Память о тех, кто пал в минувшей великой войне, отстаивая дело мира, ответственность и долг перед народом обязывают нас с удвоенной энергией проводить политику нашей партии, бороться за прочный мир на земле. Советский Союз и другие социалистические государства всегда будут идти в первых рядах этой самой благородной и самой необходимой борьбы.Л. И. Брежнев
Ян Карлович Берзин
Я. К. Берзин в Испании, 1937 г.
Я. К. Берзин, 1922 г.
Рихард Зорге. 20-е годы
Ходзуми Одзаки. 1932 год
Бранко Вукелич. 30-е годы
Макс и Анна Клаузен
Генерал Владимир Заимов
Поручик Владимир Заимов. 1912 год
Шандор Радо. 30-е годы
Ильзе Штёбе
На прогулке
Юзеф Собесяк. 60-е годы
Командир партизанского отряда Макс — Юзеф Собесяк. 1942 год
Иван Прокопьевич Дмитришин. 1941 год
Евгений Иванович Жидилов. 1942 год
Фарид Салихович Фазлиахметов
Антон Петрович Бринский. В тылу врага под Ковелем. 1944 год
Василий Васильевич Щербина. 1940 год
Степан Павлович Каплун
Григорий Матвеевич Линьков
Николай Александрович Сухов
Алексей Андреевич Фильчагин (слева) и Николай Иванович Малышев. 1945 год
Антон Осипович Гоменко
Людвиг Кубят
Вит Вашат
Кузьма Савельевич Гнедаш. 1941 год
Клара Давидюк
«Все члены группы Зорге, как это ни покажется необычным, работали ради идеи, ради общего дела, а не ради денег. Те средства, которые они получали из Центра (по нашим понятиям, весьма скромные), шли на оплату конспиративных квартир и переезды».И еще не могу не остановиться на одном очерке. Вернее, на встрече с человеком, которого мы, люди старшего поколения, глубоко уважали, чьей доблестью, мудростью и революционным кипением восхищались. Я говорю о замечательном коммунисте и командире Яне Карловиче Берзине, долгие годы возглавлявшем нашу военную разведку. О нем мало написано, до обидного мало. Очерк писателя Овидия Горчакова, которым открывается книга, — одна из первых попыток воссоздать полнокровный образ революционера и патриота Я. К. Берзина. Прикоснувшись к документам и воспоминаниям, характеризующим выдающегося разведчика, автор, к счастью, удержался от соблазна построить свой рассказ как сплошную сенсацию, нагромоздить один острый сюжетный поворот на другой. Овидий Горчаков стремился в первую очередь показать истоки высочайшего мужества, идейной крепости, обостренной партийной ответственности за все, что делаешь, то есть качеств, без которых нет командира, нет бойца самой передней, грозовой линии. К Великому Октябрю семнадцатого года Петерис Кюзис (настоящее имя Яна Карловича) имел три ранения, три ареста, страшный приговор — смертная казнь, замененный по малолетству «государственного преступника» тюрьмой, и еще один приговор — вечная сибирская ссылка. Там, в Сибири, и рождается Ян Карлович Берзин — это имя было проставлено в документах, которыми ссыльные большевики снабдили Петериса Кюзиса. Вскоре после Октября 1917 года он становится командиром стрелкового подразделения, охраняет революцию. Став в марте 1924 года начальником Разведупра РККА, Берзин требовал от себя и от всех, кто трудился с ним вместе, умения по-ленински, руководствуясь ленинскими заветами, нести каждодневную службу на острейшем участке обороны страны. Сохранились записки-раздумья Берзина о задачах разведчиков, о правилах их поведения. Разведке требуются не просто отчаянные смельчаки, а люди незаурядные, выдающегося ума, с фантазией и воображением, умеющие самостоятельно и быстро ориентироваться в самой сложной обстановке, мгновенно принимать точные и единственно верные решения в самом тяжелом поединке, в безвыходном, казалось бы, положении. Раздумываешь над очерком о Яне Берзине, и в душе сами собой рождаются слова, с которыми хочется обратиться к читателям, особенно молодым. В биографиях героев-разведчиков, храбрых сынов Советской Армии, в их подвигах — ярчайший, замечательный пример для вас. Старайтесь в их беззаветном служении Родине, в их железной самодисциплине, в их духовной стойкости черпать для себя силы и вдохновение. Ведь новые подвиги, новые имена героев вырастают на благотворном фундаменте преемственности поколений, в любовном наследовании боевых традиций, в горячем стремлении человека приумножить эти традиции, эту великую и немеркнущую славу. Верится, что книга «Люди молчаливого подвига» принесет несомненную пользу в коммунистическом воспитании молодежи, в закалке воли и шлифовке характеров патриотов и бойцов. Это тем более важно, что Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза постоянно требует от партийных, советских, профсоюзных и комсомольских организаций, политорганов армии и флота воспитания всех советских людей, и прежде всего молодежи, на героических революционных, боевых и трудовых традициях коммунистической партии и советского народа, в духе социалистического патриотизма и интернационализма, высокой бдительности и постоянной готовности к защите Родины.
«9 апреля, в субботу, с 10 часов вечера в лесу за городом (за Александровскими воротами) наблюдалось собрание социал-демократической фракции. Затем перешли к выборам в центр фракции. Назначены следующие кандидаты: …Петер Кюзис». «Массовка IV района состоялась в лесу по Санкт-Петербургскому шоссе, в верстах 11 за городом в ночь на 11 июля. Присутствовало 107 человек. В числе пропагандистов Петер Кюзис».Полиция дала лестную характеристику юному трибуну:
«Петер Кюзис — один из известнейших деятелей социал-демократии».Словно в подтверждение этой оценки врага, летом 1911 года IV район Риги единогласно избирает Кюзиса своим делегатом на съезд социал-демократической партии Латышского края. Петер действовал тогда под разными конспиративными именами: Малениетис (Далекий), Скуя (Хвоя), Саша и Павел. К последнему псевдониму ему было суждено вернуться. В августе 1911 года Петера Кюзиса вторично арестовали и предали суду. Декабрь 1911 года. Снова бьющая на устрашительный эффект бутафория судилища. Позолота на массивной дубовой мебели, все тот же портрет Николая II, двуглавый орел и обнаженные сабли солдат-стражников. На этот раз Петера Кюзиса, уже вполне совершеннолетнего, судили за принадлежность к социал-демократической партии. — По статье 102, часть первая… Его присудили к долгой ссылке в Восточную Сибирь и отправили по этапу за Урал, в далекую Иркутскую губернию. Ему было тогда немногим более двадцати лет. Но он стал уже закаленным бойцом старой ленинской гвардии. …Спустя много лет, вспоминая свою революционную юность, он писал:
«Хочу лишь отметить, что сознательных социал-демократов в наших сельских организациях в то время было очень мало. Большинство было просто из революционно настроенных крестьян, прочитавших несколько воззваний и пару брошюрок, которые, движимые одним недовольством, ставили своей задачей свержение ненавистного им царизма и ига помещиков-баронов. Было много революционного романтизма, но мало сознательности. Но, несмотря на это, люди боролись очень стойко и честно клали свои головы за революцию. Лично я жил тогда в экстазе революционного романтизма и за изучение теории взялся лишь в тюрьме».Это писал уже умудренный жизнью, способный к трезвому научному анализу военачальник Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Но революционным романтиком он остался до конца…
«В Петрограде исполнял разные поручения ЦК».Что стоит за этими словами? Именно на таких бойцов революции опирался, готовя вооруженное восстание, Ленин. Именно таких людей подбирал, готовясь к штурму Зимнего, Антонов-Овсеенко. Пути в революцию этих двух большевиков — одного из непосредственных руководителей исторического штурма — Владимира Александровича Антонова-Овсеенко и одного из убежденных его сподвижников Петера Кюзиса — во многом похожи. Первый был лишь на шесть лет старше второго. Антонов-Овсеенко еще в военном училище, на два года раньше Кюзиса, установил связь с большевиками. Тоже был боевиком, держал связь с большевистской организацией в Варшаве. Тоже был арестован за участие в военном восстании — в Севастополе. В 1906 году, как и Петер Кюзис, был приговорен к смертной казни, замененной двадцатью годами каторги. Тоже бежал. И вот он в яростном потоке солдат и матросов врывается на Дворцовую площадь 25 октября 1917-го… В ЦК РСДРП знали: Петер Янович Кюзис, партийная кличка Папус, в ссылке достал подложные документы на имя Яна Карловича Берзина и совершил весной 1914 года, перед империалистической войной, побег из Сибири. Тяжелый, опасный побег, который в случае неудачи грозил ему вечной каторгой. Политическому ссыльному Кюзису-Берзину шел тогда двадцать четвертый год… Он пробрался на родину, повидался в Яунпилсе с близкими. Отец не дождался его — умер в шестьдесят лет, мать хворала. В Риге, будучи на нелегальном положении, Петер сразу активно включился в партийную работу. Товарищи встретили его тепло. Они хорошо знали: Берзин — стойкий большевик-ленинец, непримиримый к меньшевикам. А борьба с меньшевиками все сильнее разгоралась в Латышском крае… Кюзису-Берзину помогли устроиться на работу — учеником слесаря. Он гордился званием пролетария — хозяина будущего. По главным делом оставалась партийная работа. Пропагандист Папус становится все более заметной фигурой на нелегальных массовках и митингах, во время стачек и на рабочих собраниях. Когда началась мировая война, он скрывается от мобилизации, по заданию партии ведет агитационную работу в войсках на Двинском участке Северо-Западного фронта, распространяет «Окопную правду», призывает солдат повернуть штыки против царя. Особенно действенной была его пропаганда среди земляков в латышских стрелковых батальонах, хотя в них мутили воду господа-сепаратисты, мечтавшие о «буржуазном рае» в Латвии. В блиндажах разгорались жаркие споры. Не раз чудом уходил он от верной смерти, от офицерских наганов, от агентов охранки. В военных условиях дьявольски тяжело было вести партийную работу. Почти все рабочее население Латышского края эвакуировалось на восток. Много времени уходило на восстановление прерванных партийных связей. Охранка шла по пятам, перед глазами вновь вставал призрак знакомой ему каторжной тюрьмы. Пришлось бежать сначала в Псков, оттуда в Петроград, где все уже бурлило. Слесарь Ян Берзин стал членом партийного комитета в Выборгском районе, вновь бастовал, дрался с казаками, деятельно участвовал в Февральской революции. Сразу после нее уехал в Ригу, получил задание руководить латышской партийной типографией, стал членом редакции газеты «Пролетариата Циня», выполнял ответственные поручения… И вот Октябрь. Это была величайшая в истории победа, но большевик Ян Берзин отлично понимал, что революция на этом не кончится. И он не ошибся, хотя вряд ли представлял, каких жертв будет стоить защита завоеваний Октября, какого непрестанного, титанического труда и какую неизбывную энергию потребует лично от него революция. На открывшемся 7 ноября Втором Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов было образовано рабоче-крестьянское Советское правительство во главе с В. И. Лениным; вскоре Ян Берзин был направлен на работу в аппарат нового правительства. Слесарь стал начальником канцелярии наркомата местного управления, а затем секретарем и заместителем заведующего отделом местного хозяйства Наркомвнудела. Целый год и четыре долгих месяца этого бурного, тревожного времени проработал двадцатисемилетний большевик на этих постах, целиком отдавая себя большой непривычной работе. Грозным набатом прозвучала летом 1918 года весть из Ярославля: вспыхнул мятеж, поднятый белогвардейцами и эсерами. С подразделением красноармейцев Ян Берзин выехал в Ярославль. Он вел бой с мятежниками у станции, у моста через реку, штурмовал штаб мятежников… Через две недели восстание было полностью разгромлено. Тревожили Яна вести из родного края. В ноябре 1918 года реакционер, антикоммунист Ульманис провозгласил «независимость» буржуазной Латвии. Но через месяц трудовой народ свалил клику Ульманиса и провозгласил власть Советов. Съезд Советов Латвийской Советской Республики принял декрет о национализации земли. Народное правительство Латвии в декрете 25 апреля 1919 года объявило о высылке за пределы Латвии баронов, помещиков и дворян. Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика признала Латвийскую Советскую Республику. В марте 1919 года Ян Берзин приехал в Советскую Латвию, его родную Латвию. Какие встречи были в Риге с товарищами по партии, с братом, сестрами!.. Его увезли отсюда когда-то в кандалах, потом он бежал из этих мест, преследуемый охранкой, человек вне закона, беглый, ссыльный, государственный преступник, а сейчас назначен на пост заместителя Наркомвнудела Латвийской Советской Республики. Но Советская республика находилась в огненном кольце фронтов. Враги наседали. Они подходили все ближе к столице Советской Латвии. 22 мая 1919 года Красная Армия оставила Ригу… В город снова ворвались бароны, помещики, националисты, поддержанные германскими войсками. Началась дикая расправа. Погибли тысячи патриотов. Бывший замнаркомвнудела и член Рижского городского комитета партии немедленно взял винтовку, встал в ряды рижского рабочего батальона, где многие знали Берзина по старому партийному псевдониму Папус. Через месяц Берзина назначили начальником штаба батальона. В боях с белогвардейцами он вновь пролил кровь за революцию, получив серьезное ранение. Снова лазарет. Ту казачью пулю и в этот раз не вынули из черепа — не вынули и позже… Едва залечил раны — приказом по армии утвердили на должность начальника политотдела стрелковой дивизии. Эта дивизия отбивала отчаянные атаки белогвардейцев, героически контратаковала их, задержала опасное продвижение врага к Петрограду. В решающих боях особо отличился начальник политотдела, и уже в августе Берзин занимает важный и ответственный пост начальника Особого отдела ВЧК XV армии… 2 декабря того же 1920 года начальник Особого отдела XV армии получил телеграмму-молнию от своего начальника — председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ян Берзин откомандировывался в распоряжение Региструправления. Что такое «Региструпр», Берзин уже знал — так называлось первое в истории молодой Красной Армии разведывательное управление. Не случайным, а глубоко закономерным и символичным следует считать тот факт, что чекист Берзин был направлен на руководящую работу в военную разведку. Куя меч и щит революции, председатель ВЧК заботился о том, чтобы у этого непобедимого меча было обоюдоострое лезвие. Армия нового типа не могла существовать без разведки нового типа. А Берзина Ф. Э. Дзержинский отлично знал, знал, что может положиться на него в самом важном деле. Начальнику Особого отдела ВЧК XV армии не раз приходилось выполнять его поручения. Берзин прибыл в Москву, в «Региструпр», в буденовке и кожаной фронтовой сбруе, с маузером в деревянной колодке. Он стал начальником одного из отделов. Говорят, у Дзержинского было рентгеновское зрение, он видел людей насквозь, у него было особое чутье на друзей и врагов, он знал, кому можно, а кому нельзя доверять. Что же, и в товарище Берзине-Кюзисе он не ошибся. 27 декабря 1921 года Павел Иванович Берзин был назначен заместителем начальника Разведуправления штаба РККА. Павел Иванович Берзин? Да, так обычно называли в разведке да и во всем штабе РККА Петера Яновича Кюзиса-Берзина. И еще его называли Стариком. Может быть потому, что он рано поседел. Сестра Берзина Паулина Кюзис — в 1975 году ей пошел восемьдесят девятый год — так объясняет один из псевдонимов брата — Павел: — Этим русским именем Петер стал называться еще в 1909 году, когда вышел из царской тюрьмы с седыми в девятнадцать лет висками и вновь окунулся в революционную работу. Мы, его родные, отлично понимали, откуда он взял это имя. «Русским Павлом» у нас в деревне все звали нашего деда Пауля по отцовской линии, который отслужил в царской армии двадцать пять лет, участвовал в обороне Севастополя… Неспокойно было в мире после «последней из войн», после Версальского пира победителей. Отгремели залпы гражданской войны и интервенции в России. Советская власть выстояла, победила. Но враги продолжали свои происки. Экономическая блокада, шантаж, диверсии — все было пущено в ход, чтобы ликвидировать завоевания Октября. Поэтому неспокойно было и в невысоком шоколадного цвета доме, затерявшемся в одном из бесчисленных московских переулков. Весь мир должен был видеть из окон этого дома Ян Карлович Берзин, он же Павел Иванович, он же Старик.
«…Антанта вынуждена прекратить (надолго ли?) интервенцию и блокаду. Неслыханно разоренная страна едва-едва начинает оправляться, только теперь видя всю глубину разорения, испытывая мучительнейшие бедствия, остановку промышленности, неурожаи, голод, эпидемии»[1].Всемерно усиливать обороноспособность страны, бдительно стоять на страже завоеваний революции — вот чего требовал Ленин. Старик погрузился в сложную, трудную работу. От него ждали почти невозможного: он должен был безошибочно и вовремя информировать советское командование о любой попытке нового нашествия врагов. Более того, он обязан был знать, какие козни плетутся в генеральных штабах вероятных противников. Ему необходимо было знать как можно больше о военном потенциале агрессивных государств, знать, какое новое оружие куют враги, какие воинственные сговоры вынашиваются в Берлине, Лондоне, Париже, Риме, Токио… Все это требовалось для обеспечения безопасности Страны Советов в условиях капиталистического окружения. Без точной и своевременной информации о военном положении молодого рабоче-крестьянского государства невозможно было правильно планировать восстановление и развитие народного хозяйства, государственный бюджет, направление индустриализации страны. Но откуда взять силы для такого богатырского подвижничества? С фронта тридцатилетний Старик привез шрамы нелегких ранений, невралгию, хронический бронхит, у него начинался, как на грех, активный процесс туберкулеза легких. Давали себя чувствовать партизанское лихолетье, царская тюрьма и ссылка, фронт. А лечиться некогда, не затем его в Москву вызвали… Не рыцарем плаща и шпаги мнил себя Старик — он видел себя часовым Родины. И не было в его глазах почетнее службы. В далеком 1905 году милиционер-дружинник Петер Кюзис стоял с винтовкой на часах у дома Распорядительного комитета. В доме собрались революционеры, а он, Петер, охранял их. И теперь стоял Павел Иванович Берзин на страже революции, только дом, который он охранял с товарищами по службе, вмещал всю Советскую страну… Берзин понимал, что ему не хватает образования. Пришлось поступить в Пролетарский университет, выкраивать часы для занятий, читать по ночам до цоканья первого извозчика за окном, до серого московского рассвета. Старик понимал, что не хватает ему и знания чужих стран, непосредственного и живого знакомства с «закордонными» условиями. Его отговаривают в штабе РККА, не хотят рисковать им — зачем, мол, совать голову в пекло. Но он, как обычно, умеет поставить на своем. В 1922 году отправляется в довольно продолжительную поездку — в Берлин, Прагу, Варшаву. Приходится принять совершенно новый облик: на носу золотое пенсне, одет по западноевропейской моде. Фамилия — Дворецкий… В служебной анкете 1922 года появляется многозначительная запись:
«В о п р о с: Какие государства изучал и каким образом? О т в е т: Западные, по долгу службы в Разведупре».23 марта 1924 года Берзин назначен на должность начальника Разведупра. Документы, оставленные Стариком, имеют сегодня большую историческую ценность. Целиком сохранилось
«Дело тов. Берзина Я. К. Московской организации РКП (большевиков) Хамовнического района. Начато 9 февраля 1922 года…»От пожелтевших, хрупких бумаг с поблекшими чернильными строчками, написанными самим Стариком, веет грозовой весной революции. Дорога здесь каждая деталь, каждая крупица информации, помогающая воссоздать благородный образ одного из первых разведчиков Красной Армии. В анкете Всероссийской переписи членов Российской Коммунистической партии (большевиков) № 76/1727 указывается номер партбилета Старика, выданного политотделом XV армии, — 729826. К тому времени Ян Берзин состоял членом партии уже шестнадцать с половиной лет, был членом Общества старых большевиков. Наряду со своей адски нелегкой военной службой Старик активно участвует в партийной жизни. Партийная ячейка управления, в которую он входит, занимает твердокаменную ленинскую позицию в разгоревшейся драматической и упорной, как на фронте, борьбе с Троцким. А Троцкий сидит прямо над головой — в Реввоенсовете Республики. Еще в дни горячей дискуссии о профсоюзах основная масса ячейки пошла за Стариком — против Троцкого. В 1923 году Берзин повел коммунистов в еще более решительное наступление на троцкистов — к этому звала его верность делу Ленина, страстная убежденность настоящего коммуниста-большевика. К его слову, спокойному, взвешенному, мудрому, прислушивались и те, кто в отцы ему годились. Сказывалась, конечно, непрерывная, упорная, целенаправленная учеба, намного расширившая кругозор. Партийность — вот что прежде всего отличало и рабочий стиль Старика. Однажды на совещании в управлении, подводя черту под очередным обсуждением оперативных вопросов, Старик оглядел собравшихся и тихо, раздумчиво сказал: — Я верю вам, товарищи, как коммунистам, и убежден, что и на той стороне, где бы вы ни были, вы всегда и всюду останетесь коммунистами, не сдадите своих позиций. Слово Старика было законом для каждого работника. Старик не командовал, не приказывал. Он просил… И этого было достаточно. Жизнь Берзина в это время год за годом складывалась как бы из ежедневных сеансов одновременной шахматной игры на множестве досок. Часто игра была чисто интуитивной. Самые лучшие шахматисты, гроссмейстеры международного класса, знают, как изматывают духовно и физически такие сражения. Но в игре, которую вел день за днем Старик, он имел дело не с пешками, а с людьми, каждый из которых был по-своему мастером. А противниками Старика в этой «игре», в этой битве умов, выступали зубры британской сикрет интеллидженс сервис, германского абвера и СД, французской сюртэ, белопольской дефензивы и «двуйки», румынской сигуранцы. Всех своих противников Старик знал досконально. Когда Яна Берзина провожали из Особого отдела ВЧК XV армии, его сотрудники-чекисты всерьез пригорюнились. Жаль было расставаться с хорошим, умным начальником. На прощание они подарили ему именной портсигар и художественно оформленный адрес, в котором эти суровые люди не очень умело, но без лести говорили о высоком уважении к своему начальнику. И несколько странно звучала по тем временам фраза в этом адресе о «большом гуманизме» товарища Берзина. Он и впрямь славился редкой душевностью, скрупулезной осмотрительностью в разборе всякого дела, уважением к людям; но все это сочеталось у него с полной безжалостностью к настоящему и неисправимому классовому врагу. Но Берзин никогда не допускал ни малейших нарушений революционной законности и гневно осуждал такие случаи. Берзин высоко ценил и любил Феликса Эдмундовича Дзержинского — кристально чистого рыцаря революции — и с самого начала сознательно подражал тому, по чьей рекомендации возглавил военную разведку. Уважал он председателя ВЧК безмерно, на Дзержинского равнялся в борьбе с Троцким, с ним держал постоянно совет. Неоценимые плоды давало такое деловое, товарищеское сотрудничество. Множество раз приходил ему на выручку Дзержинский, подбрасывал идеи, решал, казалось бы, неразрешимые головоломки, исподволь приучая понравившегося ему боевика-латыша делать большое дело без посторонней помощи. Как военачальник, Старик рос вместе с Красной Армией, с ее штабом, со всей страной, семимильными шагами отмеривая пройденный путь. Все чаще привлекали его для выступлений от МК и МГК на фабриках и заводах. Немногие слушатели знали, конечно, чем занимался этот красный командир, присланный горкомом, какие документы и радиограммы по специальной линии подписывает он служебным псевдонимом Старик. В день десятилетия РККА, 23 февраля 1928 года, Берзин Ян Карлович был награжден орденом Красного Знамени. В тот день во всех уголках шестой части света славили родную армию, пели песни в ее честь: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» И почти никто, разумеется, не знал, кто шел тогда в головном дозоре армии…
«Преданный большевик-боец, на редкость скромный, глубоко уважаемый и любимый всеми, кто с ним соприкасался по работе. Товарищ Берзин все свое время, все свои силы и весь свой богатый революционный опыт отдавал труднейшему и ответственнейшему делу, ему порученному…»Приказ есть приказ — надо ехать. Четырнадцатилетний сын Старика, Андрей, голубоглазый, темноволосый, такой похожий на отца, умолял взять его с собой: тайга, уссурийские тигры, женьшень, все, как у Арсеньева в «Дерсу Узала»! — Нет, Андрюша! — отвечал отец, ероша седой бобрик. — Тебе учиться надо. Да и еду я не на тихоокеанский курорт… Жена смотрела на мужа с немым укором. В течение многих лет все время и всего себя отдавал муж работе, первым приходил на службу, последним — часто глубокой ночью — уходил. И вот — разлука. — Сядем перед дорогой! — тихо сказала жена. Старик сел у окна, остановил взгляд на настенной карте обоих полушарий. На Европейском континенте зловеще темнело коричневое пятно фашистской Германии. Надолго ли удастся оттянуть войну? Он не мог знать, что судьба отмерила ему, еще не старому, сорокапятилетнему генералу, всего года два-три, что доброволец Андрей Берзин, двадцати лет, добьется зачисления в армию и погибнет смертью героя в этой войне. Берзин встал, торопливо застегнул ворсистую темно-серую шинель с тремя «ромбами» в красных петлицах. У подъезда внизу ждала генштабовская «эмка». Стоя у окна вагона в поезде Москва — Владивосток, он молча смотрел на проплывавшие мимо городские окраины. Неужели пора уже подводить итоги работы в управлении? Что ж, он мог с полным основанием, положа руку на сердце, сказать себе, что выполнил свой долг сполна, сделал и то, что порой казалось невозможным. Он оправдал доверие партии и командования, доверивших ему и его людям неслыханно сложную и жизненно важную для государства, для судеб социализма задачу. Их работа была одним из главных звеньев в обеспечении безопасности Родины. Была создана крепкая, основанная на ленинских принципах служба, которая с самого начала явилась службой нового типа, зорким и надежным часовым первой в мире социалистической державы. И теперь у нее крепкие традиции. За окном — Хабаровск.
