Кости Луны

Посвящается Филлис Вестберг[1]


Где-то кто-то к тебе устремляет неистово
И ночью, и днем свой безудержный бег
Сквозь буран, зной пустынь, чрез потоки
                           речные, расселины узкие,
Но где ему тебя искать?
Узнает ли тебя, увидев?
Отдаст ли то, что нес тебе?
Джон Эшберн. На северной ферме[2]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Маленький Мясник жил этажом ниже. Мы неплохо ладили, потому что он вечно выгуливал страховидную собачонку, которую я трепала по загривку, сталкиваясь с ними на лестнице.

Как вы знаете — наверняка же видели газетные фотографии, — внешность у него была совершенно заурядная. Единственная странность, которую я подметила, — это его очки. Стекла их почти всегда были грязные — в пятнах, словно дымкой подернуты; ужасно хотелось самой достать носовой платок и хорошенько их протереть.

«Хороший мальчик». Почему в газетах всегда так пишут? «Все знакомые считали убийцу хорошим мальчиком, который любит родителей, записан в иглскауты[3], а на досуге собирает марки стран Азии».

Даже мой чудесный супруг Дэнни высказался примерно в том же духе, когда всплыло большинство шокирующих подробностей.

— А он казался таким славным парнишкой, правда, Каллен? Маленький Мясник? Ну и прозвище!

— Дэнни, наш юный друг Алвин Вильямc, прозванный Маленьким Мясником, порубил в капусту мать и сестру, причем прямо под нами. Ничего себе «славный парнишка»!

У Дэнни есть одна черта, за которую я его обычно еще больше люблю: мир следует прощать. Маленькие Мясники, собаки, которые гадят на тротуар, шоферы-лихачи… просто они не ведают, что творят.

Я же не прощаю ничего. Если в пятом классе вы украли у меня мелок — добро пожаловать в черный список.

Мы завтракали, и Дэнни зачитывал вслух газетную статью. Стоило подумать, что этот гаденыш еще совсем недавно прохлаждался прямо под нами, как меня начинало трясти.

— По его словам, он сам не знает, что на него такое нашло.

— Да ну? Ничего, на электрическом стуле узнает.

— Каллен, ты меня уже четвертый раз перебиваешь. Читать дальше — или хочешь монолог закатить?

Но при этих словах он улыбался, так что вовсе не был сердит. Рассердившись, Дэнни обычно умолкает. В таких случаях единственный выход — бежать стремглав и прятаться под кровать, надолго-надолго, пока он снова не подаст голос.

— Читай, читай, но все равно сочувствия ему от меня не дождаться.

Дэнни быстро перелистал газету и прочистил горло.

— Итак, он сам не знает, что на него нашло, потому что в действительности очень любил маму и сестру. — Дэнни покачал головой. — Бог ты мой, а что, интересно, родители чувствуют, когда их сынок сотворит что-нибудь эдакое? — Он посмотрел на меня так, будто я знаю ответ. — Видишь их потом по телевизору, и у папочки или мамочки на лице всегда такая обида, непонимание… Столько труда было вложено. Ну там, новый велосипед купить, к доктору свозить, от бабушки подарок… И чем все кончается? Мама у него ручку позаимствовала — а он почему-то вдруг взял и поехал все крушить. Прежде-то небось такого не было, в старые добрые времена…

— Дэнни, пожалуйста, только не начинай. «В старые добрые времена» вряд ли было лучше. Просто некоторым лишь бы побрюзжать.

— Ничего я не начинаю. Только… стоит мне о чем-нибудь таком прочесть, как сразу жуткую вину чувствую. Понимаешь, о чем я? За что нам такое везение? Мы по-прежнему любим друг друга, с дочкой все путем, я неплохо зарабатываю…

Он пожал плечами и допил кофе. Мне было нечего сказать, потому что он был прав — нам действительно повезло, и будь на то моя воля, все так и оставалось бы еще как минимум полвека.

Я влюбилась в Дэнни Джеймса, когда влюбляться было вообще не модно, разве что в какое-нибудь правое дело. С большой буквы «П», пожалуйста. Это случилось еще в семидесятых, когда все выступали против войны во Вьетнаме, а в магазинах продавались только благовония и всякие индийские тряпки. Не мне задирать нос, я тоже злоупотребляла духами с пачули[4] и повсюду таскала с собой «Пророка»[5] в мягкой обложке. Слава богу, ничто не стоит на месте. Покажите мне кого-нибудь, кто не ежится, вспоминая собственное прошлое.

Мы встретились в колледже в Нью-Джерси, и нас познакомила девушка, на которой Дэнни потом женился, — Эвелин Хернесс (она была моей соседкой по общежитию на первом курсе).

Он ее любил. Но я тогда любила Джима Вандерберга, так что не особенно обращала внимание на Дэнни Джеймса. Мы с Джимом были уверены, что нам суждено пожениться и уехать представителями Корпуса мира[6] в какой-нибудь богом проклятый уголок, где нас ждут не дождутся и годик-другой мы будем ни дать ни взять маленькие святые. Но всякому терпению приходит конец.

Вскоре мы с Джимом расстались, и виной тому — безразличие в запущенной форме. А через три месяца после свадьбы Эвелин Хернесс Джеймс погибла вместе с родителями в автокатастрофе, возвращаясь с одного из баскетбольных матчей Дэнни.

Я как раз взяла академический отпуск на семестр, чтобы поагитировать за президентского кандидата от «партии мира», и была в Чикаго, когда услышала о смерти Эвелин. Единственное, что я смогла, — это написать Дэнни письмо о том, как «мне жаль». Эвелин была хорошей и доброй, по самому большому счету.

Через неделю максимум я получила от Дэнни толстенное ответное письмо, в котором он вывернулся передо мной наизнанку. Написала ответ. Дэнни ответил, я — тоже… Когда зимой я вернулась, он встречал меня в ньюаркском аэропорту… Кошмар, но Дэнни смахивал на недавнего узника Дахау. На нем лица не было, я так и похолодела.

Все мои инстинкты «Матери-Земли» немедленно встрепенулись. Честное слово, у меня и в мыслях не было любить его — я всего лишь хотела оказать ему дружескую помощь в трудную минуту. К тому же я решила, что на этот семестр с любовью завязываю. Стану серьезной, целомудренной, трудолюбивой, неприступной… и буду питаться только натуральными зерновыми.

Мы проводили много времени вместе. Ему было нужно перед кем-нибудь выплакаться, а мне — отучиться зацикливаться на собственных проблемах. Совпало вполне удачно.

В том году он установил рекорд колледжа по количеству набранных очков, а я, при всей своей нелюбви к спорту, старалась не пропускать ни одной игры. Поначалу сидела на трибуне и делала домашние задания, но невозможно было не восхищаться тем, как ловко и непринужденно действует он на поле. Вскоре я забросила домашние задания, превратилась в заправского болельщика и узнала о баскетболе гораздо больше, чем положено знать серьезной девушке.

По окончании колледжа Дэнни получил предложения на испытательный срок от двух профессиональных команд, но, верный своей непоседливой натуре (кумиром его, наверное, был Марко Поло[7]), предпочел вместо этого поиграть за некий миланский клуб. Мысль, конечно, хорошая — но совершенно безумная; так я ему и заявила, ни секунды не колеблясь. Он пожал плечами и сказал, что в любом случае не собирается до конца жизни бросать мячи, а так можно и поиграть, и заодно на мир поглядеть — без того напряга и головной боли, что сопутствуют американскому большому спорту.

Европейский профессиональный баскетбол оказался скорее силовым, а в плане изысков — как кирпичом по морде. Едва ли не балетную техничность американского баскетбола в лучших его проявлениях можно было забыть. Американские баскетбольные «легионеры», оказываясь в Европе, часто ужасались ломовой манере игры, принятой в «утонченном» Старом Свете.

В тот первый год за границей письма от Дэнни были полны удивительных рассказов о матчах, сыгранных в молодежных центрах, на военных базах и в физкультурных залах, где в дневное время заседал горсовет. Пригласивший Дэнни клуб обеспечил его машиной (вечно ломавшейся) и зарплатой, которой едва хватало на то, чтобы хоть чуточку утолить его волчий аппетит.

Я же занималась опросами для одного нью-йоркского журнала и большую часть времени страдала от одиночества. В Нью-Йорке можно жить, когда ты богат или влюблен; но бегите его как огня, если все, чем вы располагаете, — это работа, вонючая квартира на Десятой стрит и незаполненный пригласительный билет на вечер танцев. Весь тот год я запоем поглощала чтиво, считающееся чисто пляжным. Научилась готовить, и, слава богу, у кого-то хватило сострадания изобрести телевидение.

А днем, на работе, я звонила, скажем, на Аляску и расспрашивала ученых, витающих в своих эмпиреях, о брачных повадках овцебыков. Справлялась я хорошо, потому что свободного времени у меня было хоть отбавляй и я не ленилась потратить лишний час-другой и задать миллион дополнительных вопросов, чтобы безупречно оформить отчет.

Я встречалась со всякими Ричардами или Кристоферами (многосложные имена снова были в моде), но, даже вместе взятые, они недотягивали до Дэнни Джеймса. Его письма из Италии были полны свежести и задора. Мои же ухажеры из кожи вон лезли, чтобы показать, какие они крутые, семи пядей во лбу и непогрешимые. Меня водили смотреть мрачные болгарские фильмы (на языке оригинала), а потом в дрянной кофейне объясняли мне сюжет. Дэнни предпочитал рассказывать о каких-нибудь своих забавных ошибках и о том, как глупо он выглядел или чувствовал себя в результате. Он мог написать целое письмо о поданных к завтраку малосъедобных макаронах, да так, что меня буквально распирало от смеха. Едва ли не за каждой фразой угадывалось его лицо. К несчастью для Ричардов и Кристоферов, за несколько часов до назначенной встречи я неизменно получала одно из этих драгоценных для меня писем, и в результате весь вечер шел насмарку.

Но в самом конце весны я совершила невероятную глупость. Устав от дневной суеты и ночного одиночества, переспала с красавчиком фотографом из Германии по имени Петер, который в самом буквальном смысле вскружил мне голову при первом же появлении в нашей редакции. Я всегда отвергала случайные связи, но никогда раньше не испытывала вожделения с первого взгляда. Я переспала с ним уже на втором свидании. Мы поужинали в ресторане на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на весь Манхэттен. Нам подавали самые восхитительные блюда, которые только были в меню, и Петер рассказывал о развалинах Петры[8], об афганской игре «бусхази»[9], о вечерней встрече в александрийском кафе с Лоренсом Дарреллом[10].

За все те ночи, что мы провели вместе в последующие месяцы, Петер ни разу не посмотрел мне в глаза, предпочитая устроить свой красивый подбородок у меня на плече. В постели он был не хорош и не плох, Петер как Петер: его удел — увлекательные истории, а инициатива за вами. Однако, поскольку в тот момент жизнь моя была совершенно пуста, не считая писем от далекого Дэнни Джеймса, я убедила себя, что влюблена в Петера.

Не зря говорят (в том числе психологи), что голод — плохой советчик: любая еда выглядит восхитительно и набрасываешься на что попало. Попкорн, устрицы… какая разница, желудку все равно, будь то полезно, питательно или откровенный мусор. Я встретила Петера, когда была голодна, а потому, естественно, сочла, что мне достался пир на весь мир.

Обнаружив, что беременна, я три дня собиралась с духом, чтобы признаться Петеру. А он сказал мне, что я замечательная и настоящее чудо, но это не любовь, и, в общем, один его приятель знает хорошего абортмахера. А я ответила, что сама о себе позабочусь, и позаботилась. Слишком молода я была, слишком уверена в своем блестящем будущем, чтобы беспокоиться о ребенке. Дальним уголком сознания я, конечно, понимала, что когда-нибудь захочу иметь детей — когда-нибудь, но не сейчас. И не от мужчины, который меня не любит, и не в моем нынешнем состоянии, со всей болью, и страхом, и красным миганием светофоров.

Лучше всего я помню то безмятежное чувство уюта и легкого покоя, которое ощутила, проснувшись одним августовским вечером на больничной койке, снова бездетная. Мне так не хотелось расставаться с этими хрустящими белыми простынями, с этим ласковым светом, льющимся в окно…

Вернувшись в свою квартирку, я раскрыла наугад какой-то журнал. И первое, что увидела, была фотография семьи на пикнике посреди зеленого солнечного луга. Я разглядывала ее минут, наверное, десять. В больнице я оставила ребенка. То, что я его не хотела, даже с этой фотографией, прикрывающей болезненный зуд в промежности, никакого значения не имело. Просто у меня возникло такое чувство, что теперь вообще ничего не осталось — ни любимого человека, ни плода этой любви, ничего.

С ума я не сошла, и вообще ничего драматического, но погрузилась в депрессию, глубокую и черную, как ночное море. На работе я стала еще деловитей, а вечерами дома начала читать книги по высшей математике и архитектуре. Хотела занять свой ум вещами ясными, недвусмысленными и логичными — изображениями зданий, взмывающих ввысь, словно ракеты.

Я сходила к женщине-психоаналитику, которая заявила мне, что я красивая, умная и в полном праве распоряжаться своим телом, как считаю нужным. Но от ее феминистского ободрения мне стало еще печальней и неприкаянней. Я не искала независимости; я хотела любить кого-нибудь и ощущать в жизни уют.

Однажды вечером я осознала, что единственный человек, хотя бы теоретически способный понять мое смятение, — это Дэнни. Так что я села и написала ему десятистраничное, через один интервал, письмо с рассказом о Петере, аборте и о том, что со мной происходит. Я так явственно помню свой поход на почту днем позже. Бросив письмо в ящик, я крепко-крепко зажмурила глаза и произнесла:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Через неделю из Милана пришла телеграмма следующего содержания: «НЕ МОГЛА СРАЗУ НАПИСАТЬ ВОПР ПЕРВЫМ ДЕЛОМ НАМЫЛЮ ТЕБЕ ШЕЮ ТЧК ПРИЛЕТАЮ ВТОРНИК АЭРОПОРТ КЕННЕДИ ЗПТ РЕЙС 60/Т\УА».

Весь уик-энд я не знала ни минуты покоя: бегала по магазинам, убирала квартиру (дважды), ошарашен-но мотала головой, не веря, что через несколько дней Дэнни действительно приезжает. Еще трудней было поверить, что, судя по всему, приезжает он из-за моего путаного письма. Неужели такая отзывчивость еще в ходу? Очень хотелось бы надеяться.

В автобусе по пути в аэропорт я разглаживала, не в силах остановиться, складки на своем новом платье и про себя повторяла:

— Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А». Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А».

Самолет опоздал на сорок пять минут, и к моменту, когда начали выходить первые пассажиры, я успела трижды сбегать припудрить нос. Ожидание казалось нескончаемым; я сто раз вставала на цыпочки и вглядывалась в толпу, пока наконец не увидела замечательного знакомого великана, возвышающегося над остальными пигмеями.

Он склонился ко мне и крепко поцеловал в губы. Смотреть, как он улыбается, было все равно что сидеть у огня с самой лучшей на свете книгой.

— Я тебя первый раз так целую, правда? Чего я столько ждал, спрашивается?

— Неужели ты такой высокий? Я уж и забыла. Почти.

Мы направились к выходу, и на каждый его шаг приходилось по два моих. Я то и дело поглядывала на него снизу вверх, убеждаясь, что он действительно здесь, а не в самых светлых моих грезах. И больше никому я не завидовала, на всем белом свете.

На стоянке такси он возвышался над всеми — благодаря не только своему росту, но и безмятежности. Визжали и метались люди, извергали тяжелый, как свинец, дым выхлопные трубы автобусов, разрезали небо самолеты — Дэнни же, глядя на все это, стоял и улыбался.

— Знаешь, Каллен, все-таки здорово вернуться в старый добрый Нью-Йорк.

Я привстала на цыпочки и громко чмокнула его в щетинистую щеку.

— Кто бы еще стал восхищаться этим бардаком? Дребезжа, подкатил драндулет с шашечками, и водитель выскочил как ошпаренный:

— В город? В город едем? А?

— Сколько?

— По счетчику! Вы что, думаете, я мошенник какой?

Нью-йоркские таксисты либо кататоники, либо философы, третьего не дано. Нам попался философ, который донимал нас своими жалобами все сорок минут пути. Ничего нового мы не услышали, но Дэнни с энтузиазмом поддерживал беседу. Водителя звали Мильтон Стиллер, и, когда мы выкатили на мост Триборо, Дэнни уже звал его Мильтом и участливо расспрашивал про супругу, Сильвию.

Есть люди, готовые беседовать с кем угодно и в ком угодно способные найти что-нибудь интересное. Я не из таких — в отличие, как не замедлило выясниться, от Дэнни. Он внушал ощущение уюта и уверенности; чувствовалось, что с ним можно без боязни делиться любыми откровенностями — он не станет обсуждать вас и никогда ничего не разболтает. Не исключено, что наш новый друг Мильтон донимал пленных пассажиров своими горестями уже лет двадцать. Но Дэнни слушал и отвечал — он был как раз тем человеком, которого все мы мечтаем навсегда залучить в гости и ни с кем не делиться. Когда мы уже подъезжали к дому, Мильт пригласил нас к себе. Уверен, сказал Мильт, что Сильвии мы понравимся.

Дэнни расплатился и дал такие чаевые, что у меня глаза вылезли на лоб. После чего подхватил чемоданы и направился к двери.

— Эй, Клон. Подь сюды, на минутку.

Клоном меня еще ни разу не называли. Обычно Колин. Как-то даже Калина, но Клон — это что-то новенькое.

— Да, Мильт?

— Крепко держись за этого долговязого, слышь? Бог ты мой, был бы у меня такой сынуля!

К горлу подступил комок, и пришлось быстро отвернуться, чтобы Мильт не увидел предательские слезинки.

— Обязательно. Обещаю.

Дэнни стоял у входа с чемоданами и все с той же улыбкой. Он ждал меня — ждал Клон.

Стол был накрыт. Я подала единственное основательное блюдо, которое умела нормально готовить, — лазанью со шпинатом. Но по пути к столу меня вдруг осенило; имей я еще одну руку — хлопнула бы себя по лбу:

— Вот черт!

Дэнни оторвался от стакана с пивом, которое оставило у него под носом белые пенистые усы:

— В чем дело? Забыла что-нибудь?

— Дэнни, я же лазанью приготовила! У меня совершенно вылетело из головы, что едят в Италии. Вас там этим, наверное, по три раза на дню кормили!

Он мотнул головой и хлопнул ладонью по столу: ставь, мол. Затем склонился над лазаньей, словно журавль, и стал внимательно изучать.

— Каллен, она же… зеленая, — блаженно улыбнулся он.

— Конечно! Это лазанья со шпинатом.

— Со шпинатом?! Ну и ну!

— Да, со шпинатом. Я вегетарианка. Но она все равно вкусная.

— Э… ну да. — Он хотел снова приложиться к стакану, но отставил пиво на стол, очень осторожно.

— А что? Первый раз со мной такое, целый день сегодня глаза на мокром месте.

— Вот этого, пожалуйста, не надо. Просто с вегетарианцами мне всегда немного не по себе.

— Не по себе? Дэнни Джеймс, ты и на войне был бы спокоен как удав. Тебе что, нравится есть мертвую плоть?

— Э… ну да. — Он взял вилку и осторожно потыкал мой шедевр, словно минное поле изучал. — Это действительно вкусно?

От моего прищура можно было спички зажигать; кусок, который я плюхнула ему на тарелку, был величиной с крышку канализационного люка.

— А ну пробуй!

— А если оно еще горячее? Овощи-то медленней остывают.

— Ешь!!!

Улыбка померкла, однако Дэнни приступил к еде и после третьей добавки темпа не сбавлял. Он не сказал больше ни слова, но явно расслабился и наворачивал так, что за ушами трещало. Я-то знаю, я глаз с него не сводила.

— Ну так как, Попай?

— Виноват, исправлюсь, — похлопал он себя по животу. — Лазанья со шпинатом победила. А что на десерт, пирог с морской капустой??[11]

— Вообще-то я и обидеться могу; но так здорово, что ты приехал… Дэнни, ты настоящий друг.

Он картинно склонил голову и передвинул ложку чуть правее.

— Кал лен… ты как?

— Гораздо лучше. Стоило только получить телеграмму, что ты приезжаешь. В целом? Теперь куда как лучше. Иногда я думаю о ребенке, но это совершенно естественно.

Положив ладони на колени, он нагнулся над столом, будто собирался шепнуть мне на ушко кое-что по секрету:

— Мне, конечно, легко говорить, но постарайся, если можешь, думать об этом поменьше. У тебя не было другого выхода. Я так понимаю, ты же его не любила, фотографа этого. Какие еще тебе нужны причины?

— Да, Дэнни, да. И я себе то же самое говорила, только… там же все-таки человек был. И я ничего не могу с собой поделать.

На глаза у меня навернулись слезы. Оказывается, ничего еще не прошло.

Дэнни мотнул головой и очень строго поглядел на меня. Затем положил на стол между нами стиснутый кулак:

— Каллен, ты не права. Семя — это еще не цветок. Нет-нет, я не утрирую. Сама подумай, что это была бы за жизнь? Даже если бы ты хотела ребенка, все равно потом тиранила бы его что ни день и сама казнилась, что его оставила. Вспомни свое детство, сколько раз родителям хотелось нас пришибить. Всю жизнь я слышу эти разговоры, как, мол, трудно родителям любить своего ребенка всю дорогу, что бы ни случилось. Ты, конечно, замечательная, но даже твое воспитание не прошло бы для ребенка даром. Может, нехорошо так говорить, но, по-моему, на этой земле и без того полным-полно ущербных.

_ Дэнни, ты, конечно, прав, но пойми, в жизни все гораздо сложней. Будь все настолько легко… будь все просто и логично, я бы так не казнилась до сих пор. Я тебя очень хорошо понимаю, и по-своему ты прав. Но разум и логика выручают только до какого-то предела. Знаешь, что потом? Потом свои пять центов вносит сердце, и прости-прощай логика.

Я достала сигарету и закурила. Мы молчали, но не испытывали от молчания ни малейшего неудобства. Даже со всеми этими разговорами о ребенке мне было легко, как никогда.

Дэнни вздохнул и нахмурил лоб:

— Ты права, Каллен. Права на все сто. Помнишь, что было со мной после смерти Эвелин? Стоило мне попытаться сказать себе: мол, успокойся, жизнь еще впереди — как эмоции тут же начинали возмущаться: хрена лысого, приятель, нам больно!

Ничего смешного, но сказано было так, что я не смогла сдержать улыбку. Дэнни улыбнулся в ответ, и я накрыла ладонями его стиснутый на столе кулак.

— Забавно, Калли, а ты в курсе, что почти всегда выдуваешь дым из уголка рта? Я это давно помню. А ты сама это замечала?

— Чего?

— Ты всегда выдуваешь дым сбоку; словно что-то говоришь в сторону.

— Ну вот, совсем засмущал.

— Каллен, я в жизни не встречал женщины красивее тебя. Так что смущайся на здоровье.

Он произнес это, ни секунды не колеблясь, но встретиться со мной взглядом не посмел. Сколько в мире хороших мужчин, одновременно застенчивых и способных на комплименты? Все мои недавние знакомцы сыпали комплиментами как из рога изобилия и неотрывно смотрели в глаза, но у меня часто возникало ощущение, что и то и другое гроша ломаного не стоит.

Дэнни извлек из кармана монету и показал незамысловатый, но изящный фокус — раз, два и нет! — специально для меня.

— Здорово, Дэн. А еще раз?

— Ни за что. Фокуснику ни в коем случае нельзя повторяться. Иначе все догадаются, в чем секрет, и все волшебство тут же пропадет.

Я отправилась на кухню за десертом — огромным, ужасно липким и сладким шоколадным тортом, который смотрелся просто сногсшибательно — этакая бомба для желудка.

Увидев торт, Дэнни буквально просветлел. С того вечера началось наше многолетнее состязание, кто больший сладкоежка.

Когда я поставила торт на стол, Дэнни сграбастал блюдо и придвинул к себе:

— О Каллен, как мило с твоей стороны. А ты что будешь на десерт?

За кофе с тортом мы обсудили все на свете. Говорил Дэнни так же, как писал: неторопливо, с хохмами, с постоянной самоиронией. Себе он явно представлялся эдаким счастливчиком, заброшенным в изумительный, алогичный мир с единственной целью — хорошенько осмотреться, руки в карманы, и удивленно присвистнуть.

Впервые познакомившись с ним, я приняла его манеру за наивность, но это была не наивность, а здоровое, ни капли не испорченное умение удивляться. Для Дэнни Джеймса жизнь была удивительной — или, по крайней мере, полна поводов для удивления. Посмотрев на свалку, он мог обомлеть от безумного сочетания цветов — там, где я, поддавшись на его уговоры взглянуть, все равно видела только свалку. Не плохую и не хорошую, просто свалку! Причем эта его манера не раздражала и не была такой уж заразной. Обычно это вообще не бросалось в глаза, пока вы не замечали заинтересованно-спокойный карий взгляд, устремленный на какую-нибудь очередную «диковинку», и довольную улыбку в уголках рта.

Постепенно я даже привыкла надеяться на появление этой улыбки; собственно, только так я могла догадаться, что у него на уме. Как я уже говорила, очень трудно было понять, когда он сердится, и немногим легче — когда он чему-то рад. Не в том дело, что лицо его было настолько невыразительное, — скорее непроницаемое, с редко меняющимся выражением удивления; эти правильные черты умели хранить тайну — свою или вашу — лучше всех на свете.

— Ладно, Дэн, хватит в молчанку играть: как там итальянские контессы[12], ничего?

— Насчет контесс не в курсе. Они на баскетбольные матчи не часто захаживают. Есть, правда, одна особа…

Он умолк и отвернулся. В смущении?

Ясно-понятно. Значит, есть одна особа. И?

Я машинально извлекла следующую сигарету. Моя Дневная норма достигала двух пачек в день и угрожала перевалить за этот рубеж, тогда как до аборта я и пачки не выкуривала.

Дэнни перевел взгляд на меня, улыбнулся и пожал плечами:

— Каллен, с этим делом у меня… очень тяжело. Веришь или нет, но после смерти Эвелин я вел себя очень сдержанно. То есть, конечно, с кем-то спал я, да и со мной кто-то спал — улавливаешь разницу? — но гораздо реже, чем можно было бы подумать. До недавнего времени я и не хотел ничего более серьезного. Вокруг было столько интересного, да хоть жизнь в Европе. Мне кажется, теперь это будет очень медленный процесс — найти кого-нибудь, с кем, как говорится, провести остаток дней.

Изо рта у меня торчала сигарета, и я щурилась от дыма, который стлался вдоль щеки.

— Но, похоже, такой человек нашелся?

— Не знаю. Честное слово, я много об этом думал. Между нами говоря, с женщинами мне почти всегда как-то не по себе. Не по себе, и все тут! Часто у меня такое ощущение, будто я говорю что-то не то или веду себя как-то не так — даже когда точно знаю, что нравлюсь им. Вот ведь глупость. Как маленький мальчик первый раз в танцклассе с партнершей — какую руку куда?

Мы улыбнулись друг другу; нам было очень хорошо и уютно вместе.

— Дэнни, но ты ведь уже был женат. И должен, по идее, знать все ходы.

— Скорее только некоторые. К тому же за то время, что был женат, я только и успел понять, что мне это нравится. Но как раз тут-то все и закончилось.

— Дэнни, ты умный и добрый, так растолкуй мне, пожалуйста. Почему у всяких уродов все всегда получается? И почему хорошие люди зачастую страдают? Вот уж кто не заслуживал потерять жену, так это ты.

— Все гораздо сложнее, Каллен, — тихо и печально отозвался он. — Иногда и хэппи-энд случается.

— Да ну? Может, и случается — но очень редко. Торта еще хочешь? Пожалуйста, скажи «да».

— Конечно.

«Одну особу» звали Дрю Конрад. Ничего ж себе женское имечко. Но она работала фотомоделью, и это многое объясняло, по крайней мере для меня. Последнее время все мои знакомые мужчины переключились на фотомоделей. Мое определение фотомодели? В голове ни бум-бум, зато зубки хорошие.

— Чем она занимается в Италии, кроме позирования?

— А что, Каллен, тебе не нравятся фотомодели? Почему бы, кстати, самой не попробовать? Зарабатывала бы уж точно побольше, чем в этом своем журнале. Данные-то все налицо!

— Согласна, налицо, но я очень нервничаю, когда меня разглядывают. К тому же мне как-то не хочется всю жизнь позировать на капоте автомобиля в фиолетовых трусиках. Только посмотрите, парни, все это может быть ваше, если купите новый «фиат»! Какая залепуха. Я, конечно, не идеал, но залепухи бегу как огня. А фотомодели без этого шагу не ступить. Ой, прости, что так наезжаю на твою Дрю Конрад. Ну и какая она из себя?

Высокая брюнетка. Мы встретились на вечеринке в Милане.

— И?

— И… ну, в постели все путем.

— И?

Я впервые задалась вопросом, каков Дэнни в постели. По-моему, он догадался, с чего это я уставилась на него так сосредоточенно, потому что отвел глаза и заерзал на стуле.

Секс мне нравился. Еще мне нравилось мое алоэ в горшке и «Международная блинная». Хотя весь мой опыт интимного общения почему-то ассоциировался у меня с каким-нибудь новым киношедевром, от которого все без ума. Ты усаживаешься в зале, рассчитывая, надеясь, что это действительно будет о-го-го. Но вот на экране надпись: «Конец фильма» — и ты выходишь из кинотеатра, моргая от внезапного света, устало и немного разочарованно, недоумевая, из-за чего весь сыр-бор.

Лично моя постельная биография складывалась из эпизодов, грубо говоря, «кроличьих» и «вымогательских». Секса по-кроличьи — с угарным энтузиазмом, предсказуемостью и неоригинальностью — я накушалась очень быстро и воротила нос при первых же знакомых флюидах.

Что до вымогателей, то полку их лишь прибывало: марш в койку, а не то я впаду в депрессию до конца жизни… по крайней мере до утра. У Петера это выходило особенно убедительно, и каждый раз я ничего не могла с собой поделать.

Так вот, оценивая Дэнни по этой мерке, я понимала, что едва ли мне представится повод обвинить его в «кроличьем» или «вымогательском» подходе; но даже при самых теплых чувствах к нему определенные сомнения у меня оставались.

— Каллен, я что-нибудь не то сказал? — Да нет, ерунда. Просто я думала о сексе.

Он улыбнулся одними глазами и подмигнул — в жизни не видела такого обаятельного подмигивания.

— Каллен, окажись я с тобой в постели — просто растерялся бы. И знаешь почему? Я бы на тебя все глаза проглядел, ни на что большее меня бы уже не хватило.

Сказано это было с таким юмором и теплотой, что мне тут же захотелось встать и обнять его, крепко-крепко. Так я и сделала. Он тоже обнял меня, и я глазом не успела моргнуть, как уже ревела в три ручья.

— Я не хочу плакать, но ничего не могу с собой поделать.

Он покрепче сжал меня и стал гладить по затылку. Это было замечательное ощущение. И пахло от Дэнни очень по-мужски — зноем, одеколоном, потом, летней землей. Такой аромат навевает уют и тепло, суля на секунду-другую спасение от клацающих челюстей крокодила по имени жизнь.

Не поймите меня неправильно: аромат там или что, но с большинством мужчин обниматься — это все равно что припадать к надгробию, или же облапит, как шимпанзе. Мужчины либо «позволяют» вам обнимать их, либо норовят превратить это самое приятное из занятий в оргию.

Но не Дэнни Джеймс. Его ладони струились по моей спине невинными ручейками, и мне хотелось, чтобы те никогда не иссякли. Руки — это чудо; в них могут исчезать монеты, а еще они умеют разглаживать складки печали в мятых душах.

— Калли, ты плачешь, потому что тебе со мной грустно?

Я улыбнулась и уткнулась носом в его грудь. Его Речь, руки на моей спине, само его присутствие — такое чувство, словно кто-то открыл люк у меня на макушке и влил туда теплого молока, заполнив все тело до самой последней клеточки, насытив силой, витаминами, белизной.

Так я ему и сказала. Он хохотнул:

— Чем-чем, а стаканом молока меня еще не называли.

Минут через сорок он ощутил наконец разницу в часовых поясах и начал зевать. Я направила его в ванную и сказала, что, когда он там закончит, ему уже будет постелено на диване, чтобы сразу мог лечь. Через несколько минут он пришлепал в гостиную — в тапочках и симпатичной фланелевой пижаме размером с индейский вигвам.

— Все, постелено. Сейчас выйду, и можешь укладываться.

— Каллен, я буду спать с тобой. Не отнекивайся, все равно сейчас я ни на что не способен. Я приехал из такой дали специально, чтобы тебя увидеть, так что, пожалуйста, не надо этих игр. Обещаю быть паинькой, но спать будем вместе. Хорошо?

— Хорошо. — Я не могла поднять на него глаз, и сердце билось как бешеное.

— Прозвучало не слишком убедительно.

— Хорошо!!!

— Вот и чудно. А то я уже ног под собой не чую от усталости. До скорых встреч. Спасибо за обед, хоть даже и зеленый.

Он развернулся и пошлепал к спальне.

— Дэнни, я так рада, что ты приехал.

— Я тоже. — Развернувшись вполоборота, он устало помахал рукой.

Дошлепав до спальни, Дэнни улегся, как Гулливер, на мою кровать, явно удивленную таким поворотом дела. Я же отправилась на кухню и растревоженными руками вымыла посуду.

Когда я забралась под одеяло, ничего, разумеется, не произошло. Дэнни крепко спал. Перевернувшись на другой бок, я улыбнулась во тьму и долго слушала его ровное, с присвистом, дыхание.

Я проснулась, ощутив прикосновение к лицу, и, открыв глаза, увидела Дэнни, который в упор меня разглядывал. На лице его, припухшем и помятом со сна, застыла улыбка.

— Это все поясное время. У нас сейчас девять утра, так что я бодр и полон сил.

Я машинально придвинулась поближе и обвила руками его великанское, теплое от сна тело. Полежав так некоторое время, мы снова заснули.

Проснувшись в следующий раз, я учуяла аппетитный запах и пожалела, что Дэнни нет рядом, — насладились бы ароматом вместе.

Мне нравятся мужские плечи. Всегда нравились. Первым, что я увидела от Дэнни тем утром, были его плечи, совершающие сложный танец у плиты: Дэнни готовил завтрак. Я прислонилась к косяку двери, наблюдая, как Дэнни хозяйничает — очень умело, ни единого лишнего движения. И у него были восхитительные плечи. Широкие и мускулистые, они увенчивали стройное, ухоженное тело — в постели с которым я провела ночь. Мысль эта заставила меня улыбнуться; еще не бывало, чтобы я с кем-то спала без предварительного баловства. Я чувствовала себя как свежеотчеканенная монета. События прошлой ночи напомнили мне средневековую легенду, из самых известных: когда рыцарь без страха и упрека спит в одной кровати с дамой своего сердца, положив на всякий случай между собой и дамой верный меч, дабы избежать соблазна.

Единственное расхождение заключалось в том, что сейчас дамой сердца Дэнни была Дрю Конрад; я же довольствовалась ролью верной подруги, которой нужна помощь.

Осталось понять, отчего все-таки я в него немножко влюблена — то ли конкуренция взыграла из духа противоречия, то ли потому, что все его поступки с момента приезда были достойны восхищения.

Не зная, что я наблюдаю за ним, он включил радио, настроился на дискостанцию и стал пританцовывать с лопаточкой в руке. Получалось очень даже недурно.

— У тебя сохранились какие-нибудь детские фотографии?

Я вздрогнула; оказывается, он с самого начала знал, что я здесь. Обернувшись, Дэнни подбросил лопаточку в воздух и поймал двумя пальцами.

— Да уж, с тобой не соскучишься. Детские фотографии? Где-нибудь в дальнем ящике наверняка должны быть.

— Здорово! Давай сначала поедим, а потом покажешь.

— Зачем они тебе? — поинтересовалась я, садясь за стол.

Он уже занял мое обычное место, но мне нравилось смотреть, как он там сидит.

Интересно, ты уже тогда была такая красотка или как? — произнес он, ставя передо мной тарелку с яичницей-болтуньей, тостами и порезанными помидорами.

Яичницу украшала веточка петрушки. Самой своей необязательностью это ярко-зеленое пятно говорило о настоящей заботе и делало завтрак в сто раз лучше. Дэнни было не все равно; он заботился — о еде, которую готовит, обо мне… да обо всем.

— Я не привыкла к таким комплиментам, — сказала я, неэстетично закинув в рот большой кусок яичницы.

— Просто мужчины боятся признать твое преимущество. Чем женщина красивее, тем неуютнее чувствует себя мужчина.

— Это еще почему? Смех да и только! Передай, пожалуйста, соль.

— Потому что тяжело идти по улице с кем-то, на кого все заглядываются. А на тебя самого никто при этом внимания не обращает. Очень унизительно.

— А Дрю Конрад красивая?

Задав этот вопрос, я даже жевать прекратила и только спустя пару мгновений осознала, что моя вилка застыла на полпути ко рту.

Дэнни замялся, потом робко кивнул, старательно отводя взгляд.

— Для какой рекламы она снималась? Я могла что-нибудь видеть?

— Ну, не знаю… в принципе, наверно, могла, она — из самых-самых топ-моделей. Раньше в Нью-Йорке работала, так что наверняка и здесь известна.

— А ты на нее заглядываешься?

— Бывает.

Я слишком резко отодвинула тарелку, и та скользнула по столу, как хоккейная шайба.

— Ладно! Хорошо, признаюсь — я ревную. Нет, не так — я ее ненавижу! Смотрю сейчас на тебя и думаю: должны же быть в мире настоящие мужики. Да вот, один из них прямо передо мной сидит. Куда же, черт их дери, все остальные подевались? Мне почему-то встречаются либо пискуны, либо грязь под ногами.

— Что за пискуны такие?

— Да зайди в любой бар «Для одиночек», выбирай — не хочу. Электронная служба знакомств. Объявления в газетах. «Покорная Дева ищет неустрашимого Льва для совместных пробежек в дюнах». Стоило немного среди них покрутиться, и Петер уже казался Кларком Гейблом[13].

Наступившая тишина была столь долгой, что я начала всерьез опасаться, не ляпнула ли опять что-нибудь не то, но наконец Дэнни подал голос:

— Каллен, никакой Дрю Конрад нет.

— Что?!

— Что слышала. Она, можно сказать, плод моего болезненного воображения.

— Дэнни, ты это о чем?

— Ни о чем. Просто никакой Дрю Конрад нет. Я ее выдумал. Баста. Вот и все.

У меня словно крылья выросли.

— Но почему? Зачем?

— Зачем, говоришь? Затем, что, по правде говоря, я до смерти тебя боюсь!

— Меня?! Джеймс, у тебя, вообще, с головой все нормально? Да не отворачивайся ты!

Он вздохнул и посмотрел на меня самым печальным взглядом, какой только можно вообразить: На самом-то деле все очень просто, неужели не ясно? Будь у меня такая женщина, как Дрю, и я бы тебе о ней рассказал — тогда никакого риска. И тебе не пришлось бы отбрыкиваться от меня. А если бы я придумал ее достаточно убедительно, ты, глядишь, и не заметила бы, как глубоко я увяз. Понимаешь, я все предусмотрел: разливаюсь о тебе соловьем, вот только называю тебя Дрю Конрад, и все тип-топ.

Он не врал — это было видно по лицу, абсолютно спокойному. Говоря, он смотрел мне прямо в глаза, и через некоторое время я уже стала чувствовать себя откровенно неуютно.

— Когда ты написала мне про аборт, я понял, что давно люблю тебя. Может, еще с колледжа — помнишь, в конце последнего курса? Короче, когда получил твое письмо и представил тебя на больничной койке… пройти через такое…

Я сидела в нескольких футах от него и явственно видела, что по щекам Дэнни текут слезы. Из-за меня, подумать только! Кто это и когда из-за меня плакал? Кому было настолько не наплевать?

Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, но эти слезы и очевидная глубина его переживаний напугали меня. Захотелось побыть одной, перевести дыхание и все хорошенько обдумать минутку-другую, час, несколько дней.

— Прости, Каллен. Честное слово, я не хотел создавать тебе дополнительные проблемы. Я обещал держать себя в руках.

Он устало поднялся из-за стола, прошагал в спальню и затворил за собой дверь.

Любить — это легко; машина ваша, все, что требуется, — это завести двигатель, выжать педаль газа и направиться в нужную сторону. Но когда любят тебя — это все равно что ездить в чужом автомобиле пассажиром. Даже будучи уверенным, что водитель — мастер своего дела, в глубине души опасаешься, что где-нибудь он да ошибется: одно неверное движение — и вы оба летите сквозь лобовое стекло навстречу неминуемой катастрофе. Иногда нет ничего страшнее, чем быть любимой. Поскольку любовь означает, что вы теряете всякий контроль. А если, пройдя половину или даже три четверти пути, вы решите, что хотите назад или совсем в другую сторону?

Глупая!!! Ты хотела любви, Каллен? Искала своего принца? Так вот он, сам в руки идет. И что происходит? Как ты реагируешь? Трусишь. Глупая!

Я решительно растерла ладонями щеки и фыркнула, удивляясь собственной глупости.

— Дэнни? Нет ответа.

— Дэнни!

Медленно и нерешительно дверь отворилась. Дэнни, такой ранимый, ссутулился в своей зеленой щегольской пижаме и явно приготовился к худшему.

— Только, пожалуйста, Каллен, никаких красивых слов, и жалеть меня не надо. Это будет слишком.

— Заходи и доешь завтрак.

Его… не знаю даже, как и назвать… заявление? Короче, произошло что-то странное. Мы стали друг друга стесняться — но в то же время сделались очень близки. Когда мы несколько часов спустя шли по улице и он взял меня за руку, в мозгу у меня словно яркая оранжевая молния полыхнула. И как это он отважился?! Так вот взять и протянуть руку, после того как он столько наговорил, а я никак не отреагировала… Мне тоже хотелось взять его за руку, однако в тот момент наших отношений меня на это не хватило — в короткий, напряженный промежуток между ничем и всем.

Мы столько успели за день. Всюду походили, видели то, видели это, все перепробовали. И оба прекрасно понимали, что главное — не останавливаться, тогда можно временно избежать необходимости отвечать на вопрос, который так мучил нас. Кажется, мы оба этого хотели.

Для подобных ситуаций Нью-Йорк — самое подходящее место. Чтобы все увидеть, одного дня никогда не хватит. Мы доехали на метро до Бруклинского моста и пешком пересекли Променад, разглядывая гавань. К этому моменту мы уже крепко держались за руки, но глазами старались не встречаться. Вели себя словно четырнадцатилетние недоумки, а то, какими вдруг стеснительными мы стали, напомнило мне, как, должно быть, ухаживали давным-давно, во времена «Дружеского убеждения»[14].

Я впервые спросила у Дэнни о его семье. Отец его уже умер, но мать с сестрой жили в Северной Каролине. Это меня удивило, потому что говорил Дэнни без малейшего южного акцента. Когда я упомянула об этом, он сказал, что до пятнадцати лет жил в Нью-Джерси. Потом его отцу — который был дизайнером по производству мебели — предложили работу в Северной Каролине, в одной из тамошних крупных мебельных фирм. Семья перебралась в городок под названием Гикори, где находилась фабрика. Однако через девять месяцев у мистера Джеймса прямо на работе случилось кровоизлияние в мозг; тут-то все и кончилось.

Миссис Джеймс устроилась преподавать в местной частной школе, ее зарплаты — плюс страховка покойного супруга — вполне хватало на существование, безбедное и безрадостное. Дэнни получил стипендию в колледже как баскетболист.

Суда в гавани либо сновали, дымя трубами, либо же покачивались у закопченных причалов. Корабли — долгие месяцы бороздившие океаны с грузом бананов, испанской обуви или японских акварельных красок, которого городу хватит на веки вечные. При взгляде на эти суда я в очередной раз осознала, что не была в своей жизни нигде, кроме Чикаго, Нью-Брансуика, Нью-Джерси и собственно Нью-Йорка. Мое знакомство с Грецией исчерпывалось плакатами с видом Парфенона в захудалом греческом ресторанчике на Сорок шестой стрит, который мне нравился, и сувлаки. У меня никогда не было паспорта, и ни разу еще мне не потребовалась виза. Все мое знакомство с Европой исчерпывалось европейцами, с которыми я спала. Единственным в моей практике приключением был аборт.

— Дэнни, а как там вообще живется?

— Как? Ну, во-первых, вечно какие-нибудь не те монеты в карманах попадаются. Ищешь сто лир, а вместо этого натыкаешься на пять франков. Думаешь, что дал продавцу газет пять шиллингов, а это пять драхм.

— Драхм? Так ты и в Греции тоже был? Завидую черной завистью. И как там?

— В Афинах жуткое столпотворение. Но острова — это действительно нечто.

— А Лондон?

— Сплошная грязь.

— А Вена?

— Все очень чисто и очень серо. У нас что, викторина?

Мы сидели на скамейке, разглядывали суда в гавани и смотрели на прохожих — родителей, гуляющих с детьми, стариков, шаркающих себе мимо и на что-то жалующихся невидимому собеседнику.

— Да нет, Дэнни, я вообще спрашиваю, как там жизнь. Совсем по-другому? Не как у нас?

— А что такое? В чем дело, Каллен?

— Сама не знаю. Просто все надоело. Знаешь что, Дэнни? Мне хотелось бы выглянуть утром из окна и увидеть… увидеть оранжевые трамваи!

— В Милане как раз оранжевые, — улыбнулся Дэнни и зажал мою ладонь в своих.

— Вот видишь, бывают ведь! Хочу оранжевых трамваев и чтобы вдоль речной набережной торговали с лотков книгами на итальянском, венгерском или еще каком-нибудь непонятном языке. Хочу сесть в кафе с мраморными столиками и съесть настоящий круассан. Дэнни, я понимаю, что совершенно несносна, но я все на свете отдала бы, чтоб это увидеть. Честное слово!

— Тогда почему бы тебе не съездить в Европу?

— Потому что я трусиха, вот почему! Боюсь разочароваться. Да и как-то не с кем было. Но главное, что я трусиха.

Он облизал губы и крепко поджал их. Что бы он сейчас ни сказал, это потребует от него больших усилий.

— Каллен, поехали ко мне в Италию. Все, чего ты хочешь, сбудется, мы всюду побываем вместе. Сама же только и говоришь, как тебе не нравится твоя работа, не нравится жить в Нью-Йорке. Давай поехали со мной в Милан, будешь сколько угодно кататься на оранжевых трамваях.

— Ничего себе темпы.

— Угу. Но я совершенно серьезно. Я прошу, чтобы ты поехала со мной. Если только ты этого хочешь.

Я обняла его и крепко сжала, прямо там, на скамейке. Крепко-крепко, изо всех сил. Не потому, что это конец фильма и мы будем жить счастливо до конца дней своих. И не потому, что таким образом он предлагал мне руку и сердце и мы оба это знали. А в основном потому, что он подтвердил мне: на свете в самом деле есть такие вещи, как оранжевые трамваи, и когда-нибудь скоро, что бы ни случилось, мы увидим их вместе.

Мы не занимались любовью вплоть до ночи перед самым его отлетом. Мы много целовались, обнимались, спали вместе — но ничего действительно серьезного, пока не остались считаные часы. Именно осознание этого — невзирая на всю радость и возбуждение (и скорость происходящего между нами!) — напугало нас настолько, что мы решились на поступок, окончательно закрепляющий нашу связь.

Едва ли есть смысл углубляться в подробности той ночи, но пара вещей поразили меня до глубины души.

Во-первых, прошла, наверное, целая вечность, прежде чем он в меня проник. Поначалу (только начало неимоверно растянулось) ему было достаточно прикасаться ко мне, целовать и, таки да, смотреть. Я не привыкла к подобной медлительности. Петер и остальные мои горизонтальные знакомцы всегда спешили. Спешили раздеться, спешили возбудиться, спешили приступить к «главному». Но — не говоря уж о том, что их спешка часто причиняла мне физическую боль, так как я не была готова, — мне всегда казалось, что я упускаю самое важное, какую-то тонкость; да, именно тонкость — и нежность, и минуту за минутой, вложенные в акт, который может очень многое значить, если по-настоящему постараться, а не лететь сломя голову. Слишком часто мне приходилось коротать время, разглядывая те или иные узоры на потолке, а маленький разгоряченный локомотив из плоти и крови неутомимо лязгал во мне своими клапанами, стремясь… кто знает куда?

Не скажу, что Дэнни был лучшим в моей практике любовником — но, безусловно, самым щедрым. Ласки его казались нескончаемыми, а я изнемогала в надежде и трепете. Чтобы наконец проникнуть в меня, ему потребовалось понуждение с моей стороны; и то он дважды или трижды спрашивал, не больно ли мне. Судя по выражению его лица, это действительно было для него очень важно. Я коснулась его щеки и сказала, что все замечательно.

— Нет, — прошептал он в самое мое ухо, — не «все» замечательно, а ты замечательная.

Кончая, он выгнул спину, как прыгун с вышки. Но при этом он смотрел мне прямо в глаза, и, по-моему, за все время ни разу не отвел от меня взгляда. Замерев в высшей точке дуги, Дэнни проговорил, выдохнул сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы:

— Каллен, это песня!

Следующим утром, когда я открыла глаза, Дэнни с улыбкой смотрел на меня, опершись на локоть. Я улыбнулась в ответ и протянула к нему руки. Он придвинулся ближе, я обняла его и покачала из стороны в сторону. Вдвое больше, чем я, в этот миг он был словно пушинка; как будто мог поместиться у меня на ладони.

— Как самочувствие, Калли? Превосходно. Жаль только, что ты уезжаешь.

— А вчерашняя ночь?

— Э… просто замечательно.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Мы повалялись еще немного, потом он встал.

— Лежи, лежи. У меня для тебя сюрприз.

Он вернулся через полчаса, неся поднос со свежими круассанами и фруктами, яйцами вкрутую и кофе в двух незнакомых мне керамических кружках. Одна была красная, другая — зеленая. Но самое лучшее — там еще была старая книга на итальянском. Итальянские сказки.

— Видишь, чтобы достать круассаны и книги на итальянском, даже не надо ехать в Европу! Кружки — это подарок перед отъездом. Зеленая будет твоя, красная — моя. Если узнаю, что из нее пил кто-нибудь другой, намылю тебе шею!

Несмотря на шутливые интонации, выражение лица его намекало, первый и последний раз, что Дэнни рассчитывает на мою верность. Не столько в физическом смысле (хотя и на это тоже), сколько на верность чувству, развившемуся между нами и окрепшему с его приезда.

— Дэнни, я все понимаю, только, пожалуйста, угроз не надо, хорошо? Даже в шутку. Это совершенно лишнее; ходи потом как оплеванная. Не такая уж я вертихвостка.

Он поставил поднос рядом со мной на кровать, а сам присел на пол. Завтрак длился в неуютном молчании, так что я быстро потеряла аппетит.

Не следовало ему угрожать, а мне — огрызаться. Звук ложки, помешивающей кофе, никогда так не бил по ушам, как в эти несколько долгих минут угрюмого молчания. Счастье, довольство, покой — все это балансирует буквально на волоске. Чтобы обрушить их, достаточно малейших подвижек земной коры — и с каким грохотом они рушатся!

