В предрассветной мгле шаги звучали особенно гулко. Егор Швырков негромко разговаривал сам с собой:
— Ловко мне подметочки подбили. И главное — недорого: за осьмушку махорки. А то и ходить бы не в чем. Казенных-то в милиции пока не дают. Да и то сказать, где их взять-то? На всех разве напасешься? А тут еще эти бандюги проклятые житья не дают. Грабят людей, насилуют, убивают.
Егор с гневом вспомнил, как совсем недавно шайка жуликов растащила средь бела дня три воза продовольствия, которое везли голодающим ребятам в останкинские детские учреждения. Два милиционера, к которым присоединился и случайно проходивший по этой улице Швырков, смогли отстоять только одну подводу.
Занятый своими мыслями, Егор Петрович и не заметил, как дошел до рынка, где проходила граница его участка.
Навстречу ему шел Семен Пикалов. Не так уж давно служили Швырков и Пикалов в Пятницком комиссариате, всего-то несколько месяцев, а уже крепко сдружились.
— Ну, Семен Матвеевич, как дела?
— Да вроде как ничего, Егор Петрович. Выстрел какой-то со стороны Солянки слышен был. Так ведь теперь часто стреляют.
— Давай-ка табачком побалуемся, скоро и смена наша подойдет.
Друзья закурили по фронтовой привычке, пряча цигарки в кулаке.
Быстро светало.
Сдав посты, пошли в дежурную часть комиссариата.
— Понимаешь, Семен, одна думка меня мучает. Прямо покоя не дает: правильно ли, что в милицию пошли? По земле скучаю, ох, как скучаю! Вот сейчас весна, самая пахота начинается. Выйдешь в поле на рассвете, проложишь первую бороздку, прямо сердце радуется! А дух какой! Земля-то нас заждалась, тоскует. К тому же, сам пойми, кулачье свирепствует. Комбедам без нас, солдат, разве справиться?
— Так-то оно так, — задумчиво ответил Пикалов. — Не береди душу, Петрович, самого к земле тянет, спасу нет. Да вот силенки-то у нас пока что маловато. Хорошо, ясное дело, в поле выехать, первую бороздку проложить. А на чем? Лошадки нет, корова во дворе не мычит. А чем сеять? Придется к кулаку за семенами идти. Пуд возьмешь, отдавай два. Разве ты их не знаешь, этих мироедов? Сила-то пока еще у них. У нас, у бедноты, кроме земли, ничего нет. Потому и думаю, Петрович: правильно мы с тобой сделали, что в город ушли. Наведем тут порядок, опосля и к себе махнем, город нам поможет жизнь наладить...
Растянувшись на нарах в казарме, Швырков долго не мог заснуть. Лежал, закинув руки за голову, и думал, думал невеселую свою думу. Вспоминалось ему, как недавно, провоевав почти четыре года, возвратился он к себе домой после империалистической войны.
Пришел он в свое село Демидково. Открыл калитку. Печально глянула на хозяина пошатнувшаяся хата. Хлева пустые. Двор зарос крапивой. Где когда-то стоял стог сена, вырос бурьян. Сарай завалился. Словом, запустение.
Так и стоял солдат посреди двора с походной сумкой за плечами и винтовкой на ремне, пока не заметила его Домна Семеновна через окно.
— Смотрю, — рассказывала она ему после, — стоит во дворе около крыльца какой-то обросший солдат и кланяется. Не признала я тебя, Егор Петрович. Позвала Сергея и говорю: вынеси-ка служивому хлебца, есть, сердешный, наверное, хочет. Может, и наш батя где-то так же вот ходит...
И вот Сергей стоит перед отцом с краюхой хлеба. Где же ему узнать отца? Ведь когда отец уходил на фронт, мальцу и пяти годков не было.
Солдат не выдержал:
— Сережка, дорогой, — вскрикнул он, поднимая сына на руки.
А тот испуганно смотрел на незнакомого солдата и никак не мог понять, почему он его обнимает. Выбежала во двор Домна Семеновна, заплакала от радости.
— Ну спасибо тебе, Семеновна, что вырастила мне такого сына.
Недолго пришлось побыть тогда хозяину дома.
— Думай не думай, — сказал он жене, — а хозяйства сейчас нам с тобой не поднять. Силенок не хватит. Из нужды мы никак не выползем. Хоть и жалко мне расставаться с вами, а придется: надо идти в город на заработки.
— А может, как-нибудь перебьемся? — нерешительно пробовала возразить Домна Семеновна.
— Нет, мать, ничего не получится. Надо поработать в городе.
И через два дня Егор Петрович распрощался с женой и детьми, вскинул на плечо винтовку и уехал в Москву. Там он поступил в милицию...
Швырков не заметил, как подкрался сон, сморил его. Все же целую ночь на посту пробыл, не одну версту отшагал.
Но отдых был недолгим. В комиссариат сообщили, что в одном из притонов собрались для очередной попойки главари банды Николая Клестова. Банда эта совершила в районе Устьинского рынка несколько грабежей с убийствами. В банде наряду с отъявленными негодяями были и молодые люди, увлеченные романтикой ночных приключений. Стояла задача: разложить эту банду, то есть отколоть от нее людей заблуждающихся, по существу обманутых. Что же касается главарей, то их следовало задержать, обезоружить и предать суду. Задача весьма трудная: ведь банда была отлично вооружена.
Дежурный по комиссариату вызвал Швыркова и Пикалова. Кроме них, в резерве никого не было. Конечно, посылать двоих в логово бандитов было очень опасно, но и медлить нельзя: когда-то еще представится столь удобный момент для задержания опаснейших преступников.
— Ну, как? — спросил дежурный у милиционеров после того, как объяснил им задачу. — Беретесь выполнить это задание? Предупреждаю: оно опасное и потребует от вас большой выдержки и смелости.
Конечно, друзьям смелости не занимать. Но как, в самом деле, вдвоем задержать главарей банды, которых, по оперативным данным, не менее четырех.
— Без военной смекалки тут не обойтись, — сказал Швырков своему другу. — Она, хитрость военная, много раз выручала нас на фронте, и тут, надо думать, не подведет.
И он тут же изложил свой план задержания бандитов.
В самый разгар попойки в бандитский притон вошли двое вооруженных людей в солдатских шинелях.
— Кто такие? — грозно обратился к ним главарь.
— Московские милиционеры. Оружие — на стол! Руки вверх!
Пьяная компания остолбенела. Но Швырков понимал, что оцепенение это продлится несколько мгновений, а потом возможна схватка. Не давая бандитам времени прийти в себя, он громко распорядился:
— Ну-ка, Пикалов, дай команду взводу, чтобы держали под прицелом окна!
Пикалов, отворив дверь, передал распоряжение.
Бандиты сложили оружие: они были уверены, что притон окружен крупным нарядом милиции и сопротивляться бесполезно. В это время за окнами послышался шум. Все шло в соответствии с задуманным Швырковым планом. Он привлек на помощь хорошо знакомого ему дворника. Обязанности дворника состояли в том, чтобы поднять шум, после того как Пикалов даст команду. Это задание дворник выполнил образцово: стук сапог, падение каких-то тяжелых предметов, свистки — все это создавало впечатление, что около дома действительно большое количество людей. Швырков моментально собрал сложенное бандитами оружие. Вдвоем с товарищем он скрутил задержанным руки. Задание было выполнено.
Борьба с преступностью в Москве носила в те годы ожесточенный характер и порою выливалась в настоящие сражения. Часто в этих операциях приходилось участвовать обоим милиционерам. Друзья действовали всегда решительно и смело.
Сколько раз схватывались они с бандами, сколько раз пули свистели над самым ухом! И ничего — ни царапинки. «Везучие вы, в сорочке, видно, родились!» — сказал им как-то один товарищ. «Э, друг, тут не везение, а расчет и смекалка! — усмехнулся в русую бороду Егор. — Побыл бы ты с нами в окопах, не тому бы еще научился!..»
...Утро 4 апреля 1918 года не предвещало ничего плохого. Весна. Первая весна после великой октябрьской победы. Таял снег. Всю зиму не убирали его с улиц столицы, много было других дел — поважнее. Пешеходы осторожно пробирались между журчащими ручьями.
Изредка двигались переполненные трамваи. Вид их вызывал у людей радостные улыбки. Налаживается, налаживается жизнь в столице. Медленно, но налаживается. Вот и транспорт появился. Правда, его еще очень мало. Рассчитывать, что на работу можно доехать трамваем, пока нельзя. Люди вставали пораньше, чтобы пешком добраться на завод или в учреждение. Ну что ж, это неважно. Первые трамваи — это хороший признак. Значит, скоро на работу можно будет не ходить, а ездить.
Уже под вечер Егор Петрович Швырков и Семен Матвеевич Пикалов шли на пост. Замоскворечье. Купеческие дома. Окна наглухо зашторены, плотно закрыты ставнями. Обитатели этих жилищ редко выходят на улицу.
— Боятся, — подмигнул Пикалов. — Тут, ручаюсь, золота и прочего добра полным-полно.
— Да, жирные особнячки, — согласился Егор. — Вот эти-то богатства и не дают им спать: для бандитов лакомый кусок. Да и анархисты ничем не лучше бандюг. Прикрываются политикой, а на руку — ох, как нечисты!
— А чего нам их охранять, буржуев-то, да их бриллианты? — недоумевал Семен. — Они небось не думали о нашем брате, когда заставляли на себя до седьмого пота работать. А мы изволь ночи не спать, жизнью своей рисковать, покой буржуев охранять. Не понимаю этого!
Швырков, признаться, тоже не очень хорошо понимал, зачем надо защищать буржуев. Но приказ есть приказ. Правда, начальник толковал, что скоро государство все отберет у буржуев и заставит их трудиться наравне со всеми. А ценности пойдут на нужды народные, на помощь рабочим и крестьянской бедноте. И из особняков богачей повыкинут. Может, еще и ему с Пикаловым доведется по натертым паркетам походить да в удобных креслах посидеть. Выходит, охраняют они не буржуйское добро, а свое, народное...
Милиционеры свернули к Устьинскому мосту. Каждый из них занял свой пост. Один у моста, другой — у «толкучки». Старались быть на виду друг у друга, чтобы при случае оказать помощь.
Начинало смеркаться, когда милиционеры сошлись на границе своих постов. В это время к ним подошла группа вооруженных людей в кожаных тужурках. Один из них, по-видимому, старший, обратился к милиционерам:
— Мы сотрудники Московской чрезвычайной комиссии. Окажите нам содействие при производстве обысков у контрреволюционеров дома № 12 по Космодемианской набережной.
Швырков и Пикалов неоднократно слышали на инструктажах, что чекистам всегда следует оказывать помощь. Но слышали они и другое, что за чекистов иногда выдают себя бандиты, чтобы легче совершать грабежи.
— Что же, помощь мы окажем, — сказал Швырков. — Но сперва — ваши мандаты.
Люди в кожанках предъявили документы. Все правильно: печати, подписи. Вот только не понравилась Швыркову их предупредительность, неоднократные «пожалуйста», «будьте так добры». Чекисты, как правило, народ рабочий, простой, такие слова редко употребляют.
— И чего это они перед нами лебезят? — буркнул тихонько Швырков своему напарнику. — Будто мы какие важные персоны!
— Уж больно они суетливые, вертлявые! — согласился Пикалов. — Настоящие чекисты вроде бы не такие. Держи, Петрович, ухо востро...
Ворота дома № 12 были на запоре. Начали звонить. Дворник не появлялся. Видимо, дверь открывали только своим, по условному звонку.
Неожиданно к воротам подошел один из запоздавших жильцов этого дома и дал условный звонок. Вскоре вышел дворник. Проверив у чекистов документы, он вызвался проводить их.
Пришельцы разделились на две группы. Одна из них осталась с милиционерами во дворе, другая вместе с дворником вошла в подъезд дома и поднялась наверх.
Прошло несколько томительных минут. Вдруг раздался выстрел. Как выяснилось потом, это был выстрел в дверь, которую жильцы отказались открыть.
Теперь у милиционеров не оставалось никаких сомнений: с ними пришли не чекисты, а бандиты.
Загремели выстрелы. Завязалась неравная борьба: преступников было более десяти. Несколько бандитов было убито, уцелевшие наступали со всех сторон. Милиционеры держали оборону, стремясь не дать преступникам уйти. Бандитам удалось прорваться по крышам сараев на задний двор. Швырков их преследовал, но был убит. Пикалов получил тяжелое ранение и вскоре умер.
Герои до конца выполнили свой долг перед народом, перед революцией. Шайке бандитов не удалось ограбить ни одной квартиры. Все жильцы остались невредимы.
Сотни товарищей и жителей Замоскворечья провожали героев в последний путь. Их похоронили на Красной площади, где революционный народ хоронит лучших своих сынов и дочерей, отдавших жизнь в борьбе за его свободу и счастье.
«Иван Никитович Художников, сын слесаря Путиловского завода, с 14 лет работал по найму, получил пролетарское воспитание в Луганске на машиностроительном заводе. Товарищ Художников со дня Октябрьской революции в рядах РКП(б) и все время работает в судебно-карательных органах, откуда почерпнул много знаний и опыта в борьбе с уголовным бандитизмом. Недаром преступный мир окрестил его именем «советский Шерлок Холмс». Товарищ Художников — специалист-следователь и знаток психологии преступника. Редко кому удается выйти из его рук, не продефилировав заранее перед рабоче-крестьянским судом. Стратег, администратор, следователь, отзывчивый товарищ по отношению к трудящимся... Можно смело уверить население трудового Дона, что донская областная милиция и уголовный розыск находятся в надежных руках».Так писала газета в ту далекую и тревожную пору. Художников не мог не быть психологом и стратегом. Ему надлежало быть требовательным администратором и умелым руководителем, чтобы вести успешно борьбу с бандитизмом, с классовыми врагами, умело маскировавшимися и порой проникавшими в государственный аппарат, в том числе и в уголовный розыск.
«В 2 часа ночи на возвращавшихся домой двух артистов напали три вооруженных грабителя и забрали все вещи, бывшие при них». «На Скобелевской улице обнаружен труп мужчины. Убийство совершено из огнестрельного оружия, выстрелом в голову. В убитом опознан извозчик Г. Меркурьев».Работники уголовного розыска сбивались с ног, не жалели ни сил, ни времени, а поток преступлений не иссякал. В чем же дело? Художников, как и все, кто с ним работал, достаточно хорошо знал банды, орудовавшие в Ростове и его окрестностях. У каждой был свой «почерк», и не составляло большого труда определить, какая из них совершила очередное преступление. Но как ни старался угрозыск, а ликвидировать банды полностью не удавалось. Для этого требовалось прежде всего обезглавить их, но главари всякий раз уходили от преследования. Знал Художников не только клички главарей, но и подлинные имена бандитов, наводивших ужас на жителей городов и сел Ростовской области. Но даже тогда, когда оперативники получали точные данные об их местонахождении, в последний момент операция проваливалась. Почему? Этот вопрос все больше не давал покоя начальнику уголовного розыска. Тревожило его и то, что не сохранилась картотека преступников, а без нее трудно было работать. В общем, для беспокойства имелись веские основания. В своем рапорте в вышестоящие организации сразу же после того, как угрозыск был передан из ревкома в подчинение административному отделу исполкома, Художников писал:
«Во-первых, подбор сотрудников отдела уголовного розыска... не соответствует своему назначению, за исключением некоторых товарищей. Есть работники, подрывающие авторитет ДОУР своим систематическим пьянством и взяточничеством. Отдел уголовного розыска не пользуется авторитетом у масс. До моего прихода были случаи дезертирства агентов в количестве шести человек во главе с начальником уголовно-следственного стола Темерницкого района»...Это было до его прихода. Что же происходит сейчас? В один из дней, когда Художников искал ответ на этот вопрос, к нему пришел заведующий регистрационным бюро и доложил, что картотека преступников найдена... на чердаке здания уголовного розыска... Значит, кто-то припрятал важные документы. Иван Никитович приказал восстановить картотеку. И вот группа сотрудников кропотливо подбирает досье. Среди фотографий вдруг мелькнуло знакомое лицо. Человек, первым взявший фото в руки, боялся признаться самому себе, что на этой фотографии изображен Станислав Навойт — заместитель начальника уголовного розыска, ближайший помощник Художникова. Что делать? А может быть, это ошибка? Но люди знали: от Художникова нельзя скрывать ничего. И вот фотография преступника, зарегистрированного в 1916 году царской полицией под № 390, легла на стол Ивана Никитовича. В досье сообщалось, что преступник по кличке Стасик в составе шайки бандитов совершил несколько вооруженных грабежей и еще царским судом заключен в тюрьму на большой срок. Подлинное имя Стасика — Станислав Навойт... В кабинет начальника уголовного розыска вошел высокий, элегантно одетый человек. На френче — ордена за боевые заслуги на фронтах гражданской войны. Через плечо — маузер. Этот человек знал подполье, за революционную деятельность был брошен в застенок и томился в царской тюрьме до той поры, пока Красная Армия не освободила Ростов-на-Дону и не выпустила из тюрем политзаключенных... Таким знал этого человека Художников по рассказам самого Навойта. И все это оказалось ложью. И ордена им присвоены чужие, и славой он пользовался чужой. Перед начальником ДОУР стоял враг. Не он ли раскрывал перед преступниками оперативные планы? Не по его ли вине проваливались многие операции? Сомнений быть не могло. Спокойно и строго Иван Никитович приказал: — Оружие на стол, бандюга!.. Я перечитал этот записанный со слов Рыженко эпизод и подумал: а нужно ли вспоминать об этом? Не лучше ли рассказывать только о тех, кто помогал Советской власти укрепляться, кто спасал население от убийц и грабителей? Конечно, приятнее писать о людях светлых, о таких, каким был и сам Художников. Но и о таких, как Стасик, тоже нужно. Тогда ясно видны два фронта борьбы советской милиции в те годы. И еще ярче светится подвиг честных и преданных партии бойцов.
«На место преступления выехал начальник уголовного розыска тов. Художников».Такие сообщения то и дело встречаются в разделе уголовной хроники ростовских газет начала 20-х годов. Художников приезжал туда, где только что было совершено преступление, и во многих случаях лично руководил расследованием. Люди учились у него стратегии и тактике уголовного розыска. Своим личным примером он воспитывал у подчиненных такие качества, как смелость, внимательность, самодисциплина. Под руководством Художникова был проведен ряд смелых и хорошо организованных операций. Одна из них — ликвидация банды «Степные дьяволы». Сообщения, одно тревожнее другого, приходили то из Степного, то из Батайска, то из Кущевской. А то вдруг одновременно из нескольких мест: совершен вооруженный грабеж! За дерзость и жестокость, проявляемые при налетах, шайку прозвали «Степные дьяволы». Возглавлял банду известный далеко за пределами области убийца и грабитель Бессмертный. В течение двух лет старались напасть на след «Степных дьяволов» работники уголовного розыска. Но всякий раз, внезапно совершив налет, бандиты так же внезапно скрывались. Сведения, поступавшие в угрозыск, приводили работников, как правило, к членам банды, являвшимся лишь слепыми исполнителями и даже не знавшим толком самого Бессмертного. Ядро банды было хорошо замаскировано, имело немало явочных квартир, место нахождения которых установить не удавалось. А Художников требовал точных данных. Не проходило дня, чтобы на очередной оперативке он не задавал вопроса: когда, наконец, начнется ликвидация «Степных дьяволов»? По его приказу всем сотрудникам были розданы фотографии главаря банды и его ближайших подручных. Художников еще и еще раз напоминал: наш долг — избавить население от ужасов, от постоянной угрозы налета. Все знали о чинимых «Степными дьяволами» насилиях, а Художников снова напоминал эти факты, разжигал ненависть, призывал быть бдительными. Он, великолепный психолог, бил по самолюбию людей, считавших себя специалистами по борьбе с бандитизмом, а тут словно расписавшихся в своем бессилии. А «Степные дьяволы» продолжали орудовать. В марте 1922 года они совершили налет на «болгарские огороды» 1-й Балтийской трудовой артели. Их жертвой стали 18 рабочих во главе с заведующим артелью. Убийства были совершены с садистской жестокостью. Бандиты похитили около четырехсот пудов пшеницы, много семян. Не побрезговали они и одеждой своих жертв. В селе Койсут бесследно исчезли милиционер и два бойца всевобуча, патрулировавшие населенный пункт. Спустя некоторое время здесь были убиты две крестьянки. Список преступлений рос. В конце 1922 года группа оперативных работников задержала ближайшего помощника Бессмертного — Железняка. Началось следствие. Художников умело направлял его, подсказывал пути, которыми надо идти. И вот наконец агенты уголовного розыска напали на след банды. Один за другим появлялись в кабинетах следователей члены шайки. В течение короткого времени большинство бандитов было арестовано. Банда рассыпалась. Я хотел писать о Художникове. Но писать только о нем — значит не раскрыть его таланта руководителя, не показать главного: умения подбирать великолепные кадры — следователей, криминалистов, — без которых было бы немыслимо вести успешную борьбу с бандитами и ворами. Он воспитал в уголовном розыске плеяду замечательных специалистов, поддерживал всякую ценную инициативу, поощрял каждый успех. Если было надо, работники угрозыска начинали преследование. Если этого требовали обстоятельства, они вступали в жестокую схватку с врагами. Таким человеком, впитавшим в себя революционный энтузиазм Художникова и его преданность делу, был ближайший помощник начальника — Михайлов. Работники уголовного розыска — люди, привычные ко всему. Но даже они на этот раз были поражены расчетом, хорошо продуманным планом организации ограбления Ростовского текстильного синдиката. Преступники не взламывали замков, не убивали сторожа. Жертв не было. Они проникли на склад синдиката из соседнего здания, снятого ими в аренду. Было похищено различных тканей на 500 миллиардов рублей — даже по тем временам обесценения денег сумма огромная. Это был особый для Ростова случай. При подобных ограблениях угрозыск привык иметь дело с убийствами. На этот раз преступники действовали иначе. «Почерк» преступников не был похож ни на один из известных городским криминалистам. Художников знал, что любой следователь, которому он поручит вести это дело, отнесется к нему со всей ответственностью. Но от Художникова зависело ускорить успех следствия. И он поручил дело об ограблении текстильного синдиката своему помощнику Петру Ильичу Михайлову. Собрав сведения о преступниках, Михайлов начал их розыск. Требовалось найти всего двух человек. О них было известно немного: портреты и что они «грабители-интеллигенты». Фамилии, под которыми они жили, были явно вымышленными и серьезно в расчет идти не могли. Михайлов знал, что такие не обвешаны маузерами, не носят ручных гранат на поясе. Они изысканно одеты, посещают лучшие рестораны, открытые к тому времени нэпманами. И Михайлов стал завсегдатаем ресторана «Ампир», наведывался в лучшие магазины. Но ни одного из преступников он так и не встретил. Развязка наступила неожиданно. Прогуливаясь однажды днем по Садовой улице, Михайлов обратил внимание на курьера-рассыльного, везшего на извозчике большую корзину. Таких рассыльных («красные шапки», как, их называли) держали самые состоятельные владельцы магазинов, появившиеся во времена нэпа. А услугами «красных шапок» пользовались люди, которые вели «светский образ жизни». Сопоставив все эти факты, Михайлов какой-то особой интуицией следователя почувствовал, что он ухватился за кончик той ниточки, которая поможет ему распутать весь клубок. Вскочив на первого попавшегося извозчика, он пустился следом за «красной шапкой». Она привела его к городской железнодорожной кассе. Рассыльный брал два билета на имя Нанбурга Леона Владимировича. Предъявив документы, Михайлов попросил рассыльного описать внешность хозяина. Все было правильно: интеллигентный человек, хорошо одет. Золотые зубы. На щеке повязка... Это что-то новое. На щеке у этого человека должна быть большая родинка. Так, значит, повязка нужна, чтобы скрыть эту родинку: самую яркую примету. Михайлов остался на вокзале. Он не спускал глаз с плацкартного вагона. И вот наконец появился Нанбург — спокойный, элегантно одетый. Михайлов пошел ему навстречу и, поравнявшись, слегка тронул преступника за руку. Тот остановился, но у Михайлова хватило выдержки не показать тревоги. — Вы забыли, гражданин Нанбург, рассчитаться с коммунхозом за аренду помещения, снятого вами по соседству с синдикатом... Нанбург по достоинству оценил это джентльменское обращение. Он не стал сопротивляться. А на следующий день был арестован его сообщник Давид Фридман. Итак, преступников задержал Михайлов. Но руководил им, направлял каждый его шаг Художников. Этот человек мог незаметно — чтобы не обидеть подчиненного, не подавить его инициативы — подсказать верный ход, посоветовать, какую версию следует проверить именно сегодня, потому что завтра сделать это будет уже поздно. С его помощью и при его непосредственном участии были ликвидированы шайки Котелка, Ореха, Казанчика, совершавшие вооруженные налеты на города и села области. И когда сообщалось, что на место преступления выехал Художников, население Ростова знало, что преступники будут найдены. О Художникове и поныне ходят по Ростову легенды. Я прикоснулся к ним, к этим легендам, сохранившим до наших дней образ замечательного человека.
«Здравствуй, друг! Помнишь ты жаркое дело под Байрам-Али? Помнишь, как убили подо мной ахал-текинца, а я не успел выдернуть левую ногу из стремени? Жеребец издыхал, а я сидел рядом с ним, нога у меня была сломана и смит-вессон без патронов грелся в моей руке. Уже летел на меня черный, как уголь, басмач. Привстал он на стременах, чтобы сподручнее было раскроить мою голову. Летит он на меня и играет смертоносным своим клинком. Сейчас закроет мне бандит глаза, и седло, кованное серебром, увезет с собой. Не выдержал я и пополз от издохшего коня, волоча по песку ногу. Видел ты красного кавалериста, который ползет, как змея с перебитым хребтом? Видел ты красного кавалериста, который ползет и ждет, как разлетится его голова, вроде пустого ореха, и враг заберет его седло в серебре? Но ты, верный друг мой Байгали, увидел такой непорядок и срезал врага из карабина. И остался я живой, и седло осталось. Пока не украли его вместе с рыжей кобылой в Чарджоу осенью двадцать первого года. А помнишь, друг боевой, как ударили по нашему лихому эскадрону пулеметы с тридцати шагов под Бухарой? Как разбился эскадрон об английские пулеметы системы «Льюис» и знамя наше выпало из рук тяжело раненного, а может и убитого, Елпатьева? Но ты изловчился, на скаку подхватил знамя мировой революции и повернул эскадрон назад. Изрубили мы пулеметчиков, но половина нашего эскадрона осталась лежать мертвей мертвого у стен Бухары. А недавно нашел я анкету. Написано: фамилия — Усманов; имя — Ерназар; национальность — узбек; год рождения — 1892; образование общее — неграмотный; военное образование — кавалерист; время зачисления в военнообязанные — 1918; профессия до службы — сапожник. Прочел я анкету и отнес в Совет ветеранов. Теперь она в столе у Сурдушкина Никона, с которым, помнишь, рубили мы басмачей под Сузаком. Никон говорит, что быть этой анкете под стеклом в музее...»Такое вот письмо начал писать однажды Ерназар. Писал он трудно, перечитывал по нескольку раз написанное и, чем больше перечитывал, тем меньше письмо ему нравилось. Ну при чем тут ахал-текинец, и седло, и анкета, и еще музей? Почему музей? Усманов считал, что музей — это что-то мертвое, застывшее. Какая-нибудь мамонтова кость, лежащая под пыльным стеклом. А они еще живы. Живет их горячая с Байгали юность. Живы их лучшие годы... Нет, не может быть разговора о музее. И он не стал дописывать письмо. Лежало оно долго в книге «История Казахской ССР», а как-то наткнулся на него Ерназар, запечатал в конверт, на котором был нарисован голубой пароход, и отправил Байгали в Чулак-Курган. А потом, недели через две, сам полетел к другу. Собрался вдруг и полетел. ...Самолет шел на посадку. Низкие домики Чулак-Кургана криво неслись под колеса. Они были желтые, как пустыня, и издали напоминали небольшие холмы. Самолет сел, на мгновение исчезнув в туче песка. Летчик вышел из кабины, открыл дверцу и приставил железную лестницу. Усманов первым ступил на песок, посмотрел вокруг и зажмурился. Ослепительное солнце заливало землю. Ветер гнал ручьи живого песка, и скрюченные ветки саксаула звенели от песчинок, как струны. Ерназар постоял немного у самолета, из которого выгружали почту, железные коробки с кинолентами и какие-то бочонки, а потом пошел к поселку. Он шел; к пыльному мареву, висевшему над Чулак-Курганом, сначала медленно, но чем ближе подходил, тем все больше почему-то волновался и прибавлял шаг; и лицо его светлело. Усманов быстро нашел дом, где жил Байгали, постучал в дверь с железным кольцом. Никто не открывал. — Эй, Байгали, — крикнул Ерназар. — Разве так принимают гостя? За дувалом лениво и хрипло забрехала собака.
...Они выехали верхом. Выехали рано, как только побледнели звезды. Кони неслышно шли по песку. Иногда, когда попадался такыр, глина звенела под копытами, и лошади немного пугались этого звона. Усманов и Нариман сначала ехали в сторону Сузака, а потом свернули вправо и долго ехали на восток. Под вечер они были на месте.
— Вот здесь, — сказал Усманов.
— Да, — сказал Нариман. — Отец говорил.
У колодца лежало несколько саксаулин, белевших, как кости. Пока Усманов расседлывал коней, Нариман откопал ржавое ведро, утонувшее в песке. Ерназар попоил лошадей, и они, напившись, легли, вытянув морды по земле. Нариман дал им по куску хлеба с солью, но лошади понюхали хлеб, а есть не стали.
— Притомились, — сказал Нариман.
— К утру оживут, — сказал Усманов. — Кони хорошие.
Они разожгли костер, поели вяленого мяса и долго пили зеленый чай. Костер догорал, а они все сидели и разговаривали.
Временами, захваченный нахлынувшими воспоминаниями; Усманов называл собеседника именем его отца — Байгали. Но все, связанное в его памяти с этим колодцем, случилось давным-давно, когда он и его друг были моложе Наримана, которого тогда еще и на свете не было.
«Адресат умер».