«Нельзя сдать Мадрид. Надо драться до исступления, до последнего патрона, а потом до последней щепотки динамита, потом камнями из мостовой, потом кулаками, а потом, когда уже схватят, кусаться. Пусть почувствуют, что значит взять такой город. В Карабанчель они ворвались слишком быстро, теперь же пусть ползут — каждая улица будет для них мясорубкой…»Мадрид и Сталинград. «Они не пройдут!» и «Коммунисты — вперед!..» Радио Севильи между серенадами фаланге уже торжественно объявило о взятии Мадрида, а Мадрид и не думал сдаваться. В дыму и пламени, под вой бомб и грохот снарядов рождались герои обороны Мадрида, стоявшие насмерть. И в первых рядах шли коммунисты. Чувствуя, что враг готовит генеральный штурм Мадрида, Гришин не мог усидеть на месте. Его видели среди бойцов интербригад, в Университетском городке, изрытом кратерами, подобно Луне, в парке Каса де Кампо, где недавно на скамейках обнимались парочки и матроны чинно возили коляски со смуглыми беби. Теперь здесь шла жестокая битва, и вместе с испанцами шли в очередной бой советские добровольцы-танкисты, еще не привыкшие к своим испанским псевдонимам. Восьмого ноября бомбы «юнкерсов» снова упали рядом с военным министерством. Воздушной волной выбило стекла… Гришину поцарапало щеку, долго звенело в ушах. За окнами стелился дым — горел гараж. В огне пропала и та роскошная «испано-сюиза». А вечером как ни в чем не бывало генерал сидел в пяти километрах от фронта в ложе кинотеатра «Монументаль» на торжественном митинге, посвященном годовщине Октябрьской революции. «Монументаль» — огромный кинотеатр с залом на семь тысяч зрителей (больше московского «Ударника»), по уверению мадридцев, — самый большой кинотеатр Европы. Публика в комбинезонах, куртках. Пилотки, береты. Лилово-желто-красные флаги республики. Генерал Гришин смотрел на портреты Карлоса Маркса, Фредрико Энгельса, Владимиро Ленина, слушал Долорес Ибаррури. Дочь простого испанского горняка говорила о русской революции, а русский генерал вспоминал те незабываемые дни и ночи, толкнувшие планету на новую, революционную орбиту, с которой ей уже никогда не сойти. Бывают же в жизни такие встречи! В номере мадридского отеля «Гэйлорд» главный военный советник Гришин встретился с прилетевшим в столицу через фронт генеральным консулом Советского Союза в Барселоне В. А. Антоновым-Овсеенко. Бойцы старой ленинской гвардии, один из Риги, другой из Варшавы, когда-то штурмовавшие оплот контрреволюции в Петрограде, теперь отражали штурм столицы Испании Мадрида. В пятьдесят два года Владимир Александрович выглядел молодцом. Вес тот же гоголевский нос, близорукие глаза за очками, только волосы подстриг. Бодр, оживлен. Лишь изредка проглядывала в нем свинцовая усталость. — Думал ли я, старый каторжник, когда царь приговорил меня к смертной казни, что я переживу его и буду греться на барселонском солнышке! — говорил своему товарищу Антонов-Овсеенко. Войдя в гостиничный номер, первым делом Гришин опустил жалюзи окон, хотя уже вечерело. — Так-то будет лучше, — сказал он. — Недавно какой-то снайпер с крыши дома напротив пытался убить одного нашего советника. Пуля пробила оконное стекло, но, к счастью, пролетела у него над головой. Пришлось усилить охрану. Город кишмя кишит врагами. Многие посольства — осиные гнезда… — Словом, как в Питере после Октября, — заметил Владимир Александрович. — Сначала, — сказал Гришин, разливая принесенный официантом кофе, — мы жили в гостинице «Альфонс XIII», затем в «Паласе». И там было более или менее спокойно. Сейчас «Палас» отдали под госпиталь. За нами остался только второй этаж. Как работается в Барселоне? Дел в Барселоне, отрезанной от Мадрида фашистами, было по горло. Антонов-Овсеенко дал много ценных советов, как лучше и эффективнее вести борьбу против троцкистской организации в Испании. Мадридский комитет этой организации вредил изо всех сил, срывая злобу на советских военных советниках, шпионя за ними, стремясь всюду дискредитировать их. Агитаторы ПОУМа произносили антисоветские речи, плели интриги, стремились подорвать авторитет Народного фронта. — Ну, а как Мадрид? — спросил Антонов-Овсеенко, прислушиваясь к фашистской канонаде. — Выстоит? — Энтузиазма и самоотверженности у народа много, — ответил Гришин. — Коммунисты да мадридские рабочие спасают пока положение. Но товарищи из ЦК КПИ продолжают настойчиво добиваться создания регулярной народной армии, и они правы! Очень насторожил генерала недавний случай: внезапный натиск противника на Карабанчельском направлении у Толедского моста вызвал ничем не оправданную панику в Хунте обороны Мадрида. Еле-еле удалось выправить положение. — Республиканцы предприняли контрнаступление. Правда, оно не достигло намеченных целей, но уже то, что был поставлен вопрос о контрнаступлении, говорит о многом… Когда-нибудь мир узнает, что наши добровольцы — летчики и танкисты, сражающиеся здесь инкогнито, помогли Мадриду остановить фашистов. — Когда-нибудь, — серьезно произнес Владимир Александрович, — мир узнает и кто здесь был главным военным советником. — Чем позже узнает, — усмехнулся Берзин, — тем лучше для дела. — Как ведут себя здесь анархисты? — спросил генконсул. — Анархисты везде анархисты. Но есть среди анархистов и патриоты вроде Дуррути. Отчаянной храбрости человек. Революция учит его дисциплине, война — уму-разуму, хотя, мягко говоря, заносчив. Все же я верю в него и дал ему надежного советника. Пусть-ка наш коммунист послужит примером анархисту Дуррути и всей его каталонской колонне. Гришин рассказал, что по его совету колонна Буэнавентуры Дуррути была направлена прямо с марша в Каса де Кампо — в самое пекло. Дуррути понимал: это знак доверия. — И я верю в Дуррути, — сказал генконсул. Много интересного поведал автору об Испании генерал армии Павел Иванович Батов — прекрасный рассказчик, с цепкой памятью, легко воспламеняемый собственными волнующими воспоминаниями почти сорокалетней давности. Живо припомнил он осенний день 1936 года. Московские бульвары были уже тронуты желтизной. В тот день командир московской Пролетарской дивизии поздравил его, командира образцового 3-го полка, в связи с отъездом в Испанию. Переодевался в гражданское прямо в ЦУМе. Ехал в международном вагоне экспресса Москва — Париж вместе с видным и элегантным седоголовым незнакомцем, который в Мадриде оказался генералом Гришиным. Был Батов в испанской столице и в жаркую, критическую ночь с 6-го на 7 ноября. Уже тогда он поражался выдержке, хладнокровию, стойкости Гришина, хотя и сам отличался всеми этими качествами. Сначала Батов был советником в 11-й Интернациональной бригаде, потом Гришин поручил ему участвовать в формировании новой бригады в Альбасете… В самые жаркие ноябрьские дни у Мадрида отличились танкисты-интернационалисты под командованием майора Пауля Грейзе. Старые друзья знали его с 1925 года как Поля Армана, студента парижского радиоинститута. Но Гришин знал, что Арман — это Петр Тылтынь, латыш, коммунист с 1920 года. Уже в конце октября Арман и его танковая рота приняли боевое крещение в городе Сесенье, громя итальянские танки «ансальдо» и отряды фалангистов. Фашисты зверствовали в ответ на неудачи. У погибшего в бою храброго танкиста лейтенанта Селицкого фашисты отрезали язык, штыками вырезали на груди пятиконечную звезду. Это был один из бесчисленных случаев фашистских надругательств над советскими воинами. Сдерживая свирепый напор врага, геройски дрались танкисты у Карабанчель-Альто, вели бои в районе шоссе Ла-Корунья, у мостов Толедо и Принцессы. Неоценимый вклад внесли танкисты-добровольцы в оборону Мадрида. — Вива лос танкистос! — кричали им мадридцы. Пассионария славила русских героев в своих пламенных речах. По ходатайству генерала Гришина в конце декабря 1936 года Президиум ЦИК СССР присвоил звание Героя Советского Союза славным танкистам Арману, Селицкому, Осадчему, Куприянову… В начале 1937 года Гришин проводил героя на Родину. (Упомянем, что Поль Арман в годы Великой Отечественной войны командовал дивизией и пал смертью храбрых летом 1943 года на Волховском фронте.) В ноябре 1936 года мятежники стремительно форсировали Мансанарес и прорвали оборону Мадрида на участке анархистов. Началась рукопашная, обагрились кровью штыки, белые бурнусы и синие моно. Дуррути и его друзья дрались как разъяренные львы. Так, по крайней мере, доложил один из испанских офицеров генералу Гришину. А дальше — дальше день слился с ночью. Кошмар битвы в Университетском городке, где вместе с республиканцами отличились интербригадовцы. Чудовищные бомбежки и артобстрел Мадрида, развалины госпиталей, огромные пожары, пожирающие целые кварталы, страшные воронки, обнажившие тоннели неглубокого столичного метрополитена… Город зияет глазницами выбитых окон. Порой из проемов вырывается огонь и валит дым. Горят международные отели и жалкие лачуги. От зажигательных бомб гибнут дворцы и музей со всеми его сокровищами, объявленными республикой народным достоянием. Вечером 20 ноября в кабинет генерала вошел, пошатываясь, вконец измученный военный советник, повалился в кресло. — Дуррути убит, — сказал он тихо, отирая ладонью потное, смуглое лицо. Генерал сжал кулаки. Утром Буэнавентура Дуррути заходил в штаб, по всему зданию гулко разносился его живой, сочный голос… Дуррути трижды приговаривали к смертной казни — в Испании, Чили и Аргентине; он сидел в тюрьмах, а выйдя, продолжал борьбу, дрался на баррикадах… И он же защищал Барселону… На войне как на войне. Дуррути пал не в атаке со знаменем в руке. Он вышел из машины на своем КП и упал, сраженный пулей. Казалось, накал битвы достиг апогея. Генералиссимус Франко вновь громогласно обещал взять со дня на день упрямый Мадрид. Парад «Фаланхи эспаньоль» назначен на сей раз на 25 ноября у дворца военного министерства. Вечером 25 ноября генерал Гришин выглянул из окна министерства: что-то не видно никакого парада… Угрюмое дождливое утро застало генерала в штабе командира 12-й Интербригады в Университетском городке. Командиром только что был назначен его старый знакомый — генерал Лукач, он же известный венгерский писатель Мате Залка. Гусарский офицер австро-венгерской армии, он попал в 1916 году в русский плен. В 19-м был у партизан Сибири. С 1920 года — в Красной Армии. Кавалер ордена Красного Знамени. Друг Дмитрия Фурманова. Потом большевик Залка служил два-три года в ВЧК, там Гришин с ним и познакомился. Однако этого венгра всегда тянуло к искусству. В 1925—1928 годах он возглавил Театр Революции в Москве. Давно они не виделись, в последний раз генерал звонил Залке по телефону, просил контрамарку на какой-то спектакль, да не смог пойти — пошла одна жена. И вот встреча двух необыкновенных генералов. Разговор по-русски, по-немецки под разрывы снарядов у богадельни Санта-Кристина. — Испанская трагедия, — говорил бывший директор Театра Революции, — пролог, увертюра второй мировой войны. Генерал Лукач все сделал для того, чтобы сорвать другой, контрреволюционный спектакль, задуманный неким высокопревосходительным «драматургом», — парад мятежников в Мадриде. Тяжело переживал писатель-генерал гибель многих бойцов своей Интербригады. Знал, что потери эти не напрасны, что они, его бойцы-интернационалисты, отдавали жизнь не только за Мадрид, но и за Париж и Лондон, за Варшаву и Будапешт, за Москву. Всего в интербригадах сражалось более 35 тысяч бойцов из 54 стран. Боевые действия добровольцев вошли в историю как замечательный пример международной солидарности демократических, антифашистских сил, как массовый подвиг невиданного дотоле масштаба. У польских коммунистов-интернационалистов был в ходу очень точный боевой девиз: «За нашу и вашу свободу!» Этот девиз можно было бы вышить золотыми буквами на багряных знаменах всех интербригад. На двадцать первый день героической обороны Мадрида фашисты лавиной обрушились на северо-западные предместья столицы, завязали бои в районе королевского парка Эль Пардо. Двадцать дней назад такой прорыв был бы гибельным для республиканского Мадрида, но теперь его удалось довольно быстро локализовать благодаря налаженной связи и управлению колоннами из штаба Хунты обороны столицы. Сказался и окрепший боевой дух защитников Мадрида. Стойкостью своей обороны город был обязан цементирующей силе коммунистической партии, комиссары и политуполномоченные которой старались закалить боевой дух бойцов, придать им крепость толедской стали. С шестнадцатиэтажного мадридского небоскреба «Телефоника» — главного НП и поста ПВО защитников столицы — Гришин как-то наблюдал за упорным боем в Каса де Кампо. Фашисты снова и снова вели атаки. Рядом с генералом артиллерийские наблюдатели корректировали по телефону огонь республиканской артиллерии, авиационные наблюдатели тут же на крыше с помощью оптических средств просматривали поднебесье за горами — своевременно засекали вражеские самолеты, поднимали тревогу. Генерала просили спуститься вниз — неподалеку рвались снаряды — это фашисты из-за линии фронта палили по «Телефонике». В подвале министерства финансов заседала Хунта обороны. Докладывал испанский офицер Генерального штаба. Генерал Гришин сидел в стороне, слушая переводчицу. Вот уже более месяца отчаянно отбивается Мадрид. Теперь фашисты наносят главный удар из района Брунете. Войска обороняющихся измотаны. Их надо отвести на отдых, но обученных резервов нет… Гришин напряженно думал: нужны решительные действия. И немедленно. Вскоре он выехал в Валенсию, временную столицу республики. Генерал Гришин вез свои предложения — он наметил план наступления, чтобы отшвырнуть мятежников от многострадальной столицы. Старинный замок Беникарло. Часовые. «Испано-сюизы». Кабальеро встретил его достаточно корректно. И тоже заговорил о наступлении, просил ознакомиться с наметками Генштаба. Гришина интересовало, какие резервы обеспечены командованием за то время, что было выиграно ценой немалой крови у стен Мадрида. На бумаге резервов почти хватало… Первым делом Гришин собрал в Валенсии своих «мексиканцев» — так в порядке конспирации называли испанцы советских военных советников и других специалистов. Открывая совещание, Гришин точно и коротко обрисовал военно-политическое положение в стране. Отметил огромную роль коммунистов Испании в борьбе против мятежников. Подробнее генерал остановился на текущих задачах военных советников. Об этом совещании в Валенсии потом вспоминал Маршал Советского Союза К. А. Мерецков:
«Сначала Я. К. Берзин собрал в Валенсии совещание. Как всегда, он руководил им четко и энергично. Бывший начальник Разведывательного управления Красной Армии не любил терять время даром. Предприимчивый, твердый, волевой человек, Берзин вкладывал все свои знания и богатый жизненный опыт в организацию победы над фашистами…»На совещании были всесторонне обсуждены проблемы создания регулярной армии путем последовательной организации и формирования из колонн и отрядов бригад, дивизий, корпусов. Мерецкову поручили постоянную связь с начальником Генерального штаба. С сообщением о ВВС выступил генерал Дуглас — Яков Владимирович Смушкевич, будущий дважды Герой Советского Союза и начальник Главного управления авиации Красной Армии. Много лет спустя Илья Эренбург с огромным уважением вспоминал генерала Гришина и его «мексиканцев»:
«Не видел я со стороны людей, которых назвал, ни высокомерия, ни раздражительности, а она легко могла бы родиться: кадровые военные столкнулись с неразберихой, с анархистами, с наивными командирами…»Следующие два месяца прошли для Гришина в напряженной работе в Генштабе, в частых поездках на фронт, в совещаниях с военными руководителями республиканцев. В результате всех этих усилий под единым руководством объединены войска, защищавшие Мадрид, и Центрального фронта, налажена связь между ними и главнокомандованием в Валенсии. Это дало благотворные результаты: республиканцы выстояли в долгом, упорном и кровопролитном сражении на Хараме, юго-восточнее столицы, перемолов много вражеской техники. В боях и бомбежках отгремела военная зима в Испании. Наступила весна новых надежд и новых тревог. Выпестованная генералом Гришиным с громадным трудом разведка в начале марта 1937 года доложила: высадившаяся в Кадисе дивизия итальянских чернорубашечников, палачей Абиссинии, прибыла на Гвадалахарский фронт. Кабальеро, еще недавно грозившийся наголову разгромить фашистов под Мадридом, совсем приуныл: все, мол, пропало… Проявляя огромную выдержку и силу воли, Гришин много и упорно работал, намечал планы военных действий, беседовал с людьми, заражая республиканцев оптимизмом. В середине марта прибыла новая группа советских танкистов-добровольцев. Валенсию украсили лозунги: «Вива лос камарадас совьетикос!» — «Да здравствуют советские товарищи!» На стороне мятежников действовали отборные головорезы из немецкого легиона «Кондор» во главе с генералами Шперле, позднее — Рихтгофеном и Фолькманом, десятки тысяч солдат и офицеров. Геринг испытывал на «испанском полигоне» новые самолеты, поочередно, смену за сменой, обучал в небе Испании будущих асов люфтваффе. Разбомбленная Герника стала кровавым прологом к Варшаве, Ковентри, Минску. Артиллеристы из Берлина испытывали крупповскую 88-миллиметровую пушку. Одновременно с испытанием боевой техники нацисты проверяли в огне сражений военную доктрину вермахта, его тактику, отрабатывали на поле боя взаимодействие родов войск. Многие миллионы рейхсмарок затратил Гитлер на «испанский полигон». Муссолини, стремясь не отстать от фюрера, бросал в Испанию цвет своей армии. Около 150 тысяч итальянских солдат сражалось против республиканцев. Под фальшивым флагом «невмешательства» правительства Англии, Франции и США фактически помогали фашистам в борьбе против республиканской Испании. Американские монополии тайно посылали мятежникам горючее, грузовые автомобили… В то же время США запретили продажу оружия, боевой техники и горючего республиканцам. В это тяжелое время Советский Союз продолжал оказывать огромную моральную и материальную поддержку народу Испании в его национально-революционной войне. На собранные в СССР миллионы рублей отправлялись пароходы с продовольствием и медикаментами. В Испанию прибывали все новые группы советских добровольцев, главным образом летчики, танкисты. Вместе с республиканцами они обороняли небо Мадрида и сдерживали яростный напор врага. У стен Мадрида шла ожесточенная битва за свободу и демократию, против сил фашизма, реакции и войны. Борьба с врагом велась и на фронте, и в глубоком тылу. Разведка… Кто-кто, а генерал Гришин, бывший партизан, активист партии, чекист, разведчик с многолетним опытом, не мог недооценивать роль разведки на войне. С самых первых дней в Испании он считал одной из своих задач создание дееспособного и свободного от всяких случайных людей разведывательного органа для республиканской армии. Решению этой задачи Гришин отдал много сил. На испанской земле гнездились резидентуры германской и итальянской разведок. Фашистские шпионы и диверсанты окопались в подпольных логовищах, пытались пролезть в аппарат правительства, в штабы фронтов… Борьбу с ними вдохновляла и возглавляла Коммунистическая партия Испании. В районах, занятых мятежниками, развивалось партизанское движение. Постепенно отряды герильясов втягивались в орбиту организованного, руководимого КПИ партизанского движения. Огромную роль в повышении значимости герильи как боевой силы сыграли партийные комиссары. Большую помощь партизанам оказали военные советники из Страны Советов. Много раз Гришин сам встречался с руководителями партизан и сразу же находил с ними общий язык. Герильясы и городские партизаны-подпольщики в тылу Франко убеждались, что Гришин прекрасно разбирается в сложнейших вопросах партизанской войны. Партизанские донесения ложились на стол Хосе Диаса и Ибаррури, которые уделяли особое внимание борьбе в тылу врага, выделяли в разведывательные группы лучших, храбрейших коммунистов. Запылал патронный завод в Толедо, горели самолеты на аэродромах нацистского легиона «Кондор». Севернее Кордовы взлетел на воздух железнодорожный мост. В бесчисленных засадах гибли гитлеровцы и чернорубашечники Муссолини. В Эстремадуре, под Сарагосой, северо-западнее Уэски, вместе с испанскими патриотами дрались и те, кто потом прославил свои имена партизанскими рейдами в степях Украины и лесах Белоруссии. В краю оливковых и апельсиновых рощ, у костра на привалах звучала порой и песня приамурских партизан. Большую помощь в борьбе с франкистами оказывали добровольцы из числа советских чекистов. Среди них были будущие Герои Советского Союза, прославившие себя подвигами в тылу врага в годы Великой Отечественной войны, — Кирилл Прокофьевич Орловский, ставший впоследствии и Героем Социалистического Труда, Николай Архипович Прокопюк, Станислав Алексеевич Ваупшасов. Генерал Гришин и его боевые товарищи вступили в бой с нацистами фюрера, фашистами дуче, фалангой каудильо. Год работы в Испании был для него временем огромного, постоянного напряжения. Маршал Советского Союза К. А. Мерецков в своих воспоминаниях так отозвался о генерале Гришине:
«Наша Родина в этих тяжелых условиях делала все, что могла, чтобы помочь истекавшей кровью Испанской республике. Многое зависело и от инициативы лиц, действовавших на местах. Чудеса находчивости проявлял, в частности, Берзин. Внеся свою лепту в создание прочной обороны у Мадрида, он уехал в Валенсию, где собирал всех вновь прибывающих советников и волонтеров вокруг организованного им Управления и направлял его работу. Под его контролем находились также прибывавшие в Валенсию и другие порты торговые суда. Их грузы моментально учитывались, распределялись и шли в дело… Его латышская родина в то время была буржуазной страной, и сподвижник Феликса Дзержинского, живя в Советском Союзе, отдавал все свои силы делу победы социализма в СССР. Наблюдая его в Испании, я не раз думал, что каждый удар, который наносил там этот мужественный человек по международному фашизму, представлялся ему, вероятно, очередным шагом к торжеству ленинских идей и в Латвии и во всем мире. Так оно и было на деле».
«Срочно возвращайтесь в Москву».За окнами зловеще выли сирены — опять воздушная тревога. И вот настал час прощания. Салют, Испания! В последний раз опустил Гришин жалюзи в кабинете — «Кондор» снова бомбил Валенсию… На его место Москва назначила известного военачальника «генерала Григоровича» — комдива Григория Михайловича Штерна, будущего героя боев с японцами у озера Хасан. Впереди была еще долгая, тяжелая война, два с половиной года держалась столица Испании. Только в марте 1939 года в результате контрреволюционного заговора Касадо падет красный Мадрид. Фашистский мятеж дорого обойдется испанскому народу. В последние дни на чужбине понял Берзин, как крепко полюбил он Испанию, ставшую для него родной. В душе он всегда был романтиком, и пылающая в огне войны Испания с ее суровой романтикой не могла не покорить его. «Испания в сердце» — так назвал свою книгу Пабло Неруда. И Берзин уезжал с Испанией в сердце. По дороге на родину Ян Карлович привычно, как всегда после выполнения ответственного боевого задания, подводил итоги: героическая борьба в Испании задержала фашистскую агрессию против советского и других народов, показала миру истинное мурло фашизма, явилась школой антифашистской борьбы, боевого единства действий интернационалистов. Берзин оглядывался не только на испанский период своей жизни, а на всю жизнь. Сорок семь лет… В Испании пережил он свою четвертую революцию, четвертую войну… Уезжал он с верой в победу, не допуская и мысли о поражении… В начале лета 1937 года Я. К. Берзин вернулся в Москву. Здесь его ждала высшая награда Родины — орден, запечатлевший дорогие ему черты Ильича.
«За выполнение правительственного задания…»Еще одна большая радость для Старика была впереди: приказом наркома обороны СССР К. Е. Ворошилова корпусной комиссар Берзин назначался начальником Разведывательного управления РККА. Вскоре ему присвоили звание армейского комиссара 2-го ранга. В петлицах появился четвертый «ромб». Всего четыре года оставалось до начала Великой Отечественной войны… Берзин знал, что надо максимально использовать это время, и готов был сделать для этого все возможное. В Москве Ян Карлович с семьей поселился в доме правительства — в большом сером доме на улице Серафимовича, в квартире, окна которой выходили на Москву-реку, за которой раскинулись дворцы и храмы Кремля. Вдоль стен кабинета выстроились высоченные полки, забитые книгами. По ночам он жадно читал и слушал голос свободного Мадрида по радио, не пропуская ни одной сводки. Чтение утренних газет начинал тоже с сообщений из Испании. Часто смотрел испанскую кинохронику, волновался до слез, видя на экране знакомые лица, «Телефонику» и окопы в Каса де Кампо. Однажды он пошел в Большой театр на «Кармен». Музыка взволновала его до глубины души — в ней больше, чем в мелодраматическом сюжете, узнал он Испанию. До последнего дня находился Берзин на боевом посту. И не о себе тревожился Старик, а о судьбах Родины. С нарастающим беспокойством анализировал он сообщения о встрече дуче и фюрера в рейхе. Гитлер возил Муссолини на эсэсовские парады, на армейские маневры в Мекленбурге, на гигантские крупповские заводы в Руре, всюду пытаясь поразить дуче мощью «Великой Германии». Судя по всему, Гитлер склонял Муссолини к решительным действиям в Европе… В ноябре 1937 года Яну Карловичу стало известно: в рейхсканцелярии состоялось узкое совещание важного значения. Гитлер выступил перед Герингом, командующим люфтваффе, фельдмаршалом фон Бломбергом, военным министром и главнокомандующим вооруженными силами, генерал-полковником бароном фон Фричем, командующим сухопутной армией, адмиралом Редером, командующим флотом, бароном фон Нейратом, министром иностранных дел. В своей длинной речи Гитлер заявил, что твердо решил разделаться в ближайшее время с Австрией и Чехословакией, бросить вызов державам Европы. Вермахт должен быть как можно скорее приведен в боевую готовность… Со всегдашней энергией Старик начал продумывать и планировать ответные меры в рамках своей службы. 29 июля 1938 года сердце Яна Карловича Берзина перестало биться… Завершилась большая жизнь замечательного человека и коммуниста. Жизнь — подвиг. Командарм невидимого фронта продолжал жить в своих учениках, в новых поколениях советских военных разведчиков. Блестящая плеяда героев разведки выдвинулась в грозовые годы Великой Отечественной войны. Многие из них теперь известны и заняли прочное место в благодарных сердцах советских люден.
«Мы, разумеется, не могли предотвратить нападение фашистской Германии на Советский Союз, и у нас не было иного выхода, как собирать по возможности информацию, которая помогла бы Советскому правительству правильно оценить политическую обстановку и способствовала принятию необходимых мер».Столь же категорично заявление Зорге на суде:
«Сам Советский Союз не желает иметь с другими странами, в том числе и с Японией, политических конфликтов или военного столкновения. Нет у него также намерения выступать с агрессией против Японии. Я и моя организация прибыли в Японию вовсе не как враги ее… В 1935 году в Москве я и Клаузен получили напутственное слово начальника Разведывательного управления Урицкого. Комкор Урицкий дал указание в том смысле, чтобы мы своей деятельностью стремились отвести возможность войны между Японией и СССР. И я, находясь в Японии и посвятив себя разведывательной деятельности, с начала и до конца твердо придерживался этого указания. Главная цель заключалась в том, чтобы поддержать социалистическое государство — СССР. Она заключалась также и в том, чтобы защитить СССР путем отведения от него различного рода антисоветских политических махинаций, а также военного нападения».Соратники Зорге… В зарубежной литературе их деятельность характеризуется подчас поверхностно, бегло, без раскрытия мотивов их подвига. А ведь это были люди, беззаветно преданные интернациональному долгу, пламенные антифашисты, подчинившие всю свою жизнь идее борьбы за мир, несмотря на постоянную угрозу гибели. Они были идейными борцами, рыцарями без страха и упрека, и в этом величие их подвига. Ни пытки и голод, ни одиночное заключение в японских застенках не сломили их мужества. В большинстве материалов об организации Зорге основное внимание авторов, естественно, уделялось ее руководителю, хотя каждый из соратников Зорге достоин того, чтобы люди узнали о них больше. Взяв на себя труд рассказать об Одзаки и Мияги, Вукеличе и Клаузенах, авторы предлагаемых читателю очерков помимо имеющихся архивных документов использовали личные беседы с теми, кто близко знал этих замечательных людей или имел материалы об их жизни и работе. Авторы стремились к достоверности фактов, событий и психологических характеристик, помня слова Ромена Роллана:
«Я называю героем лишь того, кто был велик сердцем».
«Я давно подготовился к этому дню. Да и по складу характера я — человек, философски относящийся к своей судьбе. Потому-то я и спокоен. Я родился в эпоху крутых поворотов в истории человечества. Идеи марксизма захватили меня целиком, и я без колебаний шел по избранному мной пути, ни разу не оглянувшись назад».Путь Одзаки — это путь японского интеллигента, осознавшего необходимость борьбы с милитаризмом и фашизмом во имя счастья своего народа и всего человечества. На допросах Ходзуми Одзаки не раз называл себя марксистом. Так, в протоколе допроса № 20 зафиксированы его слова:
«Мы, марксисты, твердо убеждены в том, что ход истории неизбежно ведет к гибели мирового капитализма и переходу человечества на высший этап развития. Мои взгляды сформировались на основе изучения исторического материализма…»Ходзуми Одзаки не состоял ни в какой партии. Казалось бы, зная, что ему грозит казнь, он мог не раскрывать своих политических взглядов перед следователями и прокурором. Ведь он понимал, что его будут судить не столько за дела, сколько за идеи и что суд приобретет характер идеологической расправы. Он знал это и все-таки настойчиво продолжал на каждом допросе разъяснять судебным чиновникам суть исторического материализма, говорить о неизбежности победы мирового революционного движения. И в каждой фразе Одзаки звучала вера в правоту того дела, которому он отдал свою жизнь. Создается впечатление, что он твердо был уверен: его слова не затеряются в судебных архивах, а рано или поздно станут известны миллионам людей. …Это началось давно, еще там, на Тайване, куда отец привез пятилетнего Ходзуми из метрополии. Ходзуми родился в Токио, до пяти лет он видел цветущую сакуру парка Уэно, прогнутые, словно стремящиеся улететь вверх, крыши древних пагод, мрачную серую громаду императорского дворца за широким рвом с водой и высокой стеной из дикого камня. Иногда из деревни приезжал погостить дед Мацутаро. Он гордился древностью своего рода, все предки дома Одзаки были старшинами деревни Нисисиракава, пользовались дворянской привилегией носить два меча. По наследству эта должность перешла к деду. Был он человеком старого закала, верил в божественное происхождение императора, поклонялся своим воинственным богам в синтоистском храме. Он мечтал, что его сын Хидетаро (отец Ходзуми) станет врачом. И Хидетаро в самом деле сперва изучал медицину в Токио, но потом бросил учебу и занялся таким малодоходным делом, как журналистика, стал писать стихи, которые никто не хотел печатать. Позднее Хидетаро, не без поддержки друзей, стал редактором одного из молодежных журналов. Женился. Кита была дочерью сельского старшины. Она вышла замуж за дворянина Курогава, переехала в Токио. Ей не повезло: муж умер, оставив ее и детей без средств к существованию. Чтобы прокормить семью, Кита открыла небольшой пансион неподалеку от редакции того журнала, редактором которого был Хидетаро. Они познакомились и полюбили друг друга. И все-таки жить в столице было трудно, Хидетаро и Кита едва сводили концы с концами. Вот почему Хидетаро обрадовался, когда ему предложили переехать на Тайвань и редактировать там газету на китайском языке. И вот Тайвань, населенный китайцами и малайцами, ненавидящими японских колонизаторов, захвативших этот остров. Был определенный риск, и все же Хидетаро перебрался с семьей на Тайвань, в Тайбэй. Маленький Ходзуми увидел могучие горы, покрытые рощами камфорного лавра, тростниковые и чайные плантации, на которых от зари до зари трудились подневольные китайцы, рабы родовитых самураев. В тайбэйской средней школе, куда в 1913 году поступил Ходзуми, англичанка обучала детей английским манерам, пыталась внушить им, что «all doors are open to courtesy» (для вежливости все двери открыты) и что «anger is a sworn enemy» (гнев — злейший враг). Ходзуми охотно принимал на веру эти изречения, пока гнев не всколыхнул и его душу. На Тайване повзрослевший Ходзуми на каждом шагу сталкивался с фактами произвола и насилия над местным населением.
«Среди японцев в колонии преобладали люди жестокие и крайне грубые. По отношению к тайванцам они вели себя исключительно бессердечно…» «Притеснения и насилия со стороны японских властей по отношению к порабощенному местному населению вызвали у меня первые сомнения».Он обратился за разъяснениями к отцу. Что мог ответить ему Хидетаро? Сам он был хорошим гражданином, внушал детям, что главное в жизни человека — любовь к родине, к своему народу, что «и справа, и слева одновременно стоять нельзя», нужно быть твердым, вступив на избранный путь. Не следует уподобляться саранче, у которой пять способностей, но ни одного таланта: она бежит, но небыстро; летает, но невысоко; ползает, но только по земле; плавает, но недолго; копает, но неглубоко. То была народная мудрость, но она не давала ответа на вопрос: почему человек угнетает человека? Да, отец не мог ответить на него. Дед Мацутаро, приверженец религии синто, имел по этому поводу более определенную и твердую точку зрения: так всегда было и так будет во веки веков — о чем тут рассуждать?! В Токио Ходзуми приехал в 1919 году. Ему повезло: он выдержал конкурс в Первый колледж Итико, лучший в стране, куда принимали только наиболее способных. Этот колледж открывал путь в Токийский университет. Одзаки интересовала литература, и он выбрал литературное отделение колледжа, где основным иностранным языком считался немецкий. Восемнадцатилетний юноша увлекся историей отечественной литературы и постепенно все больше приходил к убеждению, что история литературы тесно связана с социальной историей японского общества, хотя этому в колледже не учили. Для преподавателей колледжа литература существовала как бы сама по себе, в отрыве от социальных потрясений. Известие о победе в России Великой Октябрьской социалистической революции вызвало у Ходзуми, как и у миллионов японцев, прилив энтузиазма. Один рабочий из города Сэндай выразил свое отношение к революции в России так:
«Я постоянно твердил детям: современный мир так устроен, что бедному человеку никогда не будет хорошо. Он должен терпеть и прилагать все усилия к тому, чтобы обеспечить себе жизнь. Но вот в России, подобно вихрю, поднялась революция, и в одно мгновение рабочий оказался хозяином мира. Я был в восторге».Об университетском периоде своей жизни Ходзуми Одзаки рассказал на допросе так:
«Когда летом 1923 года были проведены первые аресты членов японской компартии, я уже учился в университете. Затем последовали новые акты насилия и репрессии. Этот год стал для меня переломным. Я решил заняться серьезно изучением социальных проблем».Это был страшный год для Японии. 1 сентября обширный район Токио — Иокогамы был разрушен землетрясением невиданной силы. Пострадали электросеть и газопроводы, возникли пожары. Токио пылал. Рабочие районы превратились в дымящиеся развалины, погибли десятки тысяч человек, повсюду валялись трупы. Правительство, воспользовавшись всеобщей паникой, решило расправиться с компартией и профсоюзами. По радио было передано:
«Корейцы, китайцы, социалисты, жулики, хулиганы и проходимцы чинят грабежи и поджоги. Отдан приказ повсеместно принять строгие меры».«Строгие меры» были приняты: во время погромов погибло три тысячи корейцев; руководителей профсоюзов и Коммунистического союза молодежи закалывали штыками прямо в полицейских участках… После окончания университета Одзаки решил продолжить образование и поступил в аспирантуру. Да, он задумал посвятить себя общественным наукам. Хорошим учителем для него стал ассистент экономического факультета, увлекавшийся историческим материализмом. И если до этого Одзаки видел основную силу общественного развития в различного рода теориях, в деятельности выдающихся личностей, то исторический материализм открыл ему глаза. Он стал подходить к истории общества как к истории борьбы классов: идейные мотивы вызваны материальными причинами, подлинные творцы истории — массы. Ходзуми Одзаки испытал настоящее потрясение, соприкоснувшись с этими великими идеями. Жадно читает он «Капитал» Карла Маркса, работы В. И. Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма», «Государство и революция». Свои новые знания молодой аспирант применяет к истории своей родины, где капитализм на глазах перерастал в свою последнюю стадию — империализм. В Японии в те годы действовали три крупные организации ученых-марксистов: Институт обследования промышленного труда, Общество науки нового подъема, Институт международной культуры. Каждая из этих организаций издавала свои журналы. Одзаки с жадностью набрасывался на них. В журнале «Интанасёнару» печатались переводы из бюллетеня «Инпрекор», газеты «Правда», публиковались статьи о революционном движении в Германии, о революции в Китае; здесь выступал со статьями Сэн Катаяма. Одзаки продолжал совершенствоваться в немецком. Увлекаясь Советским Союзом, он одновременно с интересом следил за событиями в Германии. Оттуда приезжали молодые японцы, окончившие Берлинский, Гейдельбергский, Лейпцигский университеты. Они рассказывали о Гамбургском восстании 1923 года, о вожде этого пролетарского восстания Эрнсте Тельмане. Ходзуми Одзаки называл себя марксистом по убеждениям. Но шел он в одиночку, считая себя не практиком, а ученым от марксистской науки, не искал связи с рабочими.
«Мои взгляды эволюционировали от гуманизма к коммунизму…»Это и верно, и неверно. Правда, он вступает в профсоюз, вечерами посещает «Токийский клуб социальных проблем», сотрудничает в профсоюзной печати под псевдонимом Кусано Генкити. Но это лишь начало. Путь еще не определился. Одзаки кажется, что журналистика и есть главное оружие его борьбы за справедливое переустройство мира. После окончания университета он сперва работал в газете «Токио Асахи» в отделе науки, потом перешел в китайский отдел газеты «Осака Асахи». В городе Осаке в 1927 году Ходзуми женился на Эйко Хироси. Она писала стихи и печатала их в журнале «Цветы сердца». Работала в книжном магазине. Сидя на циновке в своей маленькой квартире, молодожены читали классиков. В тишине звучал взволнованный, немного печальный голос Эйко:
«Помнишь ли ты слова клятвы, какую мы дали друг другу, когда решили начать новую жизнь? Смысл их заключался не только в том, что мы будем вместе, несмотря ни на какие трудности, он заключался и в другом. В глубине души я предчувствовал, в каком направлении пойдет моя жизнь. Передо мной стояли тогда важные вопросы, и в спутницы себе я брал Эйко, которая еще ничего про это не знала…»Одзаки пока искал себя. Но был твердо уверен: рано или поздно он найдет дело, достойное всей его жизни. В те годы в Китае происходили события, приковывавшие к себе внимание всего мира. В марте 1925 года в Пекине умер вождь китайской революции Сунь Ят-сен. Два месяца спустя полиция международного сеттльмента расстреляла мирную китайскую демонстрацию в Шанхае. Это вызвало небывалый подъем национально-революционного движения в стране. Началась революция 1925—1927 годов. В силу многих причин она потерпела поражение. Этим задумала воспользоваться японская военщина: в 1928 году Япония оккупировала Шаньдун. Под давлением агрессивных японских кругов нанкинское правительство разорвало отношения с Советским Союзом и вступило на путь антисоветских провокаций в Маньчжурии. Китайские милитаристы пытались захватить КВЖД, но получили достойный отпор. В конце 1928 года Ходзуми Одзаки был послан специальным корреспондентом газеты «Осака Асахи» в Китай. Отправился он туда с женой Эйко и дочерью Йоко, обосновался в Шанхае. Семья занимала крошечную квартиру.
«Я с величайшим уважением прислушивался в Шанхае к разговорам о китайской революции, — скажет он позже. — Шанхай был для меня своего рода ретортой всей революции. Тут было видно, как на ладони, к чему ведет превращение Китая в колонию и полуколонию. Здесь можно было достать самую разнообразную литературу левого направления, и это было прекрасно…»Шанхай был наводнен иностранцами. Так называемый международный сеттльмент тянулся по берегу Хуанпу почти на десять километров. Западную часть Шанхая занимала французская концессия. Здесь, на широких проспектах, под сенью платанов прятались французские банки. Американский капитал обосновался на шумном Нанкин-лу, мало чем отличающемся от больших торговых улиц городов США. Кстати, застройка набережной Хуанпу была скопирована с нью-йоркских набережных. Шанхай называли городом международного грабежа Китая. Политически здесь главенствовали американцы. По реке сновали десятки белых американских канонерок, на рейде дымили крейсеры, набережная почти всегда была запружена подгулявшими американскими матросами в белых пикейных тапочках. Американский, английский, французский сеттльменты… Миллион иностранцев. У них свои войска, своя полиция, свой муниципалитет. Одзаки под впечатлением всего увиденного пишет статьи не только в газету, от которой аккредитован, но и тайно сотрудничает в левом журнале «Литература масс», подписывая свои хлесткие политические памфлеты, разоблачающие деятельность японской военщины в Китае, псевдонимом Осаки. Он продолжает изучать современную китайскую литературу. Большим событием в его жизни стало знакомство с Лу Синем: Одзаки присутствовал на праздновании по случаю пятидесятилетия писателя и был представлен ему. В октябре 1930 года произошла встреча, которая определила судьбу Одзаки до конца: он познакомился с советским военным разведчиком Рихардом Зорге. Тогда Одзаки еще не подозревал, с кем свела его судьба. Оба они значились журналистами-газетчиками, оба были заняты изучением проблем современного Китая. Кроме того, встречаясь с коллегой-немцем и обмениваясь с ним информацией, Одзаки получал дополнительную практику, разговаривая по-немецки. Острый ум Зорге, его эрудиция, проницательность при анализе международных событий сразу же покорили Одзаки. Они часто говорили о Японии, о ее внутренних проблемах. Все это живо интересовало Зорге, а Ходзуми не опасался быть с новым другом откровенным. Что происходит в Японии? Военные расходы тяжким бременем ложатся на плечи трудящихся, экономический кризис еще больше обострил внутренние противоречия в стране. Но вместо того, чтобы позаботиться о нуждах народа, милитаристы и стоящие за их спиной дзайбацу замышляют новые военные походы, видя в них выход из всех бед. К чему, например, может привести столкновение Японии с Советским Союзом? К быстрому краху Японии! Война с Китаем также истощит ее ресурсы. Одзаки считал: путь войны для Японии гибелен. Конечно, могут быть частные, временные успехи. Но что из того? Конечный результат один: катастрофа, бессмысленная гибель сотен тысяч людей… В любом случае Одзаки пророчил Японии поражение, считая экспансионистскую программу милитаристов безумием. Он подробно анализировал политику иностранных держав в Китае. Общение с Рихардом Зорге помогло Одзаки по-новому взглянуть на развитие военных и политических событий на Дальнем Востоке, а также оценить миролюбивую политику Советского Союза и его влияние на ход дальневосточных проблем. В Шанхае, в общественном парке, есть памятник немецким морякам, погибшим во время тайфуна в устье Янцзы, — бронзовый обломок мачты. Здесь, у памятника, Зорге часто встречался с Одзаки. Однажды в августе 1931 года Ходзуми пришел сильно встревоженным.