— Каллен, я хочу рассказать тебе одну историю; потому что главное — чтобы ты меня правильно поняла… Давным-давно, в детстве, поехали мы с отцом покататься за город, вдвоем. Едем это мы вдоль озера, уже несколько миль, как вдруг ни с того ни с сего из-за деревьев у обочины выпорхнули дикие утки, низко-низко. Папа не успел отвернуть, и они врезались прямо в нас… все до одной.

Мы сидели, зажав кружки в ладонях, каждый свою. Я опустила взгляд на Дэнни, пытаясь понять, какое отношение имеет эта история к нашей размолвке. Но он смотрел в пустое пространство, и вьющийся над кружкой пар колебался от порывов его дыхания.

— Папа затормозил у обочины, и мы вылезли из машины посмотреть, что там такое. Кошмар. Как на бойне… весь перед — в крови и перьях. Я тогда еще совсем маленький был — и то понял, что папе явно не по себе. Он подобрал тушки — их было четыре — и закинул как можно дальше в лес. А мы уже заехали в такую глушь, что вымыть машину было совершенно негде, вид у нее — просто жуть, натуральный фильм ужасов. Поездка все равно была испорчена, так что папа развернул руль, и мы прямиком направились домой… Но самая жуть случилась дальше. Подъезжаем мы уже к дому, и как раз в этот момент выходит мама с кучей стираного белья под мышкой, вешать сушиться. Стоило ей увидеть, что у нас с машиной, она тут же подняла крик. В самом буквальном смысле крик, никаких ахов-вздохов. Вопли, визг, настоящая истерика. Мы с папой настолько поразились, что даже не сразу поняли, чего она так разоряется, — ерунда какая, весь радиатор в кишках и кровище. Мы подумали, у нее просто шарики за ролики заехали… Папа ударил по тормозам, и мы оба выскочили из машины. «Кого ты убил? — крикнула мама. — Господи, кого?» А потом рухнула на колени и принялась стенать. Бр-р, никогда не забуду этой сцены. В конце концов до нас дошло, из-за чего весь сыр-бор, и мы сумели ее успокоить. Но в первый момент это был просто ужас. Мама сделалась совершенно неуправляемой.

Дэнни отхлебнул кофе, я молча ждала продолжения. Эта картина представилась так явственно — женщина на коленях перед сочащимся кровью автомобильным радиатором, — что мне стало не по себе.

— Ты наверняка гадаешь, зачем я рассказываю тебе все эти ужасы. Дело в том, Каллен, что отец мой был совершенно никудышный водитель. И мама закатила истерику не просто из-за того, что вся машина была в крови. Сколько себя помню, она все время твердила отцу быть поосторожней, потому что водил он из рук вон: на дорогу никогда не смотрел, превышал скорость, на приборы ноль внимания. Даже маленьким я понимал, что рискую жизнью, садясь с ним в машину; хотя он обожал брать с собой нас всех, когда куда-нибудь ехал… Так вот, стоило маме увидеть, что у нас с машиной, и все ее многолетние страхи нашли выход: доигрался наконец. Она была уверена, что произошло то, чего она все эти годы так боялась: наверняка он кого-нибудь сбил. Достаточно было увидеть всю эту кровь, и больше ей ничего не надо было знать. Понимаешь?

Я медленно кивнула, хотя по-прежнему не могла взять в толк, при чем тут мы с Дэнни.

Каллен, все, что ты мне за эти дни рассказывала, сводится к одному: ты подрастеряла ориентиры. А твои романы — особенно с этим глупым Петером — запутали тебя окончательно. Плюс еще аборт — и прости-прощай последние капли самоуважения и уверенности в себе. Теперь, как ты сама недавно говорила, тебе все надоело, ты хочешь перемен, потому что нынешнее положение дел тебя категорически не устраивает — физически… или скажем, духовно. Я прав?

— Не больно-то приятно мне выслушивать такое, но да, ты прав.

— Пожалуйста, не надо. Я только хочу помочь тебе. Если приедешь в Европу, все действительно изменится. Обещаю. Будут и трамваи, и сердечная забота. Моя. Но тем временем мне вовсе не улыбается, как моя матушка из-за батюшки, вечно места себе не находить.

— Места себе не находить? Из-за меня? Дэнни, о чем ты?

О том, что пора бы тебе начать привыкать к тому, что ты умная и самостоятельная. Нельзя же и дальше считать себя красивой марионеткой, которая если чего и заслуживает, то разве что другую марионетку, вроде Петера. Каллен, меня беспокоит вовсе не то, чтобы ты хранила верность мне; главное, чтобы ты хранила верность себе. Ты ведь изумительная женщина. Боже правый! Совершенно неповторимая, вот почему я люблю тебя. Но в то же время прекрасно понимаю, что я о тебе лучшего мнения, чем ты сама, а это плохо. Это опасно… Пожалуй, я достаточно сказал, правда ведь?

В апреле я вылетела в Афины и познакомилась в самолете с греком по имени Лиллис, который пригласил меня в гости на остров Скиатос. Он красочно описал, как прямо сейчас расцветают маки и как он был бы рад отвезти меня на своем катере на пляж Куку-нарис, искупаться в Эгейском море. «Кукунарис» означает по-гречески «сосновые шишки», и Эгейское море — это тоже Греция. В общем, через полчаса полета я наконец осознала, что действительно лечу в Грецию! Греция — как у Платона Спарта, Греция — любимая страна Генри Миллера[15]. Там меня встретит Дэнни Джеймс, и после двухнедельного тура мы улетим в Милан и начнем жизнь заново. Я была так горда, так возбуждена, что даже не очень возмутилась, когда через несколько часов, во время фильма, Лиллис чересчур осмелел. Я лишь сказала, что это, конечно, очень мило с его стороны, но в Афинах меня встречает муж семи футов ростом, и Лиллис немедленно сник.

Несколько сотен раз я смотрела в иллюминатор, хотя там было темно и ничего не видно. Внизу простирался Атлантический океан. Я оставила работу, забрала все деньги со счета, несколько раз поупражнялась с матушкой по телефону, кто кого перекричит, и в общем и целом взяла свою судьбу в свои руки. Я рискнула проявить отвагу, отвагу и инициативу, и теперь чувствовала себя смельчаком и сорвиголовой — словом, превосходно.

Когда на следующее утро мы приземлились, я увидела море, старые винтовые самолеты камуфляжной окраски и повсюду белые дома. У выхода на летное поле стоял Дэнни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Поскольку самой первой моей «Европой» оказалась Греция, то я полюбила ее, как любят первенца, от которого ждешь так много, и все, что получаешь, буквально окрыляет.

Переезжая через две недели в Италию, в глубине души я опасалась, что с моими первыми заокеанскими днями ничто уже не сравнится. Не может ведь послеполуденный свет падать на руины стен так же, как падал в Греции. И кому еще придет в голову крепить скатерть к столу широкими резинками, как это делают в греческих уличных ресторанчиках? Вдоль берега по черному песку вели древних мулов, навьюченных арбузами на продажу. Одним махом большого ножа погонщик рассекал арбуз пополам, и красная сладкая мякоть так освежала в послеполуденный зной.

И я была права — все это относилось только к Греции, и постепенно я выучилась не искать этого где-нибудь еще. Но в том-то и заключался самый удивительный сюрприз моего нового мира: искать было вовсе не обязательно, потому что «где-нибудь еще» я выглядывала из окна старой корчмы в Бретани и видела овец, пасущихся на солончаках у серого океана. «Где-нибудь еще» я видела свежую кровь на лицах дублинцев и понимала, что «кровавый разлад», о котором раньше приходилось только читать, действительно кровав. «Где-нибудь еще» фуникулер поднимался по заснеженному склону австрийских Альп и на полпути делал остановку на крошечной станции, чтобы в котел паровоза производства начала века (если не конца прошлого) залили воду.

Милан являл собой контраст уличной суеты и тихих проходных двориков. Я устроилась в берлицевскую школу[16], где обучала итальянских дельцов из молодых, да ранних говорить на американском английском. График у меня был гибкий донельзя, и большинство моих учеников составляли хорохорящиеся юнцы, которые никак не могли решить, заниматься им языком или лучше пофлиртовать с учительницей. Мы привыкли друг к другу, и я научилась не расстраиваться, когда не все в жизни выходило точно так, как задумывалось.

Но освоиться в Европе было ой как нелегко. Осваиваться в Европе и впервые жить не одной часто оборачивалось сплошным разочарованием, неподъемным грузом ответственности и чередой дней, когда единственное, чего мне хотелось, — это биться головой о стену и чтобы меня никто не трогал.

Например? Дэнни был жуткий неряха, а я — аккуратистка. Первый раз, когда он по пути к кровати разбросал свою одежду где попало, я вытаращила глаза, но смолчала. Во второй раз сложила ее наутро в платяной шкаф. В третий раз наорала на Дэнни. Он улыбнулся, как будто не понимал, о чем это я, и сказал, что я похожа на Оскара из «Странной парочки»[17].

Еще меня бесила его полная неспособность к языкам точнее, отсутствие у него малейших комплексов на этот счет. Он мог зайти в лавку на углу, попросить на своем безупречном американском английском пару клубней ямса, соус табаско, немного свежего базилика и две бутылки кока-колы; потом вернуться домой с двумя бутылками колы и как ни в чем не бывало пожать плечами: «Наверно, ямс у них кончился». Я же, поглощенная приготовлением свежего песто[18], нередко срывалась и запускала кухонной ложкой в удаляющийся затылок Дэнни: «Живо сюда, мешай!» — и, схватив итальянский словарь, устремлялась к двери, понимая, что отчасти виновата сама, нечего было его посылать.

Когда я сердилась на Дэнни, то бранила его на все корки. Когда он сердился на меня, то ограничивался четырьмя краткими словами или писал мне записку и приклеивал ее скотчем на зеркало в ванной или на моем туалетном столике.

Но это все мелочи, и я выяснила, что можно прекрасно обойтись без базилика — если тот, кто сидит за обеденным столом напротив, тебе по душе.

Дэнни стал аккуратнее и занялся изучением словаря. Я стала поспокойнее и закатывала истерики гораздо реже.

Другие проблемы? В Италии два часа пополудни — это четырнадцать ноль-ноль. «Кваттордичи». Попробуйте разобрать такое словечко, когда спешите. Все измерялось в метрах и этто[19]. Старые приятели — слова наподобие «масло» или «горячая вода» — подверглись радикальной пластической операции и внезапно обернулись совершеннейшими незнакомцами по имени «бурро» и «аква кальда». Разве «calda» не похоже на английское «cold»? По-моему, очень похоже. Так я ошибалась две недели кряду.

И тэ дэ и тэ пэ. Я мельтешила тут и там, как писклявая мультипликационная мышь, пытаясь в пять минут освоить незнакомые язык и культуру и без сучка без задоринки наладить отношения с мужчиной, в которого влюблялась чем дальше, тем больше.

Тем временем Дэн выкладывался на полную катушку для своей команды. Как и многое другое в Италии, местные баскетбольные матчи граничили с откровенным буйством (но тем и потешнее) и были жутко шумными. Болельщики вскакивали с мест, в притворном отчаянии хватались за голову и оглушительно обзывали судью кто во что горазд, скажем «маскальцоне сенце кальцоне» («мерзавец беспорточный»). Они приносили на матч, как на пикник, корзины, набитые снедью, и щедро делились с соседями. Наверное, в тот сезон я поправилась фунта на четыре, потому что, когда матчи проводились на миланском стадионе, я все время сидела в одном и том же секторе и успела перезнакомиться со всеми соседями, а у них всегда находился для меня на пробу какой-нибудь новый сорт колбасы или конфет. По-моему, в глубине души им казалось, что, подкармливая меня, они способствуют приливу сил у Дэнни.

Дэнни говорил, что именно благодаря мне так хорошо выступал в том году и забросил столько мячей, но я думаю, все дело в том, что он был молод, в хорошей форме и впервые жил в Европе с любимым человеком. Чего еще можно хотеть от жизни? Так мы друг другу и говорили, каждый по-своему.

В промежутках между матчами и языковыми курсами мы путешествовали всюду, где только могли: Флоренция, Сиена, Ассизи, Рим. Рождество мы провели на вилле на берегу озера Маджоре с замечательным товарищем Дэнни по команде, католиком, который каждое утро водил нас (и всю свою огромную семью) на мессу и твердил, что нам нужно завести по меньшей мере одиннадцать детей.

В то Рождество однажды вечером я ни с того ни с сего разревелась. Дэнни совершенно спокойно отложил свою книжку и поинтересовался, в чем дело.

— Не знаю. Это так глупо. Просто мне очень грустно.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Нет, иди спи. Все будет хорошо.

— Калл и, это из-за меня?

— Да нет конечно! Просто я впала в детство. Хочется, чтобы так все и осталось и никогда-никогда не кончалось — как фотография в бумажнике. Понимаешь? Карточка, которую носят в бумажнике в специальном кармашке и всем показывают. Там все всегда такие веселые и счастливые. Но понятно же, что потом они всегда грустили. Через пять минут после того, как была снята фотография, или через день кто-то, кого они любили, умер, или они потеряли работу… и все пошло прахом. Я хочу, чтобы все оставалось как сейчас, никогда уже не менялось и всегда было хорошо.

Когда баскетбольный сезон закончился, мы целый месяц катались по Европе на дэновской шизофренической машине. В промежутках между отказами двигателя и заменами глушителя мы побывали всюду. В Милан вернулись с пустыми кошельками, тридцатью не-проявленными пленками и морем воспоминаний.

Осенью мы поженились и пообещали родителям прилететь следующим летом погостить.

Второй год начался так же великолепно, как и первый. Жизнь с Дэнни не оставляла шансов на колебания. Чуть ли не каждое утро он просыпался бодрым и полным сил, вне зависимости от того, что это был за день. Своим постоянным примером он научил меня не бояться препятствий и надеяться на лучшее. В январе, после долгих вечерних дискуссий, многие из которых оканчивались слезами, я перестала принимать таблетки. И месяцем позже обнаружила, что беременна. Когда я сказала об этом Дэнни, он закрыл лицо ладонями и проговорил сквозь пальцы, что это самый счастливый день в его жизни. Беременность неизбежно заставила меня вспомнить об аборте. Не может ли быть так, думала я, что согласно некоему высшему плану я вынашиваю того самого ребенка, которого по своей воле потеряла. Совершенно безумная идея, у меня и в мыслях не было говорить об этом Дэнни — но почему это невозможно? Кто сказал, что так не бывает?

Я замечательно себя чувствовала и объедала, наверно, пол-Италии. Без малейших колебаний предавалась обжорству в любое время дня и ночи, особенно налегая на сладкое. Однажды Дэнни застал меня с шоколадкой в каждой руке. За четыре месяца я набрала восемнадцать фунтов.

В отличие от большинства беременных я чувствовала себя превосходно и была полна сил. Даже взяла дополнительные группы в школе, и весь флирт прошлого года быстро сошел на нет, когда студенты заметили, что я «инчинта».

2

Первый из моих, по выражению Дэнни, «ясмудских снов» приснился мне в Милане ранней весной, в первую же ночь, когда мы оставили окна нашей спальни открытыми.

Итак, начало: я сижу в салоне самолета и разглядываю в иллюминатор незнакомый аэропорт, над которым мы кружим. Потом я повернулась к ребенку в соседнем кресле. Откуда-то мне было известно, что это мой сын. Его звали Пепси. Он походил на маленького ирландца: курчавый шатен с голубыми глазами, полными чертиков и любопытства. Я тут же обняла его за плечи и привлекла к себе, чтобы он тоже взглянул в иллюминатор. Самолет начал снижение, а я заговорила:

— Помню, когда-то в море было полным-полно рыб с загадочными названиями — мудрагора, кукуроза, ясмуда — и можно было почти целый день ничего не делать. Облака плыли по небу, как корабельные форштевни. Музыка их лилась печально и серебристо. Твой отец водил юркую спортивную машину, которая гудела, как пчелка, и возил меня всюду, куда мне захочется.

Вот, собственно, и все. Больше ничего не происходило, по крайней мере, это было все, что я помнила, проснувшись на следующее утро. Дэнни уже встал и, когда я восторженно рассказала ему свой сон, только переспросил:

— Ясмуда?

Я была горда своим бессознательным достижением и заявила Дэнни, что он просто ревнует. Выбравшись из-под одеяла, я записала сон во всех подробностях, что было несложно, поскольку воспоминание оставалось очень ярким. Я понятия не имела, к чему бы это все, но и что с того? Сотворив рыбу ясмуду и сына по имени Пепси, я почувствовала себя странно и очень своеобразно.

Иногда сны кусаются как блохи и оставляют по всей коже маленькие зудящие бугорки. Но вы понимаете, что вам это только кажется: просто мозг избавляется от лишнего хлама… Прекрасно понимаете — но от этого ничуть не легче. Подобно блошиному укусу, сновидение оставляет бугорок, который почти невозможно игнорировать. Мне жутко хотелось знать, куда самолет заходил на посадку; хотелось побольше разузнать о Пепси… о Пепси Джеймсе?

Дэнни предположил, что это все физиология пошаливает, но меня такое объяснение не устраивало. Я была убеждена, что происходит нечто куда более занимательное, и твердо вознамерилась выяснить, что именно.

Несколькими ночами позже я получила ответ на часть своих вопросов. Как обычно, я выпила за обедом два бокала вина, но вместо привычной уютной теплоты ощутила свинцовую тяжесть в голове и немедленно отправилась на боковую.

— Мам, а снег будет?

— Да, Пепси, и еще звери. Ты с ними обязательно подружишься, и вдобавок будет снег. Они нас ждали.

Самолет — только сейчас я заметила, что он винтовой, — быстро снижался. От резкого падения высоты меня стало подташнивать. Я выглянула в иллюминатор, и увиденное поразило меня до глубины души, придав сил: все поле было занято исполинскими зверями, крупнее натуральной величины, крупнее, чем это может представиться даже во сне. С высоты в сотни футов я видела их морды, обращенные к небу, к нам. Глаза их — самые маленькие размером с октябрьскую тыкву — светились радостным предвкушением. Они не просто ждали самолет; они ждали нас.

Пепси растянулся у меня на коленях, завороженно прилипнув носом к иллюминатору.

— Мам, и ты их всех знаешь? Каждого-каждого? Взъерошив его кудри, я ткнула пальцем в иллюминатор:

— Видишь огромную собаку, вон там?

— Да! В шляпе!

— Это мистер Трейси. Он будет нашим проводником.

— Мистер Трейси?! Каллен, свет жизни моей, на будущее давай ограничиваться одним бокалом вина, хорошо?

Я уткнулась взглядом в плошку с завтраком и сконфуженно кивнула. Дэнни глуповато скалился во весь рот, но потянулся через стол и — наверно, из жалости — взял меня за руку.

А может, тебе повезло. Некоторым снится, что их всякие чудища преследуют. По крайней мере, ясмуда и мистер Трейси дружелюбны. Но не теряй бдительности — остерегайся собак в шляпах!

Сон приходил и уходил, как весенний ветерок. Большинство ночей не происходило ничего; мне снился Дэнни или обычные незначительные пустяки. Однажды мне приснилось, что мистер Трейси показывает нам фокусы, но сразу после того, как он проговорил: «Фокуснику ни в коем случае нельзя повторяться. Иначе все волшебство пропадет», — я проснулась.

Но время от времени на «экране» моего сновидения возникали новые эпизоды, и я поочередно то восхищалась открывавшимся передо мной миром, то ужасалась ему. Я понятия не имела, часто ли встречаются сны с продолжением, укладывающиеся кирпичик к кирпичику согласно некоему таинственному плану.

Во сне все было необычно, так или иначе удивительно. Остров назывался Рондуа. Из его обитателей мы пока видели только гигантских животных: мистера Трейси, волчицу Фелину[20], верблюда Марцио и других. Я научилась не доверять своим ожиданиям и не возводить барьеров перед волнами новых открытий, накатывавшими чаще и чаще. Схожий урок — только наяву — я усвоила с Дэнни. Но остров Рондуа пользовался абсолютнейшей свободой самовыражения, так как находился по другую сторону сна, где может случиться все, что угодно, а верблюды-великаны говорят по-итальянски.

Сперва Дэнни это забавляло, потом он встревожился. Попросил меня сходить к доктору, что я и сделала.

Весьма темпераментная «дотторе» Анна Дзенья заявила, что все со мной в порядке и, вообще, как это супруг посмел указывать мне, что можно видеть во сне, а что нельзя. Она разошлась настолько, что я была вынуждена едва ли не наорать на нее и выкатилась из кабинета, хлопнув дверью. Никому не позволю говорить о моем муже в таких выражениях!

В конечном итоге я завела дневник, куда заносила все о Рондуа и происходящем там. Я по-прежнему думала, что на основе увиденного можно сочинить замечательную детскую сказку, но что-то удерживало меня от каких-либо записей, кроме конспективных, чисто для себя, набросков об удивительных — и чем дальше, тем более удивительных — вещах, которые там встречались. Иногда мне даже становилось боязно от того, насколько плавно, без сучка без задоринки разворачивается история, но я прибегла к простейшей рационализации: это все из-за моей беременности. Я грызла шоколадки, и дважды в неделю мне снился остров Рондуа. Что тут плохого? Я считала, что мне повезло.

Летное поле на Рондуа окружали черные гряды холмов, и весь пейзаж был черным. Когда-то здесь жили вулканы — и оставили свой след.

Самолет завел моторы и начал выруливать на взлетную полосу; мы провожали его глазами. Когда он поравнялся с нами, из пилотской кабины высунулась женщина-пилот и широко нам помахала:

— Удачи, Пепси! Каллен, не забудь книжный формуляр!

Это была миссис Айль, ужасная учительница, мучившая меня в шестом классе. Я не видела ее старой, толстой морды лет пятнадцать, но вспомнила тут же, как вспоминается лик былой немезиды[21]. Она-то здесь что делает, спрашивается? На ней даже был старый кожаный летный шлем с «ушами», как у Красного Барона[22].

Самолет набрал скорость и помчался по взлетной полосе, усыпанной черным гравием. Оторвавшись от земли, он круто пошел вверх, в синее, как море, небо.

Я обернулась к верблюду Марцио, к его смешной печальной коричневой морде:

— Куда она полетела?

— К Тюленьему Счастью. Это на юге Второго Маха. Я кивнула и сделала вид, как будто понимаю, о чем это он. Тюлени? Мах? Добро пожаловать на Рондуа!

Мистер Трейси и Пепси уже направились к большому железному сооружению, похожему на ангар для легкомоторной авиации. Я прибавила шагу, но нагнала их, только когда они остановились у дверей.

— Каллен, не хочешь сказать Пепси, что там внутри, или лучше я скажу?

— Э… лучше вы. Я еще не вполне сориентировалась.

— Хорошо.

Пес был таким высоким, что Пепси и мне приходилось задирать голову, обращаясь к нему.

— Пепси, за этими дверьми все игрушки, какие только были у твоей мамы в детстве. На той стороне. Если захочешь, можешь взять с собой в путь две из них. Волшебной силы Костей в них нет, но они принадлежали твоей маме, когда ей было столько же лет, сколько тебе, и поэтому иногда смогут утешить, если будет страшно. Ну, взглянешь?

— Да, да! Какие игрушки?

Пепси взялся за ручку, но створка ворот оказалась слишком тяжелой, тогда волчица Фелина осторожно взяла ручку в зубы и потянула на себя.

В ангаре — ни окон, ни электрического освещения, но почему-то там было светло как днем. Я не сразу осознала, что передо мной, но, когда через несколько секунд до меня дошло, я только и смогла, что вымолвить:

— Господи боже ты мой!

На деревянном столе посреди ангара лежали сотни игрушек всевозможных размеров. Я сразу узнала плюшевую собаку, рыжевато-коричневую и черноносую, с которой спала не один год, когда была маленькой. Каждый вечер перед сном я крепко обнимала ее, целовала в нос, который отзывался писком, и говорила: «Спокойной ночи, Фарфель».

— Фарфель?! Где вы его нашли?

— Каллен, здесь все твои игрушки.

Меня то бросало в жар, то начинало знобить; казалось, передо мной раскрыли полный драгоценных воспоминаний и давно потерянный фотоальбом или капсулу памяти. Я приблизилась к столу и медленно ощупала любимые вещи, утраченные и позабытые; вещи, которые когда-то значили для меня так много и теперь напоминали об этом с шокирующей силой. Балерина, оставленная в номере вашингтонской гостиницы; зеленое морское чудовище с желтым языком, который вываливался наружу, если сжать чудище покрепче. Набор «Винки-динк» для рисования на экране телевизора и светло-вишневая статуэтка, изображающая отца со мною на руках, которую я вылепила из глины: оба мы были лысыми пухляками, а дырочки на месте глаз, носа и рта я проделала зубочисткой.

Пепси выбрал две игрушки, которых я совершенно не помнила: белую ковбойскую шляпу «екай кинг» и резиновую куклу Попай. Я полюбопытствовала, почему именно их, но он пожал плечами и в свою очередь поинтересовался, кто такой Попай; ему понравилось, какие у матросика потешные руки.

— Это из мультфильма. Он питается исключительно шпинатом.

— А что такое мультфильм?

Разве бывают мальчишки, которые не знают, что такое мультфильмы?

С другой стороны, разве бывают мальчишки, которых звать Пепси?

Я спросила у мистера Трейси, можно ли и мне взять одну игрушку. Почему-то из всего, что там было, я больше всего захотела бейсбольную перчатку; тем летом мне исполнилось шесть, и я что ни день отчаянно сражалась в бейсбол, изо всех сил изображая мальчишку-сорванца. К моему удивлению, пес-великан ответил твердым отказом.

На улице только что закатилось солнце и небо было цвета персиков и слив. Сложив огромные лапы, волчица и верблюд ждали нас возле кожаных рюкзаков. Воздух пах пылью и последним теплом. Кроме наших шагов, не раздавалось ни звука.

Пепси нахлобучил свою ковбойскую-шляпу и тщательно выровнял. Закинув за спины рюкзаки, мы двинулись на север. По-моему, на север.

Однажды на вечернем матче вскоре после этого сна недоносок по имени Дефацио ростом шесть футов девять дюймов обрушился всем своим весом на Дэнни и вдребезги разнес ему коленную чашечку. Меня там не было, но мне передали, что Дэнни, как это принято, тут же его простил.

Далее действие перенеслось в травмпункт «скорой помощи» — в итальянском варианте «пронто соккорсо», — где единственное, что действительно было «пронто», так это всеобщее замешательство по поводу того, что же делать с ногой бедного моего мужа.

Мне никто не позвонил, поэтому о случившемся я узнала, только когда Дэнни приковылял домой на алюминиевых костылях, с коленом, закованным в гипс и… загубленным.

Я не знала, возмущаться мне или плакать, но держала рот на замке, опасаясь, что Дэнни будет только хуже.

Следующие несколько дней мы старались вести себя как можно осторожнее, быть добрее друг к другу и не подавать виду, как мы перепуганы. Разумеется, все последние месяцы я прекрасно понимала, что не может такое везение быть вечным, но разве кто-нибудь когда-нибудь бывает готов к катастрофе? Конечно, в жизни полно мерзавцев и мерзких ситуаций, но кому хочется думать об этом? Да и вообще, что это за жизнь, если трясешься от каждого стука в дверь, от каждого письма в почтовом ящике?

Дэнни делал вид, что сохраняет спокойствие, но его страх перед будущим был очевиден: жена ждет ребенка, а на его спортивной карьере окончательно поставлен крест. Жизнь уготовила ему крепкий удар, и даже стойкий, невозмутимый Дэнни не имел ни малейшего понятия, что делать дальше.

Руководство клуба оплатило две необходимые операции, но потом все свелось к тому, что вот, мол, приятель, последний чек и заходи как-нибудь на огонек. Столь скорое, хоть и вполне понятное безразличие до крайней степени меня взбесило и никак не способствовало тому, чтобы разрядить атмосферу.

Хорошо хоть сезон уже подходил к концу, да и в любом случае мы планировали выбраться в Америку. Как-то вечером за кухонным столом мы взвесили все «за» и «против» и решили, что лучше будет вернуться.

За неделю мы все упаковали и распрощались с жизненным укладом, к которому успели очень привыкнуть. Будь я одна, было бы очень тяжело, но у меня были Дэнни и ребенок, и я, конечно, жалела, что все вышло не так, как хотелось, но — подумаешь!

Дэнни буквально расцвел, когда, сделав всего два звонка за океан, тут же умудрился найти работу. Это была замечательная должность в Нью-Йоркском департаменте парков и организации досуга — в обязанности ему вменялось заведовать летними баскетбольными программами для ребятишек из гетто.

— Два звонка! Да я бы, наверное, оба раза не туда попала. Как тебе это удалось?

Он достал из кармана монетку, сделал пасс руками, и она исчезла у меня на глазах.

— Киска, твой муж волшебник, один из лучших. С помощью моих родителей мы нашли квартиру в Доме на Девяностой стрит, рядом с Третьей авеню. После яркого дебюта нашего соседа с нижнего этажа я при-Думала прозвище нашим апартаментам — отель «У Маленького Мясника». Квартира была хорошая, солнечная и достаточно просторная как для нас двоих, так и для будущего ребенка.

К тому времени, как мы вернулись в Штаты и окончательно вселились в новую квартиру, Дэнни уже мог нормально ходить. Но что-то в нем изменилось, что-то серьезное. Может, он осознал, что и ему не чуждо ничто человеческое, в том числе хрупкие кости, коленные вывихи и прочая, и прочая? Первые несколько дней после возвращения он был необычно молчалив и порой предавался мрачным раздумьям, что было для него совсем нехарактерно. Нет, Дэнни вовсе не начал придираться к мелочам, философствовать или вести себя как-то странно. Просто он стал немного тише и… чуть более замкнутым. Когда мне удавалось рассмешить его или вызвать улыбку, это была настоящая победа.

Что хорошо, работа пришлась ему по душе, и каждое утро он вставал на службу с радостным предвкушением.

На уик-энд мы стали ездить к моим родителям, у которых был дом на берегу Лонг-Айленда. Как я и думала, Дэнни полюбился им с первого же взгляда, и мы замечательно проводили время вчетвером, греясь на солнышке, поедая летние фрукты и радуясь, что мы вместе.

Одним из множества открытий этого лета явилось то, что я никогда больше не поплаваю на пару с отцом. Ему уже исполнилось семьдесят, и он опасался за свое сердце; после очередной операции он сильно сдал и предпочитал осторожничать.

Раньше мы обычно проводили в родительском доме на Лонг-Айленде весь июнь. Такое ощущение, будто мы только тем и занимались, что плавали в океане. У нас были автомобильные камеры, надувные матрасы и нарукавники — целая флотилия, предназначенная для того, чтобы помогать держаться на воде, когда собственные конечности устанут.

От тех лимонно-ярких дней в памяти засели корзинки, полные пляжной снеди — холодная курица, теплый лимонад, замороженный десерт с сиропом, — и ярко блестящие, прилипшие к черепу волосы отца, который плывет в прибое бок о бок со мной. Казалось, ему принадлежит весь океан.

Мы с отцом часто гуляли — и в детстве, и когда я вернулась из Европы. Слушая мои воспоминания о старых добрых деньках, он улыбался и медленно мотал головой: так улыбаешься, вспоминая какую-нибудь несусветную глупость, совершенную в незапамятные времена. Совсем несусветную — но о которой ни капельки не жалеешь.

В один прекрасный день он удивил меня, бесцеремонно — однако предельно осторожно — коснувшись моего округлившегося живота:

Скоро сам уже будешь плавать, точно?

Я улыбнулась и крепко-крепко его обняла. Он был немного похож на Дэнни — оба предпочитали не афишировать своих эмоций. Мы подставляли щечку при встрече и расставании, но этим все и ограничивалось. Иногда мне казалось, что он стал стесняться меня, когда я выросла. Пока я была маленькой, он мог обнимать меня, целовать, качать на коленке, но когда оформилась грудь и начались звонки от ухажеров, то отношения с отцом… нет, менее теплыми они не стали, но определенная дистанция возникла.

Однако его операция, травма Дэнни и моя беременность способствовали нашему сближению. Операция — так как он в полной мере осознал, что смертен и что в мгновение ока можно лишиться всего; искалеченное колено Дэнни и то, что я жду ребенка, — так как… да по той же самой причине. В мгновение ока можно лишиться абсолютно всего, особенно счастья и определенности, но чем лучше ты умеешь противостоять ударам судьбы или даже… чем больше останется после тебя на земле, тем лучше. К тому же у моего отца это должен был быть первый внук (или внучка), и в глубине души я молила всех святых, чтобы папа успел погулять с ним или с ней у моря. Пусть даже не поплавать (что папе удавалось лучше всего), но хоть потыкать вместе мечехвостов.

Настоящее чудо, но нам с Дэнни опять удалось приземлиться на ноги. К таким оборотам я не была приучена, и потребовалось почти целое лето, чтобы я свыклась с фактом, что все у нас будет хорошо.

3

Остров Рондуа возвратился. Удобно устроившись на шее у зверей, мы с Пепси ехали по нескончаемой равнине. Вдали виднелись оранжево-розовые пирамиды, резко контрастирующие с черным вулканическим пейзажем вокруг.

Волчица Фелина рассказывала нам историю своих предков — как они вышли из моря красными рыбами и расстались с чешуей, достигнув суши. Выяснилось, что все животные, попав на Рондуа, претерпевают видовую метаморфозу. Умница Пепси поинтересовался, не придется ли пройти через это и нам, раз мы здесь. Мистер Трейси, чья бархатистая шляпа сидела на покачивающейся при ходьбе голове как влитая, ответил, что мы через это уже прошли.

Верблюд Марцио часто брал на себя роль гида, обращая наше внимание то на голубых птеродактилей, пролетевших вдалеке однажды утром, то на солнце, начавшее расходиться пополам, что означало конец очередного рондуанского месяца.

Многие из этих первых снов сводились к долгим пейзажным панорамам. Говорились разговоры, но зачастую я теряла нить беседы, потому что меня гораздо больше интересовало то, что открывалось глазам. К тому же впоследствии я осознала, что слушаю так невнимательно, поскольку многое слышала раньше. Анекдоты, которые мгновенно забываются, пока кто-нибудь не начнет рассказывать по новой; я сто раз могла перебить животных и сама рассказать сыну, что было дальше: как горы научились бегать; почему рисовать карандашами позволено только кроликам; когда все птицы решили стать одного цвета… Несмотря на такой багаж знаний, я по-прежнему не имела ни малейшего понятия, что мы делаем на Рондуа.

Наше первое после возвращения американское лето выдалось приветливым, и, несмотря на мучительную нью-йоркскую жару и влажность, мы приспособились к темпу и некогда привычному образу жизни. Приятно было, что можно спокойно пойти посмотреть новейшие фильмы, причем опять на языке, понимание которого не требует чудовищных усилий. Я ходила по книжным магазинам и выставочным залам, а раз в неделю мы с мамой тайком выбирались пообедать в какой-нибудь дорогой ресторан, где все официанты писаные красавцы, но еда совершенно одинаковая на вкус, какой бы ни объявлялась в меню — турецкой или китайской.

Я очень стеснялась этого, но толстела и толстела. Как-то я поинтересовалась у Дэнни, возможно ли родить дирижабль. Скорее, сказал он, это будет четырнадцатифунтовый «Сникерс».

Иногда, но только иногда, я думала о мальчике из моих снов и гадала, кто у нас родится. Что, если сын? Назвать его тогда Пепси Джеймс? Нет. Вопрос имени мы уже обсудили и решили, что, если будет мальчик, назовем его Уокер, а если девочка — то Мей. Мы с Дэнни любили старомодные имена.

Я приобрела пять книжек о детском воспитании и накупила столько детской одежды, что Дэнни счел, будто в глубине души я уверена, что рожу тройню, только ему пока не говорю.

Накануне родов мы с Дэнни часов до одиннадцати смотрели телевизор, а потом пошли спать. Через несколько часов я проснулась; мне было неудобно и мокро. Воды уже отошли, но мы с Дэнни не позволили застать себя врасплох: сохраняя спокойствие, собрали мои сумки и отправились в больницу.

Доктор был само участие, роды — кошмарными… и ребенок явился на свет, оглушительно голося, красный и сморщенный, как перезрелый живой фрукт. Мей Джеймс. Ее наскоро привели в божеский вид и дали мне подержать. Я пребывала в эйфории, как это всегда бывает сразу после родов, прежде чем снова накатят приливными волнами боль и утомление. На первый взгляд Мей была если и не весела, то вполне бодра. Непонятно откуда возник Дэнни и замер у противоположной стенки, смущаясь и лучась счастьем, как электрическая лампочка.

Папаша, подойдите взглянуть на дочку.

Дэнни двинулся к нам, заранее вытягивая руки принять Мей. Внезапно я ощутила, что меня захлестывает черный вал усталости, и отключилась.

Потом Дэнни рассказывал, что не сводил с меня глаз и потому, к счастью, догадался, что я вот-вот выроню нашу новорожденную на пол. В последний момент, в подкате, он успел ее поймать.

Я проснулась на Рондуа; под головой у меня были колени Пепси.

— Мам, ты так долго спала!

Во сне я понимала, что только-только родила, но на мне была все та же одежда, и я прекрасно себя чувствовала. Я опять была готова двигаться дальше. Приподнявшись, я посмотрела в сторону гор, Монетной и Кирпичной: если все сложится удачно, через несколько дней мы за них уже перевалим. Куда нам дальше, я не знала. Никто из животных не хотел об этом говорить.

Марцио и Фелина стояли поодаль, спокойно ожидая, когда мы скомандуем выступать. Они были такие огромные, что закрывали мне, сидящей на земле, полнеба.

— Ну вот, Каллен проснулась. Теперь можно двигаться к горам, — проговорил сидящий рядом мистер Трейси, не сводя своих добрых глаз с далеких утесов.

— Мистер Трейси, это из-за Мей? Нам нужно туда из-за нее?

— Каллен, в твоем распоряжении три вопроса. Два ты уже задала, и ответы на них значения не имеют. Это было совершенно не обязательно. Но третий вопрос может потом очень сильно помочь Пепси, так что будь осторожна.

Он ожидал моей реакции, понимая, что я не стану тратить третий вопрос, мой третий вопрос, на какую-нибудь ерунду. Наверно, это вопрос, ответ на который будет получен в свое время; что ж, поживем — увидим. Прежде чем задать его, придется хорошенько подумать.

— Самый короткий путь — через равнину, но он же и самый опасный. Как поступим?

Все повернулись ко мне — три зверя и маленький мальчик ждали моего ответа.

Я обвела взглядом равнину и увидела вдалеке едва различимые, но зловещие силуэты Забытых Машин. Изобретенные в эпоху, когда все механическое считалось безусловно положительным и в то же время волшебным, они с легкостью обращали камень в железо, а зеленые растения — в лекарства, ткань, коричневое топливо. Впоследствии заброшенные из-за несбывшихся надежд или ради новых, более удачных сочетаний, они были предоставлены сами себе в расчете на то, что остановятся и умрут. Но они не умерли. Машины не умирают — лишь замирают в ожидании. Как и многое другое на Рондуа, однажды они просто возникли посреди равнины.

— Идем мимо Машин, — решительно произнесла я, расправив плечи, чтобы выглядеть отважнее. — Так надо. Пошли.

Я сама не знала, что такое говорю, но чувствовала, что от меня ждут именно этого. Подойдя к Фелине, я вскарабкалась по ее лапе и устроилась на шее позади угловатой головы, покрытой лоснящейся шерстью. Я души не чаяла в этой голове и в глазах волчицы, колючих, но в то же время добрых.

Давным-давно перед нашей городской библиотекой стояли три огромных бетонных льва. Все дети обожали лазать по ним вдоль и поперек и не слезали, пока не устанут или пока им не передастся холод камня. Помнится, мне эти львы нравились своей основательностью, да и габаритами тоже. На них можно было положиться, они будут всегда — подобно родителям. Когда я стала старше, мне их очень не хватало — и своих чувств к ним.

Рондуанские животные были размером с тех львов. Только они разговаривали и могли двигаться, и от них несло жаром, как из печки. Но я их не боялась. С самого начала они были такими же надежными и знакомыми, как те львы перед библиотекой.

Чтобы ободрить наш маленький отряд, я затянула песню про деревянных мышей, которые отправились на войну. Не знаю, почему я ее запела, не знаю даже, откуда она взялась, но я помнила ее от первого до последнего слова. Остальные подхватили (Пепси, немного послушав, стал мурлыкать мотив, не открывая рта), и напряжение отчасти спало.

— Смотрите! Она приходит в себя!

Впервые с того момента, как мне стали сниться сны о Рондуа, я не хотела просыпаться. Я боялась того, что ждет нас впереди, но любопытство возобладало. Просыпаться в белой больничной палате после красочности и сумятицы новой фазы ясмудского сна — даже с учетом моего новорожденного чуда — было сродни разочарованию.

И мне было так больно! Мей вознамерилась прийти в этот мир ногами вперед. Соответственно, после всех манипуляций, которые пришлось произвести, чтобы она таки появилась на свет, значительная часть моей утробы превратилась в настоящую зону бедствия.

Позже доктор сказал, что наложил пятьдесят швов, только чтобы ликвидировать ущерб. Я потом еще долго ковыляла вперевалку, медленно и очень осторожно — ни дать ни взять астронавт в лунной невесомости. Им, правда, доводилось перескакивать с места на место большими, как в мультфильмах, прыжками. Мне же стоило только ступить чуть не так, и вся болевая сигнализация в организме поднимала оглушительный трезвон.

Само собой, все эти дни я была, мягко говоря, не сахар, но Дэнни проявил чудеса предупредительности. Принес цветы и шоколад — и пару зеленых бархатных шлепанцев, настолько чудовищных, что от любви к нему мне захотелось расплакаться.

В перерывах между всем этим я медленно ковыляла по коридору взглянуть на свою дочку. А через несколько минут отправлялась обратно в палату, изумленная до глубины души, что Мей никуда не делась. Она в самом деле существует и она — наша!

Единственным облачком, омрачившим небосклон однажды перед сном, явилось воспоминание, что прошлый раз я была в больнице, когда делала аборт. Уставившись в черный потолок палаты, я помолилась обо всех: о Мей, о Дэнни, о мертвом ребенке, о себе, о моих родителях. Облегчения молитва не принесла, но сами слова звучали достаточно утешительно, и я сумела заснуть. Той ночью мне снились волшебники, в огромных руках которых появлялись и исчезали младенцы, как у Дэнни — монеты.

Снов о Рондуа больше не было, пока мы с Мей не вернулись домой. Тут-то все и началось, через несколько дней.

Началось. Да, все началось одним утром — из тех, когда кажется, что все встречные на улице пахнут хорошим одеколоном.

В Нью-Йорке октябрь — это месяц с норовом. Он может быть обходительным, как Фред Астер[23], или сердитым и неприветливым, как судебный исполнитель с повесткой. Первую неделю после больницы он был паинькой, но потом все изменилось. Час за часом я просиживала у окна в кресле-качалке, кормила Мей и наблюдала первые осенние ливни.

Дождь — не менее захватывающее зрелище, чем огонь. Оба они нарочиты и в то же время прихотливы — и в мгновение ока всецело поглощают ваше внимание.

Когда Дэнни уходил на работу, я подкатывала Мей к окну гостиной, усаживалась в кресле-качалке, укрывала нас белым одеялом и готовилась к созерцательному приему дневной дозы дождя. Мей заглатывала свой завтрак, а я смотрела, как светлеют по мере наступления дня серебристо-синие мокрые стекла. Ливень хлестал нещадно, однако мне это нравилось, я чувствовала себя под его защитой.

Однажды утром облака разошлись и проглянуло солнце, как большой яичный желток. Оно решило ненадолго остаться с нами. К тому времени я настолько привыкла сидеть и смотреть в окно, что от неожиданного ярко-желтого блеска так и подскочила — словно кто-то хлопнул в ладоши у меня над ухом.

Я сразу засуетилась, готовя нас к выходу, и в мгновение ока мы оказались на мокро блестевшей улице. Мей была наряжена в костюмчик персикового цвета, и перемена обстановки, судя по всему, ей очень даже нравилась.

— Здрасьте, миссис Джеймс. Правда, странная погода?

Алвин Вильямc вышел из дома сразу за мной и начал говорить, прежде чем я успела обернуться. Голос его звучал достаточно дружелюбно, но, когда я повернулась, лицо его ничего не выражало. Можно было подумать, он смотрит не на меня, а на дверь.

— Привет, Алвин. А где Лупи?

— Иногда он такой зануда. Мне просто захотелось выйти, на облака глянуть. Ничего себе цвета! Можно подумать, у них там кулачный бой или типа того, правда?

Образ мне понравился, и я улыбнулась Ал вину, даже не посмотрев на небо. Я понимала, о чем он говорит, но этот образ как-то плохо увязывался с Алвином Вильямсом, с его вечно грязными очками и прической, как у Бадди Холли[24].

— А у нас сегодня исторический день. Для Мей Джеймс это первая в жизни прогулка.

— Правда? — улыбнулся он, заглядывая в коляску. — Ну, поздравляю. Надо бы вам и мистеру Джеймсу это отметить, с шампанским.

Мы поболтали еще несколько минут, но потом он вроде занервничал и сказал, что ему пора. Меня это устраивало, потому что я хотела уже двигаться.

— Итак, Мей, добро пожаловать на Девяностую стрит! Вот универсам, где я покупаю для нас продукты. А вон там книжный магазин, который нравится твоему папе…

Я устроила для нее краткую экскурсию по микрорайону, и, кроме Алвина, абсолютно все пахли хорошим одеколоном.

Долгие хождения еще причиняли мне боль, поэтому через пятнадцать минут я остановилась перед кафе-мороженым «У Маринуччи» — излюбленным водопоем семейства Джеймс. Зайдя внутрь, я заказала кофе, а заодно проверила, укутана ли Мей как надо.

Незнакомая официантка принесла мне кофе и даже не покосилась на ребенка. — Вот идиотка.

Взяв чашку, я скорчила рожу удаляющейся спине официантки. Чашка оказалась не горячей, а кофе, когда я отхлебнула, — едва теплым.

Громко звякнув, я отставила чашку на блюдце и повернулась к окну. Терпеть не могу теплый кофе. Кофе должен быть горячим, почти кипяток, едва ли не обжигать язык. Официантка читала у прилавка журнал, и я уже хотела подозвать ее, чтобы пожаловаться, но тут обратила внимание на чашку. Над той вился парок, и я почуяла аромат свежемолотого кофе.

Как это? На всякий случай я потрогала чашку. Действительно горячая. Гормоны? Наверняка гормоны, должно же быть какое-то физиологическое объяснение, организм никак не может перестроиться после родов, после всего стресса. Или же у меня настолько поехала крыша от сидения дома и от серо-синего дождя, что некоторые вещи перестали восприниматься вообще или воспринимаются как-то не так — например, тепло, время и память.

Пожав плечами, я взяла чашку и подула на кофе, остужая. Он был таким горячим, что я едва могла удержать палец, просунутый в керамическую ручку. Дэнни, послушай, со мной сегодня такое приключилось… Я мотнула головой, понимая, что ничего ему не скажу, слишком глупо буду выглядеть.

Так что я допила кофе, расплатилась и вышла. Проходя мимо того же окна с другой стороны, я бросила взгляд на свой столик, но чашки уже не было. Однако.

По мере нашего приближения шум Забытых Машин становился отлаженным, размеренным, оглушительным. Я начала различать отдельные детали: поршни и клапаны, вихрящиеся в ослепительной буре меди, хрома и плотного сжатия. Машины ничего больше не производили, но продолжали функционировать. Занятая ими земля являлась их собственностью, и посторонним проход был воспрещен.

До первой Машины оставалось несколько сотен футов, когда она неожиданно замедлила ход, словно старый паровоз, приближающийся к станции. На ее боку блестела красная с золотом табличка, гласившая: «Лизль-зайлер. Прага». Поршни и клапаны снизили темп едва ли не вдвое, хотя лязг и шипение стали громче. Я была уверена, что Машина как-то оигущает наше присутствие. Остальные Машины пугающе быстро подхватили ее темп, ее интонацию. Словно по команде, они замедлились до того же ритма, хотя были совершенно разными.

Я почувствовала, как дрожит подо мной волчица, и поняла, что говорить надо мне.

— Пропустите нас. Вы знаете, кто мы. Мы вам не враги. Нам нужно пересечь равнину, а потом горы.

Поршни Машин с издевательской точностью воспроизвели ритм моих заключительных слов. Я умолкла, и работа продолжилась в прежнем темпе.

— Не трогайте нас. Так-так-так.

Вместе взятые, они звучали как самая большая в мире пишущая машинка. Я перевела взгляд на Мар-Цио, но не смогла прочесть никакой подсказки на его округлой верблюжьей морде.

— Пожалуйста, просто остановитесь. Ненадолго.

Так-так-так.

Шло время. Если молчать, темп Машин оставался прежним, и лишь в сухом воздухе свирепо свистел выпускаемый клапанами пар.

— Каллен, им нужно слово.

Я в ужасе обернулась к мистеру Трейси — ведь он осмелился сказать об этом прямо здесь, перед Машинами! Но когда он умолк, те не стали клацать.

Пепси крепко обхватил переднюю лапу волчицы, на лице его отражался испуг. Он посмотрел на меня снизу вверх, как будто я знала, что делать дальше.

— Но зачем, мистер Трейси?

— Затем, что это единственное доказательство, кто вы. Слово доказывает, зачем вы здесь.

— Но разве оно не понадобится нам позже? Машины ускорили темп, оскорбленные моей нерешительностью.

— Нет, сейчас. Ну же!

Голос мистера Трейси звучал негромко, но твердо. У меня не оставалось выбора.

— Кукунарис! Машины остановились.

Через час со мной поравнялась волчица, и Пепси наконец нарушил молчание, установившееся после того, как мы торопливо и тревожно миновали Равнину Машин.

— Мам, а что это значит? Что такое «кукарри»? Я перевела взгляд на мистера Трейси — он был в нескольких футах впереди, но, услышав вопрос, обернулся и кивнул. И тогда я преподала своему сыну первый урок волшебства:

— Кукунарис, Пепси. Это «сосновые шишки» по-гречески.

Доктора звали Роттенштайнер, а на стенах кабинета бы пп развешаны веселые фотографии его семьи и золотистых ретриверов.

Я уселась на стул напротив его стола и рассказала о своих снах от начала до конца. Я нервничала, ведь исповедовалась уже второй раз за год — сперва по одну сторону океана, потом по другую, — но последний сон меня испугал. Я хотела избавиться от Рондуа или по крайней мере найти какой-нибудь приемлемый угол зрения.