Ленков осторожно приблизился к правому углу избы и замер: на крыльце темнела фигура сидящего человека.
Да, атаман осторожен, выставил охрану. Часовой, конечно, вооружен и при первой же опасности будет стрелять. Тогда конец внезапности, той самой внезапности, на которую так рассчитывал Ленков.
Как же без шума снять часового? Задача не из легких. «Взять его втихую можно лишь тогда, — подумал Ленков, — когда он сойдет с крыльца. Но как вынудить его к этому? Как? Без помощи Василия тут не обойтись...»
Получив инструкции от, Ленкова, Василий ушел, а Николай и Некрасов заняли позицию под окнами, у правого угла хаты.
Где-то невдалеке послышалась песня:
Штык дрогнул, и сразу же голос с балкона спросил:
— Фамилия?
— Галицкий, — ответил Владимир. — Комсомолец я, хочу сражаться против каппелевцев. Не верите?! Смотрите, у меня комсомольская командировка сохранилась!
В подтверждение своих слов Владимир зубами выхватил из нарукавного обшлага сложенную вчетверо командировку, выданную ему месяц назад Владивостокским бюро РКСМ, да так и оставил ее в зубах, потому что держаться одной рукой за решетку был уже не в силах. Секунда — и он упадет вниз.
— Можно и без командировочного...
В тот же момент чьи-то сильные руки схватили Галицкого за ворот шинели и плашмя бросили на холодный каменный пол балкона. Тот же голос, но уже немного насмешливо проворчал у самого уха:
— Выдумал тоже с командировками в такое время являться. Бери вот винтовку да и бей по гадам, что возле телеграфа засели.
Потом добавил:
— Патроны-то зря не жги. Бей наверняка. Каждая пуля у нас теперь на учете, понял?
Владимир, не отвечая, выбрал поудобнее место у пробитой кем-то в стене балкона бойницы и оглядел тот участок улицы, который ему поручили защищать. Уложенная крупным булыжником мостовая, что круто поднималась вверх по Полтавской, была пуста. Каппелевцы засели чуть ниже, в здании телеграфа, и оттуда вели огонь. Но основная их масса, видимо, сосредоточилась еще ниже, за зданием, которое находилось на углу Полтавской и Светланской. Их не было видно, оттуда только доносились отрывистые команды и несусветная брань.
«Пулемет бы сюда сейчас, — подумал Владимир, — тогда бы по этой улице ни один каппелевец не прошел...»
Не успел он подумать об этом, как увидел, что из двора школы, что почти напротив, выскочили человек тридцать каппелевцев и кинулись к воротам. Владимир мгновенно выбрал себе цель и нажал на спуск. Выстрела Владимир почти не слышал, только заметил, как тот, в кого он стрелял, немолодой мужчина в длинной офицерской шинели, рухнул на мостовую. Бежавший следом за ним мужчина в шляпе чуть было не наступил на лежащего, отскочил немного в сторону и, припав на колено, начал пулю за пулей посылать в сторону Владимира.
— Дурак! — зло процедил сквозь зубы Галицкий и вновь выстрелил. Теперь он отчетливо увидел, как стрелявший в него человек с короткой бородкой смешно подпрыгнул на месте и что-то звериное и в то же время знакомое Владимиру отразилось на его лице.
— Так это же тот самый бандюга, который сегодня ночью разрядил в меня свой кольт! — скорее от радости, нежели от удивления, воскликнул Владимир. — Вот где мы с тобой встретились, паразит!
Однако надо было стрелять. И он стрелял, стараясь не промахнуться. Казалось, весь мир грабителей, воров, проституток, мир богачей и их ставленников восстал в этом далеком приморском городе против него и теперь хочет отнять у него и у многих таких же, как он, все, что завоевано революцией...
Кто-то коснулся его плеча. Владимир повернулся и сразу же узнал в подползшем к нему человеке начальника штаба дивизионов народной охраны Ивана Захаровича Сидорова. Он не раз встречал его на улицах города, на собраниях. О нем много и хорошо рассказывал Штам. Подпольщик-коммунист Сидоров во время колчаковщины буквально из-под самого носа у белых ухитрялся добывать целые вагоны с оружием и боеприпасами, снабжая всем необходимым партизанские отряды Приморья. После установления в городах и селах Дальнего Востока народной власти партия поручила Сидорову формирование отрядов городской милиции и ее резерва. В условиях оккупации Владивостока японской военщиной это была нелегкая, но необходимая задача. И, может, потому, что это было очень сложно и надо было пройти еще через многие испытания, в том числе и через это, он и остался здесь.
Человек с большим боевым опытом, кадровый русский офицер, Сидоров хорошо понимал, что сопротивление горстки храбрецов, забаррикадировавшихся в самом центре белогвардейского мятежа, — дело в общем-то бессмысленное. Однако если рассматривать этот факт с политической точки зрения, то он был очень важен. Ибо каждая минута этого героического боя рушила то здание клеветы и шантажа, которое упорно возводили на берегах Тихого океана японские империалисты.
О том, что какой-то милиционер в самый разгар боя ухитрился через балкон второго этажа пробраться в крепость и тем самым увеличить их «армию» ровно до одиннадцати человек, Сидоров узнал из короткого рассказа командира дивизиона Казакова. Узнал всего за минуту до его гибели. Пуля врага угодила молодому командиру прямо в сердце. Находившийся поблизости Галицкий бросился к Казакову, но Иван Захарович успел вовремя оттолкнуть парня в сторону. Не сделай он этого, еще одним бойцом стало бы меньше.
— Ты поосторожнее, хлопчик! — предостерег его начальник штаба. — Не очень-то высовывайся. У нас каждый человек на счету, в этой обстановке ты один, может, стоишь целого взвода...
Сравнение польстило Владимиру, он хотел ответить Сидорову как-то позвучнее, покрасивее, но тот уже отполз в сторону.
Атаки белых следовали одна за другой. И после каждой из них бойцы кого-нибудь недосчитывались. Пуля прошила навылет грудь дивизионца Саши Апрелкова, легко ранило двух милиционеров. Таяли патроны, все меньше оставалось гранат.
Сделав попытку пробраться в здание штаба через двор и потерпев поражение от группы Каунова, охранявшего этот ответственный участок позиции, каппелевцы на время прекратили атаки.
Воспользовавшись затишьем, Владимир отполз с балкона в комнату и тут впервые за эти часы увидел Штама. Друзья молча обнялись.
— Знаешь, тезка, — задумчиво сказал Штам, — лежу я, пуляю по каппелям, а сам ругаю себя, что не позволил тебе пойти давеча с нами. Думал, конец, прихлопнули тебя прямо в постели, паразиты. Так муторно на сердце было, понимаешь! Думаю, хотел добро Володьке сделать, а его угробили по моей вине...
Штам попросил у Сидорова разрешения перевести Владимира к нему в угловую комнату. Сидоров разрешил. Натиска каппелевцев теперь надо было ожидать не с флангов, а в лоб.
В июне 1922 года на исфаринскую милицию, состоявшую из 64 человек, напала банда численностью 900 человек. Лишенные продовольствия, воды, боеприпасов, плохо вооруженные, работники милиции героически сражались и победили.Первые отблески рассвета осветили суровое лицо часового, напряженно всматривавшегося в степь. Часовому что-то почудилось. Он поправил затвор винтовки, загнал патрон и, затаив дыхание, стал ждать. Однако, как ни всматривался часовой во тьму, он не мог ничего разглядеть: враги подкрадывались осторожно. А если бы вдруг из-за Гара-Тау брызнула заря, часовой увидел бы ползущих на четвереньках бородатых басмачей — в пестрых, синих, красных халатах, в больших пестротканых чалмах. Заметил бы пулеметные ленты, кривые сабли, кинжалы, винтовки... А в казармах спят милиционеры... Предрассветная пора — время самого сладкого сна. На циновке, брошенной тут же в кабинете, спит начальник милиции Усман Махмудов. Рядом, в большом зале, на полу в самых живописных позах забылись в крепком сне Пулат Насретдинов, Мубарак-Кадам, Авгон Саиджанов, Шароп Саидов, полсотни других милиционеров. Русоволосый парень во сне чему-то улыбается. Должно, приснилась родная деревня, любимая девушка... С востока брызнули первые лучи рассвета. Вдруг грохнул выстрел. Еще один, еще и еще. — По ме-е-ста-а-ам! — размахивая маузером, Усман Махмудов спешил к бойнице. Тут уже вовсю шла стрельба по наступающим басмачам. Врагу не удалось захватить милиционеров врасплох. Басмачи залегли. Позиция у них была невыгодной. Гладкий, как бритая голова, такыр просматривался далеко. Пули, летящие из крепости, прижимали басмачей к земле. Курбаши расталкивали своих «воинов», но те не поднимались. Лежа, наугад вели огонь. Их пули со свистом вонзались в сухую глину дувала и застревали там. Как только суматоха улеглась, Махмудов через связного вызвал к себе Мубарака-Кадама, Пулата Насретдинова, Шаропа Саидова и приказал им: — Обойдите все бойницы и строго-настрого предупредите всех: патроны беречь! Без команды не стрелять! Ясно? Выполняйте! — Есть, патроны беречь! Неспроста начальник вспомнил о патронах. Крепость оказалась отрезанной от центра Исфары. А басмачей была тьма: их теперь было видно в бинокль. По улицам селения сновали верховые, пригнувшись, короткими перебежками передвигались от дома к дому пешие. «Почему они так нерешительны? — тревожился Усман Махмудов, — может, думают, в крепости пулемет и пушка? Не осведомлены о численности гарнизона? А может, считают, что судьба крепости решена?» Махмудов напряженно всматривался вдаль и что-то подсчитывал. По знакомым приметам, повадкам и одеянию начальник милиции понял: перед ним бандитские сотни курбашей Исмата, Карабая, Худайкула и... еще каких-то других, неизвестных ему главарей. А в село прибывали и прибывали все новые курбаши со своими группами, и тревога Махмудова нарастала. Он попытался связаться по телефону с нефтепромыслом САНТО, где был рабочий милицейский отряд, и с соседним Канибадамом. Но так и не дозвонился. Отправить на линию связи кого-то средь бела дня — значит заведомо послать на гибель: крепость обложена со всех сторон. Ночью бы еще можно попытаться, но сейчас и к воде не подойдешь. Хотя арык в двухстах метрах от крепости. Уже пора бы снарядить повара за продовольствием. Но, видно, завтрака сегодня не будет. Не будет даже кипятку. И неизвестно, представится ли сегодня возможность пообедать и поужинать. Вряд ли! И тут в голову начальника милиции пришла невеселая мысль, что басмачи, очевидно, знают об их тяжелом положении, хотят взять измором. «В селении какая-то сволочь нас выдала!» — в отчаянии выругался Усман Махмудов. Продукты кончились еще вчера. Об этом в селе знали. Вооружение крайне плохое — 38 трехлинейных винтовок с восемьюдесятью патронами на каждую, 20 старых берданок, неизвестно когда выпущенных, и по шестьдесят патронов к ним, две французские винтовки... Вот и все вооружение. Ни пулемета, ни бомб... «Знают, видно, об этом басмачи, если не спешат взять приступом». — Но черта с два! — загорелое лицо Махмудова стало суровым.Из служебной записки
В 7 часов мною было получено письмо от курбаши Ислама с предложением сдаться.— Товарищ начальник! Басмачи сдаются! Они подняли белый флаг! — Что-о-о-о? Что вы мелете? — Поглядите сами. Вон... вон идут. Трое... Под белым флагом по такыру шли три басмача в полосатых халатах, в больших серых чалмах. У каждого на боку болталась кривая сабля, за поясом — черный маузер. — He стрелять! Парламентеры. — Ишь, поговорить им захотелось, языки почесать! — милиционеры с любопытством поглядывали на подходивших басмачей. — Тихо! — гаркнул Махмудов. И уже шепотом связному: — Вызови ко мне Мубарака-Кадама и Пулата Насретдинова! — Я здесь! — весело отозвался Пулат. Он тотчас понял, для чего нужен начальнику. Любил он опасные дела. Такие, очевидно, предстоят. — Явился по вашему приказанию, — отчеканил Мубарак-Кадам. — Пойдете парламентерами! — бросил Махмудов. — Подтянуться! Почистить пуговицы! Чтоб все делали, как надо! Не горячиться! Ясно? — Понятно! Поговорим по душам, чтоб их душу... — Спокойно! Отряд, приготовиться к бою! Врагов держать на прицеле! Из малых ворот крепости вышли два милиционера. По выжженному солнцем такыру, навстречу ощетинившемуся стволами винтовок врагу, твердо ставя ноги, шли Пулат и Мубарак-Кадам. Взоры милиционеров были прикованы к парламентерам. Вернутся ли? Не ловушка ли? Можно ли положиться на басмачей?.. Парламентеры встретились в двухстах метрах от крепости. Басмачи чувствовали за собой большую силу и держались самоуверенно. Пулата бесили их наглые физиономии. С каким наслаждением он кинулся бы сейчас на бандитов! Он кипел от ненависти, с трудом сдерживая свой гнев. Он не думал, что может в любую минуту погибнуть. Когда молод, редко думаешь о смерти. Правда, он уже не раз видел смерть в глаза. В 17 лет добровольцем ушел на фронт, принял боевое крещение в боях против Махно, бил Деникина. Вернувшись в Исфару, вступил в добровольческий отряд, оттуда пошел в милицию. За его плечами всего двадцать лет жизни. Едва наметившиеся усы. И он не знает, доведется ли ему отрастить их, как положено мужчине, или сейчас вот вражеская пуля свалит его на раскаленный такыр... Враги молчат. — Вы что, языки проглотили? — не выдерживает Пулат. — Давай дело! Басмач в шелковом халате, одетый побогаче, протягивает ему вчетверо сложенный листок. — Сдавайтесь! — хрипит ом. — Нас много. Вас мало. Все равно конец. — Ха-ха-ха! — дерзко смеется Мубарак-Кадам. — Не вам об этом судить! Рабоче-дехканская власть наша, нам и решать!Из докладной записки начальника милиции Махмудова
Басмач в шелковом халате схватился за эфес сабли. Рука Мубарака мгновенно очутилась на маузере. Взгляды скрестились. Но басмача под локти берут его дружки. Враги поворачиваются и уходят.
...В письме курбаши Исмата корявым почерком по-русски и по-таджикски было выведено:
«Сдайте оружие, уйдите из крепости, гарантирую сохранить всем жизнь».«Ага, с оружием-то у вас тоже не богато», — мелькнула у Махмудова веселая догадка. Он быстро вырвал из записной книжки листок бумаги и набросал:
«Подходите поближе, поглядим».Записка начальника милиции в стане басмачей произвела впечатление разорвавшейся бомбы. За крепостью поднялся невообразимый гвалт. Басмачи в порыве лютой ненависти с криками «алла», забыв об осторожности, как стадо диких животных, кинулись на крепость. Они бежали с искаженными от ярости лицами. Они были страшны. Милиционеры притихли. И тут металлом прозвенел голос Махмудова: — Подпускать на сорок шагов! Спокойно! Без команды не стрелять! Казалось, топот басмачей раздается уже у дувала, казалось, бандиты вот-вот ворвутся в крепость и растерзают всех. Уже пыль, поднятая ногами врагов, садилась на стены крепости... И тут голос Махмудова: — Огонь! Разом ударили все сорок винтовок и двадцать берданок. — Огонь! Первые ряды басмачей словно ударились о стену. Враги остановились, оглушенные. Ряды дрогнули. Одни поползли, оставляя за собой кровавые следы, другие поспешили убраться. На поле перед крепостью остались лежать лишь убитые. Там и сям валялись чалмы, тюбетейки, ружья... ...День разгорался. Нещадно палило солнце. Из степи дул горячий ветер. — Ох и жара! — расстегивая ворот, сказал белобрысый русский парень. — Плюнешь — земля шипит. — Не очень расплевывайся, — посоветовал ему широкоскулый узбек. — А что? — Воды в крепости нет. — И еды нет, говорят... — Плохи наши дела. Хана, братцы. — Но, но, не распускать нюни! Полдня без воды и уже панику разводите! — прикрикнул на них милиционер Шароп Саидов. И вдруг все смолкли, изумленные увиденным за крепостной стеной. — О господи! Что это они делают?! — Вот бандюги! — Ну и звери! Несколько верховых волокли на возвышенное место трех пленных. Басмачи выбрали такое место, чтобы из крепости могли все видеть: пусть, дескать, знают, что их ждет. Всадники спешились, пинками заставили пленных встать, требуя, чтобы они призывали милиционеров сдаться. Но люди молчали. Начальник милиции Махмудов долго глядел в бинокль. — Это русские, — наконец сказал он. — Один из них инженер, а два других — рабочие с нефтепромысла САНТО. Вчера они остались в Исфаре, не смогли вернуться к себе... Голос начальника дрогнул. Он понимал, что помочь пленным не сможет. Покинуть крепость было бы безумием. Пленников били плетьми, пинали сапогами, но те по-прежнему молчали. Тогда их, окровавленных, положили лицом вниз. Два басмача приподняли инженера за шиворот и поставили на колени. Потом и остальных. Один из басмачей сбоку нанес азиатским серпом удар по затылку. Скатилась голова, осело туловище... Над крепостной стеной поднялся Пулат Насретдинов. — Товарищи! Мы отомстим за вас! Слышите! Залп из винтовок ударил по басмачам. Но винтовки были старыми, и пули зарылись в пыль, не долетев до холма. Палач доделал свое гнусное дело. Басмачи стали расходиться. — Да что это, товарищ начальник? В атаку! — заволновались милиционеры. — Стой! Мы должны отстоять крепость! Нет пощады бандитам! — призвал к порядку Махмудов.
В 11 часов поступило второе письмо с предложением сдаться, но басмачи получили ответ: «Нет!» После этого противник повел упорное наступление.Такыр заполнился басмачами. Они шли отовсюду, шли в несколько рядов, И вид их был грозен. Никто не сомневался, что, если враги ворвутся в крепость, здесь потекут кровавые ручьи. Милиционеры понимали: отряд может спасти только храбрость, находчивость и единство. Но лавина, идущая сплошным потоком, блеск оружия, громкие возгласы курбаши, призывающие мусульман во имя аллаха низвергнуть «кафиров» и изгнать их с земли «правоверных», действовали на некоторых милиционеров. В страхе отбежал от бойницы молодой милиционер, накануне прибывший в отряд. За ним еще один. Еще... Побросав винтовки, они скрылись в казарме. — Стой! — кричал Пулат Насретдинов. — Стой! Предатели! Трусы! Раскинув руки, сдерживал убегающих Мубарак-Кадам. А вражеская лавина неслась, как саранча. Вот враги уже в ста метрах от крепостного дувала. — Ого-о-нь! Шквал огня ударил по первым рядам. Десять басмачей упали замертво. Но лавина продолжала катиться. — Огонь! Огонь! Огонь! Залпы следовали один за другим. Все окутал пороховой дым и серая пыль. Крики, винтовочные залпы — все смешалось, -не разобрать. По кирпичу казармы, как дождь, цокали пули, рвали дувал. Залетали со звоном в щели. Кто-то опрокинулся, схватившись за грудь. Молодой милиционер тихо осел, выронив винтовку. — Огонь! Огонь! Перед самой стеной басмачи не выдержали, дрогнули и побежали, бросая сабли, винтовки, карабины, берданки... — Огонь! Из-за укрытия, размахивая маузерами, выскочили наперерез отступающим несколько курбаши и с криками: «Во имя аллаха, на кафиров, за мной!» — повернули отступающих и снова повели в атаку. И снова: — Огонь! Огонь! Огонь! Смяв курбаши, басмачи в панике разбежались по полю и скрылись за дувалами.Из докладной записки начальника милиции Махмудова
В три часа дня было получено третье письмо с угрозами. Басмачи несколько раз переходили в наступление, но после нашего огня отступали.Солнце клонилось к закату. Жара медленно спадала. В крепость ворвался легкий ветерок, освежил растрескавшиеся губы, коричневые лица с грязными дорожками пота. Раненым показалось, что принесли воду. — Пить... пи-ить... — просили они. Но ни воды, ни пищи в крепости не было. Люди не ели уже сутки. Сутки не пили. А азиатские сутки с их изнуряющей жарой равны, наверное, трем дням в средней полосе. Милиционеры лежали не шевелясь. Лицо начальника милиции — потускневшая медь. Только маленькие черные глаза по-прежнему остры и решительны. Пулат Насретдинов, облизывая растрескавшиеся губы, шутил: — Напрасно лишили нас возможности подойти к источнику. Только злее становимся. Пусть не ждут пощады. Русский белобрысый милиционер выжимал мокрую гимнастерку. — Вот она, вода, — говорил он. — Вода уходит, соль остается. — Ты, видно, очень соленый, — смеялся Пулат. — Басмачи притихли, — заметил кто-то. — Готовятся. — Наверно, едят, сволочи!.. Со стороны кишлака доносился одурманивающий запах жареной баранины. — Пиалу чая и поесть бы... — Ну-ну, опять завели, — рассердился Мубарак-Кадам. — Говорите лучше о чем-нибудь другом. Рассказал бы, Пулат, как ты спасал Рахманходжу Шодыходжаева. Пулат Насретдинов подобрал под себя ноги, как в чайхане. Ему трудно ворочать языком. Во рту все запеклось. Голос хриплый. Он понял Мубарака-Кадама. Надо занять чем-то милиционеров, отвлечь людей от мысли про еду и воду. Он взглянул на Рахманходжу, полулежащего рядом. Тот кивнул. — Дело было так, — начал Пулат. — Банда Кучкара напала на кишлак Нурсук. Уходя, скрутили четырех бедняков. Одним из них был Рахманходжа. У него отобрали единственную лошадь. А Рахманходжа сопротивлялся. Скрутили его веревками. Погнали всех в горы. В одном из ущелий раздели бедняков догола и начали над ними измываться, мучить их, приневоливая вступить в банду. Все категорически отказались. Тогда курбаши Кучкар приказал привязать Рахманходжу к седлу и удавить его петлей. Бандиты уже затянули петлю... Так ведь, Рахманходжа? — Да, Пулат-ака. Дальше я уже не помню, что было. — В это время на высоте появился наш дозор. Тогда я служил в отряде Бегмата Ирматова. Как только увидели такое, я хлестнул коня и помчался прямо на басмачей. За мной остальные. Бандиты, не ожидавшие нападения, побежали, оставив пленников. Трое дехкан были замучены до смерти. А четвертый был еще в сознании. Вот он. Пулат кивнул на лежащего рядом товарища. — Ну, отлежался парень, попросился к нам, — продолжал Пулат. — Взяли мы его в отряд. А потом он отчудил. Понимаете, выследил банду Кучкара, подстерег курбаши, отнял у него английский карабин, отобрал свою лошадь, а самого Кучкара приволок в отряд. В одиночку, понимаете! Теперь из того карабина и лупит басмачей! Пулеметная очередь, прогремевшая за стеной крепости, прервала разговор. Бандиты вновь бросились в атаку. И опять горстка милиционеров отбила лавину разъяренных басмачей.Из докладной записки начальника милиции Махмудова
К 9 часам вечера перестрелка затихла. Наутро наступление повели две шайки, одна — 400, а другая — 500 человек.Непривычная тишина. Слышно, как за крепостью в степи трещат сверчки. Веет прохладный ветер, ощущение голода немного притупилось. Хочется только пить и спать. Но Махмудов понимает, что успокаиваться нельзя. — Командиры отделений, к начальнику! — разносится в сумерках усталый голос дежурного. Отделенные собираются в кабинете начальника и молча рассаживаются по скамейкам. Молчат не потому, что не о чем говорить, а потому, что от усталости и от голода едва держатся на ногах. Языки одеревенели. Губы пересохли. Потрескавшиеся руки не поднимаются, чтоб стряхнуть серую пыль с лица и одежды. Начальник милиции медлит. Ждет, пока усядутся. Внимательнее, чем прежде, приглядывается к своим, будто впервые их видит. Затем неторопливо, взвешивая каждое слово, говорит: — Положение, товарищи, тяжелое. Пищи нет. Воды нет. Патроны кончаются. Старые берданки вышли из строя. Надо решать... — Нужно ночью незаметно уйти, — перебивает его из угла голос. — Покинуть крепость... — Не годится! — возражает Пулат Насретдинов. — Что значит уйти? Надо отстоять крепость во что бы то ни стало! Чтоб басмачам впредь не повадно было. Пусть знают, что есть такая сила, против которой им не устоять. — Насретдинов прав! — поддерживает его охрипшим голосом Мубарак-Кадам. — В открытом поле басмачи нас быстро уничтожат. Мы там беззащитны. Если погибать, так уж в крепости... — Значит, умирать? — спрашивают из угла. — Не хочу я умирать! Надо что-то придумать, — говорит Насретдинов. — Просить помощи. Неужели за день не узнали о здешнем бое? Надо послать связного. На хорошем коне в темную ночь можно запросто проскользнуть. Вдоль садов... — Можно, — соглашается Мубарак-Кадам. — Хорошая мысль. — подтверждает начальник милиции. — Через кишлак или мимо кишлака можно идти шагом. Поверх фуражки — чалму, поверх гимнастерки — чапан. Подумают, свой... Надо поднять рабочий милицейский отряд нефтепромысла САНТО и канибадамскую милицию. К утру они поспеют. — А кто пойдет? Воцарилась тишина. Идти — значит погибнуть. Шансов на жизнь мало. И еще меньше надежды добраться до Канибадама. — Разрешите мне, — сказал Пулат Насретдинов. — Я здесь рос, места знаю, пройду с закрытыми глазами. — Разрешите и мне, — сказал русский белобрысый парень. — Пойдет Пулат, — решил начальник. — Он местный, молодой, ловкий. Бери, Пулат, самого лучшего коня, самую лучшую острую саблю, самый лучший карабин и побольше патронов. Пулат молодцевато встал, поклонился всем. — Спасибо за доверие. Постараюсь его оправдать. ...В темноте ночи тихо раскрылись малые крепостные ворота, выпустили на такыр всадника и так же бесшумно закрылись. Милиционеры напряженно вслушивались, вглядывались в темь, но ни цокота копыт, ни выстрела... Пулат словно растворился в ночи. ...Рассвет застал милиционеров у бойниц. Никто не уходил в казарму, короткий тревожный сон и прохлада ночи подкрепили их. А что принесет им всем день? Не последний ли он в их жизни? Начальник милиции Махмудов наблюдал в бинокль, как басмачи, перегруппировавшись, готовились к бою. Басмачей много. Курбаши решили, видно, взять крепость штурмом. Готовили лестницы, доски, бревна... Поодаль стояли отряды конных басмачей, готовые по первому требованию курбаши ринуться на крепость. Кишлак был похож на пчелиный улей. К его центру со всех сторон подскакивали всадники и снова мчались по дорогам в разные концы. — Вот бы пулемет! — с отчаянием шептал начальник милиции. — Или пушку... Однако приходилось довольствоваться тем, что есть. А в распоряжении оставалось 35 винтовок — по десять патронов на каждую, 14 берданок и две французские винтовки с двадцатью патронами — дальше пятидесяти метров они не поражали. Один дым от них да грохот. Махмудов отлично понимал создавшуюся обстановку. Были бы патроны — отряд бы еще постоял, но... Лоб его покрылся холодной и липкой испариной. Выхода нет. Только погибнуть! На своей земле, отстаивая свою правду, власть рабочих и дехкан. Махмудов спустился к бойницам, велел выстроить всех, кроме дозорных, и долго ходил перед строем, молча вглядываясь в суровые лица. — Товарищи! — твердо сказал он. — Обстановка тяжелая. Басмачи готовят новое наступление. Помощи пока нет. Но мы знаем, — вдруг выкрикнул он, — мы знаем, зачем шли в народную милицию! Мы шли, чтобы защищать порядок и покой в нашей социалистической республике. Шли, чтобы раз и навсегда покончить со всякими байскими прихвостнями! Шли бороться за лучшую жизнь народа, против баев и мулл. Не могли мы больше нищенствовать и терпеть байские издевательства. Шли мы сражаться за свободу и будем драться за нее до последней капли крови. Да здравствует наша социалистическая республика! — Умрем, но не сдадимся! — Без команды не стрелять! — прошелся перед строем начальник милиции. — Беречь патроны! Приготовить сабли, коней взнуздать! Разойдись! По места-а-ам! Голос его потонул в стрекоте пулемета. Басмачи начали наступление. ...И вдруг со стороны Канибадама послышалась перестрелка. Все поняли: это милицейский отряд. А вскоре застрочил пулемет со стороны нефтепромысла САНТО. Милиционеры, затаив дыхание, прислушивались к дальнему бою, и радость светилась на их лицах. — Товарищи! Помощь! — Наши! Басмачи заметались. Шум. Грохот. Вражеские ряды дрогнули, сломались. Паника охватила басмачей. Откуда-то доносились охрипшие голоса курбаши, пытавшихся сдержать свое войско. На такыр на взмыленном вороном коне, размахивая серебристым клинком, вылетел Пулат Насретдинов и помчался в сторону крепости... — Откры-ыть ворота! — прозвучала команда Махмудова. — В атаку, на врага, за мно-о-о-ой! Ура-ра-а-а-а!..Из докладной записки начальника милиции Махмудова
«Настоящим заявляем, что служим уже несколько лет Советской власти и исполняли всякие задания. Поэтому Вам обрисуем свое положение. У нас нет одежды, мы босы, т. е. в плачевном положении. А потому просим Вашего распоряжения обратить внимание на наше заявление».Да, так и было. Милиционеры не преувеличили. Они были действительно полураздетыми, разутыми, голодными и кое-как вооруженными. Иногда месяцами не получали жалованья. Советская страна была еще очень бедна и не могла снабдить милиционеров даже самым необходимым. А здесь, в Ташаузе, тем более. И все же отряды милиции по первому сигналу мчались туда, где дайханам грозила беда, не колеблясь, вступали в схватки с отлично вооруженными и сытыми басмачами... Отряд Тачмамедова ворвался в аул Кызгалы-Сака, выбил из него басмачей. Много ужасов видел за свою недолгую жизнь Ораз, но с таким изуверством еще не встречался. Тут и там лежали трупы жителей, искромсанные клинками. Везде кровь, пепелища, разгром. Ненависть и праведный гнев звали вперед, но коням нужен был отдых. Короткая передышка неожиданно обернулась бедой: басмачи окружили аул. Отряд занял круговую оборону. Впрочем, басмачи не торопились атаковать. Они разъезжали поодаль и громогласно призывали: — Братья-иомуды! Кончайте именем аллаха своих командиров — проклятых текинцев и переходите к нам! А спрятавшийся за песчаным бугром мулла высоким, резким голосом проклинал большевиков и текинцев, доказывал, что не должны правоверные иомуды воевать против своих соплеменников, если не хотят накликать на себя и головы своих близких страшной кары аллаха. Тачмамедову было очень тревожно. Большинство в отряде принадлежало к племени иомудов, среди них было немало верующих, эти люди еще не до конца освободились от власти племенных обычаев. Ему ли не знать, что слово порой бывает страшнее пули? Вдруг кое-кто поверит мулле?.. Нет, таких не оказалось. Вчерашние дайхане, ставшие милиционерами, уже поняли, что не по племенным признакам нужно судить о человеке — свой он или чужой, друг или враг. Они знали, что в отрядах Джунаид-хана, которые устраивали в захваченных аулах вот такую же резню, как в Кызгалы-Сака, есть и иомуды, и текинцы, и русские белогвардейцы, и английские офицеры-инструкторы. Двое суток отбивались они от басмачей, которые то уговаривали «братьев-иомудов» перейти к ним, то остервенело бросались в атаки. На третий день милиционеров выручил подошедший кавалерийский эскадрон Красной Армии. Однако силы были явно не равны. Теснимые ордами басмачей, отряд и эскадрон отходили в глубь оазиса. Дрались до последнего, сражались за каждый дом, за каждую тропку. И все же отходили. А на помощь с юга, от железной дороги, торопился через мертвые пески Каракумов кавалерийский полк. В Ташаузе формировались коммунистические отряды. Одиннадцать дней непрерывных боев. Более двухсот пятидесяти часов отряд Тачмамедова сдерживал противника, сковывал его действия, не давал басмачам возможности прорваться к Ташаузу. Не хватало продовольствия, кончались боеприпасы, люди и кони падали от усталости. Ораз потерял счет времени. Порой ему казалось, что боям этим не будет конца, что он уже целую вечность не слезал с седла, не спал долгие годы. Все меньше и меньше становилось в отряде бойцов, все больше оставалось позади могил. Даже похоронить боевых товарищей нельзя было с подобающими воинскими почестями: каждый патрон был на счету. Вместо прощального салюта стреляли по басмачам. А Тачмамедова не брали ни пуля, ни сабля: словно в сорочке родился. Скакал он всегда впереди и был заметной мишенью: белый тельпек носил только он один. И басмачи знали, что он командир: такие папахи в здешних краях не носили, это текинский головной убор. За Оразом охотились, однако он был точно заговоренный... Когда подошла помощь, от отряда осталась лишь горстка милиционеров. Командир полка Борисов, увидев изможденных, почерневших бойцов, сказал: — Спасибо, товарищи, что продержались! Не представляю, как это вы смогли. А теперь — отдыхайте, мы возьмемся за Джунаид-хана... Тачмамедов переглянулся с милиционерами и понял, о чем они думают. — Нет, товарищ Борисов, — Ораз покачал головой. — Нам нельзя отдыхать, пойдем вместе с вами. И добавил, как бы оправдываясь: — Как это по-русски? Конец — делу венец. Поредевший отряд милиции быстро пополнился новыми добровольцами. Дайхане помогали Красной Армии и милиции всем, чем могли. Джунаид-хан, потерпев несколько поражений, отвел свое воинство в глубь песков, решив отсидеться там до подходящего момента. Но долготерпению Советской власти уже пришел конец. Началось наступление. Милиционерам, лучше знавшим местность, поручали разведку. Но и в сражениях они не отставали от красных конников. Пески, пески, бесконечная и зловещая ширь Каракумов. Редкие колодцы, как правило, отравленные отступающими басмачами. Джунаид-хан бешено огрызался. Как волк, он петлял по пустыне от колодца к колодцу, неожиданно обрушивался с флангов. Но наши шли за ним по пятам, и тогда басмачи в отчаянии начали бросать обозы, лишь бы уйти. Уже была пройдена половина Каракумов. Тачмамедов прикидывал вместе с Борисовым по карте, далеко ли до линии железной дороги. Там выставлен заслон Красной Армии. Там Джунаид-хану придет конец. Но Тачмамедову не пришлось участвовать в разгроме банд Джунаид-хана. В одной из атак у колодца Палван-Кую, когда он летел на своем ахалтекинце среди пуль, две нашли цель. Одна сразила его коня, другая — тяжело ранила Ораза. Лежа на боку и пытаясь высвободить ногу, придавленную конем, Тачмамедов со слезами боли и обиды смотрел на всадников, проносившихся мимо. Они сейчас схватятся с ненавистным врагом, а он лежит здесь. ...Да, разгрома Джунаид-хана он не увидел. Валялся в госпиталях. Пуля, выпущенная из десятизарядной английской винтовки, надолго вывела его из строя. На больничной койке Ораз узнал, что Джунаид-хану с несколькими десятками приближенных удалось прорваться сквозь заслон и уйти в Иран. Но не знал тогда Ораз одного: что через три года ему, уже посланному на учебу в Москву, придется по вызову ЦК вернуться в Туркмению, чтобы принять участие в разгроме банд сыновей старого владыки Хивы, Ишек-хана и Абду-хана, и одного из самых дерзких курбаши Джунаид-хана — Шалтай Батыра. Это было уже в начале тридцатых годов, когда сыновья Джунаид-хана решили попытаться сделать то, что не удалось их отцу: свергнуть Советскую власть, вернуть старые порядки. Не удалось. Уже в Москве слушателю Академии связи Тачмамедову была вручена награда за боевые дела. Документ гласил:
«Президиум Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, дехканских и красноармейских депутатов Туркменской Социалистической Советской Республики в заседании своем от 18 ноября 1929 года за № 19 постановил: наградить тов. Тачмамедова орденом Трудового Красного Знамени Туркменской ССР за умелое руководство и организацию добровольного отряда по борьбе с басмачеством на территории бывшего Полторацкого и Мервского округов, умелый, чуткий подход к рядовым отряда, боевые заслуги в операциях с басмачеством в Ташаузском, Чарджуйском, бывшем Полторацком и Мервском округах Туркменской ССР. Во исполнение чего означенный орден Трудового Красного Знамени за № 38 прилагается».