«Я должен поставить вас в известность о кое-каких обстоятельствах, — сказал он. — Назревает новая авантюра: генералы Чжан Цзин-хой и Чжан Сюэ-лян задумали, по существу, продать Маньчжурию японской военщине. Я обеспокоен. Если японская армия перережет линию КВЖД, может произойти столкновение с Красной Армией».Эти сведения Одзаки получил от своих друзей, связанных с японскими военными. Одзаки считал, что агрессивный замысел японской военщины следует предать широкой гласности, дабы сорвать преступный план. Зорге был взволнован сведениями Одзаки. Заняв Маньчжурию, японские войска выйдут к границам СССР! Сообщение следовало проверить по другим каналам, но Рихард знал, что Одзаки осведомлен лучше кого бы то ни было. На правах иностранного корреспондента, представляющего и американские газеты, Зорге попытался установить, как отнесутся США к предполагаемому вторжению. Ведь американцы организовали в Маньчжурии компанию по разработке каменного угля, строили радиостанции, собирались строить завод, поставляли оборудование. К его удивлению, американцы не проявляли никакого беспокойства. Так же невозмутимы были и англичане.
«Зорге сказал мне, что он хотел бы послать в Маньчжурию подходящего человека, который ознакомился бы с обстановкой на месте, и попросил меня подобрать такого человека…»Так началось сотрудничество Ходзуми Одзаки и Рихарда Зорге. 18 сентября 1931 года японские войска начали захват Маньчжурии. Были оккупированы Мукден, Чанчунь, Гирин, Цицикар, Харбин. В марте 1932 года японцы провозгласили «самостоятельное государство» Маньчжоу-Го. Но в Токио разрабатывали новые агрессивные планы. Еще в первых числах января 1932 года Одзаки сообщил Зорге о предполагаемой высадке японских войск в Шанхае. Опьяненные легкими победами в Маньчжурии, японские милитаристы обнаглели, их не пугали американские и английские крейсеры и канонерки. Эти события взволновали Одзаки. — Будут новые жертвы, — сказал он. — Во имя чего? Я готов рвать на себе волосы от собственного бессилия, мой голос тонет в злобных выкриках воинственных генералов и адмиралов. Но я должен драться, обязан драться. Может быть, мои приемы борьбы несовершенны, прямолинейны? Укажите мне другие, и я приму их безоговорочно, так как верю вам… Зорге понимал, о чем говорит его друг, но не совсем был с ним согласен: дело в том, что голос Одзаки звучал в Шанхае очень громко. В прогрессивных шанхайских газетах все чаще и чаще появлялись статьи некоего Сиракава Дзиро. Сиракава клеймил японских оккупантов, раскрывал закулисную сторону дела, требовал международного суда над поджигателями новой японо-китайской войны. Этот Сиракава обладал дьявольской проницательностью: он знал о намерениях японского командования, называл сроки вторжения в Шанхай, приводил неопровержимые факты о зверствах оккупантов в Маньчжурии. Под псевдонимом скрывался не кто иной, как Одзаки, и Рихард знал ото. Когда 28 января 1932 года японские захватчики начали военную операцию по овладению Шанхаем, Одзаки, теперь уже не скрываясь под псевдонимом, отправил гневную статью-протест в свою газету «Осака Асахи». Газетные воротилы из правления «Асахи» всполошились. В то время, когда доблестная японская армия… Отозвать, немедленно отозвать из Китая мятежного корреспондента! Еще пылал под ударами авиации Чапэй, еще гремела артиллерия, еще героически дрались на баррикадах рабочие, а Одзаки вынужден был укладывать чемоданы. «Осака Асахи» шла на жертвы: в самый ответственный момент отозвать корреспондента!.. Кто будет описывать подвиги солдат ямато? Но лучше остаться без информации, чем получать такое… Зорге предложил ему порвать с газетой и остаться в Шанхае. Одзаки отрицательно покачал головой. — Рано или поздно я все равно должен вернуться на родину. Кто знает, может быть, там я смогу сделать больше для нашего общего дела? Приезжайте в Японию. Вот вам моя рука на вечную верность… В конце февраля он уехал. Последние его слова Зорге воспринял тогда чисто символически. «Приезжайте в Японию…» Разве могли они предполагать, что через полтора года Зорге действительно приедет в Японию и они снова встретятся, и эта встреча свяжет их до последнего дня жизни? В правлении «Асахи» Одзаки объявили выговор и даже хотели уволить. Но так как корреспондент оказался прав в своих прогнозах — японская интервенция в Шанхае особого успеха не имела и обошлась дорого, — то его оставили. Он знал Китай и мог еще пригодиться. Когда весной 1934 года в редакции «Осака Асахи» появился связной от Зорге, Одзаки не удивился. Он думал, что Рихард все это время находился в Китае, и вот теперь решил поработать в Японии. Они встретились в городке Нара в аллеях старинного парка. Зорге сказал, что приехал ради того общего дела, которое волнует их обоих, и что рассчитывает на помощь Одзаки. Тот ответил крепким рукопожатием. Он принял также предложение перебраться в Токио, где устроился в исследовательскую группу газеты «Асахи», занимавшуюся изучением восточноазиатских проблем. Одзаки сразу же занял здесь ведущее место как эксперт по китайским делам. Если раньше он мало думал о карьере, то теперь решил попытаться подняться к сильным мира сего. Этого требовала та опасная и благородная работа, которой он отныне решил целиком подчинить жизнь. Источники ценной информации находились в правительственных кругах. Главная задача, возложенная Зорге на Одзаки, — внимательно изучать развитие германо-японских отношений. Гитлер пришел к власти, Гитлер ищет союзников. Немецкие дипломаты будут стараться втянуть Японию в большую войну против Советского Союза. Нужно отвести угрозу нападения на СССР, отвести в интересах народов обеих стран даже саму возможность войны между Японией и Советским Союзом. Для Одзаки, любящего свой народ, это была задача величайшей важности. От успеха решения ее, возможно, во многом зависело будущее Японии. И он подчинил задаче все: личную безопасность, благополучие семьи, все свои успехи, карьеру ученого-востоковеда. Он был бойцом и знал, что большие дела требуют больших жертв. Да-да, подняться выше… больше знать о зловещих замыслах милитаристов — заклятых врагов японского народа… Начинается головокружительное восхождение Одзаки. Он по-прежнему ненавидит любителей грабежа, экспансии, наживы. Но теперь Одзаки — сама осторожность. Он печатает пространные статьи в солидном политическом журнале «Тюо корон», и эти статьи, содержащие глубокий анализ внутриполитического положения в Китае, написанные в спокойной манере, считаются наиболее авторитетными даже в правительственных кругах. Одзаки завязывает самые тесные связи с Институтом тихоокеанских отношений; журнал «Контемпорери», выходящий на английском языке, охотно предоставляет ему свои страницы. Нет больше мятежного журналиста Одзаки, есть эксперт по Китаю, крупный специалист. Вот почему в 1936 году его посылают в Америку японским делегатом на Иосемитскую конференцию Института тихоокеанских отношений. В США он делает обстоятельный доклад, светила науки рады завязать с ним дружбу. Именно на конференции в Америке Одзаки свел знакомство с молодым графом, клан которого играл большую роль при императорском дворе и был тесно связан с крупнейшими концернами Мицуи и Сумамото. Молодой граф мог стать источником важной информации о японо-германских отношениях. В Токио Одзаки возвращается как бы увенчанный лаврами. Все научные учреждения, занимающиеся Дальним Востоком, стремятся переманить его к себе. Одзаки публикует книгу за книгой. Однажды Одзаки вдруг вспомнил двух своих давних приятелей по Первому колледжу. Они теперь были личными секретарями принца Коноэ. Одзаки предпринимает шаги, чтобы эту дружбу возобновить. И вот они встречаются и ведут беседы на международные темы. Всех волнует китайский вопрос, тут Одзаки в своей стихии. К этой тройке примкнул один из личных друзей принца Коноэ, возглавлявший группу по изучению китайской проблемы. Принц Коноэ — вот куда направлены устремления Одзаки, поскольку он знает, куда метит принц. Председатель палаты пэров, представитель высшей придворной аристократии Коноэ Фудзимаро метил в премьеры. Друзья постарались заинтересовать принца достоинствами Одзаки и вызвать у Коноэ желание познакомиться с ним. Эксперт по Китаю произвел выгодное впечатление на принца. Такой тонкий знаток Китая, решил Коноэ, всегда может пригодиться. Ему требовались умные советники, знающие Дальний Восток. Этот узколицый, носатый человек с гитлеровскими усиками вынашивал в своей голове грандиозный план: сплотить вокруг себя различные группы в лагере господствующих классов, соединить в бронебойный кулак военщину, занятую междоусобными распрями, финансовый капитал, придворную аристократию и все подчинить основной задаче — войне против Китая. То, что делалось в этом отношении до него, Коноэ считал совершенно недостаточным. Лицемерно-мягкий в обращении, он быстро покорял людей, но Одзаки понимал, что имеет дело с опасным противником. Коноэ решил организовать своеобразное информационно-дискуссионное общество из специалистов по Китаю. Конечно же Одзаки в этом обществе по праву принадлежала одна из первых ролей! Такое общество было создано. Оно получило название «группы завтрака», так как члены его обычно встречались в утренние часы. Коноэ требовал от каждого откровенности. Что, например, думает господин Одзаки о войне против Китая? Одзаки видел принца насквозь: экспансионист искал у знатоков поддержки своим агрессивным замыслам. Но тут Одзаки был тверд. Агрессия против Китая и Советского Союза непопулярна в народе. Страна охвачена длительной и упорной забастовкой. Такого не бывало еще с 1918 года. Поднялись крестьяне. Премьер-министры и правительства меняются почти каждый год. Япония увязнет в просторах Китая… Слушая, Коноэ согласно кивал головой. А придя к власти в марте 1937 года, сразу же стал готовиться к войне. У него были свои соображения на этот счет. Одзаки предпринял героические усилия, чтобы отговорить премьер-министра от агрессии. Но премьер-министр лишь посмеивался. Все было приведено в готовность. Сперва Китай, а затем СССР. Одзаки бросился к своему приятелю, советнику премьера, стал уговаривать повлиять на принца. Авантюра в Китае приведет ко второй мировой войне! «Вопрос решен, и нечего беспокоиться», — сказал советник. Безумный акт начался инцидентом в Лугоуцяо, в двенадцати километрах от Пекина, 7 июля 1937 года. Началась война в Китае. Одзаки был в отчаянии. Но в конечном итоге все произошло так, как он и предполагал: полтора месяца спустя Советское правительство заключило с Китаем договор о ненападении, Советский Союз пришел на помощь китайскому народу. Японская провокация по отношению к СССР у озера Хасан потерпела полнейший провал. Китай поднялся на борьбу. Все карты Коноэ были биты. В январе 1939 года он вынужден был выйти в отставку. Два года, пока Коноэ находился у власти, Одзаки был неофициальным советником при кабинете принца. По совету принца, Одзаки ушел из «Асахи» и стал государственным чиновником. Он получал информацию государственной важности от самого премьер-министра: Коноэ ему доверял. Все, что относилось к германо-японским отношениям, становилось известно Зорге. С уходом Коноэ в отставку Одзаки не утратил позиций в правительственных сферах. Он устроился советником в токийский отдел исследований Южно-Маньчжурской железной дороги. Это было высокое назначение. И на новой службе Одзаки имел возможность получать важную информацию о происках милитаристов в отношении Советского Союза. Коноэ после своего поражения стал ценить Одзаки еще больше. Принц не терял надежды вернуться к власти, а Ходзуми предполагал еще больше приблизиться к принцу и со временем попытаться оказывать действенное влияние на политику его кабинета. Коноэ и в отставке был хорошо осведомлен о том, что делается в правительственных кругах. Он настолько проникся верой в Одзаки, что считал его чем-то вроде оракула, наделенного даром провидения. Так, однажды он спросил, что произойдет, если Япония развяжет войну на границах Внешней Монголии? Одзаки насторожился. Уж не затевается ли новая авантюра? Следует обязательно поставить в известность Зорге… Принцу же он ответил, что СССР сразу придет на помощь Монгольской Народной Республике. Япония потерпит поражение, а правительство Хиранума уйдет в отставку… Снова придя к власти в июле 1940 года, Коноэ еще больше приблизил Одзаки к себе. Принц довольно часто не был согласен со своим советником. Но сколько раз прогнозы Одзаки сбывались! Сколько раз, например, советовал он не верить Гитлеру!.. И что же? В самый трудный для Японии момент, когда нападение на МНР закончилось крахом, Гитлер заключил с Россией пакт о ненападении. Одзаки говорил об интересах Германии в Китае: Гитлер и тут пытается обойти японцев… Одзаки прав: ввязываться в конфликты с Советской Россией — опасное дело. Не лучше ли заняться созданием «великой восточноазиатской сферы взаимного процветания», включив в нее Индокитай, Индонезию и другие страны Юго-Восточной Азии? Нет, Коноэ не стал более лояльным в отношении СССР, просто разгром японских войск у Халхин-Гола несколько образумил его. Теперь «группа завтрака» собиралась прямо в резиденции премьер-министра. Здесь предварительно обсуждались многие политические и международные вопросы. Одзаки был взбудоражен, когда узнал, что Германия собирается напасть на Советский Союз. Не ввяжется ли кабинет Коноэ в эту авантюру? Одзаки очень тревожило развитие событий, но он верил в непобедимость Красной Армии и в беседах с премьером утверждал, что Гитлер, развязав войну против СССР, тем самым подпишет себе смертный приговор… 22 июня 1941 года нацисты напали на Советский Союз. Коноэ возбужден, прикидывает, взвешивает. Гитлеровцы рвутся к Москве. Может быть, это и есть тот самый выигрышный момент, о котором Коноэ мечтал с самого начала своей политической карьеры? Упустишь — потеряешь все… Как трудно быть главой правительства! Ошибочный ход одной фигурой — и партия проиграна. А еще древняя пословица гласит, что волосатый повар всегда боится огня. Не является ли он, Коноэ, таким волосатым поваром? …Организация Зорге переживала напряженные дни. Было установлено, что за каждым ее членом ведется слежка. Полицейские агенты ходили прямо-таки по пятам. Эйко не знала о секретной деятельности мужа, не подозревала, перед какой пропастью он стоит. Одзаки занимал главный вопрос: нападет ли Япония при сложившейся обстановке на СССР? Он настойчиво доказывал премьеру:
«Война с русскими, если японцы ее начнут, явится близоруким и ошибочным шагом, так как империя не получит от нее каких-либо существенных политических или экономических выгод… Великобритания и Соединенные Штаты будут только рады, если Япония ввяжется в войну, и не упустят возможности нанести свой мощный удар после того, как ее запасы нефти и стали истощатся в борьбе с русскими…»2 июля 1941 года состоялась имперская конференция. Одзаки через друзей узнал, что Япония решила сохранять строгий нейтралитет. Но это еще нужно проверить. И Одзаки срочно выезжает в Маньчжурию, в Дайрен. Ведет здесь большую работу по сбору необходимой информации. И наконец получает подтверждающие данные. Летят радиограммы в Центр. Одзаки не щадил себя, он работал. Деятельность Одзаки была долгом истинного патриота. Лично для себя он не хотел ничего. Наоборот, он сознавал и чувствовал неотвратимо надвигавшуюся на него опасность и готов был к аресту, тем более что дни кабинета Коноэ были сочтены. К власти рвется военный министр генерал Тодзио, который готов хоть сегодня развязать войну на Тихом океане. Тодзио поддерживают различные крайние шовинистические политические группировки, наиболее агрессивные, воинствующие круги… 15 октября 1941 года вечером к особняку Одзаки подкатила полицейская машина. Он не оказал сопротивления. Постарался успокоить жену:
«Не тревожься за меня, я знал, что делал. В конечном итоге все будет хорошо».Что он хотел сказать этими словами? Через два дня премьер-министром, военным министром и министром внутренних дел стал генерал Тодзио. Во время следствия, длившегося три года, Одзаки вел себя спокойно, с большим достоинством. Он знал, что будет повешен, но не боялся смерти. Допрашивали его с пристрастием: за первые пятнадцать дней допросов Одзаки потерял восемь килограммов веса. Что придавало ему бодрости и сил в годы томительного одиночного заключения? Вера в конечную победу идеалов мира и прогресса на всей земле, в возможность уберечь свою родину от катастрофы. Теперь, во время следствия, он открыто провозглашал эти идеи, бросал их в лицо судьям. Одзаки еще в 1937 году доказывал, что вторая мировая война окончится не перераспределением колоний, как было после первой, а коренными социальными изменениями во всем мире. Он предсказывал, что Япония неминуемо столкнется с США и Англией. И, несмотря на возможные первые успехи, Япония потерпит поражение, так как экономика ее слаба, ресурсы истощены в несправедливой войне против Китая. Единственно правильной политикой для Японии было бы сотрудничество с Советским Союзом. Находясь в тюрьме, Одзаки по отрывочным сведениям убеждался, что прогноз его начинает оправдываться: 7 декабря 1941 года свыше тридцати японских военных кораблей, имевших на борту четыреста тридцать самолетов, совершили нападение на тихоокеанскую военную базу США Пёрл-Харбор. США потеряли сразу восемь линкоров, погибло две с половиной тысячи американцев, почти две тысячи человек было ранено. На другой день в Японии был опубликован императорский рескрипт об объявлении войны Соединенным Штатам и Великобритании. Потом Япония, Италия и Германия подписали военный пакт о совместной войне против США и Великобритании. Да, первый этап военных действий принес Японии невиданные успехи. Но в дальнейшем, как и предостерегал Одзаки, дела пошли все хуже и хуже. И хотя Англия и США старались не растрачивать свои силы в тихоокеанских операциях, приберегая их под конец войны, чтобы диктовать свои условия на мирной конференции, все равно милитаристская Япония была обречена с самого начала. Чем все это кончилось, известно. Из тюрьмы Одзаки писал жене:
«Сейчас я ожидаю смерти… Я испытываю счастье при мысли, что родился и умру здесь, у себя на родине… Здесь, в тюрьме, моя любовь к семье вспыхнула с внезапной силой и стала источником мучительных переживаний… Видимо, профессиональному революционеру нельзя иметь семью…»Перед ним проходила вся его жизнь с ее беспрестанными поисками самого себя. Да, самое важное для человека — найти себя! Он нашел себя. Жизнь и смерть отдельной личности не так уж много значат в громе гигантских исторических событий. Важнее другое: сознание того, что ты, никогда не идя на сделки с собственной совестью, не ожидая награды, отдал себя всего общему делу, тому делу, которое в конечном итоге называется социальным прогрессом всего человечества. Ты боролся, как умел, и твой единственный судья — время. Оно все поставит на свои места. Твой судья — будущее твоего народа, и народ поймет, что ты умер за него. И здесь, в сырой камере смертника, ему вспоминались тихие вечера с женой Эйко, ее печальный голос и стихи:
«Я не трус и не боюсь смерти».Палачам он сказал:
«Я умираю за народ!»Его повели через тюремный двор к месту, где находилась железобетонная комната с высокими стенами. Это была пустая комната без окон. Тусклый свет запыленной электролампочки освещал виселицу, крышку люка. Одзаки встал на люк, почувствовал, как накидывают петлю на шею. В 9.33 люк раскрылся. В 9.51 Одзаки Ходзуми не стало. Ему не было и сорока пяти лет. В 10.38 в той же самой железобетонной комнате перестало биться сердце руководителя организации Рихарда Зорге. Они вместе шли по жизни, вместе боролись и смерть встретили, как солдаты. Останки Одзаки выдали семье. Тело Зорге похоронили тайно в общей могиле на токийском кладбище Дзасси-гатани. После войны прах Зорге был перенесен на кладбище Тама. Здесь же похоронен Одзаки. Жена Одзаки Эйко (Хидеко) умерла в мае 1972 года. Письма Одзаки из камеры смертников жене опубликованы в Японии несколько лет назад. «Любовь, подобная падающей звезде» — так называется книга из двух томиков в розовых обложках, где собраны все эти письма.
«Любовь, подобная падающей звезде…» Это не только любовь к жене Хидеко, к дочери, к родным. Нет, не о такой любви пишет Одзаки из камеры смертников. Его любовь иного масштаба, и по тому свету, какой от нее исходит вот уж много десятилетий, она подобна именно звездам. Но это свет не умершей звезды, это человеческое тепло, любовь ко всему человечеству. «Я хорошо знаю из писем и других источников, что мои родные гневаются на меня. Они считают, что я поступил жестоко, лишив счастья не только самого себя, но и жену и маленькую дочь. Думаю, что они по-своему правы. Ведь я сразу знал, чем все это кончится. Но я настолько был захвачен борьбой, что мало заботился о безопасности своей и своих близких. Я служил высшим интересам. Я хочу снова повторить: «Откройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!» Кто сумеет правильно понять веление времени, тот не станет заботиться только о личном счастье и счастье своих родных. Моя работа давала мне возможность увидеть будущее, понять его, и это было для моего сердца самым близким и самым родным. Пусть меня таким и вспоминают. Это будет лучшим надгробным словом над моей могилой. Мои последние слова прошу передать всем».Так писал Одзаки в завещании. Таким он вошел в бессмертие.
«Мне кажется, что жестокая критика моим дедом этой тирании эксплуататоров и бедность народа Окинавы впервые обратили мой ум на политические вопросы. Я возненавидел ростовщиков и эксплуататоров, потому что мой отец учил меня никогда не использовать слабость другого для своей выгоды. Отец, как и дед, рассказывал мне о славном периоде в истории Окинавы и сравнивал его с теперешним полуколониальным положением…»Подметив в мальчике страсть к рисованию, дед достал у знакомых репродукции с гравюр и картин японских художников Хокусая и Корина. Говорят, Хокусай жил сто лет. Его произведения посвящены простым людям — крестьянам, ремесленникам. Из Корина хотели сделать купца, но он отказался от торговой деятельности и занялся живописью. Он презирал аристократов, за что и был изгнан из родного Эдо. Это было первое соприкосновение Мияги с настоящим искусством. У него зародилась мечта стать художником. В 1917 году он окончил начальную школу и поступил в учительский институт. Учился Ётоку прилежно, но питался скверно. Вот тогда-то и привязался к нему туберкулез. Учение пришлось бросить. Отец писал редко, деньги присылал еще реже. И все-таки Мияги казалось, что там, в Калифорнии, жить легче. Увидеть бы отца… Отец казался добрым, сильным. Дед вынул из лакированной шкатулки заветные иены. Мияги сел на океанский пароход в «отделение бедняков» и в июне 1919 года, на девятнадцатый день после отплытия из Иокогамы, ступил на американский берег. Иммиграция в Америку и Канаду в то время считалась обычным делом. С незапамятных времен японцы, выходцы из крестьян-бедняков, уезжали сперва на Гавайи, на плантации сахарного тростника, а затем многие перебирались в США. Здесь, в Калифорнии, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, существовали целые японские поселения. Они беспрестанно пополнялись политическими беженцами. В Сан-Франциско проживало свыше пятидесяти тысяч японцев, в других городах японское население также исчислялось десятками тысяч. Японцы владели предприятиями, лавками, ресторанами, прачечными, разводили картофель, выращивали цветы. Это была привилегированная часть. Основная же масса за гроши работала в шахтах и на рудниках. Здесь царили произвол и дикая эксплуатация. Отец мало чем мог поддержать Мияги. Все же он устроил сына в школу английского языка (без хорошего знания языка невозможно было найти работу), а затем в школу художеств в Сан-Франциско. Вручив сыну все свои скудные накопления и оставив себе лишь на дорогу, Мияги-старший вернулся на Окинаву. Ётоку остался без поддержки, без надежд в совершенно незнакомой стране. Питался десятицентовыми булками, за двадцать долларов в месяц мыл лестницы в гостинице. Но он не пал духом. Перебрался в художественную школу в Сан-Диего, устроился поденщиком на ферму. Учился в институте живописи Макдональда Райта. В японской культуре в то время шла борьба между сторонниками модернизма и поклонниками прошлого. Ясно обозначились два лагеря: одни требовали подчинить искусство служению народу, другие ратовали за искусство ради искусства. Мияги сразу же примкнул к тем, кто своим знаменем сделал боевое реалистическое искусство. Ему посчастливилось познакомиться с работами ряда прогрессивных художников, находившихся под большим влиянием советских мастеров Фаворского и Кравченко. В 1925 году группа прогрессивных художников задумала открыть свой клуб в Лос-Анджелесе. Предполагалось, что клуб будет существовать полулегально, он объединит всех, интересующихся социальными проблемами. Для прикрытия местом занятий кружка станет небольшой ресторан «Сова», владельцем которого сделали Мияги. Кружок посещала прогрессивно настроенная интеллигенция. В секцию восточных национальностей входили японцы, китайцы, филиппинцы, индийцы; больше всего здесь было японцев. В Лос-Анджелесе Мияги женился на художнице Ямаки Чио. Мияги познакомился с ней в школе художеств в Сан-Диего. Это была хрупкая, романтичная девушка. Здесь, на чужбине, она быстро освоилась, бегло болтала по-английски, но втайне тосковала по далекому городку Миядзаки, где прошло ее раннее детство. В вопросах искусства Ямаки старалась быть ультрасовременной, но не чуждалась и старинного японского жанра хайга. Хайга — это скупая поэзия красок, печаль, выраженная кистью и тушью. Мияги читал стихи «Бедность»:
«Я пришел к выводу о необходимости принять участие в работе, когда осознал историческую важность задания, поскольку мы помогали избежать войны между Японией и Россией… Итак, я остался, хотя хорошо знал, что… в военное время я буду повешен…»Первое задание, которое он получил: разыскать в Осаке Ходзуми Одзаки и связаться с ним. Зорге или Вукелич не могли появиться в редакции «Осака Асахи», не привлекая к себе внимания. Художник и Одзаки подружились. Их политические взгляды совпадали. И хотя Мияги в основном получал задания от Зорге, он с радостью выполнял любые поручения Ходзуми, стал частым гостем в его доме, сумел очаровать госпожу Эйко и пятилетнюю Йоко. При том строжайшем отборе единомышленников и помощников, который осуществлял Зорге, среди них не было случайных людей. Каждый являлся важным звеном, нес предельную нагрузку, чувствовал свою значимость. Мияги поселился на улице Рютотьо в районе Адзабу. Комната находилась на втором этаже — полутемная каморка. Он пытливо всматривался в незнакомую для него, по сути, жизнь. Годом раньше правительство произвело массовые аресты членов революционных профсоюзов, прогрессивных деятелей. Тюрьмы были забиты до отказа, первомайские рабочие демонстрации запрещены. Еще в 1928 году была введена смертная казнь за революционную деятельность. В 1928 году полицейские убили Генерального секретаря ЦК Компартии Японии Масаноскэ Ватанабэ, в 1933 году замучили крупнейшего пролетарского писателя Такидзи Кобаяси. Мияги не страшили пытки, он поклялся себе быть мужественным до конца. Он знал, что борьба не признает половинчатых жертв — это дело жизни, всей жизни… Ётоку Мияги не вращался в высших сферах, не имел доступа к тайнам германского посольства, не состоял советником при премьер-министре, не был связан с посольствами Англии, Франции, США. Он жил среди тех, кто вольно или невольно втягивались в водоворот преступных замыслов клики милитаристов. Мияги боролся за жизненные интересы трудового народа Японии, стремился оградить его от кровавых жертв, разоблачать планы агрессивной войны. Официально Мияги не входил в реакционную «Организацию мастеров гравюры, участвующих в войне», но слыл здесь своим человеком, его причисляли к баталистам. Однажды знакомый художник сообщил, что срочно выезжает в Маньчжурию, на монгольскую границу: там намечаются дела! Встревоженный Мияги сделал безразличный вид, сказав, что все эти «дела» его утомили; он знает, чем все кончится. «И чего они добьются еще одной мелкой провокацией? — Мияги безнадежно махнул рукой. — Советую тебе сдать командировку, поедем лучше в Канагаву, я знаю там одно живописное место». Подобного художник не мог стерпеть. «Мелкая провокация, говоришь?! — вскричал он. — Ты, Мияги, человек не от мира сего. Целая армия корреспондентов от разных газет и журналов вылетает в Чанчунь, а оттуда в Халун-Аршанский укрепрайон… Если хочешь, могу составить протекцию…» От протекции Мияги отказался: нет, нет, он болен, политикой не занимается. Маньчжурия его также не интересует. Вот в Канагаву… Он только полюбопытствовал, долго ли приятель рассчитывает быть там… в Халун-Аршане? Тот ничего определенного сказать не мог. Ведь все они, фоторепортеры и корреспонденты, по официальной версии, должны присутствовать на маневрах, командировки выданы только до Чанчуня. Но когда располагаешь связями, то можешь узнать больше положенного… Мияги позвонил на токийскую квартиру своему клиенту и приятелю секретарю командующего Квантунской армией. Тот собирался в мае приехать в отпуск, нужно закончить портрет. Мияги был очень любезен, пригласил секретаря и его жену в ресторан «Империал». Госпожа поблагодарила. К сожалению, муж не приедет, как обещал. Отпуск задерживается. Что случилось? Ничего особенного, служебные дела… Маленький штрих. Это лишь один из эпизодов деятельности Мияги, а их было много. Мияги связался с Одзаки. Тот пообещал уточнить сведения, они подтвердились. Так стало известно о готовящейся операции у реки Халхин-Гол. После этого началась напряженная работа по уточнению полученных данных. Через Вукелича удалось установить: японцы стягивают войска к восточным границам МНР. Зорге посоветовал Вукеличу вылететь в Маньчжурию. В Центр пошли радиограммы. Зорге высоко ценил Мияги не только как своего верного помощника, но и как глубоко эрудированного человека.
«Я изучал Японию не только по книгам и журнальным статьям. Многое дали мне беседы с Одзаки и Мияги… Благодаря этим двум моим друзьям и соратникам я получил ясное представление о своеобразной роли военной верхушки в управлении государством, равно как о природе «Гэнро» — тайного совета при императоре, существование которого невозможно объяснить юридически… Благодаря моим друзьям я мог обозреть проблему в целом и составить о ней широкое представление… Наконец, без Мияги я никогда не смог бы понять японского искусства. Наши встречи часто проходили на выставках и в музеях…»Центру Зорге докладывал о Мияги:
«прекрасный парень, не задумается отдать жизнь, если потребуется; болен чахоткой; посланный мной на месяц лечиться, удрал с курорта, вернулся в Токио работать».Да, Мияги таял на глазах у товарищей. Он задыхался в насыщенном влагой воздухе Японии. Никакие поддувания больше не помогали. Особенно подкосило его известие о смерти отца. Отец умер в 1938 году. Все последнее время Мияги рвался на Окинаву, но события заставляли работать, работать, работать день и ночь: Хасан, Халхин-Гол, германо-японские переговоры… Отъезд приходилось откладывать. Мияги регулярно посылал в Америку деньги своей жене Чио, обещал скоро приехать, приглашал ее в Токио. Чио отвечала, что не знает, на кого бросить дело, кроме того, ее гравюры пользуются большим спросом. Она готова ждать Мияги хоть всю жизнь, так как понимает обстоятельства. Однако он чувствовал, что жизнь подходит к концу. И все же он будет драться, пока хватит сил. Раньше Мияги принадлежал к тем нетерпеливым людям, которые, утром посадив дерево, к вечеру хотят напилить из него досок. Но сейчас он осознал, что все дается огромными усилиями, что истинный патриот — это тот, кто болеет сердцем за будущее всего человечества, и неважно, на каком участке фронта он сражается. Есть легенда: в старину, когда Фудзияма извергал на поля крестьян потоки раскаленной лавы и сжигал селения, ему приносили в жертву самую красивую девушку. И вулкан якобы затихал на века. Не такова ли твоя судьба, художник? Мияги задумал символическое полотно в духе гравюры Хокусая «Снег на горе Цукуба». Маленькая фигурка человека, бросающего вызов богу огня. О да, это далеко не Хокусай! Здесь иная символика, иное величие… Багровые тона… Нечто непривычное для японского глаза. Он работал самозабвенно, торопился закончить картину к намечавшейся осенью 1941 года выставке в Уэно. Но он все время помнил, что 13 октября должен встретиться с Зорге. После нападения Германии на Советский Союз и в связи с временными военными успехами нацистов атмосфера в Японии накалялась все больше и больше. Крайне реакционные группировки свирепствовали. Несмотря на то что Мацуока подписал в Москве пакт о нейтралитете, горячие головы советовали использовать сложившуюся обстановку и двинуться «на север», другие считали, что международная обстановка благоприятствует наступлению на Тихом океане… 10 октября 1941 года, вернувшись вечером домой, Мияги заподозрил неладное: в его отсутствие кто-то рылся в бумагах, производил обыск. Художник бросился к тайнику: донесение, подготовленное для Зорге, исчезло! Все кончено. Западня… Предупредить бы Одзаки… В дверь постучали. Мияги перешел в комнатку, служившую мастерской, взял кинжал и стал ждать. Дверь сотрясалась от ударов. И когда в квартиру ворвались полицейские, Мияги попытался покончить с собой. Его увезли в больницу при полицейском управлении. Мияги вылечили от раны только для того, чтобы предать пыткам. Во время допроса он выбросился из окна. Но и на этот раз остался жив. Разбился насмерть полицейский, который прыгнул за ним. Старинная тюрьма Сугамо… Она знала несколько поколений революционеров. Здесь после забастовки трамвайщиков томился великий коммунист Сэн Катаяма. В представлении чиновников отдела безопасности Ётоку Мияги был очень, очень опасным. Его заковали в кандалы, повесили на шею табличку, бросили в одиночную камеру, кишевшую блохами. Гремели засовы, бряцали сабли. Иногда в камеру Мияги приходил буддийский священник, но художник не удостаивал его взглядом. В небеса он не верит, на земле сделал все, что хотел. Мияги замкнулся в себе, окружающее больше для него не существовало. Его били, калечили, из горла хлестала кровь, и только стоны выдавали его мучения. Если бы повесили сразу… Кому-то нужен этот садизм, изощренные пытки, кому-то доставляет наслаждение наблюдать, как из горла художника вылетают куски легких. Тюремщики пинают его ногами, исходя яростью над его распростертым телом. На его долю выпало чудовищно много страданий: два года беспрестанных пыток. Он сознавал, что из Сугамо живым все равно не выйдет. Иногда в мозгу вспыхивали когда-то вычитанные строчки:
«Гитлер, начав войну против Советского Союза, просчитался, в частности, в своих расчетах на распад СССР изнутри и недооценил военную мощь Советского Союза…»А один японский корреспондент, нимало не заботясь, понравится это Гитлеру или не понравится, писал из Берлина:
«Советский Союз подготовил свою армию и вооружение таким образом, что это изумило мир, и упорно продолжает всенародное сопротивление в течение полутора лет».Но Мияги находился в строгой изоляции, даже худшей, чем Одзаки и Зорге. Тюремщикам было запрещено под страхом сурового наказания заговаривать с «фанатиком» (так начальник тюрьмы Сугамо называл Мияги). Он уже дважды доказал властям, что не дорожит своей жизнью — сделал харакири, выпрыгнул из окна полицейского управления. Только на допросах с ним разговаривали. Изо дня в день ему задавали одни и те же вопросы, на которые он не отвечал, — это тоже была своеобразная пытка. Допрашивали и били. Били и снова допрашивали. Он потерял ощущение реальности, с каждым днем все глубже погружался в сумеречное состояние. В бреду звал жену, отца. Может быть, ему грезились высокие пальмы Окинавы и лазурь ее лагун; может быть, перед ним сверкали знойные улицы Сан-Диего, где он впервые полюбил. А возможно, он видел те полотна, которые не успел написать… 2 августа 1943 года во время очередного допроса он умер, не выдержав пыток. Следователь был раздосадован: не дожил до смертного приговора! Ётоку Мияги было только сорок лет.