Когда я закончила, доктор сложил пальцы домиком и пожал плечами:

— Честно говоря, миссис Джеймс, никакой патологии я не вижу. Мне с таким сталкиваться не приходилось, но это известный феномен. Насколько я могу судить, ваш итальянский доктор был совершенно прав. Сны не подчиняются нашему диктату. Они гуляют сами по себе… Повторяющиеся сны или сны с продолжением обычно случаются после какого-нибудь травматического опыта — серьезной аварии или смерти кого-нибудь из близких, — когда нервная система не может оправиться от шока. Однако ваша жизнь складывается вполне счастливо, бесконфликтно, значит, Рондуа снится вам потому, что вам это пусть бессознательно, но нравится. Не более. Скажу вам как на духу: ума не приложу, почему сон продолжается так долго и откуда такое четкое деление на эпизоды. Но как доктора меня это не тревожит. Самый очевидный момент — это включение в ваши сны фрагментов яви, лучший пример которому — те же греческие сосновые шишки. Почему именно они? Понятия не имею. Ваше подсознание решило задействовать именно этот фрагмент; ну, приглянулся он чем-то. Слово действительно странное, но в этом плане наш мозг работает совершенно непредсказуемо. Нечего и пытаться понять его или как-то обуздать, все равно он поступит по-своему.

— Значит, мне не о чем беспокоиться?

— Разумеется, вы можете приходить ко мне раз в неделю и рассказывать о своей жизни, о событиях, происходящих в ней. Но с моей стороны это был бы обман. Насколько я могу судить по вашему рассказу, с вами все в порядке. Вы с мужем живете душа в душу, любите своего ребенка… словом, все протекает очень и очень гладко. Однако если вы вдруг увидите во сне что-нибудь плохое, тогда милости прошу снова ко мне, обсудим. Только я в этом сомневаюсь. На вашем месте я бы предоставил Рондуа свободу действий. Если вам этот сон действительно не нравится, то чем меньше вы сопротивляетесь, тем больше вероятность, что все пройдет.

В психиатрии и психологии я была еще необстрелянным воробьем, а поэтому, услышав одно и то же суждение от двух докторов подряд, постаралась задвинуть тревоги типа «не схожу ли я с ума» куда подальше — забот у меня и без того хватало.

Дэнни ничего не знал о моем визите к Роттенштай-неру, как и о том, что сны продолжаются. Но через несколько недель после того, как я вернулась из больницы, он спросил, как поживают ясмуда и компания.

Я вручила ему мокрую Мей и уставилась в окно. Дэнни принял дочку, но глаз от меня не отвел, ожидая моего ответа. Он беспокоился за меня, и, как всегда в таких случаях, мне захотелось крепко его обнять. Я сказала ему, что мне до сих пор снится Рондуа, но ничего похожего на то, что было раньше. Он спросил, не тревожит ли меня это.

Меня? По-моему, когда все началось, волновался больше кое-кто другой.

— Да, волновался. Просто… ты прямо светилась, когда рассказывала. Мне даже нравилось слушать, как там и что дальше: волчица Фелина, мистер Трейси — этот пес в шляпе…

— Ты их помнишь?

— Как я мог забыть?

Пришла настоящая зима; дни стали холодными, льдистыми, оцепеневшими.

Быть матерью оказалось гораздо труднее и монотоннее, чем я это себе представляла. Я, конечно, понимала, что придется вкалывать без сна и продыху, но рассчитывала на чувство глубокого морального удовлетворения и счастливую улыбку моего ребенка. Однако дел находилось столько, и все время одно и то же, все время одно и то же… В общем, удовлетворение было не более чем мимолетным. Стоило только отвернуться или на секундочку закрыть глаза, как снова приходилось мыть рожки, менять пеленки, не говоря уж о груде белья, загруженной в машину час назад. Мей была золото, а не ребенок и требовала внимания только по делу, но дел этих было столько, что временами у меня просто опускались руки, я вот-вот готова была сорваться.

Вдобавок к вечеру, когда Дэнни возвращался с работы, я всегда старалась навести дома шик-блеск. Мне было очень важно, чтобы он не застал такого же бардака, как у некоторых наших друзей, тоже с маленькими детьми. При одной мысли о разбросанных повсюду игрушках, измазанных шоколадом физиономиях, тошнотворном запахе давно не купанного ребенка мне становилось дурно.

Наверно, в глубине души я хотела, чтобы Дэнни думал обо мне как о «Чудо-женщине»[25] во всех возможных смыслах. Привлекательная, умная, очень сексуальная — но, главное, способная выдержать нагрузку. Все мы хотим, чтобы нас любили не только за то, какие мы есть, но и за то, какими хотели бы представляться со стороны.

По выходным было легче, так как Дэнни был дома и мог помочь со стиркой и покупками. Иногда мы оставляли Мей на приходящую няню, а сами выбирались в кино или пообедать в ресторан. Это очень помогало, но что самое приятное, после такого перерыва мы возвращались домой с новыми силами и успев соскучиться по ребенку.

Постоянно шел снег. Почти каждый день на улице было слишком холодно, чтобы гулять с Мей, а дома — чересчур жарко. Однажды в середине особо мрачного дня, сидя с Мей на коленях, я вдруг ощутила, что если срочно не найду чем заняться, то стены слопают меня без остатка. Я довольно давно не видела во сне Рондуа, о чем жалела — так бы хоть было чем занять мысли по ходу бесконечных кормлений. В качестве упражнения я попыталась припомнить подробности того, что видела и испытала: таинственные сочетания красок, янтарные отсветы на склонах рондуанских гор на рассвете и закате.

Повседневные детали — и те обычно вспоминаются с превеликим трудом. Что уж говорить о снах, которые видела несколько дней, а то и месяцев назад.

Когда Мей наелась и задремала, я положила ее в кроватку. Порывшись в ящике стола, откопала дневник, который завела, когда сны только начинались. Я не прикасалась к нему с Европы и теперь спешила поскорее запечатлеть на бумаге новейшее развитие событий, пока те совсем не изгладились из памяти. Чем больше я писала, тем больше вспоминала: цвет верблюжьих глаз шорох песка под кожистыми подушечками лап фелины.

Мой мозг, впавший с рождения Мей в состояние, близкое к оцепенению, наконец встряхнулся, и возбуждение раскатывалось волнами до самых дальних закоулков. Это можно было сравнить с побудкой в казарме: сперва вскакивает кто-нибудь один, потом другой, и вскоре шум и гомон доносятся со всех сторон, шуршат одеяла, ударяют об пол пятки.

Я с ходу заполнила несколько страниц, не заботясь ни о хронологии, ни о логике событий. Это был дневник, а дневник — это разговор с самим собой. Я-то понимала, что хотела сказать, — какая лично мне разница, что в записях сам черт ногу сломит?

Часы не так чтобы «летели незаметно», но я провела за этим занятием всю вторую половину дня и устала, как не уставала давно, — той усталостью, что наступает по окончании трудной работы, которая много для тебя значит.

Когда Дэнни пришел домой, я была очень оживлена и рада его видеть. Однако ничего не сказала ему о дневнике, потому что сперва хотела сама как следует разобраться, зачем его веду. Чтобы достичь катарсиса — или просто убить время? Не исключено, что я просто делаю заготовки для детской книжки, которую раньше думала написать. Глубинных — мотивов сегодняшнего поступка я не понимала, так что решила преждевременно не распространяться.

Через несколько дней я купила в канцелярском магазине шикарную тетрадь в кожаной обложке и стала переносить туда все свои записи. Выкладывая двадцать семь долларов за тетрадь, я понимала, что это уже не игрушки, — последний раз я покупала тетради еще в колледже. Такое количество неприветливо чистых страниц действовало на меня возбуждающе, но в то же время немного пугало. Почерк у меня не ахти, поэтому я писала медленно и очень тщательно, получая удовольствие от самого процесса письма и впервые понимая, почему монахи прежде тратили столько времени на украшение рукописей.

Для начала я попыталась свести все мои ясмудские сны воедино и нащупать некий стержень. Начала с самого первого сна и первых моих слов, которые адресовались Пепси в самолете, снижающемся к Рондуа:

«Помню, когда-то в море было полным-полно рыб с загадочными названиями — мудрагора, кукуроза, ясмуда — и можно было почти целый день ничего не делать».

Мей спала или разглядывала повешенный над кроваткой розовый мобиль в виде совы, а я прилежно скрипела пером.

4

В один холодный ветреный день мама пригласила меня и Мей в ресторанчик «У Эми и Джо» — претенциозное, «чисто американское» заведение, где нам подали приличное мясо по-мексикански с соусом чили, семь долларов порция.

На обратном пути мама завладела коляской и ни на какие мои уговоры не поддавалась. Когда-нибудь, сказала она, мы устроим девичник и пообедаем все втроем. И расплылась в улыбке.

Я задумалась и попробовала представить себе Мей Джеймс достаточно взрослой, чтобы самой сидеть за столом, с ногами достаточно длинными, чтобы доставать до пола, лицом достаточно интересным, чтобы привлекать внимание мужчин.

— О чем ты думаешь, милочка? — О том, какое все-таки у родителей преимущество перед детьми, даже нечестно. Их рождение — для нас это второе начало, но наша смерть — для них это начало конца.

— Очень поэтично, милочка, не надо только так мрачно, это вредно для лица. Подожди, это уже ваш дом? Что там такое творится?

Я вздрогнула: перед самым нашим подъездом под произвольными углами стояли пять полицейских машин. Водители слишком торопились, чтобы нормально припарковаться.

Слава богу, я точно знала, что Дэнни спокойно сидит на работе. Звонила ему десять минут назад предупредить, что обедать будем позже из-за «ланча с мамой».

— Каллен, похоже, у вас там что-то случилось. Может, лучше к нам поехать? Возьмем такси, позвонишь Дэнни от нас.

— Нет, мам, не надо, я хочу узнать, что там такое. Вдруг это у нас. Может, я газ забыла выключить?..

Мы подошли к полицейскому ограждению.

— Извините, офицер, но я тут живу. В чем дело, не скажете?

— Пара трупов. Какой-то псих прикончил мать и сестру. Просто кошмар.

Обычно в таких случаях любят говорить: мол, стоило это услышать, и тут же стало ясно, о ком речь; но что касается меня, это было бы явным преувеличением. В тот момент я даже не помнила, что Алвин Вильямc живет в нашем доме. Он вообще плохо запоминался, кроме как своими преступлениями.

— Ну ни хрена ж, только посмотрите на него!

Мы стояли и беседовали с полицейским из ограждения, который ничего больше не знал. Однако он первым увидел, что Алвина выводят из дома. Была середина дня, но Алвин был одет в клетчатую пижамную рубашку и, по-моему, юбку. Точно не уверена, потому что сперва меня накрыла волна шока, а потом мое внимание приковало выражение на его знакомом лице. Спокойствие, полное и абсолютное спокойствие. Руки его были сцеплены спереди наручниками, и, спускаясь к полицейской машине, он спотыкался чуть ли не на каждом шагу.

— Не, ты глянь, кровищи-то сколько!

Рядом с нами торчали два чернокожих подростка в одинаковых ветровках и зеленых шерстяных шапочках. Они жадно впитывали глазами происходящее.

— Да он там, наверно, всех почикал.

— Ну да, блин. Нож-то куда заныкал?

— Каллен, хватит. Поехали к нам.

Мы стали отходить от ограждения, когда Алвин вдруг выкрикнул:

— Эй, миссис Джеймс!

Его радостный оклик поймал меня, как лассо, и я застыла на месте, не в силах обернуться и посмотреть на Алвина.

— Здрасьте, миссис Джеймс! Как дочка?

Ко мне подошел мужчина в лыжной куртке и продемонстрировал свою полицейскую бляху. Он показался мне симпатичным. Сзади хлопнули дверцы, взвыла сирена.

— Прошу прощения, вы не возражаете ответить на пару вопросов?

— И вот что странно… Чуть ли не в последний раз, когда говорила с Алвином, я потом зашла сюда выпить чашку кофе.

Мы сидели в кафе-мороженом «У Маринуччи». Детектива звали Гейб Флоссманн, у него был негромкий голос с сильным нью-йоркским акцентом.

— Миссис Джеймс, насколько хорошо вы были знакомы? Он бывал у вас когда-нибудь или вы — у него?

Меня невольно передернуло.

— Да нет, какое там. Просто встречались иногда внизу, здоровались. «Привет, доброе утро, как песик?» Не более того.

— Значит, говорите, собачку звали Лупи? — справился он в своем блокноте.

Удивительно, как много он успел записать.

Я кивнула, затем помотала головой, пытаясь расслабить мышцы в основании шеи, которые будто сплелись в тугой ком.

Флоссманн отложил карандаш и повернулся к окну:

— Знаете что, миссис Джеймс? Это не город, а натуральное гнездо чокнутых. Когда я только пришел на службу, двенадцать лет назад, какой-нибудь такой кошмар случался… ну, раз в несколько месяцев. Плюс там еще мафиозные разборки, итого серьезных убийств за год… м-м, штук десять-двенадцать, не больше. А теперь? Чуть ли не каждый вечер у кого-нибудь срубает крышу, и каждый раз что-нибудь новенькое. Вот неделю назад, на Восемьдесят четвертой стрит… Одна дамочка рассердилась на своего ребенка, совсем еще младенца, и в результате распяла малыша на двери ванной! Ну? Можете себе такое представить? Это ж какое воображение нужно. И знаете что еще? У нее по всей квартире распятий разных штук десять было. Золотые там, с лампочками… Как только такое в голову приходит?

Перед моим мысленным взором застыла картина: Мей, распятая на стене в нашей квартире. Сердце в груди у меня забилось как сумасшедшее. Я зажмурила глаза и велела себе прекратить. Стараясь дышать как можно глубже, крепко стиснула руки, ладонь к ладони, и подняла взгляд на Флоссманна:

— Что теперь будет с Алвином?

— Ему предъявят обвинение, дадут адвоката, а потом, наверно, переведут под наблюдение в Бельвю. Миссис Джеймс, вы хорошо себя чувствуете? Что-то вы очень побледнели.

Неделей позже Дэнни смотрел по телевизору автогонки, «Формулу-1». Я же занималась какими-то делами по дому, преследуемая доносящимся из гостиной слишком громким ревом автомобильных моторов.

Выходя из кухни, я мельком глянула на экран, и как раз в этот момент одна машина — гонщика звали ПедроЛопес, Колумбия, — вылетела с трассы, врезалась в ограждение и взорвалась.

Я оцепенела в дверном проеме, не в силах отвести взгляд от пламени взрыва, от разлетающихся и усеивающих трассу горящих обломков машины.

— Без шансов, — произнес Дэнни самым тихим, самым печальным голосом, на какой был способен.

Следующие несколько минут явили сцену подлинного героизма. Пожарники в комбинезонах, персонал и зрители в рубашках и футболках — все бросились к огню. Казалось, их не останавливают ни ревущее пламя, ни мысль об опасности. У некоторых были огнетушители, у других — только голые руки и надежда. Они шли сквозь пламя, всеми силами прорывались к злополучному гонщику, чья неподвижная фигура ярко выделялась в покореженной кабине и не подавала признаков жизни.

Комментатор старался сохранять самообладание, но даже его профессионально поставленный голос дрожал при виде несчастного водителя, горящего заживо, и наконец снизился почти до шепота.

Лишь через несколько секунд я осознала, что стою и мысленно повторяю как заведенная:

— Не умирай, не умирай…

В конце концов пламя удалось погасить химическими огнетушителями; все усеивал мертвенно-белый порошок. На трассу приземлился вертолет, из него выскочили санитары с носилками и аптечкой.

— Не умирай, не умирай… — твердила я, как литанию, как магическую формулу, слышную мне одной.

Комментатор объявил, что Лопесу двадцать четыре и это его первый сезон в «Формуле-1». Его извлекли из-под обломков, уложили на синие носилки и отправили вертолетом в больницу.

Дэнни выключил телевизор, и в хрупком мерцании остывающей электронной трубки мы стали ждать невозможного — продолжения человеческой жизни.

В вечерней передаче новостей рассказывали о гонке и слишком часто воспроизводили в замедленной съемке аварию. Показали фотографию улыбающегося Лопеса и сообщили, что он еще жив, хотя состояние критическое. Чудо, что он жив до сих пор, и врачебный прогноз не внушал надежд.

Забравшись под одеяло, я помолилась за Лопеса. Сколько себя помню, я произносила перед сном «Отче наш», но за кого-нибудь или за что-нибудь конкретное молилась редко. Я верю, что Бог есть, только Он не нуждается в наших указаниях, как вести дела. Он и сам все знает. Но на этот раз я просила, чтобы Лопес остался жив.

В следующем рондуанском сне все мы стояли у подножия горы и, не веря глазам своим, разглядывали небольшой мертвенно-белый предмет, напоминающий кусочек прибитого к берегу и выбеленного солнцем плавника. Мистер Трейси повернулся ко мне и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, возбужденно проговорил:

— Каллен, ты была права, вот она! Иди и возьми.

— Мам, что это? — испуганно спросил Пепси сзади и словно бы издали.

Не отвечая ему, я двинулась к находке, нагнулась и подобрала ее. Она была тяжелая, и твердая, и совсем не деревянная. Я обернулась к остальным и продемонстрировала находку на вытянутых руках:

— Это Кость, родной мой. Одна из Костей Луны.

Ничего особенного я не ощущала, никаких изменений. Я знала, что представляет собой находка, но относилась к ней совершенно ровно.

Ко всеобщему удивлению, Фелина издала крик — наполовину волчье рычание, наполовину ликующий лай. Он эхом отразился от горного склона, и огромная стая железных птиц в панике сорвалась с насиженных мест и заметалась над только что пройденной нами равниной.

Мистер Трейси и я поглядели друг на друга; он улыбнулся и одобрительно кивнул. Вот для чего я вернулась на Рондуа — помочь отыскать первую Кость Луны. Теперь я это понимала — это, но ничего больше.

Я опустила взгляд на Кость и ощутила сильное желание забросить ее от греха подальше. Чем дольше я ее держала, тем лучше осознавала, что это такое и какую мощь в себе скрывает. Когда-то она учила меня заклинаниям, наделила меня волшебной силой, которой я не хотела и не понимала. Из-за нее я чуть не погибла. Это я тоже вспомнила. Кости слишком могущественны, и после стольких лет я снова усомнилась, способен ли кто-нибудь совладать с ними. — В чем дело, мам?

Судя по всему, Пепси абсолютно растерялся, в его взгляде так и застыл испуг. Только теперь сын боялся не загадочной находки, а меня. Он был слишком мал, чтобы уловить смысл происходящего, а на объяснения я была не способна. Еще я очень боялась за всех нас, только не понимала почему. Я чувствовала себя, как чувствует зверь, как птица, внезапно ощутившая неодолимый порыв улететь подальше от земли. Приближается землетрясение — в птичьем языке таких слов нет, однако у птиц хватает благоразумия осознать, что близится страшное и что спасение в бегстве.

Над рекой молча вились пчелы величиной с кофейную банку. Смеркалось, и водой овладевала тьма. Река стала коричневой, как хорошо выделанная кожа, и текла лениво, словно что-то сдерживало ее течение.

Я взяла Пепси за руку и подвела к кромке воды: — Приглядись как следует, Пепси, и ты увидишь там рыб. Сегодня мы поплаваем с ними.

Однако было слишком темно, чтобы разглядеть на глубине хоть что-нибудь. Я вовсе не хотела его пугать, но позабыла всю силу детской доверчивости, особенно когда речь о чудесном. Стоило ему подумать о ночном купании в сопровождении волшебных рыб, и лицо его озарила улыбка.

Я разделась, раскидывая одежду где попало. Пепси так торопился, что через пару секунд рукава и штанины сплелись в плотный узел ниже колен.

Звери терпеливо ждали, пока я помогу ему выпутаться. А затем первыми двинулись в воду. Держа Пепси за руку, я последовала за высоким горбом Марцио. Вода была холодной, но приятной. Я почувствовала под ногами гладкое илистое дно, между пальцев просочился ил. Пепси вздрогнул от холода и стиснул мою ладонь.

Рыбы в едином порыве поднялись нам навстречу. Их формы и расцветки были неописуемы. Можно было бы сказать, что эта похожа на фару с глазами, а та — на ключ с плавниками, но слова здесь лишние.

Мы глубоко ныряли и могли оставаться под водой сколько угодно — и Пепси тоже, хотя незадолго до этого он сказал, будто не знает, что такое плавать.

Животные были рядом и подолгу катали нас на своих спинах. Мы плавали наперегонки, ныряли и, развернувшись на месте, торопились обратно к старту. Я цепко держалась за шерсть волчицы и любовалась фосфоресцирующими следами рыб. Подводные кометы сбивались в стайки, порскали прочь и тут же возвращались.

Наконец ко мне подплыл мистер Трейси с первой Костью в зубах. Я взяла ее за горячие концы и резко надавила. Кость легко сломалась пополам, и я ощутила в руках энергетический разряд, словно пузырьки в стакане лимонада. Половинки оказались гораздо легче. На суше Кость была тяжелая и твердая, как камень, но в водной среде, где господствовала Луна, ее можно — и нужно — было разломить пополам, чтобы наша миссия имела успех.

Я подплыла к Пепси и жестом показала ему, чтоб он взял одну половинку; затем немного отплыла и развернулась к нему лицом. Подняв свою половинку над головой, я кивнула Пепси, чтобы он сделал то же самое. Когда он последовал моему примеру, между обломками Кости протянулась ровная дуга фиолетового света. Не было слышно даже характерного шипения статического электричества, как в генераторе Ван-де-Граафа[26]. Просто между половинками Кости бесшумно пульсировала неяркая фиолетовая дуга. Очень красиво и совсем не страшно.

Обсыхали мы прямо в одежде, у огня, принесенного Фелиной откуда-то издалека. Мистер Трейси вручил мне два обсидиановых ножа, и один я передала Пепси. Мальчик принял его и несколько раз воткнул в землю.

— Пепси, сегодня ночью мы должны вырезать себе костяные трости. Смотри на меня и делай так же.

Звери отступили во тьму, и мы занялись резьбой по Костям Луны. Время от времени я косилась на воду: все рыбы маячили у поверхности, не сводя с нас мерцающих глаз.

Пепси внимательно следил, что я делаю, и за несколько часов узнал о резьбе столько, сколько иной не узнает и за три жизни. Листья и оцелоты, человечек, похожий на Алвина Вильямса, поднятая женская рука с лягушками и камнями в ладони — непрерывный витой орнамент испещрял кривые белые трости по всей длине, переходя на конце в неровный край лунного диска.

Пламя бросало на наши занятые резьбой руки желто-оранжевые отсветы. Я то и дело поднимала взгляд убедиться, что Пепси все делает правильно, что он не порежется. При виде его личика, такого нахмуренного и сосредоточенного, сердце кувыркалось у меня в груди словно дельфин. Резкие морщины — пока лишь непрошеные гости — когда-нибудь пропишутся на его лице по праву, и он станет мужчиной. Тогда мы станем говорить как взрослые, и будет уже мой черед задавать слишком много вопросов и претендовать на его постоянное внимание. Меня грела мысль, что он будет мужчиной. И корежило при мысли о том, что от мальчика останутся только фотографии в семейных альбомах да маленькие, протертые до дыр джинсы, которые в конце концов пустят на тряпки для мытья окон.

Заканчивая вырезать гоночный автомобильчик, он ощутил мой взгляд — или мою грусть. Неожиданно подняв глаза, он поинтересовался, можно ли ему лизнуть свою трость, когда мы закончим.

— Это еще зачем?

— По виду она должна быть вкусная.

Я рассмеялась, сказала «да», и у меня отлегло от сердца. Пепси еще расти и расти.

Гонщик Лопес был жив. Я нашла в газете статью, где говорилось, что он сильно обожжен и находится в глубокой коме, подключенный к медицинской аппаратуре. Но он — жив. У меня никак не шли из головы гоночные автомобильчики, которые мы вырезали на наших рондуанских тростях.

Однажды в середине дня, сидя у окна с Мей, я вдруг представила себе больничную койку и неподвижную фигуру, спеленатую, словно мумия. Не доносилось ни звука, лишь тихо гудели аппараты жизнеобеспечения. Живой труп; я хорошо знала, кто это, и меня невольно передернуло. Я подумала о семье Лопеса, об их нынешней боли и неосуществимых надеждах на будущее. Не затянется ли такая жизнь на годы — вечное упование на милость прозрачных трубочек и желтых датчиков, отмечающих равномерную электроэнцефалограмму и изменение температуры тела на один градус?

Я подумала о Дэнни и попыталась представить свои ощущения, если бы на месте Лопеса был он, привязанный к жизни неосязаемыми электротоками с периодом в несколько секунд. Конечно, жизнь — бесценный дар, но смерть иногда тоже, причем даже в большей степени. Самым тихим шепотом я проговорила:

— Дай ему умереть.

Он умер на следующее утро.

5

Мы крепко сдружились с Элиотом Кильбертусом, потому что без конца сталкивались в подвальной прачечной-автомате. С одного взгляда было понятно, что он голубой, голубее не бывает. Левая бровь его зачастую горбилась островерхим домиком, а когда он говорил, его руки не знали ни секунды покоя, — но как он говорил!

— Я буквально шпионил за вами и вашим мужем, как только вы въехали. Вас зовут Каллен Джеймс, верно? А я Элиот Кильбертус. На самом деле меня зовут Клейтон Друри, но я сменил имя, когда мне было семь. Слишком похоже на «дурь» или «тру-ру-ру». Куда это годится, идти по жизни с именем, как у диккенсовского персонажа? Откуда у вас этот свитер?

— Из «Блумингдейла».

— Так я и думал. Дорогуша, покупать нужно только итальянское. Износу не будет.

— Элиот, нельзя ли немного подвинуться? А то вы мне сушилку заслоняете.

В ту первую нашу беседу он так завелся, что можно было подумать, будто он пробуется на роль в какойнибудь постановке и принял меня за начальника актерского отдела. Он трещал без умолку, причем легко перескакивал со славословий итальянским дизайнерам на простуду, подкосившую элиотовского мопса по имени Дзампано.

— А как же, Каллен, собаки тоже простужаются. Да бросьте, вы с ума сошли! Представьте только, босиком по нью-йоркским тротуарам, шлеп-шлеп. Чего там только не подхватишь! СПИДа — хоть завались. Настоящий рай для всякой заразы, киндер[27]. Как насчет зайти ко мне в гости, когда тут закруглимся? Мне осталось еще разок сполоснуть. Каллен, ваша дочка что-то подозрительно молчит. Она там не умерла?

В квартире его праздновал бал нарочитый кич. Элиот работал кинообозревателем для одной из нью-йоркских «голубых» газет, и стены у него были увешаны плакатами дурацких фильмов: «Нападение помидоров-убийц», «Выпускной бал» и прочих[28].

Элиот заварил превосходный капучино в изящной серебряной кофеварке «гаджа»[29] — точно такой же, как стоят во всех итальянских эспрессо-кофейнях. Затем подобрал с пола одну из собачьих резиновых игрушек, как следует вымыл в раковине и несколько раз пискнул над коляской, пока Мей не расплакалась.

— Милочка, но чего же ты хочешь? Я не капитан Кенгуру![30]

— Элиот, по-моему, она не в восторге. Но спасибо за попытку.

В течение дня он более или менее успокоился, и, когда я, взглянув на часы, удивилась, как, оказывается, поздно, он уже говорил почти нормально. Мы договорились завтра сходить вместе перекусить, и я отправилась домой, замечательно себя чувствуя.

Дэнни он тоже понравился. Когда Элиот первый раз пришел к нам в гости, то был на удивление застенчив и вел себя тише воды ниже травы. Первое время. Но стоило ему увидеть, насколько мой муж вежлив и непредвзят, он тут же принялся за старое, и на протяжении всей лазаньи со шпинатом мы не могли удержаться от хихиканья.

— Каллен, так вы действительно вегетарианка! А я-то думал, вы просто такая стройная. Но Мей надо обязательно давать мясо; я совершенно серьезно. Взять, к примеру, моего друга, Роджера Уотермана, так вот он тоже вырос в семье вегетарианцев — и что? Стал бухгалтером!

В промежутках между восклицательными знаками и непрестанными хохмами Элиот Кильбертус был отзывчив и очень щедр, даже до чрезмерности. Работал он обычно дома и частенько звонил спросить, не нужно ли посидеть с Мей, чтобы я могла куда-нибудь выйти. Иногда я пользовалась его любезным предложением, потому что оно шло от чистого сердца и не подразумевало обязательного «ты мне — я тебе». Ему нравились мы, нам нравился он, и чем дальше, тем больше времени мы проводили вместе.

Когда мы познакомились поближе, он признался, что хорошо обеспечен, потому что был единственным ребенком в семье, а его родители до самой смерти торговали недвижимостью во Флориде. Они оставили ему «жуткую уйму» денег, которые он вложил в акции — с разбором и успешно. К обеду он каждый раз приносил какое-нибудь экзотическое вино, хлеб или паштет, никак не сочетавшиеся с тем, что я готовила, но все равно очень вкусные.

Он всегда одевался как истый франт, причем только в европейское: раз в полгода ездил в Европу, где «предавался самому разнузданному шоппингу и чревоугодию». Услыхав, что мы прожили год в Италии, он покачал головой и заметил, что мы, должно быть, недоразвитые, коли вернулись в Соединенные Штаты «Макдональдса». На вопрос Дэнни, что в таком случае делает здесь Элиот, тот лишь пожал плечами и сказал, что не может читать итальянские киножурналы, да и, в любом случае, в тамошних аптеках не продается вощеная нить для чистки зубов.

Если денек выдавался хорошим, мы вместе отправлялись выгуливать Мей: я — слева от коляски, Элиот — справа. Тут-то он и проявил себя с совершенно неожиданной стороны. Я вскоре осознала, что нигде, кроме Нью-Йорка, Элиот жить не способен, это была настоящая любовь. Прогулка с ним оборачивалась непрерывной лекцией об архитектуре, о первоначальном замысле Фредерика Лоу Олмстеда[31] насчет Центрального парка и о том, где в городе можно найти лучшие шоколадные пирожные с грецкими орехами.

Он сводил нас на открытие художественной галереи и на элитарный концерт в Сохо, где тридцать два человека слушали, как шестеро стригут ножницами воздух, причем все тридцать восемь сохраняли совершенно серьезное выражение лица. По окончании концерта Дэнни заскочил в мелочную лавку и купил три пары серебристых, с закругленными концами ножниц, как в детском саду.

— Поехали домой, сыграем на бис!

Успела сложиться традиция, что по средам мы вместе с Элиотом полдничаем в нашей квартире. Он обычно ел сэндвич с тефтелями или сувлаки[32], я же сметала греческую брынзу с оливками или спагетти-аль-бурро. Покончив с трапезой, мы устраивались на пару часов почесать языками.

В один из таких моментов и выяснилось, что Элиот увлекается оккультизмом. Он рассказал мне о вечеринке, на которой устроили спиритический сеанс и попытались вызвать дух Амелии Эрхарт[33]. На это я картинно закатила глаза и поинтересовалась, влетела она на самолете или просто возникла посреди комнаты. Таким рассерженным я его еще не видела. Элиот искренне верил в потусторонние силы и очень обиделся на мою шутку. Это был чуть ли не единственный раз, когда он на меня сердился.

— Каллен, ты такая всезнайка. Давай-ка глянем на твою ладонь.

Перед моим мысленным взором промелькнули рондуанские сцены, и я замялась.

— Ну хватит, Каллен. Я же не прошу тебя раздеться. Дай мне посмотреть твою ладонь, я хочу знать, что тебя ждет.

Насколько я знала, левая ладонь отражает то, что в человеке заложено, а правая — то, как эти задатки Удалось проявить. Я никак не могла решить, которая из них меня скорее выдаст и какую показать.

— Да нет, правую. Ну-ка, посмотрим.

После моих снов я бы не удивилась, подскочи он на полметра в воздух при первом же взгляде на мою руку. Однако ничего подобного — Элиот лишь помял подушечки моих пальцев, затем перевернул ладонь и изучил тыльную сторону. И так несколько раз.

— Что ж, дорогуша, боюсь, с точки зрения хиромантии ничего интересного. Тут сказано, что ты будешь счастлива в браке, с детьми тоже все будет хорошо и ты меня переживешь.

— Элиот, ты что, серьезно веришь во все эти оккультные штуки?

Он мог и не отвечать — таким красноречивым было его лицо.

— Безусловно, Каллен. Я слишком много повидал, чтобы не верить.

— Тогда обещаешь никому не говорить, если я тебе кое-что расскажу? Особенно Дэнни?

— Честное благородное, миссис Джеймс!

Я набрала полную грудь воздуха и четвертый раз за год принялась рассказывать о Рондуа.

Пока я говорила, Элиот жевал нижнюю губу и разглядывал ногти, но я-то знала, что он внимательно слушает.

— И Дэнни обо всем знает?

— Кроме последних частей. Про гонщика и Алви-на Вильямса я ему тоже не рассказывала. Он и раньше очень волновался, думал, у меня что-то с головой.

— Но врачи говорят, что все в порядке? Да они все недоумки и ничего не понимают! Я как-то ходил к психиатру, который сказал, что мне станет значительно лучше, если я перекрашу квартиру в зеленый цвет.

— Нет, они оба заявили, что такой идеальный порядок снов не совсем нормален… но ничего серьезного.

Немного погодя нам пришлось прервать обсуждение, поскольку Мей проснулась и стала жаловаться. Но вечером Элиот позвонил и сказал, что говорил со своей знакомой, которая держит книжный магазин. Знакомая эта очень любила Дорис Лессинг[34] и когда-то в разговоре с Элиотом упомянула одно обстоятельство, которое теперь всплыло у него в памяти.

— Каллен, у тебя действительно что-то с головой, но ты не так уж и оригинальна. Эта моя знакомая, Элизабет Добель, говорит, что у Дорис Лессинг тоже были, как она их называет, «многосерийные сны». Вот, послушай, это из лондонского интервью Дорис: «Мне снились многосерийные сны. Нет, не обязательно со сквозным сюжетом. Но я точно знала, что это одна и та же область у меня в голове… Нет, не как фильм, который заканчивается в определенном месте или определенным событием. Для моих снов характерно единство пейзажа, действующих лиц — но главное, одно и то же ощущение, одна атмосфера».

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула. Все было так знакомо.

— Да, Элиот, очень похоже, но все-таки не совсем. — Оглядевшись, я убедилась, что Дэнни в пределах слышимости нет. — При чем тут тогда Алвин Вильямc и этот гонщик?

— Да при том, что они часть твоей-жизни, глупая! Каллен, готов прозакладывать миллион, что у Дорис Лессинг тоже есть свой Алвин Вильямc. Все мы заимствуем из яви какие-то детали и вставляем в свои сны, обычно со всякими искажениями. А вы с Дорис — хорошая пара. Спокойной ночи, миссис Норман Бейтс[35]. Привет супругу.

Однажды рано утром мы поднялись на сыпучий гребень и в миле-двух перед собой увидели широкую мощеную дорогу, которая простиралась до самого горизонта.

Я сидела на высоком горбе Марцио и прижимала к себе Пепси. Рядом стоял мистер Трейси, наши трости были заткнуты за ленту на тулье его исполинской шляпы.

— Мистер Трейси, мне должна быть знакома эта дорога?

— Не думаю, Каллен. Ее проложили уже после тебя. Это все Машины с равнины, сами по себе. Ни с того ни с сего начали строить дорогу и не остановились, пока не пересекли весь остров из конца в конец. Никто из нас не знает, зачем она, но по ней можно путешествовать вдвое быстрее. Если захочешь когда-нибудь навестить Джеки Биллоуз в Переговорных банях, иди по дороге и дойдешь на неделю раньше, чем рассчитывала.

— И кто-нибудь здесь ходит?

— Насколько я знаю, нет.

Он умолк и поглядел на Марцио и Фелину; те мотнули головами.

Изогнув шею, Марцио, насколько позволял горб, посмотрел на нас:

— Когда-нибудь здесь будут устраивать празднества, смотря на каком Махе находишься. Очень удобная поверхность для танцев.

Мы были далеко от дороги, но я все же сумела различить на ней какое-то стремительное движение, от горизонта к нам.

— Смотрите, кто это? Сюда направляется…

— Точно, мам! Что это, мистер Трейси?

— Это? Это просто скорость звука. Иногда, если очень повезет, можно разглядеть и скорость света, но очень уж редко. Это все Кипучий Палец — он предпочитает хранить на территории своего Маха как можно больше света. Но скорость звука встречается часто, и ее так много… Обычно мы вообще не обращаем на нее внимания. Сейчас, подождите минутку, сами услышите.

Звук с дороги достиг нас через несколько секунд. Это был шум, знакомый мне с детства — машины, гудки, голоса, шаги, — только сильно уплотненный. Секунду-другую воздух вокруг нас вибрировал, но это быстро прошло.

Пепси повернулся к мистеру Трейси.

— Куда нам теперь, мистер Трейси? — очень серьезно, по-взрослому спросил он.

— Нам нужно найти вторую Кость, Пепси. Точнее, тебе. Но сначала стоит навестить Кипучего Пальца. Каллен, помнишь его?

Мальчик и трое животных не сводили с меня глаз. Мотнув головой в ответ, я почувствовала себя полной дурой. Какой еще Кипучий Палец?!

Элиот осторожно постучал в дверь апартаментов — никогда не видела, чтобы он так нервничал. Он пригласил меня составить ему компанию, взять интервью в отеле «Пьер» у Вебера Грегстона, о чьем новом фильме «Горе и сын» все только и говорили. Я уже посмотрела картину, и она мне очень понравилась, но на самом деле все платили за то, чтобы увидеть, что еще новенького учудит этот Грегстон.

Он был большим оригиналом: за десять лет снял всего три фильма, и ему было наплевать на то, чего хочет Голливуд или публика. А десять лет назад Грегстон являлся малоизвестным молодым поэтом, но внезапно привлек внимание тем, что (1) получил Макартуровскую стипендию[36], а затем (2) истратил львиную долю денег на съемки малобюджетного черно-белого фильма о человеке, который был уверен, что сам себе жена. Фильм получил специальный приз Берлинского кинофестиваля и якобы вызвал массовые беспорядки в Сент-Луисе, штат Миссури. В первом фильме, среди прочего, мне понравилось название: «Ночь — это блондинка».

Однако больше всего в его картинах меня впечатляла операторская работа. Визуальные образы Вебера Грегстона либо воздействовали на ваше подсознание (хм, об этом я раньше не думала, по крайней мере в таких словах), либо изумляли неожиданными ракурсами, сочетаниями цветов и взглядами на жизнь, неповторимыми и неотразимыми, но одновременно вполне узнаваемыми, хорошо понятными.

Пока мы ждали, Элиот перекладывал портфель из руки в руку и строил мне рожи. Грегстон редко давал интервью и согласился принять Элиота лишь потому, что счел его рецензию на свой предыдущий фильм («Как надевать шляпу») «обидной и любопытной».

Когда же наконец он открыл дверь, ни я, ни Элиот не знали, что делать, поэтому стояли столбом и ждали первого шага Грегстона. А тот, в свою очередь, невозмутимо разглядывал нас и, похоже, даже не думал брать на себя инициативу. Первыми словами, пришедшими мне на ум, были «Шотландия» или «Уэльс». Я бы очень удивилась, не будь его предки шотландцами или валлийцами. Крупный, привлекательный мужчина лет под сорок, крепкий и обветренный, похожий на легкоатлета или регбиста, не гнушающегося ребячьей бучи… Глубоко посаженные зеленые глаза смотрели спокойно и сдержанно, рыжеватой шевелюре не помешало бы знакомство с расческой. Грегстон был одет в футболку с надписью крупными буквами: «АИДА, НИИ ЧАЯ И КОФЕ, ВЕНА, АВСТРИЯ» — и кожаные брюки шоколадного цвета, которые стоили, наверное, не меньше «мерседеса». Плюс белые носки; обуви не было.

— Кильбертус?

— Да. Будем знакомы.

Элиот протянул руку для пожатия, но Грегстон проигнорировал ее и посмотрел на меня.

— А это еще кто? — пробежал он по, мне удивительно холодным, оценивающим взглядом.

Ах так, мысленно произнесла я, да пошел ты, Вебер.

— Моя приятельница, Каллен Джеймс. Если вас ее присутствие не устраивает, интервью отменяется.

— Ой, боюсь-боюсь! — Грегстон расплылся в ухмылке и по-каратистски разрубил рукой воздух. — Крутые парни! Заходите, оба. Значит, Каллен? Это еще что за имя?

Ждать ответа он не стал. Элиот показал его удаляющейся спине средний палец, а мне послал воздушный поцелуй. Следуя за Грегстоном, мы оказались в гостиной, где на приставном столе неаппетитно красовались остатки чьего-то завтрака.

Пока Элиот устанавливал свой диктофон, Грегстон хлопнулся на кушетку и снова оглядел меня с ног до головы:

— Вы не ответили на мой вопрос. «Каллен» — это откуда?

Я пожала плечами; мне хотелось домой. Он успел напрочь отбить у меня желание восхищаться знаменитостями, и я твердо вознамерилась не дать ему расширить плацдарм. У меня было такое чувство, как у тонущего, который теряет последние силы, — только перед моими глазами мелькала не собственная жизнь, а скорее Грегстона. Отборный экземпляр мерзопакостного, удачливого сукина сына, перед которым, наверное, все только рады плюхнуться лапки кверху в ответ на плевок в душу. Сколько неуверенных в себе, слабохарактерных женщин позволяли ему это, а потом хвалились как привилегией: мол, сам Вебер Грегстон подмял меня под себя… Подмял во всех смыслах.

Но когда началось интервью, он разоткровенничался и проявил редкий ум и понимание, так что стало ясно, откуда берутся его замечательные фильмы. Почти все время он говорил негромко и без выражения; позже Элиот сказал, что таким голосом по радио зачитывают биржевые сводки. Не меняя тона, он мог рассказывать о былой подруге, которая покончила с собой, или об австралийском соревновании по метанию карликов[37]. Не знаю, рисовался он или нет, но, судя по грубости, с которой он нас встретил, и по дальнейшему равнодушному тону, ему было наплевать, что мы о нем думаем.

В середине беседы Элиот извинился и удалился в ванную. Грегстон тут же поинтересовался, не хочу ли я провести с ним остаток дня.

— Спасибо, нет.

— Чего так?

— Ну, во-первых, вы мне не нравитесь; но главное, мне нравятся мои муж и дочь.

— Стойкий оловянный солдатик. — По-моему, он не ожидал такого ответа, однако в голосе его чувствовалась издевка. Он потер колени и покивал в такт своим мыслям. — Теперь можете похвастаться дома перед супругом, что отказались. Ему это понравится.

— Послушайте…

Я хотела выдать тираду, но вместо этого решила уйти. Встав, я попросила его передать Элиоту, что поехала домой.

— Может, лучше попросить Элиота отсосать? — задумчиво произнес он. — Хоть какая-то радость.

— Было бы что сосать.

Я уже развернулась к двери, поэтому не увидела, как он встал. Но в мгновение ока его пальцы стиснули мне плечо и рывком повернули меня на сто восемьдесят градусов. Такого со мной ни один мужчина себе не позволял. Вплотную он показался мне на несколько голов выше и готовым на все. В ужасе я вскинула руки, защищая лицо.

Он отвел руку — наверное, хотел влепить затрещину. Я машинально попыталась блокировать удар и, несмотря на весь бушующий в крови адреналин, не смогла не отметить: как глупо я, должно быть, смотрюсь — словно постовой-регулировщик.

Из середины моей ладони полыхнула исполинская дуга фиолетового света. Я знала его — видела во сне: рондуанский свет, свет Костей Луны.

— Не подходите!

Свет ударил Грегстона в грудь и отшвырнул к противоположной стенке.

Потом погас, а я так и стояла, вытянув руку к Грегстону.

Няня уже ушла, и, когда прозвенел звонок, я лежала на кушетке, крепко прижимая к себе Мей. Поднявшись, я впустила Элиота.

— Каллен Джеймс, что ты натворила? — зачастил он с улыбкой до ушей. — Я отлучился всего на пять минут! Прихожу, тебя нет, а Грегстон сидит на заднице и таращится на дверь, словно только что из комнаты вышел Гитлер. Что там произошло?

— Ничего. Он жуткий, кошмарный, честное слово, кошмарный тип!

— И поэтому ты ушла? Ну и что, я вот тоже кошмарный тип, однако тебе же нравится.

— Элиот, помолчи, пожалуйста. Мне надо побыть одной, хорошо?

Мей потрепала меня по щекам, и я с трудом удержалась от слез.

— Каллен…

— Элиот, ну уходи! Я потом позвоню.

— Хватит! Успокойся. Чаю хочешь? Озабоченно посмотрев на меня, он отправился на кухню. С одной стороны, я готова была в клочки его разорвать за то, что он остался; с другой — была благодарна за компанию. Одна я бы совсем, наверное, с ума сошла.

Перед моим мысленным взором снова и снова разворачивалась сцена в гостиной. Моя поднятая рука и растопыренные пальцы, волнистая фиолетовая вспышка. Мне это напомнило программы новостей после аварии Лопеса; воспроизведение за воспроизведением в замедленной съемке — сам того не желаешь, а запомнишь даже самую мелкую деталь из творящейся жути. Но на этот раз кадр за кадром крутила я, а не какой-нибудь молодой да ранний режиссер в телестудии. Поднятая рука, растопыренные пальцы, вспышка света…

— Элиот!

Он выскочил из кухни с чашкой и блюдцем в руках.

— Элиот, сядь, пожалуйста, и послушай, что я расскажу. Только не перебивай.

Я рассказала ему все. И он — вот за что я его люблю — не задал ни одного скептического вопроса.

— Хорошо, Каллен. Давай я позвоню Мэри. Она объяснит, в чем дело. Хоть что-то прояснится.

— Какой еще Мэри?

Только посторонних мне тут не хватало, в собственной гостиной. Казалось, моей жизни угрожает худшее в обозримой памяти землетрясение.

— Мэри — моя хорошая знакомая; возможно, лучший хиромант в Нью-Йорке. Если кто-нибудь и способен сказать, что с тобой происходит, так только она. Каллен, ты должна мне поверить. Случись такое со мной, я бы тут же позвал Мэри и, пока она не посмотрит на мою руку, никуда бы не дергался.

— Черт, надоело. Слов нет, как мне все это надоело.

Через час в дверь позвонили, и Элиот пошел открывать. Я не то чтобы успокоилась, просто у себя дома и в присутствии друга, который был в курсе всей чертовщины, я чувствовала себя немного увереннее.

Элиот вернулся в сопровождении симпатичной женщины — лет за тридцать, короткая стрижка, большие добрые глаза и теплая улыбка. Мэри мне сразу приглянулась.

— Каллен Джеймс, познакомься, это Мэри Миллер. Мэри, будь так добра, нам нужен полный анализ. От начала и до конца, хорошо?

— Как скажешь, Элиот. Привет, Каллен. Раньше приходилось обследоваться? Нет? Все очень просто, бояться совершенно нечего.

Она присела рядом и, к моему удивлению, достала резиновый валик вроде тех, что используются для ксилографии по линолеуму, тюбик типографской краски и несколько чистых листов бумаги.

Отвинтив крышку тюбика, она щедро выдавила краску мне на ладони. Ни о чем подобном Элиот не предупреждал, и я удивленно посмотрела на него.

— Некоторые хироманты работают именно так. Им не надо смотреть на твою ладонь — достаточно отпечатка на бумаге.

Мэри ровным слоем раскатала краску и приложила мои руки к бумаге. Результат ее не удовлетворил, и процедуру пришлось повторить. Я словно очутилась в полицейском участке, где снимали отпечатки моих пальцев.

— Вот и чудненько. Сойдет. Теперь помойте руки, краска спокойно стирается. А я пока взгляну на отпечатки. Можете не торопиться.

Я отправилась в ванную, преследуемая по пятам Элиотом. Пока я оттирала руки мылом и пемзой, Элиот напомнил, что, когда Мэри начнет анализ, я должна держать язык за зубами. Нужно дать ей выговориться, а самой молчать в тряпочку — и о себе, и о происшедшем. Лишние сведения только отвлекут ее или собьют, и тогда все насмарку.

Когда мы вернулись в гостиную, мне было страшно. Однако Мэри выглядела совершенно спокойной.

— Не знаю, Элиот, что там у вас произошло, но, насколько я вижу, с ней все в порядке.

Она опустила взгляд на листы с отпечатками моих ладоней и кивнула:

— Каллен, я могу сделать анализ жизненного пути и кризисный анализ. Судя по всему, для вас актуальнее кризисный анализ. Так?

— Пожалуй.

Я посмотрела на Элиота; тот кивнул и приложил палец к губам.

— Хорошо. Так вот, беспокоиться вам не о чем. На самом деле я очень удивлена, что у вас вообще какие-то проблемы. Судя по вашей ладони, все должно быть в порядке. Брак ваш удался, да вы и сами это знаете. Иногда вам хочется, чтобы муж как-то поярче себя проявил, но в остальном… Ваши дети унаследовали эту здоровую уравновешенность. Вдобавок они вам доверяют, что чрезвычайно важно.

— Вы хотите сказать, ребенок. У меня только дочка. Элиот шикнул на меня и погрозил пальцем.

— Если вы верите в реинкарнацию, то, согласно ладони, прожили несколько очень интересных жизней, и это пошло вам на пользу. Что самое важное при таком кризисном анализе, смерть в ближайшее время никому не угрожает. — Она подняла на меня глаза и ободряюще улыбнулась. — Ваш отец недавно тяжело болел, верно? И вы опасаетесь, что он скоро умрет, но это не так. У него есть несколько лет в запасе, и они с матерью очень рады за вас. Просто на седьмом небе от счастья, что появилась внучка; это прибавляет им сил, они чувствуют, что нужны. У вашего мужа несколько месяцев назад были серьезные неприятности — что-то со здоровьем и одновременно с работой. Как бы то ни было, он уже полностью поправился и не жалеет, как все обернулось. Кстати, он очень вас любит. Так тут сказано. — Она ткнула пальцем в отпечаток моей ладони, и я покивала, словно бы понимая, о чем речь. — Когда я делаю кризисный анализ, людей обычно беспокоит, не грозит ли кому смерть или что-нибудь катастрофическое. На вашей руке ничего подобного нет и в помине… Собственно, как раз наоборот! Это довольно сложно описать, но такое впечатление, что сейчас в вашей жизни все складывается… под знаком покоя. С подобным сочетанием линий мне приходилось сталкиваться у смертельно больных, которые наконец преодолели страх смерти. Не поймите меня неправильно — ни вам, ни кому бы то ни было из близких смерть не грозит, но вы словно разрешили некую проблему, справиться с которой большинству из нас крайне сложно. Опять же, преодолеть страх перед смертью… Когда вы были моложе, вас, как и многих других, буквально раздирали противоречия. Вы не шли на откровенность, старались держать дистанцию, но потом развернулись на сто восемьдесят градусов и доверились человеку, который сожрал вас заживо. Это была настоящая катастрофа, верно? Как Тянитолкай в «Докторе Дулитле»[38] — помните? Половина смотрит в одну сторону, половина в другую, точно? Вот и с вами было так же. Но сейчас все иначе. Вы твердо стоите на ногах, так как подсознательно понимаете, что вас любят, вы нужны, а именно этого большинство и хочет от жизни. Вы желаете быть любимой и знать, что есть люди, которым нужны вы, именно вы. Если бы вы попросили проанализировать жизненный путь, я бы сказала, что вам очень повезло. Честное слово! В вас очень много любви, причем обоюдной. Понимаете, о чем я? Такого мне давненько не приходилось встречать. Этой любви столько, что она буквально расплескивается. Любовь — это ваш фундамент, главный ваш элемент. Каллен, я не вижу никакого кризиса. Могу это гарантировать, а я слов на ветер не бросаю.