Когда Филимонов прибежал к дому Терентия, там уже толпились люди. Дымов лежал у ворот, неловко закинув голову. В распахнутой настежь калитке стояла жена Дымова, уткнувшись в платок и вздрагивая всем телом. Филимонов поискал глазами вокруг, нагнулся, вытащил из сугроба воткнувшийся туда кусок санного полоза.
— Ох, гады, дождутся, — сказал кто-то сзади Филимонова, скрипнув зубами. Милиционер обернулся.
— Познакомьтесь, Николай Васильевич, — сказал Шацкий, кивая на молодого парня в полушубке. — Ночью приехал.
Они протянули друг другу руки, парень представился:
— Хахилев Александр Никитич, Саша, значит... Уполномоченный из Барнаула по сбору оружия.
Шацкий сказал строго и официально:
— Товарищ Филимонов и товарищ Хахилев, возьмите еще троих человек, на коней и к Савилову. Если сыновья дома, забирайте, везите сюда...
Они постучали в глухую калитку. Залаяла собака и тотчас умолкла. Калитка распахнулась, появился Савилов все в той же длинной шубе.
— Слава богу, свои, — сказал он злым голосом. — Покоя нет.
— А что? Чужие были? — быстро спросил Хахилев с усмешкой.
— Бандиты, истинный бог, бандиты! Трое верхами ломились, понимаешь, а сынов дома нет, вчера еще в Бийск с подводой ушли... Саша, никак приехал? — Савилов недобро взглянул на Хахилева и отступил в сторону. — Ну, чего ж у ворот разговаривать, проходите.
— Оружие есть в доме? — Хахилев показал Савилову мандат уполномоченного.
— Что ты, Александр Никитич, какое там оружие. Дробовик только старенький.... — старик развел руками.
Они осмотрели дом — крепкий и просторный, срубленный давно и надолго, заглянули в амбары. Филимонов переписал всех живущих, на глаз прикинул, сколько хлеба в амбарах.
Савилов, увидев, что Филимонов все записывает в книжку, злобно скривился, придвинулся вплотную, тяжело задышал:
— Пошто пишешь? Может, отбирать будете, а?
— Пока не уполномочен, — с трудом сдерживая гнев, кипевший с того момента, как он увидел мертвого Дымова, сухо ответил Филимонов и поглядел прямо в поблекшие, в красных жилках глаза с острыми зрачками.
Когда вернулись в село и рассказали обо всем Шацкому, он усмехнулся:
— Хитер старый волк. Волчат натравил, а сам в стороне. И сыновей спас — нарочно отправил...
Полетел день за днем, неделя за неделей. Теперь времени не хватало, деревня забурлила. Тем, кто при Колчаке захватил лишние земли, приходилось отступать. Время от времени вспыхивали драки, страшные и жестокие. Филимонов осунулся, похудел. В душе его крепла ненависть к тем, кто, не брезгуя никакими средствами, старался ухватить кусок пожирнее, к тем, кто яростно сопротивлялся новому.
Распутица и вышедший из берегов Чумыш опять отрезали Ельцовку от окрестных сел. Подготовка к севу на какое-то очень короткое время как бы объединила противников: надо было готовить сбрую, инвентарь, лошадей. Стало немного потише.
Но вот отшумели ручьи, подсохли дороги, и только в логах остались пятна нерастаявшего снега. Почти вся деревня ушла на пашни — кто за Чумыш, через гору, кто по дороге на Мартыново. Стали сколачивать дружину, в селе образовалась комсомольская ячейка. Ту молодежь, которая осталась в селе, бывалый солдат Максим Носов обучал вечерами на площади военному искусству.
Буйно взметнулись травы, над Чумышом полоской белой пены распустилась и быстро отцвела черемуха. На косогорах под пихтами и березками вспыхнули оранжевые огоньки — расцвели жарки.
Май прошел спокойно, некоторые уже отсеялись, вернулись в деревню. Стал оживать вечерами клуб. Комсомольцы готовили первую постановку — рассказ в лицах о том, как разоблачили богатея, прятавшего хлеб. Филимонов радовался всему этому. Ему нравился Шацкий, и было приятно, что этому энергичному и принципиальному человеку все удается. Сдружился он и с Александром Хахилевым.
Вечерами Филимонов с удовольствием думал, что и его заслуга есть в том, что в Ельцовке налаживается новая жизнь. Он тоже помогал отправлять хлеб, дважды пришлось ездить в Бийск: охранять обозы, а заодно и уводить тех, кто либо пытался помешать новому силой, либо совершил преступление. Правда, многое и беспокоило — куда-то исчезли сыновья Савилова, все чаще приходили слухи о зверствах банды Новоселова — одного из сподвижников Рогова. Но он промышлял по глухим таежным деревушкам, а Ельцовка была большим селом, и общее мнение было таким, что сюда бандиты не сунутся. Тем более что со дня на день должны были вернуться с пашни все мужики. А тогда им сам черт не страшен.
Этот вечер выдался особенно теплым. Солнце уже зашло за гору, но небо над Ельцовкой было высокое и светлое, без единого облачка. За рекой чисто и звонко куковала кукушка. Филимонов после ужина пришел в клуб: там всегда можно было застать Георгия Шацкого, не говоря уже о Саше Хахилеве — того так и тянуло к молодежи. В маленькой комнатке раздавался хохот — Иван Лучинкин, загримировавшись, изображал бородатого богатея. Филимонов зашел, сел на лавку. Хахилев вдруг сказал, отдышавшись:
— Вот еще милиционера надо изобразить, как он к богатею приезжает на Пегаше. Конь-то у него приметный, с другими не спутаешь...
Снова все засмеялись.
В дверь заглянула жена Шацкого Таисия, нашла глазами мужа, кивнула ему на дверь. Председатель волисполкома вышел, улыбаясь, кинул на ходу:
— Сейчас вернусь.
И действительно, Шацкий вернулся быстро — посуровевший, серьезный.
— Ну, вот что, молодежь, — сказал он строго и решительно. — Марш по домам, сегодня репетиция отменяется: сразу пьесу будем ставить. Быстро, быстро! — повторил он, видя, что кое-кто из комсомольцев намеревается задержаться. Они остались втроем — Шацкий, Хахилев и Филимонов.
— Не будем подростков в это дело путать, — как бы извиняясь, сказал Шацкий. — Сейчас мне передали — в Ново-Каменке банда, собирается к нам в гости. Кого позовем?
Стали перебирать фамилии. Максим Носов, Василий Хахилев, Тихон Дегтярев, Леонид Попов... Вспомнили и других, но многие были еще на пашне, а кое-кто уже успел отправиться в лес — готовить на зиму дрова.
— Да, прохлопали, наверное, мы, — с горечью произнес Шацкий. — Новоселов шутить не любит. Ну да ладно, давайте собирать в Совет всех, кто есть. Пусть сразу оружие захватывают.
Стало уже темнеть, когда наконец собралось человек десять. Винтовки были почти у всех. У Хахилева был один наган, а у Шацкого ничего не оказалось. Он виновато развел реками:
— Надо было домой сбегать, да не успел... Дела тут приготовить надо было, кое-что попрятать.
Сообща решили идти на кладбище — оттуда хорошо просматривалась дорога на Ново-Каменку. Филимонов забежал на квартиру, сказал жене, чтобы не беспокоилась, оседлал Пегаша. Коня он привязал за кладбищем, подошел к товарищам. Залегли за могилами, негромко переговариваясь.
Медленно угасал день, деревня затихала. Филимонов всматривался в неясно белевшую дорогу, убегавшую вниз к лугу. Далеко впереди угадывалась темная полоса леса. Оттуда должна появиться банда. Если Новоселов пошлет человек десять — пятнадцать, тогда они отобьются. А если нагрянет большой отряд?
Стало совсем темно. Только на севере неясно угадывался слабый свет, бледнее светили звезды — наступала уже та пора, когда заря сходится с зарей.
Нервное напряжение, охватившее Филимонова в первые минуты, спало, мысли его текли спокойно и неторопливо. Все то, чем он жил последнее время, тревожные дни, обязанности, казавшиеся порой обыденными и даже скучными, предстали перед ним в совершенно ином свете, наполнились высоким смыслом. Ему казалось, что за спиной своей он слышит дыхание деревни, мирное и спокойное. Теперь Ельцовка была для него совсем не чужой, не той, какой он видел ее в первые дни. Он мысленно представлял себе людей, со многими из которых он за это время познакомился, можно сказать, подружился и которые сейчас не подозревали об опасности. И он, Филимонов, вместе с товарищами должен был защищать их от бандитов.
Здесь, где они лежали редкой цепочкой, словно проходила незримая линия, за которой был иной мир — темный, злобный в своей ненависти и отчаянный в последних попытках остановить приход нового. Угроза, исходившая от сторожкой темной тишины, висевшей над лугом, была облечена для Филимонова в конкретные образы. В памяти вставал Савилов, бегающие взгляды его сыновей, сумевших-таки представить алиби после убийства Дымова, искаженное злобой лицо человека, которого Филимонов задержал однажды со спичками в руках около амбара с зерном.
Не было у него сейчас ни страха, ни чувства неуверенности или нерешительности, посещавшего его в иные моменты службы, сложной и нелегкой. Все было ясно. Филимонов время от времени прикасался к холодному металлу винтовки, и это укрепляло его решимость и уверенность в своих силах.
Раздался чей-то голос:
— Бандиты, поди, дрыхнут, а мы тут покойников караулим...
— Смотри, как бы самому в яму не загреметь, — насмешливо отозвался Хахилев.
И опять молчание. Мучительно тянутся часы. Вот уже и светать начало. Снова туманно обозначился луг, рассеченный дорогой, темная полоса леса. Стараясь согреться, Филимонов поднял воротник пиджака, засунул руки в рукава.
— Может, бандитов-то и не будет, — неуверенно сказал все тот же голос, осипший от холода и потому незнакомый. — Утро уже... Не сунутся, поди.
— Давайте покараулим еще немного, — возразил Шацкий.
Полежали с полчаса, совсем рассвело, над лесом золотисто засветилось длинное узкое облачко.
— Ну, давайте, мужики, по домам, спасибо за службу, — облегченно сказал Шацкий. — Максим, ты сейчас поезжай на пашню, собирай всех, чтоб к обеду здесь были. Наверняка вечером гостей ждать надо. А мы еще здесь с Николаем Васильевичем да Сашей посторожим.
Продрогшие и бледные мужики поднялись, закинули за плечи винтовки, переговариваясь, пошли гурьбой к сонной еще деревне.
Когда они скрылись, Саша Хахилев принялся делать гимнастику, разминаясь. Шацкий встал, потянулся, мечтательно сказал:
— Смотрите, какая заря красивая....
И в этот момент Филимонов увидел вооруженный отряд, быстро и бесшумно идущий рысью из леса.
— Бандиты! — сказал он вполголоса, удивляясь своему спокойствию.
О попытке остановить банду не могло быть и речи: новоселовцев было человек сорок — пятьдесят, а у них — всего две винтовки и два нагана.
— Пошли логами, — сказал Хахилев. — Уйдем к Юрьевым, на мельницу, там решим, что делать, может, удастся мужиков собрать.
Они пошли широкой ложбиной, оставляя следы на росистой траве. Филимонов вел Пегаша в поводу. Перешли речушку Ельцовку, подошли к маленькой старой мельнице — ее содержали Юрьевы, на них можно было положиться. В это время до слуха донесся чей-то крик, хлопнул выстрел. Банда ворвалась в село.
Они все правильно рассчитали — за мельницей, немножко в стороне от дороги на Мартыново стояла изба, сейчас она пустовала. Вряд ли кому пришло бы в голову искать их там, да и редким березняком, кустарником вдоль Ельцовки можно было уйти к Чумышу, перебраться на ту сторону. Но они не знали того, что бандитам, собственно говоря, нужны были именно их головы, потому что они, эти люди, представляющие Советскую власть, очень хорошо вели дело, и крестьяне потянулись к ним, почувствовали, что это близкая трудовому человеку власть. И еще одного не знали они: пока они пробирались лугом, из села злые глаза внимательно следили за ними: конь у Филимонова был действительно приметным.
Он догадался об этом, когда, движимый чувством тревоги и ответственности за судьбу тех, кто шел рядом с ним, задержался на несколько секунд и внимательно огляделся вокруг. Ему послышался неясный шум, а через несколько секунд он различил дробный перестук копыт. Решение созрело тотчас же: надо принять удар на себя, пусть бандиты думают, что он один. Филимонов успел сказать Шацкому и Хахилеву, чтоб те спрятались, отдал им свою винтовку и метнулся в седло.
Рванулась навстречу дорога. И мчались наперерез из-за редких берез всадники: какие-то растрепанные и небритые мордастые парни с мутными хмельными глазами. Филимонов круто поднял на дыбы Пегаша, забирая на косогор, подальше от избушки, рванул из кобуры наган, дважды разрядил его в замелькавшие совсем рядом фигуры, но было уже поздно — на руку обрушился удар шашки. Следующий удар пришелся по голове. Последнее, что увидел Филимонов перед глазами, — крупные, яркие жарки, горевшие оранжевым пламенем.
«А что ты сделал для фронта?»Необычным было все: следователь, в недалеком прошлом батрак, а затем рядовой 57-го Сибирского полка; время — неспокойный на Алтае ноябрь 1921 года и та сложная обстановка, которая сложилась в Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра. Последние недели партийные и советские работники Уймонского района Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно потрепанные в начале года регулярными частями Красной Армии группы кайгородовцев вновь спустились с гор. От обещанного уездом отряда в 500 штыков не было никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он был разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай и сжимают кольцо вокруг Улалу. Слухам не верили, но проверить их не удавалось: посланные на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но тревога таилась в каждой юрте, каждой избе. Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Люди по ночам не спали, вслушиваясь в шум Катуни. Общее напряжение еще более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги:
«Так будет со всеми большевиками. Ждите нас».И село, затихнув, ждало — страшного, неизвестного. И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил свою резвую лошадку во весь мах. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дорогу. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие. — Кто такой? — Охотник из Чибита. — А почему бежал? — Испугался. Шибко много людей, много ружей... Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник. И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия. Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами полу юрты, раскуривал трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного — низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую барнаулку и мягкие сапоги без каблуков. В юрте было жарко натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот скатывался по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шелковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло вздыхал, ловя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег. От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей. Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только он один. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать? Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина на боевом взводе, в суме — хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна. Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади? Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив, но, раз солгав, он уже до конца будет стоять на своем. Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни улики, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с нее уже не свернет, даже если она ведет его в пропасть», — говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу... Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Нет, он пошел по чужой стежке. Пошел и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернется, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Ослепнуть может каждый, но кто захочет остаться слепым? Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливости, батрача у богатеев и плотничая в артели, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса, в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как добытая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только ее увидеть. Перед ней складывали оружие полки, ей открывались сердца ожесточившихся от несправедливости людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле. Не выдержит натиска этой правды и человек в барнаулке. Не должен выдержать... Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и, ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал: — Давай говорить честно. Я не хочу с тобой хитрить. Советской власти хитрить ни к чему. Советская власть — честная власть, она власть бедняков: моя, твоя, его, — кивок в сторону Филиппова. — Я не могу тебе поверить. И тебе никто не поверит. Ты выдаешь себя за теленгита, но не знаешь, какие ставят юрты в Чибите, и сидишь на лошади, как шорец. — Я только бедный охотник, — сказал задержанный, и пот еще обильней заструился по его лицу. — Охотник не стреляет тушканчика, не растрачивает на него патронов, он ставит на тушканчика силки. Охотник стреляет колонка и рысь — для меха, а кабаргу и косулю — для мяса. Охотник не берет в горы карабин и не обматывает ночью копыта своей лошади. Охотнику нечего делать около Усть-Коксы, где давно нет крупной дичи. Ты кайгородовец и приехал к нам не с добром, а со злом. Да, со злом, и поэтому не смотришь мне в глаза. Твои глаза бегают, как бурундуки, завидевшие ястреба. И я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы все тучные пастбища вновь отошли к богатеям, а бедняки пухли бы от голода и пасли чужие стада. Ты хочешь, чтобы наши дети умирали от болезней и надрывались на рудниках... — Нет, начальник, я не хочу счастья богатым, нет... — Но за богатых сражается генерал Кайгород, которому ты служишь и который дал тебе коня и карабин. Три дня назад бандиты убили нашего товарища, алтайца из племени куманди кижи. Он был совсем молодой, у него еще не было бороды и усов, и он не успел поцеловать ни одной женщины, но он был настоящий мужчина с сильными руками и чистым сердцем. Он хотел счастья и свободы для всех бедняков Алтая, он с винтовкой в руках защищал это счастье. И вы его за это убили, отрезали ему голову и надругались над ней... — Я его не убивал, начальник... — Нет, раз ты кайгородовец, значит, ты его тоже убивал. Тебе дали карабин, чтобы ты убивал своих братьев. И сейчас его мать в аиле Тебекер рвет на себе седые волосы и проклинает тебя — убийцу. И вместе с ней тебя проклинают все матери Алтая, чьи сыновья сражаются за правое дело. Ты приехал к нам не как гость, а как вор. Ты хотел здесь все разведать, чтобы Кайгород мог убить меня, сына бедняков — кумандинца и русской, его, Филиппова, который получил чахотку на рудниках, и наших товарищей, крестьян и рабочих. Ты не рассказал о себе правду, но о тебе рассказывают твои руки. Не прячь их, тебе их не надо прятать. Это рабочие руки. Кайгород такие руки презирает, мы ими гордимся. У тебя желтая кожа на ладонях и коричневые обломанные ногти, твои пальцы в трещинах. Ты дубил кожи, ты их мял и скоблил на кожевенном заводе. Тебе тяжело доставался хлеб. Ты редко был сытым, не была сытой и твоя жена, плакали, выпрашивая хлеб, твои дети. У нас таких, как ты, много, но они, в отличие от тебя, настоящие люди, ни один из них не стал предателем и не променял свет правды на консервы и карабин. Для них честь дороже золота. А тебе, как бездомной собаке, Кайгород бросил подачку, и ты сейчас же забыл про своих братьев бедняков. Не бойся, мы тебя не убьем. Отправляйся к своему Кайгороду, подползи на брюхе к его сапогам, лизни языком его генеральскую руку и расскажи ему обо всем, что ты здесь видел. Может быть, он бросит тебе кость. Грызи ее. Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Хорошо подумай. Ты бедняк, и мы тебя не тронем. Мы воюем только с богатеями. Иди! Чернов искоса наблюдал, как желтеет лицо задержанного, как судорожно перебегают его пальцы по завиткам овчины и тиком дергается щека. Нет, никто не может противостоять великой правде! Кривятся под редкой щетиной губы, стекают по острому подбородку капли соленого пота. Что может ответить этот человек, оглушенный и раздавленный словами правды? — Не сердись на меня, начальник, я не враг, я не хочу быть врагом, — шепчут его губы. Чернов молча подходит к двери, отбрасывает полог. — Иди, чего ты ждешь? Задержанный осторожно встал, шапка выпала из вздрогнувших рук и покатилась по полу. Он нагнулся за ней, поднял, нахлобучил на голову. Вопросительно посмотрел на Филиппова, который сидел все в той же позе, сжимая коленями винтовку. Обернулся к Чернову, жалкий, растерянный. — Уходи! Один робкий шаг, другой... На миг застыл в проеме черной тенью, и вот в юрте осталось только двое — Чернов и Филиппов. С минуту они молчали. Чернов тяжело дышал, словно без отдыха взбирался на высокую гору. Молчание прервал Филиппов. — Зря отпустил его, Александр Васильевич, — глухо сказал он, свертывая непослушными пальцами козью ножку. — Кайгород теперь не нарадуется. — Не вернется он к нему, не сможет. — Как знать... Филиппов встал, передернул затвор винтовки. — Сиди, — коротко сказал Чернов. — Как знаешь, Александр Васильевич, начальству видней... Много дел у начальника милиции района. Надо проверить посты, привести в порядок бумаги, потолковать с людьми. Птицей летит время, но сегодняшней ночью оно не торопится. Полчаса, час, полтора... Неужто ты совершил ошибку, Чернов? Может, сейчас, когда ты раскуриваешь трубку, лазутчик, посмеиваясь над твоим легковерием, карабкается по горной тропе? Всякие люди бывают. Чернов, а доверие дороже золота: его нельзя дарить каждому. И у человека с темной душой бывают мозолистые руки. Разглядел ли ты его душу? Над Усть-Коксой опустилась ночь. Черная, как сажа, алтайская ночь. Густая темень, наполненная шорохами и неожиданностями. Протяжно всхлипывает обиженным ребенком ночная птица, изредка стучат тяжелые сапоги патрульных. В юрте темно, только горит в углу свечка. Как-то на фронте в дни затишья, когда в разговорах убивают время, товарищ Чернова по роте разбитной Фомин то ли шутя, то ли всерьез говорил, что в каждом человеке, как в железной клетке, зверь сидит — до поры до времени тихо сидит, как будто и нет его. А сбей замок, и выскочит он на свободу, безжалостный, клыкастый. Его карамелькой не обманешь, ему кровь подавай. И в офицере этот зверь сидит, и в солдате, и в бабе твоей, с которой ты жизнь свою прожил. Слушая его, солдаты посмеивались, вроде соглашались. А потом, через недельку после того разговора, пошли они за языком. Не впервой, а не повезло, на секрет напоролись. Фомина штыком в грудь ранили. Просил оставить его, не мучаться. А ведь не бросили его... Тащили под огнем да под немецкими ракетами. Своей жизнью рисковали, а товарища спасли. Кто бы их упрекнул, если б оставили? Да никто. А вот не сделали этого, совесть не позволила. Чернов посмотрел на изувеченную пулей кисть левой руки — память о той ночи — и улыбнулся. Не в каждом, значит, зверь сидит, а если он и есть в ком, то человек над ним хозяин: может крепкие замки на клетку навесить да голодом извести своего зверя. Нет, Фомин, человек — не зверь, человек — это человек. И тот, кого он допрашивал, тоже человек, и честь он свою бережет, и голову на плечах имеет, и гордости ему не занимать. Так-то, Фомин, если людям не верить, то и себе верить нельзя... Александр Васильевич прицепил маузер, набросил на плечи старую кавалерийскую шинель и вышел из юрты. Его обволокла, закутала темень. Чтобы глаза привыкли к темноте, он на миг застыл у юрты и зажмурился. Ему показалось, что его кто-то зовет. Нет, не показалось... — Начальник, а начальник! — явственно шептал чей-то голос. Чернов обернулся, всматриваясь в размытое ночью лицо человека в овчинной шапке. — Чего тебе? — Я пришел, начальник... — Зачем? — Я не мог уйти, начальник, — быстро заговорил человек, будто опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. — Мои ноги не слушали меня, они не хотели уходить от твоей юрты, а сердце говорило: «Ты должен рассказать всю правду, и большой начальник тебя простит». Я лгал тебе, начальник, и мне стыдно, что я замутил правду ложью. Я не охотник, и я пришел от Кайгорода, но я не хочу ему служить и лизать ему руки. Я настоящий мужчина и умею держать ружье. Кайгород твой враг и мой враг. Мы вместе будем биться с Кайгородом и победим его. У тебя большое сердце, начальник, а большое сердце — это большая мишень, в нее попадет даже плохой стрелок. Но пуля Кайгорода минует твое сердце. Ты должен долго жить. Поэтому слушай правду, одну только правду... Они прошли в юрту. И там шорец рассказал Чернову, как он попал к бандитам, как обещал им разведать положение в Усть-Коксе. Он рассказал про состав банды, про ее планы и поклялся предками сделать все, чтобы отстоять власть бедняков. А через час в той же юрте собрались коммунисты и активисты села. На повестке дня был только один вопрос — оборона Усть-Коксы от белобандитов. Лазутчик сообщил, что банда насчитывает семьсот штыков и около трехсот сабель. Нападение на Усть-Коксу намечено на 17 ноября. На совещании было решено объединить в единый отряд чоновцев, милиционеров и красноармейцев стоявшего в селе взвода, а также всех коммунистов, способных носить оружие, не исключая женщин. Командовать этим отрядом было поручено Чернову. Одновременно был разработан в деталях и план уничтожения банды, предложенный Александром Васильевичем. Немалая роль в этом плане отводилась недавнему лазутчику, который должен был ввести бандитов в заблуждение. Провожая его на рассвете, Чернов говорил: — Значит, запомни: в Усть-Коксе никто не ждет нападения. Пулеметов нет, чоновцев нет... Понял? — Все понял,начальник. — И чтоб остался живым. У нас еще с тобой впереди много дел. — Останусь живой, начальник. Чернов располагал силами почти в два раза меньшими, чем противник. Но он твердо верил в успех. Бандиты, подтянув в ночь на 17 ноября к Усть-Коксе конницу и пехоту, утром начали наступление. Они собирались взять село одним ударом. Действительно, сопротивление оказалось слабым. Вяло отстреливаясь, красные отходили. Но, когда основные силы бандитов уже входили в село, с флангов неожиданно ударили восемь замаскированных пулеметов. Прокатилось мощное «ура!», и в село с трех сторон хлынули, стреляя на ходу, его защитники, а с тыла выскочил из оврага конный отряд, возглавляемый Черновым. Бой длился несколько часов и закончился полным разгромом банды. Бандиты потеряли около трехсот убитыми и ранеными, двести человек сдались в плен. В этом бою Чернова повсюду сопровождал всадник на темно-серой лошади: шорец выполнил обещание, данное им начальнику милиции, — он справился с ответственным поручением и остался живым... За мужество и находчивость во время боя в горах Александр Васильевич Чернов по ходатайству Алтайского губисполкома был награжден орденом Красного Знамени за № 11707. А о том, что предшествовало его подвигу, знали немногие... Шли годы. Давно уже были уничтожены на Алтае последние бандитские группы, их жалкие остатки сдались или ушли в Монголию. По решению обкома партии Александр Васильевич в 1925 году был назначен помощником прокурора по Ойротской области, а затем был избран народным судьей города Бийска. Отошло в прошлое многое, но навсегда остались в его памяти события той беспокойной ноябрьской ночи 1921 года, когда он после допроса отпустил бандитского лазутчика, поверив его рабочим рукам. И, вспоминая на совещании молодых следователей о том необычном допросе, он говорил: «Мы в свое время даже не знали такого слова «криминалистика». Вы же взяли на свое вооружение судебную баллистику и словесный портрет, графическую экспертизу и следоведение, химию и фотографию. Но, широко пользуясь этим, никогда не забывайте про своих верных помощников — простых людей. Помните, что самое мощное оружие советского следователя, которое мы вам передали из рук в руки, — это правда революции, правда, перед которой никто не может устоять. Вы не просто следователи, вы советские следователи. Вы работаете для народа и с помощью народа. В этом ваша сила». Чернов умер в 1930 году. Его хотели похоронить в столице Горного Алтая городе Улалу (ныне Горно-Алтайск), но каракольцы, среди которых он пользовался большой любовью и авторитетом, настояли на том, чтобы его похоронили в их селе. И тело Александра Васильевича покоится на площади села Каракол, Онгудайского района, Горно-Алтайской автономной области. Приводя к могиле Чернова своих внуков, старики обычно рассказывают о нем и говорят: «Пусть у тебя будет такое же большое сердце, как у него. Пусть оно вместит в себя любовь к людям и веру в друзей, пусть оно будет твердым, как железо, когда ты повстречаешься с врагом».