«Каждое упоминание о Советском Союзе вызывало бурю восторга — непрерывно раздавались возгласы: «Да здравствует Советский Союз!»К крестьянам присоединились студенты Загребского университета, они разбрасывали листовки, призывающие к конфискации и разделу земель крупных собственников, к союзу с Советской Россией. В составлении текста этих листовок принимал участие Бранко Вукелич; он же разбрасывал их по городу. Лидер Хорватской республиканской крестьянской партии Степан Радич незадолго до съезда вернулся из Москвы и здесь, на съезде, потребовал установления Югославией дипломатических отношений с Советским Союзом. В день возвращения Радича из СССР на привокзальной площади в Загребе собрались тысячи крестьян и рабочих, приветствуя его возгласами: «Да здравствует Советский Союз!» В дни съезда крестьян полиции в Загребе не было видно. Но съезд закончился, крестьяне разъехались. Начались жесточайшие репрессии. Полиция не обошла и мятежных студентов Загребского университета: в декабре 1924 года Бранко Вукелича и его товарищей арестовали. Славко гордился братом, мать была встревожена. Она сделала все возможное, чтобы вызволить Бранко из тюрьмы. Его отпустили, выдали на поруки, но занесли в «черный» список. Возможно, в тот трудный для семьи Вукеличей период и начался разлад между родителями Бранко, разлад, который в дальнейшем привел к полному разрыву. Не чуждый либеральных взглядов, королевский офицер полковник Мшивай Вукелич все же не мог относиться сочувственно к тому, что Вильма с ее «фрондерством» толкала сыновей на путь политики и ставила под угрозу его карьеру. Но Вильма всецело была на стороне Бранко. Она надеялась на революцию в Югославии и ждала ее. Выйдя из тюрьмы, Бранко стал на путь революционной борьбы. Позднее он уехал в Брно, в Чехословакию, где надолго обосновался, скрываясь от загребской полиции. В Загребе же продолжал свирепствовать белый террор. Вернувшись в начале 1926 года в Загреб, Бранко нашел мать разочарованной и приунывшей. Славко пошел по стопам старшего брата и мог в любую минуту оказаться в тюрьме как политически неблагонадежный. Отношения Вильмы с мужем окончательно испортились. Жизнь в Загребе становилась невыносимой. Тревожась за безопасность сыновей, в 1926 году Вильма Вукелич порвала с мужем и вместе со своими четырьмя детьми уехала в Париж. Ее решение отправиться именно в Париж было не случайным. В это время в Париже жило очень много югославских политических эмигрантов, и семья Вукеличей могла рассчитывать хотя бы на моральную поддержку соотечественников. Им удалось снять отдельный особняк в предместье Парижа Кламаре. Бранко повезло: он поступил в Сорбоннский университет на юридический факультет. Славко стал студентом Высшей электромеханической школы. Лилиана училась в ателье модельеров женской одежды. Эли еще в Загребе проявила себя способной балериной; в Париже она стала посещать балетную школу. Сама Вильма занялась активной журналистской деятельностью, а позже стала писательницей. Дом в Кламаре стал излюбленным местом сбора эмигрантской молодежи. Это были друзья Бранко и Славко, прогрессивно настроенные молодые югославы самых разных профессий. О чем бы ни говорили, о чем бы ни спорили друзья Бранко, они неизменно возвращались к югославским проблемам. Политическая обстановка во Франции была сложной. Правительство Пуанкаре сделало ставку на крупные монополии, при поддержке которых в стране стали множиться реакционные организации. В Сорбонне, где в это время учился Бранко, шовинистически настроенные студенты объединились в «Лигу патриотической молодежи». В Париже нагло хозяйничали молодчики из фашистской организации «Огненные кресты». Парижские газеты пестрели призывами ко всем странам объединиться в борьбе против СССР. Правительство «национального единства» выдвинуло лозунг: «Враг — коммунизм». Коммунистическая партия ушла в подполье, ее руководитель Морис Торез подвергался жестоким преследованиям. Было очень трудно ориентироваться в этой сложной политической обстановке в чужой стране, и Бранко Вукелич временно отошел от борьбы. Летом 1928 года, во время каникул, Вукеличи едут на Атлантическое побережье, где обычно отдыхало много молодежи. Славко знакомится с русской девушкой Женей. Она только что окончила колледж и собиралась поступить на литературный факультет Сорбоннского университета. Это знакомство закончилось тем, что Евгения Ильинична Вукелич-Маркович разделила со своим мужем Славомиром его сложную, трудную судьбу коммуниста, борца. Бранко же внезапно увлекся датчанкой Эдит, дочерью зажиточных фермеров, которая была значительно старше Бранко. По свидетельству Евгении Ильиничны Вукелич-Маркович, между Бранко и Эдит было очень мало общего. Вскоре выяснилось, что Эдит ждет ребенка. Как честный человек, Бранко поспешил оформить брак, и Эдит на время уехала в Данию к своим родителям. 1929 год ознаменовался в странах Европы особенно жестокими репрессиями против компартий и рабочего движения; влияние фашизма росло. Вукелич пристально следил за событиями, происходившими в мире, анализировал международную обстановку. Экономический кризис распространился на всю Европу. Вместе с тем авторитет Советского Союза продолжал неуклонно расти, все больше укреплялось его международное положение. Вукелича остро интересовало все, что касалось страны социализма. Это был первый великий эксперимент воплощения марксистских идей на практике. Он увлеченно читает все, что касается Советского Союза, смотрит советские кинофильмы. В дневнике его матери есть такая запись:
«Мы возвращались после просмотра кинофильма «Броненосец «Потемкин». Сын держал меня под руку. Шел молча. Неожиданно сказал: «Весь мир вооружился против молодой пролетарской державы. Защищать СССР сегодня — значит защищать себя и свою родину!» «Уже в 1929 году я был преисполнен желания принять непосредственное участие в защите революционных завоеваний Советского Союза», —писал сам Вукелич. Да, все чаще Бранко обращался мыслью к Советскому Союзу, как к единственной стране, способной в дальнейшем противостоять фашизму. В 1930 году семья Вукеличей переехала из Кламара в Париж, на улицу Лияр. Вильме удалось снять приличную квартиру рядом с парком Монсури. Сыновья поселились со своими женами, к Бранко приехала жена Эдит с сыном Раулем. Семья требовала много денег, и Бранко, учась в университете, одновременно работал во Всеобщей электрической компании в качестве юриста. В этот период он увлекся фотографией. Его снимки охотно брал солидный иллюстрированный еженедельник «Вю», что также приносило кое-какие доходы. Возвращение на родину откладывалось до лучших времен, и Вильма основательно устроилась на новом месте, рассчитывая на долгое пребывание всей семьи в этой квартире. Но все сложилось иначе. Внезапно тяжело заболела туберкулезом младшая дочь Элеонора. Врачи категорически запретили ей заниматься балетом и посоветовали климатическое лечение. Вильма избрала Швейцарию, куда они срочно выехали с Элеонорой. Немногим позже вышла замуж Лилиана и тоже уехала из Парижа. В квартире остались Славко с Женей и Бранко с семьей. Славко окончил Высшую электромеханическую школу и поступил работать на завод «Альстон» в качестве инженера-конструктора. Бранко значился гражданином Югославии и был обязан отбывать на родине воинскую повинность. В августе 1931 года его отзывают в Загреб. И вот он шагает по Илице, по узким кривым улочкам Горниграда. Ровно в полдень его приветствует выстрелами Гричская пушка, установленная на верхнем ярусе башни Лотршчак. Все свое, все знакомо… В казармах Бранко пробыл всего четыре месяца. Официально его отчислили из-за слабого зрения. Но истинная причина крылась в другом:
«Мы организовали большую демонстрацию в своей воинской части и в других частях».Дело в том, что 8 ноября 1931 года состоялись выборы в скупщину. Голосование проводилось открытой подачей голосов под присмотром полиции. Подобные действия правительства вызвали бурю протеста, рабочие и крестьяне бойкотировали выборы. Заволновались студенты и солдаты. Вукелича, по сути, выслали из Югославии. В Париж он вернулся в январе 1932 года, взбудораженный тем, что увидел на родине. Франция была захвачена мировым экономическим кризисом. К моменту возвращения Бранко из армии произошло значительное сокращение производства. Должность его в электрической компании была упразднена, и Бранко остался без работы. Сокращение производства привело к массовой безработице. Славко, работавший на заводе «Альстон», оказался в самой гуще борьбы рабочих за свои экономические права. Волна забастовок прокатилась по всей стране. В этот период Славко пришел к окончательному выводу, что только социализм способен разрешить классовые противоречия. Братья горячо обсуждают волнующий их вопрос: возможна ли победа социализма в России в условиях враждебного капиталистического окружения? И приходят к выводу: возможна, если прогрессивные силы всего мира будут противодействовать реакции и всячески сдерживать возникновение новой мировой войны, с тем чтобы дать окрепнуть Советскому Союзу. Надо бороться! По свидетельству Евгении Ильиничны Вукелич-Маркович, братья в этот период были особенно дружны. Они хорошо понимали друг друга и готовы были помочь один другому советом и делами. По ее словам, годы 1931-й и 1932-й были решающими в выборе их жизненного пути. В январе 1932 года, скитаясь по городу в поисках работы, Бранко случайно встретил в Париже своих старых друзей по гимназии и по университету. Встреча несказанно его обрадовала. С помощью друзей Бранко занялся пропагандистской работой, выступал в рабочих клубах. Но для его деятельной натуры этого было мало. На всю жизнь Бранко запомнил стихи Шандора Петефи:
«Я с самого начала не произвел на него благоприятного впечатления, и он считал меня недостаточно серьезным».Сообщения Зорге в Центр свидетельствуют об обратном. В этих сообщениях Зорге называет Вукелича «прекрасным товарищем, отлично знающим дело…». Просто Рихард никогда никого не хвалил в глаза, так как всякая похвала невольно возвышала бы его над товарищами. Он считал, что все они работают во имя идеи, и этим все сказано. Бранко стремился завоевать любовь и доверие Зорге и завоевал их. Никто не мог бы назвать Рихарда сентиментальным, размягченным, излишне доверчивым. Он был тверд и непреклонен, когда речь шла о дисциплине. Бранко Вукелич стал фотографом организации, создал великолепную фотолабораторию. Именно из его дома велись радиопередачи: на втором этаже особняка была развернута радиостанция. Но главное заключалось в другом: он зачастую перепроверял через посольства и журналистов иностранных государств те сведения, которые добывали Зорге, Одзаки, Мияги. Вукелич мог бы считать себя счастливым. Он служил великому делу и не сомневался, что рано или поздно поедет в Советский Союз. Зорге поддерживал его в этой уверенности. Их отношения с Рихардом перешли в глубокую дружбу. Но в семье Вукелича назревал конфликт. Занятия мужа, как казалось Эдит, носили безобидный характер. Но когда в их доме была развернута радиостанция и выяснилось, что во время сеансов связи нужно охранять дом от бдительного ока полиции, Эдит заволновалась. Ведь у них сын… Разве Бранко вправе подвергать судьбу ребенка опасности? В любую минуту их могут арестовать, бросить в тюрьму. Ну а если даже ее оставят в покое, что она будет делать с ребенком без Бранко в совершенно незнакомой, чужой стране? Он успокаивал ее. Рано или поздно они уедут отсюда в Россию. Нельзя так бояться жизни. Но Эдит боялась. Она не была создана для суровых испытаний. Не лучше ли уехать в Австралию, где живет сестра Эдит? Шли годы. И каждый день был тяжелым испытанием для Эдит. Она вздрагивала, когда стучали в калитку, всюду ей чудились шпики. Любой полицейский агент, без смысла, без определенных намерений фланирующий перед домом иностранца, казался ей предвестником беды. Шорохи, ночные шорохи… шаги возле дома… они сводили ее с ума. Она кричала, что ни одного часа не останется больше «в этой мерзкой Японии». И оставалась. Бранко советовал ей на некоторое время уехать в Австралию или же в Данию. Эдит замкнулась в себе. Частыми скандалами с мужем, изнуряющим страхом перед полицейскими, тревогой за сына она довела себя до расстройства нервной системы. Эдит замыслила побег. Любовь давно умерла, и оба это понимали. Бранко не мог отказаться от того, что стало смыслом жизни, бросить организацию и бежать, спасая спокойствие жены. Он презирал трусов. У него один путь и другого быть не могло. Не так давно он узнал, что брат Славомир сражается за свободу Испании в интернациональной бригаде. Молодец Славко! Ты настоящий коммунист и антифашист… Значит, те семена, которые бросал в юности Бранко, проросли. Сейчас Бранко и Славко делали одно общее дело: они дрались с фашизмом. Вукелич знал, что происходит в Испании. Зорге рассказывал о Германии, о портовых рабочих Гамбурга, которые создали нелегальную организацию и сообщали антифашистским центрам о гитлеровских военных транспортах. В западноевропейских портах созданы боевые группы патриотов-антифашистов, препятствующие продвижению этих транспортов в Испанию. Тысячи честных людей сражаются в интернациональных батальонах и бригадах на стороне Испанской республики. Когда летом 1938 года Эдит потребовала развода, Бранко не удивился. Он еще пытался уговорить ее, растолковать, но натолкнулся на стену непонимания. Получив развод, Эдит уехала к сестре в Австралию. Японская провокация у озера Хасан осенью того же года, события на реке Халхин-Гол восемь месяцев спустя — все это отвлекло Вукелича от мыслей о семейной трагедии. В качестве «гостя японской армии» он сперва побывал на стыке границ Советского Союза, Маньчжоу-Го и Кореи, где развернулись бои за высоту Заозерную, а когда японская армия напала на МНР, по поручению Зорге вылетел на монгольско-маньчжурскую границу. На международной арене обстановка все усложнялась и усложнялась, поток информации захлестывал Вукелича. Прошло два года с тех пор, как Эдит уехала в Австралию. За все это время она не написала ему ни строчки. Бранко скучал по сыну. Но он был молод, и к нему наконец пришла настоящая любовь. Она была японской студенткой Иосико Ямасаки. В начале 1940 года они поженились. А в следующем году, в марте, у них родился сын Хироси. Счастье их оказалось недолгим. 12 октября 1941 года Бранко Вукелича арестовали. При аресте присутствовала его жена. Когда в дверь постучали, Бранко сказал: «Око, посмотри, кого там принесло в такую рань». Сам он пил кофе.
«Я открыла дверь и увидела полицейских. Бранко продолжал спокойно пить кофе. Он лишь надел очки, чтобы получше разглядеть непрошеных гостей. Полицейский заговорил с ним по-японски. Из этого я сделала заключение, что ему о Бранко известно все. Бранко и в эту тяжелую минуту не покинуло чувство юмора, так присущее ему: он предложил полицейскому кофе. Тот отказался и дал распоряжение производить обыск. Потом Бранко простился со мной, поцеловал семимесячного Хироси. Бранко увели. Полицейские продолжали обыск. Они обнаружили радиостанцию…»Примечательный факт: трое, составлявшие ядро организации «Рамзай», были правоведами: доктор государственно-правовых наук Зорге, доктор права Одзаки, выпускник юридического факультета Сорбоннского университета доктор Бранко де Вукелич. Да, все трое в совершенстве знали юриспруденцию, хорошо представляли себе крючкотворство буржуазного правоведения. В ходе процесса над организацией в Токио японское правосудие не могло предъявить ее членам ни одного сколько-нибудь строго аргументированного обвинения. Сперва судьи кричали, что, по японским законам, все члены организации подлежат смертной казни. Но доводы Зорге, Одзаки и Вукелича сильно поколебали эту уверенность судей. Рихард Зорге взял под защиту товарищей. Судьи натолкнулись на железную логику его аргументов и были растеряны. Вукелич вообще считал, что японский суд неправомочен привлекать его к ответственности, и отказался отвечать на вопросы. Бранко хорошо знал законы. Вопреки букве закона, движимые патологической ненавистью к антифашистам, судьи приговорили Зорге и Одзаки к смертной казни. Но это было сделано именно против закона, это было надругательством над правами человека. И все-таки победа осталась за членами организации. Моральная победа. Больше всего судей раздражало, приводило в неистовство поведение Вукелича. Его били, пытали, морили голодом, не давали ему воды, но он оставался тверд. Презрительно улыбаясь, говорил, что его убеждения — это его личное дело и он не обязан отчитываться перед японской полицией. Почему они свои убеждения считают эталоном для всех остальных людей? Японские секреты его никогда не интересовали. Или, может быть, у судей есть веские доказательства? Но доказательства как раз и отсутствовали. В своих посмертных записках Вукелич указал на причины, побудившие его активно помогать Зорге:
«Успешное строительство социализма и сохранение мира всегда были для меня наиболее желанными целями, и именно эти цели лежали в основе моего согласия работать в секретной организации. Я надеялся, что мои усилия получат соответствующее признание и в будущем мне разрешат поехать в Советский Союз, чтобы испытать счастье мирной и культурной жизни в мире социализма, в строительстве которого я участвовал сам своей секретной работой».Бранко Вукелича обрекли на пожизненное заключение и бросили в страшную тюрьму Сугамо, где он находился до июля 1944 года. Неожиданно Иосико разрешили свидание с мужем. Она взяла трехлетнего Хироси и отправилась в тюрьму. Свидание продолжалось всего несколько минут. Их разделяла решетка. Бранко протянул руки к сыну. Стражник отвернулся. Разговаривать приходилось громко, обязательно на японском. Вид Бранко был ужасен. Он почти совсем ослеп, остались кожа до кости. Но держался с присущей ему бодростью, острил и делал вид неунывающего человека. Иосико понимала, какие вести его интересуют больше всего, и сказала по-английски: «Советские войска подходят к границам Германии». Время истекло. Это была их последняя встреча. Вскоре Бранко Вукелича сослали на каторгу в Абасири (северная часть острова Хоккайдо). Нет в Японии более мрачного места, чем Абасири. Зимой здесь бывают сорокаградусные морозы. В начале весны здесь неделями стоят густые туманы, часто наступает сильное похолодание. Заключенные, которых поместили в дощатые бараки, спали на оледенелых циновках. Потому-то с приходом зимы в Абасири умирали сотнями от воспаления легких и других болезней. Как известно, Вукелич в совершенстве владел разговорным японским языком, но письма жене и сыну писал на английском, так как запомнить несколько тысяч иероглифов он не мог. Тюремные цензоры переводили его письма на японский и только после этого отправляли адресату. Потому-то Иосико получала весточки от мужа с большим запозданием. Бранко скоро догадался, почему задерживаются письма, и всерьез занялся иероглифами, катаканой и хираганой. Бранко пережил Зорге и Одзаки всего лишь на два месяца. В Абасири он не избежал участи многих: заболел крупозным воспалением легких. Почувствовав, что смерть близка, он в конце декабря 1944 года отправил жене в Токио свое последнее письмо. Вот его содержание:
«Извини, что это письмо задержано. Это произошло потому, что пришлось отложить его на 4-е воскресенье. Я получил письмо нашего мальчика, и, конечно, оно доставило мне большую радость. Ты, конечно, представляешь себе, как я восхищаюсь и вместе с этим беспокоюсь о твоей напряженной жизни. Прошу тебя: хорошенько позаботиться о себе ради меня, ведь я так люблю тебя. Как ты писала, от моральных сил зависит многое. Мне очень нравятся твои родители. Пожалуйста, будь к ним добра. Теперь для начала позволь мне ответить на твои вопросы. 1) Серебро необходимо возвратить. Его оставляли нам на сохранение. 2) Почтовый бювар я получил, но пользоваться им мне пока не разрешают. 3) Я хорошо разбираю и читаю твои письма, но, поскольку время на них ограничено, пиши как можно четче и яснее (теперешний стиль и почерк меня вполне устраивают). Я хочу, чтобы ты описала когда-нибудь в одном из своих писем твой полный день, с утра до вечера, в присущем тебе интересном стиле. 4) Отвечай мне в письмах на все мои вопросы. Если что-нибудь не разберешь в моем письме — спрашивай. 5) Мне кажется, ты очень, хорошо справляешься с воспитанием нашего сына в таких трудных условиях… Что касается его способностей, то я считаю, как и все родители, что он талантлив. На фотографии он выглядит таким, как я, когда был ребенком, но намного лучше и интереснее, чем его папа. Что же касается почерка, то я начал писать первые буквы значительно позже. Может быть, здесь сыграла свою роль кровь Ямасаки, но я больше всего отношу это за счет твоего отличного воспитания. Я, например, воспитывался большей частью по принципу «оставьте его в покое», подобно маленькому домашнему животному, поскольку этот метод воспитания считали в наше время наилучшим методом. Даже тогда, когда мои родители заметили, что у меня плохой почерк, они реагировали на это очень просто: «Его почерк станет лучше после того, как он повзрослеет. Зачем надоедать ему с этим сейчас?» Может быть, я еще не совсем повзрослел? А может быть, это является результатом пренебрежения начальным воспитанием, недостаточно настойчивым исправлением плохих привычек и т. п. Кстати, относительно слишком мягкого характера нашего сына. Пока в нем не проявляется отсутствие интереса или нелюбовь к работе, тебе не о чем особенно беспокоиться. Главное — привей ему привычку выполнять какую-нибудь работу, не вторгаясь, однако, в священный мир детских игр. 6) Что касается моей матери, то при отсутствии у тебя препятствий к этому пошли ей рождественские поздравления. Однако не торопись с этим, посмотрим, может быть, я получу разрешение послать поздравление сам, хотя опасаюсь, что в этом случае оно может слишком запоздать, жизнь сейчас такова, что для моей старой больной мамы, возможно, лучше было бы умереть, чем продолжать жить. Но если весточка от меня придет к ней вовремя, я уверен, это будет для нее большим утешением. Когда ты заботишься о своих родителях, вспомни об этих моих чувствах. Мне хотелось бы позаботиться о твоих родителях даже больше, чем о своих, но я вынужден был разочаровать их всем этим, что они, должно быть, называют божьим наказанием. 7) В отношении моего здоровья не беспокойся так сильно. В течение последнего месяца рецидивов не было, и я быстро поправлюсь. Кроме того, я переношу холод гораздо лучше, чем ожидал. (Вот только мой почерк становится от него хуже, чем обычно.) Мы вполне можем рассчитывать на встречу в будущем году. Печка, которую я так долго ждал, наконец установлена, с ее появлением я сразу же вообразил себе картину: мы вдвоем. Жарится сакияки. Ребенок спит. В печке огонек… тепло так же, как сейчас… 8) Ты должна больше писать мне о своем здоровье. Тебе тоже нужно сходить к врачу. Пожалуйста, пришли мне свою фотографию и фото нашего ребенка. Может быть, мне разрешат посмотреть на них. И конечно, напиши мне письмо. Извини, что я не могу преподнести тебе никакого новогоднего подарка. Я посылаю лишь свои благодарности. Исторически этот новый год должен быть самым важным и самым трудным для Японии так же, как и для всего мира, и для нашего ни в чем не повинного маленького сына. Мысли о вас придают мне сил. Пожалуйста, расскажи нашему маленькому мальчику, как я был рад его письму. Позаботься о своем здоровье, я постараюсь быть бодрым.Ваш папа.
Спасибо тебе за письмо, Хироси, папа очень любит Хироси. Посылай мне письма еще.(Внизу примечание, сделанное рукой Иосико Ямасаки:Папа».
«Это письмо было написано, по-видимому, в последнее воскресенье декабря 1944 года, но отправлено властями 8 января 1945 года, когда он уже лежал при смерти от воспаления легких».)Мы читаем эти строки и как бы разговариваем с живым Бранко. Вот таким он и был: глубоко человечным, мягким, со всегдашней доброй улыбкой. Сколько тут сдержанного чувства, желания не причинить боль любимой, сколько надежд, которым не суждено сбыться… 13 января 1945 года в сорокалетнем возрасте Бранко Вукелич скончался. После перенесенных мучений он весил всего тридцать два килограмма. Узнав о смерти мужа, Иосико поспешила на Хоккайдо. Но ей не показали даже места погребения. О, здесь умирают слишком много, могилу каждого не запомнишь! …Мы имели возможность встретиться с женой Вукелича и ее сыном Хироси. Вот что рассказала нам Иосико Ямасаки много лет спустя после трагической гибели Бранко:
«Мой муж Бранко Вукелич был одним из близких сподвижников Зорге. Муж умер 13 января 1945 года. После смерти Бранко я хотела покончить с собой. Но в последнем письме он требовал, чтобы я занималась воспитанием сына. Это была последняя воля мужа, и я поступила так, как он того хотел. О Вукеличе и обо мне писали в газетах всякую чепуху: будто бы я являюсь хозяйкой бара и что Вукелич женился на мне из-за корысти, его изображали донжуаном. Конечно, это не могло не ранить каждый раз мое сердце. И если я не выступила в печати с опровержением, то лишь потому, что не желала причинить неудобства сыну, обучавшемуся в японской школе. До поступления в школу Хироси ничего не знал. Я рассказывала ему лишь о том, какой характер был у отца. Говорила, что он был честным, искренним, душевным, умным, храбрым. После войны дело Зорге в Японии стали оценивать с новой точки зрения. Слезы радости выступают на глазах, когда я вспоминаю слова мужа: «Мы боремся за мир, за то, чтобы не было войны между Японией и СССР». Сейчас, когда я уже не тревожусь за судьбу сына, думаю, что мой долг рассказать миру о Бранко Вукеличе. У меня хранится 159 писем, которые он прислал мне из тюрьмы. И каждый раз, когда я беру эти письма, сердце разрывается от тоски. Я вышла замуж 26 января 1940 года и прожила с мужем вместе только двадцать месяцев. А до этого было два года невинных встреч. Мы обвенчались в Николаевском соборе на Канде по христианскому обычаю: иначе наш брак не признали бы действительным. Затем официальная церемония была проведена во французском консульстве, которое в то время представляло интересы Югославии. Однако муж беспокоился, признает ли наш брак Москва. Однажды поздно вечером он вернулся домой и радостно сказал: «Нас признали! Наши советские друзья поздравляют нас. Теперь мы по высшему закону муж и жена…» Когда нацисты напали на его родину, он очень переживал это и хотел вернуться туда, чтобы участвовать в партизанской борьбе. Если бы он был просто корреспондентом, то обязательно возвратился бы в Югославию. Втайне я была благодарна судьбе за то, что он привязан к Токио своей секретной деятельностью. Вначале мужа приговорили к смертной казни, но затем казнь была заменена пожизненными каторжными работами».Ни в письмах, ни в минуты последней встречи перед ссылкой на Хоккайдо Бранко Вукелич не рассказывал жене о том, каким пыткам подвергают его тюремщики. Да и зачем стал бы этот мужественный человек причинять жене своими жалобами новые страдания? Следователь на допросе Вукелича в первый же день записал в протоколе:
«У Вукелича совершенно отсутствует желание раскаяться».Эту запись следователю и судьям пришлось повторить много-много раз. Даже на страшной каторге в Абасири Вукелич сохранил ненависть к врагам, презрение к тюремщикам. Он продолжал молчать. 29 января 1965 года Председатель Президиума Верховного Совета СССР передал жене и сыну Бранко Вукелича — Иосико Вукелич и Хироси Вукеличу орден Отечественной войны 1-й степени — посмертную награду герою. Кем ты был на Земле, Бранко Вукелич? Непреклонным борцом за самое дорогое для всех простых людей, за мир! …Несколько слов о родных Бранко Вукелича. В 1934 году, воспользовавшись временным улучшением отношений между Францией и СССР, Славомир Вукелич вместе с семьей выехал как специалист в Советский Союз. Работал научным сотрудником в области радио в системе Наркомата обороны; в 1940 году заболел тяжелой формой гриппа. В августе 1940 года Славомир Вукелич умер в возрасте тридцати четырех лет. Вильма Вукелич умерла в Загребе (Югославия) в 1956 году. На надгробном камне по ее желанию высечены имена сыновей Бранко и Славко и даты их смерти. Сын Вукелича Хироси учился на экономическом отделении юридического факультета Токийского университета. Затем уехал на родину отца, в Югославию. Позже окончил аспирантуру при Белградском университете, вернулся в Токио и работает в области экономики. Иосико Вукелич живет и работает в Токио.
«Всю жизнь до этого я находилась среди врагов и ненавистных мне людей. Я была молода, не разбиралась в политике, а когда потом испытала много своего и чужого горя, я научилась понимать многое».Она с радостью согласилась помогать Максу. Разве не счастье делать что-то для родины, быть ей полезной, даже находясь вдали от нее, а потом вернуться туда с чувством исполненного долга? Макс сказал, что они обязательно вернутся и этот день не за горами. Год спустя Макс получил указание вернуться в Шанхай. Куда девать радиоаппаратуру? Уничтожить ее они не могли, потому что приобрести другую было очень трудно. Пришлось снова все упаковывать. Часть аппаратуры взял с собой радист. Часть разместили между кухонной посудой в больших ящиках. С этими ящиками Анна уехала на английском пароходе в Шанхай, а Макс остался в Кантоне еще на некоторое время. Вот как рассказывает Анна о своем путешествии:
«С контролем на пароходе все обошлось благополучно. Когда контроль стал вскрывать ящики, я стала убедительно просить таможенного чиновника быть осторожным с посудой, чтобы не разбить ее. Принесли инструмент и две доски, открыли верх — действительно нежат тарелки, кастрюли и прочие мелочи. Я заботливо следила за тем, как они пересматривали лежащие сверху вещи. Таможенник посмотрел на мое озабоченное лицо и сказал: «Скажите правду, что лежит в ящике?» И конечно, я уверила, что, кроме посуды, ничего нет. Он приказал закрыть ящик и поставил печать».Случай с аппаратурой явился как бы проверкой для Анны. Потом она ездила в другие города, отвозила документы и части для радиоаппаратуры, встречалась с нужными людьми. Анна умела вести себя очень непосредственно, обладала большим хладнокровием и выдержкой. Мысль, что она помогает своей родине, придавала ей смелости и находчивости. После возвращения из Кантона Максу и Анне был предоставлен трехнедельный отпуск, который они провели в Циндао. И действительно, где же было и отдыхать солидному немецкому коммерсанту, как не в бывшей германской колонии? Поселились на окраине города в вилле у богатой немецкой четы. Рядом было море и великолепный пляж. Аккуратные дома в готическом стиле под ярко-красными черепичными крышами напоминали Максу Германию. Можно было зайти в бар, выпить настоящего немецкого пива, поговорить с барменом на родном диалекте. После возвращения из Циндао Клаузен получил задание поселиться в Мукдене. Работа в Мукдене требовала хорошего прикрытия, и Макс приехал туда как представитель немецкой фирмы по продаже мотоциклов «Мельхерс и К°». Для отвода глаз полиции было выставлено на продажу пять мотоциклов разных марок. Сняли удобный двухэтажный дом. На верхнем этаже Макс развернул радиостанцию, а внизу можно было принимать гостей. Кстати, не замедлил явиться и первый гость — японский генерал, который, оказывается, жил по соседству с ними. Генерал решил нанести визит вежливости своим милым соседям. Он был очень любезен, все время почтительно «шипел» и раскланивался. Такое соседство сильно расстроило Макса. Он боялся, что японцы могут их подслушивать из дома генерала. Но все обошлось благополучно. Как добропорядочный немец, Макс прежде всего явился в немецкую колонию. Генеральный консул, узнав, что Макс отлично играет в скат, очень обрадовался. Он оказался страстным игроком и искал себе достойного партнера. Два раза в неделю консул приходил в клуб, и они устраивали состязание. Немецкая колония насчитывала всего около трехсот человек, поэтому в клубе существовала довольно интимная обстановка. Макс старался завязать побольше деловых связей с немецкими коммерсантами и прослыть солидным деловым человеком. Несколько раз Клаузен выезжал в Шанхай, где встречался с Зорге. Весной 1933 года Рихард уехал из Китая, и Макс не встречался с ним до 1935 года. Вскоре Макс получил приказ вернуться в СССР. По версии, он якобы возвращался в Германию. У Анны не было заграничного паспорта, и она не могла ехать с мужем. Вот тут-то и пригодилось знакомство с германским генеральным консулом, с которым Макс так часто играл в скат в мукденском немецком клубе. Консул, конечно, в восторг не пришел, когда узнал, что у жены его друга коммерсанта нет паспорта. Но дружба есть дружба, и он написал рекомендательное письмо генеральному консулу в Харбине. После долгих проволочек паспорт выдали. И вот — Советский Союз!.. Москва… Анне показалось, будто она каким-то чудом выбралась из бездны.