Я понимала, что Элиоту это не понравится, но не могла не спросить:

— А как насчет моих снов? Последнее время мне снятся очень странные сны. Иногда они такие сильные и яркие, что мне страшно.

— С фантазией у вас действительно все в порядке. У вас очень яркое воображение, и сны вполне могут быть такими же яркими. Вы это имели в виду?

— Не совсем. А если я скажу, что, мне кажется, я владею… сверхъестественными силами?

Я чувствовала себя полной дурой и даже не могла заставить себя поднять глаза, чтобы увидеть выражение ее лица.

— Нечего стесняться, Каллен, есть люди, которые действительно ими владеют. Но если у вас эти силы в самом деле имеются, ладонь об этом ничего не говорит. Впрочем, иногда они возникают лишь в определенной ситуации, а не присущи с рождения. Понимаете, о чем я? Ну, как когда на ребенка наезжает машина и мать, чтобы его спасти, поднимает автомобиль за бампер. Или нам что-нибудь физически угрожает — и мы вдруг обнаруживаем в себе огромную силу для защиты, но, когда угроза проходит, сила тут же улетучивается. Это явление признают даже ученые, хотя списывают все на приток адреналина. Но кто ж его знает… Так вот, Каллен, никакие сверхъестественные силы на вашей ладони не отмечены. Значит, если они у вас и есть, то откуда-нибудь со стороны. И вообще, ладонь говорит, что вас надежно защищают близкие вам люди, а не какие-то там сверхъестественные материи. Кто бы это ни был, ваши защитники постараются не допустить, чтобы с вами что-нибудь случилось.

Она поднесла мою ладонь к глазам и разглядывала, наверное, целую минуту.

— Нет, никаких сил не вижу. Любви просто море, но сверхъестественного — ничегошеньки.

Как это странно — питаться стеклом и светом. На стол накрывали истинные мастера своего дела. Итог их трудов смотрелся бы весьма аппетитно, не будь все яства прозрачными и не расплескивай они свет люстры, подвешенной высоко над хрустальным банкетным столом, в мириадах льдинок-подвесок.

Пепси взял прозрачный хот-дог и откусил большой кусок от прозрачной булочки. Трость его, прислоненная к стулу, была единственным поблизости ярким пятном. За время, проведенное нами в пути, трости обгорели под лучами солнца или налились спелостью… сменили цвет с первоначального серо-коричневого на яркий, насыщенный фиолетовый.

Мою трость держал на коленях Кипучий Палец и гладил, словно кошку.

— Ваши пленки прибыли без цыплят.

Когда мы достигли его замка, он приветствовал нас у подъемного моста следующим заявлением:

— Не забудьте, пышки и штапель!

К счастью, мистер Трейси предупредил нас, а теперь выступал переводчиком:

— Он нас приветствует. Говорит, что его дом — наш дом и мы можем оставаться здесь сколько хотим. Дай ему свою трость, Каллен.

Я послушалась, и выразительное лицо старика вспыхнуло восторгом:

— Пугало торцовое, пинок сливовый! Кипучий Палец был первым человеком, увиденным нами на Рондуа, и, несмотря на абракадабру, его присутствие чрезвычайно обнадеживало. Как и все в замке, он был наряжен в костюм, сшитый из одних газет. При ближайшем рассмотрении я увидела, что это та самая газета, для которой пишет Элиот, — «Тик-так».

Седобородый весельчак правил всем Четвертым Махом Рондуа — южным участком, в пределах которого мы находились с момента прибытия, — и его замок стоял на границе северных земель. От меня требовалось отдать ему первую Кость, если мы хотели беспрепятственно следовать дальше. О той половинке, что была у Пепси, не говорилось ничего.

Король Четвертого Маха боготворил свет, поэтому все в замке было призвано служить свету или дополнять его, а не перечить или искажать. С нами обращались уважительно, но сдержанно — как с послами далекой, сомнительной державы. Нашу разноцветную одежду и кроссовки разглядывали с поголовным недоумением. Животных вообще не замечали.

Для нас устроили экскурсию по замку и продемонстрировали автомобильчики на солнечной тяге, склады отражений, музеи, где хранились идеальные алмазы и стеклянная лапша. Все было реальным, вещественным, но я никак не могла избавиться от ощущения, будто обкурилась или нахожусь под водой. Уже под конец экскурсии я робко спросила, почему все носят костюмы из газет. Улыбнувшись, Кипучий Палец протянул руку, и один из дворецких вложил в нее увеличительное стекло. Король подошел к окну и, крутя линзу то так, то эдак, сфокусировал солнечный луч посреди живота. Через несколько секунд костюм задымил, и под линзой с негромким «пуф!» занялся огонь. Я встревоженно глянула в глаза старику — убедиться, понимает ли он, что делает.

— Жаркий свет! — промолвил он, глядя, как пламя охватило костюм сверху донизу.

Через несколько секунд оно бушевало вовсю, но никто из слуг и пальцем не шевельнул. В воздухе, будто черная метель, реял пепел. Кипучий Палец взмахнул руками, как крыльями, вверх-вниз, словно охваченная пламенем толстая птица. Воздух был полон пепла и горящих газетных клочков.

Через несколько минут король стоял перед нами в чем мать родила, совершенно невредим и весел как никогда.

Когда банкет окончился и каждый выпил за здоровье каждого, Кипучий Палец (в новом, с иголочки, костюме) постучал по столу кубком, требуя тишины:

— Похоже, у шляпы есть что сказать.

Кивая и улыбаясь, я ждала перевода мистера Трейси.

— Кипучий Палец говорит, что погода на севере крайне неблагоприятная. Это сильно затруднит нам поиски второй Кости. Он считает, что нам не поможет даже трость Пепси, но лично я в этом сомневаюсь.

— Мистер Трейси, а на что ему моя?

Не без грусти я посмотрела на трость, лежащую у старика на коленях; я так привыкла ощущать в ладони знакомый набалдашник.

— Это его защита, Каллен. Четвертый Мах теперь в безопасности.

— А мы? Мы тоже в безопасности?

— Да, пока у Пепси остается его трость.

— А он не маленький еще? Он же столького не понимает…

Повернувшись, мистер Трейси кивнул Пепси, который сидел по другую сторону от него:

— Расскажи своей маме Закон Похищенного Полета.

— Лишь крылатые, пламя и дым. Терпеть укусы остальным.

— Мистер Трейси! Это еще откуда?

— Ниоткуда, Каллен. Ты должна бы все это помнить. Пепси начал меняться. Он обязательно найдет вторую Кость, потому что у него есть главная половина первой. Первую нашла для него ты. Когда же он найдет вторую Кость, то станет сильнее любого из нас.

На севере хмуро бродили тучи и предчувствие надвигающейся войны. Как только мы пересекли границу, то сразу наткнулись на драгунов короля Хеэга, повелителя ящериц. Они ехали на огромных игуанах цвета камня и травы и носили аляповатые мундиры наподобие габсбургских, которые мы с Дэнни видели в военном музее в Италии.

Стоило продемонстрировать им трость Пепси — и настороженность сменилась уважением, но без излишних церемоний. Тем не менее они предупредили нас, чтобы мы передвигались только днем, иначе патрули могут принять нас за противника, который уже несколько недель наступает с запада.

На следующий день мы встретили «противника». Они выглядели точно так же, как драгуны Хеэга, только полностью серые — мундиры, сабли, игуаны. Но трость Пепси внушила им трепет, и они спросили, не могут ли чем-нибудь нам помочь. В итоге нас угостили вкуснейшей серой едой.

Расставаясь, мы гадали, кто из них выживет в предстоящих баталиях.

Волчица потерла нос лапой. Верблюд молча жевал свою жвачку. Пес посмотрел на меня.

— Мистер Трейси, раньше ведь все было не так? Когда-то мы ездили на север смотреть грозы и стирать под дождем белье.

— Так, как сейчас, не было никогда, — отозвалась вместо мистера Трейси Фелина. — Мои приморские родичи ходят строем и точат зубы о мокрый коралл. Повсюду измена и алчность. Прежде мы лишь сетовали, но теперь боимся. Правда?

Она посмотрела на собаку и верблюда, те кивнули.

— Мы тоже собираемся на войну? — Пепси взмахнул тростью в воздухе, словно мечом.

— Мы собираемся остановить войну, Пепси. Точнее, не мы, а ты — ты и твоя мама.

Марцио вытянул длинную верблюжью шею и уставился вдоль рельсов в молчаливую, пустую даль. Недавно снова прошел дождь, и стальные железнодорожные стрелы отсвечивали мокрой, серебристой голубизной.

— Пепси, не садись. Штаны промочишь.

— Мам, я устал! Спать хочу!

Не в его привычках было ныть или жаловаться; видно, северный переход до железнодорожной ветки дался ему тяжелее, чем мы думали. В путь мы вышли на рассвете. Кипучий Палец сказал, что на территории Третьего Маха нам следует идти пешком, а ехать верхом ни в коем случае нельзя. Это снизило нашу скорость раз, наверно, в десять.

Поезд мог прийти в любой момент. Станции здесь не было, только пересечение дороги с узким петляющим рельсовым путем. Поезд должен был отвезти нас в Кемпински[39], столицу Рондуа, где Пепси предстоит пройти первое из главных испытаний.

Под коричневым небом, в преддверии сумерек говорить никому не хотелось. Оставалось только ждать и думать о том, что мы в этот день видели и слышали.

На севере жили Фиолетовые Джейки. И вдобавок Желто-Полосатые Дрю, евшие творожный пудинг и спавшие в ярости или в страхе перед всем на свете. От первого до последнего — яркие неоновые сполохи на фоне темного землистого ландшафта. Если бы меня попросили описать их, я бы только улыбнулась.

Знаете картинки, которые рисуют дети, когда им первый раз попадают в руки бумага и мелки? Беспорядочные красные штрихи или жирные неровные синие круги, угрожающие выйти за край листа и никак друг с другом не связанные? Джейки и Дрю являлись основными обитателями этого Маха Рондуа. Правил здесь Хеэг, но для меня оставалось загадкой, что могут держать под контролем он и его люди, кроме участка холмистой местности на карте. Не считая серых солдат и их ящериц, тут не было «живых» существ, имеющих сколь-либо узнаваемый облик.

И вот еще что: понятия не имею, на каком языке они говорят да и, собственно, как общаются — тоже, потому что, кого бы мы ни видели в этот странный день, они обязательно находились далеко и двигались в противоположном направлении.

Фелина сказала, что ей не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь видел Джейка или Дрю вблизи. Как застенчивые птицы, они чураются компании. Единственная характерная примета — их яркая расцветка.

— Если они все время убегают, зачем тогда Хеэгу армия? Кого тут завоевывать? Кто противник?

— Сама земля, Каллен. Хеэг хочет владеть Махом. Но если земле не нравится правитель, она восстает.

— Восстает? Как это?

— Посмотри на небо. Оглянись. Повсюду вокруг либо сплошная сырость, либо ярко так, что глазам больно — как Джейки.

— Но, Фелина, я помню, тут и раньше шел дождь. Тогда нам было весело.

— Каллен, ты была слишком мала, чтобы понять, что происходит на самом деле. А все начиналось уже тогда. Но мы знали, что ты не задержишься, поэтому не хотели тебя расстраивать. Мы знали, что когда-нибудь ты вернешься. Все, что ты пока видела, появилось уже после того, как ты отправилась на другую сторону.

Вдалеке пискнул свисток поезда.

— А много на Рондуа таких, как Хеэг?

— Каллен, когда пасмурно, теней не видать. Тем более перед бурей, когда темнеет повсюду. У нас уже давно пасмурно. Третий Мах — это лишь один пример из многих.

Свисток поезда опять прорезал воздух, на сей раз гораздо ближе. Пепси, Марцио и Фелина двинулись на звук. Мистер Трейси и я остались на месте.

— Когда ты была здесь первый раз, Каллен, мы возлагали на тебя огромные надежды. Но стать нашим избавителем у тебя не получилось, хотя ты подошла очень близко. Мы отпустили тебя, когда ты была ребенком, потому что дети — удивительные эгоисты и помнят только то, что для них в данный момент важно. А это всегда какие-нибудь пустяки: цвет пирога в день рождения или кто вручил открытку-валентинку на никудышной вечеринке в прошлую среду. Но взрослые помнят гораздо больше, хотят они того или нет. Когда ты была ребенком, нам было нужно, чтобы у тебя остались от Рондуа только хорошие воспоминания. В таком случае ты когда-нибудь по собственной воле привела бы к нам наследника, который будет в силах все исправить.

Его последние слова заглушил шум прибывшего поезда, замедляющийся стук колес, шипение раскаленного металла и смазки.

— Это Пепси? — крикнула я, перекрывая шум. — Это он вам нужен?

— Да! Наверно! Если повезет!

— А если вы ошибаетесь? Если это не он?

— Тогда мы все погибнем.

Кемпински показался бы чудом, не будь мы на Рондуа так долго и не повидай столько всякой всячины. По улицам расхаживали огромные животные наподобие троих наших друзей. На людях были немыслимые наряды, стайками порхали живые шляпы. Повсюду нас сопровождала самая разная экзотическая музыка — в основном пронзительная, таинственная и восточная. Подходящий фон для танцовщиц живота и глотателей огня, для прогулки по базару в Багдаде или Иерусалиме.

Я не смогла удержаться от смеха, увидев на кинотеатре афишу: «НОВЫЙ ШЕДЕВР ВЕБЕРА ГРЕГ-СТОНА — „ГОРЕ И СЫН“».

Пепси держал меня за руку и сыпал вопросами о том, что мы тут делаем и что видим. Я по возможности отвечала, но столицу помнила довольно смутно, за годы отсутствия многое подзабылось. Кое-что все же всплывало — я знала, что эта улица ведет к авеню Дремлющих Бультерьеров и что надо обязательно купить у разносчика немного спиралек, поскольку лучшей жевательной резинки тут не сыщешь, — но немногим более.

Мы прибыли рано утром и большую часть дня просто гуляли по городу, осматривали достопримечательности, пытались вспомнить, как все было в прошлый раз. Покормили крохотуль и оленей-однодневок в Зоопарке Слепых Животных, до отвала наелись маруками и напились тучевого сока в рисовых полях за городом.

Когда начали сгущаться лавандово-серые сумерки, мы двинулись к амфитеатру в центре города. Днем это здание маячило из-за каждого угла, невероятно огромное и древнее, но в превосходном состоянии. Теперь в его многочисленные ворота вливались толпы народа, и я не видела ни одного билетера.

Накануне вечером мистер Трейси сказал, что самое главное для нас в Кемпински — это сходить в театр. От того, что там произойдет, зависит, насколько долго мы задержимся в столице. Что нам там делать и что будет происходить на старинной арене, он так и не сообщил.

Мы усаживались на каменную скамью, когда гомон толпы внезапно стих: на небольшом помосте в центре арены появился человек. Одежда его была совершенно непримечательной, а голос звучал немного пискляво:

— Третий день Поиска объявляется открытым. Если соперникам и сегодня не удастся собрать Губы Ветра, следующий раунд состоится как обычно — через два месяца.

Наши соседи никак не отреагировали. Судя по всему, они знали речь ведущего наизусть и сейчас с нетерпением ждали начала соревнований.

— Будьте так добры внести модели.

В течение следующих десяти минут ассистенты в маскарадных костюмах овощей выносили на помост прозрачные, как стекло, параллелепипеды, похожие на детские кубики, только гораздо больше — больше и легче, потому что выносили их штук по шесть-семь сразу.

Когда они закончили, сбоку помоста взгромоздилась неровная куча прозрачных кубиков самой разной величины. Одни напоминали коробки для длинностебельных роз, другие превышали размерами телефонную будку.

— Мам, зачем это?

В голове у меня стало возникать воспоминание, подобно медленно всплывающей из пучины рыбе. Что мы вообще знаем? Как много позабыли? Не живет ли история Рондуа в глубинах памяти у каждого из нас, там, где всегда темно и могут таиться любые чудовища?

— Мам, ну зачем? — потянул меня за рукав Пепси.

— Однажды, Пепси, ребенок играл точно с такими же кубиками. Совершенно случайно из них сложились так называемые Губы Ветра. Стоило ветру подуть, и они начинали насвистывать идеальные песни.

— Кто, ветер или губы?

— Ну, чтобы дуть, нужны губы, верно?

— А что стало с теми губами? Они умерли?

— Давным-давно кто-то их рассыпал. С тех пор их пытаются собрать заново. Но пока что никому это не удавалось.

— А если получится, мам? Тогда песни вернутся? Наш трехрукий сосед слушал и улыбался. Перегнувшись, он произнес то, что я и ожидала услышать:

— Если у тебя, сынок, это получится, ты получишь одну из Костей Луны.

— А до соревнований допускаются только дети, да? — взглянула я на соседа.

— Естественно! Ведь их же ребенок собрал, так что снова это получится только у детей. Давай, парень, попробуй. Верни нам нашу музыку и выиграй для мамы Кость!

Он смерил нас взглядом и покатился с хохоту — и никак не мог остановиться, словно ничего смешнее сегодня не видел.

После первых изумленных возгласов над амфитеатром повисла тишина. Пепси отступил на шаг и вместе со всеми прислушался к музыке, громче и громче звучащей из составленных им кубиков. В конце концов у него вышло нечто высотно-футуристическое — и сработало. Конструкция извергала самые разные звуки, какие только можно представить: иракское горловое пение, французские детские песенки а капелла, птичьи посвисты, диско-мотивы. В какой-то момент я разобрала несколько тактов песни Фрэнка Синатры — Дэнни эту вещицу очень любил. Организация объединенной музыки, право слово. Ко всеобщему восхищению, Пепси развернулся и беспомощно пожал плечами — сам, мол, не понимаю, как это у меня вышло.

На арене появился мэр столицы Ларко Хеднат и вручил Пепси приз — зеленоватую с золотом Кость Луны, по форме напоминающую лицо с надутыми, как при свисте, щеками.

Люди и животные устроили бурную овацию. Но вот что самое странное — по окончании церемонии большинство зрителей двинулись на выход, проявляя эмоций немногим больше, чем по пути к амфитеатру: никто не распевал осанну, не порывался выносить победителя на плечах… Бабушки отчитывали внуков за безделье, а два желтых льва никак не могли решить, куда пойти обедать.

Выждав немного, я спустилась на арену. Хеднат положил руку на плечо Пепси, и, судя по серьезному лицу мэра, у них имел место мужской разговор.

— Пепси?

— Привет, мам. Хеднат говорит, что знает Марцио. Мэр повернулся ко мне и отвесил низкий поклон:

— Нить-часы, пройдоха-пьянь.

Опять абракадабра. Где, интересно, мистер Трейси? К моему удивлению, Пепси так и прыснул — разве что на спину не повалился и ножками не засучил.

— Мам, ты поняла? — наконец пролопотал он, давясь от смеха. — Хеднат говорит, что, когда последний раз тебя видел, ты все время теряла обувь!

Хеднат продолжал тараторить, а Пепси отвечал, и я осознала, что он понимает каждое слово этой абракадабры В испуге я крепко стиснула кулаки. Вторая Кость возрастающие возможности Пепси или нечто другое стремительно забирало его от меня… но куда?

_ Мистер Трейси, я ничегошеньки не понимаю.

Наши друзья ждали у выхода из амфитеатра. Все трое поздравили Пепси и восхитились Костью, но в общем и целом отнеслись к новому его успеху на удивление сдержанно.

— Если собрать эти Губы Ветра — такое выдающееся достижение, почему тогда потом все вели себя как ни в чем не бывало?

— Потому, что их уже столько раз собирали… И ты, Каллен, собрала их, когда была маленькой.

— Я?! Я их собрала?

— Собрала.

— И выиграла Кость? Ту же самую? — Да.

Я задумчиво пожевала щеку, прежде чем задать следующий вопрос:

— А дальше что? Когда я ее получила?

— Каллен, всего Костей — пять. Ты еще не вспомнила, как они называются?

— Да, вспомнила — сегодня, когда гуляли по городу. Обной, Кат, Доменика, Слее и Мин.

— Правильно. Вместе они символизируют Четыре Маха Рондуа и столицу Кемпински… Если кто-то хочет править Рондуа, нужно собрать все пять Костей. Очень грамотный закон, потому что завладеть Костью можно, только проявив определенное положительное качество. Например, чтобы найти первую, Обной, нужно быть любимым, то есть обладать привлекательностью. Вместе взятые, эти свойства характеризуют великого правителя.

— И я отдала Обной Кипучему Пальцу?

— Ты отдала ему свою половину. Но главная половина осталась у Пепси. Чтобы получить сегодняшнюю Кость, Кат, требуются воображение и находчивость. Раз он смог собрать Губы Ветра, значит, обладает этими качествами.

— Но вы сказали, что я их тоже когда-то собрала.

Я не сводила глаз с шедшего передо мной Пепси; маленькая белая ладошка его покоилась на высоком коричневом верблюжьем боку.

— Да, когда ты была маленькой девочкой, мы так на тебя надеялись, потому что ты очень быстро собрала первые четыре Кости. Никто и не сомневался, что следующим правителем станешь именно ты.

— Но я пролетела?

— Да, пролетела.

— Почему? Что я сделала не так?

— Чтобы заполучить пятую Кость, Мин, нужна очень большая отвага. Ее-то тебе и не хватило.

— Ага.

Повисла угрюмая тишина; я не сводила глаз с маленькой спины моего сына. Во рту у меня отвратительно пересохло.

— Мистер Трейси, для него это очень опасно?

Собака невесело улыбнулась и кивнула большой головой.

6

Мне позвонил Вебер Грегстон.

— Что вам нужно? Откуда у вас мой номер?

— Из телефонной книги. Пришлось обзвонить всех Джеймсов. Послушайте, надо с вами поговорить. И… прошу прощения.

— Очень мило. А теперь оставьте меня в покое. Не звоните больше.

— Не могу, это очень важно. Пожалуйста, Каллен, не вешайте трубку. Мне действительно очень нужно увидеться с вами.

Голос его звучал неожиданно хрупко. Будто нам по пятнадцать и он приглашает меня на первое свидание. Похоже, что у него дрожали руки.

— Вебер, скажите мне одну вещь, ладно? У вас дрожат руки? Только честно.

— Точно! — рассмеялся он. — А вы откуда знаете? Я ровно минуту назад снял перчатки — думал, сварюсь.

— Телепатия. О чем вы хотите поговорить?

— Надеюсь извиниться. Мне нужно рассказать… Послушайте, я просто обязан вас увидеть. Ну пожалуйста, буквально несколько минут.

— Даже не знаю. Звучит неубедительно. Я принимаю ваши извинения, но о чем еще говорить? Вы нагрубили, теперь извинились, и все. Баста финито[40].

Каллен, я уже полчаса торчу в этой телефонной будке, обливаюсь потом и обзваниваю полгорода. Вы даже не догадываетесь, каких сил мне стоило собраться с духом и попробовать вас найти. Честное слово.

Я не стала переодеваться (хотя искушение было) и даже не притронулась к косметике. На всякий случай захватила с собой Мей. Отправляясь на первую встречу с Вебером Грегстоном, я из кожи вон вылезла, стараясь выглядеть так, чтобы ах. Теперь же я походила на персонажа из рекламы шампуня от перхоти (часть первая, «До»).

Мы встретились в нескольких кварталах от моего дома. Он стоял на углу, засунув руки в карманы кожаной куртки от Джанни Версаче, рекламу которой я видела в последнем номере «Вог». Сказать, что она красивая, — ничего не сказать; именно так, видимо, и должен одеваться знаменитый кинорежиссер. Куртка шла его массивной фигуре и немного сглаживала резкие черты лица.

— Спасибо, что пришли. А это, значит, ваш отпрыск?

Грегстон выглядел довольным.

— Да, это мой отпрыск.

— Привет, отпрыск. Как звать?

— Мей.

— Здорово, Мей. Странное имя для мальчика. Несмотря на былую решимость держаться холодно и скептически, я не выдержала и прыснула. Мне нравятся люди, умеющие шутить странно, с безуминкой. Вебер, судя по всему, крайне удивился, что я рассмеялась его шутке.

— Что вам нужно, Вебер? И не оттягивайте так карманы, кожа вытянется.

— У меня такое ощущение, словно мне девять лет. Каллен, я целую неделю не могу прогнать вас из головы. Сегодня вообще-то я должен был быть во Флориде, но из-за вас остался. Честное слово, из-за вас!

— Не изображайте такое удивление, комплимент испортите. Вебер, я вас не понимаю. Прошлый раз вы вели себя как свинья. Теперь вовсю строите паиньку. Ехали бы лучше в свою Флориду.

Я проверила, надежно ли укутана Мей.

— Нет, все не так просто. Я должен кое-что рассказать. Зайдем куда-нибудь, где можно нормально побеседовать?

— Нет, не зайдем, но мне надо пройтись по магазинам, так что, если хотите, можете составить компанию.

— Ладно, ничего не попишешь. Но вы точно уверены, что не хотите перекусить, сэндвич там или что? Может, отпрыск ваш от гамбургера не откажется?

Однако я наслаждалась временной властью над Грегстоном и не собиралась расставаться с нею ради какого-то сэндвича:

— Нет. Либо идете с нами в универсам, либо ниенте[41].

Зайдя в универсам, он надел очки в потертой роговой оправе и стал совершенно на себя не похож — скорее, Кларк Кент[42], только рыжий.

Он поймал мой удивленный взгляд:

— Знаете, откуда у меня эти очки? Ужасные, точно? Их носил мой дед. Золи Дейл. Правда, все в нашей семье звали его Золи Дейл Неграмотный, потому что он не умел читать. Кошмарное прозвище, правда?

— Откуда они у вас?

— Это самое интересное. Когда я последний раз видел деда, он лежал с раком желудка и сказал мне, чтобы после его смерти я взял очки и поменял стекла под свои диоптрии. «Тогда, внучек, они наверстают все, что не могли прочесть раньше».

Изображая дедушку, Вебер с точностью воспроизвел южный акцент.

Коляску мы оставили у дверей, и Вебер усадил Мей в магазинную тележку. Производя все эти привычные пустяковые действия с кем-то настолько знаменитым, я чувствовала себя крайне странно. Ненадолго мне почудилось, будто мы снимаемся в кино, словно где-то в стороне стрекочет камера, окруженная съемочной группой. «Дубль первый — Каллен и Вебер в универсаме. Мотор!»


Он пощекотал Мей под подбородком. Ее это совсем не впечатлило, и она продолжала взирать на него с холодным безразличием.

Вебер толкал тележку, а я шла рядом, сверялась со списком и украдкой поглядывала на него, когда мне казалось, что он смотрит в другую сторону. Прежде чем Вебер заговорил, мы успели загрузиться молоком и детским питанием.

— Каллен, я обязательно должен был вас найти. Вы никогда не чувствовали, что вас кто-то с ума сводит? Кто вы такая?

— Елена Троянская. Вебер, вы это о чем?

— Да, блин, о том, что это прямо наваждение какое-то! Нечасто женщина поднимает на меня руку, а такого, чтоб мне потом захотелось опять с ней увидеться, вообще не бывало.

— Вебер, я замужем. У меня есть моя Мей, как вы сами прекрасно видите, так что поберегите красноречие, пригодится еще. Вдобавок вы знамениты, и у вас репутация оч-чень таинственного типа. Какая женщина устоит? Более романтического сочетания не придумаешь.

Вы-то устояли. И вообще, какая к черту романтика, если вы даете мне отлуп в универсаме? — Он оглянулся. — Между луковым соусом и маисовыми чипсами. Кстати, забыл спросить, где это вы научились карате? Помните, как шарахнули меня? Грудь потом целый час болела.

Ни хрена себе, да это ж Вебер Грегстон! Панк с кусачками для ногтей в качестве серег схватил Вебера за плечо. Мне было любопытно, как Вебер выйдет из этой ситуации. Однако потом я испугалась, что он может запросто взять и послать парнишку в нокаут.

Я ошиблась. Вебер лишь выставил руку для пожатия:

— Точно. Привет-привет.

— Да пошел ты! Твой новый фильм — полное дерьмо. Что, никто из этих долбаных критиков не говорил тебе такого, а?

Лицо Вебера сделалось непроницаемым, и я осознала, что напряженно замерла.

— Значит, у вас на них зуб. Ничего не попишешь. До скорых встреч.

— А это, что ли, женушка? Ни хрена себе, великий-могучий Вебер Грегстон в универсаме! А где газированное какао, мистер режиссер? Как насчет семейного обеда из лапши, ближним планом?

Я подумала, что Вебер сейчас зашвырнет его в стеллаж мороженых полуфабрикатов, но вместо этого режиссер вдруг принялся корчить рожи. Задвигал ртом, высунул язык, до красноты натер лоб. Это надо было видеть.

Панк пришел в замешательство. Он явно ожидал море крови и кучи костей, а вместо этого Вебер Грегстон кривлялся перед ним как безумный.

Что еще хуже (и смешнее), Вебер стал пихать его грудью и выкрикивать названия городов, не прекращая в то же время корчить рожи.

— Детройт! Луисвилл! Шмяк.

— Грегстон, ты чего?

— Финикс! Бойсе! Шмяк. Шмяк.

Парень метнул на меня взгляд, сердитый и беззащитный.

— Че это с ним?

— Хьюстон! — Шмяк. — Шривпорт! — Шмяк.

— Псих ненормальный! Снимать не умеет, да еще крыша поехала!

Панк отступил и врезался в стеллаж картофельных чипсов; судя по тому, как воинственно он подобрал с пола пакетик, могла последовать дуэль на чипсах, но он счел за лучшее ретироваться.

— Псих! Ненормальный! — выкрикнул парень и быстрым шагом удалился по проходу, опасливо косясь на нас через плечо.

Когда тот скрылся, Вебер тряхнул головой и опустил взгляд на Мей. Представление ей понравилось, и она не сводила с Вебера глаз. Он улыбнулся и высунул язык; она отозвалась воркованием.

— На чем я остановился?

— И часто с вами так?

— Только сразу после выхода фильма. Тогда в газетах печатают мою фотографию и… — Он пожал плечами. — Каллен, так что мне с вами делать, а?

Я остановилась и посмотрела ему прямо в глаза:

— Если я такая чаровница, почему в прошлый раз вы вели себя как форменная свинья?

— Потому что я и есть свинья, а люди меня иногда просто пугают. Вы мне понравились, и я не сразу понял, с кем имею дело. Обычная глупая игра. Кто его знает. Послушайте, Каллен, вообще-то у меня плохая память на лица. Но после нашей встречи я только о вас и думаю. Сколько мы виделись, полчаса? И знаете, что самое странное? Все это началось после того, как вы меня шарахнули. Когда вы только пришли, я подумал: экая красоту ля, ну, где наша не пропадала. Но после того, как вы мне врезали, это стало каким-то наваждением прямо. Чистая правда!

Мы продолжили наш путь в молчании, и я нашла по списку остальные продукты. У кассы Вебер попытался заплатить, но я ему не позволила.

На улице мы вдруг встали как вкопанные и принялись внимательно разглядывать друг друга. Каллен, это же Вебер Грегстон, знаменитый кинорежиссер. И он от тебя без ума. Что скажешь?

— Вы действительно обзванивали по справочнику всех Джеймсов?

— Всех подряд — вы оказались семнадцатыми. Можете проверить. Мне понадобилось три дня, только чтобы собраться с духом и взяться за телефон.

Снова пауза; потом я протянула руку и поправила ему воротничок:

— Вебер, я крайне польщена, но ничего не выйдет. Я люблю своего мужа и не хотела бы терять его и то, что у нас наконец есть. Понимаете, о чем я? — Он улыбнулся, кивнул и опустил взгляд. — Слишком большого труда все это стоило, чтобы теперь рисковать. Наверное, в глубине души я бы все отдала, чтобы встречаться с вами, но не могу. Не буду.

— Совсем без шансов? Может, в кино как-нибудь выберемся или еще куда?..

Он сам уже не понимал, что говорит, — именно это тронуло меня глубже всего. В результате ирония последней фразы прошла почти незамеченной. Но потом он широко улыбнулся и коснулся моего предплечья.

— Говорят, новый фильм Вебера Грегстона — полное дерьмо. Сами только что слышали. Может, сходим?

Момент прошел, и мы снова выбрались на твердую почву.

— Не-е, я уже смотрела, одиннадцать раз. — Я скользнула взглядом по его куртке. — Замечательная у вас куртка. Не надо только так оттягивать карманы, испортите. — Я встретила его взгляд. На лице Вебера мелькнула улыбка и тут же исчезла. — Нет, Вебер, ни малейшего шанса. Спасибо, что составили нам компанию. Мей тоже понравилось — она целую неделю так не хихикала. Корчить рожи у вас получается куда уморительнее, чем у меня.

Он поцеловал кончики своих пальцев и прикоснулся ими к моему лбу:

— До встречи. Господи, нет, лучше и не думать.

Я проводила взглядом его удаляющуюся спину, потом глубоко вздохнула и закатила глаза. Королева на день.

— Посылка для Джеймсов.

Я отщелкнула все замки и впустила в прихожую почтальона «Юнайтед парсел сервис». Пакет был большой и коричневый, адресован мне. Ни обратного адреса, ни эмблемы магазина. Сюрприз от Дэнни или от родителей?

Развернув оберточную бумагу и увидев, что там, я охнула и так и села. Кожаная куртка от Джанни Версаче[43], точно такая же, как у Вебера. Из материала того же, что и наши сны. Предел мечтаний. Новая, с иголочки, и сказочно пахнущая — даже сквозь упаковку, — как может пахнуть только новая нарядная одежда.

— Ай да Вебер. Ну дает!

День уже перевалил за середину, и снова шел снег. Я подумала: где, интересно, сейчас Вебер — тоже смотрит на нью-йоркский снегопад или сидит в далекой Флориде под апельсиновым деревом?

Куртка оказалась на размер больше, но мне это понравилось. Я вспомнила, как в старшем классе носила свитер моего тогдашнего приятеля — с монограммой школы, за спортивные успехи. Я походила по комнате, руки в карманы, шик-блеск. Показалась Мей, но ту гораздо больше интересовал ее мобиль. Наконец я вдоволь попозировала перед зеркалом в ванной комнате.

Во внутреннем нагрудном кармане я обнаружила конверт. Понимая, от кого это, и гадая, что там может быть, я распечатала конверт, но далеко не сразу набралась духа извлечь письмо и прочесть.

— Сначала Пепси и мистер Трейси, а теперь еще и Вебер Грегстон. Господи боже!

Почерк оказался неожиданно мелким и аккуратным, как у студента-отличника. Это было стихотворение; я улыбнулась и коснулась губ.


Дэниел Марк Эпстайн[44]

НОЧНОЙ МЕДАЛЬОН
Моя женщина проницательней новых истин,
         аккуратное нулевое отверстие в толстом стекле.
Для зимы она слишком крепкий орешек,
                                                да и лету явно не по зубам.
Слишком знойная для пляжа, она обращает
                                              золотой песок под собой в белый кварц.
Ей, гордячке, зеркалом служит лунный диск.
Когда отвернется, лицо ее вижу сквозь фрамугу небес,
а когда босиком к моему изголовью
она подходит, держа свечу,
по сердечной глади скользит резвый эльф.
Пылкая свечка, впитай без остатка измены моего ума.
Она молода, и я хочу наполнить ее моим миром.
Каллен!
Теперь мы близнецы. Если не будешь носить куртку убью. Только карманы не оттягивай… Еще тут мой адрес и телефон во Флориде. И ключ от моего дома в Ремзенберге. Это около Вестгемптона, на Лонг-Айленде. Там очень красиво; еще чуть-чуть, и было бы слишком. Дом стоит на заливе, аккурат посредине птичьего заказника. Предыдущие владельцы прозвали дом «Карнавальной маской», и ему это подходит. Мне всегда легче, когда я там, правда, последнее время меня туда нечасто заносит. Адрес см. ниже. Какие-то сплошные адреса сегодня. Пожалуйста, заезжайте туда, когда захотите. Я буду очень рад, зная, что вы там. И не забудьте оставить в раковине грязные стаканы, чтобы я знал, что вы заходили. Серьезно!

Не знаю, как вы, а что касается меня, между нами ничего еще не кончено. Какое там! Кулачок у вас, должно быть, воистину чудодейственный, потому что я все время только о вас и думаю. Даже сейчас.

А вот какой ответ я написала во Флориду:

Вебер, огромное спасибо за самую красивую в мире куртку. Ничего похожего у меня в жизни не было. Не знаю, что и сказать, кроме того, что обещаю как следует о ней заботиться. Такой любезности я не заслуживаю. Сомневаюсь, что когда-нибудь навещу вашу «Карнавальную маску», но будет приятно прицепить этот ключ к своим.

Я перечитала записку раз двадцать, каждый раз меняя пунктуацию. Потом выбросила ее в мусорное ведро и пошла готовить обед.

Мы с Дэнни поссорились. Типичная для середины зимы ссора: когда нечем побороть скуку, остается действовать друг другу на нервы. Дэнни был в чем-то прав, и я тоже. Какая разница? В конце концов я величественно удалилась:

— Все, я иду спать!

К счастью, я уложила Мей за полчаса до того, как мы затеяли фейерверк. И к счастью, ванная сообщалась со спальней, так что мне не пришлось терять лицо и снова сталкиваться с моим благоверным по пути к умывальнику. Было всего девять часов, но мне оставалось только попытаться заснуть.

Сон начался в пустом зале, который напомнил мне балетную репетиционную. В центре стояли невзрачно одетые женщины среднего возраста числом, наверно, под двадцать; все они держали одинаковые длинные зеленые шарфы и с хореографической синхронностью выписывали ими по полу медленные извивы. На конце каждого шарфа полыхал огонь, но пламя не разрасталось и не поглощало шелк — только сыпало искрами, как бикфордов шнур.

Женщины безучастно смотрели на меня. Было душно, пахло застарелым потом и дымом. Шарфы горели странным, неестественным цветом.

Ты здесь больше не живешь! Твое имя Джеймс! — произнесли они в один голос, и от их непреклонного унисона мне стало не по себе. — У тебя нет права на Кости. Ты нездешняя!

Они двинулись ко мне, волоча за собой извивающиеся шарфы. Свирепые хвосты.

— Останешься здесь, и твоя Мей сгорит. Как шелковая. Шарфик-невеличка.

Наши сны сродни тому бардаку, что устраивают дети на кухне, когда некому на них прикрикнуть. Кетчуп, яйцо-другое, шоколадный соус — и в миксер.

Где там пророщенная пшеница? И ух ты, гляди, банка устриц! Туда же! Немного яви, немного грез, куча вообще бог знает чего, и вуаля! Добро пожаловать на ночной сеанс. Но с появлением Рондуа все стало куда более отчетливо, связно, а иногда и пугающе.

Я проснулась. Всего второй раз во сне возникали пересечения с миром яви, но в обоих случаях речь шла о Мей.

Как можно тише я выскользнула из-под одеяла и прошла в гостиную. Над кроваткой почему-то горела лампочка, и Мей лежала на спине, сна ни в одном глазу. Было, наверно, три утра.

— Привет, мам.

— Мей?

Пять месяцев от роду, а уже говорит. ~~ Да, мам, я тебя ждала.

Стиснув перекладину кроватки, я уставилась на Мей. Мам, иди посмотри на свое лицо. Это все те женщины. Я их боюсь. Они жгутся.

В следующий момент я уже стояла перед зеркалом ванной, уставившись на свое новое лицо. Лоб и щеки, подбородок — все было изрисовано цветными спиралями и кругами, синими крапинками, тут же скакала черная лошадка… Я даже потрогала себя — убедиться, что мне не мерещится. Кожа, словно в подтверждение метаморфозы, была гладкой и слизистой. Под моими недоверчивыми соскальзывающими пальцами лошадка над правым глазом безнадежно размазалась. Фиолетовый круг превратился в конус, а синий…

Я проснулась, и на этот раз мир был свой, родной: спина Дэнни, изогнутая, теплая и знакомая до мелочей, подушка под моей головой, мерзкий писк итальянского электронного будильника.

— Боже правый! Опять вы?

Почтальон с явным отвращением посмотрел на меня и вручил очередную телеграмму:

— Миссис, это моя работа. Вы там что, в лотерею выиграли?

Это был его четвертый за сегодня визит. Три предыдущие телеграммы были от Вебера Грегстона, и все гласили: «Сегодня скучаю без вас больше, чем вообще считал возможным. Пожалуйста, врежьте мне еще раз».

Двумя неделями раньше я получила от него пачку открыток из Флориды, где он искал место для съемок нового фильма. Зачем-то он потратил уик-энд на железнодорожные разъезды по всему штату. Высаживаясь чуть ли не на каждой станции подряд, он посылал мне открытки из мест с такими названиями, как Де-Фьюниак-Спрингс, Корнби-Сеттлмент, Мари-Эстер.

Я вернулась в гостиную и помахала Элиоту свежей телеграммой. Тот заскочил в середине дня на чай с кексом.

— Еще одна?! Каллен, ты попадешь в журнал «Интервью»: «Кто же она — загадочная возлюбленная загадочного Грегстона?» Здорово!

— Ну хватит! Элиот, зачем он это все?

— Я бы сказал, что он пытается заставить тебя сдаться, но очень романтически. На твоем месте я бы капитулировал уже после кожаной куртки. Теперь же, по-моему, его привлекает твое упорство. Ты ему отвечала?

— Ни слова.

— А он тебе звонил? И хватит жадничать, отрежь мне кусок побольше. Ты всегда такая скряга.

— После универсама больше не звонил. Спасибо, хватит с меня телеграмм. Элиот, что с ним такое? Он что, бабник-ударник? Как это можно, первый раз вести себя как свинья, потом — паинька паинькой? Он не шизанутый?

— Каллен, я специально навел справки. По-моему, он просто очень стеснителен и зажат. Его же домогаются все кому не лень, а самый простой выход — забиться в угол и огрызаться. Поверь, среди киношников такое встречается сплошь и рядом. Я разузнал довольно интересные вещи. Несколько лет он жил с писательницей по имени Ленор Конрой. Говорят, она ушла к другому, но с Вебером они расстались довольно мирно. Женщины, которые хорошо его знают, все говорят, по сути, одно и то же: на него можно положиться, он очень заботлив и вообще хороший друг… Каллен, я вот о чем думал. Помнишь, он говорил, что это наваждение появилось у него только после того, как ты его шарахнула? Не хотелось бы тебя пугать, но как ты Думаешь, не могла ты… передать ему немного Рондуа?

— Здорово, Элиот! Вот спасибо! Как будто и без того проблем мало! Теперь я буду думать, что стала колдуньей!

Элиот откусил кусок кекса и пожал плечами:

— Это же так, предположение.

— Ну да, но что, если оно верное?

Хлопнула входная дверь, и Дэнни громко провозгласил, что он дома. Мы с Элиотом быстро переглянулись, словно застигнутые врасплох родителями за чем-нибудь запретным. Собственно, так оно и было. Дэнни ничего не знал о Вебере Грегстоне, фиолетовой молнии, сне о женщинах с пламенеющими шарфами. Элиот смел телеграммы с кофейного столика, а я сунула в карман ту, что держала в руках.

Войдя, Дэнни плюхнулся на диван, потеснив нас. Он меня, конечно, напугал, но я все равно была рада его видеть. Рядом с ним я всегда ощущала явный подъем духа.

— Здравствуйте, дети! Сколько кусков кекса уже досталось Элиоту? Калли, у меня для тебя одна интересная новость. Тебе этот полицейский не звонил еще? Флоссманн, что ли.

— Флоссманн?! Я его помню, он расспрашивал меня после того, как Алвин Вильямc взялся за топор. А зачем ему звонить?

— Может, мне уйти? — поднялся Элиот. Дэнни мотнул головой и знаком показал Элиоту, чтобы тот садился обратно.

— Да нет. На самом деле все довольно интересно. Главное, Каллен, не забегать вперед. Так вот, сегодня утром мне позвонил этот твой Флоссманн и сказал, что Алвин Вильямc добивается разрешения писать тебе.

— Маленький Мясник хочет мне писать? Это еще зачем?

— Каллен, как тебе повезло! Мне вот Маленький Мясник почему-то не пишет!

— Замолчи, Элиот! Дэн, почему Алвин Вильямc хочет мне писать?

У обоих мужчин выплывала на лицо неприятная кривоватая усмешка. Они переглянулись (а я поежилась), и усмешки стали еще шире.

— Да хватит вам! Надеюсь, это не шутка? — Я гневно воззрилась на Дэнни, ожидая ответа. Он помотал головой. — Ах так? Хорошие защитнички нашлись, ничего не скажешь!

Дэнни взял меня за руку, одновременно втягивая щеки и пытаясь стереть с лица усмешку. Из угла подала голос Мей, и к ней направился Элиот.

— Калли, Флоссманн сказал, что, по словам Ал вина, только ты относилась к нему по-хорошему. Он хочет написать тебе и поблагодарить. Ну и наверно, ему одиноко.

— «Ну и кто ты после этого?» — «Сйротинуш-ка-а!» Ах-ах. Дэнни, у меня и без того хлопот полон рот. Элиот, отдай ребенка.

Из-за Дэновой спины Элиот беззвучно изобразил губами: «Вебер Грегстон», — а затем принялся вальсировать с Мей на руках.

— Знаете, где я был, когда он расправился с матушкой? В прачечной, отбеливал белье. А когда поднялся наверх, все уже кончилось. Вот так всегда!

— Дэнни, почему Флоссманн позвонил тебе, если писать хотят мне?

— Он боялся, что ты будешь волноваться. Хотел узнать, как у тебя с нервами.

— С нервами? У меня? Да ты чего, какие нервы! Привет, Маленький Мясник! Хочешь поиграть с моей дочкой?

Каллен, ты вовсе не обязана соглашаться.

— Как же, как же — именно что обязана. Этому я от тебя выучилась.

— Помнишь эту песню, которую недавно слышали? «Тьма не отступит, коль ее как следует не пнуть»?[45]

— Дэнни, если я что-нибудь пну, то расшибу ногу, и только.

Первое письмо пришло в понедельник вместе с очередной открыткой от Вебера. Сначала я прочла открытку, чтобы набраться положительных эмоций, прежде чем кидаться в омут, где свил себе гнездо Маленький Мясник. Ну и приятелей по переписке я себе нахожу!


Каллен.

Я повстречал графиню фон Так-то, которая не против финансировать мой следующий фильм. Не понимаю, чего все так восхищаются, обнаружив, что кто-нибудь из предков был герцогом или графом. Это значит только, что давным-давно кто-то учинил нечто чудовищное, а какой-нибудь царственный придурок или сифилитик его за это наградил.

А еще сегодня мне попалась на глаза одна цитата, и я сразу подумал о тебе:

«Я буду ждать: теперь я знаю, что вы меня понимаете, — ответил он. — Какое счастье иметь человека, который может понять! Мне кажется, это не простая случайность, что вы оказались там». И шепотом, словно слова, какие мы должны были сказать друг другу, великая тайна для всего мира, он прибавил: «Это очень странно».

Это из конрадовского «Тайного сообщника»[46]. Я уже дважды повторял свой здешний адрес. Ты напишешь хоть когда-нибудь?

Я почесала голову и какое-то время колебалась — а не послать ли ему открытку с единственным словом «нет»?

Потом накрыла письмо Вильямса ладонью и несколько раз провела по столу, туда-сюда. Адрес был напечатан на машинке, что придавало всему особо бездушный, нечеловеческий оттенок. Как мог Маленький Мясник спокойно сесть к машинке и выстукивать букву за буквой? Четкость букв и фраз, ровные интервалы являли полную противоположность тому, что он сделал с бедной своей мамой и сестрой.

С другой стороны, осознала я, у меня нет Ни малейшего желания видеть его настоящий почерк. Это было бы еще откровеннее и тяжелее, возможно, даже неприлично.


Здравствуйте, миссис Джеймс!

Огромное спасибо, что позволили мне писать вам. Впрочем, я слышал, что встречаются коллекционеры автографов, готовые заплатить кучу денег за письма от таких, как я. Так что можете продать им это письмо, когда пару раз прочтете. Купите на эти деньги игрушку для вашей дочери Мей. Только не забудьте сказать ей, что это и от меня тоже, от ее друга Алвина Вильямса. Ха-ха!

Я все думаю о том дне, когда мы встретились на улице перед домом. Помните? Было то облачно, то солнечно, то так, то эдак. Миссис Джеймс, вы тогда замечательно выглядели! Вы даже не представляете, как это было здорово — стоять и разговаривать с вами. Все на нас смотрели. Мистеру Джеймсу очень повезло с женой. Вы одна из самых красивых женщин, каких я только видел, но больше всего мне нравится, что вы не зазнаетесь. Вы приветливы и дружелюбны. У вас всегда находилось время поговорить со мной, когда бы мы ни встречались. Я всегда надеялся, что столкнусь с вами на лестнице. Вы этого наверняка не знали, правда? Мне пора идти. Я скоро еще напишу.

Искренне ваш, Алвин Вильямс


— Как думаешь, Дэнни, цепи нужны?

— Каллен, дорогуша, мы же едем на Лонг-Айленд, а не в Сибирь.

— Знаю, но я волнуюсь.

— Да, я заметил…

— Каллен, садись, пожалуйста, — подал голос Элиот, расположившийся на заднем сиденье с Мей на коленях. — Твой супруг обо всем позаботится. Если ты дашь ему такую возможность.

Я вздохнула и отворила дверцу. Грязно-серое небо угрожало снегопадом во всех мыслимых видах. Именно меня осенила идея собраться всем вместе и поехать на уик-энд в родительский дом на Лонг-Айленде, но теперь мой энтузиазм угас. Мне мерещились угрожающие снежные заносы и скованные серебристым льдом дороги посреди безлюдной пустыни, куда никто в здравом уме не сунется раньше первого мая.

Вот так всегда. А в городе за две недели не упало ни снежинки с начала марта. Зимний холод никуда пока не делся, но дни становились длиннее, и Мей каждое утро просыпалась в шесть, потому что к этому времени вся квартира была уже залита светом.

Я обняла Дэнни за шею и намотала на палец прядь его волос.

— Я плиту не забыла выключить?

Дэнни улыбнулся и повернул ключ зажигания. Волосы его отросли как никогда, и с лица не сходило выражение озорства. Трудно было поверить, что всего год назад мы, бездетные, жили в Милане и супруг мой зарабатывал на жизнь дальними бросками.

Дороги, оказавшиеся на удивление пустыми, приветливо распахнули нам свои просторы, и, миновав оба аэропорта, мы без приключений вырулили на лонг-айлендское шоссе.

Каждый раз на этом пути я вспоминала аналогичные поездки детских лет, вместе с родителями. Натянув купальный костюм чуть ли не на выезде с Манхэттена, я устраивалась между сиденьями, как попугай на жердочке, и два часа без продыху расписывала, чем займусь, когда мы доберемся до места. Мама все одергивала меня, чтобы я не мешала отцу вести, а тот обращал мое внимание на машины с номерными знаками экзотических штатов — Вайоминга, Северной Дакоты.

Дэнни и Элиот о чем-то болтали, а я глядела в окно; мне было тепло и хорошо. Мой муж, ребенок и лучший друг — здесь, рядом, и ближайшую пару дней никуда не денутся. За вычетом погодных опасений, я понимала, что все будет хорошо. Мы заедем в Саутгемптон и на несколько часов, гуляя по опустевшим улицам, ощутим себя местными. Магазинные витрины будут полны не в меру ярких товаров, залегших в спячку до тех пор, пока снова не нахлынет толпа летних пижонов, размахивающих кредитными карточками.

