочную мудрость. Рядом стояла тоненькая, как тальниковая ветка, юная нанайка и, смущаясь от волнения, настойчиво упрашивала старика покинуть палубу. Старик никак не хотел слушать внучку. Он только вяло улыбался, как обычно улыбаются изнеможенные долгой и тяжелой болезнью люди, безразлично отмахивался от девушки своей костлявой, восковой бледности рукой: — Я столько провалялся в больнице, а ты, внучка, гонишь меня... Воздухом я дышать хочу амурским. Заскучал шибко... нечего мне теперь простуды бояться: уж и время помирать подошло. ...История Амура — это прошлое и настоящее его аборигенов. Корни этой связи очень давние и прочные, насчитывают не одно тысячелетие. Первые документальные сведения о коренных народах Амура дошли до России из челобитных русских первопроходцев, которые достигли просторов амурской земли, чтобы согреть ее теплом своих сердец, вдохнуть жизнь в этот край, освоить его богатства. И вот уже на Амуре появляется первое русское укрепление — Ачанский городок. Построил его Ерофей Хабаров осенью 1651 года. Недолго длилась спокойная жизнь русских в выстроенном остроге. На следующий год в пору цветения золотистого горицвета и белой ветреницы к городку подступило «войско богдойцев» — то были маньчжуры, недавно покорившие Китай и завладевшие Пекином. Но не смогло сломить твердь русскую на Амуре «войско богдойцев». Повернули маньчжуры от стен городка Ачанского восвояси, побросав в спешке свою артиллерию. Так прославил «Ярофейка» Хабаров Русь еще одной очень нужной победой на Дальнем Востоке. А Ерофей Павлович, между тем, в челобитной царю Алексею сдержанно писал, о первой победе русских казаков на Амуре: «И марта в 24 день на утреной зоре сверх Амура реки славные ударила сила и ис прикрыта на город Ачанской, на нас, казаков, сила богдойская, все люди конные и куячные. И наш казачей ясаул закричал в городе, Андрея Иванов служилой человек: «Братцы казаки! Ставайте наскоре и оболокайтесь в куяки крепкие!» ...И мы, казаки, с ними з богдойскими людьми, войском их, дрались из-за стены з зори и до сход солнца. ...Круг того Ачанского города смекали, что побито богдоевых людей и силы их 676 человек наповал. А нашие силы казачьи от них легло, от богдоев, 10 человек... Да переранили нас, казаков, на той драке 78 человек, и те от ран оздоровили». Хабаров по-хозяйски оценил богатства приамурские. В русскую казну ежегодно стало поступать ясака до «ста сороков» соболей — на пятнадцать тысяч рублей. Царь Алексей через Дмитрия Зиновьева, посланного на Амур для уточнения границ русских, Ерофею Павловичу благоволил медаль золотую. Легендарная битва при Ачане должна быть чтима не меньше, чем любое другое сражение, прославившее русских воинов. Уже с середины XIX века многие исследователи пытались отыскать остатки Ачанского острога. Сделать это было нелегко: Хабаров в своей челобитной, продиктованной в Москве, при описании местности допустил ряд неточностей в названиях. В 1946 году историки края были взволнованы сообщением: экспедиция Хабаровского пединститута обнаружила близ села Троицкого следы Ачанского городка! Даже солидные исторические издания поспешили опубликовать это известие, но, видимо, оно оказалось ошибочным. Через некоторое время в ученом мире стали высказываться сомнения. Проявив изрядное упорство в исследовании исторического и этнографического материалов, Б. П. Полевой не раз в печати доказывал, что Ачанский острог был поставлен Хабаровым у нанайского селения Оджал, рядом с горой Оджал, и настойчиво призывал произвести археологические изыскания в этом районе. В 1969 году к поискам Ачанского городка подключился ученый секретарь Приамурского филиала Географического общества СССР, А. А. Степанов, а в последние годы — археологический отряд Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР. Многолетние поисковые поездки, анализ крупномасштабных карт и гидрологических материалов вызвали серьезные сомнения в возможности строительства Ачанского городка рядом с горой Оджал. Последние археологические раскопки, которые предложил и поддержал член-корреспондент АН СССР. А. П. Деревянко и в которых мне посчастливилось принять участие, дали основание А. А. Степанову заключить: Ачанский город Е. П. Хабарова находился на высоком мысе Кадачан, вблизи озера Болонь и современного нанайского селения Ачан. Работая с миноискателем, студент Новосибирского университета Игорь Васильевский отыскал не очень многочисленные, но убедительные металлические предметы времен русских землепроходцев.В. Ключевский