Наконец, словно решившись, великан трубно выдыхает «Пора!». Причал медленно уходит в сторону, и невысокие каспийские волны начинают суетливо подпрыгивать у борта, словно стараясь разглядеть поближе огромные черные буквы — имя нового корабля:
«Гамид Султанов».В этом году ему исполнилось бы 78... Он не успел сделать всего, что мог. Не успел решить десятки важнейших государственных проблем нарком. Не успел помочь сотням людей чуткий и внимательный человек. Не смог увидеть своих детей взрослыми отец... Тридцать лет назад, в самом расцвете сил, Гамид Султанов был предательски вырван из жизни... Но и то, что успел сделать за свою не очень долгую жизнь коммунист Султанов, по праву ставит его в один ряд с выдающимися деятелями нашей партии. Это очень трудно — рассказать о человеке, которого ты никогда не видел, который ушел из жизни, когда многих из нас еще не было на свете. Как увидеть за пожелтевшими листочками архивных документов, за старыми фотографиями, за скупыми строчками, высеченными на мраморе мемориальных досок, живого человека? Как услышать через десятилетия биение его сердца? Я хожу по улицам его родного города — по тем улицам, где когда-то проходил он. Вчитываюсь в широкие летящие строчки, написанные его рукой. Расспрашиваю людей, которые когда-то знали его, работали вместе с ним. Сохранившиеся стенограммы телефонных разговоров, кажется, доносят до меня его голос. ...Однажды — это было в декабре 1919 года — к тифлисской гостинице «Дворцовые номера» подкатила извозчичья пролетка... Пока вышедший из нее молодой мужчина расплачивался с извозчиком, расторопный швейцар, мигом оценивший обстановку, подхватил чемоданы. Приезжий предъявил документы на имя инженера Омарова, чрезвычайного представителя правительства Горской республики, и, не справляясь о цене, потребовал лучший номер. Через несколько дней его видели в обществе министра внутренних дел Ноя Рамишвили. Это не прошло незамеченным. Рамишвили был очарован молодым дагестанцем. Он, конечно, понимал, что представитель Горской республики приехал не для того, чтобы в такое сложное время знакомится с достопримечательностями столицы Грузии, но, как воспитанный человек, не торопился с вопросами. На десятый день утром секретарь доложил министру: господин Омаров просит его принять. Рамишвили понял: наконец-то предстоит деловой разговор. После первого визита вежливости, нанесенного ему Омаровым в день приезда, они встречались уже раза два в неофициальной обстановке. А теперь Омаров опять пришел сюда... — Просите, — кивнул Рамишвили секретарю, и сам пошел к дверям, чтобы встретить посетителя. — Итак? — улыбнулся он, когда гость расположился в удобном низком кресле. — Чего хочет от нас ваше правительство? — О, вы деловой человек, господин Рамишвили, — засмеялся Омаров, раскуривая предложенную ему сигару. — Что называется, быка за рога... Это даже лучше — без дипломатических реверансов. Итак, нам нужно оружие, иначе мы не сможем противостоять натиску большевиков. — И много? — осторожно поинтересовался министр. — Да нет, в общем-то пустяки. Гранаты. Пулеметы. Винтовки. С патронами, разумеется... Всего три вагона... Рамишвили поморщился. Это стоило больших денег. А откуда у Горской республики деньги? Сейчас начнет просить кредит. А о каком, к чертям, кредите может идти речь, когда завтра, может быть, от этой самой республики останется одно воспоминание... — О, я вас понял, господин министр, — снова рассмеялся Омаров. — Я понял, что вас смущает... Деньги есть. — Он поднял вверх дымящуюся сигару и отчеканил. — На-лич-ные... — Ну, тогда совсем другое дело, — повеселел Рамишвили. Деньги, действительно, были... Новенькие, хрустящие николаевские пятисотрублевые ассигнации... Вот уже четвертый день подряд ровно в половине десятого эта девушка появлялась в вестибюле «Дворцовых номеров». Проскользнув мимо портье, она стучала в дверь к инженеру Омарову. Сегодня портье даже позволил себе подмигнуть ей, как старой знакомой. А в первый день, он, ступая неслышно, подошел вслед за ней к дверям номера и наклонился к замочной скважине. В замочную скважину был виден край ширмы и кресло. Девушка шмыгнула за ширму, и через минуту в кресло, шурша, упало платье. Успокоенный портье вернулся к своей конторке. Ничего подозрительного в таком визите не было. Он бы изменил свое мнение, если бы увидел, как Омаров передал девушке за ширму... ножницы, а спустя несколько минут принял от нее несколько объемистых пачек с деньгами. Откуда было знать портье, что девушка, открыто появлявшаяся в гостинице на глазах у шпиков, посланница легендарного Камо, азербайджанская подпольщица Асмик Папьян, которая нелегально привезла в Тифлис деньги для закупки оружия. Где было догадаться об этом портье, когда сам господин министр внутренних дел не подозревал, что обласканный им инженер Омаров — член Кавказского подпольного краевого комитета партии, азербайджанский революционер Гамид Султанов и что закупленное им у меньшевистского правительства оружие с нетерпением ждут в Баку. Инженер Омаров беспечно кутил в Тифлисе... Вагоны с винтовками и гранатами медленно двигались к границе. Оставалось самое трудное: вывезти вагоны из Грузии вовсе не в направлении Горской республики... Утром у порога гостиницы к Султанову подошел незнакомый человек, держа в руке незажженную папиросу. — У вас нет случайно спичек? Наклонившись к огню, быстро проговорил: — Вагоны задержаны в пограничном городе Душети, — и пошел по улице, не оглядываясь. Действовать нужно было немедленно, пока не разобрались, куда же все-таки следовали вагоны. Но как? Омаров ворвался в кабинет начальника контрразведки Гедиа, пылая праведным гневом. — Безобразие! Вы ответите за это! Пользуетесь тем, что господина министра нет сейчас в Тифлисе! Вагоны отправлены по его личному распоряжению! Гедиа пытался что-то возразить, но Омаров так бушевал и так напирал на свою дружбу с господином министром внутренних дел, с одной стороны, и на свою высокую дипломатическую миссию, с другой, что Гедиа решил не связываться: стоит ли из-за трех вагонов ссориться с таким человеком... Он поднял телефонную трубку и приказал немедленно снять с вагонов арест. — Мне сообщат о результатах, — успокоил он Омарова, — подождите здесь, если угодно... Час показался вечностью. Наконец телефон зазвонил. — Ваши вагоны пересекли нашу границу, — любезно сообщил Гедиа. Омаров встал. Церемонно откланялся. Через час он бесследно исчез из Тифлиса. Азербайджанские коммунисты готовились к свержению ненавистного мусаватистского режима. Создавались рабочие дружины. Теперь они были хорошо вооружены — три вагона закупленного «инженером Омаровым» оружия дошли по назначению. В феврале 1920 года в подполье состоялся первый съезд коммунистических организаций. Из многочисленных раздробленных групп была создана единая Коммунистическая партия Азербайджана. Гамид Султанов был избран в состав ее Центрального Комитета, а также в состав временного военно-революционного комитета. Мусаватистский режим доживал последние дни. Было решено попытаться избежать кровопролития и предъявить парламенту ультиматум о добровольной сдаче власти. Для ведения переговоров выделили группу во главе с Гамидом Султановым. Это было 27 апреля 1920 года. И вот они сидят друг против друга: пятеро коммунистов и пять представителей мусаватистского парламента. «Государственным мужам» явно не по себе от спокойной уверенности тех, кого еще вчера разыскивали по городу их полицейские ищейки, чтобы бросить за решетку. И от слова «ультиматум» они ежатся, как от холодной воды, все еще не желая признать, что потерпели полное поражение. Они изворачиваются, хитрят, пытаются найти хоть какую-нибудь лазейку. — Господа! Господа! — заламывает руки возглавляющий парламентскую группу министр Хасмамедов. — Это безумие! Вы хотите отдать наш Азербайджан русским! Подумайте о престиже нации! И осекается, наткнувшись на взгляд Султанова. — О каком престиже нации вы говорите? Вы, отдавшие родину на поругание иностранным интервентам! На вашей совести кровь невинных людей! Беззаконие. Взяточничество. Коррупция. Спровоцированная вами армяно-мусульманская резня. Народная нищета. Вот что вы принесли Азербайджану... Хватит, господа! Мы даем вам на обсуждение нашего ультиматума двенадцать часов... За плотно занавешенными окнами уже много часов подряд мусаватистский парламент обсуждал ультиматум большевиков. А по всем прилегающим улицам под покровом спустившейся на город теплой ночи стягивались к зданию парламента вооруженные отряды рабочих. В штаб поступали донесения: — Восставшие захватили почту, телеграф... — Вокзал... — Радиостанцию... — Военные корабли вышли на рейд и направили свои орудия на здание парламента... — Солдаты переходят на сторону восставших... Султанов, окруженный вооруженными рабочими, стоял против массивных резных дверей парламента. Время, данное на обсуждение ультиматума, истекало, а ответа мусаватисты пока не давали. — Ну что ж, — сказал Султанов, поправляя на боку тяжелый маузер, — придется их поторопить. И шагнул к дверям. В начале дебатов парламентарии, созванные на экстренное заседание, еще соблюдали какой-то порядок. Просили слова, выступали, соблюдая очередь. Но по мере того как за окнами постепенно опускался вечер, усиливалась паника. Вскакивали, перебивали друг друга, то и дело нервно взвизгивал колокольчик в руках председательствующего. Одно за другим поступали сообщения о победах восставших, и с каждым сообщением все меньше становилось тех, кто призывал к вооруженному сопротивлению. Наконец, уже поздно вечером, на стол перед председательствующим легла телеграмма. Он прочитал ее, тяжело поднялся. Одна щека у него дергалась. В зале повисла гробовая тишина. Все поняли: произошло что-то очень важное. — Господа, Красная Армия наступает на Ялому. Через несколько часов они будут здесь... Это конец, господа... В напряженной тишине особенно гулко зазвучали шаги. Кто-то шел, твердо и уверенно ступая, к столу президиума. Многие знали Гамида Султанова, и то, что один из руководителей большевиков посмел вот так, один, войти в зал, где заседала буржуазная элита Азербайджана, яснее всякой телеграммы показало: это конец. Султанов встал перед столом президиума, обвел глазами замерший зал и не мог удержаться от улыбки: очень уж перепуганные лица были у «государственных мужей». — Господа! Судя по тем словам председательствующего, которые я уловил, обстановку вы оценили совершенно правильно. Парламент окружен вооруженными отрядами рабочих. Красная Армия будет в городе на рассвете. Время, отведенное на обсуждение ультиматума, истекло. А посему... Он медленно пошел к дверям. Все головы повернулись ему вслед. Он распахнул дверь и сделал широкий жест рукой: — Прошу, господа! Все так же молча, низко опустив головы, парламентарии один за другим торопливо покидали зал... Утром 28 апреля в Баку вступили передовые части XI Красной Армии. В этот же день создано было Советское правительство во главе с Нариманом Наримановым. Гамид Султанов был назначен на пост наркома внутренних дел. Он был среди тех, кто, уйдя в глубокое подполье, рискуя жизнью, готовил социалистическую революцию в Азербайджане. Он был в первых рядах восставших в историческую ночь 27 апреля 1920 года и в буквальном смысле слова своими руками вырвал бразды правления у поверженного мусаватистского парламента. А теперь народ доверил ему защищать революцию. Это было трудное время. Неспокойно было в уездах. Контрреволюция, побежденная в открытом бою, затаилась. Вооруженные банды совершали налеты на города и селения, зверски расправлялись с теми, кто открыто встал на сторону новой власти, запугивали и грабили население. То тут, то там вспыхивали антисоветские мятежи. — Товарищ Гамид! Проснитесь! Товарищ Гамид! Кто-то трясет его за плечо. Проснуться трудно. Веки словно склеены — не разлепить. За все дни, проведенные в Акстафе, было столько дел, что выспаться толком ни разу не удалось. Все откладывал — на обратном пути, в Баку, в поезде высплюсь. Вот и выспался! Трех часов еще не прошло, как выехал. Что у них стряслось? Подергал себя за волосы, отгоняя сон. В полумраке вагона расплывшимся пятном — лицо начальника отряда красногвардейцев, сопровождавшего его в Акстафу. — Товарищ Гамид, вам телеграмма! Сна как не бывало. Сразу глянул на подпись: Нариманов. В скупом свете фонаря с трудом разобрал строки:
«Бежавшие из Баку мусаватисты организовали антисоветский мятеж в Гяндже. Вы назначаетесь чрезвычайным комиссаром по руководству подавлением мятежа. Регулярные части Красной Армии уже движутся из Баку в направлении Гянджи».— Где мы? — До Гянджи два часа ходу. Тут только заметил красногвардейцев, толпящихся за спиной начальника отряда. Люди ждали его решения. — Товарищи! Положение сложное. Мы, по всей видимости, уже отрезаны от основных сил армии. Ждать, пока она подойдет к Гяндже? Но за это время мятежники успеют захватить железнодорожную линию на большом протяжении. Мятеж может перекинуться на соседние уезды. Он оглядел притихших солдат. — Да, нас очень мало, товарищи. Но мы должны во что бы то ни стало удержать железную дорогу. До подхода армии. И поэтому решение может быть только одно: в Гянджу. И как можно скорее... Они подоспели вовремя. Горсточка гянджинских рабочих отчаянно отбивала первую атаку бандитов. Мятежники откатились, чтобы собрать основные силы. Красногвардейцы быстро рассыпались в цепь, залегли вдоль насыпи. Теперь стало очевидно, как их мало. Очень мало. Они стоят, укрывшись за углом какой-то пристанционной постройки. Султанов и командир отряда. — Товарищ Гамид, это опасно! — У нас нет другого выхода. Охранные части — это еще десятки людей. — Есть сведения, что солдаты колеблются. Там мусаватистские агитаторы. — Тем более надо торопиться! — Тогда разрешите пойти мне! — Спасибо, друг. Не обижайся, но ты неважный оратор. А говорить там будет нелегко. У меня все-таки в этом деле неплохой опыт... — Но ваша жизнь, товарищ Гамид! — Моя жизнь принадлежит революции... Отговаривать его бессмысленно. Он прав. Никто не владеет так, как он, искусством убеждать людей. А убедить солдат надо. Необходимо. — Если я не вернусь, примешь командование, — сказал Султанов и шагнул в темноту. Прошел час. Было тихо. Изредка ветер доносил одинокие ружейные выстрелы. Все понимали, что тишина эта обманчива. Приближался рассвет. Пробежал, шелестя пыльными листьями пристанционных тополей, свежий предутренний ветерок. Четче обрисовались контуры ближних домов. С минуты на минуту нужно было ожидать атаку. А Султанов все не возвращался. И надежды у всех оставалось все меньше и меньше. Надежды на то, что он вернется с подкреплением. Что удастся остановить мятежников. И, может быть, даже остаться в живых. Атака началась внезапно. В серых утренних сумерках ряды наступающих казались бессчетными. Их встретили мощным залпом. По-видимому, мятежники не ожидали встретить такой дружный отпор и, растерявшись, залегли. — Эх, сейчас бы хорошую контратаку, — скрипнул зубами начальник отряда. И, словно угадав его мысли, красногвардейцы рванулись вперед. — Безумие! Сейчас их сомнут, растопчут... Но их было почему-то гораздо больше, чем он ожидал. И, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, он вдруг увидел на левом фланге впереди бойцов знакомую рослую фигуру Султанова с маузером в выброшенной вперед руке и понял все... На следующий день в Гянджу прибыли регулярные части XI армии. Через шесть дней мятеж был полностью ликвидирован. За руководство подавлением этого восстания и, как говорится в акте о награждении, «за проявленные при этом личную храбрость, энергию и находчивость» Гамид Султанов был награжден орденом Красного Знамени. Такой мятеж, как в Гяндже, — это было, конечно, ЧП. Но тысячи мелких ударов исподтишка пытались нанести молодой республике затаившиеся враги. Обезвредить их, защитить мирный труд людей, их жизнь, их имущество — такова была задача созданной в 1920 году азербайджанской милиции. Я перебираю пожелтевшие от времени листочки. Донесения о действиях милиции. Они отпечатаны на старой пишущей машинке, наверное, на неуклюжем, гремящем, как пустой товарный состав, «Ундервуде». Сорок шесть лет назад эти донесения ложились на стол наркома внутренних дел Гамида Султанова.
...«Банду преследовали 12 суток. Проводник оказался предателем, завел в ущелье, где нас обстреляли бандиты. Мы залегли и открыли ответный огонь. Особенно отличился в бою Константин Давленидзе. Он стрелял из пулемета два часа без перерыва, пока ствол не накалился докрасна. Бандиты, не выдержав огня, бежали. Половина была перебита, остальных взяли живыми». ...«Банда совершила налет на Годжалинский милицейский участок Агдашского уезда, возглавляемый товарищем Исмаилбековым. Он оказал сопротивление, но был тяжело ранен и взят в плен. Отказался сообщить какие-либо данные, интересовавшие бандитов, и героически погиб под пытками. Банда полностью ликвидирована отрядом, возглавляемым начальником Главмилиции товарищем Ибрагимовым Исрафилом». ...«По неполным данным, в перестрелках с бандитами погибло 130 милиционеров». «...60...» «...25...»Это была борьба жестокая и беспощадная. Гибли лучшие люди. Самые преданные. Самые отважные. Можно было ожесточиться в этой борьбе, и в каждом, оказавшемся по ту сторону баррикады, видеть заклятого врага, с которым разговор один: к стенке. Но люди, в чьи руки народ вложил карающий меч, понимали, что это не всегда так. И в первую очередь понимал это стоящий во главе борьбы нарком Султанов. Запуганные мусаватистами, обманутые, забитые, темные люди не всегда могли сразу правильно разобраться в происходящих событиях. Таких нужно было переубедить, разъяснить им смысл революции, помочь перейти к мирному труду. Несколько месяцев безуспешно охотился отряд милиции в Кубинском уезде за бандой, возглавляемой неким Маилем. И вот однажды в кабинете Султанова зазвонил телефон. Звонил председатель исполкома Кубинского уезда товарищ Исмайлов. Сохранилась стенограмма этого телефонного разговора. Даже по ней заметно, что товарищ Исмайлов волнуется. Случай и в самом деле необычный. Два часа назад среди бела дня Маиль привел всю свою банду к дверям исполкома. Он заявил, что понял, как был неправ, искренне раскаивается и просит Советскую власть простить его. — Как быть, товарищ Султанов? Как быть? — нервничает Исмайлов. Я вчитываюсь в полустершиеся строчки стенограммы и, мне кажется, слышу спокойный голос Султанова: — Они должны сдать все оружие... Дать подписку о том, что немедленно приступают к мирному труду. Исполком обязан дать им землю для обработки, конечно, в разных местах. Пусть милиция первое время посмотрит за ними. Это необходимая предосторожность... Я еще и еще раз вчитываюсь в стенограмму. И понимаю, почему спустя некоторое время, когда Султанова переводили с поста наркома внутренних дел на другую должность, родился трогательный и немного наивный документ, который я тоже нашла среди архивных бумаг.
«Из протокола заседания номер 28 Кубинского уездно-городского исполкома. Кубинский уездно-городской исполнительный комитет Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов постановил: Принести товарищу Султанову свою благодарность и просить его как одного из вождей революции на Востоке и в дальнейшем не лишать нас своего мудрого коммунистического совета. Председатель Кубисполкома — Исмайлов. Секретарь — Талыбов...»Как ни трудна была борьба с бандитизмом, это была только часть той огромной работы, которую возложила Советская власть на милицию. Шла национализация земли и промышленности, банков и флота. Проводилась реквизиция, конфисковались дома, изымались драгоценности. И здесь государство опиралось на милицию. Рука чуть было не вывела ставшее привычным: «...на этих людей в синих шинелях». Нет, не было у них тогда шинелей. Ни синих, ни серых. Никаких не было. Люди, возвращавшие народу принадлежащие ему по праву огромные ценности, сами ходили чуть не босые, получали мизерную зарплату, редко имели возможность поесть досыта. Это были трудные годы для страны, и работники милиции честно делили с народом и холод, и голод. Хотя иногда достаточно было только протянуть руку, чтобы...
...«Приказ по Главному управлению милиции от 15 января 1921 года. В ночь с 9 на 10 января милиционерами портрайона Абасом Кафаровым и Зейналом Шафи-оглы задержаны спекулянты с контрабандными товарами. При задержании спекулянт предложил милиционерам взятку в размере 48 тысяч 500 рублей. Однако, исполняя свой долг охранителей власти и как честные граждане, товарищи Кафаров и Шафи-оглы сдали спекулянтов в Управление портрайона. За честное несение службы объявить товарищам Кафарову и Шафи-оглы благодарность.Они могли купить себе ботинки и досыта накормить детей. Но они предпочли получить благодарность от Советской власти. А это заявление:Наркомвнудел Султанов».
«НКВД просит сделать распоряжение об отпуске керосинки с двумя фитилями к ней по установленной цене начальнику Главмилиции товарищу Ибрагимову...»Ибрагимов вступил в партию в 1918 году. Он организовывал подпольные большевистские ячейки в уездах в мрачные дни мусаватистского господства. Он ежеминутно рисковал жизнью, пробравшись по поручению партии в самое логово врага и работая в управлении мусаватистской полиции в Акстафе. Он лично участвовал в подавлении антисоветских мятежей в Таузе и Шамхоре. В него стреляли бандиты. Он каждый день рисковал жизнью, возглавляя Управление милиции. Он реквизировал ценности у нефтепромышленников и банкиров. Он конфисковывал имущество у задержанных спекулянтов. Через его руки проходили сотни тысяч рублей, золото, драгоценности. А у него не было керосинки... И просил для него эту керосинку человек, всю свою жизнь отдавший партии, связавший с ней свою жизнь еще в 1907 году, сделавший для революции так много, как только может сделать один человек. Товарищ Шаумяна и Фиолетова, Джапаридзе и Азизбекова, их соратник по борьбе — народный комиссар внутренних дел Азербайджана Гамид Султанов.
Невдалеке от железнодорожного моста, перекинувшегося над Сокольническим (ныне Рязанским) шоссе, навстречу машине выбежали несколько человек, вооруженных маузерами. Размахивая в свете фар оружием, они закричали: «Стой!»
Гиль прибавил скорость, рассчитывая проскочить. Но сзади неслось:
— Стой! Стой! Стрелять будем!
Владимир Ильич попросил шофера остановиться.
— Это, наверное, патруль, — сказал он. — Остановитесь, товарищ Гиль, а то как бы не обстреляли напрасно.
Не успела машина остановиться, как к ней подбежали трое. Резко открыв дверцу, потребовали:
— Выходи, живо!
Владимира Ильича вытащили буквально за рукав. Не взглянув на его кремлевский пропуск, бандиты обшарили карманы пальто и пиджака, забрали браунинг, бумажник.
Мария Ильинична возмутилась:
— Что вы делаете? Ведь это же товарищ Ленин! Вы-то кто? Покажите ваши мандаты.
Один из бандитов (как оказалось позже — Кошельков) с усмешкой ответил:
— Уголовным никаких мандатов не надо.
Грабители вскочили в автомобиль и скрылись. Впоследствии Мария Ильинична писала в своих воспоминаниях:
«...вся эта операция была проделана так артистически ловко и необыкновенно быстро, что даже не обратила на себя внимания прохожих».Нападение произошло недалеко от Сокольнического Совета. Придя в себя от неожиданности, направились в Совет. Отсюда позвонили в ВЧК и вызвали новую машину из гаража Совнаркома. Хотя и с опозданием, но на детский праздник все-таки попали. А тем временем сотрудники ВЧК и Московского уголовного розыска вели активные поиски машины. На все посты и всем патрулям были переданы приметы угнанного автомобиля. Уже в первом часу ночи у Крымского моста постовой милиционер Олонцев и красноармеец Петров попытались задержать бандитов, намеревавшихся перебраться на машине в Замоскворечье. Завязалась ожесточенная перестрелка. Оставив автомобиль, бандиты скрылись. Однако милиционер и красноармеец были убиты в перестрелке. Вскоре многие участники банды Кошелькова были арестованы. На следствии один из преступников рассказал, что они «спьяна» поначалу не поняли, что ограбили Ленина — им показалось, что была произнесена фамилия Левин. Главаря шайки долгое время задержать не удавалось. Сотрудники Московского уголовного розыска несколько раз нападали на его след, однако матерый преступник, отстреливаясь, разбрасывая ручные гранаты и самодельные бомбы, уходил. Лишь летом 1919 года Кошельков и его правая рука — бандит Емельянов попали в засаду, устроенную сотрудниками МУРа и ЧК. В числе других муровцев в задержании преступников участвовал и Георгий Федорович Тыльнер. Бандиты и на этот раз рассчитывали уйти невредимыми. Но в завязавшейся перестрелке оба были убиты. Кроме оружия и самодельных бомб у них обнаружили 63 тысячи рублен, золотые и платиновые вещи, а в нагрудном кармане Кошелькова — браунинг Владимира Ильича. На другой же день начальник МУРа Александр Максимович Трепалов переправил браунинг Ильича Дзержинскому с просьбой вручить владельцу. Бесчеловечно жестокая, наглая банда, одно имя главаря которой наводило ужас на москвичей, прекратила свое существование. На свободе остались лишь отдельные бандиты. И тех постепенно обезвредили сотрудники МУРа. В 1923 году был ликвидирован последний приспешник Кошелькова — Губин, убитый лично Тыльнером при попытке скрыться. Георгий Федорович поставил последнюю точку на преступной корпорации кошельковцев.
Да, к Степану ходил. Газеты передал ему. Никак Степка не дождется обещанной войны. Все газеты читает, ищет про войну, а ее нет и нет. Быть бы ему, Степану, сотником, шапку со шлыком носить, с петлюровским трезубцем, саблю на боку. А может, и полковником уже стал бы теперь, кабы Симон Петлюра удержался. Беда, беда...
Отцу Феофилату вспомнилась встреча с сыном. Сказал ему по-родительски, что нужно свести счеты кое с кем. Степан взглянул исподлобья:
— Знаю.
— Богоугодное дело.
— Нам с тобою, батя, оно угодно, — нехорошо так ощерился сын, — а бога, как сказано в афишке, что на сельском доме повесили, нет и не будет. Иному богу мы с тобой служим. Кровь льем, на людей страх наводим. Разумное дело делаем, батя. Не выйдет сегодня в поле хлебороб, завтра в городе жрать будет нечего. Машин не будет, оружия. Придут наши, голыми руками за горло возьмут коммунистов, не защитятся!
— Ты, Степка, поумнел, знаешь, что к чему.