«Собака для меня была необходима. Я имела предлог часто выходить с ней гулять около дома в любой час дня и ночи и осматривать что надо».Иногда приходилось работать целыми ночами. Когда Макс вел передачи, от нагрузки свет в комнате начинал мигать. Чтобы этого не заметили с улицы, Анна закрывала окна плотными занавесками. В комнате становилось так душно, что Макс вынужден был снимать с себя одежду. Донимали комары, от духоты ломило в висках. Однажды Клаузен, работая с квартиры Бранко, долго не мог наладить связь. Промучился до трех часов ночи. Вдруг разразился тайфун, зазвенели стекла. В комнату заглянула испуганная жена Бранко Эдит, заплакал их сын. О связи больше и речи не могло быть. Бранко успокоил жену и сына, потом они с Максом начали вставлять стекла и наводить в доме порядок. Провозились до самого утра. Пора было уходить, так как в восемь часов являлась прислуга. Клаузен направился в немецкий клуб, где стояла его автомашина. На углу улицы он подождал Бранко, который подъехал на своей автомашине и передал ему портфель с радиостанцией. По пути домой к Максу привязался полицейский и потребовал документы. Еле удалось от него избавиться. Еще издали Макс увидел, что с его дома снесло часть крыши. Анна сидела на чемоданах. Вид у нее был измученный и расстроенный. Она сказала, что в доме нет света. Кое-как навели относительный порядок, хотя было ясно, что придется искать другую квартиру. Вскоре они нашли подходящий дом и, как сказал Макс, нет худа без добра, наконец-то избавились от гвардейского полка, казармы которого находились под самым их носом. Иногда к Клаузенам приходил Рихард Зорге. Он любил поговорить с Анной и часто делился с нею своими душевными переживаниями. Она узнала, что в Москве у него есть жена Катя, которую он очень любит и тоскует о ней… Владелец мастерской по копированию с помощью светящихся красок задумал уехать из Токио. Макс купил у него мастерскую и основал фирму «М. Клаузен-Сиока». Фирма изготовляла и продавала прессы для печатания фотокопий на синьку, а также флюоресцентные пластинки. Дело начинало приносить хороший доход. Фирма получала заказы от таких солидных японских фирм, как «Мицубиси», «Мицуи», «Накадзаки» и «Хитати». Каждый из членов организации Зорге считал, что он может обходиться средствами, которые зарабатывал сам тем или иным способом, поэтому они отказались от финансовой помощи Центра. Анна считалась в организации связной между Токио и Шанхаем и время от времени должна была отвозить в Шанхай фотопленки. По легенде, она родилась в Шанхае, и ее отъезды «на родину» никого не удивляли. В 1937 году ей поручили отвезти в Шанхай сорок фотопленок. Анна зашила их в тонкую материю и спрятала под платьем. Ехала на японском пароходе. Все обошлось благополучно, женщин не обыскивали, только спрашивали, не везет ли кто запрещенных вещей, и осматривали багаж. Шанхай был военным городом. Японцы бомбили его с воздуха, обстреливали из орудий. В захваченных районах происходили грабежи, творились неслыханные зверства и насилия. В Шанхае Анна встретилась с курьером Центра и передала ему пленки. В Токио вернулась на немецком пароходе. В 1938 году Анна опять ездила в Шанхай. На этот раз фотопленок было больше. Анна спрятала их на себе. Ехала на японском пароходе. Перед Шанхаем пассажиров попросили собраться в салон первого класса, и контролеры приступили к обыску. Когда осмотрели всех мужчин, пришли четыре японки и стали обыскивать женщин. Анна старалась быть спокойной, хотя едва держалась на ногах от волнения.
«Лицо горело так, будто горели мои волосы. Я старалась найти выход из этого положения. Выход был один — не даться в руки живой. Я приготовилась прыгнуть в море. Мы стояли у двери на палубу. Японец, стоявший против нас, попросил не расходиться, но я все-таки немного отделилась от остальных, готовясь прыгнуть за борт».Как всегда, Анну спасла ее находчивость. Она сумела-таки проскользнуть мимо контролеров в момент их смены и очутилась в толпе проверенных. На следующий день она благополучно встретилась с нужным ей человеком и передала почту. В связи с японо-китайской войной регулярное пароходное сообщение между Йокогамой и Шанхаем почти прекратилось. Приходилось изыскивать другие способы доставки секретной почты в Шанхай. У Макса установились хорошие деловые отношения с японскими военными — покупателями продукции его фирмы. Через них он в 1939 году устроил поездку Анны в Шанхай на военном самолете. Анна летела вместе с японскими генералами, и контролеры лишь для формы спросили ее, что она с собой везет. На этот раз она имела поручение купить фотоаппарат для Бранко и некоторые фотоматериалы для Рихарда. Кроме того, Макс просил поискать в шанхайских магазинах кое-какие радиодетали к передатчику. Анна купила все, что требовалось. Фотоаппарат для Бранко она передала, как было условлено, во французское посольство. Радиодетали спрятала в банку с печеньем и оставила ее открытой на столе каюты парохода. Несколько таких же банок с печеньем она положила закрытыми в общий багаж. Закрытые банки привлекли внимание контролера, он спросил, что в них. Анна спокойно кивнула на открытую банку, из которой только что взяла печенье, и сказала, что в остальных банках то же самое. Ее оставили в покое. С началом второй мировой войны в Европе количество передаваемой информации резко возросло. Чтобы запутать службу пеленгации, Максу приходилось вести передачи из разных квартир. Требовалась большая оперативность, а с ним творилось что-то неладное: началась болезнь сердца, стали мучить приступы. Макс боялся выходить на улицу с радиостанцией. Выручала находчивость Анны. Она не раз перевозила чемодан с уложенной в него радиостанцией.
«Я придерживалась такого правила: держаться проще, свободнее и открыто. Я знала, что полицейские ищут тех, кто прячется больше, чем надо. Наши чемоданы я часто возила на поезде, в авто, на трамвае и никогда не вызывала ни малейшего подозрения».Среди своих соотечественников респектабельный, преуспевающий в делах Макс Клаузен считался воплощением немецкой добропорядочности. Его единодушно избрали заведующим немецким клубом, так как старый заведующий возвратился в Германию. Поневоле пришлось быть частым посетителем этого заведения. Последнее время в клубе царило заметное оживление. Горячо обсуждались дела третьего рейха… Через несколько недель немецкие войска вторглись в пределы СССР, были подвергнуты бомбежке многие советские города. В дом Клаузенов повадился один из полицейских. Он приходил обычно в то время, когда Макса не было дома, уютно и надолго устраивался в кресле и заводил с Анной разговор о всякой всячине. Анна для виду поддерживала разговор, а сама размышляла: что ему надо? Зачем он приходит к ней чуть ли не каждый день и часами разглагольствует о каких-то скучных пустяках? Она сообщила обо всем Максу и Рихарду. Рихард успокоил Анну и сказал, что этот полицейский просто дурак. Зорге знал, что за организацией уже следят, по не хотел расстраивать Анну. Утром 18 октября 1941 года в дверь Клаузенов сильно постучали. Был праздничный день — день рождения императора Японии, и Анна удивилась: кого это принесло в такую рань? В комнату ввалились двое полицейских. Они сразу же устремились наверх, где спал Макс. Анна сильно испугалась: неужели их час пробил? Полицейский стал говорить о какой-то истории, которая была якобы связана с недавней автомобильной катастрофой Макса. Он предложил Клаузену пойти в полицейское управление и как-то уладить это дело. Макс ушел с полицейскими. Предчувствуя недоброе, Анна бросилась в комнату, где хранились документы, но тут в дверь вломились полицейские, и она поняла, что все кончено. Макс домой не вернулся. В доме целый месяц происходили обыски, и Анну держали под стражей. 17 ноября 1941 года ее арестовали и бросили в тюрьму Сугамо, где находился в это время и Макс. Он узнал об аресте жены совершенно случайно.
«Полицейские потеряли ключ от моих наручников, и для того чтобы распилить их, тюремщик повел меня в слесарную мастерскую, которая находилась как раз напротив женского отделения, и при этом сообщил, что там находится моя жена».В тюрьме Макс научился читать и писать по-японски с помощью словаря. Благодаря этому он прочитывал японскую газету, из которой узнавал, что Красная Армия все больше и больше теснила фашистов на запад. Эти известия приносили Максу большое утешение, прибавляли сил. Макс и Анна прошли через все ужасы японских тюрем. В течение двух лет до приговора суда им была запрещена даже переписка между собой. Первый раз Анну приговорили к семи годам. Когда она запротестовала, считая приговор несправедливым, ей сказали, что этого еще мало — она заслужила быть повешенной. Все же Анне разрешили взять японского адвоката. От него она узнала о судьбе мужа: Макс осуждается пожизненно, и ему, как большому преступнику, защита не разрешена. 29 ноября 1943 года Анну привели на суд, и она увидела Макса.
«Напротив меня сидели Бранко, Макс. Когда Макс встал, он обернулся в мою сторону и поклонился сначала мне, потом суду. Объявили приговор. Макс осужден навечно, а мне присудили три года заключения и принудительного труда без зачета предварительного заключения».Во время заключения Клаузена многие японцы, знавшие, за что он осужден, выражали ему свои симпатии. Тюремные служители передавали Клаузену английские и японские газеты, из которых Макс узнавал, что происходит в мире, делились пищей, сообщали военные новости. В августе 1945 года Клаузена перевели в каторжную тюрьму в Аките на острове Хондо. В этой тюрьме к нему очень привязался молодой японец, тюремный уборщик. Он часто приходил к Максу в камеру, приносил соль, угощал сигаретами. Они подолгу беседовали. Молодой человек осуждал свое правительство, обвиняя его во всех бедах японского народа. В тюрьме у Клаузена вновь обострилась болезнь сердца, и японский врач, положивший его в тюремный госпиталь, продержал его там два года. Позже, встретившись с Максом во время своего посещения тюрьмы, врач подал ему руку и шепнул: «Держись, скоро будешь свободен». Эти слова были сказаны в то время, когда Красная Армия разбила в 1945 году Квантунскую армию.
«Я предполагаю, что этот человек симпатизировал нам, иначе он не стал бы держать здорового человека в больнице».После окончания войны, в 1945 году, Макс и Анна были освобождены. Они так изменились, что не сразу узнали друг друга. Оба походили на скелеты. Первым, кого они встретили, был адвокат. Увидя их, он стал оправдываться перед Анной. Он, мол, делал все, что было в его силах, и только благодаря ему Анна получила всего три года. В заключение любезно пригласил их к себе домой. Они прожили у адвоката две недели.
«После моего освобождения из тюрьмы, — рассказывает Макс Клаузен, — адвокат сказал мне, что Рихард Зорге вел себя очень смело. Он просил смягчить приговор другим членам организации и все брал на себя. Я думаю, что Рихард до смерти вел себя так, как всегда. Я очень горжусь тем, что он считал меня одним из лучших друзей… Адвокат также рассказал мне, что Одзаки перед казнью воскликнул, что он умирает за народ…»О местопребывании Макса и Анны каким-то образом узнал один из бывших сотрудников компании «М. Клаузен-Сиока» и пригласил их к себе. Он сказал: «Макс-сан, переходите ко мне, у меня вы можете жить спокойно, сколько захотите, пока не поправитесь». Клаузены перешли к нему. После освобождения из тюрьмы у Макса появились боли в печени. Он обратился к бывшему личному врачу Зорге, японцу, и тот обнаружил опухоль, возникшую в результате истощения организма. Местное лечение не дало положительных результатов — требовалась срочная операция. Клаузены связались с советским командованием, и Макс был доставлен на самолете во Владивосток, где ему сделали операцию.
«Макс всегда был верным, преданным и непоколебимым борцом, работал на социализм и, безусловно, в первую очередь на СССР, мою Родину. Я им горжусь и благодарю его, потому что только через него я смогла принять участие в борьбе против врагов мира и хоть в некоторой степени быть полезной моей Родине», —говорит Анна. Макс Клаузен считал, что его работа для СССР всегда являлась также борьбой за светлое будущее Германии. В 1946 году Клаузены переехали на родину Макса — в Германскую Демократическую Республику. Поселились в Берлине. Здесь они вступили в Социалистическую единую партию Германии, ведут большую общественную работу. Советское правительство высоко оценило подвиг боевых соратников Зорге: 19 января 1965 года Макс Клаузен был награжден орденом Красного Знамени, а Анна Клаузен — орденом Красной Звезды. В ГДР Максу и Анне вручены золотые медали за заслуги перед Народной армией. Отшумели грозы. Пройден большой трудный путь. Для Макса и Анны настала та мирная жизнь, о которой они мечтали и за которую боролись многие годы.
«Безусловной правдой является искреннейшее желание Советской власти России немедленно положить конец не только тем военным действиям, которые ведутся ныне, но и вообще всем будущим войнам. И это свое стремление трудовая Россия не раз обнаруживала, предлагая народам мира и их правительствам положить ружье. Доныне эти призывы не увенчались успехом».Эта высокая цель, стремление первого в мире социалистического государства положить конец истребительным войнам вдохновляли членов организации Рихарда Зорге на подвиги. Каждый из них был патриотом своей родины. В широком, интернациональном значении этого слова. Выполняя интернациональный долг, они боролись за справедливое социальное устройство общества — без войн, без эксплуатации, без колониализма, боролись за счастье своей страны в общей свободной семье народов. Путеводной звездой для них был Советский Союз. Макс Клаузен говорит:
«Я стал разведчиком потому, что ненавидел фашизм и милитаризм и горячо любил свою родную Германию. Работа для СССР всегда являлась для меня также борьбой за светлое будущее любимой Германии».Русская женщина Анна Клаузен считала, что, помогая мужу в борьбе против врагов мира, она тем самым помогает своей Родине — СССР. Предсмертными словами Одзаки были: «Я умираю за народ!» Ходзуми Одзаки бесстрашно принес себя в жертву во имя высоких идеалов. Мещанская трусость, карьеризм были чужды его духу. Он чувствовал свою личную ответственность за судьбу народов и хотел помочь им любой ценой, пусть даже ценой собственной жизни. Ётоку Мияги до последнего вздоха был интернационалистом.
«Я пришел к выводу о необходимости принять участие в работе, когда осознал историческую важность задания, поскольку мы помогали избежать войны между Японией и Россией», —заявил он на суде. Югослав Бранко Вукелич, как явствует из документов, ни на минуту не забывал о своей многострадальной родине. А незадолго до гибели он с гордостью заявил:
«Все это подтверждало мое первоначальное представление и убеждение в том, что мы работаем в целях защиты Советского Союза, который должен построить у себя социализм».Солидаризируясь с выдающимся болгарским коммунистом Георгием Димитровым, Вукелич считал, что фашизм — власть свирепая, но непрочная, и всей своей работой старался сокрушить эту власть тьмы. Перед нами записки членов организации. Это исповедь перед современниками, взгляд в свое прошлое, политическая биография, раскрывающая те идеалы, за которые боролся каждый из них. Все они страстно любили жизнь, были убеждены в правоте своего дела, и потому их записки поражают почти эпическим оптимизмом, величавым спокойствием. Когда читаешь скупые строки записок, невольно начинаешь понимать: все перипетии беспокойного бытия разведчика — это лишь неизбежный фон секретной работы, наполненной зримыми и незримыми опасностями. Главное в другом: в каком ты сражаешься стане, какова твоя общественная сущность, хочешь ли ты счастья людям, каков твой личный вклад в борьбу за это счастье?.. Антифашист-интернационалист Рихард Зорге пожертвовал личным счастьем, всеми радостями спокойного бытия, карьерой ученого и самой жизнью. Но он познал более высокое счастье: служение своему народу!
«Мировая война 1914—1918 гг. оказала огромное влияние на мою жизнь».Такими словами открываются его записки. Война искалечила Рихарда физически (он получил три тяжелых ранения), но духовно он поднялся на небывалую высоту: осознал свое призвание борца за мир во всем мире. За несколько дней до казни, подводя итог, он сказал:
«И сейчас, встречая третий год второй мировой войны, в особенности имея в виду германо-советскую войну, я еще больше укрепился в своей уверенности в том, что мое решение, принятое 25 лет тому назад, было правильным. Об этом я заявляю со всей решительностью, продумав все, что случилось со мной за эти 25 лет, и в особенности за последнее время!..»«Мое решение было правильным!» Бросая в лицо палачам эти слова, он еще раз подтверждал свою моральную победу над врагами, свою убежденность. Его могучий дух остался не сломленным до последнего мгновения. Перед казнью он сказал начальнику тюрьмы:
«Я хочу добавить несколько слов к своему завещанию. Передайте живым: Зорге умер со словами «Да здравствует Советский Союз!», «Да здравствует Красная Армия!»Рихард Зорге был не просто талантливым советским разведчиком, он был значительным общественным явлением, он дал образец поистине героической борьбы за мир во всем мире — вот почему его подвиг вызвал резонанс во всех уголках планеты, во всех странах, на всех континентах. Деятельность Зорге и его боевых соратников проходила под покровом глубочайшей тайны. Но удивительное дело: оказывается, и в нашей стране и за ее пределами живут десятки, сотни людей, которые хорошо помнят Зорге, Вукелича, Макса и Анну Клаузен. В подвиге организации Рихарда Зорге заключена высшая нравственная сила, воздействие которой на умы невозможно ослабить никакими фальсификациями. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 ноября 1964 года за выдающиеся заслуги перед Родиной Рихарду Зорге посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его именем названа одна из улиц Москвы, его имя носят пионерские отряды. Пожалуй, не найдешь в нашей огромной стране человека, которому не было бы известно о героических делах Зорге и его боевых соратников Одзаки, Мияги, Вукелича, Клаузенов. Улица Зорге… Есть улица имени Рихарда Зорге и в Берлине. Находится она неподалеку от парка Фридрихсхайн и как бы вливается в широкую Ленинскую аллею, где установлен величественный памятник вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину. На этой улице, в доме номер 8, живут боевые друзья замечательного разведчика — Макс и Анна Клаузен, еще полные сил и энергии. Каждый день они получают десятки и сотни писем со всех концов планеты: память об их героических делах жива в сознании людей. Мы идем по улицам Берлина, украшенным флагами. 9 мая 1975 года — тридцатая годовщина великой Победы над злейшим врагом человечества фашизмом! В этой победе есть доля Зорге и его соратников. Здесь, в Берлине, многое связано с именем Зорге. Вот университет, где он учился, это на площади Оперы, где нацисты, придя к власти, демонстративно сожгли сотни тысяч книг писателей-гуманистов. Здесь же — Унтер-ден-Линден, по которой любил прогуливаться в вечерние часы до Бранденбургских ворот молодой Рихард… В майские праздничные дни мы едем в глубь Германской Демократической Республики, и в Дрездене снова звучит имя Зорге: он бывал здесь, когда в 1923 году в Саксонии и Тюрингии в результате вооруженного восстания были образованы рабочие правительства из коммунистов и социал-демократов. Зорге вел революционную работу, и память об этом жива. Зеленая улица имени доктора Рихарда Зорге — любимое место отдыха жителей Дрездена. Здесь огромный парк и стадион, всегда многолюдно. Мы бывали в других городах ГДР, в городах Югославии, у нас на Апшеронском полуострове, в Сабунчах, где родился Зорге, бывали в Свердловске, где живут родные Бранко Вукелича, и неизменно убеждались: память о них живет! О них, людях, которые неизменно связывали будущее человечества, будущее своих стран и народов с будущим первого в мире социалистического государства — Советского Союза. Несколько лет назад в месяц цветения японской вишни — сакуры на токийском кладбище Тама в присутствии многочисленных представителей демократической общественности Японии проходила церемония возложения на могилу Рихарда Зорге нового надгробного камня-памятника с Золотой Звездой и лавровой ветвью. Люди молчаливого подвига не умирают. Народы слагают о них легенды…
«Генерал Заимов предал царя!», «Генерал предстанет перед военно-полевым судом!».Месяц спустя Владимир Заимов на все это гордо ответит:
«Меня обвиняют в том, что я изменил Болгарии. Меня обвиняют в том, что я участвовал в организации центров сопротивления гитлеровцам в славянских странах. Но если эти центры существовали, какой, скажите, ущерб могли они нанести нашей стране с точки зрения наших законов? Как болгарин и славянин, я делал только одно — выполнял свой священный долг перед Болгарией и славянством».Есть подвиги, значение которых выходит далеко за пределы одной страны. Они дороги народам-братьям. Именно такой подвиг совершил человек, увенчанный высшей наградой нашей Родины — званием Героя Советского Союза. Кто он? Откуда? Как жил? Какой дорогой пришел к великому выбору: стать антифашистом, активным борцом против Гитлера и его прислужников? Нам, современникам, дороги каждая строчка его биографии, каждый его шаг и каждое слово, потому что жизнь героя — источник рождения новых героев и новых подвигов. Владимир Заимов родился в 1888 году в Болгарии. Чувство долга перед Болгарией и славянством прививалось ему матерью — русской женщиной, москвичкой Клавдией Поликарповной Корсак, отцом — Стояном Заимовым, неукротимым борцом против турецкого ига, сподвижником Левского и Ботева. Владимир с юных лет вбирал в свою душу любовь к народу-труженику, веру в его грядущее счастье. Отец не раз наставлял: «Только в служении народу можно обрести настоящее достоинство». Сын знал, что отец и сам свято привержен этим истинам. Дважды выслушивал он, Стоян Заимов, революционер-демократ, ненавидимый турецкими оккупантами, смертные приговоры, но на колени перед врагом не опустился. Уйдя с государственной службы, Стоян Заимов стал членом комитета по увековечению боевой славы русских воинов, доблестно помогавших Болгарии освободиться из-под ига турецких захватчиков. Благодаря его заботам и стараниям во многих городах и селениях появились музеи русско-болгарской дружбы, мемориальные доски и памятники героям. Отец привил сыну любовь к России, к русскому народу. Это, естественно, не могло не сказаться на его идейном становлении, на его свободолюбивых чувствах. Мать с гордостью смотрела на отца и сына, очень похожих друг на друга. Она подтверждала со своей стороны: «Отец тебя учит правильно, следуй во всем его слову». И еще они, родители, непременно добавляли, когда разговор заходил о будущем Болгарии: «Далеко от нас лежит Россия, но она, как никто, близка болгарскому сердцу. Лишь под ее защитой, с ее помощью мы — настанет срок! — освободимся навсегда!» Прочитанные им книги Пушкина, Гоголя, Лермонтова делали далекую и неведомую Россию близкой и родной. Владимиру не исполнилось и 12 лет, когда он стал кадетом. С детскими еще мечтами о подвиге во славу родины увлеченно занимался военным делом сын учителя, сын повстанческого военачальника. Уже тогда стали раскрываться в нем задатки артиллериста-тактика, офицера-строевика, но ярче всего — человека чести. Друзья по училищу сохранили в памяти эпизод тех лет. Вечер. Идут классные занятия. За окном холодно; ветер врывается в невидимые щели. Юноши зябко поводят плечами под не-греющими тонкими мундирами. Поглядывают на печь. Она заполнена дровами. Но дрова — это норма на завтра. Зажигать их нельзя. И все же один из юнкеров не выдерживает, чиркает спичкой… На следующий день ротный собирает класс. Спрашивает, кто затопил печь. Молчание. Юнкера знают, что виновника ждет суровая кара. А виноваты, в сущности, все. — Я затопил! Все оборачиваются к тому, кто произнес эти слова. Это Владимир Заимов. По рядам разносится шепот восхищения. Но тут признается истинный виновник. Тронутый смелостью и благородством Владимира, командир отмечает Заимова перед всем строем. Способности молодого офицера проявились в годы Балканских войн. Батарея Заимова смело сражалась под Адрианополем, на Калиманских высотах. Молодой командир — среди немногих — награжден орденом; его портрет с надписью «Владимир Заимов — герой Калимана» выставлен в витринах на улицах Софии. Главнокомандующий направил телеграмму отцу:
«Склоняюсь перед тем, кто вырастил нашего героя».Не успели зарасти окопы одной войны, как в 1914-м грянула новая — мировая. О подвигах Владимира Заимова говорят повсюду, его опять награждают. Но не радовали ни ордена, ни слава. Война принесла народу неисчислимые беды. Лишь оружейные и всякие другие подрядчики оказались в барыше. «За это ли мы должны проливать кровь?» — спрашивал Заимов себя и своих товарищей. И убежденно отвечал: нет, не за это! Он, не таясь, высказывает правду о войне и ее целях в кругу офицеров и солдат. Спасает от расправы семьдесят прогрессивно настроенных узников, обвиненных в участии в антиправительственном восстании. Все это навлекло на него немилость высших властей. Из-за старой раны его признали «негодным к строевой службе». Но он не сдался. Добился возвращения в армию. Заимов последовательно занимает должности командира артиллерийского полка, бригады. Много размышляет он над боевым использованием артиллерии, пишет статьи в военные журналы, выступает с лекциями. К его голосу прислушиваются. Молодые, патриотически мыслящие офицеры переписываются с ним, горячо приветствуют его прогрессивные взгляды. 19 мая 1934 года. В Болгарии произошел государственный переворот. В нем принял участие и Владимир Заимов. Однако сразу же разочаровался в новом правительстве, которое стало проводить антинародный курс. Единственный акт правительства он одобрил всей душой — установление дипломатических отношений с Советским Союзом. Вскоре Заимов произведен в генералы, назначен инспектором артиллерии. Он пользуется огромным авторитетом в войсках. Но на душе неспокойно. Происходит непонятное: один за другим гибнут от «таинственных болезней» соратники и единомышленники Заимова. В октябре 1935 года жертвой дворцовых интриг становится и сам генерал. Его увольняют из армии и бросают в тюрьму. За что? Он обвинен в государственной измене — в подготовке переворота с целью свержения царя. Семь месяцев допросов, унижений, оскорблений. Но дух Заимова не сломлен. Он предстает перед судом с гордо поднятой головой. Отметает все обвинения и твердо защищает свое политическое кредо. Учитывая настроения офицерства, царь и дворцовая камарилья негласно предлагают суду вынести оправдательный приговор. Из тюрьмы Заимов выходит с поседевшей головой, но с окончательно определившимися взглядами. Его идейное становление завершилось. Он до конца осознал теперь сущность таких понятий, как «народ», «правящий класс», «монархия». Глубокую неприязнь вызывают в нем царь и политические интриги, «народные вожди», управляющие «царской милостью». Опальный генерал теряет старых знакомых, но зато приобретает много новых. А главное — он устанавливает тесные связи с коммунистами. Эта близость помогает ему обрести веру в завтрашний день Родины. Кандидатура беспартийного Заимова была выдвинута в парламент. Но, узнав, что по тому же округу баллотируется коммунист, Заимов отводит свою кандидатуру и активно борется за избрание представителя Болгарской коммунистической партии. По этому поводу Цола Драгойчева, член Политбюро ЦК БКП, известная общественная деятельница, вспоминает:
«Я многим коммунистам в то время советовала учиться у беспартийного генерала Заимова истинно революционному поведению, выдержке, дисциплине».А жить становилось все тяжелее. Конечно, он мог бы, по примеру других отставных генералов, возглавить какое-нибудь акционерное общество, стать представителем иностранной фирмы. Но он предпочел другое: невзирая на насмешки бывших друзей, становится рабочим. Открывает картонажную мастерскую, где трудится наравне со всеми. Он назвал мастерскую «Славянин», хотя знал, что имя это действует на продавшихся нацистской Германии правителей, как красный плащ на быка. Острой болью отзываются в сердце Заимова тайные и явные акции Гитлера. Он безошибочно чувствует: готовится война. И еще он предчувствует: первой жертвой фашизма станут славянские страны. Из дали лет, как наяву, прозвучали слова матери и отца: «Только под защитой России, с ее помощью освободится Болгария!» Он, сын, повторил их, эти слова, как пароль, как завещание. Да, только Россия, Советская Россия, Советский Союз может спасти, защитить братские народы, только Советский Союз — никто больше! — может стать и уже стал центром сплочения антифашистских сил. «Борьбе за дружбу, за единение с Советским Союзом, — решает бескомпромиссно Заимов, — отдам я свои знания, свой опыт, свое сердце. Во имя свободы. Во имя победы над Гитлером». В тот момент, когда уже явно запахло гарью войны, он со всей решимостью поднялся навстречу опасностям, риску, испытаниям. Его военный талант, знания, завидная способность к анализу событий войны служили делу победы над гитлеровской Германией. Гитлеровские танки грохочут на дорогах Чехословакии — Заимов направляется туда. У него визитная карточка коммерсанта — совладельца картонажной фабрики «Славянин». Ему, военному человеку, очень важно своими глазами увидеть, как действует фашизм. Вермахт оккупирует Польшу — Заимов появляется там… Фашисты вторгаются в Югославию. Генерал-майор артиллерии в отставке внимательно, оценивающе всматривается в дороги, запруженные гитлеровской солдатней и техникой. Заимов — большой военный специалист. Поэтому его мысли, выводы, прогнозы очень ценны. Вот некоторые из них:
«В Югославии немецкие танковые части наступали в шахматном порядке. Пехота шла за танками. С нею действовали саперы, минометчики и огнеметчики. Огнеметы били на дистанцию в десятки метров. В боях за Царево Село командир дивизии находился в одном из головных танков, штаб — в боевых порядках. Командир корпуса Штимме находился в танке во главе одной из дивизий. Взаимодействие организовано хорошо. Даже командиры мелких танковых подразделений имеют непрерывную связь с авиацией. Пехота идет в бой налегке, имея при себе запас патронов и шанцевый инструмент. Ранец, шинель, палатки и прочий груз остаются в машинах, следующих за наступающими». «15—20-мм орудия применяются немцами на дистанции 400—500 м по амбразурам и щелям. При разрыве снарядов разливается зажигательная смесь высокой температуры. Орудия отличаются точностью огня и скорострельностью». «При штурме дотов в Греции немцы заливали их водой, которая подавалась специальными помпами из ручьев и рек». «Переброска немцев в Болгарию продолжается, наша территория может стать опорной базой Германии для осуществления плана похода на Восток».Все эти сведения собираются не для мемуаров. Генерал Заимов смело ищет связи с командованием Красной Армии, видя в ней единственную силу, способную противостоять вермахту. Ищет он также пути сближения с болгарскими подпольщиками. И вот связь установлена! Есть рация и надежный радист. Есть другие верные помощники в борьбе. Доктору Кноте из ведомства Геббельса, командиру берлинского полка штурмовиков Спету Дитриху, врачу Магорлиеву, что лечит самого Геринга, генералу запаса барону Хитикхову, проживающему в столице рейха, и другим невдомек, что доверенные им секреты и тайны становятся известны подпольщикам. Их связь действует безотказно. Тодор Прахов прорывается сквозь все помехи. Во время радиосеансов он весь преображается, светится радостью: он чувствует себя в первом ряду борцов против фашизма! Заимов полюбил и других своих сподвижников. Были среди них: матрос, знавший немецкий и турецкий; инженер-электрик; сын «потемкинца» и даже человек, окончивший духовную семинарию, но в знак протеста против пресмыкательства царя Бориса перед Гитлером не принявший сана. Все они объединены одним стремлением: бороться с фашизмом, бороться за свободу. И потому не жалеют сил. И не страшатся смерти. Бойцы-антифашисты, оставаясь чаще всего безымянными, внесли свою лепту в патриотическое сопротивление врагу. Ничто не ускользает от их взора, от их слуха. Взгляните, читатель, на радиограммы, которые приводятся ниже, и вы поймете, как ценна для воинов Красной Армии помощь друзей из Болгарии, их мужественная борьба:
«Пропуск немецких войск через Болгарию начнется после ледохода на Дунае. Понтонные мосты предполагается навести в направлении ж.-д. линий…» «В течение декабря 1940 года в Румынию прибыло 260 германских эшелонов. Лишь 28 и 29 декабря через Будапешт к румынской границе проследовало 12—15 тысяч немецких войск». «В Русе два специальных немецких судна ведут подготовку к минированию Дуная. Работы производятся только ночью». «К концу мая немцы должны вывести войска с Балкан. Останутся только три мотодивизии: 37-я и 38-я в Греции, 40-я — в Югославии…» «По Дунаю прошли 30 немецких подводных лодок…»И вот наступил тот роковой день. — Германия напала на Советский Союз! — закричал, отскочив от приемника, Тодор Прахов. Он тут же, забыв о каких-либо предосторожностях, побежал к Заимову. Владимир Стоянович уже знал об этой горькой вести. Два болгарина — генерал и рабочий — стояли рядом молча, но думали об одном и том же. Необходимо мобилизовать все свои силы на борьбу с общим врагом, на оказание помощи Советской Армии. Надо, чтобы каждый день, каждый час, как у бойцов на фронте, был наполнен борьбой, отвагой, самопожертвованием! И еще активнее развернули свою деятельность подпольщики-антифашисты. Даже в окружении царя нашлись люди, которые добровольно помогали их борьбе. Эшелоны — сколько, с чем, куда направляются; военизация промышленности; мероприятия, обсуждаемые за плотно закрытыми дверями, — все это становится известно бойцам антифашистского подполья. Вот строки из сообщений генерала Заимова, поступивших после нападения фашистской Германии на СССР:
«Большой моральный эффект произвели первые три наши бомбардировки Берлина. В берлинском зоосаде устанавливаются зенитки…»Обратите внимание: «Наши бомбардировки!» Болгарский генерал не отделяет себя от советских воинов, громящих врага.