Чем мы еще займемся? Будем разжигать камин, печь маршмеллоу[47] на открытом огне прямо в гостиной. Мей никогда не видела маршмеллоу. Собственно, она и огня-то никогда не видела! Спички не в счет, но яркое пламя и желтоватые отсветы на красном кирпиче — ни разу. Самое время.

— Я проголодался.

— Дэнни, мы еще даже Порт-Джефферсон не проехали!

— Каллен, пожалуйста, передай мне большой сэндвич, соленый огурец и банку крем-соды. Я хочу есть, у нас целая корзина еды, и если ты хочешь спорить с моим желудком, то вперед.

— Туше![48]

— Элиот, на полтона ниже. Тебе все равно нельзя. Привет, Мей, ты проснулась? Тоже хочешь сэндвич?

Когда мы проехали указатель «Вестгемптон» — где надо было бы сворачивать, если ехать к дому Вебера Грегстона, — обнаружились первые признаки нетронутого оттепелью снежного покрова. Откуда я знала, где сворачивать? Потому что перед выходом посмотрела карту — вот откуда. Я не сводила глаз с указателя; вот он становится больше и больше, вот проносится мимо. Вебер. Вернулся ли он в Нью-Йорк? Хочу ли я, чтобы он позвонил? А увидеться? Утром Элиот спрашивал то же самое, и мне пришлось пожать плечами. Нет. Да. Нет. Да. Может быть.

Впрочем, развитие событий интересовало Элиота из чисто академических соображений, поскольку он был самым горячим, после меня, поклонником Дэнни. Он пришел бы в ужас, решись я предпринять какие-нибудь шаги в отношении Вебера, решись я выйти за пределы страны фантазии. Но кое в чем я была с ним даже искреннее, чем с Дэном. Я рассказывала Элиоту все до единого рондуанские сны, и он был буквально зачарован ими. Теперь он уверовал, что они нужны мне для поддержания здорового баланса. Психоанализ по Э. Кильбертусу сводился к следующему: Каллен Джеймс в настоящий момент не способна реализовать свой потенциал в полной мере, поскольку уход за ребенком отнимает все время и силы, и в качестве компенсации за однообразие будней мое подсознание генерирует страну еженощных чудесных приключений — Рондуа. Столь логичная и лестная версия — выдвинутая человеком, который в курсе ситуации во всей ее полноте, — чрезвычайно меня обнадеживала. Особенно с учетом того, что в общем и целом эта версия совпадала с тем, что еще несколько месяцев назад говорил доктор Роттенштайнер: если сны не имеют каких-либо неблагоприятных последствий, беспокоиться не о чем. Это напомнило мне о пылинках, витающих перед глазами; если пытаться отслеживать их взглядом, они останутся в поле зрения гораздо дольше, чем если не обращать на них внимания.

Я даже вздрогнула, осознав, как мне будет не хватать этих треклятых снов, если они вдруг прекратятся! Любая вещь, безраздельно принадлежащая нам одним, подчеркивает нашу неповторимость.

Короче, столь радужную картину портил единственный неразрешенный вопрос: что все-таки произошло между мною и Вебером, когда одним мановением руки я швырнула его через всю комнату? Стоило задуматься об этом, и вопрос не давал мне покоя; впрочем, задумываться об этом я старалась пореже.

Первое, что бросилось в глаза, когда мы подъезжали к дому моих родителей, — это его заброшенный вид. Дому явно не терпелось наполниться людьми и звуками, прогреться после зимы.

Во время одного из челночных рейсов между машиной и домом Элиот отвел меня в сторону, чтобы Дэнни не слышал, и сказал, что при случае надо будет обязательно устроить сафари и добраться до Ремзенберга, проведать Грегстон-виллу. Согласие я выразила коротким кивком, но в душе чуть не подскочила. Одна я никогда бы не поехала, но как я могла отказаться, раз Элиот настаивает?..

В первый вечер Элиот на скорую руку состряпал по тайному фамильному рецепту гороховый суп, который мы хлебали из горячих мисок у камина, заедая толстыми ломтями самодельного хлеба с сыром и запивая хорошим французским красным вином. Мей была буквально зачарована огнем, но совершенно не впечатлилась испеченным для нее маршмеллоу. Так она и уснула, с закопченным суфле в руке, но мы оставили ее у камина, чтобы не размыкать круг, клевали носом и почти не говорили.

На следующее утро Дэнни заявил, что по телевизору будет матч, который он хочет посмотреть (играла команда университета Ратгерс), и вызвался посидеть с Мей, если у нас с Элиотом есть желание прокатиться.

С этим идеальным предлогом, чтобы выбраться проведать дом Вебера, у меня вдруг пропало всякое желание ехать. Но Элиот уже подал голос и во всеуслышанье объявил, что готов увидеть все местные достопримечательности.

Через час мы были на полпути к цели, ощущая себя школьниками, проникающими на фильм категории «К» без присмотра родителей[49].

С Ремзенбергом у меня случилась любовь с первого взгляда. Белые деревянные дома, насчитывающие не одну сотню лет, высились с молчаливым достоинством и простительным высокомерием, часто свойственным старинной красоте.

Центра городка как такового не было — ни магазинов, ни автозаправки. Одни дома, которые содержались без особой роскоши, но в идеальном порядке, точно знающие себе цену, и немалую. Какое необычное место.

Старик в лихо заломленном шотландском берете, выгуливавший добродушную борзую, объяснил нам, как проехать к линии, где жил Вебер. Крутанув на повороте руль и ощутив на ладонях нервный пот, я вспомнила о дорогах в итальянской глубинке, где по обеим сторонам высятся ряды кипарисов, напоминая солдат на плацу в ожидании смотра. Но на Лонг-Айленде росли кедры, внушительный окаменевший вид которых говорил, что караул они несут уже давно.

Дорога иногда петляла. Наконец, свернув направо под неожиданно резким углом, она превратилась в узкую грунтовку. Я остановила машину у обочины, и мы вылезли оглядеться. И действительно, буквально в нескольких шагах Элиот обнаружил под деревом почтовый ящик с именем «Грегстон», выведенным мелкими скромными буковками.

— Элиот, наверно, лучше пройти пешком, как думаешь? Если он там, не хотелось бы свалиться как снег на голову. А если он занят с кем-нибудь или с чем-нибудь?

— А по-моему, миссис Каллен Джеймс, это вы до смерти перепуганы. Где ваш здоровый авантюризм?

— На Рондуа, мистер Трейси. Пошли.

Узкая (на одну машину) подъездная дорожка петляла среди ухоженной, очень плотно засаженной рощицы. Мы прошли не больше четверти мили — и нас в буквальном смысле ошарашила красота неожиданно открывшегося вида. «Карнавальная маска» Вебера находилась на самом берегу бухты и идеально вписывалась в морской пейзаж с птичьими стаями. Настоящая жемчужина викторианского периода, домик-пряник, и сочетание цветов — белый с кобальтово-синим — напомнило мне детские книжки с иллюстрациями Карла Ларсона[50]. Каждая деталь была неповторимой и эксцентричной — вычурная лепка, водосточные трубы оранжевой меди, огромные эркеры, похожие на выпученные глаза, — казалось, будто дом внимательно присматривается ко всему, что происходит вокруг.

Машины нигде видно не было. И — как мы убедились, подойдя на цыпочках поближе, — свет в доме не горел.

— Проклятье! А я-то надеялся застукать его с Мерил Стрип![51]


— Элиот, Мерил замужем.

— Между нами, девочками, дорогая, ты тоже. Внутрь не хочешь зайти? У тебя же есть ключи, верно?

— Да, но я не хочу заходить. И так вуайеризм сплошной.

— Вот те на! Да я всю жизнь был неисправимый подгляда. Только ничего интересного обычно не попадается. Ты уверена? Подумай только, что он прячет в шкафах!

— Нет, мне, честное слово, не хочется. Давай только в окна заглянем. Это можно.

Мы обошли дом кругом. Благодаря обилию стекла мы смогли составить неплохое представление о вкусе Вебера. Там было много пустых белых стен, деревянной мебели, покрытой черными шелковыми подушками, несколько афиш к выставкам художников, имена которых мне ничего не говорили, но репродукции понравились: Лесли Бейкер, Алекс Колвилл, Мартина Нигель[52]. И какой-нибудь сквозной темы не прослеживалось — подбор был настолько эклектичный, насколько возможно.

В гостиной на низком столике черного дерева аккуратно лежали большие альбомы по искусству и номер «Вог» для мужчин на итальянском — как вы думаете, с кем на обложке? С Вебером Грегстоном. О том, что я не смогла увидеть, мне рассказал Элиот, и наоборот. Вскоре я чувствовала себя как родственница, зашедшая приглядеться по случаю смерти члена семьи.

— Ты точно уверена, что не хочешь зайти?

— Элиот…

— Хорошо-хорошо, я просто спросил. Давай только оставим ему что-нибудь, чтобы он знал, что ты заходила. Помнишь, он говорил, что будет очень рад.

Ни ручки, ни бумаги у нас с собой не было, так что записка отпадала. Элиот предложил набрать камешков и сложить в кучку на крыльце, но мне это слишком напомнило еврейское кладбище.

— Секундочку, придумала.

Я порылась в сумочке и извлекла последнюю открытку, посланную Вебером из Флориды. На двери была окантованная медью щель для писем, куда я и протолкнула открытку.

— Каллен, а вдруг он подумает, что тебе просто не понравилось то, что он написал? Давай зайдем и напишем нормальную записку.

— Хватит, Элиот. Пусти тебя внутрь, ты обязательно что-нибудь стащишь.

Когда мы вернулись, было уже темно. Дэнни лежал на диване и читал книгу. Мей сидела на полу и колотила по своей любимой мягкой игрушке — страшненькой зеленой белке — пластмассовой ложкой.

— Привет!

— Где вас носило? Я уже начал беспокоиться.

— О, где только не носило! Я отвезла Элиота в Вест-гемптон… Прости, Дэн. Надо было позвонить.

— Надо было. Что теперь с обедом?

Тон его голоса был таким, что мы с Элиотом не мешкая устремились на кухню, и работа закипела.

Через несколько минут Дэнни заглянул в дверь сообщить, что доедет до магазина купить шоколадных пирожных с орехами.

— Но, Дэнни, у нас уже…

Встретившись с ним взглядом, я умолкла; ему было нужно какое-то время отдохнуть от нас, причем не на другом конце дома, а подальше. Я сразу пожалела о нашей вылазке, сколько бы удовольствия она нам ни доставила. Если Дэнни Джеймс в шесть вечера отправляется за шоколадными пирожными, значит, он зол как черт и даже смотреть не желает на свою благоверную. Но самое для меня мучительное — что злился он, потому что его заставили волноваться.

Я подождала, пока не хлопнет дверца машины и не заработает мотор, прежде чем осмелилась выглянуть из окна кухни. На щеке я ощутила дыхание Элиота: перегнувшись через мое плечо, он тоже смотрел в окно. Каллен, мы с тобой два маленьких поганца.

— И не говори!

А подумай только, что бы с ним было, узнай он, чем мы на самом деле занимались. Боже ты мой!

— И думать не буду. Пошли лучше постараемся сготовить такой обед, чтобы ах, и будем надеяться, Дэнни вернется цел и невредим. Он так не злился, наверно, с самой Италии.

Я принесла Мей из гостиной и усадила на ее высокий стульчик. Затем мы принялись готовить пир горой.

«Люблю его (па-пам) и ничего (па-пам) поделать не мо-гу», — стал напевать Элиот, но, встретив мой взгляд, осекся.

Возвращение Дэнни через полчаса было встречено двумя вздохами облегчения, однако объятий и лобзаний не последовало. Он поставил на кухонный стол пакет и опять вышел.

Я заглянула в пакет. Сердце мое снова разлетелось вдребезги. Бок о бок с упаковкой замороженных шоколадных пирожных притулился свежий выпуск моего любимого журнала. Черт бы его побрал! Черт бы побрал всех этих праведников, способных, едва только рукой двинув или глазом моргнув, заставить вас так остро ощутить собственную неполноценность, бездарность и злобность.

Мне захотелось, размахивая лопаточкой, ворваться в гостиную и выкрикнуть ему в лицо: «Ну зачем ты такой весь из себя правильный? Я же от этого кажусь себе лилипуткой!»

Но я сдержалась и лишь перевернула на сковородке картофельные оладьи.

Обед прошел в молчании, а потом Дэн забил последний гвоздь в крышку гроба — настоял на том, что помоет всю посуду.

Элиот и я сели в гостиной и растерянно уставились друг на друга.

— Может, по телевизору Вебера Грегстона что-нибудь показывают?

Из кухни раздался оглушительный грохот, и Дэнни во всю мочь завопил:

— Мей, нельзя!

Он уронил на пол латку из жаропрочного стекла — и тут же со скоростью, на какую способен только ребенок, который чем-то заинтересовался, Мей схватила зубастый осколок, залетевший к ней на стульчик.

Когда я появилась в дверях, осколок уже глубоко впился в мякоть ее глупой пухлой ладошки, и все было в крови… Мей с интересом разглядывала кровавый ручей, такого она еще не видела.

Дэнни заметил, как я метнулась к ней, и предостерегающе вскинул ладонь:

— Калли, не пугай ее! Давай как можно медленней. Если она испугается, будет гораздо хуже!

Само благоразумие. Пока я осторожно, как на ходулях, ступала через кухню, лицо мое успело перекоситься раз шесть, и все по-разному.

Молодец, малышка! Дай маме посмотреть.

Я чувствовала, как подкатывает истерика, словно тошнота.

Порез был очень глубокий. Бездонная кровящая дыра.

— Дэнни, что будем делать?

— О господи!

Тут-то все и началось. Заполошный вопль появившегося в дверях Элиота напугал Мей до полусмерти, и взрыв не замедлил последовать. Мей подняла истошный визг.

— Элиот, кончай причитать и звони на коммутатор. Скажи дежурной, что случилось, и спроси, где ближайшая станция «скорой помощи» или доктор. Кто ближе.

Элиот замер в дверях, зажав ладонями рот.

— Ради бога, Элиот, шевелись! Каллен, давай ее сюда. Попробую достать и промыть.

Краем глаза я заметила, что Элиота как ветром сдуло. Я извлекла разукрашенную кровью Мей из ее стульчика.

Дэнни перехватил девочку, поднял над раковиной на уровень глаз, широко улыбнулся и задвигал бровями:

— Вот это всем ручкам ручка! А кровищи-то сколько, кровищи! Давай немного помоемся, а?

Улыбка Дэнни ее немного успокоила, но визг поднялся с новой силой, когда Дэнни сунул ручку Мей под струю холодной воды.

— Калли, иди найди чистый платок; да что угодно, хоть тряпку. Главное, чтобы чистую. Я попробую забинтовать.

Элиот ворвался на кухню и сообщил, что ближайший доктор в миле от нас.

— Позвони ему. Узнай, дома ли он.

— Нет, Дэнни, поехали сразу. Мы потеряем…

— Нет! Если его там нет, придется возвращаться. Позвони!

Доктора дома не было, но его автоответчик назвал другое имя. Этот доктор дома был и сказал, чтобы мы немедленно приезжали.

Дэнни перевязал Мей ладонь и на запястье укрепил повязку резинкой, которую я вытащила из волос.

Когда мы сели в машину, Мей разошлась не на шутку. Шок прошел, ей стало больно и ни капельки не нравилось, что мы зачем-то перебрались из теплого дома в холодную машину.

Дэнни велел мне сесть за руль, потому что я знаю дорогу. Опустившись рядом и пристроив Мей на коленях, он стал укачивать ее и напевать на ушко песенки.

Элиот поинтересовался с заднего сиденья, не помочь ли чем.

— Помочь. Пой. Давайте все споем песню. Мей любит, когда мы поем, правда, малышка?

Я покосилась на Дэнни и поняла, что люблю в нем все: будничный запас сил и здравого смысла, а также стратегический резерв для моментов наподобие нынешнего, когда все решают хладнокровие и ясность мышления.

Элиот начал петь. К сожалению. И не прекращал до тех пор, пока мы не выбрались из машины перед домом доктора.

Потом, когда доктор заявил, что мы слишком туго наложили повязку, я была готова послать его… Повязку накладывал мой муж, а Дэнни все на свете делает правильно.

— Познакомься, мам, это Ночное Ухо. Он покажет нам местные достопримечательности.

Мы стояли у ворот нового города, очень похожего на Кемпински: те же башенки, колокольни, многочисленные черные птицы, вьющиеся над высокими каменными стенами. Это был Офир Цик, Город Мертвых. Я ничего о нем не знала — кроме того, что мне решительно не нравилось его название.

Когда — несколько дней назад — мы покинули Кемпински, Пепси уселся на шею мистеру Трейси, и они выдвинулись вперед, держа дистанцию. Наверно, им требовалось обсудить что-то крайне важное, но мне от этого было не легче. Пепси еще очень маленький, и мне казалось, что даже на таинственном острове Рондуа, где кролики достают иллюзионистов из цилиндров, такому крохе рановато взваливать на себя обязанности взрослого мужчины, тем более монарха.

С другой стороны, монархом он станет, только если соберет все пять Костей. Пока что их было всего две, причем одну из них нашла старая, ненужная мама.

Все чаще и чаще я задавалась вопросом, что я тут делаю. Каким-то образом я прибыла на Рондуа. Значит, я только посланник, призванный доставить моего чудо-ребенка нужным людям и сойти со сцены? Нет, против этого свидетельствовала вся логика событий — я должна была познакомить его со зверями, объяснить кое-что о Рондуа, я успокоила его первые страхи после прибытия. Потом нашла первую Кость Луны и показала сыну, как покрыть ее резьбой. И после всего этого я лишь посланник? Может, я и обманывалась — но вряд ли. А тогда — кто? После того как Пепси заслужил столь почтительное обращение Кипучего Пальца и мэра столицы, мне казалось, что мною чем дальше, тем больше пренебрегают, что меня отодвигают на задний план.

В какой-то момент мне даже пришло в голову, что, если мое пребывание на Рондуа затянется, лучше будет вернуться на Равнину Забытых Машин. Самая подходящая для меня компания: я тоже умею шипеть, выпускать пар и ничего не делать. В точности как они.

Почему мы так любим сыпать соль на раны?

Ночным Ухом звали старого отшельника, избравшего местом жительства окраины Офир Пика. То немногое, что требовалось ему для жизни, он зарабатывал, водя экскурсии по Городу Мертвых.

— Местные обитатели прекрасно уживаются друг с другом. Но живых не любят, поэтому лучше с ними не заговаривать. Если уж очень приспичит, смотрите при этом в сторону. Не нужно смотреть им в лицо или называть по имени. Они поймут, к кому вы обращаетесь.

Мы последовали за ним сквозь разрушенную арку. Ведущая в город дорога, мощенная булыжником, стала постепенно забирать вверх. Вскоре у меня уже зудели икроножные мышцы, и я, сама того не заметив, сбавила шаг и стала внимательно смотреть под ноги, дабы убедиться, что они ступают куда надо.

По кривым извилистым улочкам бегали дети, однако, несмотря на радостные, смеющиеся лица, в воздухе висела тишина. Абсолютная. Непроницаемая. Ни детских криков, ни лая собак, ни звона железных ведер о камень колодца, ни птичьего свиста, ни обмена приветствиями в узком проулке.

Женщины в цветастых косынках, с закатанными рукавами и красными, как петушок на палочке, лицами выглядывали из окон и с интересом смотрели нам вслед. Но они тоже молчали — старые курицы, которых даже безмолвие смерти не излечило от привычки повсюду совать свой нос. К моему удивлению, одна из них бросила мне яблоко. Оно казалось очень аппетитным, но упало в мою ладонь совершенно бесшумно. Я посмотрела на Ночное Ухо, спрашивая взглядом, можно ли это яблоко есть. Тот подождал, пока мы не завернем за угол, где старуха не могла нас видеть.

— Лучше не надо. Только устанете. — Тут он осекся и хитро глянул на меня. — Впрочем, если хотите, то можно. Узнаете о смерти много нового.

Мимо нас медленно проехал на велосипеде красивый юноша, а на перекладине перед ним примостилась девушка, цепко ухватившись за руль поверх его ладоней. Пара улыбалась и казалась счастливее всех на свете. Но от них не доносилось ни звука. Велосипед трясся и подпрыгивал на старых серо-коричневых булыжниках, но абсолютно бесшумно и вскоре скрылся из виду.

Это не столько пугало, сколько удивляло. Мы уже почти привыкли к безмолвию, когда вышли на широкую, залитую солнцем площадь, и я увидела Эвелин Хернесс, первую жену Дэнни, которая сидела в кафе и смотрела на нас. Забыв о предупреждениях нашего гида, я рванулась к ней и — глядя прямо на нее — назвала по имени.

— Привет, Каллен. Прости, что не могу пожать тебе руку, нам нельзя. Сколько ж лет назад это было?.. Ты столько всего успела.

Несколько минут мы болтали… о чем? О нашей с Дэнни женитьбе. Эвелин была в курсе. Она сказала, что ни капли не возражает и очень рада за нас, но выражение лица — исполненное оборванных грез и грусти — выдало ее с головой: на самом деле она возражала, да еще как. Что я могла сказать или сделать? На короткое мгновение мне показалось, что это я убила ее и сослала сюда.

— Мам?

Я опустила взгляд на Пепси, смотрела на него и не видела. Он плакал. Я глянула на Эвелин, потом снова на него. По щекам Пепси текли слезы, но он энергично кивал, словно соглашаясь с чем-то, что я сказала.

— Зачем мы здесь, Пепси?

Я снова глянула на Эвелин, потом опять на него.

— Ты разве не знаешь?

— Даже не догадываюсь, милый.

— Ты должна знать! Это здесь я был, пока ты не вернулась. Я жил здесь. Когда-то ты меня убила. Разве не помнишь?

Вселенская боль пронизала меня, и я до сих пор не знаю, была она физической, духовной или какой-нибудь еще. Зато точно знаю, что сама смерть не может быть хуже этой боли. Куда уж хуже.

Пепси был тем ребенком, которого выскребли из меня, — четыре года назад, солнечным летним днем. Мой аборт. Мой сын. Уничтожение улик. Мой сын… мой мертвый, чудесный сын.

Прислонившись к стене всем своим безвольным весом, прямо посреди этой чудовищной тишины я снова разрыдалась о том, что когда-то совершила. Я рыдала до тех пор, пока не ощутила, что раздавлена в лепешку весом мира и весом мертвых.

Я вот все удивлялась, что я тут делаю.!. Но ни разу мне не пришло в голову задуматься, откуда взялся этот бойкий малыш, сопровождающий меня повсюду и зовущий мамой. Мой сын. Мой здешний сын, мой сын из другого мира.

Я была на Рондуа с одной-единственной целью — в меру сил помочь Пепси отыскать пять Костей Луны и таким образом уберечь его от возвращения в этот город.

Понятия не имею, почему нам предоставили вторую попытку; главное — что предоставили, и я ничего не буду спрашивать. Если бы не Кости, Пепси остался бы здесь навсегда. С ними он станет свободен, сможет скакать по горам на спине верблюда Марцио или самостоятельно плавать в золотых лагунах. На сей раз моя задача состояла не в том, чтобы найти Кости Луны, но чтобы помочь Пепси добраться до дома… Через Офир Цик, Город Мертвых, к жизни где-то на другом конце этой вселенной.

Бывает ли вообще так, чтобы вторая попытка давалась по-настоящему? Новый старт, несколько волшебных футов юзом, перед тем как мы врежемся в стенку и все пойдет прахом?

Нет, в жизни так не бывает. Но на Рондуа я спасу своего ребенка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Здравствуйте, миссис Джеймс!

Доктор Лейври говорит, что я делаю успехи. Не знаю точно, что он имеет в виду, но поверю ему на слово.

Тем временем я столько всего прочел и в принципе решил стать ветеринаром, когда меня выпустят. Сомневаюсь, правда, что это будет очень скоро! По-моему, меня здесь не очень хорошо понимают. Притворяются, будто слушают меня, но я-то вижу, что смотрят они совсем в другую сторону, когда я говорю. Даже не думал, что доктора могут быть такими нечестными. Мало кому в наши дни можно верить, правда? Должен сказать, что, по-моему, вам верить можно. Вот почему я вам пишу. Надеюсь, вы не очень против.

Пока что мои любимые книжки — эти популярные бестселлеры о ветеринаре, который работает в Англии. Знаете, по ним еще сняли очень удачный телесериал на образовательном канале?[53] Хотя я его не смотрю, потому что, по-моему, телевидение — для идиотов. В нашем заведении много больших цветных телевизоров, которые включены круглый день. От их шума почти невозможно укрыться, где бы ты ни находился и что бы ни делал.

Наверняка кто-нибудь просматривает все мои письма к вам и недоволен этой моей непримиримостью, но я не специально, честное слово. Я только хочу, чтобы эти адские устройства сделали потише. Не такое уж сверхъестественное желание, верно? Отнюдь не всем здесь хочется сотый раз смотреть про «Супермена», честное слово! Некоторых интересуют вещи поважнее. Мне вот хватило бы тихого уголка, где я мог бы спокойно посидеть, почитать или просто подумать, но даже это среди здешнего шума почти невозможно.

Что ж, никогда не бывает, чтобы все было как хочется.

Как ваши дела? Как поживает мистер Джеймс? Искренне надеюсь, все у вас в порядке. Мей еще не говорит? В последнем письме вы упомянули, сколько ей, так что я пошел в библиотеку и несколько часов просидел за литературой на этот счет. Знаете, оказывается, дети зачастую начинают говорить на удивление рано! Прислушайтесь как следует — может, это уже не воркование, а настоящая речь?

Что ж, пока, пожалуй, все. Надеюсь, я вас не очень утомил. Наверное, я это каждый раз упоминаю, но я в самом деле тщательно продумываю свои письма. Только почему-то мне никогда не удается сказать именно то, что хочется, или так, как хочется.

Что ж, все равно я сказал, что хочу быть ветеринаром, а не писателем, так что ничего страшного. Ха-ха!

Через несколько дней напишу еще, так что готовьтесь.

Искренне ваш, Алвин Вильямc


Здравствуй, Алвин!

Спасибо за твое последнее письмо. Очень интересно, что ты пишешь о том, когда дети начинают говорить, только боюсь, наша малышка Мей до сих пор на той стадии, когда все четыре слова в ее словаре являются производными от «а-гу» или «гу-гу».

По-моему, стать ветеринаром — это хорошая мысль. Мой муж сказал, что во многих учебных заведениях предусмотрены заочные курсы. Не знаю, есть ли у тебя уже школьный аттестат, но, по-моему, подумать об этом стоит. Таким образом ты сможешь заранее получить какие-то баллы и продолжить обучение там, где есть нужные тебе курсы.

Когда я училась в колледже, то совершенно не представляла, чем хочу заниматься в будущем. В результате я брала себе курсы как бог на душу положит и только те, которые казались мне интересными. Особых проблем у меня не было, и в результате я получила диплом по истории, но задним числом я понимаю, что это не самый продуктивный способ учиться. Я восхищаюсь людьми, которые настолько рано осознают, чего хотят добиться в этой жизни.

Ветеринар — замечательная профессия. Мой хороший друг Элиот Кильбертус говорит, что душу бы продал, лишь бы найти в Нью-Йорке хорошего ветеринара. Все они, по его словам, дерут кучу денег, но ничего толком не умеют.

Похоже, наконец-то весна, и это здорово. Недавно все мы выбирались на Лонг-Айленд. У одного моего знакомого есть дом в Ремзенберге, прямо посреди птичьего заказника. Когда мы там были, я заметила, что кое-какие довольно прихотливые виды уже прилетели с юга, хотя еще даже не середина месяца. Хороший знак. Мне даже приснилось, что я хожу в футболке и шортах-бермудах самой кошмарной расцветки, какую только можно представить. Когда начинают сниться шорты, лето не за горами.

Будь здоров.

Каллен Джеймс

2

— Каллен?

— Да?

— Откуда у тебя эта кожаная куртка? Такая красивая!

Я вскинула брови домиком, а глаза плотно зажмурила. Кожаная куртка Вебера Грегстона! Я спрятала ее в самом дальнем, самом темном углу шкафа и никогда не надевала при Дэнни. Он проявлял обостренное внимание к тому, что я ношу, и сразу замечал обновку. Я решила, что если выжду несколько месяцев, то смогу при случае обмолвиться, на какую невероятную вещь наткнулась в «секонд-хэнде» прямо в нашем квартале…

«Мы счастья ждем, а на порог валит беда».[54]

— Какая куртка?

— Вот эта, кожаная. — Он вошел в комнату, держа ее перед собой. — Откуда у тебя такое? Просто фантастика!

— Ага. Раскопал. Только не злись.

— Злиться? Каллен, ты, надеюсь, не слишком много отдала за нее? Милая, я понимаю всю твою любовь к одежде, и когда у нас есть деньги…

— Да нет, Дэнни, погоди! Ничего я не отдавала. Это от Элиота, на день рождения.

— День рождения? Он же у тебя только через месяц!

Я пожала плечами — воплощенная невинность.

— Ну… да, он подарил заранее. Что еще я могу сказать? Мы понимали, что ты начнешь возмущаться, поэтому я тебе ничего не сказала. Ты злишься?

— Каллен, насколько я понимаю, «Джанни Версаче» означает, что это из Италии. А итальянские кожаные куртки стоят дороже национального долга. Элиот, конечно, богат, но это уж слишком.

Дэнни подошел к телефону, набрал номер Элиота и попросил зайти на пару минут.

— Всем привет! Ух ты, здорово, видели бы вы себя со стороны. Вы что, драться собрались? Можно посмотреть?

— Элиот, ты действительно подарил Каллен на день рождения эту куртку?

— Нет. — Лицо его не отражало ровно ничего.

— Элиот! — Еще немного, и я сорвала бы голос. — Не ври! Скажи правду. Ты ведь подарил мне ее на день рождения!

— Ничего подобного, Каллен. Я ее подарил, потому что люблю тебя.

Мое давление выровнялось, чего нельзя было сказать о Дэновом. Он вручил мне куртку и, не переставая хмуриться, сел рядом на диван.

— Эл, так же нельзя.

— Дэниел, старый приятель, у меня и к твоему дню рождения припасено кое-что сногсшибательное. Могу спуститься принести.

— Не надо, Элиот. Ты ставишь меня в очень неловкое положение. Это неправильно… Очень мило, конечно, но все это совершенно неправильно.

— Чистая правда, но таким образом вы будете передо мной в неоплатном долгу, так что теперь попрошу со мной поласковей, а то вам будет стыдно.

— Ну хватит тебе, Дэнни. Сам же широкая натура. Не цепляйся к Элиоту, он просто берет пример с тебя.

Впервые за все время нашей совместной жизни мой супруг всплеснул руками:

— Не в том же дело, Каллен. Я не Эбенезер Скрудж![55]

— Боже, благослови наши подарки. Все до единого!

— Ну хватит, Элиот. Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Дэнни, поскольку я тут обвиняемый, у меня есть право сказать несколько слов. Семейство Джеймсов — единственные люди на всем земном шаре, ради которых я готов в огонь и в воду. И вы оба это прекрасно знаете. В огонь и в воду! Все прочие мои знакомцы остроумны, очаровательны и насквозь фальшивы. Сплошной внешний лоск, ничего кроме. Кого-то из них я люблю, кого-то терпеть не могу — но не доверяю никому, кроме вас двоих. Как на духу! Если мы поссоримся, я просто умру… Дело в том, что мой адвокат все уши мне прожужжал и наконец добился своего: полтора месяца назад я составил завещание. Бенифициаром я объявил Мей. За мной примерно четыреста тысяч. Вашим бандитским рожам я такую сумму не доверю, но моя крестная дочь может отправляться учиться хоть в Радклифф, если захочет[56]. Протесты не принимаются. Баста. Точка.

Я улыбнулась ему, очень криво:

— Элиот, ты, старый…

Дэнни поднялся и сгреб его в объятия. Они долго так стояли, замерев, а я смотрела на них, стискивая забытую кожаную куртку.

Когда-то я думала, что сила характера — результат очерствения; замысловатая система защиты, позволяющая примириться с правдой жизни и не давать себе повода для волнений. Но любым системам выработки характера дорога прямиком на свалку, если вы обнаруживаете, что никакой правды не осталось… или она неузнаваемо преобразилась.

После происшествия с курткой я очень боялась рассказывать Дэнни о том, что было между мною и Вебером, и о новом развитии событий на Рондуа. Впервые за всю историю наших отношений я усомнилась в своем муже, и это мне очень не понравилось. Я усомнилась в нем, потому что он не был тем человеком, которому я хотела бы поведать все без утайки. На том этапе оптимальным доверенным лицом для меня являлся Элиот — с его умением понять, почему люди иногда совершают глупости; с его благожелательным вниманием и чистосердечной верой в неведомое. Я не хотела замыкаться в себе или утаивать от мужа что-нибудь существенное, но опасалась, что он не проявит достаточного понимания. Максимум, на что можно было рассчитывать, это на сочувствие, симпатию. Элиот же владел эмпатией и вместо того, чтобы снова толкать меня к психиатру, хотел вместе со мной понять, что же творится у меня в голове, самостоятельно распутать весь клубок причин и следствий.

— Да подумаешь, Каллен! Ну сделала ты аборт. Все делали аборт; это старо как мир. Даже я делал аборт — жестоко абортировал свою последнюю пассию, Шерифа Томпсона.

— Шерифа? Его действительно так звали?

— К сожалению, да. Невысокий такой негр в ковбойской шляпе. Он на полном серьезе хотел, чтобы я купил ему шпоры!

— Элиот, а почему ты никогда не рассказываешь о своих «пассиях»?

— Потому что это грустная тема. Мне очень не везет в любви. Но не будем сейчас об этом. Видишь, как я был прав насчет Рондуа? Любой сон сводится к разрешению конфликтов. Психоанализ для бедных, понимаешь? Ты сделала аборт и чувствовала себя отвратительно. Ощущала вину и носила ее в себе долго-долго, хотя, по-моему, это полный бред. В общем, как бы то ни было, эти твои рондуанские сны помогают тебе прочистить систему. Так это ж великолепно! Помоги малышу Пепси найти Кости Луны, и ты свободна! Сколько их уже? Три?

— Да. Последняя — за благородство. Пепси спас жизнь Фелине, а потом пощадил Зной:

— Какой еще зной?

С большой буквы — это имя собственное. Он плясал в пустыне и попытался съесть Фелину.

— Фелина — это волчица?

— Верно. А Марцио — верблюд, мистер Трейси — пес…

— …В большой черной шляпе, правильно?

— Правильно.

Зазвонил телефон, и Элиот привстал снять трубку. Несколько секунд поговорив, он, к величайшему моему удивлению, передал трубку мне. Лицо его так и искрилось лукавством.

— Милочка, это твой друг Вебер Грегстон. Откуда он знает мой номер?

Я осторожно взяла трубку, словно ядовитую змею.

— Алло?

— Алло, Каллен? Послушайте, извиняюсь, что отвлекаю, но мне надо с вами поговорить. Обязательно надо.

Судя по голосу, усталому и напряженному, он не врал.

— В чем дело, Вебер? С вами все в порядке? Мне хотелось поблагодарить его за все открытки и телеграммы, но речь явно шла о чем-то куда более серьезном.

— Нет, не в порядке. Нужно встретиться — может, прямо сейчас? Я только что прилетел, и мы обязательно должны поговорить. Каллен, это не шутки. Пожалуйста, только не изображайте застенчивость. Происходит что-то нехорошее — и, по-моему, из-за вас. Простите, но так оно и есть. Как насчет встретиться прямо сейчас? Это возможно?

Элиот, замерший со мной ухо к уху, энергично закивал. Я показала на Мей, и он прошептал, что посидит с ней.

— Хорошо, Вебер. Вы где?

— В телефонной будке у вас на углу. Спускайтесь, я буду ждать. Минут буквально на пять, хорошо?

— Ладно. Держите себя в руках, уже иду.

— Что скажешь? — спросила я Элиота, повесив трубку.

— Голос у него не ахти.

— Я заметила. Как ты думаешь, в чем дело?

— На этот раз не в любви. Он на грани срыва.

Вебер стоял перед нашим домом. Вид у него был, словно он вернулся с обратной стороны Луны.

— Ничего себе! Вебер, да что с вами?

— Об этом-то мы и поговорим. Где можно посидеть?

— Зайдем к «Лене», это прямо за углом.

Он прижал ладони к щекам и с силой потер. Волосы — влажные и зачесаны назад, щеки свежевыбриты, но весь подбородок — в крошечных красных оспинках.

— Просто черт-те что. Я целую неделю толком не спал.

В ресторанчике — где, к слову сказать,ч очень неплохо готовили — заправляли две симпатичные женщины, которые не скупились на порции и отличались редким тактом. Хотя еще был день и заведение пустовало, мы выбрали самый дальний столик.

— Так в чем дело, Вебер?

— Подождите, — поднял он руку. — Сперва ответьте на пару вопросов. Кто такие Пепси и мистер Трейси?

— Откуда вы о них знаете? — вскинулась я. — Кто вам рассказал?

— Никто мне ничего не рассказывал. Они мне снятся, Каллен. Снятся каждую ночь! Пепси, мистер Трейси и вы. В основном вы. Каллен, что происходит? Кто они такие? Говорю же, я стал плохо спать. И знаете, когда все началось? Я прикинул в какой-то момент. Все началось после нашей встречи — когда вы мне врезали.

— Расскажите, что вам снится, Вебер. Во всех подробностях. Поточнее.

— Вы понимаете, о чем я, да?

Я ощутила, как мышцы в основании шеи сплетаются в тугой клубок. Вспомнила слова Элиота — мол, Вебер заинтересовался мной, потому что я его «зачаровала».

— Да, понимаю. Продолжайте. Добро пожаловать на Рондуа.

— Рондуа! Точно! Именно так!

Мы проговорили три часа без перерыва. Ни капли не колеблясь, я рассказала ему обо всем: об аборте, о том, как начались сны, о Пепси, о поиске Костей, о Городе Мертвых.

По ходу дела мы проголодались и заказали два внушительных ланча. Потом, часов около пяти, ресторанчик стала заполнять предобеденная толпа, наперебой заказывая коктейли. Я позвонила Элиоту и сказала, что мне нужен еще час. Он сообщил, что у него все нормально, но — что происходит?

— Веберу тоже снится Рондуа. С того дня, как я ему врезала.

— Ни хрена себе!

— Именно. Похоже, Элиот, ты был прав. Ладно, до скорого. Обязательно все расскажу.

— Уже не терпится. Главное, руки больше не распускай, ладно?

Вебер побывал на Рондуа в таких местах и встречался там с такими существами, о которых я слыхом не слыхивала: хулиганы крокодильих шахмат, Облако-Ад, ночной рынок старых светильников в Гарри. Он заглянул в Пещеры Лема и Горный Кабинет Садовника. Среди его спутников был журавль по имени Спорт-и-Досуг. Впоследствии же его сопровождал только голос по имени Солярис.

Мы так и не смогли понять, почему Вебер бродил именно там, а не где-либо еще, но согласились, что искать в этом какую-то логику бессмысленно. Не стоит и пытаться.

С запинками я изложила трактовку Элиота: здесь, мол, не обошлось без своего рода чар.

Вебер улыбнулся и стянул с моей тарелки палочку картофеля-фри.

— Почему бы и нет, Каллен? Мысль не безумнее прочих.

Он стянул еще один картофельный ломтик. Похоже, Вебер немножко успокоился — теперь он улыбался чаще, особенно когда мы сравнивали рондуанские впечатления.

Но вместо того, чтобы сунуть ломтик в рот, Вебер наставил его на меня и произнес:

— Знаете, все бы ничего, если бы только там не было так страшно. Форменный кошмар. Джека Чили не встречали еще?

— Какого-какого Джека?

— Джека Чили. Лучше и не встречать. Послушайте, мы уже доели, а так и не решили, что делать. Каллен, хватит с меня этих снов, откуда бы они ни брались. Меня даже не волнует, какой там механизм. Вы дотронулись до меня, шарахнули фиолетовой молнией — и трах-бах! Я на Рондуа. Хорошо, допустим, такое случается… бред какой-то, но я готов это допустить. Однако теперь я хочу одного — убраться оттуда к чертовой бабушке. Прошлой ночью мне приснилось, как два деятеля снесли себе черепа. Снято просто класс: самый ближний план, мозги летят в объектив. Хватит, не могу больше. — Он бросил картофельный ломтик себе на тарелку и раздавил вилкой. — Каллен, что мне делать? Что вы можете?

— Кажется, я знаю, как все исправить.

— Знаете? Серьезно? И как?

Я рассказала ему о нашем противостоянии с Машинами на равнине. Поведала о волшебном слове, которое помогло нам выбраться из этой передряги, и о том, что могу воспользоваться волшебным словом еще раз, но уже в ином месте — откуда-то я это знала. Другой вопрос, распространяется ли действие волшебства на ресторан в Нью-Йорке.

— То есть вы можете попробовать? Так скажите его — и посмотрим, что выйдет. Господи, Каллен, да я на все готов! Все, что угодно, лишь бы не видеть больше этого кошмара. Умоляю!

Я протянула руку через стол, приложила ладонь ко лбу Вебера и произнесла:

— Кукунарис.

Он зажмурил глаза и накрыл мою ладонь своей:

— Пожалуйста, еще раз.

Я повторила. Вот только не почувствовала ничего особенного — в отличие от того дня, когда меня защитила фиолетовая молния. И Веберу я об этом не сказала — побоялась.


Здравствуйте, миссис Джеймс!

С днем рождения! Некоторое время назад я написал письмо мистеру Джеймсу и спросил, когда у вас день рождения. Хорошо, что успел. Понимаю, открытка совсем идиотская, но мне пришлось просить купить ее одного из докторов, и такой уж у него вкус. Можно было бы догадаться, что в этом доверять ему нельзя — судя по галстукам, которые он носит! Ха-ха! Как бы то ни было, с днем рождения вас, с днем рождения вас, с днем рождения, миссис Джеймс, с днем рождения вас!

Искренне ваш, Алвин Вильямc

3

За все время на Рондуа мы первый раз увидели океан. Он был розовый, а пена на волнах — желтой. Неуютные цвета, словно в детских грезах, пошедших наперекосяк.

Пепси стоял возле нашей «лодки» — перевернутой карнавальной маски величиной со старую ванну. У воды было холодно — даже от моей тени веяло холодом.

После Кемпински, Офир Цика и нашего поединка с пляшущим Зноем прошло несколько недель. Фелина, спасенная Пепси, вскоре тихо умерла во сне. Марцио и мистер Трейси, немедленно узнавшие об этом, всю ночь простояли в карауле над ее телом. Черный пес-великан разбудил нас только на рассвете — печальным и мелодичным лаем, похожим на полнозвучные ноты, извлекаемые из старинной виолончели.

Нам не пришлось хоронить ее: тело исчезло, как только Пепси возложил три Кости — на лоб Фелины, против сердца и на левую заднюю лапу. Через несколько минут на земле остались лишь Кости — там, где волчица последний раз легла спать.

Марцио сказал, что ветры донесут собачью песню до семейства Фелины и к концу дня все будут знать, что волчица умерла.

Вчетвером мы продолжили путь к морю. Нам очень не хватало ее ненавязчивого присутствия. В голове у меня то и дело вертелась одна мысль, словно важная сводка из глубин подсознания: «Земного счастья нет, но есть покой и воля». Понятия не имею, что бы это значило.

Офир Пик — Город Мертвых для людей; но куда отправляются после смерти здешние животные? Этот вопрос удивительным образом вызвал в памяти другой, которым я задавалась в детстве и с тех пор совершенно выбросила из головы. Если на других планетах есть жизнь, абсолютно не похожая на нашу, куда отправляются после смерти эти существа? Или рай — это «Мирное царство» Эдварда Хикса[57], где земляне будут кормиться рядом с пучеглазыми марсианами, а рондуане — лежать вместе с опасными тварями с Альфы Центавра?

Времени на всякие раздумья было предостаточно, поскольку путь предстоял долгий, и все пешком. Места и встреченные нами тамошние обитатели были не менее удивительными, чем раньше — Джеки Биллоуз в Переговорных банях, цирк, на арене которого выступали воспоминания, — но смерть Фелины опустошила нас во многих смыслах, сделала невосприимчивыми к чудесам. Однажды в сгущающихся сумерках мы увидели черную лошадь, галопом несущуюся по рельсам лоб в лоб встречному поезду. В последнее мгновение лошадь изящно взмыла в воздух и полетела. Мы промолчали.

Слангисты указали нам путь через Пещеры Лема, а деревянные мыши, о которых я пела столько месяцев назад, со всей осторожностью провели нас через Мост Искусства. Мы пересекли лес, разукрашенный неподвижными светлячками, — Пепси упорно называл их жар-пчелами. Следующим утром мы проснулись на дне кратера не менее мили в поперечнике, черно-зеленого и фосфоресцирующего, над которым зловеще клубился пар.

Тревожиться о еде не приходилось. В синих рощах мы собирали лео и шестишляпники, по берегам бурных рек — налтензию. Вся еда была очень вкусной, только я давным-давно перестала обращать внимание на то, что кладу в рот. Мы ели, когда организм этого требовал, спали, когда усталость — подобно силе тяжести — приковывала нас к земле. Мы должны были успеть к Бриннскому морю до следующего лунного затмения, поэтому спешили, словно тайные гонцы, несущие военачальникам депеши с королевским приказом.

Я уставала раньше всех и нередко первой объявляла о привале, хотя двигаться мы должны были как можно быстрее, ведь получить четвертую Кость Луны, которая таится где-то среди бескрайних розовых просторов Бриннского моря, можно только ночью, во время полного лунного затмения, руководствуясь единственно звездным светом.

За несколько дней пути до цели мы вышли к захолустному перекрестку, посредине которого неизвестный юморист выложил звездой восемь дохлых кроликов. Не дожидаясь подсказки, Пепси взял первую, покрытую резьбой, Кость и переложил кроликов так, что теперь они составляли неровный круг. Мистер Трейси спросил, не лучше ли квадрат, но Пепси лишь помотал головой и продолжил сосредоточенно двигать кроликов тростью.

Теперь большинство решений принимал за нас Пепси. Иногда мне с трудом верилось, что он ребенок, тем более мой собственный. Представляю, как был бы шокирован его папа, Петер Граф! Кстати, а почему его не видать на Рондуа? Только потом до меня дошло, что окончательное решение об аборте принадлежало мне, тогда как Петер был просто малодушен и самонадеян: он полагал, что аборт — не более чем разновидность контроля за рождаемостью. Это именно я забралась на операционный стол и сказала: «Да, я готова». Ага, так и сказала, слово в слово.

Странно, но я по-прежнему не считала аборт чем-то недопустимым. Наши поступки и ответственность сугубо индивидуальны, и невозможно предугадать или до конца понять, какое решение потом заставит нас ликовать или казниться.

Я подошла к лодке, то есть к карнавальной маске, когда Пепси уже залезал в нее. Теперь маска молчала, но вжатое в песок лицо продолжало широко улыбаться. В ней располагались несколько деревянных ящиков с едой и пластмассовыми бутылями, в которых, наверное, была питьевая вода.

Пепси обустраивал наше плавсредство. Хотя все было в идеальном состоянии — дерево натерто до блеска, — внутри маска выглядела как самая обычная гребная лодка, которую берешь на воскресные полчаса на станции проката в Центральном парке. Только Бриннское море — это вам не озеро, оно простиралось до горизонта, и, согласно моим прикидкам, мы-должны были провести на воде как минимум целую ночь.

— Мам, у нас есть парус, но можно поймать течение. Оно само отнесет нас от берега.

— Пепси, откуда ты все это знаешь?

Он пожал плечами и улыбнулся, а на лице его ясно читалось: не приставай, мам, знаю, и все.

— Мистер Трейси, вы дождетесь нашего возвращения?

— Если найдете Кость, то да.

Далеко позади тишину нарушили приглушенные раскаты грома. Обернувшись, мы увидели там, где совсем недавно проходили, столбы густого черного дыма, уродливые мазки на фоне неба.

— Конец кошкам, — констатировал Марцио и посмотрел на мистера Трейси. — Кошкам, идеальным ископаемым и пресноводным колодцам.

Верблюд медленно опустился на колени и замер. Мистер Трейси неотрывно разглядывал столбы дыма.

— Кошкам, новой музыке и запотевшему стеклу. Их не осталось. Как и многого другого. Пепси, тебе нужно поторопиться.

Навалившись на борт, мы сдвинули лодку к воде. Море недобро волновалось, кипело пенными барашками. Подкидывая на волнах, течение отнесло нас от берега, а животные глядели нам вслед. Стоило поднять коричневый парус, тот один раз хлопнул и наполнился ветром. Сын сидел на руле и правил с уверенностью старого морского волка. Он не переставал удивлять — своими талантами, интуицией, волшебством. Зачем надо было перекладывать кроличью звезду? Откуда Пепси знал, как сделать так, чтобы тело Фелины исчезло? По какой карте он ориентируется в море?

— Пепси, а что, если бы ты родился в моем мире?

— Мей была бы моей сестрой, — ответил он, избегая моего взгляда.

— Это понятно, а что еще? Как сложилась бы твоя жизнь — тебе и это известно?

Он помотал головой, продолжая смотреть в море. — Пепси, не отворачивайся. Ты меня ненавидишь?

— Ты же моя мама, с чего мне тебя ненавидеть? Ты здесь, чтобы помочь мне. Ты мой лучший друг! О'кей, смотри, вон там, видишь остров? Он называется Аис. Видела бы ты, что там!

Я посмотрела на остров Аис и задумалась, что в нем такого, что он означает. Может, для кого-то он — как для меня Рондуа? Или это просто клочок земли посреди розового океана, где скалы плачут, а облака молча караулят железный скот, блеющий по-человечьи?

Рондуа. В этом мире я могу кое-что изменить — могу вызволить своего ребенка из Города Мертвых. Но что потом (и будет ли у нас «потом»)? Да и разве возможно что-то менять, когда знаешь так мало и при каждой встрече с чем-то новым или незнакомым чувствуешь себя абсолютно глупой и слабой?

— Вроде приплыли, мам! Точно, приплыли. Получилось! Мам, посмотри вниз. Прямо в воду. Там все видно!

День медленно подошел к концу, только солнце почему-то не спешило уйти за край земли. Заговорившись, я не обратила внимания, как море из полностью розового стало темно-фиолетовым и золотистым с примесью огненно-оранжевого — словно радужная нефтяная пленка на поверхности лужи.

Вначале я поразилась только цветовой метаморфозе, но потом сделала, как говорил Пепси, — перегнулась через борт и глянула вниз. Господи боже, внизу — земля! Зеленая, бежевая и контрастно-синяя, словно смотришь из самолета, летящего на большой высоте. Но синева означает воду… и только тогда я поняла, что Бриннское море — это вовсе не море, а небо. Наша карнавальная шляпа, она же лодка, медленно плыла по закатному небосклону. Вместо того чтобы любоваться закатом снизу, мы парили в переменчивом сумеречном свете на высоте многих миль над поверхностью… даже не догадываюсь чего. Вряд ли Земли.