— Поумнел, говоришь? А что из этого выйдет, ответь мне? Нас же по пальцам пересчитать можно! Кого поймали, кого убили, кто струсил, поганая шкура, убежал. А новые? Сам знаешь, дерево без дождя высыхает...
— Дурень! Какого еще дождя тебе надобно? Бабы горилку гонят, в кооперации хватает, денег у тебя в достатке.
В кустах кто-то закашлял, послышались шаги. Степан выхватил маузер, потом снова сунул его за пазуху.
— Не бойсь, отец, это Васька Нещадим... Ты чего, кто позволил?
— Дело есть. Гурко...
— Все знаю! — Степан шагнул к Нещадиму. — Гурко скоро встретится с отцом небесным. Ты скажи мне другое. Почему брата своего не приобщил к святому делу, позволил ему в комсомол вступить? И нашим и вашим хочешь, да?
— Надо и в комсомоле своих людей иметь, — хмуро буркнул Василий.
— Врешь! — вызверился Степан. — Увидишь, как эти «свои люди» нас к стенке поставят!..
...Нет, рассуждал дьякон, возвращаясь теперь из лесу, нельзя больше Степке в лесу быть. Кольцо сжимается, все труднее ему становится. Потому и просил он за любую цену добыть ему документы на другую фамилию. Надежные документы, не липовые. Выехать надо подальше, пока не обложили, как волка. Притаиться, делать свое дело незаметненько, ждать часа. А он настанет! Ох, господи, приблизь этот час! Не только бы Степана благословил, сам бы собственными руками давил эту голь, что хозяевами себя считают, а в первую очередь большевиков да комсомольцев. Степка, видишь, за границу хочет податься. Дулю ему, а не заграницу! А кто здесь будет святое дело вершить, если все туда убегут? Нет, ты здесь себя покажи, а придут освободители, ты их встретишь, как хозяин! Потому и наказал Степану, чтобы он с хлопцами напоследок в Городище разгулялся, «поговорил» по душам с большевистскими верховодами, да так, чтоб навеки запомнили этот «разговор». А потом — в новые места. Документы он сыну добудет, дело нехитрое, церковные архивы под рукой...
Опасался отец дьякон нечаянной встречи с односельчанами, а не избежал. Уже к дому подходил, встретил Гурка Осовитного. Злобно взглянул на него, когда тот насмешливо сказал:
— Сынка ходил проведать, отец дьякон? Передал бы ему, чтобы кончал лютовать, а то ведь терпение наше кончится, свернем голову бандиту!
Знал Феофилат, что песенка Осовитного уже спета, не сегодня-завтра его Степановы хлопцы прикончат, и не мог удержаться от искушения пригрозить Гурко, чтобы перед смертью помучился от страха.
— За своей головой смотри, Гурко, она у тебя слабо держится, вот-вот упадет! Тогда, может быть, поймешь, что Степан не бандит, а политический противник твоих Советов. Он за идею борется, готов за нее пострадать, терновый венок мученика принять.
— И ради такой идеи он нас, крестьян, грабит и убивает?
— Тьфу, прости меня, господи! Такие, как ты, продали Украину москалям-большевикам, и за это постигнет вас кара! Аминь!
И он торопливо зашагал к своему дому.
Через два дня Гурко был зверски убит бандитами...
...Степан Блажевский был озабочен сложившейся обстановкой. Ему было известно, что Орлов с товарищами бывают в ближайших селениях, о чем-то допытываются. Раньше Степан не стал бы долго раздумывать, налетел бы ночью, пожег все, перестрелял. Но теперь надо быть осторожным. Верные люди доложили, что Орлов поднял крестьян, вооружил активистов. Так просто не сунешься. Да, жизнь меняется. В магазинах полным-полно всяких товаров, хозяин лавки Гостродуб уже просил потрясти кооперацию, чтобы люди к нему шли. Без помощи Блажевского не выдержать Антону Гостродубу конкуренции. Ему, торгашу, двойная выгода: награбленный в кооперативах товар он по дешевке у Степана скупает. Только черта с два, магазином сейчас Степан заниматься не станет, есть дела поважнее. Скорей бы отец достал документы! А уж он напоследок разгуляется...
Разослав своих приближенных по селам на разведку, Блажевский неторопливо двинулся к укромному месту, куда через несколько дней должны были собраться все бандиты.
«Арестовать». «Подвергнуть допросу». «Доставить в политическую полицию»...Десять с лишним тысяч серых карточек. Каждый сотый житель маленькой республики на особом учете в полиции безопасности, объявлен в розыске. Политические преступники, враги рейха. — Ну и врагов же было у Гитлера, — усмехается один из сотрудников, вынимая из узкого деревянного ящика очередную кипу лощеных квадратиков. — Это — действующая, на живых, — замечает другой. — Архивная картотека раз в пятнадцать больше... По окнам стегает октябрьский дождь. Откуда-то с улицы, с проехавшего мимо грузовика доносятся отголоски солдатской песни. — Якоб Кундер! — вдруг вырвалось у одного из разбиравших картотеку. — Гестаповцы искали Якоба! Серый кусочек картона пошел по рукам.
«9959. Кундер Якоб Мартинович, род. 7.8.1921 г. в Тыстамаа, пекарь, последнее место жительства — Хаапсалу; короткого роста, рыжеватые волосы, веснушчатое лицо. Арестовать. Сообщить референту политической полиции Хаапсалу».Якоб Кундер... Кто сейчас в Эстонии не знает этого имени? Кто не знает подвига Героя Советского Союза Якоба Кундера, совершенного через полгода после того, как розыскная карточка на него попала в руки чекистов? Узнав об этой карточке СД, Якоб Кундер пошутил тогда: — Вот дойду до Берлина и спрошу у Гитлера, зачем я ему нужен...
«Принять на должность милиционера».Это были тревожные дни революции. Вышедшие из подполья коммунисты сумели сплотить вокруг себя рабочих, трудовое крестьянство, прогрессивную интеллигенцию. 21 июля вновь избранная Государственная дума провозгласила в республике Советскую власть, а затем приняла декларацию о вступлении Эстонии в состав первой в мире страны социализма. Но господа из «бывших» не сложили оружия. То тут, то там вспыхивали организованные провокаторами инциденты, ползли нелепые слухи. ...Кафе Дитриха было переполнено до отказа. В накуренном зале словно сквозь туман плыл над столиками бледно-желтый свет бра. Причудливыми бликами высвечивались лица. Здесь были дамы в блестящих шелковых платьях, господа в белоснежных манишках и дорогих костюмах, рабочие в пиджачных парах, студенты, служащие, подвыпившие девушки. Звенели бокалы, в чашечках дымился кофе, в пепельницах чадили дорогие сигары и копеечные сигареты. За столиками играли в бридж; нарочито вплетая в эстонскую речь немецкие фразы, спорили о новой власти, земельной реформе и национализации. В зале стоял ровный гомон, лишь временами взлетал чей-либо голос, и тогда можно было разобрать отдельные фразы. — ...Что вы говорите о религии и государстве? Коммунисты закроют все церкви, вот и все! — И регистрации брака больше не будет... — Mein Gott... Aber wir können doch nicht so...[3] — Говорят, будут отбирать у родителей детей, чтобы муштровать их в русских военных школах... Пушечное мясо для Москвы... И вдруг из-за столика в дальнем углу зала резко поднялся высокий краснолицый мужчина в сером грубошерстном пиджаке. Грохнул упавший стул. В наступившей тишине раздался громкий голос, отчетливо произнесший по-русски: — Граждане, лимонад отравлен! Зал загудел. Все повскакивали с мест. Несколько человек бросились к выходу, опрокидывая столики. Зазвенела разбитая посуда. Размахивая грязными руками и стараясь перекрыть шум, краснолицый орал в лицо пробившейся к нему молоденькой официантке: — Кого хотела отравить? Меня, рабочего человека, члена славной партии большевиков? Этому тебя научили в комсомоле, шлюха! Официантка, миловидная блондинка с кокошничком, приколотым к ржаным волосам, смотрела на перекошенное в злобе красное лицо. В ее широко раскрытых, ничего не понимающих глазах стояли слезы. Пальцы девушки лихорадочно перебирали край маленького передника. В кафе стоял невообразимый шум. Какая-то тучная дама упала в обморок. — Первая жертва преступления коммунистов! — истеричным фальцетом крикнул тщедушный студентик в пенсне, силясь усадить даму на стул. — Alpdruck...[4] — Убийцы! И тут на пороге появился низкорослый веснушчатый милиционер в аккуратной, плотно облегающей крепкую фигуру форме. — Спокойно, товарищи! — произнес он, поднимая руку. — В чем дело? Стало тихо. Головы повернулись в сторону краснолицего. Тот рванулся к милиционеру. — Вот, лимонад отравленный подают. Надо немедленно произвести анализ. Это террор! Милиционер подошел к столику, молча посмотрел на краснолицего. — Анализ? Зачем тут анализ? — не повышая голоса сказал он, взял со столика бокал с лимонадом и залпом выпил все до капли. По залу прошел шум. — Он же отравится! — Провокация... — Зовите врача! Краснолицый сразу заспешил. Но сильная рука милиционера легла ему на плечо. — Не надо торопиться. Мы пойдем вместе... В отделе милиции задержанному приказали вымыть руки. Под слоем грязи скрывались белые, холеные пальцы с отполированными ногтями. «Потомственный русский рабочий» заговорил на изысканном эстонском языке. Так был пойман с поличным очередной провокатор. И разоблачил его милиционер Якоб Кундер, через несколько дней принятый в комсомол. Многие ребята из Ляянемаского укома комсомола выросли в Хаапсалу и давно знали шустрого, любознательного ученика пекаря из кафе Валдманна, частенько забегавшего теперь к ним на улицу Суур Лосси, 21. Он брал у них книги, читал их запоем, рассказывал о себе. Знал Кундера и секретарь укома комсомола Пауль Соэсоо. Он был не на много старше Якоба, и в общем-то жизнь у обоих складывалась одинаково. Наверно, поэтому Паулю был симпатичен медноволосый сын кузнеца, так горячо споривший с укомовскими ребятами о мировом рабочем движении, о судьбах эстонского народа. Якоб стоял у длинного стола посреди не очень-то уютного секретарского кабинета, держа в левой, чуть согнутой руке маленькую серую книжку, которую только что передал ему Пауль. Больше всего Якобу хотелось сейчас выглядеть таким же стройным, подтянутым, как политрук Аугуст Рооне, и отойти от стола таким же пружинящим, четким шагом, каким ходит Аугуст, чтобы все видели, все поняли, какой он замечательный парень, этот Якоб Кундер. Но отошел он, неуклюже волоча ноги, словно к каждой из них была привязана пудовая гиря, и потому, наверное, густо покраснел, сгорбился и растерянно оглянулся: никак не мог сообразить, в какую дверь выходить. Пауль, видимо, поняв его состояние, засмеялся: — Когда ты пил лимонад в кафе, ты был посмелее. Засмеялись все, кто был в комнате. Засмеялся и Якоб. Тут все свои, и он свой, вон и про лимонад знают. А что, тогда он, пожалуй, неплохо выглядел! Якоб выпрямился и, твердо ставя ногу, шагнул к двери. Потом, уже на улице, его обожгла мысль: как же это он хотел быть похожим на Рооне! Как могла прийти ему в голову такая нелепость! Отношения с Рооне не наладились. Пожалуй, политрук был единственным человеком в милиции, которого добродушный Кундер недолюбливал. Аугуста Рооне прислали в Ляянемаский уездный отдел милиции из Таллина. На всех он произвел отличное впечатление. Стройный, красивый брюнет с бархатными, чуть раскосыми глазами, со сросшимися на переносице бровями вразлет, он нравился и своей красотой, и умением свободно держаться, и выправкой, которой многие завидовали. Завидовали, впрочем, не только выправке. Аугуст окончил английский колледж, потом учился в классе аспирантов военной школы в Тонди[5]. Он знает иностранные языки, не новичок в военном деле — чего еще можно желать. Но больше всего подкупало то, что вот такой интеллигентный человек из зажиточной семьи железнодорожника сам пришел и попросился на работу в милицию. Никто его не уговаривал, никто не звал. Именно так и рассказывал работник отдела кадров, который привез его в Хаапсалу. Короче, человек безусловно заслуживал уважения. Через месяц Аугуст Рооне заявил, что хочет стать коммунистом. Его приняли кандидатом в члены партии. Политрука в отделе не было, и Рооне стал политруком. Однажды он пришел на строевые занятия, и вот тут-то Якоб Кундер впервые близко столкнулся с ним. Строевая подготовка не давалась Якобу. Он ходил так же, как ходил дома на хуторе, как ходил в пекарне: степенно, неторопливо, чуть переваливаясь. Побаливала у него и левая нога. На нее как-то упал тяжелый куль с мукой. Когда Якоб увидел политрука, который шел по улице легкой походкой, одетый в светлый, отлично сшитый костюм, в белоснежную рубашку с ярким галстуком, ему захотелось вот так же подойти к командиру отделения, четко бросить руку к фуражке, лихо ее отдернуть и отойти, с шиком печатая шаг. Но он сразу же сбился с ноги, и пришлось на глазах политрука повторить подход. Рооне стоял молча, не вмешиваясь и, пожалуй, сочувственно глядел на потный лоб Кундера. Якоб откозырял, круто повернулся через левое плечо и покачнулся. Невольно он покосился на политрука. В его глазах он увидел столько презрения, что ему даже словно послышалось: «Эй ты, парень!»... Так обращались к нему подвыпившие посетители кафе, случайно заглянувшие в пекарню. Наверное, из-за этого эпизода Якоб подозрительно относился ко всему, что делал политрук. Во всем ему чудилась насмешка, все его раздражало. Но хотя строевые, занятия по-прежнему были ему не по душе, он заставлял себя снова и снова тренироваться. Однажды после политзанятий — их тоже проводил Рооне — Якоб как-то особенно остро почувствовал неприязнь к нему. К этому времени Якоба, хотя он был молодой комсомолец, избрали секретарем комсомольской организации, и он считал своим долгом вникать буквально в каждое слово, которое произносилось на этих занятиях. Кто-то из постовых милиционеров спросил у политрука, почему вот уже несколько лет не смолкают разговоры о книге «Имена на мраморных досках»[6] и о чем там, собственно, ведется речь. Кундер тоже не читал этой книги, но слышал в укоме, что книжка вредная, в ней проповедуется ненависть к социализму, к Советской России, и восхваляются участники войны 1918—1920 годов, когда белоэстонцы сражались с Красной Армией. Рооне стал рассказывать не так. Он говорил о мраморных досках, установленных почти в каждой гимназии, в высших учебных заведениях, о молодых людях, чьи имена записаны на этих досках. «Они погибли за Эстонию, — сказал Рооне. — Дело не в том, нравится человеку Россия или не нравится. Дело в том, где этот человек появился на свет, где впервые раздался его голос. Вот, к примеру, я сам. Я родился в Вирумаа, люблю этот край. Вот так же я люблю нашу Эстонию, а не какую-нибудь другую страну. Эстония — моя родина, и я готов отдать жизнь за нее». — И с этой точки зрения, — заключил он, — те парни, чьи имена выведены на мраморных досках, — истинные патриоты, национальные герои, независимо от того, какой государственный строй они защищали и любили ли Россию... Кундер слушал и думал; вот он тоже любит и свой хутор Саулепа, и тыстамааскую землю. А разве он меньше любит Эстонию, чем Рооне? Не люби он Эстонию, не думай о том, как живется эстонцам, разве пошел бы он в милицию? Чем плоха его профессия пекаря? Впрочем, и Рооне тоже пошел. А ведь мог продолжать учиться, был бы военным. Значит, оба они одинаковы. Так почему же не нравится ему то, что говорит Рооне? Ведь правильно — патриот тот, кто любит свою родину. Так думал Кундер, прислушиваясь к разговору. И вдруг Рооне повернулся к нему и с мягкой улыбкой спросил: — Верно ведь говорю, секретарь? Вопрос застал Кундера врасплох. Лицо его налилось краской, он вскочил с места и почувствовал, какими тяжелыми, неповоротливыми стали его ноги — они словно приросли к земле. Он забыл все, о чем думал, осталось лишь чувство неприязни к Рооне. — Нет, не верно, товарищ политрук. Рооне улыбнулся еще мягче: — А почему, секретарь? Давайте вместе разберемся. Кундер почувствовал, как у него запылали уши. В голове было пусто. А он только смог упрямо повторить: — Не верно. Не верно. Рооне все еще улыбался. — Ну что же, поспорим в другой раз, секретарь. Соберетесь с мыслями, тогда и поспорим. И снова Якоб заметил, что в глазах Рооне промелькнула та самая презрительная усмешка, что подметил он тогда на плацу. И снова послышалось ему: «И серый же ты парень, Кундер». Ну что ж, подумал Кундер, это верно, серый он, темный. Ничего. Не смог ответить Рооне сегодня, ответит завтра, послезавтра. Ведь он же читает, учится, вон полевая сумка полна книжек. Однако вернуться к разговору о тех, чьи имена записаны на мраморных досках, не удалось, хотя Кундер уже знал, что сказать Рооне. Он как-то задал себе вопрос: а хотелось бы ему увидеть свое имя на какой-нибудь из тех досок? Сначала Якоб рассмеялся: ловко это получается — погибнуть, а потом посмотреть на доску. Потом подумалось, что в гимназии он не учился (с каких это денег отец мог платить за учение?), значит, на доску он все равно бы не попал. Он уже ясно и четко понимал: Эстония-то одна, а вот люди в ней живут разные. И в Вирумаа, и в Тыстамаа. И главное их различие не в том, что один вирумаасец, а другой человек из Тыстамаа. Нет, различие в том, что один сидит в кафе и швыряет деньги, а другой из сил выбивается в пекарне, обогащая хозяина. Дважды пытался Якоб завести разговор о книге, но в первый раз Рооне озабоченно посмотрел на часы и куда-то заторопился, а во второй раз ласково похлопал Кундера по плечу и сказал: — Ну, о чем тут разговаривать, секретарь? Все мы патриоты, все служим родине. Не до разговоров сейчас. И впрямь было не до разговоров. В городе по ночам раздавались выстрелы — бывшие кайтселийтчики и исамаалийтовцы[7] стреляли из-за угла в советских активистов. Ночные дежурства были очень напряженные, тяжелые. Не всегда удавалось отоспаться и днем. То по службе, то по комсомольской линии дел хватало у всех. И надо было учиться. Да, зима 1940/41 года была нелегкой. В апреле пришла из Таллина телефонограмма. Кундера вызывали в отдел кадров. Здесь ему объявили, что он переводится в шестое отделение столичной милиции. Таллину нужны хорошие работники. Это было лестно: служить в большом городе, конечно, не то, что в провинциальном Хаапсалу. А с другой стороны, жалко было расставаться с ребятами. Но как бы там ни было, приказ есть приказ. Прощаясь с товарищами, Кундер зашел и к Рооне. Пожимая ему руку, Якоб подумал, что симпатии к политруку у него так и не появилось. И дело тут все-таки не только в презрительных взглядах Рооне. Все не так просто. Зайти сказать об этом Соэсоо? А что, собственно, сказать? Нечего. И, может быть, ничего и нет. В Таллине работы стало еще больше. Новое место, никого не знаешь, надо знакомиться и с участком, и с людьми. Лишь изредка удавалось забежать к сестрам Мелани и Юханне — они перебрались в Таллин и работали на фабрике — выпить чашечку кофе, вспомнить о доме. А когда началась война и милицию перевели на казарменное положение, и вовсе не стало ни одной свободной минуты — не стоишь на посту, так патрулируешь по городу. Правда, в первые недели войны на улицах Таллина не ощущалось. Так же, как и раньше, было полно народу, разве что военных стало побольше. По-прежнему на шпиле ратуши, широко расставив ноги, со знаменем в руках и мечом на поясе стоял усатый Вана Тоомас, вечный страж города. От серых камней Длинного Германа, увенчанного красным флагом, веяло покоем. По аллеям зеленого Кадриорга матери медленно катили детские коляски, а бронзовая Русалка, широко раскинув крылья, словно стремилась сорваться с пьедестала и улететь в бескрайние серо-зеленые воды, простирающиеся у ее подножия. Все было таким же, как месяц, как год назад. Но Кундер знал, что спокойствие это достается недешево. В первых числах июля он вместе с другими работниками милиции по приказу Наркомата внутренних дел республики уехал в Вирумаа, где орудовали бандитские шайки националистов. Здесь он принял боевое крещение. Здесь вспомнил он вирумаасца Рооне и здесь узнал, что Рооне сняли за какие-то ошибки с работы. Эту весть он как-то даже пропустил мимо ушей. Во второй раз Якоб услышал о Рооне вскоре после окончания Подольского пехотного училища. Из команды, уходившей в тыл через Нарву, он попал в регулярные части, а затем в это училище. Оттуда лейтенанта Кундера направили в Эстонский корпус. Как истосковался он по эстонскому языку, как радостно было встретиться с земляками и как приятно было ему формировать свой второй взвод! Из рассказов земляков Якоб узнал о бессмертном подвиге вожака ляянемаских комсомольцев Пауля Соэсоо. Пауль возглавлял добровольческий батальон. 21 октября 1941 года, прикрывая отход последних защитников острова Хийумаа, Пауль Соэсоо отстреливался от врагов до последнего патрона. Когда фашисты окружили его, он бросил единственную оставшуюся гранату себе под ноги. Тогда-то и услышал Якоб об Аугусте Рооне в последний раз. Оказалось, что Рооне был в числе тех, кто стрелял по ночам в советских людей. Перед вступлением немецких войск в Хаапсалу удалось разоблачить его. Он поддерживал тесную связь с националистическим охвостьем, находившимся на нелегальном положении. Он передал врагам списки ляянемаских чекистов и получил от них приказ арестовать или истребить в нужный момент командный состав уездного НКВД. А 9 июля изменник перешел к открытым действиям: он стал подбивать милиционеров к восстанию против Советской власти, к захвату оружия. Тут его арестовали... Так вот кем был Аугуст Рооне! Он был врагом, не менее опасным, чем фашистские убийцы...
«Отец, — выводил он одеревеневшей рукой, — мы ждем сигнала, чтобы идти в бой за землю, о которой ты мечтал всю свою жизнь. Как мне хочется дожить до победы!..»Он еще не знал, что отец больше никогда не обнимет его. Не знал, что это его письмо было последним. Потом он еще раз разъяснил солдатам задачу. Чтобы оказать помощь латышским частям, наступавшим правее станции Блидене, нужно атаковать гитлеровцев вдоль железной дороги и захватить эту станцию. Потеряет враг станцию Блидене, конец ему на всей железнодорожной линии Елгава — Лиепая. А здесь — это все знают — курсирует бронепоезд и вводятся свежие резервы живой силы и техники. Такова общая задача. Взводу же предстоит фронтальным ударом захватить высоту перед мызой Пилс-Блидене, открывающей дорогу к станции. Бой начался утром. Якоб поднял взвод в атаку. Ребята с ходу ворвались на хутор перед мызой, а через несколько минут захватили и укрепленную железнодорожную сторожку. Теперь дальше, на высоту перед станцией! И тут началось... Казалось, что каждый клочок земли перед цепью плюется огнем. Высота ощетинилась пулями, из траншей от линии железной дороги поднялись в контратаку солдаты в серо-зеленых шинелях. Со стороны каменного станционного здания тяжко заухала самоходная пушка, рвались снаряды. Огонь был такой плотный, что взвод залег. Но под ответным пулеметным ливнем враг затих. Минуты тишины. Надо принимать какое-то решение. Откуда-то сбоку к Якобу подполз незнакомый офицер. — Эстонцы? — Да. Латыш? — Да. Если не возьмете высоту, нашим будет худо. Придется отходить... Якоб показал латышскому офицеру в сторону, где находился командир роты капитан Кальдару. — Ползем туда. Решим сейчас, как быть. Совет был недолгим. Кальдару решил повторить атаку. Кундер направил в обход станции слева группу разведчиков под командой сержанта Сарделя, а справа — отделение сержанта Паальме. Сам же с остальными бойцами решил атаковать высоту в лоб. Но едва бойцы поднялись, как вражеская самоходка снова открыла огонь. Якоб с тревогой и надеждой смотрел теперь на людей Паальме, но и это отделение залегло под плотным орудийным и пулеметным огнем. В это время латыши продвинулись было к самой мызе, но тут же были отброшены назад сильным пулеметным огнем из дзота, что на высоте. Еще несколько минут тишины перед смертельной схваткой, и началась артиллерийская «обработка» немецких укреплений. Якоб видел, как горел за полотном железной дороги сарай, билось над крышей косое пламя...
Пора. Снова вперед, пока бурые шапки взрывов прижали врага к земле. Одним махом Якоб со своими бойцами достиг живой изгороди из густых елочек, окаймлявших железнодорожное полотно. Теперь — ракета, чтобы смолкли свои орудия.
На миг стало оглушительно тихо. Якоб поднялся и, вскинув автомат, побежал вперед. Он не слышал топота ног бегущих следом товарищей. «Вперед, вперед!» — стучало сердце, заглушая все звуки боя. Еще бросок, и высота с этим проклятым дзотом останется позади...
Но тут ожил уцелевший дзот. Якоб с ходу выпустил очередь по амбразуре. Бросил гранату, другую. Вражеский пулемет вроде бы замолчал. Нет, снова застрекотал. А в автомате нет больше патронов.
И вдруг — удар в грудь. Где-то слева появилось и сразу исчезло огромное солнце, от него остались розовые, звенящие облака. Потом облака стали вытягиваться, вибрировать и превратились в мерцающую радугу. Радуга потускнела, неожиданно стала черной, и земля стремительно понеслась к глазам...
Все? Но ведь он слышит, как стрекочет пулемет. Нет, он только ранен. Надо встать, встать... Надо чем-то заткнуть этот проклятый пулемет. Теперь амбразура рядом. Пять... три... метр до трясущегося в лихорадке ствола пулемета. Огонь хлещет в лицо, в глаза, ничего не видно... Все...
В наступившей звонкой тишине покатилась по цепи ошеломляющая весть: взводный командир лейтенант Якоб Кундер грудью своей закрыл амбразуру вражеского дзота и геройски погиб...
Рядовой Прантсен, шедший рядом с Кундером в его последний штурм, несколькими прыжками взобрался на молчавшую теперь высоту. Вздрогнула и приподнялась, словно вздохнув, земля, прикрывавшая дзот, из амбразуры повалил кислый дым. Это Прантсен бросил в трубу связку гранат. Потом он спрыгнул вниз, к двери дзота, и из автомата добил оставшихся в живых фашистов.
Дорога на мызу и на станцию Блидене была свободной. Латышские автоматчики устремились в образовавшуюся брешь. Через минуту треск автоматных очередей и крики уже раздавались за станцией.
— К сожалению, живопись потолка Преображенской церкви погибла во время Великой Отечественной войны, — голос у девушки-экскурсовода был глуховатый, охрипший: каждый день столько экскурсий. — Раньше он был украшен огромными, монументальными иконами, длина некоторых из них достигала восьми метров...
Переводчик старательно переводил ее слова туристам. Один из иностранцев что-то спросил, переводчик обратился к девушке:
— Интересуется, какова причина гибели, если пожар, то как сумели отстоять всю церковь?
Экскурсовод замялась. Орлов хорошо понимал ее: в группе были и финны. Как тут сказать, что шюцкоровцы, отступая, выломали и увезли уникальные иконы? Нашелся какой-то высокопоставленный «коллекционер», дал приказ.
Он уже не слушал, что говорила девушка. В памяти явственно встали те далекие годы...
Куозис тогда смутился, пробормотал что-то нечленораздельное. Только потом, раздумывая над словами незнакомой крестьянки, понял, насколько точно она выразила в немногих словах весь смысл его жизни и работы. «Спасибо за весну...» А ведь и правда, есть частица и его труда в том, что расцвела ярким весенним цветом земля литовская, что дышится на ней людям свободно и радостно. Маленькая частица, но есть!..