«В районе Драгоман, Червен Бряг, Стара Загора пускаются под откос немецкие эшелоны с техникой и продовольствием… В Греции и Югославии ширится партизанское движение. Западная Сербия и Босния в руках партизан».Четкие, глубокие, оперативные военно-политические обзоры, сведения о передвижениях, маневрах и планах врага — все это оказало в борьбе с фашизмом неоценимую помощь. И не случайно советские командиры, обращаясь к патриотам-подпольщикам, говорили: «Сердечно благодарим вас за помощь. Ваши дела подобны фронтовым. Они, как снаряды, как бомбы!» Вскоре Заимов получил братский привет и благодарность от Георгия Димитрова. О теплой беседе в Москве, об обстановке на советско-германском фронте подробно рассказал Владимиру Стояновичу Цвятко Радойнов, нелегально вернувшийся в Болгарию из Советского Союза. Тот самый Цвятко Радойнов, который добровольцем сражался в Испании и удостоился высокой награды. В ночь на 11 августа 1941 года с борта советской подводной лодки высадилась на родную землю группа болгарских коммунистов, в которую входили Кирилл Видински, Иван Иванов, Коста Лагодинов и другие революционеры. Эту группу и возглавлял выпускник, а затем преподаватель академии имени М. В. Фрунзе, член Болгарской компартии с 1913 года, полковник Красной Армии Цвятко Радойнов. При первой же возможности он, руководитель военной комиссии ЦК БКП, встретился с Владимиром Заимовым. Они проговорили далеко за полночь. Яснее стали задачи, пути их выполнения. Владимир Заимов был много наслышан о Радойнове — тот побывал на всех фронтах, опытом обладал незаурядным. Да и натурой огневой! Очень жаль, что им не довелось совместно поработать подольше, как условились в ту памятную встречу. Наводнившие Болгарию гестаповцы следили за каждым шагом Заимова. Простейшая логика подсказывала им: не может такой человек сидеть во время войны сложа руки. Известный своими симпатиями к России, Заимов конечно же тайно борется против рейха. Но как? Кто с ним? И вот в Чехословакии нацисты подвергают страшным пыткам арестованных подпольщиков. Гестаповцам удается узнать пароль, чтобы найти пути к Заимову:
«Вам большой привет от Карола Михальчика».По команде из Берлина в Софию направляется матерый контрразведчик Флориан. План «Операции 4407» одобрен бригадефюрером Мюллером — одним из помощников Гиммлера. 20 марта 1942 года Флориан пришел на квартиру Заимова: — Вам большой привет от Карола Михальчика… Пароль был верен. Но вслед за «курьером» явилась полиция. Наутро реакционная пресса завопила: «Раскрыт заговор…»
«Говорит Москва… Говорит Москва… Болгары, сегодня в Софии казнен славный сын Болгарии и славянства — генерал-майор артиллерии Владимир Заимов…»Как проехать к Заимовым? В справочной книге Софии Заимовых, пожалуй, столько же, сколько в Москве Ивановых, но вас сразу же направят сюда, на небольшую и тихую улицу Цанко Церковски, где живет семья расстрелянного фашистами генерала, патриота, интернационалиста Владимира Заимова — Героя Советского Союза. Прошли годы, как объявлен Указ Президиума Верховного Совета СССР, а все так же много людей — знакомых и незнакомых, — которые приходят в скромный, утопающий в саду домик, чтобы выразить свое уважение и гордость. И все так же тяжелы сумки почтальонов, доставляющих из многих стран приветственные письма, открытки, телеграммы. — Добре дошли, — произносит мягко, певуче седоголовая, чуть выше среднего роста женщина, открывшая нам дверь. — Здравствуйте! Это — Анна Заимова. Жена генерала, не склонившего головы перед врагом. Человек, бывший во все времена его надежным другом и сподвижником. Благородны и красивы черты лица, словно бы неподвластные долгим десятилетиям. Чувствуется, как трудно ей заставить себя улыбаться; в глазах застыла горькая и незатухающая печаль. Когда речь заходит о муже, Анна вся преображается, с жаром говорит она о его жизни и боевых делах, о чистоте и пламенности его души. — Я уже имела возможность, — говорит Анна Заимова, — обратиться к Советскому правительству, к советскому народу, чтобы глубоко поблагодарить их за любовь и внимание к Владимиру Стояновичу, за щедрую оценку его вклада в антифашистскую борьбу. Для нас награда Страны Советов, страны Ленина — высочайшая честь! Поэтому я еще раз выражаю Советскому Союзу, всем гражданам — нашим братьям свою искреннюю признательность… В одной семье с вами расцвела Болгария. Владимир Заимов часто повторял: «Только в братстве с Россией мы можем быть свободны и независимы!» У него было зоркое сердце. Его слова, как завет, я передаю детям своим и всем, кто навещает меня. Эти слова Анна Заимова произносит взволнованно, раздумчиво, выношенно. Они не из тех, что бывают припасены для случая, для протокольной вежливости, — они рождены внутренней верой и убежденностью. С юных лет, как и муж ее Владимир, Анна воспитана в приверженности к свободе, к неприятию гнета, к праву трудового народа быть хозяином своей судьбы. Как и Владимиру, родители привили ей уважение к далекой и близкой России, интерес к Пушкину, Тургеневу, Толстому — к литературе облагораживающей, вдохновляющей и зовущей. Потом в плевенском музее семьи Заимовых экскурсовод, молоденькая, восторженная девушка, покажет нам томик Пушкина, прочитанный Владимиром и Анной вместе уже в зрелые годы, — карандаш чаще всего задерживался на строках, воспевающих силу духа, непреклонность бойца, сочувствие народу, томящемуся в неволе. И книгу Толстого покажет — «Войну и мир», в ней тоже больше всего пометок на страницах, запечатлевших картины народного бытия, народного подвига. — Произведения русских писателей, — рассказывает Анна Заимова, — мы всегда любили. Загляните в книжные шкафы, там немало русских авторов. Все это куплено Владимиром в двадцатые и тридцатые годы, куплено подчас тайком. Особенно опасно считалось держать дома и читать издания советского периода. Но у нас имелись и Горький, и Маяковский, и Шолохов. Мы с трепетным волнением следили, как быстро менялась жизнь советских людей, как изо дня в день все заметнее побеждал и утверждался социализм… Музей в Плевене… К нему вообще хочется вернуться. Потому что редкий человек, оказавшийся в этом городе, не заглянет в небольшой белый домик, прячущийся в густой листве фруктовых деревьев, винтообразных лоз и кустов сирени. В нем жил Стоян Заимов, отец Владимира, — светлая и благородная личность, оставившая яркий след в героической летописи болгарского народа. В нем долгие годы жил и сам Владимир Заимов — здесь все дышит его памятью, его незримым присутствием, его революционными идеалами. Посетители — граждане болгарских городов и зарубежных стран — с волнением рассматривают фотографии, документы, ордена, медали и грамоты, оружие. И почти все, кто приходит в музей, склоняются на прощание над страницами Памятной книги. На заглавной обложке золотом оттиснуты строки из речи Тодора Живкова:
«Генерал Владимир Заимов преданно служил делу народа, отдал все свои силы борьбе против монархизма и фашизма, за победу Советского Союза над гитлеровцами. Из его мужественной борьбы против немецких завоевателей и их болгарских слуг, из великого самопожертвования тысяч павших борцов против фашизма, их непоколебимой веры в победу трудящиеся черпают силы для борьбы за мирное социалистическое процветание нашей народной республики. Вечная слава пламенному патриоту и верному другу Советского Союза генералу Владимиру Заимову!»Записи, которые мы листаем, перевертывая страницу за страницей, торжественно вливаются в общую песню в честь героя и бойца.
«Вечная память замечательным сынам болгарского народа — отцу и сыну Заимовым.А. Гундоров,генерал-лейтенант Советской Армии».
«Мы, группа учащихся 38-й школы, посетили дом-музей Стояна и Владимира Заимовых. Мы глубоко взволнованы всем увиденным здесь. Особенно нас поразила скромность в личном быту этих выдающихся болгар, главной целью которых было верно и самоотверженно служить своему народу.Руководитель Д. Д. Манева».
«С огромным интересом и вниманием осмотрели мемориальный музей Заимовых. Восхищаемся и гордимся борцами за славянское единство.Группа московских туристов».
«Сегодня мы, группа курсантов военного училища им. Георгия Бенковского, посетили дом-музей Стояна и Владимира Заимовых. Героическая жизнь этих великих болгар будет вдохновлять нас на овладение военным делом. Мы приложим все свои силы, чтобы усмирить, если это понадобится, врагов нашей Родины, всего социалистического лагеря».Очень многие взволнованно и неторопливо читают стихи Ананиса Душкова, посвященные генералу Владимиру Заимову, и переписывают их на память. Мы тоже перенесли их в свои блокноты. Вот они, эти поэтические строки:
«Ты, Анна, знаешь… Я не мог отречься от своих убеждений и порвать со своими друзьями из России… Я знал, что это опасно, но я понимал — еще опаснее, если Болгария останется без друзей из России. Анна, я больше всего думаю о тебе, о твоем расшатанном здоровье и той муке, перед которой я забываю свою. В чем вина твоя, моя благородная подруга, что ты пережила столько невзгод? Сейчас, в самые тяжелые дни твоей и моей жизни, я прошу тебя простить меня за все. Знай, что лишь ты одна и никто иной всегда была в моем сердце. Ты заняла в нем место матери и любимой. И только дети оторвали от этой любви кусочек, но никто другой никогда там не был… Верьте, что я действовал по убеждению, и будущее покажет, что я был прав…»— Да, он не мог поступить иначе, — тихо, с гордостью произносит Анна. В этот момент раздался звонок: — Это, наверное, дети пришли. И она сразу же нашла в последнем письме мужа строчки, обращенные к детям:
«Степа, о тебе тоже много думаю. Какое зло причинил я тебе! Сможешь ли ты продолжить службу там, где твоего отца всегда будут упрекать и клеймить? Ты стал таким самостоятельным, поймешь ли мою идею о славянстве?.. А ты, радость моя, Клавушка, как тяжело тебе! Папа знает, как ты его любишь и что ты всегда готова пожертвовать всем для него. Но злые люди сильнее, они разлучили нас. Мы не скоро сможем собраться вместе, и тебе долго придется быть одной, придется отказаться от многих желаний. Увы, человек думает об одном, а выходит другое. Но что бы ни случилось, ты очень умна, у тебя доброе сердце, ты будешь и впредь радостью и опорой для матери и вместе с братом утешишь ее и скрасишь, насколько это возможно, тяжелые дни, которые ей предстоит перенести. Обо мне думайте меньше. Мне хватит одной вашей горячей любви, и она будет для меня утешением в моем тяжелом будущем».И снова: «Добре дошли», «Здравствуйте!», «Мы всегда рады гостям из Москвы». Клавдия и Стоян Заимовы говорят на прекрасном русском языке без малейшего акцента. Нас буквально забрасывают вопросами: что нового в журналах и театрах, как идет строительство автомобильного гиганта в Набережных Челнах, не повредит ли жара хлебам? На особом месте вопросы о наших космонавтах. Как и повсюду в Болгарии, их знают не только по фамилиям, но и по именам… — Мы их всех, — говорит Анна Заимова, — пламенно приветствуем и желаем им новых побед! Потом она пишет, обращаясь к воинам Н-ской ракетной части Советской Армии, чей привет мы привезли в дом Заимовых.
«Будьте верными сынами Отечества! Будьте зоркими и неустанными, смелыми и сильными, как ваши отцы и деды, матери, братья и сестры, совершившие социалистическую революцию, построившие социализм, спасшие мир от чумы ненавистного фашизма. На вас с надеждой смотрит все человечество!»Под письмом рядом с подписью матери расписались дочь и сын. Чуть ниже от себя лично сын добавил:
«Братьям из Советской Армии! Будем всеми силами крепить наш союз, нашу семью. Да никогда не покинут нас великая дружба, революционная бдительность и сыновняя ответственность перед нашими народами, перед нашей прекрасной социалистической землей!Мы прощаемся с гостеприимным домом, взволнованные всем увиденным и услышанным. — Большое спасибо вам, дорогие товарищи Заимовы, бойцы, патриоты, интернационалисты. Большого счастья вам, свято хранящим болгаро-советское родство…Стоян Заимов, генерал-майор».
«Гитлер — это война! К войне надо готовиться. Это главное. Личное — потом, после победы…»И Александр Радо встретился с Артуром Христиановичем Артузовым, одним из талантливейших помощников Дзержинского в ЧК, а затем — Берзина в Разведупре РККА. После обстоятельной беседы с Артузовым — решающая встреча с заместителем и преемником Берзина на посту начальника Разведупра — с комкором Урицким, старым большевиком-подпольщиком. Два ордена Красного Знамени на гимнастерке Семена Петровича, усы щеточкой, пристальный взгляд смелых глаз… Это было в 1934 году.
«23.6.41. Директору. В этот исторический час с неизменной верностью, с удвоенной энергией будем стоять на передовом посту. Дора».Дора — это Радо. За этим нехитрым псевдонимом стояли героические усилия «могучей кучки» разведчиков. Женева — Москве. Лозанна — Москве. Дора — Центру. Центр — Доре…
«7.8.41. Директору. Японский посол в Швейцарии заявил, что не может быть и речи о японском выступлении против СССР до тех пор, пока Германия не добьется решающих побед на фронтах. Дора».Идет война — самая страшная и великая война в истории человечества. Через швейцарцев и французов Радо установил тесную связь с некоторыми военными деятелями вермахта. Полезным источником оказался офицер, известный ему лишь по псевдониму Вертер, поставлявший информацию из ОКВ — главнокомандования германских вооруженных сил. Внезапно в разгар операции «Тайфун» — наступления гитлеровцев на Москву — на несколько дней умолкла мощная радиостанция Центра в Москве. Томительно тянулись дни — 17, 18, 19 октября… Лишь в ноябре Радо снова услышал в эфире свои позывные. Снова полетели в Москву радиограммы о резервах вермахта в канун контрнаступления советских войск, о тяжелых потерях противника. По сведениям, почерпнутым из швейцарских источников, гитлеровцы уже к октябрю 1941 года потеряли 1250 тысяч человек! Не менее важно было для Радо установить, что эти сведения поступили к швейцарцам от немецких офицеров, стоявших на антифашистских позициях. Видно, и в самом деле Гитлер понес сокрушительное поражение на советско-германском фронте, если адъютант генерал-фельдмаршала фон Браухича, ссылаясь на шефа, заявил в частной беседе, что война проиграна. Если бы даже на этом этапе замолчали три рации швейцарской разведгруппы «Дора», то и сделанного было бы достаточно, чтобы считать оправданным ее существование. А Дора продолжал выходить в эфир вплоть до осени 1943 года! Интернациональная группа смело вела борьбу на невидимом фронте. Венгры, немцы, австрийцы, швейцарцы, итальянцы, французы, англичане — люди разного возраста, социального происхождения, разных политических взглядов, забыв о разногласиях, сообща рыли могилу ненавистному «новому порядку» Гитлера в порабощенной Европе. Жена Александра Радо Лена (псевдоним Мария), наряду с заботами о двоих сыновьях, отлично выполняла роль связной. Все три радиста Доры — Эдуард, Мауд и Джим — обеспечивали устойчивую радиосвязь с Центром, без которой, по словам самого Радо, любая разведгруппа — нуль. До поры до времени вражеские «слухачи»-пеленгаторщики не беспокоили группу, хотя работа радистов становилась все более интенсивной. Радиотехник Эдуард не только легко устранял любые поломки в радиопередатчиках, но и монтировал рации из доступных материалов. Неутомимым был радист, работавший в Лозанне, где действовал второй радиомост, соединявший Дору с Москвой. По совету Центра Радо на месте, в Женеве, подготовил четвертого, резервного радиста — Розу. В конце марта 1942 года Дора передал:
«25.3.42. Директору. От немецкого генерала Хэманна. а) Последний срок для завершения подготовки весеннего наступления — 22 мая. Наступление должно начаться между 31 мая и 7 июня… Дора».В апрельских радиограммах Дора подчеркивал, что боевая техника и войска вермахта стягиваются в основном в южном секторе. Сообщались номера некоторых воинских частей, их дислокация. Эти данные в какой-то мере компенсировали непроверенные порой сведения из неизвестных источников — что поделаешь, были и такие. В сфере оценки сведений и их анализа Радо, естественно, не мог быть безупречным. Ведь он был ученым, а не профессионалом-разведчиком. Никакой специальной подготовки он не проходил. Что бы там ни выдумывали после войны писаки на Западе, военный опыт его был невелик. Иногда он становился жертвой обыкновенной «дезы» — продуманной дезинформации со стороны вражеской контрразведки. И он сам признавал это. И все-таки главное было сделано: Центр получил от Доры данные о новом наступлении вермахта. По приезде в Швейцарию Александра Радо поразило, что Лозанна, этот всемирно известный город, оказался не очень большим — в нем жило тогда менее восьмидесяти тысяч жителей. В Женеве не было и двухсот тысяч. Конечно, война даже на Швейцарию наложила свой отпечаток. Свет, правда, не маскировали, но не было прежних карнавалов с фейерверками на озерах, выставок роз. Захирел Международный фестиваль оперы и балета. Замерли саночные катания в горах, лыжные гонки. В Люцерне стали забывать о регате. Позакрывались казино. Не видно было автобусов с веселыми туристами. Война больно била по карману «нации содержателей гостиниц», как в Европе часто называли швейцарцев… И все же по сравнению с остальной Европой Швейцария оставалась страной мирной. Здесь буржуа мог отведать любимые блюда: фондю, раклет, запить обед киршом или сливовым плуми. Как известно, надводная часть айсберга невелика. Через всю страну пролегал невидимый фронт борьбы патриотов-интернационалистов с фашизмом… …В газетном киоске у здания Лиги наций в тот весенний апрельский день можно было купить любую европейскую газету. «Фолькишер беобахтер» мирно соседствовала с лондонской «Таймс». Внимание Александра Радо привлек один из заголовков. Корреспондент английской «Дейли мейл» 8 апреля 1942 года сообщал из Стокгольма, что некий германский банкир, прибывший в столицу Швеции, является личным представителем Гитлера. Он ищет связи со своими британскими и американскими знакомыми, чтобы «обсудить с ними возможности сепаратного мира». Это сообщение, впоследствии не подтвердившееся, вызвало большую сенсацию в мире… Политическая обстановка была сложной, исполненной противоречивых слухов и предположений. В этих условиях группа «Дора» работала еще активнее, регулярно направляя в Центр получаемые ею сведения, многие из которых имели значительную ценность. Бывший шеф ЦРУ Аллен Уэлш Даллес, в годы войны возглавлявший систему политической разведки США в Европе, несмотря на зоологическую ненависть к Советскому Союзу, в своей книге «Искусство разведки» писал:
«…Советские люди использовали фантастический источник, находящийся в Швейцарии, по имени Рудольф Ресслер, который имел псевдоним Люци. С помощью источников, которые до сих пор не удалось раскрыть, Ресслеру удавалось получать в Швейцарии сведения, которыми располагало высшее немецкое командование в Берлине, с непрерывной регулярностью, часто менее чем через двадцать четыре часа после того, как принимались ежедневные решения по вопросам Восточного фронта…»Теперь известно, что решающую роль в обеспечении этого и других «фантастических источников» сыграли антифашисты-интернационалисты. Как это сплошь и рядом бывает в разведке, Радо не знал лично своего главного врага. Это был стройный, высокий немец, с виду обаятельный и даже простодушный. Ему было тридцать два года, и он был самым молодым генералом в СС, одним из ближайших помощников рейхсфюрера СС Гиммлера. Он любил рассказывать, что хорошо помнит французскую бомбежку Саарбрюкена, когда ему было всего семь лет, но лучше помнил он голодные двадцатые годы. Будучи студентом-юристом Боннского университета, он вступил в НСДАП и СС и вскоре сумел обратить на себя внимание своего предшественника на посту шефа СД Гейдриха — «человека с железным сердцем». Молодого генерала звали Вальтер Шелленберг. Ему прочили великое будущее в Третьей империи. После 4 июня 1942 года — дня покушения на Гейдриха в Праге — Шелленберг и сам поверил в это будущее. Весной 1943 года Шелленберга все сильнее тревожили сведения о деятельности советских разведчиков в Швейцарии. В тот день шеф VI отдела РСХА — Главного управления имперской безопасности Вальтер Шелленберг с утра заперся в своем кабинете. Приказав помощнику и секретарю никого не пускать к нему, Шелленберг сел за стол и склонился над досье с материалами о Швейцарии. В докладе шефа радиотехнической разведки на Матейкирхплац указывалось, что в начале июля 1941 г. «слухачи» на немецкой, французской и итальянской границах Швейцарии нащупали нелегальную радиостанцию в Женеве, а затем и в Лозанне. Через год координаты трех подпольных раций были установлены более точно. Высказывалось предположение о том, что в Швейцарии действует активная советская разведгруппа. Но при всем старании гитлеровцы не могли разгадать шифры «Красной тройки». А летом 1942 года Дора передавал важные сведения: подробности переговоров Гитлера и Маннергейма в Финляндии, об экспериментах в немецких лабораториях по расщеплению атомного ядра. Разумеется, Радо и сам не знал тогда, что такие опыты могли привести к разгадке путей создания атомного оружия. Потом, в декабре 1942 года, когда службе радиоперехвата СД все же удалось раскрыть один из двух шифров Доры, она прочитала целый ряд таких радиограмм, от которых волосы у Шелленберга встали дыбом. Вальтер Шелленберг считал «Красную тройку» в Швейцарии одной из опаснейших разведгрупп. После ареста ряда разведчиков в Париже, Брюсселе и Берлине зондеркоманде, которая охотилась за советскими разведчиками в Западной Европе, удалось напасть на след «Красной тройки». Гауптштурмфюрер СС Гейнц Панвиц, возглавлявший зондеркоманду, докладывал из Парижа, где он помещался в здании на бульваре Курсель, что руководителем группы разведчиков в Женеве является Александр Радо. По-венгерски, Шандор Радо. Его псевдоним — Дора. Далее следовали описание Радо, его особые приметы, адрес, сведения о его «крыше». О деятельности Доры Шелленберг имел достаточное представление из приложенных к досье радиограмм, поступивших из дешифровального отдела контрразведки. У него не оставалось никакого сомнения в том, что секреты выдавал врагу человек с нарукавной повязкой цвета иммортеля — бессмертника, то есть работник ОКВ, знакомый с приказами, сводками, картами высшего командования. Как выявить людей, находившихся в мозговом тресте вооруженных сил? Кто эти Люци, Вертер, Тедди, Ольга, на которых ссылался в своих радиограммах Радо? Каким путем передают эти агенты свои сведения Радо? Курьерами и по радио или только по радио? Если вспугнуть Радо, он уйдет в глубокое подполье, унесет с собой тайну своих источников. Нет, надо не только парализовать руководителя, но и раскрыть его людей. Конечно, самое лучшее было бы выкрасть Радо или по крайней мере кого-либо из радистов, привезти в Германию и с помощью гестапо заставить заговорить. Впрочем, в СД хватит своих специалистов по развязыванию языков. Пока Шелленберг бился над этой проблемой, Дора передал Центру важные сообщения Люци из берлинских источников. Порой рации Радо передавали по нескольку страниц зашифрованного текста на немецком языке, преобразованного в цифры. В конце концов Шелленберг решил встретиться с шефом швейцарской разведки и контрразведки, любой ценой заставить его арестовать советских разведчиков в Швейцарии. При этом бригадефюрер СС не собирался гнушаться никакими средствами. Больше он не мог медлить. Назревал «генеральский заговор» в рейхе. Радо был осведомлен и о нем. В одной из радиограмм 20 апреля 1943 года Дора сообщал:
«Группа генералов, которая еще в январе хотела устранить Гитлера, теперь исполнена решимости ликвидировать не только Гитлера, но и поддерживающие его круги».Шелленберг дрожал и за свою шкуру — эти мятежные генералы, конечно, не пощадят шефов СД. По прямой радиосвязи с германским генеральным консулом в Швейцарии, который был по совместительству начальником бюро «Ф» — тайной резидентуры СД в Швейцарии, Шелленберг требовал всемерной активизации всех действий против группы Радо, организации непрерывной слежки за всеми ее членами, засылки агентов-провокаторов. Пеленгаторы в специальных автофургонах круглосуточно перехватывали радиопередачи советских разведчиков. В ту грозовую весну Люци, Вертер и другие антифашисты сообщили Доре некоторые сведения о планах гитлеровской операции «Цитадель» — битвы под Курском. Были переданы описания нового танка «тигр», данные о его производстве на танковых заводах рейха и завоеванных им землях. Но кольцо вокруг Доры неуклонно сжималось. Шелленберг имел в Швейцарии мощные опорные пункты, свою многочисленную пятую колонну. Германская разведка занималась Швейцарией еще с 1937 года. Одна из шпионских школ в Германии ежегодно выпускала агентов специально для Швейцарии. Диверсанты Отто Скорцени действовали в конфедерации уже несколько лет. Они взрывали военные склады, мосты, аэродромы. Но тут силой не возьмешь… С согласия Шелленберга бюро «Ф» решило пустить в ход свой главный козырь. Этим козырем был опытный провокатор, агент гестапо, служивший и за страх, и за совесть СД — этому «гестапо на колесах». В Берлине его знали как Эвальда Цвейга, в Париже он был Ивом Рамо. В свое время заходил в Инпресс к Радо, что-то вынюхивал; выдавая себя за журналиста, сотрудничал в бульварных изданиях. К Радо Цвейг-Рамо заявился в душный августовский вечер. Бегая глазами, начал с заговорщицким видом рассказывать, что в Париже был связан с разведгруппой, бежал после ареста ее руководителей, ищет связи с Центром, жаждет передать ценнейшие сведения по рации. Радо вежливо, но решительно выставил его за дверь. На его запрос Центр без промедления подтвердил, что Цвейг-Рамо — опасный провокатор гестапо. Дора продолжал действовать. …Шеф швейцарской разведки и контрразведки, бригадир, человек, которого в Швейцарии считали всесильным, внимательно ознакомился с досье господина Александра Радо. Владелец частной научно-картографической фирмы агентства Геопресс в Женеве — на хорошем счету в швейцарской полиции. Вполне порядочный, состоятельный, семейный человек. Проживает на шестом этаже в четырехкомнатной квартире в доме № 113 по улице Лозанны в мелкобуржуазном пригороде Сешерон, неподалеку от импозантного здания Лиги наций. (Из окон квартиры Александра Радо открывался внушительный вид на Женевское озеро и на громаду Монблана, закрывавшую полнеба. Глядя на высочайший пик альпийских гор, Радо уносился мыслями туда, где вела невиданную по размаху и значению битву с фашизмом великая страна, которую он, Радо, давно считал своей второй родиной, родиной трудящихся всего мира.) Низкорослый бригадир откинулся в кресле, расстегнул воротник серо-зеленого мундира швейцарской армии. И этого человека — Александра Радо Шелленберг считает опаснейшим шпионом Москвы! Он требует от имени рейхсфюрера СС Гиммлера его ареста и разгрома его резидентуры! В щекотливое положение попал бригадир. Давно уже он чувствовал себя между молотом и наковальней. Швейцария — островок в фашистском море, и спасение ее зависит от победы антифашистской коалиции. Но Лондон, Вашингтон и Москва так далеко, а Берлин под боком. И все же этим безобидным с виду венгром придется заняться всерьез… Швейцарской контрразведке было невдомек, что антифашист-интернационалист Александр Радо работает в конечном счете и на них, на Швейцарию. Швейцарской службе радиоперехвата не удалось засечь подпольные радиостанции в Женеве — за нее это сделали гитлеровцы. И теперь Шелленберг требовал, чтобы арестовали советских разведчиков. Впрочем, сам бригадир кое-что знал. Кому-кому, а ему-то было известно, что сорокапятилетний Рудольф Ресслер, немецкий эмигрант-антифашист, проживающий в Люцерне и владеющий там книжной лавкой и небольшой книгоиздательской фирмой «Вита-Нова» на Флюматтштрассе, в доме № 8, связан не только со швейцарской разведкой, но и с разведкой союзников, быть может, даже с советской разведкой. Но бригадир не знал, что Ресслер — это и есть Люци, давно убедившийся в том, что его информация больше всего нужна Красной Армии. Родом Ресслер был из Кауфбойрена в Баварии, средневекового городка, сын государственного служащего, лютеранин, в семнадцать лет — доброволец кайзеровской армии, вскоре разочаровавшийся в войне и военщине. На солдата Р. Р., как часто называли его друзья, совсем не походил. За очками в тонкой оправе — глаза интеллектуала. Болен астмой. В двадцатых годах в Берлине Ресслер выпускал журнал, посвященный германскому театру. Придерживался весьма правых взглядов и состоял членом знаменитого «Герренклуба» — «Клуба господ». Он считал себя хранителем немецкой культуры и люто возненавидел фашизм. Из гитлеровской Германии бежал с женой в 1934 году. Издавал гуманитарные, философские, богословские книги. Печатался под псевдонимом Р.-А. Гермес, разоблачал зверства фашистов. Прекрасный аналитический ум. Обширные знания в военной области, хотя специального военного образования не получал. Искренняя ненависть к нацизму. В швейцарскую разведку поступил по рекомендации офицера Генштаба швейцарской армии. Поставлял ценнейшие сведения из тайных германских источников. Лично известен командующему армией Швейцарии. Данные, добываемые Р. Р., нужны конфедерации. С немцами шутки плохи. Ресслер предупреждал швейцарскую разведку о планах вторжения вермахта в Бельгию, Голландию, Францию… Шелленберг не хотел верить, что швейцарской службе радиоперехвата не были известны рации «Красной тройки». Он передал швейцарцам имевшиеся у него данные собственных «слухачей» в Дрездене, Зигмарингене и Страсбурге. Так, он сообщал позывные сигналы рации в Лозанне. Информировал о том, что по срочности радиограммы разбиты на три категории: MSG — обычные, RDO — срочные, VYRDO — молнии. Работу радист-коротковолновик в Лозанне обычно начинает в час ночи, меняя не только позывные, но и волны. Основой шифра служит какая-либо книга: «Железная пята» Джека Лондона, например. Шифров несколько, основанных на разных строках в книге и разных книгах. Вступала в решающий этап сложная, своеобразная борьба между швейцарским бригадиром и Шелленбергом, борьба втемную, вслепую. С одной стороны, был секретный приказ бригадира: постоянно, негласно охранять Рудольфа Ресслера, не дать людям Шелленберга выкрасть и увезти его из Швейцарии. Вместе с тем бригадир направил швейцарских «слухачей» на след радистов Доры. Если немцы смогли лишь указать города, в которых работали по ночам подпольные рации, то швейцарцам предстояло найти дома и квартиры радистов. При этом пеленгаторщики использовали испытанный гестаповский метод. Убедившись по мощности передатчиков, что они работают не на батарейном питании, а от электросети, охотники за «Красной тройкой», вооруженные гониометрическими фургонами и пеленгаторами, поочередно отключали ток в домах, пока в одном из них не обрывалась вдруг радиопередача. Бригадир метил сразу в двух зайцев: с одной стороны, он сохранял ценный источник своей разведки, с другой — выполнял требование Шелленберга: вел дело к ликвидации гнезда советской разведки. Он не желал чрезмерного усиления большевистской России: пусть они с Германией обескровят друг друга, это будет только на руку Западной Европе. Конечно, он не разделяет сумасбродных планов таких авантюристов, как, например, генерал вермахта Бек, который, участвуя в заговоре против Гитлера, предлагал американцам десантировать три парашютные дивизии в Берлине, чтобы помочь скинуть гитлеровскую клику, а затем объединить силы против русских. Даже Аллен Даллес считал подобный план невыполнимым. Кольцо вокруг Доры смыкалось, а в эфир все еще шли радиограммы, которые, как библейские письмена на стене, предвещали гибель Третьего рейха… В погоне за сенсацией западные авторы, писавшие о «самой мощной разведгруппе всех времен» — группе Доры — Люци, договаривались до того, что-де «война была выиграна в Швейцарии», что «войну выиграли не генералы, а разведчики». Сам Шандор Радо в предисловии к своим воспоминаниям справедливо указал на решающую роль Советской Армии в победе над фашизмом. Он решительно отмел попытки реваншистов изобразить дело так, будто Германия проиграла войну из-за — да, да, точно так же, как в 1918 году! — из-за удара в спину, из-за предательства офицеров ОКВ, работавших корысти ради на советских разведчиков. Снова теория «ножа в спину», сокрушившего Германию! Снова — реванш! Будто и не было двадцати миллионов жертв, принесенных советским народом на алтарь Победы! Будто и не было замечательного подвига антифашистов интернациональной группы Доры. Эти люди делали свое дело во имя высоких, благородных идей. Их вклад в борьбу против фашизма и войны, за мир, свободу и демократию никогда не будет забыт. Дора и его помощники выполнили свой долг. О роли советской военной разведки прекрасно сказал маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза Г. К. Жуков:
«…Всякий мало-мальски знакомый с военным делом человек понимает, из чего складывается военный успех: верная оценка всей обстановки, правильный выбор направлений главных ударов, хорошо продуманное построение войск, четкое взаимодействие всех родов оружия, высокое моральное состояние и выучка личного состава, достаточное материально-техническое обеспечение, твердое и гибкое управление, своевременный маневр и многое другое требуется для того, чтобы одержать победу… Хорошо работающая разведка также была одним из слагаемых в сумме причин, обеспечивших успех этого величайшего сражения».Маршал Жуков говорил о роли разведки во время Курской битвы, но слова его применимы ко всей войне.