Я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно спокойнее:

— Пепси, где мы?

— Мам, нужно поторопиться. Лучше сядь.

Ветер, благоухающий гвоздикой и апельсинами, ровно нес нашу лодку по темнеющему воздушному океану. Вокруг резвились рыбы, выкрикивая собственные имена, которые я и так знала: мудрагора, кукуроза, ясмуда. Следом появились красные рыбы — они выпрыгивали из воды и на некоторое время превращались в огромных волков. Я тут же вспомнила рассказы Фелины о происхождении ее предков — при виде летучих волков, разбрызгивающих крупные капли, боль потери резанула особенно остро. Больше часа нас сопровождала стая чисто белых дельфинов, и наше потешное плавсредство держалось с ними вровень. Их предводительницу звали Уллой; прежде чем распрощаться, она вскинула нас на спину цвета слоновой кости и подвезла с ветерком.

Я помню все. Это чистая правда, и я никогда этого не забуду. Стоит мне закрыть глаза, как я снова чувствую аромат розового моря, гвоздики и апельсинов.

Много часов спустя, когда наступило затмение, ветер совсем стих и звезды как одна погасли. Движение наше стало замедляться, замедляться… Нос нашей маски во что-то ткнулся, громко стукнув, — в маленький каменистый островок.

— Ага! Приплыли, мои мореходы. Очень хорошо. Добро пожаловать, гости дорогие, как раз вовремя. Минуточку, сейчас включу свет. Давайте-ка на берег.

Тихий плеск воды о борта лодки был заглушён чирканьем спички. Затем последовало медленное жутковатое шипение, запахло пропаном, и во тьме затеплился огонек газовой лампы.

— Каллен, вы у нас вегетарианка, для вас я сделал пару сэндвичей с сыром и помидорами. Не возражаете? А для Пепси бутерброды с арахисовым маслом и джемом. Настоящее американское арахисовое масло, между прочим! Давайте сперва поедим, а потом можно и поболтать. Совсем заждался вас в этой темноте…

Радушный хозяин вручил нам сэндвичи, плотно обернутые алюминиевой фольгой.

— Каллен, с Пепси мы уже знакомы. Но вы меня наверняка забыли. Мы так давно не виделись. Меня звать Дефацио.

На нем были туфли для гребли, джинсы и белый спортивный свитер. Мужчина лет пятидесяти, не больше; стрижка «под ежик»; на лице — выражение усталого служащего среднего звена, который возвращается по окончании рабочего дня в свой пригород и зашел в вагон-бар пропустить рюмочку-другую: неприметный, владелец микроавтобуса с бортами под дерево, Дом заложен, постоянный стресс.

— В самую точку, Каллен! Я — один из миллиона людей в серых фланелевых костюмах. Беспомощен — но от рюмки до рюмки умудряюсь улыбаться во весь рот. Да, чтобы все было честно, спешу предупредить: я умею читать мысли. Ну-ну, не пугайтесь, это все равно не важно. Еще по сэндвичу? Нет? Ну ладно, тогда, пожалуй, приступим. У меня есть четвертая Кость. Собственно, прямо здесь. Минуточку…

Порывшись в белой полотняной сумке, он извлек нечто черное и круглое, напоминающее бейсбольный мяч.

— Странно выглядит, правда? — Он покатал Кость в ладони. — Если хотите, она ваша. Забирайте и отправляйтесь на все четыре стороны… Ой, какое удивление! Вы что, думали встретить огнедышащего дракона? Нет, это совершенно не обязательно. И так уже вон сколько вас по волнам носило в этой смехотворной лодчонке. Наверное, хватит на сегодня приключений, а?

Должно быть, лица наши выражали крайнюю степень недоверия, потому что он широко улыбнулся и покачал головой:

— И все же вы мне не верите. Да ничего я с вами не сделаю, ничего. В самом деле все совсем не так, как вы думаете. Четвертая Кость — ваша, нате, берите. Как раз за нее-то сражаться и не нужно. Каллен, ну неужели вы вообще все позабыли? Четвертая Кость — самая интересная, самая забавная. Чтобы добраться до нее, нужно через столькое пройти, что человек думает: «Ого, а что же меня ждет, когда я наконец дойду до этой Кости?» И резко дает задний ход. Множество народу отсеивается… Кстати, все равно вы уже видели, как дела обстоят. Ну да, верховодит Джек Чили, но повсюду такой разброд и шатания, что ни малейшей разницы, кто у власти, точно? С одной стороны, есть этот ваш Кипучий Палец, Хеэг, Солярис и великий могучий старикан Чили собственной персоной. Насколько я понял, вы пока не встречались? Ничего, это легко поправимо. Однако есть и другие претенденты, среди которых животные, растения, даже минералы. И каждый рвется к власти. Каждый хочет пору-лить. Но знаете что? Они, конечно, все из себя правильные, но больно ограниченные. Забавно… Страна Шуток, право слово[58]. Только это сплошь те еще шуточки… Доходит, о каких я шутках? Смешные, да не очень. Типа когда какая-нибудь бездарь рвется выступить на конкурсе «Алло, мы ищем таланты». Или там карлик вышагивает по улице с большой сигарой в зубах. Понимаете? И смех и грех!

Дефацио покачал головой и откусил от своего сэндвича.

— Я, разумеется, утрирую. Рондуа — чудесное место; да вы и сами успели убедиться. Иногда я удираю с этого чертова острова и ненадолго возвращаюсь глянуть, что там и как… Как вам, кстати, пещеры Лема? Просто чудо, правда? Даже ваш приятель Грегстон впечатлился. Прошу прощения; что-то меня понесло. Вот что вам нужно знать: я, Дефацио, оставлен присматривать — среди прочего — за четвертой Костью Луны. Можете ее забирать прямо сейчас. Ключи в замке, бак заправлен, залога не надо. Только не думайте, что я оказываю вам услугу. Отдать вам Кость без предупреждения — самое подлое, на что я способен… Послушайте, если вы заберете ее и вернетесь на Рондуа, то рано или поздно встретите Джека Чили. И предстоит борьба с ним за пятую Кость. Больше я ничего не могу сказать, но, чтобы подняться против него, нужно иметь совершенно немыслимую отвагу. Как бы то ни было, давайте я доиграю свою роль до конца; должны же вы иметь полную картину. Пятая Кость — это конец игры. Получив ее, становишься правителем Рондуа. Чили выбывает, и вы заступаете на его место… Но в этом-то, Пепси, главная шутка и заключается. Без обмана! Потому что, став правителем, ты вовсе не правишь — а только пытаешься править. Собираешь под свои знамена всех этих правильных, ограниченных и, кстати, подловатых тварей — и объясняешь им, что для них лучше. Правильно объясняешь, потому что — не стану отрицать — Кости, вместе взятые, наделяют тебя достаточной мудростью. Но, думаешь, твари прислушаются? Да ни в жизнь! Нет, слушать тебя они будут, потому что уважают твои достижения. Самим-то слабо. Но в конце все равно примутся злобно зыркать глазами и ненавидеть любого, у кого есть что-то, чего нет у них самих. А слушать — пожалуйста, и очень даже почтительно. Только потом они разбегутся по домам и станут собирать свои идиотские игрушечные армии для очередной правильной ограниченной войны.

Он поднялся и вышел из маленького круга света, отбрасываемого лампой. Отойдя на несколько шагов — песок оглушительно скрипел в темноте под его ногами, — он продолжил:

— Знаете что? История учит нас, что великие правители — это мертвые правители, на которых мы смотрим в музеях или в книгах по истории и говорим: «Ах, как он был прав! Ну почему никто из этих идиотов его не слушал? И кому могло прийти в голову на него покушаться?» В общем, так, Пепси. Допустим на секундочку, ты добьешься в точности того, чего хочешь, и станешь правителем Рондуа. Ничего не изменится! Уверяю тебя, абсолютно ничего. Да, у тебя будет власть, но можешь даже не сомневаться: тебя за это будут люто ненавидеть, даже презирать. И стоит тебе на секунду отвернуться, как эти твари тут же примутся за любимое дело — извлекут свои мечи, когти, огненные языки и обрушат на ближайшего врага. Ты меня слушай, слушай! Ни одному правителю, каким бы мудрым или даже великим он ни был, никогда не удавалось положить конец ненависти и вражде. Разве что ненадолго притушить. Вот почему Джеку Чили в свое правление так здорово все удается: чтобы мутить воду, и палец о палец ударять не нужно. Человек превосходно справляется сам. Перпетуум мобиле![59]

— Вы мне не нравитесь, мистер Дефацио, — негромко подал голос Пепси, и я от неожиданности заморгала.

Из темноты прозвучал невеселый смешок:

— Я и сам себе не нравлюсь, маленький король. Каллен, ваш сын недолюбливает меня ворсе не из-за того, что я тут говорил, а потому, что я доставлял его в Офир Цик, когда он… только прибыл. Я, конечно, мог бы отговориться, что такая, мол, у меня работа, но это очень слабая отговорка. Дело в том, что, как и огромное множество других существ, населяющих эту вселенную, я стал совершенно равнодушен… даже к тому, чтобы доставлять детей в Город Мертвых. И в то же время сделался ярым поборником, так сказать, статус кво. Я считаю, что не следует раскачивать лодку, и надеюсь, что когда гром грянет, то поразит кого-нибудь другого. Я ничего не спрашиваю, ни в чем не сомневаюсь, ни о чем не спорю. В точности исполняю то, что мне велено, а потом отправляюсь домой пропустить рюмочку-дру-гую… Знаете, я пришел к выводу, что жизнь, грубо говоря, страдает от прыщей, но излечиться даже не пытается, потому что тогда не будет повода глядеться в зеркало по пятьдесят раз на дню и так себя жалеть.

— Какая умная философия, мистер Дефацио, и какая гадкая.

Пепси хихикнул, и я тоже улыбнулась, довольная как его смешком, так и своим ответом.

— Такие, как вы, Каллен, предпочитают отсиживаться в башне из слоновой кости. Доблесть и слава! Да здравствует!.. Я поступлю так, и когда-нибудь мне поставят статую в парке! Да берите вы свою Кость!

Он уже несколько минут перебрасывал ее из руки в руку; положив Кость на песок, Дефацио катнул ее к Пепси.

— Мы свободны?

— Конечно! Зачем мне вас задерживать? Думаете, я жажду сразиться с Джеком Чили? Каллен, статуя в парке — это, конечно, хорошо, но есть две сложности. Во-первых, сначала нужно умереть. Во-вторых, когда поставят, тебя всего загадят птицы. Предоставляю эти удовольствия вам. Четвертая Кость ваша. Мое дело — предупредить. Удачи с Джеком Чили!

— Мам, наши друзья! Вон они!

Мистер Трейси и Марцио стояли в полосе прибоя и приветственно махали лапами. Какое долгожданное зрелище! Обратный путь обошелся без приключений и показался мне бесконечным: хотя нас подгонял попутный ветер, я места себе не находила, вся в тревогах о будущем.

Отдав Пепси Кость, Дефацио не сказал больше ни слова и сидел, сгорбившись, у огня. На его лице читалось все то, чего мне совершенно не хотелось знать: предстоят невзгоды, боль с заурядностью ветра, тридцать оттенков страха. До этой встречи я не испытывала ненависти ни к кому и ни к чему на Рондуа, но его самодовольный фатализм пугал меня сильнее любого из плеяды рыкающих чудищ и оживших кошмаров, встретившихся нам на пути. Такой же Дефацио был знаком мне по колледжу, да и после выпуска подобные типы не раз попадались. Творчество, радость и восторг воспринимались ими как чудачества природы — возможно, прелестные, но невозможные, а следовательно, обреченные, подобно птице додо. «И посмотрите, чем она кончила», — любили они вставлять между зевками, вздохами и усталым пожатием плеч. Всю их суть выражала попавшаяся мне где-то строчка из одного французского стихотворения: «И плоть скучна, увы, и книги надоели»[60]. С их точки зрения, факт неизбежной смерти учит лишь равнодушию, поскольку рано или поздно все мы станем пищей червей, так что какой толк?

Самое страшное — почти всегда они правы, и далеко ходить за примерами не требуется.

Но я была вознаграждена — или мне повезло случайно на него наткнуться — знанием, что великие вещи существуют и постоянно доступны, просто надо силой выбивать их из жизни, потому что она бережет эти сокровища как зеницу ока и готова расстаться с ними, только если вы проявите себя достойным противником.

Мне-то большинство моих сокровищ достались как раз без боя, но оттого, что мне так повезло, я лишь острее осознавала, насколько важно ценить их каждую минуту. И насколько важно отбиваться что есть сил, когда эти сокровища пытаются отнять.

Пепси выпрыгнул из лодки и, расплескивая воду, побежал к берегу, где по очереди обнял зверей и, захлебываясь, рассказал о наших морских приключениях и о встрече с мистером Дефацио. Я тоже подошла, подождала, пока он выговорится, и только тогда задала свой вопрос:

— Мистер Трейси, кто такой Джек Чили?

Пепси десятый раз висел на шее у Марцио и снова казался маленьким мальчиком. Верблюд счастливо улыбался и не сводил с нас глаз.

— Он человек с крыльями. Рыба с плавниками. Не знаю, Каллен, каким увидишь его ты, потому что всем он видится по-разному. Лично я первый раз увидел его, будучи совсем молодым, — так вот, он представился мне книгой с одним и тем же словом на каждой странице.

— А почему его зовут Джек Чили?

— Это лишь одно из его имен. Что интересно, когда ты его встретишь, у тебя для него найдется свое имя.

— Но кто он на самом деле? Почему все его так боятся?

— Его боятся, потому что он ненавидит все, что принадлежит не ему. Живет в красивой долине и повсюду мутит воду. Каллен, ты его совсем не помнишь?

— Абсолютно.

— Наверное, это и к лучшему. Как насчет поспать? Можем пока не торопиться; вы, должно быть, с ног валитесь от усталости.

Мы улеглись вчетвером на сыром песке: Пепси и я — в середине, звери — по бокам. Прижимаясь к теплому животу Марцио, я глядела в чистый перламутр утреннего неба. Мне хотелось спать, но я решила немного оттянуть этот момент, посмаковать недолгое затишье и мягкость живой постели. Потом попыталась подстроиться под ритм верблюжьего дыхания, но Марцио дышал так медленно, что я тут же сбилась. У меня оставалось множество вопросов, которые на самом деле могли подождать, пока мы не отдохнем, — пусть воспоминания о последних событиях немножко потускнеют. Наконец я заснула, и мне приснилась большая черная перьевая ручка, выводящая на небе какие-то слова — бессмысленные, но прекрасные.

Когда мы проснулись, от моря не осталось и следа. Даже Пепси удивился его исчезновению. Вместо моря возник необъятный луг, где росли дикие цветы и порхали бабочки немыслимых раскрасок. Было очень тепло и солнечно.

Рядом было разложено все для пикника, и мне хватило одного взгляда, чтобы понять, как я проголодалась. Животные куда-то подевались, однако сейчас главное — утолить голод. Мы с Пепси набросились на еду и подмели все до крошки.

Мы уже настолько привыкли к рондуанским чудесам, что ни словом не обмолвились о превращении Бриннского моря в цветущий луг. Все равно ждать объяснения метаморфозе не приходилось.

Это напомнило мне о том, как я приноравливалась к европейскому укладу жизни. На все про все у меня ушел год. В Европе было принято мыть ступеньки перед домом. Спички не прилагались к сигаретам бесплатно, их нужно было покупать. В России считалось незаконным выгуливать собаку в дневное время суток. Откуда что берется? Кто его знает. Таков уклад, и постепенно под него подстраиваешься.

На Рондуа, конечно, масштабы несколько иные, но принцип тот же.

Целый час мы бездельничали — сидели и переваривали съеденное. Возвращения животных мы ожидали с минуты на минуту, и нам в голову не приходило тревожиться, пока не возник первый негнаг. Они так бесшумно передвигались в мягкой высокой траве, что мы с сыном и не подозревали о их присутствии, пока один из них не пробежал под согнутым коленом Пепси.

— Скорее! Скорее, а то будет поздно!

Угольно-черный, с мехом гладким, как у домашней кошки, зверек напоминал миниатюрного муравьеда с носом-воронкой и яркими глазами-изюминками.

Но сильнее всего меня потрясло, что я их вспомнила! В детстве я рисовала негнагов стаями и даже, тщательно поразмыслив, придумала им это имя — семи лет от роду. Я все время рисовала этих зверушек: негнаги за рулем, в кровати на клетчатой подушке и с грелкой для ног, на колесе обозрения. Мама хранила эти рисунки, говоря, что они ужасно милые и своеобразные. Часть она отдала мне, когда я училась в колледже, — мои детские негнаги до сих пор лежат в каком-то из ящиков моего стола.

— Не думай о прошлом! Думай о настоящем! Скорее, Каллен!

Сквозь мысленный туман толщиной в двадцать с лишним лет я различила высокий, дурацкий, надоедливый голос, который, как я тогда считала, должен быть у негнагов.

Рядом с первым зверьком появился второй, потом третий. Они были чем-то очень встревожены и, когда ни Пепси, ни я не двинулись с места, стати подскакивать вверх-вниз.

— Мам, что они говорят? — улыбался Пепси. — Ты их понимаешь?

Второе потрясение! Я понимала их, а он — нет. Их появление явно привело его в восторг, но он не понимал ни слова.

— Скорее! Скорее! Мистер Трейси! Он ранен! Может умереть! Ну скорей же!

Мы рванулись за ними — негнаги, конечно, способны были бежать в десять раз быстрее, но задерживались специально ради нас. Вначале мы с Пепси держались за руки, но потом он вырвал ладонь и обогнал меня:

— Мам, я вперед! Догоняй!

Через десять минут сытный завтрак начал притормаживать меня. Затем в боку возникла острая резь, и я перешла на трусцу, но и та давалась нелегко. К счастью, буквально еще через несколько минут я увидела лежащее на боку огромное черное тело, совершенно неуместное посреди цветущего луга.

Пахло сиренью, хотя я никогда не видела на Рон-Дуа сирени. Мой сын сидел на коленях рядом с мистером Трейси и декламировал незнакомые мне заклинания. Одна из задних лап собаки отсутствовала, причем обрубок выглядел словно после хирургической ампутации.

Глаз мистера Трейси был открыт, но лишен малейших признаков жизни. Кошмарная и тревожная картина; однако мгновение спустя я вспомнила один фрагмент из своего далекого прошлого — и фрагмент этот нес в себе спасение.

Метнувшись к мистеру Трейси, я оттолкнула сына и заняла его место. Затем порылась в его рюкзачке и достала четвертую Кость Луны, Слее.

— Разожми ему челюсти! Чтобы Кость вошла.

Вместе с Пепси мы раздвинули окоченевшие собачьи челюсти и в конце концов сумели просунуть туда четвертую Кость. Когда же мы разжали пальцы, зубы захлопнулись с громким костяным щелчком. Ужасный, неживой звук.

Негнаги разразились писком и забегали как сумасшедшие. Я ждала, сложив руки, — чуть ли не единственный раз на Рондуа, когда я точно знала, что делать.

Прошло некоторое время, и вот мистер Трейси медленно моргнул. Что-то в нем возвращалось из чудовищной дали.

Мне вдруг показалось, что я стала легче. Я понимала, в чем дело: это ушла последняя память о волшебстве. Она пребывала со мной с возвращения на Рондуа, только я об этом не знала.

Зато меня захлестнул исполинский вал воспоминаний, и я вспомнила все, о чем забыла. Будучи рондуанским ребенком и разыскивая пятую Кость, я неправильно применила Слее. В результате все мои спутники, сопровождавшие меня в том долгом и опасном путешествии, бессмысленно погибли. В последнюю секунду я запаниковала и спаслась сама, не подумав про остальных. Я бездумно, эгоистично применила волшебство одной из Костей…

Самое сильное оружие страха — способность ослеплять; можно сделаться слепым к чему угодно. Пребывая в его власти, мы не помним о других, забываем, что не одни мы заслуживаем спасения. В этом заключалась моя величайшая, неисправимая ошибка. Паника и эгоизм не дали мне заслужить пятую Кость Луны.

Когда мистер Трейси заговорил, голос его звучал очень устало, слова давались с большим трудом:

— Я так ошибался. Я доверял ему… во всем! Глаз его смотрел прямо на меня, исполненный печального изумления.

— Кому? О чем вы, мистер Трейси?

— Марцио, — пояснил из-за спины Пепси. — Мам, Марцио — это Джек Чили. Он дурачил нас с самого начала. Теперь он все знает.

4

Здравствуйте, миссис Джеймс!

Доктор Лейври все спрашивает, почему я выбрал именно топор, чтобы сделать больно маме и сестре. Он сказал, что это поможет мне лучше осознать содеянное, если я пока сосредоточусь только на этом. А еще он сказал, что, если я не могу сказать ему прямо, почему бы не попробовать сделать это в одном из писем к вам. Так я и поступлю.

Меня серьезно интересует смерть. Я много думаю о ней и перечитал кучу книг на эту тему. Не знаю, есть ли рай и ад, но думаю, какая-то загробная жизнь все-таки существует.

Я прочел эту книгу, «Сёгун», о Японии и самураях[61]. По-моему, они все понимали правильно: если живешь как следует, смело и отважно, тогда главное — это умереть с честью. Некоторые в этой книге даже упрашивали, чтобы им позволили умереть за начальника. Если они получали разрешение (и поверьте, это еще не всем удавалось!), то считали, что им повезло, и тут же кончали с собой. Мои мать и сестра были очень хорошие, и я думал, что если они умрут в этот момент жизни, то наверняка им будет позволено отправиться туда, куда отправляются после смерти хорошие люди. Согласен, иногда сестрица слишком громко включала музыку, а мама относилась ко мне не лучшим образом, но по большому счету это не важно. Они были очень хорошие, и обе достигли такого уровня, когда если умрешь, то сможешь двигаться дальше. Прежде чем взять инициативу в свои руки, я надеялся, что они разобьются на самолете, когда полетят к моему дяде во Флориду, но, к сожалению, этого не случилось. Они благополучно пережили поездку, так что мне оставалось только принять меры самому, чтобы препроводить их на ту сторону, что я и сделал.

Почему именно топор? Не знаю. Может, потому, что он все время был под рукой, с того времени, когда у нас был дом за городом. Слышали о таком месте, Добс-Ферри?[62] Вот как раз там. Это были лучшие годы моей жизни. Мы с сестрой были еще маленькие и очень друг друга любили.

Не знаю почему… Черт, как все глупо вышло. Я хотел объяснить вам про топор, и вот куда занесло. Глупость! Просто глупость. Доктор Лейври все время спрашивает, жалею ли я о том, что сделал. Конечно жалею, но, с другой стороны, чувствую, что они умерли когда надо — как самураи в «Сегуне», которым повезло. Фактически я оказал им большую услугу. По-мое-МУ> это частично компенсирует вред.

Я вас не очень утомил?

Искренне ваш, Алвин Вильямc


— Доктор Лейври?

— Да, миссис Джеймс?

— Доктор Лейври, вы видели последнее письмо от Алвина Вильямса?

— Конечно видел. Прошу прощения, что не связался с вами прежде. Я специально отметил в календаре, что надо вам позвонить, но так и не собрался.

— Но, доктор, почему вы его не перехватили? Зачем было отправлять его?

— Потому что Алвин очень ревниво относится к переписке с вами. Он зачитывает мне все ваши письма и очень переживает, миссис Джеймс, если вы не отвечаете на его вопросы.

— Доктор Лейври, мне очень жаль, но с меня хватит. Последнее письмо напугало меня до полусмерти, я больше не могу. Меня трясло все утро. Вы не могли бы попросить его, чтобы он больше не писал? Потому что, даже если он и будет продолжать, отвечать я все равно не стану. Еще одно такое письмо, и я за себя не ручаюсь.

— Очень хорошо вас понимаю, миссис Джеймс. Сегодня же скажу Ал вину.

Наступила пауза, а потом я задала неизбежный вопрос:

— Доктор, но что с ним будет, если я перестану писать?

— Он, конечно, расстроится. Миссис Джеймс, вы для него сейчас — одно из немногих связующих звеньев с внешним миром. Если связь оборвется, он будет напуган и рассердится. Это вполне понятно. Он же не будет знать, что сделал неправильно, а его наказывают, причем именно тот человек, который для него очень много значит.

— Просто здорово! То есть я должна чувствовать себя виноватой?

— Миссис Джеймс, вина — понятие относительное. Я хорошо понимаю, что именно вас так встревожило, но чувствовать себя виноватой вы совершенно не обязаны. Для подобных случаев мы располагаем целым спектром терапевтических приемов, и переписка с вами была только частью одного из комплексов.

— Это как?

— Миссис Джеймс, мы пытались восстановить связь Алвина с реальным миром. Мы даем ему книжки, побуждаем его планировать на будущее и поддерживать — настолько нормально, насколько возможно, — связь с кем-нибудь вне лечебницы. Если бы этот план реализовывался успешно и Алвин реагировал на терапию, первым шагом было бы вернуть его в реальный мир. Тогда можно было бы попытаться внушить ему представление о, так сказать, масштабе содеянного. В настоящий момент главная проблема состоит в том, что Алвин искренне не понимает, насколько чудовищный поступок совершил. Если терапия будет успешной, мы попробуем реинтегрировать его в ту систему, из которой он своими… агрессивными действиями так резко выломался.

Пока он говорил, я прикусила губу.

— Доктор, все это звучит вполне разумно, и, вообще, вам, конечно, виднее, но это письмо напугало меня До полусмерти. Да и предыдущие тоже. Каждый раз, когда я получаю письмо и понимаю, от кого оно, я те-Ряю на этом пару дней. Понимаете? Начинаю всего бояться… раздражаться по пустякам… Понимаете, о чем я?

— Очень хорошо вас понимаю, миссис Джеймс. У вас есть полное право прервать переписку.

— А он вообще поправляется? Какой-нибудь прогресс есть?

— Это тоже относительный термин. Между нами говоря, особых отличий по сравнению с тем, когда он только поступил, я не наблюдаю, но мы будем работать.

— Наверно, я большая трусиха…

К счастью, он рассмеялся, и я почувствовала себя немного лучше.

— Совсем нет! Напротив, ваше желание прервать переписку может оказаться эффективным инструментом. Алвин, конечно, очень расстроится и захочет знать, в чем дело. А если при этом подтолкнуть его в правильном направлении, может, он поймет наконец: если он действительно хочет снова стать членом общества, придется ему привыкнуть, что многие испытывают неловкость, страх при общении с человеком, сотворившим подобное. Да, пожалуй, самое время акцентировать этот момент. И повод подходящий. Спасибо за идею, миссис Джеймс. Мне это в голову не приходило, но теперь я вижу, что подход вполне здравый.

Простите за идиотский вопрос, но что с ним будет потом?

— Вопрос вовсе не идиотский. Рано или поздно он осознает, что сделал и почему. Или же так и останется у нас, ничего не понимая и возмущаясь, зачем его держат взаперти. Заранее трудно сказать, как все повернется.

— А он действительно не понимает, что натворил?

— Насколько мы можем судить — нет. Недавно у него началась фаза, очень типичная для таких пациентов: он убежден, будто он бог! Или нечто вроде. Алвин считает, что был в полном праве распорядиться жизнью родных по своему усмотрению. Помните, он все на этот роман ссылался, на «Сегуна»? Так вот, последнее время Алвин представляется себе эдаким верховным сегуном — самым могущественным, самым грозным, наимудрейшим. Вот почему он был в таком восторге от книжки — он творчески переработал все перипетии сюжета и в конце концов приспособил к себе. Что-что, а это у него получается бесподобно. И знаете, чем он занимался последнюю пару дней? Японский изучал!.. А совсем недавно, если помните, хотел стать ветеринаром. Если подумать, это в общем одно и то же. Разница только в том, что ветеринару подвластна звериная жизнь и смерть, а Богу или японскому сегуну — человечья.

Я прекратила переписку с Алвином Вильямсом, но это не означало, что я перестала о нем думать. В самое неподходящее время перед моим мысленным взором вдруг мелькали картинки или я задавалась вопросами: какую одежду носит он в лечебнице? что ему снится по ночам? слушает ли он музыку? сумел ли одолеть «Сегуна» до конца?

Поскольку я так давно не видела Алвина, его заурядное, незапоминающееся лицо быстро сгладилось у меня из памяти. Единственное, что прочно засело, — это как он охарактеризовал грозовые тучи — словно У них кулачный бой, — и его очки с грязными стеклами; как он медленно спускался по лестнице с Лупи — старой собачонкой, которая еле-еле ковыляла. Не знаю, как сказать, но в глубине души я желала Алвину добра — хоть и сделала все, чтобы вычеркнуть его из моей жизни.

— Алло, Каллен? Это Вебер.

— Вебер, как вы?

Все хорошо. Слушайте, я сейчас лечу в Калифорнию и звоню прямо из аэропорта. Уже пару дней пытаюсь до вас дозвониться. Мне нужно было сказать про эти сны, насчет Рондуа. Каллен, там все изменилось. Совершенно неузнаваемо! После нашей встречи все стало так здорово! Просто изумительно!

— Вебер, вы о чем? Вам по-прежнему снится Рондуа? Кошмары не прекратились?

— Снится, но никаких кошмаров! Да я теперь каждый день жду не дождусь, когда наконец лягу в койку. Это по-прежнему Рондуа, но все изменилось. Никакой чернухи, сплошные чудеса. Красота просто изумительная. Как в старые добрые времена, когда на кислоте. Только чистая кислота, качественная; такой улет, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И у меня столько идей появилось для нового фильма! Пока сплошной сумбур, но, когда разберусь, обещаю: это будет нечто! Как там это слово было? Которое волшебное?

— «Кукунарис»?

— Точно, «кукунарис». Оно таки сработало. В самом деле волшебство! Мне пора бежать! Я вернусь через пару недель. Может, сходим куда-нибудь перекусим, я все расскажу?.. Черт, выход уже закрывают! Все, бегу. Я позвоню! Каллен, огромное спасибо! Я обязательно должен обо всем рассказать. До встречи!

В день моего рождения дражайший приятель Дэнни Джеймс учудил такое, что я минут, наверное, на пять потеряла дар речи.

Мы договорились, что Элиот посидит с Мей, пока мы выйдем пообедаем в ресторане. Дэнни ничего мне не подарил, но ввиду, мягко говоря, сложного финансового положения я считала само собой разумеющимся, что одного ресторана будет достаточно, дабы наша чековая книжка заголосила благим матом.

Был вечер пятницы, и в преддверии уик-энда Нью-Йорк казался наэлектризованным. Даже извращенцы и ходячие мертвецы на углах выглядели не так безнадежно, нормальнее, чем обычно.

Дэнни знал о последнем письме Алвина Вильямса и моем разговоре с доктором Лейври. Соответственно, он как мог старался подбодрить меня и развеселить. Это ему удавалось. Не в привычках Дэнни было устраивать клоунаду: он не сыпал анекдотами как заведенный, не корчил рожи и не пищал тоненьким голоском, но все равно в любую минуту мог рассмешить меня до колик. На худой конец, достаточно было рассказать какую-нибудь семейную байку. Почему-то с семейством Джеймсов вечно происходило что-нибудь из ряда вон. В свой день рождения я услышала историю о дядюшке Джине. Дядюшка Джин Джеймс несколько лет профессионально играл в бейсбол в Южной Америке, и как-то раз, когда их команду занесло на Кубу, ему пришлось выступить против Фиделя Кастро. Судя по всему, Кастро без ума от бейсбола, и его хлебом не корми, дай только забросить подачу-другую. Дядя Джин с битой наизготовку стоял на приеме. Кастро вышел на поле в своем френче и мощно швырнул финтом единственный раз, угодив дяде Джину прямо по голове. Дядя вскоре пришел в себя, но столь экзотические подачи — не лучшая реклама для лидера страны. После игры, когда Джин сидел в раздевалке и прижимал ко лбу лед, к нему вломились двое горилл в военной форме и сказали, что, если он хоть кому-нибудь заикнется о поразившем его мяче, с него самого сдерут кожу и пустят на мячи.

— Чертовы краснопузые!

Это подал голос водитель, который подслушивал. В зеркале заднего вида казалось, словно его укусила оса, в самую середину физиономии.

Я прижала к губам ладонь Дэнни, давясь смехом сквозь его пальцы.

— В бейсбол поиграть и то уже нельзя, сразу достанут!

Дэнни подмигнул мне и поинтересовался у водителя, где тот раздобыл такую шикарную кепку.

— Да уж будь спок, не в России!

Столик был заказан в одном заведении в Чел си, которое нам порекомендовал Элиот. Кормежка оказалась действительно бесподобной, и мы наелись до отвала.

После обеда Дэнни сунул руку в карман и извлек толстый конверт:

— Попробуешь догадаться или показать?

— Покажи, ну покажи! Терпеть не могу гадать. Раскрыв конверт, он достал два паспорта и два ярких авиабилета, красных с зеленым.

— Ровно через три часа, юбилярша моя ненаглядная, мы летим полуночным рейсом в Милан — и до понедельника. Останавливаемся в «Брере», на Сольферино. Что скажешь, Клон?

— Скажу, что все, конечно, здорово, но как с дочкой?

— Она уже у твоих родителей — мы договорились заранее. Элиот отвез ее, как только мы вышли из дома. Вот почему обедаем в такой интимной компании.

— Но, Дэнни, мы ведь не можем себе такое позволить?

— Не-а. Разве что примерно на одну девятую. Ты созрела для десерта? Когда мы входили, я заметил сногсшибательного вида шоколадный торт.

Хотя перелет через океан выдался бессонный и мольто аджитато[63], когда в субботу утром мы прилетели в Милан, сна не было ни в одном глазу; нам не терпелось добраться до города и познакомиться с ним уже в новом качестве. По пути из аэропорта мы пытались решить, с чего начнем: с прогулки, с магазинов или с нашего любимого «Маркези» (капучино и дольче[64]). С самого начала мы порешили (и ударили по рукам, скрепляя согласие), что в этот уик-энд — никаких правил. Можно делать что угодно, есть что угодно и сколько угодно брать добавки, но ни в коем случае нельзя укоризненно хмуриться.

За первую половину дня я отдохнула, как не отдыхала уже давно. Мей, Вебер, Алвин Вильямc, не говоря уж о рондуанских ночных переживаниях… со всем этим цирком, в полном цвете, объеме и строго индивидуальным, у меня не было ни секунды времени перевести дыхание или собраться с мыслями.

Я даже не догадывалась, насколько необходим мне этот отдых, пока не осталась одна в кафе на необъятной «Галлерие», листая журнал и потягивая свежий холодный апельсиновый сок. Дэнни отправился побродить по Виа-делла-Спига, но я решила, что самое время спокойно сесть и расслабиться. Мое тело требовало паузы, и ничего так не хотелось, кроме как найти местечко поудобнее в изысканном итальянском кафе, растечься студнем и разглядывать прохожих.

Прошел добрый час, прежде чем я обратила внимание кое на что, о чем и думать забыла. Европейские женщины так отличаются от американских. Судя по всему, здесь — и отнюдь не только в Италии — придают огромное значение факту, что женщины отличны от мужчин и заслуживают по этой причине особого отношения, если не сказать трепета.

С другой же стороны, многие американки, будь им двадцать или сорок, кажутся такими грубыми и неуклюжими. Как правило, они не умеют двигаться, фамильярничают напропалую, жуют жвачку, широко раскрывая рот, совсем не умеют одеваться… И хотя косметики они не жалеют, мне не избавиться от ощущения, что большинство из них все готовы отдать, лишь бы прослыть своим в доску парнем.

Соответственно, когда мы еще жили в Европе (и теперь, всего после часового наблюдения), сравнивая себя с окружающими женщинами, я испытывала чувство, словно прилетела с другой планеты, причем из дикой глуши.

Нищих в Милане мало, но те, что бросаются в глаза, безусловно колоритны. Это почти всегда женщины, они наряжаются в цыганские платки и драные платья до пят — босых пят. На бедре у них неизбежно младенец, накренившийся под опасным углом, и они идут к вам с протянутой рукой и таким выражением, будто вот-вот заплачут.

Приблизившуюся ко мне нищенку я увидела, лишь когда она оказалась почти вплотную. Подняв взгляд, еще затуманенный раздумьями, я не заметила перемены в ее лице, пока та не отскочила и не подала голос:

— Стрега!

«Стрега» — распространенный итальянский напиток. Также это слово означает ведьму.

Вздрогнув от такого обращения и от тона ее голоса, я перевела взгляд на ребенка у нее на руках. Это была Мей.

— Мей! Моя дочка!

Я так резко вскочила, что опрокинула стул, и ближайший официант крикнул женщине, чтобы убиралась.

— У нее моя дочка!

Я сказала это по-английски, но официант понял и схватил женщину за локоть:

— Стрега! Малинья![65]

Дальнейшее было бы смешным, не будь все так ужасно. Девочка проснулась, подняла крик, и когда я увидела ее лицо, то поняла, что никакая это не Мей. Но легче мне от этого не стало, потому что меня осенило: эту женщину я уже видела.

Мой давний сон: пламенеющими шарфами женщины выводят по полу узоры и угрожают Мей, если я не перестану помогать Пепси на Рондуа. Я была уверена, что это одна из тех женщин.

Она вырвалась от официанта и бросилась прочь по «Галлерие», на бегу косясь на меня через плечо. Я не хотела ее возвращения, но машинально вскинула руку в ее сторону.

На этот раз, в отличие от Вебера Грегстона, обошлось без фиолетовой молнии, однако женщина, успевшая отбежать на сотню футов, словно замерла на полушаге и, пронзительно голося, покатилась кубарем. Это из-за меня или она просто споткнулась?

На этом бы все и кончилось, не продолжай она вопить как оглашенная, но я ее уже не понимала. Она брызгала слюной и молотила руками воздух. Слава богу, ребенок был в порядке!

Последовавшая неразбериха была крайне неприятной и длилась минут двадцать. Кроме женщины и меня в разбирательстве принимали участие двое полицейских, официант и ряд «очевидцев».

Полиция хотела знать, мой ли это ребенок, украдено ли у меня что-нибудь и настаиваю ли я на предъявлении обвинения. У женщины не спросили ничего, хотя она продолжала вопить до тех пор, пока один из полицейских не пригрозил упрятать ее в кутузку, если она не умолкнет.

Потом ей велели убираться. Козырнув мне и смерив напоследок подозрительным взглядом, полицейские отправились проследить, чтобы она действительно ушла. Бедный официант, который был совершенно сбит с толку, любезно поинтересовался, не хочу ли я еще спремуты[66]. Но было очевидно, что он хочет поскорее от меня избавиться и выбросить все это из головы. Я отказалась и дала ему за хлопоты десять тысяч лир.

Немедленно отправившись на почтамт, я позвонила в Нью-Йорк моим родителям проведать, как там Мей. Это, конечно, очень мило, сказали они, что я так беспокоюсь, но у них середина ночи, и хотелось бы надеяться, что малышку звонок не разбудил. Мама напомнила мне привезти домой большой кусок пармезана и посоветовала, чтобы я не тратила в Италии времени на пустые тревоги. Я чувствовала себя очень глупо, но от сердца отлегло.

Когда через час я встретила Дэнни, он заявил, что созвонился с нашими друзьями и договорился, что мы все вместе пообедаем. До вечера мы гуляли по городу, и все было хорошо, но утренняя сцена вспоминалась мне, как увесистая оплеуха, от которой еще долго горит щека.

К счастью, обед затянулся на три часа и оказался достаточно бурным. Знакомые истории, превосходная еда и интересные собеседники опять напомнили мне, как замечательно жили мы в Италии.

Всем хотелось взглянуть на фотографии Мей, и я их с радостью демонстрировала. Увидев карточки, двое наших друзей тут же решили, что она обязательно должна через несколько лет выйти замуж за их сыновей и нарожать итальянских бамбини[67]. Я не решилась спросить, как ей управляться с двумя мужьями одновременно.

Мы ели и болтали, и, казалось, кто-нибудь все время жестикулировал или наполнял бокалы красным вином. Дэнни сидел напротив меня, зажатый между двумя бывшими коллегами по команде; вид у него был очень счастливый. Время от времени он смотрел в мою сторону, убеждаясь, что я не скучаю. За вечер у меня не один раз подкатывали к глазам слезы — и не только когда внесли торт. Свечей не было, но Лоренцо исправил упущение, взяв свечу со стола и воткнув в центр торта, к вящему неудовольствию официанта.

— Загадай желание, Каллен!

— Да, пожелай нам в следующем году побольше выигрывать!

— Фунджоне[68], сегодня не твой день рождения, а ее! Я зажмурилась и пожелала Пепси найти пятую Кость Луны. У меня-то все уже есть.

Потом в отеле мы решили вместе залезть под душ. Не домывшись, мы занялись любовью прямо в ванне, очень медленно и смешно. Давненько не доводилось; идеально, обхохочешься просто. Дэнни спросил, что такого смешного, но я смогла выдавить из себя только: «Наши колени! Колени…» — что прояснило немного.

Секс хорош тем, что применим в самых различных целях: чтобы распалиться, чтобы упрочить связь или — как в нашем случае — снова ощутить себя детьми на пороге великого приключения.

Когда мы наконец освободили ванну, Дэнни наскоро обтерся и подозрительно быстро исчез в спальне.

— Что ты там делаешь?

— Подожди, увидишь.

Я глянула на свое отражение в зеркале и нахмурилась:

— Дэнни…

— Не шуми — и заходи, когда будешь готова.

Я обмоталась полотенцем и переступила порог…

Прилетев первый раз в Европу и встретив Дэнни в Греции, однажды я обнаружила на пляже кусок бутылочного стекла, красивее которого никогда не видела. Бутылочное стекло? Это стекло, которое так долго пробыло в океане, что все его углы и края давно сгладились. В отдельных случаях, и это еще лучше, стекло приобретает выцветший, совершенно нереальный оттенок. Серо-голубой — как тающий в воздухе сигаретный дымок; нежно-розовый — как язык младенца. Разумеется, все зависит от первоначального цвета стекла и от того, как долго его мотало под водой. Есть люди, которые коллекционируют бутылочное стекло, проявляя нешуточный пыл, и я могу их понять, поскольку хорошее бутылочное стекло совершенно неповторимо. Кусок такого стекла попался мне в один из первых же дней в Европе, и, разумеется, я восприняла это как добрый знак. Я берегла его как зеницу ока по целой куче причин — главным образом потому, что он так много для меня символизировал. Стоило мне взглянуть на него — кусок был размером с пятидесятицентовую монету и обычно лежал на моем туалетном столике, — и я видела в нем: 1) Дэнни Джеймса; 2) первые дни в Греции; 3) Европу; 4) любовь; 5) первую мою беззаветную отвагу… — и все это в маленьком таинственном кусочке стекла.

Теперь, в Милане, он лежал на подушке. Дэнни сходил к ювелиру, который просверлил в верхней части отверстие, чтобы можно было нанизать кусочек стекла на специально купленную тонкую золотую цепочку и носить на шее. Я часто говорила, что именно так и хочу сделать, если когда-нибудь у нас появятся лишние средства.

Такой подарок мог сделать только Дэнни Джеймс — с любовью, сокровенным пониманием. Я подошла к нему и крепко-крепко обняла:

— Дэнни, знаешь, кто ты? Ты… такое сокровище. Огромное спасибо.

— На здоровье. Кстати, полотенце спадает.

Я привлекла его на кровать и медленно, как можно сексуальнее, надела ожерелье, не сводя глаз с Дэнни. В жилах моих текла словно не кровь, а электричество; кожа раскалилась и зудела, туго натянутая. Мы снова были готовы, но торопиться не хотели. Это должно было произойти медленно, но не как в ванне, с веселым хихиканьем, а вязко, в замедленной съемке, под аккомпанемент бешено стучащего в висках пульса. Подожди, не трогай. Только смотри — до тех пор, пока сил сдерживаться уже не будет. А потом еще чуть-чуть подожди.

Он понял. Это был не первый раз, но из-за Милана, моего дня рождения и чудовищной концентрации волшебства в воздухе ожидание затянулось сверх всякой меры. Дэнни только продел горячий палец под цепочку и беззвучно побренчал. Я ощутила на груди колебание воздуха. Не отрываясь, мы продолжали смотреть друг другу в глаза.

— С днем рождения, моя Каллен.

После, не в силах ни двинуться, ни обтереться, я провалилась в сон. Мне приснилось, что мы навещаем могилу нашей дочери.

Со звонком мы разминулись минут, наверное, на двадцать. Когда сестра Дэнни позвонила из Северной Каролины сказать, что у его мамы случился на работе приступ и та госпитализирована, мы уже направлялись к миланскому аэропорту. Прогноз не обнадеживал; требовалась срочная операция по коронарному шунтированию, иначе ни за что нельзя ручаться.

Мои родители сообщили нам эту новость, когда мы вернулись в Нью-Йорк и подъехали к ним за Мей. Дэнни позвонил от них в Северную Каролину и узнал все неутешительные подробности. Мы решили, что ему лучше будет сразу вернуться в аэропорт и вылететь в Уинстон-Салем первым же рейсом, одному. Если он там застрянет, мы с Мей присоединимся к нему в любой момент. Но сейчас главное — чтобы он добрался туда как можно скорее.

Беда всегда в курсе, как застать вас врасплох. Только что вы уютно сидели дома у огня и вдруг — бац! — оказываетесь в совершенно незнакомом городе, без знания языка, все банки закрыты, у вас нет карты, и уже наступила ночь.

Родители спросили, не хочу ли я остаться у них, но я слишком перенервничала, чтобы принять их предложение. Мне хотелось только устроить Мей в манеже у солнечного окна в нашей гостиной, скинуть мятый дорожный костюм, принять душ… и почувствовать себя дома.

Я серьезно ошиблась, не оставшись у родителей. Они, как обычно, успели чудовищно избаловать Мей, и расставаться с завоеванными привилегиями та категорически отказывалась. Другими словами, мне пришлось воевать с ней до конца дня. Добро пожаловать домой, мамочка! Мы долго играли в гляделки, пытаясь перещеголять друг друга в свирепости, пока Мей наконец не сдалась и, злобно фыркнув, не уснула в своей кроватке с выразительной гримасой раздражения на лице.

Потом из города позвонил Элиот, поздравить с возвращением и узнать, что новенького. Когда я сообщила ему новости, он сказал, что зайдет через пару часов и принесет обед из ближайшего китайского ресторанчика (совершенно ужасного, кстати). Я была очень рада услышать его голос и облегченно вздохнула, что не придется весь вечер, такой долгий и пустой, куковать в одиночестве.

Настройка моих биологических часов была совершенно сбита, и после звонка Элиота я стала неудержимо клевать носом. Хотела я того или нет, надо было поспать.

Разбудил меня телефон. Когда я открыла глаза, в комнате было темно. Звонок заливался пронзительно и с непонятным ожесточением. Я с тревогой взглянула на часы, и зеленый циферблат сообщил мне, что я проспала больше трех часов.

Вскочив с кушетки, мало что соображая со сна, я столкнулась с Элиотом, который на цыпочках выходил из кухни с агукающей Мей на руках. Я была так удивлена, что пронзительно вскрикнула, напугав всех.

— Каллен, это всего лишь я! Возьми трубку.

Дэнни звонил от сестры; мама его была очень слаба, но состояние стабильное. Если все будет по-прежнему в порядке, операцию сделают утром; шансы вроде неплохие.

— Что значит «неплохие», Дэн?

— Больше, чем пятьдесят на пятьдесят, так доктор говорит. Ты позвонила Элиоту?

Он сейчас здесь. Дэнни, ты как, в порядке?

— Нет, Калли, я напуган и волнуюсь. А ты как думала?

За это-то я его и любила — он не стал отвечать: «Все путем, я ведь железный». Он действительно железный, только сейчас не время петушиться. Сейчас время молиться, дрожать в страхе и ощущать себя лилипутом.

Милый, я могу тебе чем-нибудь помочь? Его улыбка передалась мне даже по телефону.

— Покрепче обними за меня Мей и скажи, что я скоро буду дома. Я позвоню завтра, как только что-то узнаю.

Мы попрощались, хотя прощаться как раз не хотелось, но больше говорить было не о чем. Элиот обошел комнату, зажигая лампы:

— Ну так что, будешь рассказывать или сначала перекусим? Я принес фаршированные блинчики и зелень.

— Элиот, я так рада, что ты сегодня здесь. Он улыбнулся и кивнул:

Я тоже. Давай поедим, а потом расскажешь про Милан. Это было чудесно? Я что-нибудь упустил?

5

Теперь поспевать за мистером Трейси не составляло труда. Он с усилием ковылял на трех лапах и очень быстро уставал. Вдобавок его тормозил снег.

На Пепси и на мне были неуклюжие парки, наспех скроенные из нерльмуевых шкур. От них невыносимо пахло тыквенным пирогом, зато нам были не страшны ни холод, ни буран — который, казалось, не прекращался ни на минуту, бушевал день за днем.

Мы переходили через Броцхуль, рондуанский аналог Альп. К счастью, настоящее скалолазанье нам не грозило, и все ограничивалось пешим штурмом перевалов — в снегоступах размером с дорожные знаки.

Возглавлял шествие мистер Трейси; под самым его брюхом вышагивали четверо негнагов, защищенные таким образом от снега. Понятия не имею, почему они решили нас сопровождать, но это оказалось очень кстати. Крохи отличались серьезным нравом и не были расположены шутить, но на свой манер взяли нас под опеку.

И главное, эта местность была знакома им как свои пять пальцев.

Мистер Трейси не возражал против того, что они нас ведут, и это меня очень тревожило. Жестоко просчитавшись с Марцио и лишившись лапы, пес-великан будто утратил некий стержень, словно бы обвис, едва колыхаясь, как тяжелый флаг на слабом ветерке. Не знаю, какая потеря оказалась невыносимее — доверенных друзей, лапы или просто желания двигаться дальше, — но теперь мистер Трейси представлялся усталым незнакомцем, которого ничем не проймешь. Когда мы останавливались на ночлег, физически пес был с нами, но замыкался в себе настолько, что достучаться до него можно было лишь с превеликим трудом. В конце концов мы перестали и пытаться.

За Броцхулем нас ждал Джек Чили. Мы должны были перебраться через горы, бросить ему вызов, вступить (я так полагала) в схватку и попробовать взять верх. Этот этап путешествия мы в своих разговорах дружно игнорировали — что толку-то? В возможностях нашего противника мы более чем убедились. Вдобавок, поскольку ему уже не надо было притворяться верблюдом Марцио, Чили в полной мере проявил свои злодейские таланты.

Пример? Каждый вечер негнаги выводили нас к какой-нибудь горной хижине, где мы останавливались на ночлег. Они говорили, что хижины эти поставил Стастны Паненка[69], переходя Броцхуль несколько веков назад со своими Боевыми Псами в поисках Ароматического Молота. Когда мы с Пепси услышали это объяснение, то уже с ног валились от усталости и не стали выпытывать подробности ни о Стастны, ни о его Молоте.

Войдя в первую из хижин, мы были потрясены, обнаружив, что в очаге весело горит огонь, а на столе посредине комнаты накрыт ужин. Но в хижине не было ни души — как и во всех последующих.

Так продолжалось целую неделю — при том, что хижины отстояли друг от друга миль на десять-пятна-дцать. Здорово, конечно, но очень уж загадочно, а потом и страшновато. Вскоре я старалась проглотить ужин побыстрее, то и дело оглядываясь через плечо.