Даже смерть — продолжение жизни, если прожил ты жизнь достойно, если падал ты, не сгибался, даже смерть — продолжение жизни.Я брожу по Могилеву солнечным июньским днем 1966 года. Нет, я не выбираю себе маршрут, отнюдь не стремлюсь очутиться именно там, где происходили события, участниками или очевидцами которых были мои сегодняшние собеседники. Да и зачем мне это делать? Все, о чем я услышал, узнал из архивных документов, вычитал в газетах, оживает на каждом перекрестке улиц, на каждом шагу. И хотя улицы эти, и площади, и набережная Днепра за эти годы преобразились неузнаваемо, эпизоды тех далеких дней июля сорок первого года встают перед мысленным взором столь ярко, словно происходили они вчера. Вот здесь, вступив в неравный бой с фашистскими парашютистами и диверсантами, пали смертью храбрых, обагрив кровью камни мостовой, начальник отделения милиции Баньковский и милиционер Степанков. А здесь, на посту у кинотеатра «Червоная зорка», уже в последние дни обороны Могилева один из милиционеров (имя его до сих пор так и не удалось установить) был внезапно окружен гитлеровцами. Они задались целью взять его живым и окружили со всех сторон. Уж очень хотелось фашистским офицерам взять в плен хотя бы одного из этих, как они говорили, фанатиков в форме милиционера! Но неизвестный герой разгадал замысел врага и трезво оценил свои возможности. Он подпускал фашистов к себе как можно ближе и стрелял в упор. Так, ни разу не промахнувшись, он разрядил сначала винтовку, которая была при нем, потом наган. Но в револьвере оставил один, последний, патрон для себя. Только мертвым достался советский милиционер врагам... С высоты городского сада хорошо смотреть па моет через Днепр. В знойный и грозный полдень, когда фашисты, захватив пригороды Могилева, устремились к Днепру, наши не взорвали мост, хотя обстановка требовала сделать это немедленно. Мы всеми силами удерживали мост в своих руках. Он нужен был на самый крайний случай, чтобы оставить нашим войскам выход из окружения. По рвущимся к мосту гитлеровцам вели огонь пулеметы с высоты городского парка, именуемого по старинке Валом. Но что это? Почему вдруг в самый разгар боя они замолчали, и вражеские цепи покатились к мосту? Старший автоинспектор могилевской милиции Вольский сразу сообразил, в чем причина: пулеметные расчеты на Валу уничтожены. Случилось так, что он на автомашине возвращался в управление милиции с опасного задания. Рядом за баранкой сидел милиционер Прокопович — боевой друг Вольского. Когда автомашина инспекции приблизилась к городскому саду, Вольский и Прокопович, не раздумывая, выпрыгнули из нее и, пригибаясь, побежали на Вал. Так и есть: стрелять тут уже было некому: возле пулеметов на развороченной, перепаханной вражеским огнем земле лежали убитые бойцы. Вольский оказался смелым, метким и расчетливым пулеметчиком. А шофер Прокопович без устали подносил ему патроны. Так они вели огонь более двух часов. Гитлеровцы вынуждены были отойти и залечь. Мост остался в руках наших войск. Но старший автоинспектор заплатил за это своей жизнью. Он погиб как герой, тут же, у пулемета. Сколько страниц беспримерной доблести советских людей в то горькое, неимоверно тяжкое для нашей Родины лето открылось нам за последние годы! И все же как мало знаем мы о бессмертных подвигах городов и сел — больших и маленьких, что бастионами встали перед стальной лавиной Гитлера в сорок первом году. Вот и Могилев... Мы в долгу перед светлой памятью его защитников. Крови и жизни своей они не щадили, чтобы здесь, на Днепре, на пересечении железных дорог, Устремленных в глубь страны, сдержать вражескую орду, выиграть для Москвы месяц, неделю, хотя бы один день и час. После двадцати трех дней обороныГригорий Поженян
«они оставили город, — свидетельствует Маршал Советского Союза А. И. Еременко, — по приказу своего командира, лишь тогда, когда фронт откатился на добрую сотню километров от белорусского Мадрида, как называли Могилев его доблестные защитники... Совершив, казалось бы, невозможное, защитники Могилева удержали город, огражденный лишь полевыми укреплениями легкого типа, от бешеного натиска бронированной армады основных сил танковой группы Гудериана. И это при условии, что чуть ли не главным средством борьбы с танками были бутылки с горючей жидкостью и связки ручных гранат».Под впечатлением недавно услышанных рассказов я в волнении замедляю шаги. Очень хочется представить себе, как все было тогда, ранним июльским утром сорок первого года. Не отсюда ли начал свой короткий, но славный путь милицейский батальон Константина Григорьевича Владимирова? Не по этой ли улице, сейчас веселой, оживленной, шел этот батальон? ...Почти непрерывный гул артиллерийской канонады под утро смолк. Напряженную тишину города нарушают лишь окрики часовых. В той стороне, куда идет батальон Владимирова, над деревней Пашково и поселком Гаи, зловеще взвиваются в бледно-серое предрассветное небо осветительные ракеты. Взвод за взводом, рота за ротой чеканят шаг, держат строгое равнение. Каждый боец знает: на него сейчас с тревогой и надеждой устремлены глаза стариков, женщин и детей. Люди не спят: до сна ли тут, когда враг у ворот города! С надеждой провожают их взгляды четкий строй защитников. — Товарищ Кутанов, песню! — звучит голос капитана Владимирова. Оперативный уполномоченный Могилевского областного управления милиции Михаил Кутанов не заставляет себя ждать. Разве ему не понятно, как нужна сейчас песня? Нужна и им самим, отправляющимся в бой. Нужна и тем, кто глядит на них из окон и калиток. И не какая-нибудь, не просто строевая. Звонкий голос запевалы раздается из середины колонны. Старая песня, песня гражданской войны, берет за сердце:
«Бойцам батальона милиции, героически сражавшимся и погибшим при обороне Могилева в июле 1941 года».Именно здесь был последний бастион героев, именно отсюда раненый капитан Владимиров поднял остатки своего батальона словами клятвы: «Умрем за Родину, но не пропустим фашистскую гадину!» Именно отсюда бросились за своим командиром все, кто только мог держаться на ногах. Тяжелораненые, поддерживая друг друга, зажав в кулаках гранаты, грудью пошли на врага. В свой последний бой... Память о подвиге героев живет в сердцах людей.
«Дорогие товарищи, вы просите меня приехать к вам в Тбилиси или прислать свою подробную биографию, в которой была бы изложена моя деятельность в органах милиции, в армии, и чем я занимаюсь теперь. К сожалению, я никак не могу удовлетворить вашу просьбу. Приехать в Тбилиси — такой возможности у меня сейчас нет. Что же касается моей биографии, то, если ее писать, может выйти целый роман. А романы я писать не умею по причине отсутствия писательского таланта. Так что если вы интересуетесь моей жизнью, то советую обратиться к моим старшим товарищам (перечисляются звания, имена и фамилии), с которыми я многие годы вместе служил в органах милиции, воевал на фронте, у которых учился преданно служить нашему народу. С приветом к вам, Шавлухашвили».Два других листка — письма из Чехословакии.
«Дорогие Георгий Николаевич, Мария Александровна и маленький Николай! Разрешите пожелать вам всем здоровья и выразить большую благодарность за ваше гостеприимство и ваши письма. Дорогой Георгий Николаевич, я уже сделал о вас большую передачу по радио, передал некоторые интересные данные коллективу авторов уже изданной на днях книги «За свободную Чехословакию» под редакцией маршала И. Конева. Это материалы, где речь идет о вас, о первом советском офицере-освободителе, вступившем в 1944 году на территорию Чехословакии. 9 мая, в День победы, в нашей газете о вас и генерале Лисинове будет помещена большая статья. Я вам пришлю эту газету... С большим дружеским приветом от всей моей семьи. Ваш Богуслав Хнёупек».Второе письмо — от председателя районного народного совета ЧССР Яна Пирчи.
«Для нас, — говорится в нем, — приятно и радостно, что герой-офицер Советской Армии, который первым вступил на землю нашей любимой Родины, чтобы освободить ее от ненавистных фашистов, жив и что мы можем встретиться с ним. Разрешите, дорогой Георгий Николаевич, пригласить Вас к нам в Чехословацкую Социалистическую Республику».— Перелистайте подшивку газеты «Заря Востока» за 1964 год, — посоветовал мне Константин Варламович, — помнится, там что-то было о Георгии Шавлухашвили. Чуть ли не статья этого самого Хнёупека. И вот я в библиотеке. В номере за 9 мая я нашел то, что искал. На четвертой полосе газеты крупным шрифтом набрано: «Где вы, капитан Шавлухашвили?»
«До недавнего времени считалось, что днем вступления освободителей на территорию нашей страны является 6 октября, — писал Богуслав Хнёупек, московский корреспондент словацкой газеты «Правда». — Так указано во всех официальных документах. Однако выяснилось, что первые соединения армии-освободительницы достигли наших границ на целых две недели раньше этой даты. Первые части Советской Армии вступили на территорию Чехословакии 20 сентября 1944 года в районе восточнословацкого села Калинов».В Москве Богуслав Хнёупек встречался с бывшим командиром 3-го горнострелкового корпуса генерал-лейтенантом А. Я. Ведениным, который рассказал следующее:
«Летом 1944 года наш корпус дислоцировался на побережье Крыма. Это соединение имело богатый опыт боев на Кавказе, при обороне Малой земли, а также в Крыму при взятии Сапун-горы. Нам достался участок на стыке 1-го и 4-го Украинских фронтов. Немцы укрепились на вершинах гор. У них были отличные укрытия. Минные поля и три ряда заграждений позволяли гитлеровскому командованию рассчитывать на неприступность своих позиций. Немецкие артиллерийские части держали под обстрелом дороги и тропинки,пересекающие карпатские леса. 20 сентября около семи часов утра после нашего артналета поднялась в атаку 242-я горнострелковая Таманская дивизия, которой командовал генерал-майор В. Б. Лисинов. Наступление дивизии развивалось успешно. Особенно отважно сражались бойцы первого батальона 900-го горнострелкового полка, которым командовал капитан Шавлухашвили. По бездорожью, по скалистым лесным тропинкам они проникли к самой границе Чехословакии, к подножию горы Кичера. Фашисты, укрепившись на поросшей лесом вершине, упорно защищались. Капитан Шавлухашвили принял решение: не атаковать вершину, оставить у подножия горы одну роту, а с двумя другими зайти противнику в тыл. Немцы не ожидали удара с тыла. Появление советских воинов вызвало панику среди фашистов. В штыковом бою большинство гитлеровцев было уничтожено, остальные взяты в плен. Эта смелая операция открыла путь другим армейским соединениям. Спустя два часа — в восемь сорок пять утра — батальон 897-го горнострелкового Севастопольского полка вступил на землю Чехословакии».Заканчивая свою статью в газете «Заря Востока», Богуслав Хнёупек писал, что установить историческую правду лучше других помогут сам капитан Шавлухашвили и бойцы его батальона, и призывал: «Где вы, товарищ Шавлухашвили, откликнитесь на нашу просьбу!» И он откликнулся, несмотря на свою скромность. Он написал в редакцию письмо, в котором было всего лишь несколько слов:
«Бывший командир первого батальона 900-го горнострелкового полка 242-й горнострелковой Таманской дивизии капитан Шавлухашвили — это я. В настоящее время живу в селении Лидзава, рядом с Пицундой».В Лидзаву в тот же день выехали два корреспондента «Зари Востока». А 23 июня 1964 года в газете появился их большой материал: «Эхо горы Кичера», в котором подробно рассказывалось о вступлении батальона капитана Шавлухашвили на землю Чехословакии. Два года, конечно, срок. Да и мало ли о ком пишут газеты, разве всех запомнишь! В Сухуми в Министерстве охраны общественного порядка Абхазии о Георгии Николаевиче Шавлухашвили мне никто ничего сказать не мог. — Подполковник в отставке, герой войны, всю жизнь прослужил в милиции? Нет, такого не знаем. Словом, в списках героев не числился. В Пицунду я приехал в воскресенье. Дежурный по отделению милиции, проверив мое командировочное предписание, выданное в Москве Министерством охраны общественного порядка, нахмурился. — Да, есть такой Шавлухашвили, живет в селении Лидзава. А что он натворил? — Пока не знаю, — ответил я встревоженному дежурному. — Вот хочу выяснить.
«Тут и старики могут с ружьем торчать, а меня прошу направить на фронт, в действующую армию...»Гитлеровцы уже захватили Украину, рвались на Дон, бомбили Кубань и Северный Кавказ. И вот лейтенант Шавлухашвили снова в родном Тбилиси, в одном из штабов. — Вы назначаетесь командиром роты в 900-й горнострелковый полк, — сказали ему. ...Перевалы. Горные перевалы Главного Кавказского хребта. Заоблачные выси, морозные дни и ночи. Свист ветра и пуль... За спиной внизу родная Грузия, а впереди, тоже внизу, клубится туман, и из этого тумана лезут и лезут враги. В рогатых касках, с посиневшими лицами, с автоматами в руках. Их бьют, бьют, бьют! А они лезут и лезут. Шавлухашвили в горах свой человек. Походил он по ним за свою жизнь немало. И все с винтовкой и маузером. В 1921 году он вступил в Красную Армию, в 1-й Грузинский кавалерийский полк. В Закавказье в ту пору орудовали многочисленные банды эсеров, меньшевиков, дашнаков, мусаватистов, создаваемые и поддерживаемые иностранными разведками. Эти банды убивали коммунистов, советских служащих, терроризировали население, разжигали национальную рознь. Для борьбы с бандитизмом из состава 1-го кавалерийского полка был сформирован специальный эскадрон и передан в подчинение органов ВЧК. В составе этого эскадрона где только не пришлось побывать Георгию Шавлухашвили! Он изъездил верхом всю Грузию, Армению и Азербайджан. Был даже в Средней Азии, на границе с Афганистаном, где принимал участие в ликвидации басмачества. Так вплоть до 1930 года. В тридцатом году Шавлухашвили предложили работу в органах милиции. Сначала он был рядовым милиционером, а затем его направили в школу. По окончании школы он работал оперуполномоченным уголовного розыска в Тбилиси. Но и здесь ему мало приходилось заниматься непосредственно своим делом. Стоило где-нибудь на границе с Турцией появиться новой банде, как Георгий Шавлухашвили немедленно включался в оперативную группу и снова садился на коня. Он принимал участие в ликвидации закордонных банд Исо-хана, Аджихалила, братьев Топчиевых. В 1936 году в Хашурском районе Грузии появилась банда Бестаева. Двадцать семь отчаянных головорезов, вооруженных и подстрекаемых иностранной разведкой, грабили колхозы, жгли села, убивали коммунистов и комсомольцев. Шавлухашвили в то время снова находился на учебе. Однажды его вызвали прямо с занятий и сказали, что он включен в оперативную группу, которой поручена ликвидация банды Бестаева. Готовились они к этой операции долго и тщательно. Всю банду захватили без единого выстрела. Но главарю удалось скрыться, и вскоре он снова дал о себе знать. И вот как-то в школу, куда опять вернулся Шавлухашвили, позвонил Михаил Александрович Григолия, начальник уголовного розыска республиканской милиции. — Слушай, Гоги, тебя хочет видеть Клавдиоз Султаношвили. — Когда? — Немедленно! Давай приходи, я уже здесь. Клавдиоз Султаношвили возглавлял тогда грузинских чекистов. — Георгий, знаешь, зачем я тебя вызвал? — спросил Султаношвили. — Хочу поручить тебе разыскать этого мерзавца Бестаева и доставить его ко мне живым. Понимаешь, живым! Он многое знает и обязан нам все рассказать. В помощники бери себе любого, кого ты найдешь нужным. Ну как, согласен? — Задача ясна, — ответил Шавлухашвили и, подумав, добавил: — Только одно условие: никаких помощников мне не надо, сам справлюсь. — Ну что же, — тоже подумав, сказал Султаношвили. — Но смотри, Гоги, будь осторожен, Бестаев стреляет без промаха. Держи меня в курсе всех своих планов...
«Во всяком человеке — два рода недостатков: природные и налепные; нападать на первые бесполезно, и бесчеловечно, и грешно; нападать на наросты — и можно, и должно, потому что от них можно и должно освободиться».И вдруг все, что рассказывал мне сам Шевченко, что услышал я от других и увидел собственными глазами, — все это в какое-то одно мгновение стало по местам и осветилось тем внутренним светом, при котором литератору остается лишь одно: брать в руки перо и писать, писать, писать... Тогда-то и легла на бумагу
И рука его тянется к ключу зажигания.
— Руки на затылок! — отрывисто командует Абрамян и для убедительности наводит пистолет на шофера. — Вот так-то будет лучше. Учтите, не промахнусь... Сейчас приедет опергруппа, тогда мы и выясним, те вы или не те.
Абрамяну ясно, что втроем они вряд ли справятся с бандитами. Оперативная же группа, как на грех, задерживается. Он уже мысленно ругает себя за то, что поспешил и выехал, не дождавшись остальных.
Не поворачивая головы, подзывает Смагоедина и говорит ему:
— А ну, поторопи опергруппу.
Тот недоуменно смотрит на своего начальника и молчит. Абрамян понимает, о чем думает Смагоедин: он боится оставлять полковника один на один с шестью преступниками.
— Не теряй времени, Смагоедин!
Хачик Багдасарович слышит, как тот подбегает к машине, как резко хлопает дверца, как начинает стучать мотор, как шуршат шины. Постепенно шум машины удаляется, а затем и вовсе пропадает. Уехал!
Бандиты, видя, что Абрамян остался один, воспрянули духом. В их глазах вспыхивают отчаянные огоньки. Но полковник спокоен. Он смотрит в глаза каждому из них с такой решимостью, что те сидят, как парализованные. Шестеро против одного... Но у этого одного такая железная воля, что она подавляет шесть этих маленьких, преступных душонок.
Глядя на окаменевшие лица преступников, офицер вспоминает сына Георгия и дочку Мариэту. Когда они были маленькими, пошел он с ними однажды в зоопарк. Попали как раз в обед, служители кормили зверей. Удаву в клетку пустили кролика. Тот сидел пушистым комком без движения, покорно ждал. А удав приближался. «Папка, почему он не убежит?!» — волновались дети. Он тогда не ответил, поспешил увести их от этого зрелища, от которого и у взрослых мурашки по спине. Любопытно, что сказали бы сейчас уже выросшие Георгий и Мариэта, увидев лица бандитов?
Преступники — не безобидные кролики, а звери вооруженные, беспощадные. Им вроде бы терять нечего. А сидят как миленькие, хотя он не удав и в его руке всего один пистолет. Трусливые шакалы, вот кто они! Ведь если бы все разом кинулись, он успел бы в лучшем случае уложить троих, остальные его убили бы, сумели уйти. Но для этого нужны смелость, самоотверженность, готовность пожертвовать собой ради других. Бандитам такие вещи неизвестны, у них каждый за себя, за свою шкуру дрожит. Русская пословица правильно подметила основное качество таких людишек: «Молодец против овец, а против молодца — сам овца»...
Так проходит пять, десять, двадцать минут, полчаса. Хачик Багдасарович чувствует, что от напряжения отекают ноги, рука начинает мелко дрожать, но он мобилизует всю волю, чтоб устоять, не расслабиться под тяжелыми, ненавидящими взглядами, которые, кажется, просверливают его насквозь.
Напряжение велико, и долго так продолжаться не может. «Ну где же вы запропастились? Скорее, скорее, скорее!» — мысленно торопит Хачик Багдасарович своих друзей.
И они, словно услышав призыв о помощи, спешат изо всех сил. Со стороны Еревана с каждой минутой нарастает шум моторов. Вот машины уже совсем близко. Заскрежетали тормоза — и сразу, как крупный град по крыше, застучали по асфальту каблуки людей...
...Когда бандитов поодиночке вывели из машины и обезоружили, Абрамян покинул свою позицию. Ноги его не держали, и он беспомощно опустился на асфальт. Он выкурил подряд две сигареты и, придя в себя, приказал Смагоедину:
— Доставите задержанных в управление. Доложите, что я выехал на место преступления...
Он постоял на обочине шоссе, глядя вслед машинам, которые мчались к Еревану. Красные огоньки их стоп-сигналов горели спокойно и уверенно. Да, они могли сейчас так светиться: опасности больше не было.
«Доставлен в тяжелом, предшоковом состоянии. Большая потеря крови. Правая нога разможжена ниже одной трети голени и держится на обрывках ткани. Разможжена также значительная часть левой стопы...»)Первым подбежал постовой. — Возьми мой пистолет, Герасимов, — сказал Безуглов. — И звони в райотдел. Чтобы Аршадского перехватили. — Сергей Федотыч, надо ж вам помочь... — Приказываю! Подбежали рабочие, ремонтировавшие путь. Их бригадир сказал: — Электричка на Москву через полчаса. Но с минуты на минуту пройдет дальневосточный. Остановим. Остановили экспресс. И он сделал еще одну непредвиденную остановку перед Москвой — на Яузе. Там, где железнодорожная больница. ...Крепчайшими нитями, не рвущимися, рассчитанными на огромную нагрузку, сшит этот человек. Не оборвалась и четвертая, самая тоненькая ниточка, на которой повисла его жизнь. Газовая гангрена. Шесть труднейших операций. Полтора года по больницам. Протезы, костыли. И — гантели, турник, велосипед. А теперь и «Запорожец». Но предпочитает пешком. Без костылей. Машиной только на дальние расстояния. Вот в Мелекесс собирается на «Запорожце». Почему в Мелекесс? А там, в Приволжье, пионерская дружина имени капитана Безуглова. Давно обещал приехать, ждут его школьники. Он и сам ведь недавний школьник: пока лежал в больнице, закончил 9-й и 10-й классы... Он по-прежнему в милиции. Ну, не на оперативной, конечно, работе, не участковым. В паспортном отделе. ...Я в тот раз, приехав к Безуглову, рассказал ему о случае в метро. Об инвалиде. — Не инвалид это, — сказал Сергей Федотыч. — Урод. Моральный урод...
Быстра рукопашная схватка. Вскоре все было кончено.
Вечером отряд возвращался в Хиву. В скорбном молчании милиционеры несли пятерых погибших товарищей. Под охраной вели пленных басмачей.
«Скоро наша полевая почта переедет в Германию, ждите писем оттуда».Но судьба распорядилась иначе. Почти два года боев и ни одной серьезной царапины. До Курска дошел сибиряк. А тут, не успел еще как следует оправиться от контузии, новое ранение. Да еще какое! Фашистская мина на год приковала к больничной койке. Перенес несколько операций, познакомился с пятью госпиталями, прежде чем врачи сказали: будет жить! Только на редкость крепкое здоровье и воля помогли победить смерть. Из ворот госпиталя вышел опираясь на палку. Медики советовали еще подлечиться, набраться сил. Но солдат рвался туда, где друзья-однополчане штурмовали последние рубежи оккупантов на родной земле. Не сегодня-завтра они будут добивать врага в его логове. Разве не об этих днях мечтал Михаил в заснеженных окопах под Москвой, на перепаханных танковыми гусеницами полях под Курском? Нет уж, отдохнем после победы. — На фронт? Недовоевал, говоришь? — переспросил военком, рассматривая его документы. — Там, земляк, теперь и без нас управятся за милую душу. А мы с тобой... Военком выразительно постучал самодельной тростью по краю стола и твердо закончил: — ...повоюем здесь. Ты не смотри, что глубокий тыл. И тут для солдата дел хватит. Хулиганы, бандюги сволочь разная по темным углам прячутся А в милиции людей не хватает. В общем, пойдешь?. Долго уговаривать Михаила не пришлось. Его назначили участковым уполномоченным 14-го отделения милиции Новосибирска. Военком оказался прав. Дел милиции хватало Позднее, в июне 1946 года, в первой аттестации на участкового уполномоченного Нарольского начальник 14-го отделения милиции напишет:
«Показал себя с хорошей стороны. Им было раскрыто 6 квартирных краж, задержаны 2 человека с оружием, выявлено 12 нарушителей паспортного режима».Это позднее. А поначалу пришлось очень туго. Опыта борьбы с преступниками никакого. Учился на ходу, помогали товарищи, поддерживало сознание, что служба твоя нужна людям, стране. По крупицам накапливалось умение, оттачивалось мастерство. Дорогой ценой подчас приходилось платить за науку побеждать преступника. Как-то в отделение поступило сообщение о том, что в пригородном поселке Левый Берег Каменки появился подозрительный тип. Живет без прописки. А незадолго до этого в районе было совершено несколько дерзких ограблений. Хотя Левый Берег и не его участок, Михаил вызвался помочь своему соседу — участковому уполномоченному Зинокину проверить сообщение. Пошли под утро. Вот и нужный дом. На стук долго не отзывались. Наконец хозяйка открыла дверь. На кухне за столом с остатками закуски сидел подвыпивший парень. Документов никаких, дерзит. Решили задержать парня и разобраться в отделении. Парня-то задержали, а дом как следует осмотреть не догадались. Поверили хозяйке, заявившей, что больше у нее никого нет и не было, кроме племянника. Не успели отойти от дома и ста метров, как из окон раздались выстрелы. Тяжело раненный, Зинокин упал. Пуля обожгла щеку Михаила. Но преступникам отбить своего сообщника не удалось. Отстреливаясь, Нарольский сумел связать задержанного и отойти в укрытие. Так и пришли в отделение: впереди связанный по рукам бандит, а за ним Михаил с раненым товарищем на плечах. В перестрелке с вооруженными грабителями на глазах Михаила пал его товарищ, неунывающий весельчак участковый уполномоченный Хамидуллин. Тяжело переживал Нарольский смерть друга. Сколько их было — таких операций в первые годы службы в милиции! В одной из них, когда преследовали двух бандитов, ограбивших магазин, ранили и его. Преступники не ушли от кары, но самого Михаила доставили в больницу без сознания. Много потерял крови, и долго потом пришлось носить на перевязи простреленную руку. Время — хороший учитель. Накапливался опыт, рос заслуженный авторитет среди граждан на участке. Слова «наш старшина» у жителей микрорайона 2-го кирпичного завода стали синонимом слова «справедливый». «Наш старшина сказал», «сходи посоветуйся с нашим старшиной», «вот пожалуюсь нашему старшине, будешь знать», «наш старшина поможет». И люди шли к старшине, несли ему свои горести и обиды. В милицию ведь человек редко приходит с улыбкой на лице, чаще всего — со слезами и жалобами. Старшина милиции в меру сил старался помочь обиженным, поддержать и ободрить людей в несчастье. Неблагополучно в семье Смирновых. Муж стал пропивать зарплату, бьет жену, а она молчит, стыдясь огласки. Чудачка, потом может быть хуже. Нарольский, не ожидая официального заявления, идет в семью, на работу к Смирнову. Беседует, просит, предупреждает. И не раз, и не два, а пока в семье не восстанавливается мир и согласие. Племянницу не прописывают к больной престарелой тетке. Надо помочь, похлопотать. Немощному человеку без хорошего ухода ой как туго. Отбился Витька Щеглов от рук. Отец на войне погиб, мать с утра до вечера на работе. Засосет парня дурная компания, вся жизнь пойдет кувырком. Новая забота. Так в повседневных хлопотах проходит служба. И не заметил Михаил за делами, как подкрался тяжелый недуг. Фронтовые годы, ранения на полях войны, бандитская пуля и напряженная работа сделали свое дело: в 1947 году старшина милиции вновь попал в госпиталь. Врачи пожимали плечами и туманно говорили о каких-то остаточных и возвратных явлениях. А лечение тем временем все затягивалось. Через год с лишним медицинская комиссия вынесла свой приговор: уволить на пенсию. Но сердце ведь не уволишь в отставку. Скучно солдату «на гражданке», тяжело на покое. И как только мало-мальски оправился, попросил восстановить на прежней работе. Однако врачи подтвердили свое заключение: может трудиться на любой другой, более спокойной работе, но не в милиции. Отказ не обескуражил. Через некоторое время написал новый рапорт, потом еще один... Настойчивость победила. Да и со здоровьем стало гораздо лучше. В январе 1957 года Михаил Нарольский возвращается в ряды солдат порядка. Некоторое время служит рядовым милиционером, а с июня вновь на должности участкового уполномоченного. Кипучее течение милицейских будней целиком захватило его, наполнило жизнь радостью. С головой окунулся в работу. Даже самый близкий и добрый друг — жена нет-нет и скажет с ревнивым упреком: «Похоже, для тебя милиция дороже семьи». Михаил обнимет Валентину Ивановну за плечи и, будто боясь, что его кто-нибудь подслушает, ответит полушепотом, на ухо: «Я как-то об этом не задумывался, просто вы — моя жизнь». Так и шла служба старшины милиции до этого солнечного майского дня 1961 года. Накануне допоздна дежурил, а рано утром вместе с товарищами заступил на пост на Красном проспекте, где обычно проходят все праздничные парады и демонстрации. Мимо него прошли шеренги солдат военного гарнизона, веселые и красочные колонны демонстрантов. Можно и домой. Жена просила, чтобы хоть в праздник не опаздывал к обеду, и дети — семилетняя Люда и шестнадцатилетний Борис, — наверное, уже поглядывают в окно: не идет ли отец. Он обещал после обеда поехать с ними за город, на Обь. Впереди целые сутки отдыха. Начальник отделения так и сказал: «После демонстрации — отдыхать, до восемнадцати ноль-ноль 2 мая»! Получается даже больше суток. Но никак не уйти от праздничного водоворота, шумными и веселыми потоками народного гулянья вылившегося на Красный проспект вслед за последними колоннами демонстрантов. Нарольский отказался от машины, специально выделенной, чтобы развезти дежуривших сотрудников милиции по домам. Решил пройтись пешком. Лавируя в людском потоке, он не спеша вышагивал по знакомым нарядным улицам города. На сердце было тепло и беззаботно. Мысленно прикидывал, как лучше провести выходной. Значит, так: после обеда с ребятами на Обь. Вечером с женой в гости к друзьям, давно собирались. А может, в гости завтра? Сходим сегодня в кино, а потом побродим по праздничному городу... — Товарищ милиционер, там человека убили! Все мысли в сторону. — Где? Кто? — На Народной, — женщина с дрожащими от страха руками и бескровным лицом едва переводила дыхание. — Только осторожней, там стреляют... Последних ее слов Михаил уже не слышал, бросившись через проходной двор на улицу Народную. Еще издали заметил лежащего в неестественной позе посреди дороги человека. В сторонке у палисадника сгрудилась группа людей, боязливо поглядывающих на противоположную сторону улицы. Там в раскрытом окне небольшого деревянного дома стоял взлохмаченный парень с ружьем в руках. Он покачивался из стороны в сторону в проеме окна, бессмысленными пьяными глазами наблюдая за происходящим. Даже не подумав, что пьяный изверг может выстрелить и в него, Михаил склонился над пострадавшим. Тот был еще жив. — Скорую помощь, быстро! — бросил он в толпу любопытных. Пока перевязывал раненого, прибежали участковый уполномоченный Золотухин и милиционер Басалаев. Люди рассказали, что известный на всю округу хулиган и пьяница Борис Юлин, еще с утра изрядно зарядившись спиртным, устроил дебош на улице. Его утихомирили и проводили домой. «С горя», что ему не дали развернуться, хулиган загнал под кровать старуху мать, взял ружье и стал палить из окна по прохожим. — Вы не связывайтесь с ним, покуражится еще немножко и ляжет спать, мы его знаем, — посоветовали Михаилу осторожные соседи. Как это не связывайтесь! Один невинный человек уже пострадал. Сколько еще горя людям может принести пьяный изверг, пока утихомирится! Михаил направился к раскрытому окну. — Юлин, сейчас же брось ружье! — Не подходи, у бью... Ствол ружья угрожающе пополз вверх, но старшина милиции спокойно шел к дому. Остановился метрах в трех. В это время за спиной раздался шум автомобильного мотора. Кто-то позвонил в отделение милиции, и на место происшествия прибыла оперативная группа. Увидев выходящих из машины сотрудников милиции, Юлин истошным голосом заорал: — Гады, всех перестреляю! Всех, всех!.. Раздался щелчок взведенного курка. Михаил стремительно бросился вперед. Глухо прогремел выстрел. Старшина милиции медленно начал оседать на землю. ...Праздник весны и молодости веселым половодьем бушевал в парках и скверах, на перекрестках и улицах Новосибирска. А в двадцатую квартиру дома четырнадцать дробь один по проспекту Богдана Хмельницкого друзья внесли бездыханное тело Михаила Нарольского и осторожно опустили на стол, покрытый праздничной скатертью. Старшина милиции убит не на войне. Он пал в сражении за весну и жизнь.