«С первого дня нашего знакомства, — докладывал Вольфганг в Центр, — Шелия информирует меня обо всем, что ему кажется важным. Это и политическая информация, и личные интриги, и денежные истории, и его собственные конфликты с женой и прислугой. Свои сведения он сообщает мне и в посольстве, и на квартире. Документы, которые меня интересуют, он или прочитывает вслух, или разрешает мне читать их самому. Так как он сознает, что нарушает этим свои служебные обязанности, то обычно говорит: «Возьмите в руки газету для предосторожности. Если кто-нибудь войдет, прикройте ею телеграммы…»Шелия доверял Вольфгангу. Большую роль в этом сыграло тщеславие дипломата, его желание всегда иметь под рукой единомышленника, внимательного слушателя и умного, советчика. Острые критические замечания «коммерсанта» о существующем в Германии режиме доставляли фон Шелия удовольствие. Но, конечно, больше всего Шелия ценил глубокие познания Вольфганга в вопросах международной политики. Одним словом, Рудольф фон Шелия считал Вольфганга очень способным и умным человеком, о котором еще нельзя даже точно сказать, какой пост он сможет в дальнейшем занять в это, по словам Шелия, смутное для Германии время… Немецкие дипломаты в Варшаве еще только подумывали о вступлении в национал-социалистскую партию, а Шелия, вернувшись из поездки в Германию, пригласил к себе Вольфганга и с усмешкой показал ему нацистский партийный билет. Свое вступление в НСДАП Шелия в течение нескольких месяцев скрывал от друзей и даже от посла. Он доверил эту тайну лишь Вольфгангу. Вскоре началось массовое вступление работников посольства в нацистскую партию. Несколько коллег Шелия пришли к нему с вопросом, не хочет ли и он вступить в партию. Кое-кто из них втайне думал, что аристократ Шелия откажется и тем, к их радости, повредит себе. Выслушав визитеров, Шелия величественно взглянул на них и, достав из сейфа нацистский партийный билет, надменно Заявил: — Этот вопрос я разрешил еще в Германии. И, кстати, намного раньше вас, господа!.. Хайль Гитлер!.. Однако отношения с руководителем национал-социалистской организации немецкой колонии в Варшаве у аристократа Шелия были одно время довольно натянутыми. Лишь благодаря своему удивительному искусству льстить Шелия удалось расположить этого местного фюрера к себе. Но Вольфганг видел: Шелия предпочитает поддерживать связи с теми германскими дворянами, которые совсем не в восторге от гитлеровского режима. И такой человек, как Шелия, стал, не зная этого, ценным источником информации для Вольфганга с первых дней своего знакомства с ним. Ранним мартовским утром тридцать шестого года Вольфганг, как обычно, зашел в служебный кабинет фон Шелия. — Какие новости? Взъерошенный фон Шелия был явно не в духе: — Этот истерик фюрер сходит с ума… Через двадцать четыре часа он пошлет войска в Рейнскую область. Правда, командование частей еще не получило приказ, но мне-то он известен… Послушав еще минут сорок, как фон Шелия ругает гитлеровское правительство и нацистскую партию, которые затевают такую опасную игру, Вольфганг вспомнил об одном якобы неотложном деле и стал прощаться. Нужно было срочно сообщить в Москву о планах Гитлера… — У нас нет территориальных притязаний в Европе. Мы точно знаем, что европейскую напряженность нельзя разрешить путем войны, — заявил Гитлер 7 марта на заседании рейхстага. Но в тот же день на заре гитлеровские войска осуществили оккупацию демилитаризованной Рейнской области. Увидев, как легко удалась ему эта операция, фюрер торжествовал. Его аппетит к захвату новых земель разгорелся еще сильнее. Хорошо понимая, какую пользу Советскому Союзу могут принести сведения, полученные от Шелия, Вольфганг поставил перед собой задачу добиться того, чтобы дипломат помогал ему в борьбе с нацистами. В Варшаве фон Шелия жил с женой и двумя дочерьми. Любил театр, охоту и певичек. Рассчитывал со временем стать наследником имения своих родителей. Его состояние исчислялось бы тогда почти в полмиллиона марок. Но с точки зрения Шелия, постоянно стремившегося не отстать от уровня жизни высшего дворянства, такое состояние было недостаточным. Рудольф фон Шелия постоянно нуждался в наличных деньгах. Вот почему, продав в начале тридцать седьмого года принадлежавший ему в Вене доходный дом за 350 тысяч шиллингов, Шелия перевел в Берлин для отвода глаз германской финансовой инспекции лишь 150 тысяч шиллингов, а остальные 200 тысяч шиллингов припрятал, чтобы положить их в надежный банк за границей. Вспомнив о том, что Шелия скрывает эту свою негоцию от всех сослуживцев и в то же время рассказал о ней ему, Вольфганг усмехнулся. Он был доволен: Шелия доверял ему больше, чем своему другу-послу. Еще совсем недавно фон Шелия говорил Вольфгангу у себя на квартире, что охотно бросил бы дипломатическую службу, если бы появилась возможность перейти на другое, лучше оплачиваемое амплуа. Рассказав о том, что сестра его жены выходит замуж за второго сына владельца крупповских заводов в Австрии, Шелия всерьез советовался с Вольфгангом о том, не перейти ли ему служить к Круппу, который по старому знакомству обеспечит ему прекрасное положение. Пришлось довольно долго уговаривать гитлеровского дипломата не делать этого. Вольфганг хорошо понимал, что у фон Шелия острый взгляд и тонкий нюх. Не зря в припадке откровенности дипломат сам любил сравнивать себя с лисой. И это были не просто слова. Вольфганг видел, что в борьбе со своими противниками Шелия беспощаден. В этой борьбе для Шелия все средства были хороши. Он использовал и интриги, и деньги, и притворство. Чем больше думал Вольфганг над тем, как подступиться к Шелия, тем отчетливее понимал всю трудность этой задачи. И все же шансы были. Предположить, что Шелия согласится сообщать секреты посольства, а следовательно, и известные ему тайны политики гитлеровской Германии, позволяло прежде всего недовольство Шелия фашистским режимом, а также его ненасытная жажда денег. Надо было решаться. После долгого разговора с Вольфгангом фон Шелия согласился за вознаграждение передавать ему информацию. О результатах этой беседы с Шелия разведчик рассказал Ильзе Штёбе.
«Прекрасная дама из Берлина. Прага, 8 сентября 1935 года. «Лидове лист» сообщает, что в обществе немца Бертгольда, арестованного по делу шпионажа для гестапо, часто видели молодую красивую даму… Имя этой дамы Ильзе Штёбе, девица, родилась в 1911 году в Берлине, гражданка Германии, журналистка. Она часто бывала в Чехословакии. В прошлом году останавливалась в «Голубой звезде» в Праге. Выезжала за город. Особенно в места, где живут немецкие эмигранты. Ей везло. Она всегда находила родственную душу. Краткий разговор — и Штёбе ехала в другое место. Игра повторялась. Заниматься журналистикой ей, конечно, было некогда… В последний раз Штёбе была снова в Праге между 30 июля и 5 августа и останавливалась в отеле «Централь». Персонал отеля называл ее «таинственная иностранка». Она держалась очень сдержанно, получала ежедневно почту из Германии, однако ее никто не посещал. С 9 утра до вечера она отсутствовала и говорила, что учится в Праге. С Бертгольдом у нее были 4 и 5 августа свидания в ресторане… 5 августа Штёбе выехала из отеля «Централь», но Прагу покинула только 7 августа. Где она была эти два дня, не выяснено. Она уехала 7 августа поездом в Словакию. С этого времени ее след пропадает. Возможно, что она еще «работает» в Чехословакии, но возможно, что, узнав об аресте Бертгольда, она бежала через границу…»Эта заметка во многом определила отношение со стороны руководителя национал-социалистской организации немецкой колонии в Варшаве и его жены к Ильзе Штёбе. И отношение это было, надо прямо сказать, отеческое. Лишь Вольфганг да работники Центра в Москве знали, как ненавидит Ильзе Штёбе фашизм. В Германии она видела огромные полотнища со свастикой на фасадах домов и озверевшие толпы, орущие песню о Хорсте Весселе. Она видела облавы на людей, устраиваемые штурмовиками, и огромные костры из книг на площадях. Видела и с содроганием думала о том, в какую пучину влечет гитлеризм ее горячо любимую родину, какую страшную судьбу готовит он народам Европы. Но она не только думала об этом, она действовала, как действовали и другие честные немцы-патриоты, которым были дороги будущее Германии и интернациональное братство людей труда. Здесь, в Варшаве, Ильзе — Альта вместе с Вольфгангом боролась с нацизмом на невидимом фронте…
«Мой новый адрес, — сообщала она в Москву, — Берлин, Шарлоттенбург, Виландштрассе, 37. Телефон 32-29-92».Интересующие Ильзе сведения стекались к ней из разных источников. Люди, с которыми она была связана в Берлине, встречались с видными гитлеровцами. И кое-кто из этих гитлеровцев был не прочь сообщить своим собеседникам то, что знал и слышал. Однажды один из участников ее берлинской группы позвонил Ильзе домой по телефону. После этого разговора в Центр поступило сообщение:
«Курт получил наконец приказ, который подтверждает его немедленный отъезд из Берлина в Москву. Там он будет звонить между 14.00 и 14.30 по телефону, номер которого получил… К тому, кто снимет телефонную трубку, он обратится по-немецки со словами: «Это герр Шмидт… Я прошу к телефону господина Петрова…» В условленное место Курт придет с книгой в руке, в книге будет лежать газета……Стучали колеса экспресса Берлин — Москва. Далеко позади осталась Германия. Он, немец, любил свою родину — страну Кеплера и Гумбольдта, Баха и Бетховена, Гёте и Гейне, Маркса и Тельмана. Он, антифашист, горячо любил свой народ и поклялся сделать все для его освобождения от нацизма. И чем активнее он боролся с теми, кто шел за Гитлером, тем больше подвергался опасности. Но ни разу не подумал он об отступлении. Ради того, чтобы приблизить победу над фашизмом, он предложил свою помощь советской военной разведке. Он пошел на это потому, что отлично понимал: предстоит долгая, упорная и тяжелая борьба с кровавыми палачами, которые захватили в его стране государственную власть, с убийцами, каких еще не знал мир.Альта».
…«Дорогой Курт! Хочу искренне поблагодарить вас за ту громадную и ценную работу, которую вы выполняли на протяжении долгих лет…»Это короткое письмо Курт получил от Центра много лет назад. Прочитав его, немедленно сжег. Но он и сейчас помнит его слово в слово. Порой выпадали на долю разведчика-антифашиста действительно очень трудные минуты. И тогда он снова мысленно вспоминал строки этого письма. …Среди работников германского посольства в Москве считалось хорошим тоном ругать и охаивать все советское, все, что делалось в СССР. Это Курт понял в первый же день своего приезда в Москву. Не дай бог было высказать здесь иное мнение. Вокруг «отступника» моментально создалась бы атмосфера подозрительности и недоверия. За окном шумела Москва. Курт подошел к зеркалу, окинул себя внимательным взглядом. Все, как условлено: темно-серое пальто, серая шляпа, в правой руке — книга и сложенная пополам газета… Он вышел на улицу и спустился в метро. Голубой поезд доставил его на станцию «Аэропорт». Взглянул на часы: 20.55. Присел на скамейку: «Теперь нужно подождать пять минут…» — Добрый вечер, господин Шмидт… Я — Петров. Курт обернулся. Стоявший рядом человек дружески улыбался ему, как старому знакомому. Оба поднялись наверх и сели в автомашину. Крепкое рукопожатие. — Ну, здравствуйте, товарищ!.. Волнение прошло. Курт заговорил негромко, спокойно: — Вот донесение… Давайте сразу же условимся о постоянной связи. — Если вам потребуется срочная встреча, позвоните по известному вам телефону от 14.00 до 15.00… — У вас отличный немецкий язык. Где изучали его? — В Испании, товарищ… Батальон имени Тельмана… «Он был в Испании. Дрался там с молодчиками Геринга. Да, эти люди знают, чем угрожает миру фашизм!» Сидящий рядом с ним человек стал еще ближе.
«Прага, — писала она Вольфгангу в Москву, — выглядит как заброшенный опустевший дом. Старые дома, ворота и башни продолжают стоять, неисчислимое множество переулков еще не получило немецких названий… Влтава плещет о фермы Карлова моста, а Град возвышается точкой над «i». Правда, там, наверху, висит чужой флаг, но снизу его не видно. Если не знаешь, то можно не догадаться. А то, что об этом все-таки знают, можно прочитать на каждом лице… Ветер разносит из развешанных на улицах рупоров отрывки немецких фраз: «Приказ, распоряжение, циркуляр». Ветер высекает слезы из глаз. Только ли ветер?..»Болезнь так и не удалось залечить. В письме к Вольфгангу Ильзе не скрывает, что часто по ночам, когда она остается одна и подступают дикие, ужасные боли, ей становится страшно. И за себя. И за то, что не сможет из-за болезни продолжать свою работу. Но в том-то и была сила этой мужественной немецкой патриотки-интернационалистки, что она, превозмогая все, не покидала своего боевого поста. Однажды в своем почтовом ящике разведчица обнаружила пакет без почтового штемпеля. Внутри лежали две ярко-красные гвоздики. Волна радости захлестнула Ильзе. Она поняла: друзья не забыли о дне ее рождения… И снова потянулись напряженные, полные ежеминутной опасности дни. Снова Ильзе Штёбе регулярно виделась со своими людьми, снова предпринимала различные меры предосторожности, чтобы не попасть под наблюдение гиммлеровских ищеек. — Я думаю, — сказала как-то она своей помощнице, — что в гестапо не выдерживали порой и не такие слабые, как я… Но я постараюсь не дать им сломить меня. В случае ареста я буду отрицать даже собственный почерк… Фон Шелия после майской встречи с Ильзе проникся к ней нескрываемым уважением. Однако неуравновешенный и капризный, он после поражения Франции впал в панику. Встречаться и разговаривать с ним в это время было нелегко. Но Ильзе делала все, чтобы дипломат не примирился с нацизмом. Назойливый колючий дождь моросил над Берлином. Рано утром Ильзе Штёбе навестила подругу, недавно перенесшую операцию. Ее дом находился недалеко от Ангальтского вокзала. Говорили о том, как достать какое-то редкое лекарство, о новостях в министерстве иностранных дел. Вдруг в полуоткрытое окно ворвались звуки «Интернационала». Это было непостижимо. За исполнение пролетарского гимна гестапо бросало людей в лагеря смерти. — Что это? — испуганно спросила подруга. — Ты тоже слышишь?.. — Сейчас посмотрим, — ответила Ильзе, и не торопясь, подошла к окну. Если бы знала подруга, какого труда стоило Ильзе сохранять спокойствие в эти минуты. Ведь так хотелось броситься к окну, влезть на подоконник, выбежать на улицу. Казалось, «Интернационал» звучал сейчас в ее сердце. Внизу, на площади, стояла большая группа военных. Среди них выделялось несколько людей в штатском. Ильзе издали узнала Риббентропа. — Это встречают русских, — сказала она. — В Берлин приехала их делегация… Долго стоять у окна было опасно. Но ведь для того, чтобы услышать боевой гимн рабочих всех стран, Ильзе и отпросилась с работы к больной подруге. По площади прошла рота почетного караула. Большая черная автомашина, сопровождаемая эскортом мотоциклистов в стальных касках, двинулась в сторону Бранденбургских ворот. На радиаторе развевался красный флажок с золотым серпом и молотом. Было 12 ноября 1940 года.
«Восточный поход спасет мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма!..»Они решились… Где-то там, на Востоке, падали бомбы, стреляли орудия, умирали советские люди, гибли тысячи немцев, поставленных фашизмом под ружье. На сердце было горько и тяжело. Ильзе понимала, какой трудной и жестокой будет эта война. Но верила в победу над гитлеризмом. Она думала об этом в первый день нападения Германии на СССР. Она твердила это про себя, когда газеты ликовали по поводу успехов гитлеровских войск в России, когда эфир был заполнен победными маршами и истерической похвальбой Геббельса. Она продолжала убеждать себя в этом, когда узнавала об арестах коммунистов, когда слышала шепотом передаваемые рассказы об ужасах концентрационных лагерей. Эта вера придавала силы, помогала работать, жить… Атмосфера, накаленная войной, сделала разум еще более острым, наблюдения более точными. Как рвалась сейчас Ильзе помочь Советской стране, ее армии теми сведениями, которые держала в своих руках. Но связь с Центром прервалась. И, чувствуя себя в эти тяжелые дни вне активной борьбы с фашизмом, Ильзе мучительно страдала. Она не привыкла быть просто наблюдателем и регистратором событий и фантов. Она была воином. А связь с Москвой все не устанавливалась. Ильзе ждала.
«Я ничего другого не ждала от них. Теперь я довольна и совершенно спокойна… Все, кто меня знал, будут одного мнения — я честна…»За несколько дней до приведения смертного приговора в исполнение антифашистка сказала своей соседке по камере: — Я выдержала. Я никого не выдала. Убежденность в правоте своего дела, могучая воля, которой она обладала, помогали Ильзе вынести все пытки гестаповского ада. Свое прощальное письмо матери, хотя это было очень тяжело, Ильзе написала готическим шрифтом. Она сделала это потому, что знала: готический шрифт мать читает легче, чем латинский. Основная часть письма утеряна в концлагере Равенсбрюк. Когда гестаповцы отправили туда мать Ильзе Штёбе, старушка взяла последнее письмо дочери с собой. Каким-то чудом сохранился лишь клочок с несколькими строками. Вот они:
«22.12.42. Моя дорогая мама!.. Благодарю тебя, мамочка, за исполнение моих последних желаний. Не печалься, в таких случаях не место трауру… И не носи, пожалуйста, черного платья!..»Ильзе Штёбе была казнена в ночь с 23 на 24 декабря 1942 года. Казнена на гильотине. Героическая дочь своей родины, славная антифашистка Ильзе Штёбе Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР была посмертно награждена орденом Красного Знамени.
«Нахожусь в Гуте-Степанской… В некоторых населенных пунктах гитлеровцы силой записывают в полицию. Кто не хочет идти, тех расстреливают как партизан. Навожу порядок… В большинстве сел имеется вооруженная самооборона, устанавливаю с ними связь…»Иван Гудованный писал, что в Бутейках патриоты разгромили подразделение противника численностью более семисот человек. А в конце донесения просил прислать Макса, чтобы тот по-настоящему разобрался в обстановке. И Макс направился в Гуту-Степанскую… Вскоре мы узнали о новых успешных операциях партизан и подпольщиков в этом районе. Планы карателей были сорваны. Добавлю еще несколько слов об управляющем Н. Макс стал для него близким человеком, и он всегда с большим старанием относился к выполнению его заданий. Широкие связи управляющего с гитлеровскими чиновниками и офицерами помогали партизанам проникать во многие учреждения оккупантов. Польские патриоты оказывали нам очень большую помощь. Сколько взорвалось наших мин в поездах и машинах, в самолетах, учреждениях и на складах, куда они попадали при помощи друзей! Когда Н. стало невозможно больше находиться под Ковелем, мы его переправили в Гуту-Степанскую в распоряжение Макса. …За боевые дела Макс был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, партизанской медалью 1-й степени и многими польскими орденами. После войны Юзеф Собесяк закончил военную академию, командовал частями и соединениями, был начальником противовоздушной обороны Варшавского военного округа, заместителем главнокомандующего военно-морскими силами Польши. Он неоднократно приезжал в Советский Союз, встречался с боевыми друзьями. До конца дней своих он был верным другом Советского Союза. 17 ноября 1971 года контр-адмирал Юзеф Собесяк — знаменитый Макс скоропостижно скончался.
«…дабы видели все, что и в славных боях, и в могильных рядах не отставал он от Вас. Сомкните теснее ряды свои, храбрецы и герои Севастопольской битвы!»Каменный забор на северной стороне кладбища помог разведчикам удержать занятые позиции до вечера. В пять часов вечера взвод разведчиков вместе с остатками батальона срочно перебросили в расположение 30-й береговой батареи. Вот как меняется обстановка. Неделю назад эта батарея помогала бригаде ротой бойцов, а сегодня морские пехотинцы спасают 30-ю батарею… Из боя в бой. И так несколько дней. Таковы уж будни войсковых разведчиков. Наконец Дмитришин получает задание: разведать передний край обороны противника, потревожить его, посеять панику и засечь огневые точки. Выждав до ночи, разведчики двинулись. Только снег поскрипывал под ногами. Темень скрывала все, что находилось на расстоянии пяти метров. Двигались очень медленно. Вот и окопы противника. На фоне заснеженного склона они казались черными провалами. Около блиндажа, не подозревая об опасности, стоял часовой. В блиндаже галдели фашисты. В этот момент справа раздалась автоматная очередь. Часовой нырнул в блиндаж. «Ждать больше нельзя», — подумал Дмитришин. Он оглянулся. Разведчики уже приготовились к броску. Рядом с Дмитришиным новичок из Бурятии, называвший себя забайкальским казаком. Тот уже поднял руку с гранатой. Дмитришин остановил его: побоялся — промахнется, и сам швырнул лимонку. Вышло неудачно — лимонка ударилась в край наката блиндажа. В этот же миг Азов послал гранату через приоткрытую дверь в блиндаж. Снайперский бросок! Фашисты не ожидали такого, они даже не успели прийти в себя, как разведчики очутились в блиндаже. Но офицер их все-таки сумел выстрелить в Дмитришина. К счастью, промахнулся: пуля лишь прорвала бушлат на плече. Дмитришин тут же полоснул по нему автоматной очередью. К утру наши артиллеристы уже вели огонь по разведанным целям, и очередная атака врага была сорвана. В районе Севастополя наступило затишье. Осажденный город, его гарнизон стойко сопротивлялись, нанося противнику большой урон. Как потом стало известно, только с 22 по 30 декабря 1941 года противник потерял несколько тысяч убитыми и ранеными. По этому поводу газета «Правда» 31 декабря 1941 года писала:
«Несокрушимой скалой стоит Севастополь, этот страж Советской Родины на Черном море. Сколько раз черные фашистские вороны каркали о неизбежном падении Севастополя! Беззаветная отвага его защитников, их железная решимость и стойкость явились той несокрушимой стеной, о которую разбились бесчисленные яростные вражеские атаки. Привет славным защитникам Севастополя! Родина знает ваши подвиги, Родина ценит их, Родина никогда их не забудет!»
«Преодолев упорное сопротивление красных, германские войска заняли город Феодосию».Тяжело было читать такое сообщение. На окраине одного селения фашисты выставили фанерный щит с надписью:
«За антигерманские убеждения и за клевету на германскую армию расстрелян гражданин Николай Грошилин, проживавший в городе Симферополе по улице…»Со стороны Севастополя методически били наши пушки. С мыса Херсонес бросала тяжелые снаряды 35-я батарея. Спасаясь от обстрела, разведчики укрылись в овраге перед Итальянским кладбищем. Там наткнулись на телефонный провод и перерезали его. Один конец оттянули в кусты и там привязали, другой закрепили на прежнем месте и стали ждать. Из-за горы выглянула луна. В овраге показались две фигуры. Связисты: где-то близко находится штаб противника. Условились действовать так: первого взять живым, второго прикончить. Сработали точно. Без звука прикончили одного и схватили того, который шел впереди, держась за провод. Но он рванулся с такой силой, что потянул державшего его Дмитришина за собой. Помогли друзья: зажав голову пленного, воткнули ему в рот кляп. Вот и все… В тылу легче взять «языка», чем на переднем крае. Но очень сложно доставить его к месту назначения. Вели пленного с завязанными глазами. Спешили к линии фронта. Много раз смотрели смерти в глаза. Вернулись домой лишь на третьи сутки. Задание было выполнено. «Язык» был немедленно доставлен в штаб бригады. На допросе рассказал все, что знал, и даже посетовал, что «черные дьяволы» — русские матросы — ведут войну без каких-либо правил. Разве можно ночью врываться в чужие траншеи? А убивать из засады солдат фюрера? А рукопашный бой? Разве все это не варварство? На допросе пленный помог нашему командованию уточнить, что перед 7-й бригадой морской пехоты сосредоточилась 117-я немецкая дивизия. Против высоты 154,7 — на левом фланге нашей обороны — изготовилась к наступлению горно-стрелковая дивизия противника. На правом фланге скапливалась еще одна, моторизованная, дивизия. Между 7-й бригадой и соседом справа действовала 72-я дивизия. Тогда же стало известно, что под Бахчисараем установлены две мощные мортиры «Карл» и экспериментальное орудие «Дора». Вскоре два снаряда «Карл» упали в районе 30-й батареи, но не взорвались. Там, на заводе, где снаряжали такие гигантские снаряды, вероятно, были люди интернационального долга, люди, делавшие все, что от них зависело, для победы над ненавистным фашизмом.
«Начать штурм Севастополя 7 июня в 3 часа 00 минут».Наши артиллеристы упредили противника: они открыли ураганный огонь по исходным позициям гитлеровских войск в 2 часа 55 минут. Всего лишь на пять минут получилось упреждение, больше не могли: истощился бы запас снарядов. Но и эти минуты дорого обошлись гитлеровцам. Как и в декабре прошлого года, враг рвался к Севастополю через Мекензиевы Горы и через район Камары к Сапун-горе. Этот участок находился в полосе обороны 7-й бригады. В воздухе стоял беспрерывный гул. Кружилась голова. Сотни «юнкерсов» сбрасывали на позиции морской пехоты фугасные и осколочные бомбы. Солнце потонуло в дыму и пыли. После авиационного и артиллерийского удара по участкам, где, казалось, уже все было стерто с лица земли, бешено застрочили длинными очередями пулеметы, а затем… Затем поднялась пехота врага. Поднялась и тут же была встречена огнем морских пехотинцев, которые будто ожили из мертвых. Из дымящихся руин, из разбитых траншей в гитлеровцев полетели гранаты. Вот срезана первая цепь, вторая… Появилась третья, более многочисленная. Ее поддерживает огонь орудий и минометов. Силы неравные, и на отдельных участках противнику удалось все же ворваться в расположение наших позиций. Рота, стоявшая на правом фланге батальона, приняла на себя главный удар. Бойцы этой роты не отступили ни на шаг, и все до единого погибли. — Товарищ генерал, на участок, где стояла первая рота, посылаю разведчиков, — доложил по телефону комбат командиру бригады Жидилову, получившему накануне этих событий звание генерала. — Скажите разведчикам: я надеюсь на них, — ответил Жидилов. Дмитришин тут же побежал к своим разведчикам и передал содержание разговора комбата с генералом. На лицах его товарищей ни тени смятения. Они готовы выполнить любое задание командования. В какие-то короткие минуты Дмитришин вспомнил характеры и привычки каждого из них и поймал себя на мысли: «Зачем я это делаю? Не уверен, что выйдем живыми из боя? Нет, мы выстоим!» Под прикрытием железнодорожной насыпи разведчики быстро пробрались к развалинам станционных складов. Здесь было много раненых. Разведчики отдали им свои фляги с водой. По мере приближения к окопам первой роты раненые и убитые встречались все чаще и чаще. Продвигаться трудно. Справа, вдоль траншеи, хлестал немецкий пулемет. Противник успел занять наш дот и теперь использовал его против нас. Разведчики залегли за бугром. Дмитришин всматривался в знакомую тропинку, что ведет в сторону Верхнего Чоргуна, где притаился враг. Надо выбить пулеметчиков из дота ударом с тыла, откуда гитлеровцы не ждут. Вспыхнула яростная перестрелка. Через несколько минут боя вражеские автоматчики начали отходить. Приподнявшись на локоть, Дмитришин окинул взглядом свой взвод: потерь, кажется, нет. Остановил взгляд на Азове и не поверил своим глазам: рискуя жизнью, он стоял на коленях и перевязывал бинтом искалеченную яблоню. Вдруг, как вкопанный, замер Капланов: кончились патроны. К нему подскочил разведчик, и они вдвоем бросились на фашиста, чтобы добыть автомат. Азов, закончив бинтовать яблоню, побежал по ходу сообщения к доту. В руках у него гранаты. Бросает он их точно и далеко. Гитлеровцы не выдержали, отошли. Наконец дот перешел в наши руки. Боевые позиции первой роты были восстановлены. Тяжело ранены несколько бойцов. Разведчиков осталось семнадцать человек. Этим составом они и удерживали позиции первой роты до утра следующего дня, пока не прибыло подкрепление.
Мы знали, что перед нами сильный противник, упорство которого будет возрастать по мере нашего продвижения по его территории. Важно было сделать так, чтобы наше наступление не вылилось в затяжные бои, а было стремительным, неудержимым, чтобы враг не мог планомерно отходить, цепляясь за выгодные рубежи. Вот почему было уделено большое внимание тщательной разведке как переднего края вражеской обороны, так и всех рубежей в ее глубине…Из книги Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского«Солдатский долг»
«Всем командирам частей! О прибытии тов. Фазлиахметова немедленно сообщить в разведотдел штаба фронта».Печать, подпись. В мягкую трубочку тоньше спички свертывали такой лоскуток и зашивали в полу или воротник пиджака. Конечно, при возвращении разведчика к своим соответствующая служба и без этого матерчатого удостоверения разобралась бы во всем, сразу же навела бы справки. — Но, понимаете, как-то легче на душе было с ним, — взволнованно говорит Фазлиахметов. — При тебе — советский документ. Единственный. Ничего, что он даже не прощупывается под плотным сукном, — разведчикам их документ виделся как наш «серпастый, молоткастый паспорт». И развеивалось, отступало прочь чувство оторванности от всего, что тебе дорого. Ты — гражданин Советского Союза! С документом Родины! Фарид Салихович поглаживает шелковистую ткань удостоверения, потом не без надежды спрашивает: — А материалы разведгруппы «Александр Матросов» вам в архиве не попадались? — Попадались, Фарид Салихович, как же — до единой записки, до единого сигнала с той стороны сохранено… И мы вместе с Фаридом Фазлиахметовым возвращаемся в тот далекий фронтовой год. Он уже близился к концу, декабрь сорок четвертого. Дней двадцать — двадцать пять осталось до начала Восточнопрусской стратегической наступательной операции 3-го и 2-го Белорусских фронтов и левого фланга 1-го Прибалтийского фронта. Заместитель начальника штаба 2-го Белорусского — генерал, о котором Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский впоследствии напишет в книге «Солдатский долг», что это «мастер своего дела», склонившись над картой, снова и снова перечитывал названия населенных пунктов в полосе предстоящего наступления и приговаривал вполголоса: — Ясно… И здесь вполне ясно… Здесь тоже… Вдруг генерал нахмурился, поднял взгляд на стоявшего перед ним майора Медведовского. — А здесь пока ясного мало, — и подчеркнул название города, стоявшего на пересечении четырех железных и десятка шоссейных дорог. — Непорядок! — Товарищ генерал, я как раз пришел доложить, что группа для заброски в район Бютова к вылету готова. Возглавит группу младший лейтенант Фазлиахметов… — Что за человек? — Рекомендован Центром, как опытный разведчик. Несколько раз забрасывался за линию фронта на короткие сроки, затем более двух лет был заместителем командира десантного спецотряда «Москва», действовавшего в глубоком тылу противника. По отзывам — смел и решителен. Медведовский раскрыл папку, достал из нее боевую характеристику младшего лейтенанта Фазлиахметова, положил перед генералом. Всего полстранички машинописного текста. — И никаких недостатков? — недоверчиво прищурившись, спросил заместитель начальника штаба фронта, отодвигая прочитанную бумагу на край стола. — Они, товарищ генерал, в прошлом — недостатки Фазлиахметова. Поэтому не счел необходимым… — А вы все-таки доложите. Бютов — район особый. Майор снова раскрыл папку и передал генералу несколько скрепленных листков. — Вот тебе и раз! Достоинств на одну страничку не хватило, а недостатки на пяти едва уместились. Присядьте, Медведовский, я прочту… Те пять страничек были частью докладной записки офицера, который по заданию Центра анализировал боевую деятельность спецотряда «Москва». Главным образом за период, когда отряд возглавлялся Фазлиахметовым, замещавшим вызванного на Большую землю командира. Автору докладной записки Фазлиахметов явно не понравился: чрезмерно горяч, лезет на рожон, вместо того чтобы заботиться о глубокой конспирации, одержим всевозможными идеями, выходящими за рамки задач, поставленных отряду. Далее шли примеры, доставившие генералу несколько веселых минут.