В девятой или десятой хижине нам предстала в общем и целом та же картина, что и раньше. Но за одним исключением: на блюде в центре стола красовалась задняя лапа мистера Трейси — жареная и украшенная веточками петрушки.

Нас начал преследовать дирижабль. Как-то утром мы вышли из хижины и ни с того ни с сего увидели дирижабль. Огромный и надувной, как над стадионом, когда играется важный матч. Только этот летел так низко и близко, что мы слышали гудение его черных моторов. Напугалась я до полусмерти. Непонятно, как ему вообще удавалось маневрировать в узких ущельях. Но как-то удавалось, и с того дня дирижабль неотступно следовал за нами. Мы понятия не имели, кто на нем и что им нужно.

Через горы мы перебрались благополучно — хотя, конечно, никакого сравнения с армией Ганнибала, стремительно скатывающейся на золотых слонах с альпийских вершин и готовой разгромить всех в пух и прах. Мистер Трейси умудрился потерять свою таинственную шляпу, а Пепси прихрамывал, оступившись однажды утром на ледяном поле и далеко не сразу сумев затормозить.

Последний широкий снежный язык вывел нас к зеленому горному лугу, где меланхолично паслись толстые коровы. Со всех сторон доносился аромат высоких сосен, льда и мокрой земли — дар ветра.

Я легла и закрыла лицо руками. Проснувшись через час, услышала смех и быструю болтовню. До чего желанный звук, после долгих дней в тревоге и безмолвии! Приподнявшись на локте, я повернулась к Пепси и мистеру Трейси и увидела, что они беседуют с человеком очень изысканного вида, в смокинге и белых шелковых перчатках. Даже мистер Трейси явно оживился и на каждую реплику незнакомца кивал. Когда Пепси глянул в мою сторону, лицо его освещал ребячий восторг.

— Мам, здесь Стастны Паненка со всем своим отрядом. Это был их дирижабль. Они за нас!

Незнакомец поднялся и приблизился. Взяв меня за руку, он приложился губами к самым кончикам пальцев и отвесил поклон. Истинный джентльмен.

— Дрово прадач, Цульби. Трас-треэч.

— Пепси, ты не подойдешь? Я ни слова не понимаю.

Прежде чем подойти, Пепси срочно обсудил что-то с мистером Трейси. Пес-великан больше слушал, чем говорил. Когда они закончили, Пепси извлек из рюкзачка знакомую первую Кость и принес мне:

— Мам, закрой глаза.

Крепко прижав Кость к моему горлу, он произнес что-то сладкозвучное, но, как всегда, непонятное. Затем он повторил то же самое с моими ушами.

— Мам, теперь ты можешь разговаривать. Потом это пройдет, потому что вообще-то тебе не положено, но пока ты все будешь понимать. Приготовься, это очень быстро.

Эффект был примерно такой же, как если входишь с тихой улицы на вокзал или в аэропорт. В мгновение ока все окружающее обрело голос, который ни на секунду не умолкал. Трава жаловалась на непостоянство ветра, облака вещали о небесном поиске идеальной скорости. Камни, цветы, насекомые… Голоса складывались в замысловатую — и не сказать, что неприятную, — какофонию. Ничего подобного слышать мне еще не доводилось, и я даже подумать не могла, что такое бывает.

В детстве одной из моих любимых книжек был «Доктор Дулитл», но я завидовала его умению говорить на языке свинки Хрю-Хрю или смеяться над шутками лошадей. Теперь я тоже могла смеяться над чьими угодно шутками, и как это было замечательно!

Освоившись с первой приливной волной гомона, я научилась отфильтровывать большинство звуков, чтобы можно было выслушать красавчика Стастны Паненку.

— Вот-вот из Первого Маха должны прибыть Вук и Здравко. В этом я уверен. Проблема с Эндакси и его Лающими Флейтами… Тут можно чего угодно ждать. Сами подумайте: десять братьев, и все женаты на одной женщине. Ну как на них можно положиться? Приношу за них извинения. Они хорошие бойцы. Если соберутся, значит, будут.

Гордо поглядывая на реющий неподалеку дирижабль (который, казалось, пасся на пажитях небесных так же меланхолично, как прямо под ним коровы на лугу), Стастны Паненка оттараторил имена тех, кто присоединится к нашему выступлению против Джека Чили.

Единственное, что произвело на меня впечатление, — это имя (или слово) «Эндакси». По-гречески «эндакси» — то же, что в Штатах «о'кей». («Еще колы?» — «Эндакси».) Осталось выяснить, чем или кем стало Эндакси на Рондуа и кто такие Лающие Флейты. Ответ станет ясен через несколько дней.

— Прямо как жар-пчелы, правда, мам?

Вечером Стастны отправился на воздушное патрулирование, и мы составили ему компанию; теперь дирижабль возвращался к лугу, где собирали силы все наши союзники. В сотнях футов под нами повсюду горели костры. Мерцающие огни действительно напоминали светлячков.

Глядя с Пепси в иллюминатор, я вспомнила наше прибытие на Рондуа. Насколько мы с тех пор изменились… В тусклом свете кабины я пристально вгляделась в профиль моего ребенка. Волосы у него отросли, а лицо осунулось. Было слишком темно, чтобы рассмотреть его выражение, но память говорила мне, что лицо Пепси осталось таким же искренним и живым, как в тот далекий день, когда мы тоже взирали из поднебесья и внизу нас ждали исполинские животные — мистер Трейси, Фелина, Марцио.

Но то, что ждало нас внизу теперь, воистину не поддавалось описанию.

Они явились изо всех уголков Рондуа — из городов, ульев, лесов, башен, гнезд, пещер, джунглей, водных глубин, из-под камней… Явились присоединиться к нам, так как повсюду было известно, что эта битва будет последней — нам давался последний шанс сделать все, что в наших силах, дабы спасти мир, который иначе бесповоротно погибнет. В мировой истории последние битвы не новость — и все равно нет ничего страшнее таких битв. Это последняя надежда, и к ней прибегают лишь безумцы или вконец отчаявшиеся. Когда на тонкой грани вынуждена балансировать целая цивилизация, нет ничего опаснее.

— Хотите еще немного полетать? Топлива у нас достаточно, внизу вроде все под контролем.

Пепси мотнул головой и пояснил, что осталось слишком много дел, которые нужно переделать перед сном. Стастны немедленно приказал спустить веревочные лестницы. Что бы мой сын теперь ни сказал, рон-дуане бросались исполнять это с готовностью, которая меня поражала. Не стал ли он — вдруг, тайно — кем-то совершенно другим? Да, конечно, он — Пепси, собравший четыре Кости, но это было уже так давно, и прежде никто по такому поводу не устраивал шума. Что же произошло? Или, точнее, что происходит на Рондуа, если отношение к Пепси так изменилось? Может, дело в неизбежности Джека Чили и грядущей схватки с ним?

Час назад, когда мы патрулировали ночные небеса, Стастны совершенно спокойно указал на скудно освещенную деревушку в одной из горных долин, милях в десяти от нашего луга.

— Вот оно. Вот там он и живет.

— Джек Чили? Прямо там?!

Сверху казалось, что во всем городке наберется от силы домов двести, и то вряд ли.

— Да, прямо там.

— Но я ничего не вижу! Сплошное сонное царство. Где все его войска — или силы, или как это называется?

— Все еще в детских головах, — отозвался Стастны таким тоном, будто я и сама должна была это знать.

— О чем вы?

Минуты через две-три Паненка отдал приказ заглушить все моторы. Нажав кнопку на одной из мигающих красными лампочками панелей, он включил яркий прожектор по левому борту гондолы. Поводив туда-сюда лучом по земле, он наконец нашарил то, что искал, — длинное здание на склоне холма в лесной чаще. В резком, неестественном свете прожектора оно казалось бинтовой повязкой на темном лбу холма.

— Что это такое?

— Кафе «Дойчлянд».[70]

— В каком смысле кафе?

Здание ничем не напоминало место, где пьют кофе.

— Джек Чили присваивает имена. Часто никто, кроме него, не понимает, что они значат. Этот дом он называет Кафе «Дойчлянд». Там живут психически больные дети.

— Господи боже. И что он с ними делает? — Я содрогнулась, словно кто-то положил мне на шею холодную ладонь.

— С детьми? Абсолютно ничего. Не поймите меня неправильно. Говорят, там очень чисто и уютно. С детьми обращаются хорошо.

— И?

— И… Чили умеет использовать детские кошмары. Он как бы подключается к тому, что они видят во сне, и выбирает фрагменты, которые хотел бы воплотить.

— В смысле, стоит кому-нибудь из этих бедных больных детей увидеть во сне…

Мягким безнадежным голосом Стастны перебил меня, едва ощутимо сжав мое предплечье:

— Ненормальный ребенок видит во сне всякие ужасы, верно? Джек Чили входит в их сны, выбирает что-нибудь по вкусу и делает себе солдат.

— Господи боже! У нас ведь никаких шансов! Против этого? Детские кошмары? Ненормальные дети? Гигантские шестиголовые жуки? Горящие крысы? Как в фильмах ужасов, только в тысячу раз больше? — Я перешла на крик, но остановиться не могла: — И это наш враг? Стастны, там же ад. Даже у нормального ребенка воображение…

— Мам, успокойся, пожалуйста.

— Хорошо. Простите.

— Стастны, летим обратно.

Множество огней на лугу действовали успокаивающе, но того, что мы узнали час назад, было достаточно, чтобы у кого угодно отвалилась челюсть и наступил паралич. Всю обратную дорогу я молча сидела в кресле, с мазохистским упорством стараясь припомнить кое-какие из своих детских кошмаров.

Когда мы снова очутились на земле, я попросила Стастны, чтобы он ненадолго оставил меня наедине с Пепси.

— Милый, ты точно знаешь, что делаешь? И ты знаешь, что делать дальше?

— Думаю, да. Но сначала, мам, я должен поговорить с мистером Трейси, убедиться, что все верно.

— А мне можешь сказать?

— Прости, мам, нет.

Мы стояли лицом к лицу, и я не могла удержаться от искушения протянуть руку и убрать у него со лба прядь волос.

— Ладно, Пепс. Ты в курсе, что вырастешь красавцем?

Он взял меня за руку и, повернувшись спиной к дирижаблю, потащил за собой.

Мы лавировали между группами людей и самых разных тварей, и все тепло приветствовали нас, как старых друзей или товарищей по оружию. Они умели плавать, летать и невероятно быстро бегать. Их изощренное оружие могло наносить любые раны, поражать сердца за самой толстой сталью.

Во всем ощущалось всамделишное единство: не доносилось ни боязливых шепотков, ни ропота колеблющихся, только смех со всех сторон. Впрочем, вынуждена признать, что при звуке смеха наиболее экзотических из наших… союзников можно было не на шутку перепугаться.

— Каллен! Эй, Каллен! Да здесь же!

Я сощурилась во тьму, и мне показалось, что от одного из костров мне машет Вебер Грегстон, — но не могу ручаться. Я хотела остановиться и проверить, однако Пепси решительно тянул меня за руку.

Вдобавок со всех сторон звучала музыка — странная, красивая и часто завораживающая. То и дело мне хотелось остановиться и прислушаться — к голосу ли, к шороху ли крыльев. Один инструмент напоминал микроскоп и звучал ни на что не похоже.

Но Пепси не останавливался. Он тянул меня и тянул — и явно раздражался моими непрестанными вопросами, что это была за песня или что за создание ее играло.

С момента, как мы достигли луга, мистер Трейси почти не двигался. Для нас раскинули тент величиной с шатер шапито, и пес почти все время проводил внутри — спал или, если хватало сил, совещался с командирами прибывающих отрядов.

Когда мы достигли тента, нас ждал старый знакомый.

— Гусиные маски и кофе, венецианские танцоры.

— Кипучий Палец!

Старик расплылся в улыбке и отсалютовал нам взмахом знакомой резной трости. Благодаря Пепси я теперь понимала, что он говорит.

— Твоя мама видела?

— Да, она все видела.

— Пепси, — повернулась я к сыну, — а ты и раньше знал о кафе?

— Да, мам, но никогда не видел. Только слышал от мистера Трейси.

— Каллен, ты там ничего не вспомнила?

— Нет. А должна была?

Судя по взглядам, которыми обменялась эта троица, я должна была вспомнить, ой как должна была.

— Ладно! — вскипела я. — Сдаюсь. Что на этот раз я пропустила?

Опираясь на трость, вырезанную из первой Кости Луны, Кипучий Палец медленно поднялся на ноги и подошел ко мне вплотную. Им владел гнев.

— Как же ты могла забыть, Каллен? Там же все и погибли! На этом холме, у самой цели! — Он хотел что-то добавить, но был настолько разгневан, что не смог — или же самообладание оказалось сильнее.

Взяв за руку, Пепси повел его к выходу из тента. Больше я Кипучего Пальца не видела и не знаю, что с ним стало. Когда он ушел, мистер Трейси сообщил мне, что единственные дети Кипучего Пальца, Умляйтунг и Тукат, погибли в той битве[71]. В день, когда я использовала четвертую Кость, чтобы спастись! Теперь я понимала его гнев. Давным-давно в двух шагах отсюда я погубила его семью, а сейчас даже не вспомнила об этом.

— Мистер Трейси, если я ничего не помню, какой от меня будет прок, когда начнется сражение?

Он задумался и уже хотел ответить, когда вбежал Пепси.

— Мам, пошли выйдем!

Голос его и выражение лица красноречиво свидетельствовали, что нужно бросать все и бежать во всю прыть.

Я помню немногие из своих детских снов, но этот помню четко — он повторялся много раз. Я сижу где-то на улице, одна. День ясный, и я занята чем-то своим — может, у меня на коленях кукла и я с ней разговариваю. Что-то заставляет меня поднять голову, и там — во все небо, от горизонта до горизонта — я вижу чье-то лицо. Я напугана, но дети с чем угодно способны свыкнуться, поскольку их мир не знает границ: когда тебе восемь, возможно все. Лицо во все небо — это, конечно, невероятно, но отнюдь не смертельно. Кто это был — Бог? Понятия не имею, потому что самого лица я не помню — только то, что оно занимало все небо надо мной. Это лицо мужчины; он ничего не говорит, но смотрит прямо на меня. Воздух напоен острым, пряным ароматом, и нет ничего невозможного. Я просыпаюсь.

Выскочив из тента вслед за Пепси, я тут же ощутила тот самый аромат — острый и пряный. Ночь как языком слизнуло, и ярко освещенное небо снова занимало одно исполинское лицо. На лугу толпились сотни наших друзей, но, даже вместе взятые, они были микробами по сравнению со всемогущим ликом. Когда он заговорил, оказалось, что голос его звучит негромко и мелодично:

— Ну что, помните меня?

6

Здравствуйте, миссис Джеймс!

Спешу вас обрадовать: это мое последнее письмо. Мне приходится заплатить одному человеку, чтобы вынес его из клиники и отправил вам. Надеюсь, хотя бы на этот раз вы будете так «любезны» не сообщать о нем доброму доктору Лейври.

Он объяснил ваше решение, и я все понимаю, но мне от этого не легче. Нет, точнее, если хотите знать правду, мне гораздо тяжелее. Я думал, что во всем мире у меня остался единственный человек, на которого можно положиться, — вы. Что ж, человеку свойственно ошибаться, верно? Не могу не считаться с вашим решением. Так поступил бы сёгун. В качестве компенсации доктор Лейври предложил мне начать вести дневник; наверно, так и сделаю. Не знаю, заметили вы или нет, но, когда я пишу, мне гораздо проще выражать свои мысли. С дневником одна только проблема: ты единственный читатель, и никакой обратной связи, поскольку обычно соглашаешься со всем сказанным. Ха-ха! До свидания, миссис Джеймс. Спасибо за почти что-то — если понимаете, о чем я. Но вы же понимаете, правда?

Искренне ваш, Алвин Вильямc


— Да ладно тебе, Каллен, пусти его на растопку. Алвин Вильямc — просто псих.

— Как ты думаешь, стоит все-таки связаться с доктором?

— Почему бы нет. А с другой стороны, зачем напрягаться? Алвин разбушевался из-за тебя? Ну так буйным и положено бушевать. Я бы сказал: фиг с ним.

— Элиот, ты все упрощаешь.

— Ну так позвони доктору, если хочешь. Не знаю, что и говорить. — Он пригладил Мей волосы и переложил девочку с одной руки на другую. — Хватит о безбашенном Алвине. Так ты доскажешь мне последний рондуанский сон или нет?

— Это все взаимосвязано. Я… боюсь.

— Почему?

— Потому что лицо во все небо — это было лицо Алвина Вильямса. Он и есть Джек Чили.

— Хе, просто идеально! Как в учебнике. Ты все думаешь, эти сны для тебя вредны, но как раз наоборот! Каждую ночь у тебя в голове открывается маленький краник-катарсис и дает выход всем твоим страхам, вине и… вообще всему плохому, что было у тебя в жизни с момента рождения. Когда это твое большое приключение закончится, тебя вообще, наверно, канонизируют при жизни! — Он издал цыкающий звук и покачал головой. — Как все аккуратно и логично, даже противно. Чего тебе не хочется больше всего на свете? Снова повстречать Алвина Вильямса. Потом ты засыпаешь, и перед встречей с кем ты трепещешь во сне? Опять же с Алвином Вильямсом, только в тысячу раз больше. И с кем тебе все равно придется встретиться? С Алвином Вильямсом. Каллен, Зигмунд Фрейд заскучал бы уже секунд через десять[72]. Да уж, не «Белый отель»! И кстати, что там дальше, когда в небе возник этот Алвин Чили?

Я хохотнула, и напряжение разрядилось.

— Алвин Чили сказал, что мы должны прийти к нему. Только мы двое. Иначе он убьет всех, кто на лугу. Причем прямо сейчас.

— Логично. И не смотри на меня так, Каллен. У тебя же был в колледже курс литературы? С волшебным поиском всегда подобная история. Огромные армии собираются на битву, но все сводится к поединку один на один. Король Артур, Беовульф и Грендель, даже «Властелин колец» — все едино[73]. Предстоит самое последнее-распоследнее решительное сражение, но только один на один, ну, может, еще парочка закадычных друзей-мушкетеров. В твоем случае — это ты и Пепси против Джека Чили, он же Маленький Мясник Вильямc.

Я поднялась и прошлась по комнате — раз, другой. Это не помогло.

— Это еще не все.

— Да ну?

— Элиот, ты ни разу не называл мне своих приятелей, правда?

— Нет. Это важно? Тебе обязательно надо о них знать?

— Можешь не говорить. Уайетт Леонард. Андре Рониг. Шоу Баллард.

— Господи, откуда тебе о них известно? Ты что, следила за мной?

— Не было необходимости. Просто знаю. Ни с того ни с сего я вдруг столько знаю!.. И не хочу этого знать. Вот, послушай. Маме Дэнни станет лучше, но послезавтра наступит осложнение, и Дэнни придется задержаться еще на десять дней.

— Дальше.

— Дальше? Огромное количество всего. Кусочки будущего, факты настоящего. Имена твоих приятелей и тэ дэ и тэ пэ. Помнишь, ты сказал, что, по-твоему, я владею сверхъестественными силами? Что я врезала Веберу с их помощью? Так вот, ты прав. Они у меня есть. Я многое могу — только не хочу. Я действительно «зачаровала» Вебера. А потом сняла чары волшебным словом. И эта цыганка в Милане. А как тебе такой факт: твоего приятеля Уайетта Леонарда через месяц уволят? Но он думает, что его ждет повышение.

— Черт!

— Именно. Именно что «черт».

— А ничего плохого ты не видишь? Ну там, никто не умрет?

— Не знаю, вроде нет. То есть, может, и да, но пока не видела. Я не умею контролировать — это как ураган. Сегодня видела на улице человека — так вот, он получит тысячу долларов наследства от дяди, которого раньше терпеть не мог. А я ведь даже понятия не имею, как звать этого человека. И каждый раз такие провалы.

— Как насчет фондового рынка?

— Элиот, я серьезно.

— Я тоже. Знаешь, сколько было людей с такими способностями, как у тебя? Просто море! Потом они привыкли. Пришлось привыкнуть, вот и все.

— Какое там все! Ерунда, Элиот, привыкнуть к этому нельзя. Швырять направо и налево фиолетовые молнии — куда это годится? И как это, интересно, можно привыкнуть, что чуть ли не каждую ночь видишь Рондуа?

— Можно — потому что нужно. Какая разница, связаны твои способности с Рондуа или нет, ты остаешься собой — и не можешь выдрать это, как больной зуб.

— Угу. Я еще кое-что хочу показать. Сигарета есть?

Я зажгла ее и позволила догореть примерно до середины, прежде чем начать. Глубоко затянувшись, сложила губы колечком и выдула кольцо дыма. Пых. Возник дымно-серый пончик. В пяти дюймах от губ он сжался, образовав крошечный, до мельчайших деталей реалистичный автомобиль, который стал наматывать круги на уровне глаз, пока не растаял.

— Что следующее, Элиот? Грузовик? Улитку? Заказы есть? Может, мопса, как Дзампано?

Это было легко. В воздухе возникла точная копия элиотовской собачатины и бросилась вдогонку за автомобилем.

— Здорово, вертихвосточка. Как насчет впендюрить по-чемпионски, а?

Я подняла на «чемпиона» взгляд и состроила самую свирепую гримасу, на какую только была способна.

— Слушай, уйди.

У меня были полные руки продуктов, и до дома оставалось полквартала. Мей сидела в квартире и слушала «Битлз», пока Элиот дописывал обзор для своей газеты.

— Ты что, думаешь, у меня герпес? Как бы не так, красотуля! Пошли, я покажу тебе ходы, о которых твой муж даже не догадывается! Я инструктор по сексу. Первый урок, так и быть, халявный.

— Отстань. Катись колбаской. Отвяжись. Понял? Просто отвали.

Не надо было мне отзываться; шагала бы себе и шагала, не обращая внимания.

Пристроившись рядом, псих схватил меня за плечо и сдавил, словно это арбуз, выставленный на продажу в супермаркете.

— Не спеши, кисуля. Поговорить нужно. Ты просто супер. Говорю же, у меня глаз-алмаз.

Я остановилась и смерила его взглядом. Черный берет, грязный черный тренировочный костюм с надписью «Стэнфордский университет», грязно-зеленые кроссовки с розовыми шнурками.

— Как тебя звать-то, грязнуля?

— Гляди-ка, разговорчивая! Я же сразу понял, ты клевая чувиха! Я не грязнуля, меня Пронырой звать. Все друзья зовут меня Пронырой, милашка. А тебя как?

— Гляди на свою руку. Проныра. Внимательно гляди.

Пальцы, стиснутые на моем плече, разжались и замельтешили в воздухе. Казалось, они играют на невидимой клавиатуре. Указательный вниз, средний вверх, безымянный вниз. Я моргнула и заставила его увеличить темп. Еще и еще.

— Что за херня? — дернулся он, порываясь уйти.

— Стой смирно, Проныра.

Я заставила его поднять руку над головой. Не переставая «играть», та стала описывать круги, быстрее и быстрее. Я заставила и его повращаться вслед за рукой.

— Эй, хватит! Отстань, мать твою! Пусти! Я сохраняла спокойствие.

— Теперь гляди на другую руку. Проныра. — Та вскинулась вверх. — Очень хорошо. Вот так и стой. До встречи, ладно?

Я направилась к дому, за спиной раздавались вопли Проныры. Дойдя до парадной, я его отпустила.

— Элиот, но мне это понравилось! Мне нравилось иметь над ним власть!

— Ну и что, Каллен? Мне бы тоже понравилось. И нечего себя винить. Скотина получил по заслугам, и мы прекрасно это знаем. «Впендюрить по-чемпионски». Это ж надо, какое дерьмо! А я ведь всю дорогу говорил, что в твоей силе есть свои плюсы. Тебе не сетовать надо, а благодарить.

Мы ехали в такси по направлению к центру — вместе с Мей. На Третьей авеню за Шестидесятой стрит открылся новый шикарный ресторан «Будущее молнии», и во всех глянцевых журналах только о нем и писали. Недавно позвонил Дэнни и, как было предсказано, заявил, что у мамы ухудшение, ему придется задержаться в Северной Каролине. На посторонние предметы мы не отвлекались, и разговор вышел слишком краткий. Негромкий убедительный голос мужа снова напомнил о том, как мне нравится с ним болтать. Треп был нашим излюбленным хобби, и без того, чтобы периодически почесать языком, жизнь определенно казалась не в радость. Впервые за все время, что мы вместе, нам пришлось расстаться на такой долгий срок, и я даже не ожидала, насколько привыкла полагаться на его присутствие.

Прежде чем повесить трубку, он предложил, что раз его все равно не будет, почему бы мне не пригласить Элиота куда-нибудь на обед. Приглашу, пообещала я, и, попрощавшись, мы оба ждали, кто первым повесит трубку.

Беседа с Дэнни напоминала неспешную прогулку по любимым, до мелочей знакомым местам. Тогда как разговор с Элиотом походил на вечер за уличным столиком в суетливом итальянском ресторане. Слова и мысли его беспорядочно метались, как ребятня на оранжевых самокатах. Взрывы шума, цвета, гудки, невероятные сочетания — рехнуться можно. Темп редко снижался до того, чтобы собеседник мог на чем-нибудь сосредоточиться, но результат был несомненно освежающим.

— Каллен, хватит меня так скептически разглядывать! У меня что, голова зеленая? Мей, твоей маме до просветления еще пахать и пахать!

— Вовсе я не скептически, просто волнуюсь. Элиот, что, если эти «силы», или кто они там, будут усиливаться? Знаешь, о чем я весь день думала? Помнишь диснеевский мультфильм «Ученик чародея»? Чародей уходит и оставляет на видном месте волшебную палочку; ученик берет ее…

— …не может с ней совладать, и тут такое начинается! Каллен, это один из моих любимых фильмов.

Думаешь, я никогда не был маленьким? Ну сколько раз тебе говорить: если способности усилятся, главное — не пороть горячку. Убедись сперва, как и в чем они усилились, а потом думай.

Я немного удивилась, когда он коснулся моей щеки и провел пальцем до подбородка.

— И не забывай: если что вдруг, я всегда рядом. Я сжала его ладонь и осторожно прикусила палец.

— Я и не забываю. Даже не знаю, что бы мы без тебя делали.

«Будущее молнии» было декорировано с претензией, как бы под дзен-буддистский монастырь: нелакированный паркет «елочкой», белые столы, стулья гнутой древесины плюс посередине ни к селу ни к городу сад камней. Стоявшая в углу большая пальма в кадке выглядела одиноко и неуместно.

— Каллен, не оборачивайся сразу, но… смотри, кто там слева.

Жестикулируя свиным ребрышком, Вебер Грегстон что-то втолковывал красивой и знаменитой Джун Силлман, блеснувшей в «Горе и сыне». От неожиданности кожа у меня покрылась мурашками, словно рябь на волнах в свете прожектора.

Метрдотель провел нас к столику в другом углу зала. Оно и к лучшему: я сама толком не понимала, хочу говорить с Вебером или нет.

— Что скажешь, Каллен?

— Даже не знаю. С одной стороны, хотелось бы с ним пообщаться, но с другой — совершенно не хочется. Боюсь, что все еще больше запутается.

Как раз тут Мей схватила мой стакан с водой и швырнула на пол. Блямс! Спасибо, Мей. Тут же прибежал официант с тряпкой и шваброй, но звону было на весь зал, и многие оглядывались.

— Он идет!

— Идет? Элиот, я места себе не нахожу.

— Привет, Вебер.

— Привет, Элиот. Привет, Мей Джеймс. Привет, мам Джеймс. — Он погладил Мей по головке, обошел вокруг стола и чмокнул меня в щеку. — Куда вы подевались? Как ни позвоню, никого нет дома.

— Мы с мужем на несколько дней уезжали в Италию. Вернулись только что.

— Ладно, слушайте, нам с вами обязательно надо кое-что обсудить. Насчет последнего сна.

Лицо его было таким серьезным, что мне стало не по себе. Вебер покосился на Элиота, как бы спрашивая, в курсе ли тот рондуанских дел.

— Вебер, я знаю о снах. Она мне все рассказала.

— Прекрасно, тогда сразу к делу.

Он стал садиться, но увидел, как Элиот кивает на его стол, где покинутая Джун Силлман явно начинала скучать[74].

— Джун может подождать. А сон — нет. Каллен, вы уже знакомы с Огненным Сэндвичем? Встречали его?

— Нет.

— А он говорит, что знает вас. Сказал, что друг Пискуна.

— Вебер, что за Пискун такой?

— Вы и его не знаете?

— Не-а. Ни о том ни о другом слыхом не слыхивала.

— Ладно, не в том суть. Недели две назад сны вдруг прекратились. До того — каждую ночь, ярче и ярче, а потом — как отрезало. Я этого не понимаю: только что все было в красках, в лицах, а следующей ночью — бац, и ничего. Похоже, не бывать мне больше на Рондуа. Но, Каллен, последний сон — это просто что-то с чем-то. Кровавые битвы, незнакомые звери… Понимаете, о чем я. Так вот, я говорил с этим Огненным Сэндвичем. Он рассказал, что вам предстоит биться с Джеком Чили и что Чили знает, как вас одолеть.

— Вебер, я в курсе.

Он хотел что-то добавить, но осекся и странно поглядел на меня:

— Стало быть, о своем сыне вы тоже знаете? Ну, что с ним происходит?

— Вы это о чем?

— Не знаю даже, говорить или нет…

— Говорите немедленно.

— Он ведь погибает.

7

Расстаться с мистером Трейси оказалось легче, чем я себе представляла. Втроем мы медленно шли по опустевшему лугу. Ни серебристого дирижабля, ни музыки, ни экзотических говоров и смеха вокруг сотен костров. Войско отправилось по домам ожидать исхода нашего противостояния с Джеком Чили — решающего противостояния.

— Если бы я мог еще чем-нибудь помочь… Совсем недавно, Пепси, я думал, что кое-что могу, но наш друг Марцио меня разубедил.

— Как по-вашему, мистер Трейси, мой план сработает?

— Нет. Я уже говорил — и не понимаю, зачем тебе даже пытаться. Джек Чили слишком безрассуден и злобен, чтобы тебя понять. Ты совершенно прав, и от того, что ты предлагаешь, всем на Рондуа было бы только лучше; но Чили в принципе не способен понять этого.

В голосе мистера Трейси звучало только поражение.

Что бы с нами потом ни произошло, я была уверена: мистеру Трейси недолго осталось — либо из-за страха, разъедающего организм, словно рак, либо просто от усталости. От него прежнего осталось так мало, что я в некотором смысле была рада, что мы не будем присутствовать, когда упадет занавес. Сила и отвага мистера Трейси так долго нас поддерживали. Увидеть, как они иссякают до последней капли, грозило приступом вселенской скорби.

— Пепси, ты помнишь дорогу? Следуешь Мертвому Почерку, и так до Жарких Туфель. Кармезия знает, как идти, но у Туфель вам придется распрощаться, и дальше рассчитывай только на себя.

Пепси кивнул и, не сказав больше ни слова, повернулся уходить. Лицо его было перекошено, словно от свежего ножевого пореза. Такое прощание было не по мне. Я подошла к мистеру Трейси и, сколько хватило рук, обняла за шею. Слезы хлынули прежде, чем я успела произнести хоть слово.

— До свидания, мистер Трейси. Вы замечательный. Я вас очень люблю.

— До свидания, Каллен. Постарайся сделать для него все, что можешь. Потом отойди в сторону и не мешай. Теперь это его работа, ты свою сделала. Он очень хороший мальчик.

Едва шевельнув лапой, пес отстранил меня, развернулся и похромал обратно к тенту. От его поступи земля у меня под ногами дрожала. Я смотрела ему вслед, пока это не стало совсем невыносимо. К счастью, подкатилась негнаг Кармезия и сказала, что нам пора — Пепси уже «отчалил».

Мы вышли к долине, одна сторона которой была нефритово-зеленой, а с другой высилась отвесная скальная стенка черного цвета. Вся ее поверхность была покрыта врезанными глубоко в камень исполинскими буквами и числами, загадочными словами, неоконченными набросками зверей, футуристических построек и мебели, подобных которым я никогда не видела на Рондуа, рисунками почти человеческих лиц. Кармезия сказала, что многие думают, будто это рассеянные каракули кого-нибудь из ранних богов, размышлявшего, как дальше поступить с Рондуа.

Пока мы разглядывали стенку, Кармезия пригнулась к земле и стала активно принюхиваться, словно идущая по следу охотничья собака. Мы с Пепси переглянулись, одинаково озадаченные.

— Прямо по курсу — зной, чую направление. Туфли должны быть очень близко.

Теперь все казалось очень просто. Миновать Жаркие Туфли (что бы это ни было), распрощаться с негнагом Кармезией и шагать прямо вперед навстречу Джеку Чили и тем ужасам, которые он для нас приготовил.

Когда-то я смотрела документальный фильм про африканских животных. Кроме обычных газельих скачек и смешно возмущающихся бегемотов там была одна часть, которая меня буквально потрясла. Лев, поджарый и чуть ли не все время в полете, преследовал по саванне зебру и наконец догнал. Вцепившись зебре в нос, он стал возить ее, как тряпку. Смотреть на это было крайне тяжело, но самое потрясающее — это реакция зебры. Стоило льву схватить ее, она замерла как вкопанная и беспрепятственно позволила себя пожрать.

Закадровый голос бесстрастно объяснил, что, сколь жестокой ни представлялась бы нам эта сцена, на самом деле природой для таких случаев предусмотрен своего рода предохранитель. Зебра ни на что не реагирует, поскольку пребывает в отключке. Шок такой глубокий, что, насколько могут судить ученые, с этого момента она вообще ничего не чувствует.

Шагая следом за Пепси и глядя себе под ноги, я размышляла, не нахожусь ли сама в подобном шоке. Грозящие опасности, конечно, тревожили меня, но уже не страшили. Может, я в чем-то выросла, стала сильнее, пока мы искали пятую Кость Луны? Или этой ново-обретенной невозмутимостью я обязана знанию, что мы с Пепси в полной власти Джека Чили и единственное, что нам остается, — это наблюдать собственную гибель? Шок — или безграничная смелость, неведомая прежде?

Мертвый Почерк внезапно прервался, хотя скальная стенка, в природных потеках и выбоинах, продолжалась. Тропинка была очень узкая, и мы могли идти только гуськом, с Кармезией во главе. Под ноги нам ложились плоские гладкие камни, и, если не смотреть, куда ступаешь, можно было поскользнуться и подвернуть ногу. Далеко не сразу до меня дошло, что «камни» эти — на самом деле бутылочное стекло, причем все стеклышки одинакового цвета, такого же, как найденное мною на греческом пляже.

Почему-то я стала думать о миланских трамваях — о том, как меня восхищали названия конечных остановок: «Греция», «Бразилия», «Тирана». Если день был солнечный и я бездельничала, то садилась в трамвай, закрывала глаза и говорила себе, что еду в Бразилию.

Легко и просто! И если мы с Дэнни встречались потом в нашем любимом кафе напротив Кастелло Сфорческо, он обязательно замечал особый блеск у меня в глазах и спрашивал: «Куда сегодня плавали, капитан?» А я с чистой совестью могла ответить: «В Венгрию».

В нашей квартирке возле Кастелло шум трамваев слышался весь день и до поздней ночи. Я была без ума от них. Почему-то в их желанном лязге мне всегда слышалось: «Это Европа. Мы живем только в Европе».

Тропинка из бутылочного стекла завернула за угол, и прямо перед нами возникли Жаркие Туфли — три пары докрасна раскаленных туфель высотой по меньшей мере в пару этажей. Обычные мужские полуботинки, над которыми начинались брюки из твида шириной с калифорнийскую секвойю. Ноги, верхушки которых терялись в облаках, стояли совершенно неподвижно. Мне следовало ужаснуться, но страшно почему-то не было. Зебра и лев?

По мере приближения к ним жара нарастала. Когда Кармезия остановилась, Пепси залез в рюкзачок и достал третью и четвертую Кости. Третью он отдал мне.

— Когда пойдем мимо, покрепче прижимай Кость к груди. Она тебя защитит.

— Пепси, мне пора назад, — произнесла Кармезия, встав между нами.

Пепси присел и взял негнага на руки. Я впервые заметила, что он тоже понимает их язык. А у Бриннского моря, когда мы первый раз встретили негнагов, еще не умел.

— Кармезия, обязательно передай мистеру Трейси, что Туфли стоят неподвижно. Это его обрадует. Еще передай, что пока все в порядке. До свидания. И спасибо!

Он чмокнул Кармезию в макушку и осторожно опустил на землю. Старательно вскинув лапку, словно честь отдавала, она метнулась назад по тропе. Двигалась Кармезия так стремительно, что мы и глазом не успели моргнуть, а она уже исчезла.

Приложив к груди четвертую Кость, Пепси кивнул, чтобы я следовала за ним. Под аккомпанемент каменного треска и шороха, возникающих при каждом шаге, мы двинулись к Туфлям — к Туфлям, от которых пыхало жаром, словно от нелепого исполинского звездолета с планеты Большая Нога.

Крепко прижимая Кость к груди, я по-прежнему чувствовала исходящий от Туфель жар, только значительно слабее, словно на расстоянии. По мере приближения к Туфлям стеклянные камни у нас под ногами принялись переливаться изменчивым огненным цветом.

Мы уже почти миновали преграду, когда Пепси засунул свою Кость за пазуху и, к моему ужасу, направился прямиком к последней паре голиафовых ног. Медленно вскарабкавшись по дырочкам, которыми был усеян носок Туфли, он добрался до верха, перехватывая шнурки и вставляя ноги в окантованные медью отверстия. А затем, как будто этого зрелища было недостаточно, чтобы заработать сердечный приступ, Пепси стал карабкаться по неровной отвесной стенке шерстяного носка. Я что есть сил щурилась, пытаясь побороть ощущение удручающей ясности. Когда захват сорвался и Пепси чуть не упал, я отвернулась… но ненадолго.

Хуже всего мне пришлось, когда Пепси вскарабкался на отворот штанины и исчез за краем. В это же мгновение все шесть Туфель полыхнули ослепительными вспышками. О боже! Ничего не видя, я завопила как оглашенная, зовя Пепси. Однако, когда зрение наконец вернулось ко мне, я увидела, что он уже соскакивает на землю, улыбаясь во весь рот.

— Зачем тебе это было нужно?

Подойдя, он крепко обнял меня — его макушка едва доставала мне до талии.

— Пока не могу сказать. Подожди немного.

И вот мы снова отправились в путь — как выяснилось, в последний раз. Элиот назвал бы это завершающей стадией волшебного поиска.

Мы сидели на валуне бутылочного стекла и разглядывали туман, мрачно клубящийся под нами. В настоящий момент слово «мрачно» являлось ключевым, так как по ту сторону частично скрытой долины находились Кафе «Дойчлянд», Джек Чили и тэ дэ и тэ пэ. Мы ждали, пока туман рассеется, так как несколько миль назад тропа стала петлять как безумная и резко пошла под уклон. Чего нам сейчас не хватало, так это подвернуть ногу и растянуть сухожилие.

Меня так и подмывало спросить Пепси, как он думает, что ждет нас при встрече с нашим… противником. Но затишье грозило стать одним из последних на долгое-долгое время. Так зачем все портить, задавая неуютные, зловещие вопросы, ответ на которые все равно прозвучит угрожающе? Например: «Пепси, как, по-твоему, он нас съест? Ножом и вилкой? Или, может, просто макнет головой в горчицу, словно сосиски по-венски?»

— Нет, мам, наверно, как-нибудь иначе. Он уже показал нам, на какие художества способен. Придумает что-нибудь новенькое.

— Теперь, значит, и ты можешь мои мысли читать? Он смущенно кивнул.

— И как часто вы этим занимаетесь, молодой человек?

— Только когда ты чем-нибудь огорчена или сильно напугана. Честное слово, мам.

— Хм-м. Спасибо, конечно, за заботу, но будь так любезен впредь от этого воздерживаться.

Я выдала ему последний из сэндвичей, полученных нами еще на лугу. Честно говоря, с моей стороны это было не такое уж самопожертвование, потому что я давным-давно не испытывала голода. Иногда, конечно, я питалась — но, убей бог, не помню, где и когда.

— Мам, пошли. Туман, похоже, рассеивается. Подобно любому ребенку, он откусывал от сэндвича на ходу — так, жуя, и нырнул в туман.

Нам понадобилось пройти какое-то расстояние, прежде чем мы наткнулись на первого из детей. Раньше их скрывал туман, качественно скрывал.

Вдоль тропинки, через каждую пару футов, были расставлены легкие светлые плетеные стулья. На стульях сидели дети. Лица одних были противоестественно искажены — или мать-природа постаралась не в лучшую свою минуту, или невменяемый хирург-садист: черные кровоподтеки, незатянувшиеся желто-коричневые шрамы — сплошная зона стихийного бедствия.

Другие выглядели жертвами несчастных случаев, уцелевшими по нелепой случайности, тогда как, будь на земле хоть толика милосердия, их мучениям давно пришел бы конец — сплошные окровавленные бинты. Некоторые из детей явно сидели на подпорках, поскольку, когда мы проходили мимо, они медленно заваливались набок.

Было абсолютно тихо. Не доносилось ни криков, ни стонов, ни плача. Но самое худшее — это мягкая белая туманная дымка, окружающая нас со всех сторон и скрывающая пейзаж, который мог бы смягчить непосредственность сцены.

Стискивая мою ладонь, Пепси вел меня сквозь этот ад розово-голубых пижам и окровавленных марлевых повязок… крошечные тельца, которым полагалось бы раскачиваться на качелях, играть в песочнице, кататься на детских велосипедах с тренировочными колесиками, прикрепленными для баланса к ступице заднего колеса.

— Кто эти дети?

— Наверно, мам, они из Кафе. Идем быстрее. «Выставка» все не кончалась, и в какой-то момент я поняла: еще один ребенок — и все, не выдержу, так что я закрыла глаза и доверилась Пепси. Но стоило зажмуриться, в уши мне ударил звук голосов, исполненных боли. Кто звал маму, кто — папу, кто просил воды. Кто звал брата, кто просил любимую игрушку, кто молил боль прекратиться. Дети все переживают гораздо острее — как же им должно быть больно. Я постоянно спотыкалась, но не могла заставить себя открыть глаза. Воображение стократно усиливало крики, однако куда хуже было бы, если бы я снова увидела их. Нет, только не это!

— Мам, туман рассеивается. Тропа появилась.

— Сколько еще?

— Не знаю. Впереди холм. Наверно, тот самый, на котором Кафе.

Очередной раз споткнувшись, я почувствовала, что земля под ногами пошла вверх. Я крепко сжала ладонь Пепси, он в ответ сжал мою.

— Мам, уже все. Откроешь глаза?

— Нет, с меня хватит.

Тропинка забирала вверх, и детские крики звучали в моих ушах громче и громче. Я ощущала силу притяжения, которое тянет нас назад. Как мне хотелось отдаться на ее волю! Вернуться на тысячу… на миллион миль, туда, где нет всего этого.

Опять нахлынули отвращение и страх, победой над которыми я так гордилась. Все тело начало болеть, словно какая-то зараза растеклась по венам. Какая глупость — боль появилась только потому, что я запаниковала. Я ненавидела свою панику, поскольку понимала, что она сильнее, — вот оттуда и боль. Меня начало трясти, даже волшебная ладошка сына в моей руке не помогала.

— Проклятье! Ну, черт побери!

Я напрягла все мышцы, потом расслабила, надеясь, что хоть это поможет. Не помогло. Пепси остановился.

— В чем дело? Что-нибудь не так?

Ответа не было. Пепси замер как вкопанный. Ладошка его совершенно обмякла; ничего не попишешь, пришлось открыть глаза.

До Кафе «Дойчлянд» — его я узнала сразу — еще идти и идти. Я даже сперва подумала, что Пепси остановил сам вид здания, но нет, дело было не в этом.

Возбужденная, но также испуганная близостью злополучного строения, я не сразу смогла отвести от Кафе глаза и обернуться к детям. Так вот почему остановился Пепси.

Со всех детских голов разом исчезли бинты, обнажив жуткие раны. Более того, все дети стали на-одно лицо — это был Пепси Джеймс. Безглазый Пепси, в черных кровоподтеках и шрамах, или бледно-зеленый после избиения, или желтушный. Все они стали Пепси — страшные, чудовищные возможности смерти или почти смерти на любимом, по-прежнему узнаваемом лице.

Я возмутилась. Это уж слишком. На это у Чили нет никакого права. Нельзя так.

— Ах ты подонок! Пепси, пошли. Это ненастоящее. Не смотри, побежали скорее. Держи руку!

Мы понеслись со всех ног. Ничего не оставалось — только бежать к Кафе.

Футах в двадцати от здания мы перешли на шаг и наконец увидели, что нас ждет.

Нас ждали Мей и я. Я сжимала ее в объятиях, хотя и она, и я были мертвы. Мой лоб, руки и дочку пронзали блестящие стальные шипы. Один шип прорвал ткань брюк между ног, два прошли сквозь лодыжки. Один входил Мей в висок и дальше — мне в грудь. Нас можно было узнать, но лопнувшая сморщенная кожа придавала обеим совершенно непристойный, бесчеловечный вид.

— Ни за что! Нет!

Я выпустила руку Пепси, и меня вырвало.

— Пепси, используй Кость! — прохрипела я, отплевываясь. — Ради бога, Пепси, вытаскивай нас отсюда, пожалуйста!

Подняв голову, я увидела, что он уже стоит у входа в Кафе.

— Нет!

Но он был там, и я не могла помешать ему протянуть руку и нашарить за мертвыми спинами дверную ручку. Секундой позже дверь отворилась, увлекая наши с Мей тела по медленной скрипучей дуге.

— Мам, смотри!

Я ничего не видела, но меня звал мой сын, и я направилась к нему. Вслед за Пепси я переступила порог Кафе «Дойчлянд».

И оказалась на углу Девяностой стрит и Третьей авеню в Нью-Йорке! Моя улица — улица, где я жила с Дэнни и Мей в реальном мире. Я была потрясена и напугана ничуть не меньше, чем при виде изуродованных детей или лица Джека Чили во все небо.

— Пепси, ты знаешь, где мы?

Он повернулся ко мне, весь внимание:

— У твоего дома, да, мам?

— Но почему? — Я стиснула его плечо, наверное, слишком сильно. — Что здесь такое? Как это может быть? Что происходит?

— Потому что, мам, Джек Чили ждет нас у тебя дома.

У меня уже не было сил удивляться. Зябко поежившись, я подумала, как далеко может зайти Рондуа. Насколько ему дозволено вторгаться в явь, прежде чем он получит отпор и отправится восвояси? Способен ли сон пойти вразнос и все подмять под себя? Вправе ли он селиться, где только захочет? Или это я одна достигла точки, где любые законы, приличия и правила игры потеряли силу? Достигла грани, за которой все, что есть у меня в голове или в жизни, доступно любому, только налетай?

Не чувствуя под собой ног, я шла по улице вместе с сыном. Часов у меня не было, но, судя по ощущениям, стояла вторая половина дня. Солнце клонилось к зданиям на западе, ветерок не приносил ощущения свежести. Было очень тихо — ни шума, ни людей, ни признаков жизни. Это настолько не соответствовало порядку вещей, что я подумала: а может, это какая-нибудь другая Девяностая улица — порождение чьего-то изощренного, но ограниченного воображения? Обычно мой квартал бурлит жизнью и даже минутку не может посидеть спокойно, не то что помолчать. Больше всего происходящее напоминало декорации перед съемками, открытку с фотографией, которая выглядит вроде знакомо, но чем дольше вглядываешься, тем все неправильнее.

Пепси медленно шел вперед, неторопливо впитывая окружающее. Напряжение на его лице сменилось едва ли не восторженным трепетом — таким своего сына мне еще не приходилось видеть.

— Мам, а ты здесь еду покупаешь? Вопрос прозвучал скорее как жалоба.

— Да.

— А твоя машина тоже здесь стоит?

— Нет.

Дверь нашей парадной была открыта, и мы вошли. Еще одна серьезная ошибка: дверь всегда, абсолютно всегда запиралась.

Но знакомый запах однозначно подтверждал, что это наш дом. Дэнни любил говорить: так пахнет на автовокзале по утрам.

Дэнни… О мой Дэнни!

Я решительно направилась к лестнице, но Пепси удержал меня за руку и покачал головой:

Не спеши, мам. Я хочу посмотреть твой дом. Хочу все посмотреть.

Граффити на стене рядом с разбитыми почтовыми ящиками гласили: «Думаете, это круто? Позвоните Барри, он вам покажет кузькину мать!» А ниже другой рукой — приписка: «Барри, я звонил, но тебя не было дома».

На втором этаже я увидела дверь Элиота и подумала, а какова здесь его роль. И Дэнни. И Мей.

На следующем пролете, в десяти футах от собственной квартиры, я остановилась и прикусила губу. Почувствовала, что кожа у меня на макушке самопроизвольно оттягивается назад. Всем телом ощутила, как бьется мое сердце — под мышками, в горле, под коленками, в животе.

Пепси достиг последней ступеньки и, миновав меня, ступил на площадку.

— Мы пришли? Почему ты стоишь?

— Вот наша квартира, угловая.

Он подошел к двери и остановился, дожидаясь меня. Я прикоснулась к ручке. Теплая, словно только что на ней задержали ладонь, прежде чем войти. Легонько толкнула, и дверь широко распахнулась, издав на полпути металлический скрип, знакомый до последней ноты. Все было так знакомо — и в то же время всецело, от начала до конца, неверно.

Три шага через прихожую. Синий ковер — сюрприз, который Дэнни принес домой одним снежным вечером. Оттиск Роберта Манфорда со львами[75], на который я смотрела каждый день — так он мне нравился; одна из первых вещей, купленных мною после переезда в Нью-Йорк. Старый клетчатый зонтик Дэнни, никогда не раскрывающийся до конца, и мой зеленый резиновый плащ — бок о бок на деревянной вешалке. На полу, одна на другой, стояли зимние галоши Дэнни, черные и блестящие. Не удержавшись, я протянула руку и дотронулась до зонтика. Настоящий зонтик. Зонтик Дэнни. Я дома.

На кушетке в гостиной — в сером костюме с белой рубашкой и черным галстуком — сидел Джек Чили, на сей раз в натуральную величину. Лицо его озаряла улыбка.

— Добро пожаловать домой, миссис Джеймс. Негромкий мелодичный голос, первоначально звучавший с неба, был здесь совершенно неуместен.

— Вам не нравится мой голос, миссис Джеймс? Тогда как насчет чего-нибудь более простецкого? «Каллен, это песня».

В точности как Дэнни в нашу первую ночь.

— Нет? Что, в сексуальности мне тоже отказано? Никак нельзя? Сейчас, секунду, подумаю: «Да ладно тебе, Каллен, пусти его на растопку».

Элиот!

— Хватит! Это не ваши голоса! Притворяйтесь сколько угодно, но они не ваши.

— Милочка, все на свете мое. — Скромная улыбка. — Хорошо-хорошо, хватит так хватит. Пепси, не хочешь как следует осмотреться, пока не начали? Потом такой возможности может не представиться. Посмотри, посмотри, как живет твоя мамочка. А вон там кроватка твоей сестренки, там она спит.