Я стреляю — и нет справедливости Справедливее пули моей.«Неплохо. Совсем неплохо». Он внимательно осмотрел себя в ресторанном зеркале. На него в упор глядел двойник: парень в солдатской форме. Худой. Плечистый. Коротко остриженный. «Итак, «Маскарад». Действие первое. Драма Михаила Юрьевича Лермонтова. На дуэли, гады, убили. А ведь хороший был человек. Ты тоже, Костя, неплохой человек. Светлая у тебя голова, Костя. В колонии тебе так и говорил Митя-бухгалтер: «С вашей головой, Константин Ефимович, в Москве, в Министерстве финансов сидеть». Сиди, Митя, да меня вспоминай. Небось таскают тебя сейчас к оперу. Вызнают, не говорил ли о побеге. Ведь рядом на нарах спали. И сказал бы, может, чего, а не знаешь... Да, быстро я обернулся в Ташкенте. И билет успел купить до Москвы. И на толкучку сходить за солдатской формой. Гимнастерка, правда, немного коротковата. Ладно, сойдет. Кирзачи начищены. В бляхе перекатывается солнце. Подворотничок свежий. Едет солдат домой. Отслужил, оттрубил свое. Врагу такой службы не пожелаешь. Нет, врешь, врагу пожелаешь...» Выбритый, аккуратный солдат сел за стол. Свернутую шинель положил налево от себя, на стул у вагонного окна. — Товарищ официант. Шесть пива, сыр и гуляш. Нет, водки не надо. «Главное, на станции не соваться. Военные патрули — народ серьезный. От них не открутишься. Так что сиди, Костя, тихо, как мышь. Пей пиво. Сколько же вы, Константин Ефимович, светлая ваша голова, пива не пили? Давайте посчитаем. Три года восемь месяцев и одиннадцать дней. Задержались вы в колонии, задержались», — подумал он и опять ухмыльнулся. Парень в солдатской форме пил пиво. Неторопливо, с удовольствием жевал сыр. Дымил «Памиром». Ладный такой парень с серыми глазами. Свернутая шинель лежала рядом. Из правого кармана шинели выглядывал краешек газеты. Непорядок, солдат. Он заметил белый клочок. Засунул его дальше в карман. Через бумагу ладонь почувствовала твердую рубчатую рукоять. «Лежи, «Макаров», до поры. Отдыхай. Жди настоящего дела. Водки не надо. Охота выпить, но держись, Костя. Свое возьмешь потом. Помнишь, как говорил тебе Седой: «Губит нас, Костя, на свободе глупость. Как вырвемся из колонии, как уйдем от проволоки — так и начинаем гулять. Нипочем нам все, коли уйти сумели. Один раз живем. Деньги просадим, а душа, конечно, горит. Вот и идешь на дело, самое мертвое. Прешь сломя голову, как бычок. И снова КПЗ и суд, снова сосны пиляешь. Запомни, Костя, не так надо. Рискуй. Но с умом. Нет дела без риска. Но чтобы на всю жизнь. Чтобы потом как сыр в масле...» Знал Седой, что почем и что по скольку. Всю жизнь по колониям да тюрьмам. Эх, Седой, Седой. Загибаешься ты сейчас на больничной койке под серым зэковским одеялом. Инфаркт у тебя. И вряд ли встанешь. Так и сдохнешь за решеткой. А я ушел. По твоему плану ушел. Тебе он все равно ни к чему. А мне жить. Пожить мне еще охота. Ведь и не жил толком. Детдом, колония, тюрьма...» — Здесь свободно? — Садитесь. Солдат курил сигарету, смотрел в окно, рассматривая отражение лысой головы соседа в вагонном стекле. Дрожали в тонком стакане кровавые степные тюльпаны. Лысый отложил меню, поднял голову. Солдат взял еще один стакан, налил доверху пива, поставил перед соседом. — Пейте, — сказал парень. — Пока еще официант раскачается... — Спасибо, — сказал лысый. — Издалека едешь? — Чего? — Едешь издалека? — переспросил лысый. — Издалека. — Отслужил? — Ага. — Рано что-то. Приказа о демобилизации еще не было. Солдат курил, молчал. Потом тихо сказал. — Мать очень больна. Комполка — человек. Досрочно отпустил. Сосед сочувственно покачал лысой головой. «Вопросы. Все им надо знать. Кто, откуда, зачем. В душу хотят заглянуть». Солдат неловко повернулся, опрокинул стакан. Желтое пятно поплыло по скатерти. «Спокойно, Костя, — сказал он себе. — Не психуй. Ничего у них не выйдет. Мотал ты их всех, пока живешь один... Доедешь до Москвы. Первое, конечно, прибарахлиться. Потом в Химки к Вале. Хата чистая. Для нее я так и остался строителем из почтового ящика. В столице, само собой, никаких дел, никаких старых корешей. Дело надо сделать где-нибудь подальше. В Туле или Брянске. И сделать без свидетелей. Если будут, кончить. Ты теперь ученый. Хорошо бы взять сберкассу. И вся любовь. А там пусть ищут...» — Ченгельды скоро, — неожиданно сказал лысый. — Ага, Ченгельды, — сказал солдат. Больше они не разговаривали.М. Светлов
«Я жив и здоров. Теперь со мной до самой смерти ничего не будет. Кончил десятый класс в вечерней школе. У меня родился сын...»
«1. Причины драки (опрос родных, знакомых, взаимоотношения с окружающими)».Потом поднял глаза: — Не говорил ли он с кем-нибудь в магазине? Кууск мог не заметить. Хаависте молча кивнул головой. На листке появилась еще одна строка:
«2. Возможные свидетели (магазин, почта, жильцы близлежащих домов)».— Пиши: «3. Сообщение в газету с просьбой к возможным очевидцам дать показания». — Разговоры пойдут. — Карандаш замер в руках Ляттимяги. — Пиши, пиши. Думаешь, сейчас их нет? Домой придешь и то вопросами засыплют. — Хаависте встал, надел шинель и попрощался. — Вечерком позвоните.
И, наконец, дежурный:
— С пьяницами будете говорить?
Черт побери, как будто приятно разглядывать эти желтые опухшие лица, смотреть в бегающие глаза и дышать винным перегаром. Вот плюнет на все, скажет сейчас «нет» и поедет в Пыльтсамаа... Завтра, небось, из Таллина спросят: «А вы, товарищ Хаависте, лично принимаете участие в розыске?». Как будто что-нибудь изменится от того, что вопросы будет задавать он.
— Так будете говорить?
— Давай.
Грузно топая ногами, еще более грязный, чем всегда, с всклокоченным венчиком волос какого-то буро-седого цвета вокруг головы без стука вошел приземистый Рейн Угасте. Не говоря ни слова, он направился к креслу и, не ожидая приглашения, плюхнулся в него.
Наступило молчание. Угасте разглядывал свои рыжие, незашнурованные туфли и словно раздумывал: шнуровать их или нет. Хаависте ждал, положив сплетенные пальцы на стол. Угасте не выдержал:
— Ну?.. Мораль читать будете?
Хаависте продолжал молчать. Он просто не знал, с чего начать. Ему было до боли жаль этого опустившегося человека, Жаль было его детей, жену. Раздражение, накапливавшееся с утра, начало пропадать. Но тут ему вдруг представилось, что именно Рейн Угасте, растрепанный, безобразно ругающийся, в разорванном пальто — таким его однажды привезли в отдел, — подошел к Никифору Павленкову и ударил его в правую скулу. Хаависте даже привстал, чтобы посмотреть на руки Рейна. Тут ему бросились в глаза разлетевшиеся по полу шнурки.
— Туфли зашнуруйте, — брезгливо сказал он.
Угасте вздрогнул и, кряхтя, наклонился, блеснув красной лысиной.
Через минуту он выпрямился, иронически улыбнулся. Глаза его уже смотрели не тупо, как прежде, а осмысленно:
— Продолжим нашу беседу. В прошлый раз мы остановились на вопросе о солдатской чести. Как выяснилось, ветеранов в нашей стране уважают. Водо- и паропроводчиков тоже. Они имеют, так сказать, все права, кроме одного — пить водку, которой торгует государство. Некоторые пьют, не подозревая, что это нехорошо, чем, безусловно, позорят честь фронтовика. Надеюсь, к этой теме возвращаться не будем?
— Зачем вы паясничаете, Угасте? — сдерживая снова появившееся раздражение, ровным голосом спросил Хаависте.
Угасте ухмыльнулся:
— Паясничаю?.. Дорогой начальник, вы моложе меня всего лет на пять. Но как раз на те пять лет, о которых вы мне напоминаете. Удивительное дело, но о фронте говорят как раз те, кто его и не нюхал. Вы вот так всю жизнь сидите за столиком и мораль читаете или паршивого воришку допрашиваете. Да будет вам известно, что и на фронте пили. Да еще как пили!
— Вы правы, Угасте, на фронте я не был, а вы были. — Хаависте уже вполне овладел собой. Он вел сейчас бой и должен был победить этого опустившегося человека для его же пользы, для пользы его детей, семьи. Воюют не только пулей, снарядом. — Вы, кажется, старшина? Скажите, как бы вы посмотрели на солдата, который разговаривал бы с вами, как вы, старшина, со мной, подполковником?
То ли Хаависте удалось затронуть какую-то струнку в душе Угасте, то ли у того истощился запал, с которым он вошел в кабинет, но голова его снова опустилась. Он не ответил.
— Зачем вы пьете, Угасте? Пьяный вы ж себя не помните. Детей, жену пожалейте. Вон, в Пыльтсамаа пьяный убил человека...
Угасте вздрогнул и поднял голову.
— Убил человека... Вы семью мою не трогайте, начальник. Это мое дело. Все пьют. Это только вы не пьете, а остальные... Пишите штраф...
Он тяжело поднялся и, топая, пошел. В дверях Угасте обернулся и встретился взглядом с Хаависте.
— Так-то оно, товарищ подполковник, — грустно сказал Угасте, уже перешагнув через порог.
Хаависте встал и подошел к окну. За стеклом лениво падали снежинки. По шоссе, что отделяло дом милиции от линии железной дороги, шли, взявшись за руки, парень и девушка. Хаависте подумал: Хилья и Никифор больше так не пройдут. Неожиданно для себя он сказал вслух, будто споря с кем-то:
— Куда ни ткнись, всюду водка. Или у нас профессия такая? С пьяниц начинаем и пьяницами кончаем...
Не оказалось их и в тот памятный для него (и не только для него) февральский день. Поворчал он на директора магазина, глянул на часы и не спеша зашагал к станции. Скорый Москва — Баку прибывает в 11.20, стоит четыре минуты, ровно столько, чтобы войти в вагон-ресторан и запастись «Новостью» или «Краснопресненскими».
Сыпал мокрый снег, попадал за воротник. Кляня плохую погоду, старик подходил к станции и еще издалека увидел стоящий у перрона пассажирский состав. Что за наваждение! Снова взглянул на часы: так и есть, стоят. «Ай, шайтан! Забыл завести. Прозевать поезд — остаться без курева. Ай, ай, халва с солью».
Бормоча что-то про себя, старик прибавил шагу. Он почти бежал, ноги в сапогах разъезжались на гололеде. На ходу прикидывал, где короче дорога до заслоненной поездом платформы. Обойти с хвоста или с головы? Нет, не успеть. А может, прямо под вагон — и там? И, не долго думая, полез под вагон. Не услышав гудка отправления, не заметив, что состав уже тронулся.
Старший сержант милиции Калсын Мансуров стоял у восьмого вагона, время от времени стряхивая с себя мокрые хлопья снега. Когда поезд тронулся, услышал крик:
— Помогите! Помогите!
Кричала женщина, показывая рукой под вагон.
Мансуров подбежал и увидел, что ящик электрогенератора одного из вагонов сбил старика с ног, опрокинул, поволок между колесами. Человека тащило по бетонным шпалам, швырнуло в сторону, на рельсы. На него уже надвигались задние колеса. Он был обречен.
Есть литературный штамп, к которому прибегают иные журналисты, описывая отважные поступки. Они утверждают, что за миг до подвига перед глазами героя проносится вся его жизнь, встают образы родных и близких и т. п. Мог бы и я приписать Калсыну Мансурову множество воспоминаний, которые предшествовали решающей минуте. Тогда речь пошла бы о привольных Кумыкских степях, где пасутся бесчисленные овечьи отары, о селении Аксай — родине Калсына, о его нелегкой трудовой жизни. Эта жизнь началась тогда, когда только-только окончивший семилетку паренек заменил отца, изувеченного в автомобильной катастрофе. Он стал работать возчиком на подводе, возил хлеб, кукурузу, грузил тяжеленные мешки. Освоил трактор, отслужил срочную службу за лютой полярной параллелью. А потом работа в милиции — опасная, бессонная. Первое оперативное задание: поимка преступника, убившего своего отца. Задержание грабителей, забравшихся в магазин. И многое, многое другое...
Когда старика Арслан-бека швырнуло на рельсы и он почти ощутил безжалостную тяжесть колеса, старший сержант ни о чем не вспомнил. Ни о просторных степях, ни о родном селении. Не вспомнил даже о жене Гюлизар и пятерых ребятишках — одиннадцатилетней Барьяк, восьмилетнем Султане-Али, пятилетней Зарьят, трехлетнем Джинете-хане и о недавно родившемся Султане-Муране. Слишком коротко было мгновение. Молнией сверкнуло: «Гибнет человек!»
Есть русская поговорка: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». В этом случае наоборот. Можно долго рассказывать не сказку, а быль о подвиге Мансурова, а дело делалось молниеносно.
В одно мгновение случилось нечто особенное: обычно не зависящее от разума чувство самосохранения отступило, было повержено более сильным чувством, которое только и делает человека человеком в высшем смысле этого слова.
То, что произошло дальше, выглядело бы в пересказе весьма неправдоподобно, когда бы не спасенный старик, десятки очевидцев и пола мансуровской шинели, начисто отрезанная колесом вагона. Калсын переступил одной ногою рельс, нагнулся и подхватил гибнущего под мышки. Однако, поскользнувшись, оказался на рельсах сам, придавленный упавшим на него стариком. Застегнутая на все пуговицы шинель, новая портупея, пистолет на боку еще больше сковывали движения. И все-таки какой-то доли секунды хватило, чтобы приемом самбо перекинуть старика через себя, вместе с ним вырваться из-под лязгающих колес.
Облепленный грязным снегом, без шапки, в разорванной шинели Мансуров отошел в сторону, облокотился о чугунную ограду. Его знобило. Он не видел окруживших его людей, не слышал, о чем говорят. Дрожали руки, гудела голова. Таким его застала жена, которая, как обычно, принесла в узелке обед. Он и на нее глядел невидящими глазами. А мог ли он в те минуты дать интервью местным газетчикам, которые прибыли на место происшествия? Даже фотографировать Калсына было неудобно: в таком он был растерзанном виде.
Короче говоря, старый Арслан-бек остался цел и невредим, отделался испугом. Он по-прежнему бережет свое здоровье: курит сигареты с фильтром, боится простуды, но не забывает заводить часы и приходит на станцию задолго до прибытия скорого Москва — Баку. А старший сержант Мансуров, получив новую шинель, отправив старую родителям «на память», продолжает свою скромную службу на линейном пункте милиции Северо-Кавказской железной дороги.
Что толкнуло Мансурова на подвиг? Открывается широкое поле для предположений и домыслов: каким бы отважным он мог быть на фронте, в партизанском отряде, в подполье? Конечно, он был бы героем, но ведь то особые условия, а сейчас мирная жизнь, и как легко успокоиться в ней, жить повседневными заботами и радостями — работать, растить детей, встречаться с друзьями. Казалось бы, где тут место геройству?
Но давайте познакомимся с Мансуровым поближе. Побудем с ним, когда он дежурит.
За сутки через станцию проходит восемнадцать одних только пассажирских поездов! Короткая стоянка, тысячи и тысячи пассажиров, шум, толкотня, неминуемые мелкие и крупные конфликты. У иного это «разнообразное однообразие» притупило бы внимание, ослабило бдительность, вызвало бы раздражение и скуку. Коммунисту Мансурову никогда не изменяет острота чувства, сознание высокого долга. Он — слуга народа, ответственный за его благополучие и безопасность, поэтому спешит на помощь людям до того, как его позовут. Вору не скрыться от его острого взгляда; глядя на его атлетическую фигуру, стушевываются хулиганы и скандалисты.
Особенно трудно Мансурову в базарные дни, когда масса людей и товаров захлестывает Хасавюрт. Немало еще темных людишек — любителей погреть руки в чужих карманах.
Еще труднее ночью. Чего только не случается ночью, когда в темноте светятся лишь тусклые станционные огни да разноцветно подмигивают семафоры!
Прибегает жена обходчика. Запыхавшись, говорит: у самой сторожки двое местных затеяли поножовщину. Дико кричат, бросаются друг на друга, — жди беды. И, стуча сапогами, Мансуров бежит туда, вырывает у озверевших спорщиков ножи, а самих доставляет в дежурную комнату. До утра под замок, а там разберемся.
На путях скользнула быстрая тень: кто-то перебегает на ту сторону, в руке — ноша. Первая мысль: почему бежит? Автобусы уже не ходят: поздно. Что за спешка? И снова мчится Калсын, перепрыгивая через рельсы, чтобы задержать подозрительного. Короткий разговор в дежурке — и подозрение подтверждается На вопрос: «Что в чемодане?» — задержанный не может толком ответить: не успел ознакомиться с чужими вещами.
Не проходит часа — новое дело. Дружинники Гаджимурадов и Махмудов приводят, поддерживая под руки, пьяного. Странная фантазия оказалась у этого пьянчуги: прокутив половину получки, оставшиеся деньги он комкал и бросал в мусорный ящик. При тусклом свете фонаря Калсын копался в мусоре, извлекая пятерки и трешки. Потом вновь составление официальных бумаг, фиксирующих каждое действие милиции.
Не следует, разумеется, думать, что охрана общественного порядка на участке милицейского пункта — дело одного Мансурова. У него хорошие руководители: начальник пункта Юрий Федорович Слепченко, оперуполномоченный ОБХСС Зайнулла Алиевич Гамидов, работник уголовного розыска Николай Петрович Макоев, люди образованные, умные, решительные. Калсын многим обязан им, их опыту.
Интересная черта у Мансурова: часто он делает то, что на первый взгляд не имеет прямого отношения к его работе. К примеру, возле станции на ночь часто останавливаются тяжелые самосвалы: шоферы перед сном ищут, где бы поесть. После долгого пути не у каждого находится ужин. А станционная столовая и буфет уже закрыты. Правда, еще кто-нибудь там возится — повариха или буфетчица, подсчитывают дневную выручку. И Мансуров пускает в ход все свои знакомства, все личное обаяние, чтобы тетя Маша, или Галя, или Зина покормили чем бог послал шоферов. Людей, которых он видит первый и, может статься, последний раз. Добрым словом вспоминают его водители самосвалов за сотни и тысячи километров от Хасавюрта. А что говорить о местных жителях! Здесь его знают все от мала до велика, уважают и любят. Когда усталый после дежурства Мансуров идет по знакомым улицам домой, не случайно он слышит столько приветствий:
— Привет, Калсын Иславдинович!
— Салам алейкум, Калсын!
— Салам!
Побывайте у Мансурова дома, на улице Некрасова. Маленький дворик, непременная виноградная лоза над головой, саманный дом в три комнаты. Дом выстроил сам Калсын, жена помогала. Ныне семья увеличилась, родился шестой ребенок — Султан-Ахмет, нужна пристройка. В свободные дни хозяин сколачивает деревянный каркас, готовит саман, прикидывает, где бы купить шифер на крышу. Забот много: новое строишь, старое в упадок приходит — чини да чини. И к старикам родителям нужно съездить помочь.
Вообще в свободное время Калсын предпочитает быть дома. На это есть две причины. Первая — самая важная: семья. Любит Калсын, когда самый маленький, Султан-Ахмет, посапывает у жениной груди, двое, что постарше, сидят у отца на коленях, а остальные дети — вокруг. И все слушают сказку. Рассказывает Гюлизар. Любимая сказка о птице по имени Куклухай, которая спасла своих птенцов от волка и лисицы. Стоит поглядеть, как визжат и хлопают в ладоши ребятишки, как улыбается Калсын, когда птица Куклухай поет:
Человек, оставшийся на площади, — это был старший лейтенант милиции Николай Солодников — прислушался к звуку удаляющейся машины: вот она на улице Токтогула, вот свернула на Первомайскую. Звуки музыки заглушили мотор, — значит, Иван уже в парке. Остановился у танцплощадки. Какая, однако, в городе тишина!
Николай всем существом ощутил этот спустившийся с гор покой.
Горы вокруг. В них упираются улицы Пржевальска. Кончится длинный зеленый коридор — и сразу горы. Вблизи — суровые, в складках, а за ними сияют снежные шапки вершин.
Старший лейтенант отошел в тень домика, откуда хорошо была видна освещенная фонарями площадь. Глядя на серый асфальт, Николай задумался. Самая оживленная площадь города. Больше всего происшествий случается именно здесь. И в парке, на танцплощадке. Но там только вечерами, а здесь, на площади, круглые сутки.
У автобусной станции сонно застыли машины. Их много. Весь день идут из Фрунзе, Рыбачьего, Тюпа, Чолпон-Аты. Тут всегда людно. Торгует шашлычник. Ловко он выдумал с пылесосом. Включит в ларьке и дует в жаровню. За шашлыками толпа, конечно, и выпивка тут же. За угол завернут, оглянутся и прямо из горлышка на двоих... Потом скандалы: «Милиция!» И в ресторане пьют. И тоже: «Милиция!»
По воскресеньям едут экскурсии — тысячи людей. К памятнику Пржевальскому. И там немало происшествий. Конечно, другого рода. Кто потерял сумку, кто не попал в автобус. Жалобы... Слезы... И неизбежное: «Куда милиция смотрит!»
В город приходят туристы. Обветренные, заросшие бородами, они заполняют столовые, рестораны, рынки. На всякий случай заглянут в гостиницу. Мест там почти никогда не бывает. Туристы уходят за город, ночуют в палатках. Это люди покладистые, с ними легко. А вот с «жучками», которые спекулируют фруктами, а также дефицитными промтоварами, возни хватает. Немало их снимали с автобусов.
К осени в Пржевальск собирается молодежь. Пожалуй, ни в одном из киргизских городов нет такого количества молодежи. Педагогический институт, техникумы, училище, школы. Живут без родителей. Вольно. С ними забот хоть отбавляй. Нет, Пржевальск совсем не тихий город, хотя и стоит в стороне от дорог.
Из сумрака Караванной улицы, по которой когда-то уходили в Центральную Азию караваны верблюдов с товарами самаркандских купцов, на площадь вышла пара — парень и девушка. Они медленно добрели до скамейки у станции, посидели, пошли дальше. Потом с гомоном, с гиканьем вывалилась подгулявшая компания, пересекла площадь и растворилась в темном переулке.
Солодников снова ощутил знакомое чувство тревоги. Оно появилось давно и все время точит внутри. Откуда они берутся? Что им нужно? Сыты, одеты так, как мы и не смели мечтать. Доступно все: учись, работай, возделывай землю. А вот, поди же, куражатся, пьют, хулиганят. Друг перед другом, кто больше.
«Когда мы росли, такого не было. Вот хоть бы я, — вспоминал Николай, — работал в колхозе. Пахал, боронил. На лошадь взобраться не мог. За гриву схвачусь и по ноге, как по дереву, лезу. И целый день не сойду с седла. Отсюда и прозвище — «конский овод»».
Николай представил себя маленьким крепышом, прочно сидящим на спине у каурой лошади, представил ровное, подкатившееся под самые горы поле. Вспомнил полынный ветер, и сладкие запахи земли, и нагромождения облаков, летящих куда-то за горы. Отец болел, и Николай принял ответ за семью. Трудно было, конечно. Не дай бог пережить такое ребятам. Но вот странно: тогда-то он и почувствовал себя человеком.
Потом пошел в школу. Долго учиться не пришлось, болел отец. Николай стал работать. Затем его призвали на военную службу. Попал на Север, в войска МВД. Наблюдая в колониях молодежь, он почувствовал тревогу.
Кто-то говорил,что молодость — это главное человеческое богатство, ключ жизни. Опасный, однако, ключ — как повернуть. Сердце открыто всему. Как глубоко оно впитывает и прекрасное, и дурное. Что сумеешь увидеть, почувствовать, выучить — это потом на всю жизнь.
А хорошего в жизни неизмеримо больше. Хотя бы здесь, в Киргизии, — какая вокруг красота! Озеро. Горы. И город хорош — не улицы, а сплошные аллеи. По утрам, когда солнце встает из-за гор, по городу пролетает ветерок. Прохладный, легкий, как чей-то вздох. Потом скользят лучи. Солнце коснется сначала верхушек, потом опускается все ниже, ниже. И тополя уже золотятся, купаются в тонкой прозрачной дымке. Нет, Пржевальск хорош. Зеленый — не город, а парк. И все насадили люди. Это их труд. Они развели сады. В Пржевальске у всех сады. На улицах у арыков — мята. В палисадниках и на газонах, огороженных ровно подстриженными кустарниками, цветут мальвы — тонкие, как девушки в сарафанах.
В городе много старожилов — добропорядочных, старого воспитания горожан, которые раскланиваются учтиво и уважительно при встречах. Они уважают людей и их уважают. Когда умерла учительница Мария Ивановна Синусова, весь город вышел ее провожать: почти шесть десятков лет она учила, воспитывала пржевальских детей. Добру учила. Откуда же зло?
Николай вытер ладонью лоб. Он вдруг остро почувствовал, как соскучился по своим ребятам. Дети у тещи в Отрадном, неподалеку. Завтра они с женой поедут их навестить. Жена его оттуда же, из Отрадного. Явился жених на побывку, а укатил с молодой женой. На Север увез — несколько лет служил сверхсрочно. Потом потянуло домой. Приехал и сразу в милицию. Пошел сознательно. Понял: нужно с дурным бороться.
Сначала сам поступил, а там и братьев уговорил работать в милиции: родного — Владимира и двоюродного — Ивана.
Правда, были иногда сомнения. Может, уйти на завод работать? Здоровый, сильный, недавно закончил одиннадцать классов. Как-то в минуту усталости сказал начальнику пржевальской милиции подполковнику Корчубекову:
— Очень уж много преступников у нас развелось, товарищ подполковник. Раньше как будто этого не было...
— Было, и даже больше, — сказал Корчубеков. — Целые села конокрадствовали. В драках друг друга убивали. Даже по закону ненаказуемым было убийство мужем жены, детей родителями. Богач мог убить батрака. А уж избиения... В Тюпском районе богачи держали специальную шайку бандитов, которые грабили, совершали насилия. А басмачи?.. Вспомните, какое это было страшное насилие над людьми. Массовый бандитизм, зверства, убийства. А сейчас даже незначительное нарушение на виду, не то что прежде. Спросите любого работника, который вступил в милицию в первые годы Советской власти. Он вам расскажет, как трудно тогда приходилось работать. Сейчас другое дело.
Конечно, немало мы получили в наследство «добра», которое называем пережитками. Ну, а молодые дебоширы — наше нажитое. Недосмотрели чего-то, не учли, теперь и расплачиваемся.
Да, Корчубеков верно говорил.
Был у Николая в Отрадном друг, Ванюша Поцепунов, — паренек редкостной доброты и отзывчивости. Слова дурного от него не слыхали. Оба они с Николаем тридцать шестого года рождения. Вместе играли, бегали в школу. Работали в поле, в саду.
Потом у Ванюши мать умерла, и он переехал к тетке в Пржевальск. Тетка целый день на работе. Заботы, своя семья. До Вани не доходили руки.
К тому времени, когда друзья повстречались снова, Ваня уже связался с карманниками и отбыл в колониях несколько лет. Это было после возвращения Николая со службы. Друзья стояли, присматриваясь друг к другу. Будто и радовались, вспоминая детство, и в то же время испытывали отчуждение.
— Ты откуда? — спросил Николай.
— Из тюрьмы, — как о чем-то обычном, сказал Иван. И прибавил с отчаянной лихостью: — Прописался там. Не первый раз...
— Что ты делаешь, Ваня! — сказал Николай. — Мать свою вспомни! Как она старалась, чтобы ты человеком вышел. Одумайся. Я помогу тебе. Устрою работать.
Иван потупился и молчал.
— Ладно, подумаю, — сказал он наконец и, не прощаясь, ушел.
Солодников не упускал Поцепунова из поля зрения. Узнал и его компанию, — в Пржевальске это не трудно, здесь все на виду. Напрасно искал Николай встречи с Иваном, тот уходил от нее. Как только увидит бывшего друга, так в переулок, за дом, и был таков. Однажды все же столкнулись.
— Ваня, когда же бросишь? Я же добра хочу тебе.
Иван недовольно передернул плечами. Кто-то окликнул его. Нет, разговора тогда не получилось.
«Нужно попробовать по-другому», — решил Николай. Но не успел.
В начале весны, когда уже стаял снег, когда с гор слетал тонкий, тревожащий запах полыни, Николай, как всегда, заступил на дежурство. День он провел за городом и еще не заглушил в себе радости и от весны, и от того, что сдал самый трудный экзамен — по математике. Скоро отпуск. Он с Ирой поедет на Иссык-Куль, будет бродить по горам, охотиться, отдыхать...
Он сидел у телефона, принимал сигналы, отправлял милиционеров на вызовы. На одно из происшествий выехал сам.
Вместе с Малининым они направились к площади, миновали ресторан и вдруг увидели драку. Как раз напротив лабаза, в начале улицы Горького, несколько хулиганов били какого-то человека.
— Миша, давай на них! — крикнул Николай и уже готовился выпрыгнуть из машины, когда заметил в руках одного нож. Он узнал Ивана. Тот, размахнувшись, ударил кого-то.
В следующее мгновение Солодников уже был в толпе. Он схватил за шиворот двух человек, быстрым рывком накинул им на головы плащи.
Страшно сверкнула сталь — и старший лейтенант почувствовал, как, скользнув по ремню, лезвие мягко вошло в его левый бок.
Странная слабость и теплая глухота вдруг навалились на него. Он повернулся к Михаилу — тот еще только спрыгивал с мотоцикла.
— Миша, меня уже рубанули! — воскликнул Солодников, сам удивляясь своему погасшему голосу.
Бандит, почувствовав, что его отпустили, бросился в темноту.
— Скорее бегите за ним! Он меня ранил, грозился убить! — крикнул над ухом Солодникова тот парень, которого бил Иван.
Солодников собрался с усилием, взглянул на свой бок, увидел, как хлещет кровь из раны.
— Вези его в больницу, — глазами он показал на раненого человека.
И только Малинин умчался, Николай добрел до стены, привалился к ней и медленно съехал на землю. Все остальное было словно в тумане. Он помнит, как Михаил вернулся за ним с санитарами, как осторожно они несли его по коридору больницы. Склонившимся над ним товарищам Солодников назвал Поцепунова, сказал, по какой дороге он будет идти домой. Сознание оставляло его.
Около месяца пролежал Николай в больнице. Товарищи, навещавшие его, сказали, что преступника задержали там, где подсказал Николай. Судили Ивана в четвертый раз, отправили в исправительно-трудовую колонию.
Потом Николай получил письмо. Конверт уголком, незнакомый почерк.
«Ты для меня — злейший враг, — писал Солодникову преступник. — Вернусь через восемь лет, не проси пощады... Разрушили вы мою молодую жизнь. Ненавижу. Всех ненавижу. Мстить буду. Всем мстить».Ваня, Иван! Страшной была не месть, не угроза, а то, каким стал Поцепунов. Человек обокрал сам себя и живет по волчьим законам, полный темной, звериной ненависти к окружающему. Солодников читал это жалкое, неграмотное письмо и все яснее видел Поцепунова таким, каким он был сейчас, — нищим, пустым, бездушным, растратившим все человеческие богатства. Будто с каждым кошельком, украденным им из чужого кармана, он крал из своей души невосполнимо прекрасное: молодость, силу, чувство человеческого достоинства, величие духа. Люди, которых он обкрадывал, стали его врагами. Он боялся их, ненавидел людей. Он стал опасен для окружающих. Тогда, в больнице, Солодников передумал многое. Он укрепился в своем решении работать в милиции и, как его старшие товарищи, бороться со злом. Ведь победили же и басмачей, и всяких бандитов, старавшихся повернуть историю вспять. Поборем и хулиганов, всех этих разболтанных, одурманенных алкоголем людишек, которых каждый день приводят в милицию. Один напьется, идет через улицу и диким голосом орет, выкрикивает ругательства. Другой придет туда, где побольше людей, полезет в драку. В парке, к примеру, на танцплощадке. Третий хватается за нож... Тишину взорвал рокот мотоцикла. Подъехал Оскоев. — Спокойно? — спросил старшина. — Порядок! — ответил Солодников, испытывая теплое чувство к этому спокойному, смелому киргизу. Он уже отдежурил свою смену и сейчас, как, впрочем, и Николай, патрулирует добровольно. Вместе с Оскоевым Солодников поехал по улицам города. Пахло яблоками и мятой. За изгородями из подстриженного карагача стояли высокие мальвы. Музыка в парке затихла. Изредка доносилось откуда-то пение, взрывы смеха. Это расходилась по домам запоздавшая молодежь. А как же все-таки со злом? Не слишком ли самоуверен старший лейтенант милиции Николай Солодников, полагая, что и хулиганство и пьянство будут сломлены? Ничуть. И за примером не нужно ходить далеко. Рядом с Пржевальском просторно раскинулось большое село Теплоключенка. Название свое оно получило от бьющих из земли горячих целебных источников. Неподалеку от села, в Ак-Суйском ущелье, где тоже прорвались из скал ключи, колхозники построили ванны. Теперь у них там свой санаторий. Легкий, прозрачный воздух в горах. На каменистых обрывах, свесив длинные, гибкие ветви, дремлют задумчивые тянь-шаньские ели. Целый день от села до ущелья носится маленький автобус. Колхозники этой богатой артели с символическим названием «Заря коммунизма», окончив работу на поле, в свободный день едут в ущелье купаться, идут по ягоды, по грибы. Когда-то был в Теплоключенке мрачный дом. По высокой стене колючая проволока. — Где он сейчас? — Закрыт, — ответит колхозник, идущий с работы. — Нет в Теплоключенке тюрьмы. Нет милиции. — Значит, нет преступлений? — Случается иногда, не святые живут. Мы больше разбираемся сами. В трудном случае обращаемся в Пржевальск... Для того-то и не спят ночами Николай Солодников и его товарищи, для того и не щадят себя, чтобы закрывались в нашей стране тюрьмы за недостатком преступников, чтобы радостно и счастливо улыбались друг другу люди.
«Договориться с работниками Дома культуры об очередной лекции по правовым и моральным вопросам... Еще раз потребовать от домоуправления, чтобы закончили постройку спортивной площадки...»Казалось бы, какое имеют отношение эти заботы к обязанностям участкового? Некоторые сослуживцы говорили Василию: к чему брать на себя лишнюю обузу? И без того хватает дел. На что Петушков отвечал: — Если все люди будут хорошо знать наши законы, то станут меньше нарушать их. И молодежь перестанет попусту по улицам слоняться, когда ей предоставится возможность показать свою силу и ловкость на спортивной площадке. В дневнике Петушкова появились две новые фамилии. Увеличивался список тех, на кого можно опереться, кто без раздумий придет на помощь в трудную минуту. В свою очередь, участковый не оставался перед ними в долгу. Он знал, например, как нуждался в жилье электромонтер Червонцев. И когда тот оказал большое содействие в поимке расхитителей государственного имущества на чулочной фабрике, Василий ходатайствовал о предоставлении ему комнаты. А вскоре электромонтер уже праздновал новоселье. Петушкову удавалось настолько заинтересовать своих помощников порученным им делом, что некоторые из них навсегда оставались работать в милиции. Так случилось с Валерием Ховалкиным, бывшим моряком. Василию понравился этот крепкий, спокойный парень. Они подружились и часто вместе ходили на дежурство. Валерий освоил новые для него обязанности, выполнял все четко и быстро. — Вот бы нам в штат такого хлопца, — сказал как-то о Ховалкине Василий руководству отделения милиции. — Ну что ж, — ответили ему, — если ты рекомендуешь, значит, стоящий человек. Ховалкина приняли. Теперь он лейтенант, отлично несет службу. Петушков сделал последнюю запись, захлопнул тетрадь. Потом поднял трубку и набрал номер своей квартиры. К телефону подошла жена. — Заждалась, Любаша? Как сын, еще не спит? Ну, я сейчас иду... Василий едва успел положить трубку, как в комнату вбежала женщина. Лицо в крови, обезумевшие глаза. — Помогите! Он убивает детей... Старший лейтенант узнал в несчастной жену Гридчина, и его сердце сжалось от предчувствия недоброго. Он накинул шинель и, выскочив в коридор, крикнул Пчелину: — Догоняй! У Гридчиных беда! «Вот тебе и ушел домой, — застегиваясь на ходу, подумал Василий. — Повидал сына. Ах, Гридчин, Гридчин...» Больше года возился с этим пьяницей и дебоширом Петушков. Старался сделать из него человека. Не раз беседовал с ним: бросай пить, брось буянить. Тот обещал, ругал себя последними словами и снова напивался. Его выгоняли с работы. Василий помогал ему устроиться на новое место. В дни зарплаты сам иногда встречал своего подопечного, чтобы тот не закатился куда-нибудь с приятелями-забулдыгами. Словом, много терпения и труда затратил участковый. Вроде бы дело шло к лучшему. И вдруг — на тебе... В коридоре коммунальной квартиры Петушкова и Пчелина встретили испуганно толпившиеся жильцы. — Осторожно, у него ружье! — предупредили они работников милиции. Василий рванул дверь, за которой скрывался разбушевавшийся хулиган. Она не подалась. — Отопри, Гридчин! — Уходи! — угрожающе послышалось в ответ. — Это я, Петушков. Слышишь? — Все равно не пущу. Стрелять буду! Василий хорошо знал буйный характер Гридчина. Он может пойти на все, особенно когда пьян. Но медлить нельзя. За дверью слышался детский плач. — Топор! — коротко бросил участковый. Несколько мощных ударов по замку, и Петушков шагнул за порог. — Где ты? Выходи! — крикнул он в темноту комнаты. А из ее глубины в ответ грохнул ружейный выстрел. Старший лейтенант рухнул на пол... Все Тушино хоронило Василия Петушкова. Два дня гроб с его телом стоял в Доме культуры. Тысячи людей шли сюда, чтобы проститься с ним. Его провожали в последний путь, как героя. Траурная процессия растянулась по проспекту Свободы, Волоколамскому проезду и Фабричной улице, той самой, с жителями которой Василий был особенно тесно связан. Уже минуло почти три года с тех пор, как не стало Петушкова. Но память о нем живет. Бывшая Фабричная переименована в улицу Василия Петушкова. Пионерские отряды носят его имя. А для комсомольских патрулей и дружинников имя Петушкова — своеобразная заповедь: охранять покой района так, как это делал Василий Тимофеевич. Помнят о погибшем товарищи и сотрудники 129-го отделения милиции. Здесь в красном уголке на самом видном месте висит портрет Петушкова и Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном его награждении орденом Красной Звезды. Ему присвоено звание заслуженного работника МООП. Имя Петушкова навечно оставлено в списках личного состава отделения. На всех сборах, строевых смотрах и торжественных собраниях его называют первым, и в торжественной тишине взволнованно звучит ответ правофлангового: — Героически погиб при охране общественного порядка! Суровеют лица людей в синих шинелях, крепнет их стремление продолжить дело своего товарища — твердо стоять на страже социалистической законности.
Он вышел на середину перекрестка, предупреждающе поднял руку. Самосвал мчался прямо на него, не снижая скорости и не сворачивая. В последнюю секунду старшина успел отскочить в сторону, машина пронеслась мимо в полуметре от него, обдав Баушева горячей струей газа. «ЗИЛ-585» — определил Алексей марку машины.
В следующее мгновение старшина кинулся к своему мотоциклу, завел его и устремился в погоню за самосвалом.
Не трудно было заметить, что шофер пьян. Самосвал вилял, будто мчался не по прямой улице, а лавировал между островами. Правда, водитель кое-что соображал: старался держать машину посередине мостовой, по осевой линии. Но непослушный руль вырывался, и самосвал кидался то вправо, то влево.
Баушев отлично понимал, что может произойти, если он не задержит эту машину. Хорошо, хоть прохожих в этот час на улицах нет. Но еще курсируют городские автобусы. Последние...
Он прибавил скорость, нагнал самосвал, поравнялся с ним. Стекло в кабине было спущено, и Баушев мог разглядеть шофера. Тот навалился всей грудью на баранку, лицо его было искажено бессмысленной улыбкой, смахивающей на гримасу.
— Останови! — крикнул старшина, приподнимаясь в седле. — Сейчас же останови!
Однако водитель даже не повернул головы. Он слышал приказ, в этом Баушев не сомневался. Не случайно же самосвал вдруг вильнул влево, грозя раздавить мотоцикл. Да, мелькнуло в голове Алексея, этот тип не задумается, тоже, вероятно, из тех, кто «просто так» развлекаются.
Он лихорадочно думал, как поступить. Это не первый случай за его службу. Всякое бывало, кажется, а рецептов, годных всегда, нет и не будет. Сейчас не день. Это и хорошо, и плохо. Днем бы он обогнал машину, загородил бы дорогу. На людях, при свидетелях даже пьяный водитель вряд ли посмеет налететь на милицейский мотоцикл. Поймет, что не уйти, окружающие заметят номер. А попробуй-ка сейчас подставить ему мотоцикл. Сомнет — и уедет.
Что же делать?..
Оставалось одно: остановить самосвал любой ценой. Даже ценой жизни своей. Иначе быть беде...
Алексей чуточку отстал от машины, потом снова разогнал мотоцикл, подъехал к самосвалу с правой стороны. Несколько секунд примеривался, уравнивая скорость мотоцикла со скоростью самосвала. Затем привстал, схватился за борт машины, подтянулся и выпрыгнул из седла, оттолкнув ногой руль мотоцикла в сторону.
Теперь он стоял на подножке. Ветер сорвал с Алексея фуражку, стремился сбросить его вниз, под колеса. Позиция у Алексея была крайне неудобной: борт далеко, держаться трудно. С левой стороны было бы удобнее, там бензобак. Но там и шофер, он не даст открыть дверцу. Может столкнуть...
Он откинулся назад, вцепился левой рукой в запасное колесо за кабиной, правой — в ручку дверцы. К счастью, она оказалась незапертой. Однако распахнуть дверь было не просто.
Выход был только один: освободить левую руку, рвануть дверь и бросить свое тело в приоткрывшийся проем. Все решали доли секунды. Если он устоит на узкой подножке, не держась за спасительный борт, не потеряет равновесия и успеет уцепиться за сиденье, он выиграет поединок с ветром. Нет — очутится под колесами...
Алексей помедлил. Второй попытки ему не сделать.
И лежать тогда ему на том самом кладбище, через которое он несколько часов назад проходил. Рано вроде бы. Но третьего не дано. На подножке он долго не удержится. А самосвал надо во что бы то ни стало остановить, пока не случилась беда...
Удалось!
Он крепко ухватился обеими руками за сиденье, подтянул ноги. Только сейчас водитель заметил его, пронзил взглядом и, оторвав правую руку от руля, замахнулся.
Удар, еще удар. Шофер стремился вытолкнуть старшину из кабины.
Алексей не чувствовал боли, не защищался. Он упрямо тянулся к ключу зажигания.
Выдернуть!..
Есть!..
Мотор умолк...
Теперь дотянуться до тормоза, остановить машину!
Ах, сволочь, ты еще сопротивляешься!
Получай!..
Заскрежетали тормоза, машина остановилась. Связав пьянице руки, Баушев сел на его место, развернул самосвал и поехал обратно. Водитель, придя в себя после полученного удара, грязно ругался, угрожал, пытался помешать старшине вести машину.
Алексей слышал его бессвязную речь, ко не понимал слов. Его била внутренняя дрожь, которую он старался подавить. Только сейчас ему стало страшно. Он представил: а вдруг сорвался бы...
Устал, ох как устал! Казалось, что погоня и схватка длились целую вечность, что скоро уже конец его смены.
Взглянул на часы и увидел, что они показывают всего семь минут первого. Сперва даже не поверил, поднес к уху: может, остановились, стукнул их, когда прыгал. Нет, часы шли. Они показывали время правильно. Такое же, как электрические на столбе возле кинотеатра.
Значит, все уложилось в какие-то пять-шесть минут. Баушев усмехнулся, почему-то вспомнил соседа с его любимой пластинкой. Как там поется?
«Первые мои встречи с Андреем относятся ко второй половине сороковых годов, когда я увидел совсем молодого, красивого, стройного юношу с румянцем на лице. Скажу, не скрывая: он мне понравился с первого взгляда. Работал Андрей с исключительным напряжением и очень переживал, если руководство отдела не соглашалось с его предложениями и даже если вносились поправки. Он в таких случаях очень смущался и чувствовал себя неловко, а в беседе с сослуживцами осуждал свою опрометчивость. Он как бы стыдился за самого себя, за допущенный промах. Трудное это было время. Сотрудники уголовного розыска месяцами находились в командировках, не видели своих семей, нередко были под открытым небом в лесах, на токах, в засадах... Он участвовал и в разработке планов оперативных мероприятий, а во многих случаях сам лично возглавлял оперативные группы и успешно проводил операции по поимке особо опасных вооруженных преступников. Андрей Баженов был человеком со светлыми мыслями».В те годы, возвращаясь из долгих командировок, «привозил он, — как говорит его жена Нина Михайловна, — сапоги с колораштской грязью». Рассказывают о том, каким был Баженов тогда, и рисуется он чуть ли не былинным богатырем. Высокий ростом, сажень в плечах, он и вправду был богатырь. Полковник Николай Ксенофонтович Вовк, не раз участвовавший в операциях вместе с Баженовым, почти каждый свой рассказ заканчивал примерно так: «Разогнался Андрей, плечом вышиб дверь, дал очередь...» — или: «Навалился на него Андрей, быстро руки повязал...» Однако вышибить плечом дверь было легче, чем разработать и тонко провести операцию — то есть знать, какую и где дверь вышибать. Но Баженов и это умел. В республиканском управлении милиции я видел толстый альбом, посвященный борьбе с бандитизмом. Снимки бандитов и их жертв. Тут же, в альбоме, схемы операций. Многие из них сделаны рукой их участника и руководителя — Баженова. У меня стоял еще перед глазами тот, последний в его жизни, быстрый и все же старательный чертежик, и потому ощущение было таким, как будто вновь встретился я с Андреем Михайловичем. Рисует Баженов хату, сарайчик, подходы к ним — все это, прежде чем нарисовать, сумел он разведать, сумел узнать, когда и где, в тайнике или в горнице, будут в нужный момент бандиты. А под номером первым все та же фамилия — Баженов. Ликвидация банды Тудоровича — одна из важных страниц в жизни Баженова. Красиво и смело написанная страница. Баженов был к тому времени опытным, во многих переделках побывавшим оперативником. Главное в нем — умение оказаться там, где особенно трудно и опасно, талантливо и смело подчинить себе эти трудности и опасности, — уже явственно проявилось. Банда Тудоровича была одной из самых опасных. Она грабила почтовые отделения и магазины, склады. Были у Тудоровича пистолеты, автоматы, даже гранаты. Националисты терроризировали колхозников. Тудорович сказал: «Если попадусь — живым не дамся». С этой бандой и предстояло покончить Баженову. Но где скрывается Тудорович? Надо было познакомиться с крестьянами, пропустить, как сквозь сито, каждое село, каждый дом в районе действия банды. И вот приезжает из Кишинева землемер, везет с собой, конечно, и все землемерные принадлежности. Ходит по селам, обмеривает участки, подолгу говорит с хозяевами. Баженову надо было, чтобы не вызвать подозрения, быстро постичь свое новое, землемерное, ремесло. И он работал так, будто всю жизнь только и делал, что землю мерил. Привыкли к Баженову. Теперь можно было действовать спокойней. Заметил он, что жена Тудоровича ходит в церковь в другое село. Ходит с корзиной, а своя церковь тут же, через улицу. Помолившись, корзину оставляет она какому-то мужчине, клавшему поклоны рядом с ней. Нелегко было Баженову убедить запуганного Тудоровичем крестьянина рассказать, где скрываются бандиты. — Не убьют меня? — все переспрашивал тот. — Некому убивать будет... Тудорович скрывался в этом селе, в скотном сарае, его сподвижник Ротарь — в соседней деревне. Баженов знал, что Тудоровича брать надо неожиданно, стремительно, что защищаться тот будет до последнего патрона. Так, значит, нельзя позволить ему открыть стрельбу. Окружили сарай, где прятался Тудорович. Был вечер, почти ночь. Далеко слышно в такие тихие вечера. Из щелей сарая слабо сочился свет. Баженов первым подобрался к дверям. Это и был один из тех случаев, когда он «разбежавшись, плечом вышиб дверь». Тудорович уже держал в руках обрез, но нажать на курок не успел. Баженов накрыл его, подмял под себя. А когда с бандами было покончено, когда уже не надо было чуть ли не каждый день рисковать собой, жизнь Баженова не стала менее напряженной. Она, эта жизнь, день за днем, год за годом делала из него тонкого психолога, проницательного исследователя. Так, чтобы разоблачить группу орудовавших на фабрике расхитителей, следователь должен был освоить совсем новое для себя дело. Причем, освоив, поняв это дело — без чего вообще невозможно было бы подступиться к преступникам, — надо было еще взглянуть на него с совсем особенной точки зрения, взглянуть глазами криминалиста. С такими делами Баженову приходилось сталкиваться не раз, не раз приходилось бороться и против валютчиков. Тут столкновение с хитроумным, все предусмотревшим преступником было особенно острым. Допрашивал Баженов часами. Он любил эти часы поединков, когда надо точно рассчитать удары: когда, что и как сказать самому, когда надо предугадать, что и как будет говорить арестованный. Но бывший участковый не боялся и самой черновой работы. Начальник городской милиции часто сам производил обыски, сам вел протоколы. Круг забот и интересов Баженова был необычайно широк. Листаю сейчас его рабочие записные книжки. Нельзя не процитировать эти короткие записи, одни из которых сделаны для себя, для памяти, другие — для докладов, для выступлений.
«Елахов, завхоз детского сада. Обкрадывал детей».Баженов перечисляет, сколько кусков мыла украдено, сколько простыней, скатертей, полотенец.
«Наживаются на несчастье других. Сантехник из ворованных деталей делает ограды для могил. Рвет с родственников последнее». «Разоблачено и осуждено за последнее время много групп расхитителей. Клянутся «кушать хлеб с солью» — честно работать». «Инструкция — брать в вытрезвитель только «лежачих», а «стоячих» не брать. Неверная инструкция. «Стоячие»-то как раз и опасней». «К чему приводит поверхностное расследование? Мельник Ш. создал «излишки» зерна. Украл это зерно. Арестовали и выпустили. А через два года он сколотил группу расхитителей и успел сбыть на сторону пять тысяч тонн». «Вытрезвитель. В один день попали туда директор школы, а потом его ученики. Почему Иванов не доложил?» «У «Интуриста» — фарцовщики, у кафедрального собора — нищие, бродяги, нет глаза нашего на еврейском кладбище».И вдруг такая запись, сделанная во время командировки в Азербайджан.
«Город Чеёк-Чай, райотдел. Милый, зеленый город. Лучше нашего Тирасполя. Сумгаит — красавец».Вероятно, это самые обычные для милицейского работника записи. О чем и писать еще в рабочем блокноте? Но со странным чувством листал я эти страницы. Со всей этой человеческой подлостью каждый день сталкивался Баженов. Что ж, это была его работа... Но я-то уже знал, каким благородным или, как сказал полковник Родин, «со светлыми мыслями» человеком был он сам. Говорят, что если бы актер всякий раз «взаправду» переживал на сцене за своего героя, то скоро получил бы инфаркт. Все дело, так сказать, в актерской технике. Врач за операционным столом даже не успевает думать о страданиях больного, он делает свое дело, чтобы облегчить эти страдания. Говорят, это защитная реакция организма. Он привыкает ко всему, утрачивая первую, яркую остроту ощущений. Так оно, наверное, и есть. Но это не вся правда. Вглядитесь в лица актеров, когда выходят они на вызовы зрителей. У них отсутствующие глаза. Они еще где-то там, со своими героями, с их страстями, горем. Сейчас они только начнут возвращаться к нам, зрителям, к самим себе. И почему-то после сложной операции хирург держится за сердце, а руки его, еще минуту назад твердые, начинают дрожать. Нельзя до конца оторвать себя от чужого страдания, отрешиться от чужой боли. Вот и Баженов. Так никогда и не привык он к тому, что один крадет, а другой убивает. Не утратил остроты ощущений и защитной реакции не приобрел. Странно, но первое чувство у меня было даже такое: нехорошо, несправедливо, что такой светлый, хороший человек был окружен этой грязью. Парадокс, казалось бы. Но это счастье, что парадокс разрешается так, что такие Баженовы делают свое дело для нас с вами. Он не пишет в блокноте после слов о завхозе: «Какое безобразие!» — но уж он сделает так, что больше в этом детском саду никто и никогда красть не будет... Легко и интересно было собирать материал о подполковнике Баженове, потому что все, с кем он сталкивался, очень хорошо его помнят, со всеми его привычками, любимыми словечками и манерами. Помнят, что на допросах любил он говорить своим бархатным басом: «Голубчик мой», что был спокойным и, не в пример кинематографическим следователям, не курил безостановочно, а любил конфеты. На первый взгляд, это мелкие, незначительные детали. Но без них, без этих подробностей, рассказ об этом большом и смелом человеке будет односторонним. А потому я напишу так, как слышал. — Любил Андрей кладбище. Бывало, специально приедет и бродит меж могил, читает надписи. Грустный и сосредоточенный. Говорил: «Нельзя людей забывать», когда запущенную могилу видел. А однажды на холмик, где деревянный столбик со звездочкой покосился и фамилия была едва видна, притащил камень и на камне вывел и фамилию и даты... — Веселый человек был Баженов. Любил разыграть кого-нибудь. Звонит одному нашему товарищу, говорит: «Вас вызывают в финчасть. Поскольку командировки ваши оказались бесплодными, верните деньги бухгалтеру». Тот пошел и деньги понес: «Хочу вернуть, как напрасно израсходованные». В финчасти тому товарищу сказали: «Хорошо, если б кто и вправду придумал такое правило...» — Поехал Андрей на курорт отдыхать, а через неделю в Ленинграде мы с ним оказались. «Поедем архитектуру смотреть». Перед Исаакием он долго-долго молча стоял, потом сказал: «Люблю Петра Первого». Ленинград весь пешком обошел, не смотрел вокруг, а всматривался. Говорил: «Баженова, архитектора, знаешь? Так я тоже Баженов». — Была у Баженова дружба с одним бандитом. С бывшим бандитом, конечно. Когда-то Андрей его ловил, теперь тот отсидел положенное, вернулся, и Баженов сам его на работу устраивал. Отношения у них были такие: Андрей не играл в «отца родного», вел себя без всякого покровительства. Потому приятель его не чувствовал себя с ним «блудным сыном», вернувшимся после долгих странствий. Чем-то они были по-человечески интересны друг другу... Баженова нет. Баженов погиб. Указом Президиума Верховного Совета СССР он посмертно награжден орденом Боевого Красного Знамени. Старшина Спектор, также посмертно, удостоен ордена Красной Звезды. — Что для него было главным? — спрашивал я людей самых разных, долгие годы знавших Баженова. Отвечали возвышенно, высоким слогом. Но этот высокий слог казался единственно уместным. Отвечали примерно так, как полковник Николай Ксенофонтович Вовк: — Он ужасно любил милицию... Любил милицию... Что значит любить милицию? Погони, преследования, перестрелки, допросы? Да, сам процесс поиска, головоломки запутанных преступлений, остроту ощущений. Но ведь все это лишь форма, лишь оболочка. Немало любителей рискованных приключений и «поэтов уголовного розыска» уходили из милиции после первых же шагов. Поэт разочаровывался, романтик остывал и озлоблялся. Вблизи все виделось по-иному... Баженов мог и не погибнуть. Мог не вписать себя первым в тот список, мог вообще не открывать ту иссеченную пулями дверь. Имел право не погибать. И, может быть, не имел права первым бросаться на преступника, заранее зная, что тот вооружен и станет стрелять. Зачем? Ведь все равно тот никуда не ушел бы. Все это логично и стройно. Но Баженов в эту логику не укладывается. Да и что такое логика? Останься он в живых и, может быть, получил бы выговор — прочел же я в одной из лейтенантских его аттестаций: «Баженов — самонадеян», — а погиб — все плакали. И выговор и слезы — все это искреннее. Вот пошел он первым и это было смело, но было в этом и что-то от простого благородства — не мог он послать Ковытева или кого-то другого, а сам «руководить» из-за угла. Кто-то должен быть «№ 1», жизнь стала бы тусклой без таких людей, без их ярких дел. У таких, как Баженов, что-то большое и глубокое стоит за внешней, профессиональной стороной милицейской жизни. Какая-то высокая цель, какие-то дальние истоки. Мне хочется назвать это чувством обостренной справедливости. Желанием сделать жизнь чище и счастливей. Ведь того седого взводного, что предостерегал семнадцатилетнего Андрея, убили. Столько смертей Баженов уже видел, и вот еще одна. Похоронили лейтенанта в Венгрии, на площади небольшого городка. Не знаю, как думал Баженов, стоя у этой могилы. Но знаю, что думал, и вы это знаете. А потом кончилась война, а бандит стреляет из-за угла, вор крадет последнее... С юности привыкший к серьезной, нелегкой, да никакой другой и не видевший, жизни Баженов попадает в милицию, и эта серьезная, казалось бы понятная, жизнь поворачивается к нему еще одной, трагической и грязной своей стороной. Даже после всего пережитого это было ново, и у участкового уполномоченного Баженова сердце сжималось от тоски, когда видел он человека, только вчера за часы с дешевым браслетом убившего женщину... Баженов становился Баженовым. Тоска и ненависть переплавлялись в то самое чувство справедливости, что и двигало им потом все годы, заставляло рисковать, привело к подвигу.
С пригорка человек глянул на изгиб Пьяны — запестрели на крутояре первые домики Валгусов, его родной деревни. Долго же он не был здесь! Лет десять, пожалуй. Все уговаривал себя: родичей в деревне нет, и погодков раскидало, помнит ли кто его? А теперь вот защемило сердце. Милая, родная сторона. Каждому кустику хочется поклониться, каждой травинке.
Пахнуло чем-то давно забытым: далеким детством, комсомольской юностью, первой любовью. По этим стежкам, под этим солнцем вышагивал на заре своей жизни колхозный паренек Василий Сафонов.
А потом...
«Здравствуйте, потомки героев! Сегодня вы отмечаете столетие с того дня, как залпы салюта возвестили миру о том, что наш народ выстоял в трудной, суровой битве с фашизмом. Вспомните своих прадедов, выходцев из села Валгусы. Они отдали жизнь за ваше счастье. Вспомните — и поклонитесь им».И вновь идет по Горькому участковый уполномоченный. И вновь не дает ему покоя суровый вопрос: «А кто же ты есть на свете, Василий Михайлович?» По-прежнему трудно самому на него ответить. Но в кармане шинели несет Сафонов письмо. От Лилии К. Прислала совсем недавно. Пишет, что вышла замуж, родила дочь, живут с мужем в новом сибирском городе. И есть в том письме такие строки:
«А самый дорогой человек для меня — это вы, дядя Вася. Не только потому, что жизнь мою спасли, а что в людей снова заставили поверить. Я бы таким, как вы, памятники ставила — настоящим коммунистам. Кланяюсь вам низко, по-старинному...»Давайте и мы поклонимся Василию Михайловичу Сафонову — солдату, коммунисту, родному всем нам человеку. Ведь благодарность сердца — это памятник при жизни.