— Хватит!

Но он обращался только к Пепси, как будто меня не было вовсе.

— Пепси, а как тебе эти шарики на простынке? Здорово, правда? А песик?[76]. А кроватка-то, кроватка! Кому захочется расти, если спишь в такой кровати? Идеальное место для ребенка.

Пепси стиснул двумя руками верхнюю перекладину кроватки и печально, растерянно уставился на одеяльце.

— Каллен, почему бы тебе не сделать своему сыночку что-нибудь перекусить? Например, сэндвич с арахисовым маслом и джемом — его любимый. Разве ты не видишь, он же проголодался!

Пепси обошел комнату, впитывая все без остатка. Долго разглядывал нашу с Дэнни фотографию, провел ладонью по выпуску газеты Элиота, улыбнулся белому резиновому дракону, которого Мей оставила на полу. Когда он вышел в прихожую, я не последовала за ним. Я даже Джека Чили не боялась. Слишком много боли, чтоб еще и бояться. Чили и я сидели, каждый в своей тишине, слушая, как Пепси обходит квартиру.

Не забудь посмотреть фотографии на стенах в спальне! Там есть очень хорошая, с Дэнни, Мей и родителями твоей мамочки — с твоими бабушкой и дедушкой.

— Почему бы вам не оставить его в покое? Что вы замышляете?

— Я? Ровным счетом ничего. Теперь, Каллен, все зависит от вашего сына. — Он кивнул на соседнюю комнату.

— Что это значит?

— Не беспокойтесь. Как вам, кстати, мое творчество — со снами тех ребятишек? Правда, здорово? А как они вдруг превратились в Пепси?! Ну признайте же, признайте, это было эффектно — до полусмерти перепугались, верно? Прямо как в прошлый раз, помните?

Он вскинул руки, будто сдаваясь, и внезапно на полу между нами возникли мои родители. Вам когда-нибудь приходилось видеть серьезную автомобильную аварию, со смертельным исходом? Или эти немыслимые фотографии с места падения самолета, массовых убийств, из концлагерных рвов? Вот так и выглядели мои родители, лежа передо мной на полу, — новый подарок Джека Чили. Однако было ясно, что они вполне живы и всецело осознают, как над ними надругались.

Они стонали… и слегка подергивались.

Вот что я увидела на склоне холма по пути к Кафе «Дойчлянд» — в тот самый, первый раз на Рондуа, когда еще была маленькой девочкой. Вот почему я воспользовалась четвертой Костью Луны, чтобы спасти себя и родителей. Мне казалось, что я их спасаю…

Я зажмурилась:

— Ничего этого нет.

— А вот и неправда! Очень даже есть.

Пепси, вошедший в гостиную у меня за спиной, выкрикнул что-то короткое и неразборчивое.

Раздался громкий щелчок, и наступила полная тишина. Когда я открыла глаза, тел не было. Пепси подошел и положил сзади руки мне на плечи. Наклонив голову, я прижалась щекой к костяшкам его пальцев:

— Спасибо.

— Ах ты поганец! Ладно, ладно, приступим. Очевидно, Пепси, что Кости у тебя, иначе ты бы так не смог. Ну-ка, дай поглядеть. Все равно так положено.

Пепси присел на другой угол кушетки — обычно там сидел Дэнни, — пристроил свой рюкзачок на коленях и стал по одной вынимать Кости, медленно раскладывая на диванной подушке. Когда он закончил, их было пять. Пять? Я не верила своим глазам. Пятая? Откуда она взялась? Где же он нашел пятую Кость Луны? Я перевела взгляд с Костей на Пепси, потом на Джека Чили.

— Удивлена, мамочка Каллен? Вот так-то, не щелкай клювом. Твой малыш — тот еще фрукт!

— Мам, не слушай его. Просто я не мог сказать раньше, нельзя было. Это от Жарких Туфель. Помнишь, когда я забирался в штанину?

Я сумела только кивнуть, а потом чуть не рассмеялась. Да какая разница? Меня уже ничего не удивляло. Ни пятая Кость Луны, ни корчащиеся на полу родители, ни Джек Чили, удобно расположившийся на кушетке в моей гостиной.

Я поднялась и снова села — в любимое кресло Элиота, купленное мной на аукционе Армии Спасения и заново перетянутое тканью с узором пейсли[77]. Из любопытства я опустила взгляд на подлокотник, проверить, на месте ли пятно, которое посадил Элиот, капнув шоколадным пломбиром. Пятно было на месте. Почему-то меня это обрадовало, и я накрыла его ладонью, словно оно принадлежало мне одной.

— Пепси, ты в курсе, что дальше?

— Нет.

Чили вздохнул:

— Так я и думал. Ладненько, значит, сейчас нам предстоит урок рондуанской истории. Слушай внимательно. Никто, кроме меня, всего этого не знает, потому что только я нашел другие пять Костей.

— Другие пять Костей? Откуда?

— Молчи и слушай. Творец Рондуа, кем бы он ни был, оказался честным малым. В любой момент времени существуют десять Костей Луны. Те пять, которые нашел ты, вместе зовутся Костями Дыма. Мои же — Костями Печати. И не спрашивай, что значат эти названия, потому что я не в курсе. Наверно, что-нибудь связанное с богами или Богом — короче, кто тут за главного. Но это лишь мое частное мнение. Как бы то ни было, есть два набора Костей, и всегда были. Все, что происходит на Рондуа, зависит только от того, какой набор найден.

— Погодите…

— Каллен, хватит перебивать. Уверяю, когда я закончу, у вас не останется вопросов. Итак, существуют два набора Костей, но чтобы проявилась их сила, кто-нибудь должен их найти. Давным-давно я нашел Кости Печати и с того времени правлю на Рондуа. С моими методами вы знакомы, но спорить о политике мы сейчас не будем, без толку. Я правлю так, как мне нравится… Если бы ты, Пепси, не нашел Кости Дыма, я бы оставался у власти еще в течение трех Миланов. Знаешь, сколько длится Милан?

Пепси кивнул; взгляд его был спокоен и внимателен.

— Хорошо. Так вот, нашедший пять Костей, тех или иных, правит в течение пяти Миланов. Затем необходимо пройти испытание, но об этом чуть позже… Однако то, что сделал ты, вносит определенные коррективы. В прошлом часто случалось так, что оба набора Костей находили одновременно или почти одновременно. Последними совпали Киган Мерль и Нильские Тени[78]. Согласно закону, если такое произошло, оба должны сразу пройти испытание, и выживает только один. В тот раз победил Мерль и правил свои пять Миланов. Кстати, если вы не знали, Мерль был отцом мистера Трейси… После него наступил краткий период безвластия, а потом появился я. Должен сказать, что пять Костей Печати я нашел быстрее всех за всю историю Рондуа.

Довольный собой, Чили протянул руку к кушетке и взял четвертую Кость Луны — так безразлично отданную нам Дефацио, когда мы приплыли на его остров; похожую на бейсбольный мяч; использованную мной в прошлой жизни, чтобы спастись.

— То, что сказал вам Дефацио, не столь далеко от истины. Будучи правителем, вы в полном праве проводить свой курс и затевать большие перемены — но, увы, старые верования и те, кто их исповедует, умирают очень медленно. Как бы вы ни были умны и изобретательны, вам всегда придется бороться с кем-то, кто упорно не желает идти вашим путем, хоть кол на голове теши. В моем случае это были такие идиоты, как Трейси и Стастны Паненка, не говоря уж о Кипучем Пальце, который стар, как кремень, и так же упрям… Как только я не пытался их убеждать! Я приходил к ним как Джек Чили, как Алвин Вильямc, как Огненный Сэндвич… вы не поверите, в какие тяжкие мне приходилось пускаться, чтобы попробовать убедить их перейти на мою сторону!.. Из этого, дражайший мой Пепси, вовсе не следует, что если сегодня тебе повезет, то завтра ты не столкнешься ровно с теми же проблемами. Разве что тебе придется разбираться с моими сторонниками — а они, смею заверить, от своего не отступятся… Власть у тебя будет. Но если ты не примешься убивать всех и каждого, кто с тобой не согласен — а теоретически это в твоих силах, — тебе придется убеждать и уламывать… Жутко скучно, но без этого никак.

Слушая разглагольствования Чили, я немного расслабилась; можно было подумать, мы беседуем со старым правителем, который делится воспоминаниями о временах, когда занимал высокий пост. Разве что этот правитель по-прежнему находится у власти и, судя по тону, планирует там и остаться.

— Итак, ты находишь Кости, становишься правителем, и, если, пока ты у власти, никто не найдет другие пять Костей, тебе позволено править как заблагорассудится в течение пяти Миланов. Вот вся история Рондуа в нескольких фразах, пусть и длинных. Изложенная Джеком Чили, Алвином Вильямсом, Марцио, Огненным Сэндвичем и тэ дэ и тэ пэ.

— А что потом, после пяти Миланов?

— Ты проходишь испытание и погибаешь. Наступила долгая тишина — по ходу которой Чили разглядывал нас с непроницаемым выражением на лице/ лицах.

— Почему тогда это зовется испытанием? Обычно испытание можно пройти или не пройти.

— Каллен, какая ты несносная. Это не школа; пересдачи не будет, — издевательски отозвался он голосом Элиота. — И вообще, я давно мог бы тебя выгнать. Так что не наглей. Это называется испытанием, потому что так повелось, усвоила?

Но под угрозой находился мой сын, и я не могла молчать:

— Хорошо, даже если вы победили, жить вам всего пять Миланов. А сколько это?

— Не твое дело. Однажды у тебя был шанс, но теперь Рондуа для тебя — только сон. Мы же там живем. Пепси, ты нашел пять Костей Дыма и должен теперь пройти испытание. Я тоже… А еще ты должен понять, что, каким бы хорошим или плохим ты себя ни считал, предсказать, кто победит, невозможно. Все определяет случай. И я напуган ничуть не меньше тебя.

Наклонившись к нам, он растопырил ладони, и в них возникли два огромных пистолета. Размером с обувные коробки, иссиня-черные, отблескивающие смазкой.

— Выбирай.

Ни секунды не колеблясь, Пепси выбрал оружие. Для его ладошки пистолет был велик, так что держать пришлось двумя руками.

— Подождите!

Чили сверкнул глазами, и я осела в кресле.

— Ствол нужно вставить в рот, вот так… — Чили широко открыл рот и засунул туда ствол, так что спусковая скоба уперлась в нижнюю губу, а потом опять вынул, чтобы можно было говорить. — У тебя есть все причины не доверять мне, очень хорошо понимаю, так что начну я. Я спущу курок, и ты услышишь выстрел.

Но ничего не случится: решение не будет принято до тех пор, пока мы оба не выстрелим. Такова система, и если побеждаю я, то продолжаю править.

Сердце замерло у меня в груди, превратилось в лед.

— Пепси… Пепси, это обязательно?

— Да, мам. Обязательно. Мистер Трейси сказал, непременно будет что-то такое, иначе ничего не выйдет.

— Буквально минутку! — повернулась я к Чили. — Можно нам с ним вдвоем, совсем недолго?..

— Ну конечно, миссис Джеймс. Только кулачного боя не надо, как тогда облака.

Ну вылитый Алвин Вильямc. Встав, Чили обменялся взглядами с моим сыном, и я знала, что они абсолютно понимают друг друга, а мне на такое понимание нечего и рассчитывать. Чили вышел в кухню и отвернул кран — набрал стакан воды.

Я впилась взглядом в сына, словно тонула, и в предсмертное мгновение увидела всю нашу жизнь вместе. Сказать мне было нечего. Да и что тут скажешь? Какими словами можно выразить любовь? Словами, которые что-нибудь значат теперь, когда все сказано, сделано и почти уже позади…

Встав с кушетки, Пепси подошел, присел на корточки и положил голову мне на колени. Со всей нежностью, на какую была способна, я погладила его по голове. Волосы его были такими густыми и мягкими — словно у маленького мальчика, — взлохмаченными и мягкими, как во сне.

Смерть несет вовсе не печаль, а опустошение. Это-то и плохо. Большая черная дыра стремительно засасывает все твои чары, убеждения, смешные привычки, и внезапно понимаешь, что их больше нет, поскольку ты остался ни с чем.

Игруны, хохотуны, В шлемах, с галстуком вруны. Цып-цып-цып. Всегда любя Ты меня, а я — тебя.

Песня деревянных мышей. Единственное, что осталось у меня в этой новой пустоте, но сойдет и мышиная песня, голос еще не совсем пропал, так что я промурлыкала ее своему сыну Пепси.

Крепче вжавшись лбом в мои колени, он стискивал мне лодыжки, изо всех сил.

Деревянные мыши все выше и выше, А мышата и сыр из опилок — на крыше.

Он плакал, а я была его мама, вот и все. Только это мгновение нам и оставалось.

— Пепси, ты самый лучший. Я горжусь всем, что ты делал. Буду любить тебя всегда. А если потом что-нибудь есть, то буду любить тебя и после смерти. Понимаешь?

— Да, мам.

Чили беззвучно зашел к нам за спину. Громко рыгнул.

— Начнем, пожалуй.

Пепси стал подниматься, но запнулся о мою ногу и упал прямо на меня — я едва успела его поддержать.

— Вставай! Хватит тут возиться! Бери пистолет, и начинаем!

Голос Чили звучал необычно высоко. Это был чей-то другой голос — кого-то, кого я не знала. Чили тоже боялся.

Они сели на противоположные углы кушетки. Чили засунул ствол в рот и выжидающе замер. Пепси попытался сделать так же, но пистолет был слишком велик, и он закашлялся.

— Просто сунь в рот, глупый! Не обязательно так глубоко. Не трать время!

Пепси закрыл рот, сглотнул. Открыв рот, сделал, как велел Джек Чили.

— Как уже сказано, я буду первый.

У меня даже не было времени поглядеть. Грохот выстрела заполнил комнату без остатка.

Я резко повернула голову, и прогремел второй выстрел.

— Пепси! — выкрикнула я, остановив взгляд на Джеке Чили…

Который выглядел точно так же, как мгновением раньше.

8

Я проснулась. Проснулась дома. Я была дома, в реальном мире. Также я знала — моментально, инстинктивно, — что никогда больше не увижу Рондуа, что бы там ни произошло с моим сыном. Вот почему Чили позволил мне присутствовать, пока объяснял условия испытания: он тоже знал, что я больше не вернусь.

Отбросив одеяло, я метнулась прочь из комнаты, из кровати, отовсюду. В квартире было темно, хоть глаз выколи; только сквозь шторы пробивался свет фонарей. Я вбежала в гостиную, проверить, кто там — Пепси или Чили. Но там никого. Нет, не совсем…

— Ой!

Элиот, спавший на кушетке в гостиной со времени отъезда Дэнни, вскинулся и непонимающе воззрился на меня:

— Что такое? Каллен, в чем дело?

— Где ребенок? Где Мей?

— Господи, Каллен, что случилось? Что такое?

— Да где ребенок?!

— Баиньки, в кроватке. Успокойся ты! Что с тобой такое? Что-нибудь не так?

Одолев последние несколько шагов, я уткнулась взглядом в темную колыбель, моля, чтобы моя девочка — хотя бы она — была на месте, чтобы все было в порядке. Все нормально. Мей не спала и очень сердито смотрела на меня.

Выхватив ее из кроватки, я прижала малышку к своей пылающей груди. Мей расплакалась, но это было не важно. Важно, что она в порядке и ей ничего не грозит.

Прижимая дочь к себе, я оглядела комнату. На кушетке — только простыни и отвернутое одеяло, примятая подушка у подлокотника.

— Каллен, не будешь ли ты так добра сказать мне, в чем, черт побери, дело?

— Мне приснился рондуанский сон. По-моему, Пепси погиб. Я… не хочу говорить. Мне нужно немного походить, потом расскажу.

Элиот сел на кушетке и не сводил с меня глаз, пока я мерила шагами гостиную. На нем была красная фланелевая пижама, и волосы на голове стояли торчком. Мне вспомнилось прикосновение к волосам Пепси — это было только что. Я прибавила шагу.

В конце концов я опустила взгляд на Мей и увидела, что она заснула у меня на руках. Подойдя к кроватке, я осторожно уложила дочку и накрыла одеялом, которое совсем недавно трогал Пепси. Я не сводила с нее глаз. Мне обязательно было нужно знать, что она здесь, даже во сне.

Пересекла гостиную и специально села в кресло Элиота. На подлокотнике по-прежнему оставалось шоколадное пятно. Я чувствовала себя совершенно обессиленной.

— Кофе хочешь? Сейчас заварю, — произнес Элиот уже на полпути к кухне.

Я слушала, как он там возится, и вспоминала Джека Чили, пьющего воду из-под крана. Интересно, стакан так и остался в раковине?

— Каллен, без кофеина у вас не осталось. Сходить принести?

— Да нет, все нормально.

— Ладно тебе. Подожди секунду, я спущусь и принесу. У меня как раз есть твой любимый сорт, от «Дейли грайнд». Я быстро.

У двери он обернулся и громко спросил, не хочу ли я чего-нибудь еще. Я ничего не хотела; я хотела лишь узнать, как там мой сын. Со стороны двери донесся лязг многочисленных замков, и Элиот сказал, что, мол, сейчас — одна нога здесь, другая там.

Дверь с оглушительным грохотом ударилась о стену. Элиот ойкнул и вскинул руки — на площадке что-то происходило.

Затем послышался другой звук — звук резкого глухого удара, самый громкий в моей жизни.

Элиот неразборчиво буркнул и рухнул плашмя на площадку. Все произошло слишком быстро, чтобы я успела что-либо осознать. Я видела, как Элиот упал; видела, как из головы его выплеснулась кровавая радуга и запятнала пол.

Кто-то склонился над ним и размозжил ему голову. Раз, другой, третий. Каждый удар звучал глуше и мокрее.

Затем Алвин Вильямc вскочил с колен, и вот он уже у меня в квартире, втаскивает за собой Элиота.

Наконец я поняла, что происходит. Метнулась налево, к Мей, но Алвин Вильямc крикнул, чтобы я не двигалась. Захлопнул дверь ногой, и я увидела, что на нем новенькие белые кроссовки.

В правой руке Алвина была, кажется, монтировка, вся заляпанная кровью и чем-то еще.

— Не шевелитесь! Даже не думайте!

Он склонился над Элиотом и снова обрушил монтировку на его неподвижное тело. Выпрямившись, обтер инструмент ладонью, а ладонь — о штаны.

— Наника нонимасэ. Это по-японски. Означает: «Хотите выпить?» Теперь я знаю японский. Я учился!

Он переступил порог гостиной, и я вскинула руку, как с Вебером Грегстоном и цыганкой. Из моей ладони ударил фиолетовый дуговой разряд, замкнувшийся на монтировке, по которой побежали зеленые и золотые огоньки.

— Здорово! — воскликнул Вильямc, разглядывая их свечение.

Но это был просто свет, за ним не крылось никакой волшебной силы. Я вскинула другую руку. Опять ничего. Алвин сделал еще шаг. Монтировка светилась.

— Вы перестали мне писать! Я вам не нравлюсь! Я встала, потеряла равновесие, снова села. Он не сводил с меня глаз.

— Что тебе нужно, Алвин?

— Что? Мне нужно письмо! Вы должны написать мне письмо!

Вне себя от злости, он резко махнул монтировкой и зацепил торшер. Тот упал и погас. В комнате стало наполовину темнее, вдобавок подала голос Мей.

— Письмо? Хорошо, письмо так письмо. Вот, уже пишу: «Здравствуй, Алвин…»

— Нет, не так! Настоящее письмо, с марками. Из Японии. Аригато![79] На имя сегуна!

— Хорошо, Алвин, я должна взять бумагу. Бумага есть в спальне. Пройдем в спальню.

— Черт побери, как мне нужно это письмо! Почему у вас здесь нет бумаги?

В пяти футах от меня он сделал шаг к кроватке. Я повторила его движение:

— Не трогай ребенка? Ребенка только не трогай, Чили! Не смей его трогать!

Услышав это имя, Алвин явно растерялся и замер. В отчаянии я снова вскинула руку. Сработало же это с Вебером.

Опять зажегся разряд, на сей раз медленно и лениво. Над комнатой поплыла разноцветная радуга. Подняв руку, Вильямc собрал свет в ладонь. И проглотил.

Он сделал еще два шага к кроватке и теперь глядел прямо на нее. Однако я опередила Алвина и заслонила кроватку собой.

Монтировка продолжала светиться. Сквозь живот Алвина Вильямса тоже мерцал свет. Мой свет. Мое волшебство. Исчезли без остатка.

— Здравствуйте, миссис Джеймс. Помните меня? Искренне ваш, Алвин Вильямc.


Он поднял над головой светящуюся монтировку. Он хотел меня убить, так что я прыгнула как можно дальше от кроватки. Может, покончив со мной, он остановится…

Комнату сотряс грохот, словно взрыв бомбы, и на мгновение я подумала, что Алвин меня уже ударил, потому что в то же время ярко полыхнул белый свет.

Вильямc развернулся как пружина, не опуская монтировки.

Свет был повсюду, но звук стих. Только яркий белый свет и тишина.

Что-то с лязгом брякнулось о паркет. Алвин неразборчиво буркнул, дернулся и упал рядом со мной. Мертвое обезображенное лицо… Удар пришелся в самую середину, и лицо словно бы вмялось.

— Мам?

Из белого света выступил Пепси. Я потянулась к нему, но он мотнул головой. Касаться его было нельзя.

— Пепси, ты победил! Он кивнул и улыбнулся:

— Мам, это Мей? Так вот она какая…

Голос был его, только глуше и словно доносился из чудовищной дали.

Он подошел к сестре и уставился на нее сквозь прутья кроватки. Первую встречу моих детей я наблюдала на четвереньках.

Заметив Пепси, Мей вытянула ручку. Она открыла рот, закрыла и улыбнулась — по-моему, она знала, кто такой Пепси.

— Привет, Мей. Я закрыла глаза.

— Я люблю вас обоих. Пепси, Мей тебя видит. Точно знаю, она тебя видит. Я люблю вас обоих, и вот вы вместе.

Пепси вытянул мизинец и чуть-чуть не коснулся ладошки сестры.

— Мам, обещай, что всегда будешь петь ей о мышах.

— Обещаю.

Пепси ткнул пальцем в окно. Нью-йоркскую панораму сменила морда мистера Трейси. Он улыбался, как в старые добрые времена.

— Мам, всегда пой ей о мышах. И еще о паучьем клубе. Эта тоже хорошая.

В комнате вспыхнул свет. Сперва синий, как вода в бассейне, потом оранжевый, желтый, еще желтее, белый. Он стал таким ярким, что мне пришлось зажмуриться. Открыв глаза, я обнаружила, что и Пепси, и мистер Трейси бесследно исчезли.

Когда приехала полиция, я сидела в кресле с Мей на руках и монтировкой на мокрых коленях. Кровь просочилась сквозь хлопковую ночную рубашку на мои бедра. Ощущение было не из неприятных.

Алвин Вильямc сбежал из больницы два часа назад. В суматохе доктор Лейври совершенно забыл про меня. А когда вспомнил, то сразу позвонил в полицию. Но надо же было еще доехать…

Вильямc остановил такси, задушил водителя и украл его деньги, а также лапчатый лом из багажника.

Лом лапчатый. Так полицейский называл монтировку. Лом лапчатый. В кармане у Алвина остался ключ от нашей парадной. Он носился с ключом как с писаной торбой, и в больнице разрешили его оставить.

Я не позволила полицейским забрать у меня Мей или лом лапчатый. Тогда они забрали Элиота. А потом — Алвина. Но я не позволила им забрать Мей или лом лапчатый.

На вопрос, как мне удалось вырвать его у Алвина, я пожала плечами и сказала, что это не я, а Пепси.

Меня оставили в покое.[80]

Дэнни похоронил Элиота и через девять дней после происшедшего устроил переезд. Теперь мы живем на Риверсайд-драйв, откуда чуточку видать Гудзон. Дэнни смеется и говорит, что пришлось подкупить троих чиновников, — просто он хотел, чтобы я могла любоваться видом из окна.

Вчера ночью в постели он снова обнял меня и сказал, что хочет говорить со мной до конца жизни. Говорить со мной, просыпаясь, и говорить, ложась спать. А еще сказал, что мы поможем друг другу состариться.

Знаете, о чем я думала? О чем я много-много думала? Не с Пепси ли сейчас Элиот. Даже если сначала ему пришлось отправиться в Офир Пик, наверняка Пепси вызволит его оттуда. Это было бы здорово. Им будет так весело вместе.

Слов нет, чтобы выразить, как мне их не хватает.

Очень трудно убедить себя, что там, где ты живешь сейчас, — твой дом. Иногда у меня это получается, иногда — нет.





Литературно-художественное издание

Джонатан Кэрролл

КОСТИ ЛУНЫ

Редактор А. Жикаренцев

Художественный редактор С. Киселева

Технический редактор О. Шубик

Компьютерная верстка М. Львов

Корректор М. Ахметова

Подписано в печать 19.02.2009. Формат 80x100 '/32. Печать офсетная. Бумага тип. Усл. печ. л. 14,06. Тираж 4000 экз. Заказ № 9786.

Отпечатано с предоставленных диапозитивов в ОАО «Тульская типография». 300600, г. Тула, пр. Ленина, 109.


Примечания

1

С. 5. Филлис Вестберг — литагент Дж. Кэрролла, с которой он сотрудничал с 1971 г. и до конца 1990-х гг. (работает в агентстве Гарольда Обера и представляет, например, Дж. Сэлинджера). Сотрудничество принесло первые плоды в 1980 г., когда вышел роман «Страна смеха»; но три первых романа Кэрролла, написанных в семидесятые годы, так и остаются неопубликованными. Сам автор в настоящее время полагает их недостаточно зрелыми и публиковать не намерен. Прим. перев.

(обратно)

2

С. 7. Джон Эшберн (р. 1927) — американский поэт, наиболее известный представитель «нью-йоркской школы». Для его творчества характерны автореферентность, герметичность, последовательный пессимизм. Первый сборник («Турандот и другие стихотворения») выпустил в 1953 г.; в 1987 г. вышло «Избранное». Лауреат премии им. Гарриет Монро за сборник «Клятва на теннисном корте» (1962), премии им. Шелли за сборник «Три поэмы» (1972), Пулитцеровской и Национальной книжной премий за сборник «Автопортрет в выпуклом зеркале» (1975). Цитируемое стихотворение вошло в сборник «Волна» (1984). Прим. перев.

(обратно)

3

С. 11. Иглскаут — высшее звание в американской организации бойскаутов. Прим. перев.

(обратно)

4

С. 13. Пачули — полукустарник семейства губоцветных родом из Южной Азии. Из листьев пачули добывается эфирное масло с резким запахом, применяемое в парфюмерии. Прим. перев.

(обратно)

5

С. 13. «Пророк» (1923) — одно из наиболее известных англоязычных произведений Халиля Джебрана (варианты — Джибран, Гибран; полное арабское имя — Джубран Халиль Джубран; 1883–1931), ливанского писателя и поэта, философа-мистика, художника. С 1895 г. жил в Бостоне (за исключением 1898–1903 гг., когда учился в Бейруте), с 1912 г. — в Нью-Йорке. В его творчестве причудливо переплетаются библейские мотивы, влияние Фридриха Ницше, Уильяма Блейка. Повесть «Пророк» была очень популярна в шестидесятых и начале семидесятых годов. Неоднократно выходила на русском языке (Л.: Художественная литература, 1986; М.: Радуга, 1989; М.: София, 1999 и др.). Прим. перев.

(обратно)

6

С. 14. Корпус мира — американская государственная программа и одноименная независимая организация, занимающаяся отправкой добровольцев в развивающиеся страны, которые испытывают нехватку квалифицированных кадров. Прим. перев.

(обратно)

7

С. 15. Марко Поло (ок. 1254–1324) — венецианский путешественник, в 1271–1275 гг. совершил путешествие в Китай, где прожил около 17 лет. Написанная с его слов «Книга» (1298) — один из первых источников знаний европейцев о странах Центральной, Восточной и Южной Азии. Прим. перев.

(обратно)

8

С. 17. Петра — древний город племени набатеев к югу от Мертвого моря. Расположен на каменной террасе, прорезаемой с запада на восток «долиной Моисея» (Вади-Муса), где, по преданию, Моисей извлекал воду из скал. В греко-римское время один из основных перевалочных пунктов для товаров из Аравии и Индии. Прим. перев.

(обратно)

9

Бусхази — древняя афганская игра, своего рода аналог регби; играется верхом и с живым козлом в качестве «мяча». Прим. перев.

(обратно)

10

Лоренс Даррелл (1912–1990) — выдающийся английский писатель, старший брат зоолога Джеральда Даррелла. Значительную часть жизни провел на Восточном Средиземпоморье, где и происходит действие многих его произведений. Основные сочинения: тетралогия «Александрийский квартет» (1957–1960), дилогия «Бунт Афродиты» (1968–1970), пенталогия «Авиньонский квинтет» (1974–1986). Прим. перев.

(обратно)

11

С. 23. Ну так как, Попай? <…> Лазанья со шпинатом победила. — Попай (Пучеглаз) — долговязый матрос, герой американского мультипликационного сериала Макса Флейшера (более 250 серий, 1933–1950); для борьбы с главным злодеем (Блуто) Пучеглаз подкреплялся консервированным шпинатом и обретал сверхъестественную силу. Сериал пользовался огромной популярностью и с 1959 г. получил телевизионное продолжение, существенно менее удачное. В 1980 г. Роберт Олтмен выпустил художественный фильм «Попай» с Робином Уильямсом в главной роли. Прим. перев.

(обратно)

12

Contessa (um.) — графиня.

(обратно)

13

С. 36. Кларк Гейбл (Уильям Кларк Гейбл, 1901–1960) — знаменитый американский киноактер; наиболее известная роль — Ретт Батлер в «Унесенных ветром» (1939). Прим. перев.

(обратно)

14

С. 39. …то, какими вдруг стеснительными мы стали, напомнило мне, как, должно быть, ухаживали давныч-давно, во времена «Дружеского убеждения». — «Дружеское убеждение» (1956) — фильм Уильяма Уайлера с Гэри Купером и Энтони Перкинсом, снятый но одноименному роману Джессамин Уэст о семье индианских квакеров. Имеется в виду не время, когда фильм был снят, а время действия (1862). Прим. перев.

(обратно)

15

С. 48. …Греция — любимая страна Генри Миллера. — Генри Миллер (1891–1980) — видный американский писатель, чья откровенная творческая манера (особенно в романе «Тропик Рака», 1934) оказала значительное влияние на современную литературу. В 1930–1939 гг. жил в Париже; перед возвращением в США путешествовал по Греции, о чем написал книгу «Колосс Маруссийский» (1941). Прим. перев.

(обратно)

16

С. 52. …берлицевскую школу… — Берлицевский метод обучения иностранным языкам — это метод полного погружения; первую подобную школу открыл Максимилиан Берлиц в 1878 г. в США. Прим. перев.

(обратно)

17

С. 53. …сказал, что я похожа на Оскара из «Странной парочки». — «Странная парочка» (1968) — комедия Джина Сакса, в главных ролях Джек Леммон и Уолтер Маттау (Оскар). Прим. перев.

(обратно)

18

Песто — в итальянской кухне холодный соус, обычно из свежего базилика, толченного с кедровыми орешками, чесноком, оливковым маслом и сыром. Прим. перев.

(обратно)

19

Etto (um.) — сто грамм.

(обратно)

20

С. 61. …волчицу Фелину… — Рейпа(лат., ит.) — кошачья. Прим. перев.

(обратно)

21

С. 63. Немезида (Немесида) — богиня возмездия в греко-римской мифологии. Прим. перев.

(обратно)

22

Красный Барон — прозвище Манфреда Фрайхерра фон Рихтгофена (1892–1918), самого знаменитого немецкого аса Первой мировой войны, на счету которого 80 сбитых самолетов противника; прозвищем обязан красному цвету своего «фок-кера»-триплана. Возглавлял 1-й истребительный отряд (Jagdgeschwader 1), прозванный «Воздушным цирком Рихтгофена» из-за ярких расцветок самолетов; после его гибели отряд возглавил Герман Геринг. Прим. перев.

(обратно)

23

С. 77. Фред Астер (наст, имя Фредерик Аустерлиц; 1899–1987) — знаменитый американский танцор и актер, прославившийся как на сцене, так и в кинематографе; его частой партнершей была Джинджер Роджерс. Обычно снимался в комедийных мюзиклах, наиболее известный из которых — «Цилиндр» (1936) на музыку Ирвинга Берлина. Прим. перев.

(обратно)

24

С. 79. Бадди Холли (Чарльз Хардин Холли, 1936–1959) — выдающийся американский музыкант, один из столпов классического рок-н-ролла и ритм-энд-блюза. Прим. перев.

(обратно)

25

С. 85. «Чудо-женщина» — американский телесериал (1974–1979) по мотивам одноименного комикса, выходившего с 1942 г. Прим. перев.

(обратно)

26

С. 98. Генератор Ван-де-Граафа — электростатический генератор высокого постоянного напряжения, в котором для переноса зарядов используется гибкий диэлектрический транспортер. Предложен в 1931 г. американским физиком Робертом Ван-де-Граафом (1901–1967). Прим. перев.

(обратно)

27

Kinder (нем.) — зд. детка.

(обратно)

28

С. 102. …стены у него были увешаны плакатами дурацких фильмов: «Нападение помидоров-убийц», «Выпуск-нойбал»… — «Нападениепомидоров-убийц» (1978) — фильм Джона де Белло, пародия на monster movies. «Выпускной бал» (1958) — мюзикл Дэвида Лоуэлла Рича. Видимо, с последним фильмом некоторая путаница, нарочитая или по небрежности; скорее, имеется в виду фильм «Вечер бала» (1980) — «ужастик» Пола Линча с Лесли Нильсеном и Джеми Ли Кертис. Прим. перев.

(обратно)

29

… кофеварке «гаджа»… — по имени итальянца Аккиле Гаджа, в 1938 г. запатентовавшего технологию эспрессо. «Эс-прессницы» для домашнего использования миланская компания «Гаджа» начала выпускать с 1977 г. Прим. перев.

(обратно)

30

Я не капитан Кенгуру! — «Капитан Кенгуру» — телешоу для детей, выходившее на Си-би-эс с 1955 до 1984 г.; ему принадлежит рекорд по продолжительности среди детских телепрограмм. Прим. перев.

(обратно)

31

С. 104. Фредерик Лоу Олмстед (1822–1906) — американский ландшафтный архитектор, автор большинства известных парков США XIX в.; первым его проектом, совместно с Калвертом Во, явился нью-йоркский Центральный парк (1857). Прим. перев.

(обратно)

32

С. 40. Сувлаки — греческий аналог шиш-кебаб, или шашлыка; баранина под маринадом, порезанная кубиками и жаренная с овощами на вертеле на открытом огне. Прим. перев.

(обратно)

33

С. 105. Амелия Эрхарт (1897–1937) — знаменитый американский авиатор, первая женщина, совершившая одиночный перелет через Атлантику (20–21 мая 1932 г.); четырьмя годами раньше явилась первой женщиной, которая пересекла Атлантику по воздуху, но в качестве пассажира. Также совершила первый успешный перелет по маршруту Гавайи — Калифорния. В 1937 г. отправилась в кругосветный перелет на двухмоторном «Локхиде-электра» со штурманом Фредом Нунаном и, преодолев две трети маршрута, пропала в Центрально-Тихоокеанском регионе поблизости от Международной линии смены дат (предположительно 2 июля). Прим. перев.

(обратно)

34

С. 107. Дорис Лессинг (р. 1919) — видная английская писательница; родилась в Иране, росла на ферме в Южной Родезии (Зимбабве); в Англии — с 1949 г. Многие ее произведения, как реалистические, так и с элементами фантастики, написаны под явным влиянием суфийской мистики. Лауреат Нобелевской премии по литературе 2007 г. Прим. перев.

(обратно)

35

С. 108. Норман Бейтс — маньяк-убийца в знаменитом триллере Альфреда Хичкока «Психоз» (1960) по одноименному роману Роберта Блоха; эту роль исполняет Энтони Перкинс. Прим. перев.

(обратно)

36

С. 110. Макартуровская стипендия — премия в области искусства и науки, прозванная «премией за гениальность». Присуждается Фондом Макартура с 1981 г. и представляет собой грант сроком на пять лет и суммой до пятисот тысяч долларов, которую можно расходовать по своему усмотрению. Лауреатами являлись писатели Уолтер Абиш, Октавия Батлер, Уильям Гэддис, Гай Давенпорт, Уильям Кеннеди, Джонатан Летем, Кормак Маккарти, Томас Пинчон, Ишмаэль Рид, Дэвид Фостер Уоллес, Джордж Сандерс, поэты Иосиф Бродский, Марк Стрэнд, Дерек Уолкотт, Джон Эшбери, музыканты Орнетт Коулмен, Освальдо Голихов, Кеп Вандермарк, Джон Зорн. Прим. перев.

(обратно)

37

С. 112. …об австралийском соревновании по метанию карликов. — Популярная в 1980-е гг. в питейных заведениях народная забава: метание на дальность специально экипированных лилипутов, приземлявшихся на матрасы. Зародилась, скорее всего, в Австралии — но крайней мере именно там проходил в 1986 г. всемирный чемпионат по метанию карликов. Прим. перев.

(обратно)

38

С. 119. Доктор Дулитл — персонаж цикла сказок шотландского писателя Хью Лофтинга (1886–1947), выходивших в 1920–1928 гг., по книжке в год; заключительные сказки были выпущены в 1933 и 1948 гт. Русским переложением первых сказок цикла является «Айболит» К. Чуковского (1929). Прим. перев.

(обратно)

39

С. 125. Поезд должен был отвезти нас в Кемпински, столицу Рондуа… — «Кемпински» — старейшая в мире сеть пятизвездочных отелей; первая гостиница «Кемпински» была открыта в 1897 г. в Берлине Бертольдом Кемпински (1843–1910). Прим. перев.

(обратно)

40

Basta finito (ит.) хватит, кончено.

(обратно)

41

Niente (um.) — ничего.

(обратно)

42

С. 138. Кларк Кент — скромный репортер, под личиной которого скрывается Супермен. Комикс «Супермен», выпускавшийся с 1938 г. Джерри Сигелом и Джо Шастером, возник по отдаленным мотивам повести Филиппа Уайли «Гладиатор» (1930) и породил множество продолжений — в мультипликации, кинематографе и т. д. Прим. перев.

(обратно)

43

С. 143. Кожаная куртка от Джанни Версаче… Из материала того же, что и наши сны. — Ср.: «Мы созданы из вещества того же, / что и наши сны. И сном окружена / вся наша маленькая жизнь» (У. Шекспир. Буря, акт IV, сц. 1; пер. М. Донского). Прим. перев.

(обратно)

44

С. 144. Дэниел Марк Эпстайн (р. 1948) — известный американский поэт, писатель, драматург, эссеист; живет в Балтиморе. Автор двух популярных биографий — сестры Эйми Макферсон (1993) и Ната Кинг Коула (1999). Первый сборник стихов, «В аду свободных мест нет», выпустил в 1973 г. Автор сборников «Прихоти» (1977), «Золото юных» (1978), «Книга удачи» (1982), «Компас любви» (1986), «Чудесная звезда» (1986), «Мальчик в колодце» (1995) и др. Прим. перев.

(обратно)

45

С. 152. Помнишь эту песню?.. «Тьма не отступит, коль ее как следует не пнуть»? — «You've got to kick at the darkness till it bleeds daylight» — из песни канадского автора-исполнителя Брюса Кокберна «Lovers in a Dangerous Time», открывающей его альбом «Stealing Fire» (1984). Прим. перев.

(обратно)

46

С. 153. Это из конрадовского «Тайного сообщника». — Цит. но: Джозеф Конрад. Избранное: В 2 т. М.: ГИХЛ, 1959. Т. 2. С. 494. Пер. А. В. Кривцовой. Прим. перев.

(обратно)

47

С. 156. Маршмеллоу — суфле либо (исторически) из болотного алтея, либо (современное кондитерское изделие) из кукурузного сиропа, крахмала, желатина и т. д. Поджаривается на палочках на костре — стандартный десерт на загородных пикниках. Прим. перев.

(обратно)

48

Touché (фр.) — попал, уел.

(обратно)

49

С. 159. …ощущая себя школьниками, проникающими на фильм категории «К» без присмотра родителей. — Буквой «R» (от «restricted» — «ограниченный») обозначаются фильмы, на которые дети до 16–17 лет допускаются только в сопровождении родителей. Прим. перев.

(обратно)

50

С. 160. …напомнило мне детские книжки с иллюстрациями Карла Ларсона. — Карл Олаф Ларсон (1853–1919) — шведский художник и дизайнер, значительно повлиял на интерьерный дизайн Скандинавии и Германии. В его книжных иллюстрациях заметно влияние японской графики и французского плаката. Прим. перев.

(обратно)

51

С. 161. Мерил Стрип (р. 1949) — знаменитая голливудская актриса. Самые известные фильмы с ее участием: «Охотник на оленей» Майкла Чимино (1978, с Робертом де Ниро), «Манхэттен» Вуди Аллена (1979), «Крамер против Крамера» Роберта Бентона (1979, с Дастином Хоффмаиом), «Женщина французского лейтенанта» Карола Рейса (1981, с Джереми Айронсом) по одноименному роману Джона Фаулза, «Выбор Софи» Алана Пакулы (1982) но одноименному роману Уильяма Стайрона, «Из Африки» Сиднея Пол лака (1988, с Робертом Редфордом) по одноименному автобиографическому роману Карен Бликсен (в русском переводе «Прощай, Африка»). Прим. перев.

(обратно)

52

…несколько афиш к выставкам художников, имена которых мне ничего не говорили, но репродукции понравились: Лесли Бейкер, Алекс Колвилл, Мартина Нигель. — Лесли Бейкер — американская художница-акварелист, известна своими книжными иллюстрациями. Алекс Колвилл (р. 1920) — канадский художник, магический реалист. Мартина Нигель — современная немецкая художница. Прим. перев.

(обратно)

53

С. 175. …популярные бестселлеры о ветеринаре, который работает в Англии. — Имеется в виду Джеймс Херриот (Джеймс Альфред Уайт, 1916–1995). На русском языке выходили его книги «О всех созданиях — больших и малых», «О всех созданиях — прекрасных и удивительных», «И все они — создания природы», «Из воспоминаний сельского ветеринара», «Собачьи истории», «Среди йоркширских холмов» и др. Прим. перев.

(обратно)

54

С. 179. «Мы счастья ждем, а на порог валит беда». — Из стихотворения Роберта Бернса «Полевой мыши, гнездо которой разорено моим плугом», перевод Самуила Маршака. Прим. перев.

(обратно)

55

С. 181. Эбенезер Скрудж — персонаж «Рождественских повестей» Чарльза Диккенса, скряга и человеконенавистник. Прим. перев.

(обратно)

56

С. 182. Радклифф — женский колледж Гарвардского университета, открыт в 1879 г. Прим. перев.

(обратно)

57

С. 191. …«Мирное царство» Эдварда Хикса… — Эдвард Хикс (1780–1849) — американский нроноведник-квакер и художник-примитивист; писал в основном пейзажи штатов Пенсильвания и Нью-Йорк. Наиболее известная его картина «Мирное царство» (сохранилось около 25 вариантов из, возможно, 100) иллюстрирует убеждение Хикса, что в Пенсильвании суждено сбыться пророчеству Исайи (Книга пророка Исайи, 11: 6–9): слева изображены квакеры во главе с Уильямом Пенном (1644–1718; основатель английской колонии Пенсильвания), заключающие мир с индейцами, а справа — дети, играющие среди зверей Исайи. Прим. перев.

(обратно)

58

С. 199. Страна Шуток, право слово. Только это сплошь те еще шуточки… — В оригинале здесь было «Land of Laughs» — название первого романа Дж. Кэрролла. Прим. перев.

(обратно)

59

Perpetuum mobile (лат.) вечный двигатель.

(обратно)

60

С. 203. …строчка из одного французского стихотворения: «И плоть скучна, увы, и книги надоели». — Стефан Малларме, «Ветер с моря» (перевод Ольги Седаковой). Прим. перев.

(обратно)

61

С. 210. «Сёгун» (1975) — бестселлер Джеймса Клэвелла (1925–1994); выпущен на русском языке издательством «ОЛМА-пресс», в настоящее время переиздается «Амфорой». Также существует одноименная телевизионная экранизация (1980). Прим. перев.

(обратно)

62

С. 211. Добс-Ферри — городок под Нью-Йорком, в котором Дж. Кэрролл провел значительную часть детства; в его поздней трилогии «Поцеловать Осиное гнездо» / «Свадьба палочек» / «Деревянное море» выведен под названием Крейнс-Вью. Прим. перев.

(обратно)

63

Molto agitato (um., муз.) — очень взволнованный.

(обратно)

64

Dolce (um.) — сладкий.

(обратно)

65

Maligna (um.) — злая.

(обратно)

66

Spremuta (um.) — сок.

(обратно)

67

Bambini (um.) детишки.

(обратно)

68

Fungione (um.) идиот.

(обратно)

69

С. 231…. поставил Стастны Паненка… — Здесь у Кэрролла небольшая нестыковка — либо нарочитая, либо по небрежности. «Паненка» — это «девушка» на чешском и польском; «стастны» (строго говоря, «щастны») означает на чешском и польском «счастливый» — именно в мужском роде. Прим. перев.

(обратно)

70

С. 237. Кафе «Дойчлянд» (1978) — картина немецкого художника Йорга Иммендорфа (1945–2007); существуют несколько вариантов, один из которых экспонирован в кельнском Музее Людвига, другой — в лондонской галерее Тейт. В композиционном и техническом плане является реминисценцией картины Ренато Гуттузо «Кафе Греко». Прим. перев.

(обратно)

71

С. 241. Умляйтунг — Umleitung (нем.) — объезд. Прим. перев.

(обратно)

72

С. 245. …Зигмунд Фрейд заскучал бы уже секунд через десять. Да уж, не «Белый отель»! — «Белый отель» (1981) — знаменитый, скандальный, выдающийся (нужное подчеркнуть) роман Д. М. Томаса (р. 1935). Значительную часть романа занимают психоаналитические сеансы Фрейда, который пытается (безуспешно) вылечить пациентку, страдающую психосоматическими болями; в конце романа выясняется, что это было предчувствие ее смерти в Бабьем Яру. Роман выдвигался на Букеровскую премию, стал бестселлером, переведен на двадцать языков. Вообще, Д. М. Томас — фигура крайне любопытная: с одной стороны, поэт, академический славист, переводчик Пушкина, Ахматовой, Евтушенко; с другой стороны, принадлежал к кругу Майкла Муркока и фантастов «новой волны», и даже поэма «Белый отель», занимающая в романе центральное место, была первоначально опубликована в конце 1970-х гг. в очередной на тот момент инкарнации «Новых миров». Большинство его романов связано с российской спецификой — точнее, со спецификой литературной России. По-русски «Белый отель» выпущен издательством «Эксмо» в серии «Игра в классику». Прим. перев.

(обратно)

73

Беовульф и Грендель — герой и чудовище, персонажи древнеанглийской поэмы неизвестного автора VIII в. Прим. перев.

(обратно)

74

С. 251. Джун Силлман. — Самое время для краткой биографической справки. Джун Силлман — так зовут мать Кэрролла, известную в пятидесятых годах актрису и бродвейскую певицу, а также автора песен. Отец Кэрролла, Сидни Кэрролл, — видный голливудский сценарист, получивший ряд наград за сценарий фильма «Игрок в бильярд» (1961) но одноименному роману Уолтера Тивиса-мл. (именно с этого фильма но большому счету началась слава Пола Ньюмена). Идейные влияния в семье были достаточно разнородными — от иудаизма до «христианской науки» (сводный брат Кэрролла, известный композитор-минималист Стив Райх, остается правоверным иудеем). В юности Кэрролл связался в родном Добс-Ферри (см. выше) с хулиганской компанией, имел несколько приводов в полицию, но родители отправили его в Лумис-хайскул, драконовские порядки которой оставили у Кэрролла крайне неприятное воспоминание; тем не менее результат налицо: Кэрролл, как говорится, взялся за ум, окончил университет и в 1975 г. уехал в Вену преподавать английский язык, где и живет до сих пор, и преподает, и пишет свои романы (имеющие, к слову сказать, существенно больший успех в Европе, чем в США). Любопытно, что сюжетный стержень первого опубликованного романа Кэрролла — «Страна смеха» (1980) — составит противоречивое отношение главного персонажа к своему знаменитому отцу (правда, актеру, а не сценаристу, вернее, к памяти о нем. Автобиографические моменты налицо и во втором романе Кэрролла, «Голос нашей тени» (1983). Прим. перев.

(обратно)

75

С. 268. Роберт Манфорд (1925–1991) — американский художник из Массачусетса, преподавал в Саутгемптонском колледже на Лонг-Айленде; в 1950-е гг. входил в объединение Grupo Ibiza. Прим. перев.

(обратно)

76

Его звать Оди, и он из мультфильмаС. 269. А песик? Его звать Оди, и он из мультфильма. — Оди — подручный рыжего кота Гарфилда в соответствующих комиксах (с 1978 г.) и мультсериале (с 1982 г.). Любопытное совпадение: по имени Оди существует еще один мультперсонаж — скунс Оди Колон, герой мультсериала «Король Леонардо и его низкорослые подданные» (1960–1963); в названии сериала использована игра слов: «short subjects» можно перевести как «низкорослые подданные», а можно — как «короткометражные фильмы». Прим. перев.

(обратно)

77

С. 271. Пейсли — текстильный узор, самым характерным элементом которого являются красочные абстрактные извивы, напоминающие увеличенные занятые; назван по имени шотландского города, где в начале XIX в. стали производить пуховые шали в подражание кашмирским. Прим. перев.

(обратно)

78

С. 273. Нильские Тени — так назывался третий роман из романтико-конснирологического «Иерусалимского квартета» бывшего агента ЦРУ Эдварда Уитмора (1933–1995): «Синайский гобелен» (1977), «Иерусалимский покер» (1978), «Нильские тени» (1983), «Иерихонская мозаика» (1987). Первые две книги тетралогии — а также первый роман Уитмора, «Шанхайский цирк Квина» (1974), — выпущены по-русски издательством «Эксмо» в серии «Игра в классику»; выпуск остальных готовится. Прим. перев.

(обратно)

79

Arigato (яп.) — спасибо.

(обратно)

80

С. 286. Меня оставили в покое. — Именно здесь заканчивалось первое — английское — издание данного романа. Следующие несколько абзацев были добавлены автором через полгода по настоянию американского издателя, который счел первоначальный вариант концовки излишне резким и шокирующим. Кэрролл с этим согласился — в том числе из тех соображений, что новая концовка позволяет перебросить мостик к дальнейшим произведениям «рондуанского цикла», а именно: «Сон в пламени» (1988), «Дитя в небе» (1989), «За стенами Собачьего музея» (1991), «По ту сторону безмолвия» (1992), «Из ангельских зубов» (1994), «Черный коктейль» (1995). Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

  • Кости Луны
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • *** Примечания ***
    • Скачано с КулЛиб, CoolLib.net