«…Марьиногорским товарищам Фазлиахметов поручил похитить у немцев газогенераторный трактор, а тальковской группе — раздобыть броню, так как он решил любой ценой построить танк и держать его спрятанным в лесу на случай необходимости… Потерпев неудачу с танком, Фазлиахметов принялся сооружать катапульту, которая, по его замыслу, должна была метать четырехсотграммовые толовые шашки на расстояние до тысячи метров. И снова подпольщики из Марьиной Горки и Тальки были подняты на ноги, чтобы найти пригодную для катапульты пружину… По приказанию Фазлиахметова в отряде рисовались плакаты, карикатуры на гитлеровцев, которые затем засылались в гарнизоны противника и вывешивались на видных местах. Под рисунками всегда указывалось: «Издание десантного отряда Красной Армии…»Будучи, как видно, человеком объективным, составитель докладной записки счел необходимым отметить, что Фазлиахметов, хоть и позволяет себе недопустимые для разведчика горячность и пренебрежение конспирацией, тем не менее обладает сильной волей, подлинным бесстрашием и имеет значительный личный боевой счет. Участвовал в спуске под откос тринадцати эшелонов с боеприпасами, техникой и живой силой противника. Взорвал важный железнодорожный мост. Неоднократно руководил подрывными группами при налетах спецотряда на склады авиабомб и бензохранилища гитлеровцев. Из местного населения, участвовавшего в борьбе с фашистскими оккупантами, организовал надежные и активные разведгруппы в Марьиной Горке, на станциях Талька и Осиповичи, «хотя две последние не входили в его зону…». — А что, строгий, дотошный ревизор! — констатировал генерал, вновь скрепляя просмотренные листы и передавая их Медведовскому. — Но до чего же великолепны недостатки у этого младшего лейтенанта, не правда ли? Где он сейчас? — С группой. Всю неделю занимались напряженно, я им передышку сегодня устроил. Пригласить к вам? — Я, пожалуй, сам к ним схожу. Подходя к землянке разведчиков, генерал услышал песню:
«И я, и все, кто был тогда в землянке, — вспоминает Фарид Салихович, — думали, что такой гость начнет проверять нас, экзаменовать. А он присел к столу, к песне прислушался. Потом знак подал: ну-ка подхватывайте, мол, и сам запел негромко:В тот вечер только раз коснулся заместитель начальника штаба фронта предстоящего разведчикам задания, спросив Фазлиахметова: — Какой псевдоним выбрали? Фарид назвал, теперь уже не помнит какую, фамилию с окончанием на «ский». — Ой, не очень нравится. Люблю, когда псевдоним у разведчика со смыслом. А то недавно докладывают: старший разведгруппы — Щукарь. Нелепо! Так и видишь шолоховского деда на крючке. Вроде бы недобрый намек. Заменил! Я бы на вашем месте вот чью фамилию взял, — и генерал указал на висевший в землянке плакат с портретом Александра Матросова. Фазлиахметов ответил, что сам ни за что бы не решился взять фамилию героя. Слишком ответственность высока. — А ты решайся! Так и затвердим — Матросов. И, круто меняя тему, обратился ко всем: — Каких-либо личных просьб, вопросов ко мне нет? — Товарищ генерал, — решился Фазлиахметов, — я второй месяц друга не встречаю. Александра Чеклуева. На той стороне? — Чеклуев? — Так точно. Мы с ним трижды выбрасывались в тыл, награждены одним приказом… — Встревожился, значит? Это хорошо, что о товарищах думаешь. Все в порядке у Чеклуева. Это ведь ему Щукаря подсовывали. Заменили хорошим именем, и дела идут преотлично, — пошутил генерал. — Молодец твой Чеклуев! И в тебя верю, Матросов!Затем пили чай, генерал расспрашивал про наших родных и близких…»Парня встретила дружнаяФронтовая семья.Всюду были товарищиВсюду были друзья…
«Разведчица, наблюдавшая за гарнизоном и станцией Осиповичи, Е. В. Лиходиевская сегодня арестована гестапо. В тюрьме покончила с собой, чтобы под пытками не назвать имен товарищей…»Трудно, очень трудно уснуть перед вылетом в глубокий вражеский тыл — в неведомое, подстерегающее тебя множеством неожиданных испытаний. Знает командир разведгруппы, что и его боевые друзья не спят, а только притихли и каждый думает о чем-то своем, решает какую-то важную для себя задачу. А какую задачу решает он, Фарид Фазлиахметов, бывший студент 3-го курса Московского авиационного института имени С. Орджоникидзе, попросившийся в разведчики, когда фашисты напали на его Родину? Ничего он сейчас не решает, просто случаи вспоминает: разные, да и то в сложно запутанной очередности… Нет, не в запутанной, отмечает вдруг Фарид. Со строгим отбором подбрасывает память пережитое. Подбрасывает случаи для раздумий на вечную тему о жизни и смерти. Не праздная для солдата тема, не заумное философствование. Разве не ставят солдаты подписей под клятвой, обязывающей их защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни? Не это ли подтолкнуло память выстроить в один ряд: Прищепчик, Самуйлик, Лиходиевская, Железняк… В чем же смысл того, что он, Фарид Фазлиахметов, отправляется за линию фронта с именем Александра Матросова? Задал задачу товарищ генерал! Трудность хотел подчеркнуть, смертельный риск, даже безысходность? Напомнить о готовности к самопожертвованию? Не то, не то! Смысл тут в том, что в делах разведгруппы «Александр Матросов» должно как бы конкретизироваться, обрести реальность бессмертие солдата-героя, закрывшего своим телом амбразуру вражеского дзота у деревни Чернушки, что недалеко от города Локня. Фарид попытался рассмотреть в темноте плакат, подсказавший генералу псевдоним со смыслом, и ему показалось, что видит его, видит портрет, такой знакомый, читает много раз прочитанный и, кажется, наизусть запомнившийся текст. Локня — это Великолукская область. А Бютов — это уже Восточная Пруссия. Но у деревни Чернушки, близ Локни, не оборвался боевой путь Александра Матросова, одним из первых советских воинов ступит он на территорию врага. Тихо в землянке. — Все ли спят? — вполголоса спросил Фазлиахметов. Никто не ответил.
«Приземлились благополучно. Начинаем действовать. Матросов».Хозяин в ответ поблагодарил за быстрое сообщение, поздравил с благополучным приземлением и еще раз напомнил: район трудный, будьте предельно осторожны! Через день в штаб пойдет новая радиограмма. Матросов передаст сведения общего порядка. Населенные пункты такие-то и такие: фашисты продлевают линию окопов. Граница между Восточной Пруссией и Польшей по обе стороны укреплена дзотами через 100—150 метров. Окопы в три ряда. Дорога обнесена проволокой. Города Бютов и Мышинец опоясаны несколькими линиями окопов и дзотов. Поставьте себя на место командующего, которому разведка пошлет подобное донесение. Район, интересующий его, далек, очень далек — в него не съездишь на рекогносцировку, в него не всмотришься с помощью бинокля. А сведения разведчиков как бы оживили карту, приблизили ее настолько, что видишь все и представляешь все. Вот они, эти деревни-крепости. Слева тянутся болота, непроходимые ни для человека, ни для машины. Справа, параллельно автостраде, появились многокилометровые линии окопов вперемежку с дзотами. Дзоты идут и вдоль границы — вот они! — идут через каждые 100—150 метров. Около Бютова, с его тугим узлом железных и шоссейных дорог, тоже укрепления. А тебе, командующему, не любоваться картой, твоим войскам нужно наступать в этом направлении! Вот почему ты безмерно благодарен отчаянным ребятам, которые обосновались в самом логове противника и стали твоими всевидящими глазами, всеслышащими ушами. Они пришли туда первыми, пришли маленьким, но деятельным авангардом. И не случайно он собственноручно напишет и прикажет без задержки отправить свое послание им, бойцам группы «Александр Матросов»:
«Дорогие товарищи! Горячо поздравляем вас с Новым, 1945 годом — годом окончательного разгрома врага. Желаем вам здоровья, сил и успехов в вашей трудной боевой работе на благо великой нашей Родины, во славу нашей доблестной армии. Всех обнимаем!»Из перелеска, где находилась дальняя охрана базы, трижды прокричал филин. Не беззаботно, а требовательно, даже чуть-чуть нервозно, как показалось командиру. Филин мог подать сигнал, если в населенном пункте, подступавшем к самой опушке, появились каратели. — Вариант второй! — распорядился командир. Это значит просекой, идущей параллельно поселку и потому не просматриваемой из него, перебраться подальше — в заброшенную старую лесную сторожку, разбитую шальным снарядом. Там глубокий, с двумя выходами, подвал. Там Гришин сможет передать информацию, добытую за день. В ней кое-что есть любопытное: сократилось число воинских эшелонов, проходящих через узловой пункт к фронту, и, наоборот, все чаще, особенно по ночам, мчатся поезда назад: прямо на платформах груды чемоданов, шкафы, сейфы. Неужели очередное «выпрямление» линии фронта? Видимо, да. Это важно знать командованию. Противник, предпринимающий эвакуационные меры, готовится к отступлению. Таков закон войны. Шли, рассредоточившись, быстрым, вгоняющим в пот шагом. Было тревожно. Командир не верил тем, кто бахвалился своей твердокаменностью. Просто жизнь разведчика научила их владеть собой, проявлять, как говорят, железную выдержку. Тогда и опасность не размагничивает. И мысль, обострившись, остается четкой и собранной. И еще — Фазлиахметов убедился на собственном опыте — в час испытания здорово помогает дисциплина. Мы можем разниться друг от друга наклонностями, привычками, складом ума — все это приемлемо в разведке. Разведчиками, как и солдатами, не рождаются — ими становятся. В разведке действуют люди, а не сверхчеловеки! Но дисциплина — прежде любых знаний, которыми тебя обогатили в штабе. Если нет дисциплины — и знания, и оружие не сработают, как и когда нужно. Фазлиахметов был счастлив: его группа и в жизни, и в работе, и в мелочах поведения умела блюсти дисциплину свято. Вот и сейчас. Он еще не успел напомнить кое-что, непременное в подобных ситуациях, а разведчики уже осмотрели бункер, выставили дозоры, приготовились. Гришин пыхтит от усталости, ему в скоростных марафонах достается больше всего: рация и батареи питания к ней все же увесисты. К тому же озабоченность, как бы не потревожить какой-либо детали. Пока радист возился с аппаратурой, другие развернули антенну. Николай Гришин, словно в стационарных условиях, включил приемник, освободился, насколько возможно, от помех, мастерски отыскал среди хаоса работающих точек свою — родную, единственную. Руки у него все равно что у пианиста — жаль, руки радистов не воспеты подобно рукам музыкантов. Красные от стужи, уставшие от непомерной тяжести, они все-таки не потеряли легкости, летучей подвижности. Сколько уже раз с тех пор, как приземлились, итожил радист в мудреных вереницах цифр, в размеренных, напевных «та-та-та… ти-ти, та-та…» труд разведчиков, следопытов вражеского тыла. Сейчас, охраняемый друзьями, Гришин информирует хозяина о бегстве вражеских тылов. Спешит, спешит: ведь разведывательная радиослужба гитлеровцев не дремлет, каждый сигнал неизвестной ей рации стремится засечь, запеленговать. На улицах Бютова и Мышинца, в их окрестностях Фазлиахметов не единожды видел машины с громоздкими антеннами на крышах. Вернулся Козич. Он ушел на задание вчера вечером — проверить, для чего прибыли тодтовские строительные подразделения в приграничную деревню. Там до этого, кроме жандармов, никого из военных не было. Сегодня ночью, докладывал Козич Фазлиахметову, доставлена землеройная техника, солдаты сваривают автогеном какие-то металлические конструкции. На рассвете начались работы: строители роют многокилометровые траншеи, а на флангах, лицом к изгибу шоссе, устанавливают металлоконструкции и заливают их бетоном — получаются бронеколпаки. Не успев передохнуть, Гришин взял у командира узкий листок бумажки с текстом, быстро зашифровал его и со скоростью, посильной лишь для радистов его выучки, передал в штаб фронта. Он не боялся, что пробыл в эфире чуть больше обычного срока — с этой базы передачи еще не велись, и разведчики уйдут отсюда, как только, филин прокричит сигнал. Но филин не напоминал о себе почти до самого вечера. Увидев, что каратели освободили для своих несколько домов и расположились на ночлег, он пришел к Фазлиахметову. Продрогший. Голодный. Но не сел перекусить, попросил только свернуть ему цигарку — пальцы, занемев от холода, не слушались. — Лучше бы уйти отсюда, товарищ командир! — сказал разведчик. — Они, думаю, напали на наш след. Привезли какой-то парашют, что-то спрашивали у жителей, указывая на лес… Фазлиахметов и сам подумывал об этом. Тем более, совсем недалеко Польша. Там люди иные: приютят, помогут во всем. А сюда, в этот район, — «ездить на работу». Гришин снова вышел на связь, передал хозяину, что выгоднее перейти на базу по соседству, как обговаривали перед вылетом. На узле связи находился майор Медведовский, человек опытный, умный, — он тут же ответил согласием. И опять в путь. Осторожно, мягко ступают на промерзшую землю. Обошли стороной мрачный, нахохлившийся хутор: пожалуй, ударят в спину. Не мешкая ни секунды, единым рывком перемахнули заброшенную контрольную пограничную полосу: граница вон куда передвинулась. Еще хутор, но уже польский: домишки низенькие, деревянные, давно не знавшие ремонта. И его миновали стороной, остановились в деревне Ольшин. Наблюдение показало: солдат, жандармов вроде бы нет. На разведку идет Михаил Козич. Отличное знание языка поможет ему. Тем более, он уже был в Ольшине неделю назад — предварительные знакомства завязывал. Томительные минуты ожидания. Деревня будто вымерла. Ни прохожих на улице, ни огней в окнах. Лишь одна труба дымила — в центре, в доме, с виду богатом. Фазлиахметов выдвинулся к деревне ближе всех, с тревогой прислушивался к каждому шороху. Тишину нарушили шаги — твердые, безбоязненные. Выходит, у Козича все в порядке. — Знакомьтесь, это друг, — представил Михаил крепкоплечего, лет под пятьдесят, мужчину в обтрепанном кожухе. — Он все нам расскажет… Сколько бы ни довелось жить, Фазлиахметов никогда не забудет поляков. Их доброты, дружбы, их постоянной готовности помочь. Вот он — один из тысяч. Тепло, по-братски здоровается. Извиняется, что не может принять в доме: у солтыса, по-нашему старосты, там, где дымится труба, остановились жандармы. Сегодня по всей деревне ходили, присматривали помещение попросторнее: строители, сказали, прибудут. Границу, видимо, укреплять. Достал из мешочка горячую картошку, краюху хлеба — больше, извините, ничего нет. Подробно рассказал обо всем, что происходит вокруг, чем «дышит» район. Потом проводил на ночевку в глубину леса, где вырыты землянки на случай немецких облав. «Здесь ничего не бойтесь!» — успокоил на прощание. И ушел, пригласив к себе Козича: сойдет за поляка. Утром, едва рассвело, лес ожил, наполнился людскими голосами, машинным шумом. Уж не погоня ли? Приказав быть всем наготове, Фазлиахметов — от дерева к дереву — подобрался к дороге, идущей отростком от шоссе. Двигались машины — но то были не каратели, а саперы. Пешком, под присмотром конвоиров, шли понуро мужчины разных возрастов, согнанные, как догадался Фарид, на принудительные работы. Вернувшись в землянку, Фазлиахметов застал там и Козича со своим польским другом. Перед ними на кусочках тетрадных листов завтрак: по две картофелины, по луковице и ломтю хлеба на брата. В бутылках коричневато отсвечивал чай: первый со дня приземления. Михаил, сославшись на то, что уже поел, присел с Фазлиахметовым в сторонке и рассказал ему обо всем, что узнал. Саперов привезли, чтобы наращивать старые укрепления. Жандармы сгоняют местных жителей на оборонительные работы, а тех, кто у них на особой заметке, вывозят километров за пятьдесят — шестьдесят: вас, объясняют, нельзя тут больше оставлять, вы будете предавать героев фюрера. Многих «за сочувствие Советам» отправляют в концлагерь: из деревни Бандыс — свыше пятидесяти человек, с хутора Завады — двадцать семь. В одной деревне арестованные выкрикивали: «Советы все равно придут!» Их жандармы, озверев, забили насмерть. Между такими-то и такими-то деревнями, продолжал Козич, саперы устанавливают в бронеколпаках пулеметы. Неподалеку от перекрестка шоссе, начинаясь от болота, появился противотанковый ров. Фазлиахметов слушал внимательно: как опытный разведчик, он мысленно соединял все эти сведения в единое целое, чтобы там, за сотни километров, вырисовывалась наиболее полная картина. Фарид сознавал, что сражения выигрывают не разведчики, а народ, армия, но разведчик — поистине первый боец в цепи наступающих. Выдвинувшись далеко впереди атакующего, карающего вала, он, разведчик, помогает не автоматом, а быстрым и глубоким умом, острым наметанным глазом, способностью мгновенно осмыслить совершенно неожиданную информацию, проникнуть в замысел противника, предвосхитить его шаги. Сейчас Гришин закончит еду, настроит свой передатчик на волну, которая незримо свяжет его со штабом фронта. Разверните, товарищи командиры, карты, у нас, на нашем участке, враг чувствует себя так-то и так-то, делает то-то и то-то. И завтра слушайте нас, склонившись над картой, и послезавтра — мы не пропустим без точной оценки ни одного железнодорожного эшелона, ни одной автомобильной колонны, ни одного подразделения, передвигающихся открыто или маскируясь по лесным дорогам и тропинкам.
«Хозяину. Гарнизон Мышинец почти удвоился. Прибыли два танковых батальона, полк пехоты и до роты связистов. Матросов». «Хозяину. Через Бютов за день прошло 26 эшелонов с людьми и техникой — на семи техника тщательно закрыта брезентом. Солдаты шумят о какой-то новинке, придуманной фюрером, которая спасет Германию. Матросов». «Хозяину. Из Восточной Пруссии через Мышинец и Чарня на Ольшаны и далее на Бараново двигалась колонна мотопехоты, танков и автомашин. Матросов».Шумит пограничный лес, наполненный ветром, людским гвалтом и рокотом моторов. Укрепляется линия вражеской обороны. Все брошено, чтобы отдалить последний час. А неподалеку от сонмища гитлеровских частей и подразделений, прикрывшись лесной глухоманью, отстукивает советский радист: «Та-та-та… ти-ти-ти…» Грядет возмездие…
«Матросову. От вас поступили ценные данные о строительстве и системе оборонительных сооружений противника в прифронтовой полосе. Не менее важны для нас сведения, присылаемые вами, о передвижениях мотопехоты и танковых частей из районов Восточной Пруссии к переднему краю. Молодцы! Хозяин».— Дайте мне почитать… И мне… И мне… Фазлиахметов не ожидал, что так взволнует его друзей полученная радиограмма. Он ее огласил при всех торжественно-медленно, громко. Оказывается — мало. Дайте, товарищ командир, прочитать самим, дайте минутку подержать в руках, словно дорогую награду! Кто был на войне в удалении от родной части, кто выполнял задания за линией фронта, тот не осудит восторженности разведчиков, поймет их внутреннее состояние. «Молодцы!» Одно дело — услышать это перед строем, когда все безотлучно рядом, и совсем иное, когда тебя и твоего старшего начальника разделяют сотни и тысячи километров… Фазлиахметов подошел к каждому, обнял и произнес душевно: «Спасибо, братцы!» Потом взял радиограмму, поджег ее над самодельной пепельницей, растер пепел: — Ну что ж, за работу… Голос был снова будничным, словно работа находилась в родном городе, совсем неподалеку за фабричной проходной. Командир распределил задания, посоветовал, на что сейчас нужно больше всего обращать внимание, предупредил: максимум осторожности, боевой собранности! В Ольшине и Завадах расквартировались жандармы. Позавчера и вчера осмотрели в деревнях все надворные постройки, ощупывали шомполами каждую копешку сена. Один из друзей сообщил, что с особым пристрастием расспрашивали, кто из жителей ходит в лес, чьи это следы, ведущие от дровяного склада в чащобу. Значит, заключил командир, мы должны насторожиться, иначе до беды недалеко. Тяжело в землянках? Да, тяжело! Холодно. Сыро. Топить нельзя. Выйти днем нельзя. Но что поделаешь? И за то, что имеем, огромное спасибо польским друзьям! За эти землянки, так замаскированные, что, находясь рядом, поблизости, их не найдешь. За хлеб и картошку, которыми делятся, будто с членами своих семей. Разведчики понимали своего командира: он покидал базу на двое суток и, естественно, беспокоился. Не за себя — в первую очередь за них. Прифронтовая полоса действительно наводнена войсками и, следовательно, подразделениями абвера, гитлеровской контрразведки. Фазлиахметов ушел первым, ему еще нужно пройти километров шесть-семь, чтобы встретиться с Борисом, как звали разведчики одного молодого поляка. Он ненавидел фашистов люто. Ничего не боюсь, говорил, на любой риск пойду, лишь бы победить их! Будучи механиком по специальности, Борис ездил в богатые семьи, чтобы отремонтировать какую-нибудь домашнюю технику. А по пути Борис, отличавшийся исключительной наблюдательностью, запоминал и номера машин, и малейшие изменения в расстановке часовых, и слово, брошенное случайно гестаповцем при проверке документов. Однажды Борис рассказал Фазлиахметову, что немецкий солдат, осматривая у контрольно-пропускного пункта крестьянские сани, нет ли в них под соломой оружия или мин, вдруг побледнел, кинулся к напарнику: «Майстертод!» И указал глазами, полными страха и подобострастия одновременно, на приближающуюся легковую машину. Врассыпную разбежались с проезжей части шоссе другие солдаты, замерли на обочине. Мигом был поднят шлагбаум, который словно бы тоже застыл в фашистском приветствии. В машине сидел майор, тот самый, что занимал вместительный особняк в центре Мышинца: около его дома постоянно сновали люди, беспрестанно подъезжали машины с офицерами в званиях выше, чем майор. Выходит, птица важная! По следам Бориса группа Фазлиахметова вышла на майора, взяла его под наблюдение. Он оказался абверовским начальником, прозванным «майстертод» — мастером смерти. Но тогда еще не знал Фазлиахметов — это потом выяснилось, когда вернулся в штаб фронта, — что специально для охоты за ним, за его группой прислали «майстера» в Мышинец. На сегодняшнюю встречу Борис пришел под видом землекопа, только что закончившего задание жандармов и возвращающегося домой. Шапка, лишь в далеком прошлом имевшая право называться заячьей, — до того она вытерлась; куртка вроде наших российских ватников, с дырами, из которых торчала вата; на ногах бахилы. Двадцатидвухлетний парень превратился в истомленного непосильным трудом мужика, лишь глаза сверкали молодо, приветливо. — День добры… — Здравствуй… — Поленница. Через час… В поленнице, укрытой кустарником, остались лопата, ватник и шапка; вместо них на Борисе, вернув ему прежний возраст, оказалось полупальто, зимняя шапка с ушами, портфелеобразная сумка с инструментами. Он снова стал механиком. Тут же, на холоде, съели они с аппетитом по куску хлеба с салом. Борис знал, что советский друг на голодном пайке, и не забывал при встрече подкормить его. Только после этого он доложил с военной четкостью, что видел, слышал, разузнал. В деревне Чарня на место артиллеристов, убывших на передовую, прибыла танковая часть: танков — двадцать, разного рода технических летучек — тут Борис знал, что к чему, — десять, автомашин пустых, с одними лишь водителями, — тридцать. Причем машины новенькие. Вскоре из школы, где, по всей видимости, обосновался штаб, вышел интендант, взял солдат — целую команду, поджидавшую его, и направился к солтысу, вызванному в постарунок (полицейский участок). Даже не поздоровавшись, интендант потребовал, чтобы через час во двор столовой были доставлены два-три поросенка и телка или бычок: танкисты, мол, устали, и их нужно немедленно накормить вкусным, молодым мясом. Скажите жителям, что вермахт за все заплатит. И назвал часть с полевой почтой 04765-Д. — Откуда они пришли? — спросил Фазлиахметов. — Из Бютова, это точно! — Какие опознавательные знаки на машинах? — Там, где бывают знаки, все замазано… Фазлиахметов знал, что гитлеровские части имели на технике различные знаки: дубовый лист, вепрь, черный крест в овале и щит, мчащийся кабан, трясогузка… Помнится, одному разведчику из отряда «Москва» удалось увидеть на машинах под глухо застегнутым брезентом римскую цифру «V», а справа от цифры — оскаленную волчью морду. Это, оказалось, были химики. — Борис, это очень опасно, но надо узнать, что они там замазали, какие знаки. Попрощавшись с Борисом, командир сам направился в Чарню. Благо в нее согнали сотни три окрестных жителей на земляные работы — среди них можно было без труда затеряться. Артиллеристов, которых и он видел здесь недавно, действительно уже не было. В городок продолжали прибывать танки. Они, как и легковые машины, тоже не успели растерять свежести заводской покраски. В мыслях мелькнуло: вот бы авиацию вызвать! А почему бы и нет? Командир вернулся на базу. Ноги гудели. Тело промерзло, казалось, насквозь. Мучительно хотелось есть: в Чарне удалось подкрепиться лишь миской пшенного кулеша. — Как тут у вас? — Мы с добычей, — ответил за всех Гришин. И они наперебой докладывали о батальонах и полках, стягиваемых в резерв; о новых линиях полевого телефона; о потоке раненых — их размещают даже в частных домах. «А это, — довольно проговорил разведчик, — Вера передала». И он протянул командиру конверт, подобранный около железнодорожной станции Верой — русской девушкой, сбежавшей с фашистской каторги и нашедшей временный приют у поляков. На конверте торопливым, нервным почерком были обозначены цифры уже знакомой полевой почты: 04765-Д. — Подбросим летчикам работу? — спросил Фазлиахметов. Гришин понял, что ему надо развертываться. И в перовую очередь — он знал это по прежним сеансам — пойдет перечисление точных координат скрытых войсковых резервов. Точка — тире, точка — тире. Сейчас его радиограмма желанно вторгнется в планы, утвержденные ранее, подкорректирует их частично, чтобы авиация могла беспощадно накрыть цели — еще свеженькие, еще тепленькие, как любит выражаться командир группы. Рассвет следующего дня запомнился густыми бомбовыми взрывами. В низком багровом небе вспыхивали зенитные залпы. Но уже поздно: краснозвездные самолеты превратили землю вокруг в подобие лунного ландшафта. Горели танки. Горели автомашины. С шипением и адским треском лопались бочки с горючим. Беспомощно и одичало метались по деревне вражеские солдаты и офицеры — полураздетые, обезумевшие. В землянке, укрытой лесом, разведчики обнимали командира, а он — их. Пусть в предстоящем сражении они не побегут в цепях атакующих, не будут нажимать гашетки пулеметов — их солдатская доля уже вливается в завтрашнюю победу! Потом снова воцарилась тишина, начиненная пороховой гарью. Не заботясь особенно о маскировке, спешно свертывались гитлеровские учреждения в Бютове, Мышинце, Пшасныше. Кстати, в Мышинце — Фазлиахметов видел это своими глазами — из абверовского особняка вытаскивали чемоданы, наверняка с награбленным добром. Секретную документацию в них едва ли будут перевозить. «Майстертод» лично руководил погрузкой, нетерпеливо постегивая стеком по начищенному сапогу. Ну, если абвер спешит с чемоданами, значит, конец… Берлинская верхушка всячески маскировала бегство. В Ольшине перед жандармами выступил ответственный сотрудник министерства Геббельса. Он не приводил никаких фактов, не говорил ни о чем конкретном — только стучал по трибуне: «Мы их повернем назад!» Жандармы без прежнего энтузиазма хрипло орали: «Зиг хайль!» А тетива предстоящей битвы натягивалась все туже, туже. Хозяин просил Матросова напрячь все силы, чтобы информировать его каждодневно: о передвижениях войск, о концентрации резервов, о крупных целях для советской авиации. Все чаще задания кончались словами: «Данные нам нужны немедленно!» И донесения шли, шли…
«Хозяину. На участке Хожеле — Миловидь обнаружена крупная танковая часть: танков — 40, орудии ПТО — 50, мотоциклов — около 70, мотопехоты — до 250 человек. Матросов». «Хозяину. Наблюдаю отход танковой части из р-на Дылево через д. Ольшин на Мышинец: танков — 30, много автомашин. Матросов». «Хозяину. Из р-на Хожеле отходит крупная танковая часть. Следим за ее дальнейшим маршрутом. Матросов». «Матросову. Благодарю за информацию, следите за передвижением войск непрерывно… Особое внимание группам танков и артиллерии. Хозяин». «Хозяину. Через наш узел прошли эшелоны с дивизией «Великая Германия». Матросов».Из штаба фронта поступило задание: с особым вниманием, не считаясь с риском, наблюдать за танковой дивизией «Великая Германия». Она, подчеркивалось в радиограмме, является наиболее мощной на этом участке и к тому же фанатически преданна Гитлеру. Важно знать буквально каждый поворот бронеколонн. Разведчики поняли: надо собрать воедино свои силы, свою волю, мужество, смекалку, но «Великую Германию» не выпускать из поля зрения ни на миг. В действие пришли и те помощники Фазлиахметова, которые находились на других, отдаленных рубежах. И вот новая радиограмма: на дорогах — далее следовали координаты — видим танки с теми же выявленными Борисом знаками, что и в эшелонах, о которых докладывал. «Великая Германия» сосредоточилась в районе… По всему видно, что готовится для контрудара. …Наконец в многостраничном томе архива находим последнюю радиограмму, полученную Матросовым:
«Бойцами вашей группы своевременно обнаружена переброска танковой дивизии «Великая Германия» из Восточной Пруссии к фронту. Всему личному составу группы объявляю благодарность. Хозяин».С востока нарастал тяжелый, беспрерывный гул. Кажется, земля дрожала. Лес дрожал. Насквозь забиты дороги техникой, солдатами. Они уже не кричали «Зиг хайль!» Фазлиахметов смотрел на эти бегущие в панике толпы и вспоминал Подмосковье, первый свой выход в тыл врага: тогда гитлеровцы были спесивы, наглы. Значит, сбита эта спесь… А потом неподалеку от Ольшина из дыма, из грохота показались родные лица бойцов: на шапках-ушанках сверкали красные звездочки. В кирзовые сапоги въелась пыль сотен и сотен дорог. Командир 139-й дивизии принял рапорт Фарида Фазлиахметова, долго и как-то непривычно торжественно держал в руках удостоверение, в котором руководитель разведгруппы именовался Александром Матросовым, и, не обращая внимание на собравшихся офицеров, принялся обнимать разведчиков, приговаривая: — Герои… Настоящие герои… Про тот день Фазлиахметов больше не помнит ничего. Он тогда уснул, как убитый, и проспал чуть ли не сутки… Зато сейчас все эти дни — тяжкие, огневые — встают в памяти совершенно отчетливо. Фарид Салихович рассказывает о встречах с разведчиками, со своими фронтовыми друзьями. Все они успешно трудятся. Фарид Салихович о себе молчит, больше говорит о других, особенно о Чеклуеве, своем любимце. Сам Фарид Салихович вырос в крупного и талантливого инженера. Секретарь парткома сказал нам: «Прекрасный работник. Прекрасный коммунист. За ним не нужен контроль — он сам себе самый строгий контроль. За одно я в обиде на него — ни словом за все время не обмолвился о своей фронтовой жизни, полной доблести и геройства. Оденет ордена на праздник, спросят товарищи, за что, Фарид, удостоился, улыбнется, пожмет стеснительно плечами, дескать, за войну. И опять молчит…» Да, это правда — Фарид Салихович не из разговорчивых. Он снова и снова твердит нам: все воевали, вся страна, весь народ. Недавно Фарид Салихович ездил в Польшу, посетил те места, где когда-то приходилось действовать скрытно, тайно, как и положено бойцу-разведчику. — Не узнать деревень и городов, приютивших нас в сорок четвертом, — раздумчиво и взволнованно говорит Фарид Салихович. — Польша отстроилась, помолодела благодаря золотым рукам своего народа. Я низко-низко поклонился всем, кто помогал нам в суровую пору. И они отвечали мне, как и в ту пору, любовью… Пусть эти строки дойдут и до наших польских братьев. Ничто не забывается. Все свято хранится в сердце…
…Возглавляемые им партизанские отряды и диверсионно-разведывательные группы в годы Великой Отечественной войны взорвали более 800 вражеских эшелонов, совершили несколько тысяч успешных диверсий, уничтожили тысячи солдат и офицеров врага. За время пребывания в тылу противника им было передано в Центр большое количество разведывательной информации…За его голову гитлеровцы предлагали баснословное вознаграждение. Но он был неуловим. Кто же он — этот дядя Петя, как к нему любовно обращались партизаны; этот «лесной волк», как его с ненавистью называли враги; этот Брук, за чьей подписью шли в Центр радиограммы с разведывательной информацией о противнике? Кто же он — этот советский разведчик, один из активных участников партизанской борьбы в тылу немецко-фашистских войск? Имя его — Антон Петрович Бринский. Воспитанник Ленинского комсомола, Герой Советского Союза, полковник в отставке, почетный гражданин города Луцка, коммунист Бринский и сегодня в строю. Он является членом Советского Комитета ветеранов войны, был депутатом Горьковского городского Совета депутатов трудящихся ряда созывов… В своих книгах «По ту сторону фронта», «Партизанский курьер», «Боевые спутники мои» и других А. П. Бринский, участник описываемых им событий, без прикрас показал, как, воспитанный коммунистической партией и подчинивший все свои помыслы единой цели — разгрому ненавистного фашизма, на священную борьбу с врагом поднялся весь многонациональный советский народ. Как на временно оккупированной противником территории возникали многочисленные партизанские отряды и группы, создавались подпольные организации. Как в интернациональных партизанских отрядах вместе с русскими, украинцами, белорусами, молдаванами, грузинами, армянами, казахами, узбеками и людьми других национальностей сражались антифашисты из Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Югославии, из многих порабощенных Гитлером стран.Из служебной характеристики
«15.11.43. Из Коростень в Шепетовку гитлеровцы перебрасывают один пехотный полк из состава 339-й пехотной дивизии… Брук». «20.11.43. В Ковеле сосредоточено около 25 000 солдат и офицеров пехотных и артиллерийских частей немецко-фашистских войск… Брук». «21.11.43. Противник поспешно эвакуирует из Пинска во Львов все немецкие учреждения… Брук». «7.12.43. В течение 5—7 декабря с. г. 24-я дивизия немецко-фашистских войск перебрасывалась по железной дороге из Ровно в Ковель. За это время перевезено 189 танков, более 180 артиллерийских орудий, 426 грузовых и легковых автомашин, около 70 мотоциклов. Отмечено 182 вагона с личным составом… Брук». «1.2.44. По шоссейной дороге из Колки во Владимир-Волынский гитлеровцы перебрасывают танковые и моторизованные части. В Луцке отмечено большое скопление войск противника, которые предполагается перебросить в район Владимир-Волынского. Движение фашистских войск по железной дороге Ровно — Ковель прекратилось… Брук». «10.2.44. В направлении Люблин эвакуируются немецкие семьи и раненые из населенных пунктов… Брук». «4.3.44. В Ковель прибыло из Дубно и Сокаль около 3000 солдат и офицеров немецко-фашистских войск. Брук».
«2.11.43. В двух километрах юго-восточнее местечка С. гитлеровцы поспешно строят аэродром… Брук». «5.11.43. Противник минирует шоссейную дорогу на участке Н. Волынский — Городница… Брук». «17.11.43. За последнее время активизировались железнодорожные перевозки противника через Шепетовку в сторону фронта. В течение 15 и 16 ноября прошло 3 эшелона с живой силой, 3 эшелона с танками, 4 эшелона с грузовыми автомашинами, 2 эшелона с боеприпасами, 4 эшелона с ГСМ… Брук». «18.11.43. В городе Ковеле ведутся работы по созданию оборонительных сооружений… Брук». «23.11.43. В течение суток через Шепетовку на Полонное прошло 32 железнодорожных эшелона с живой силой и боевой техникой противника. По железной дороге Ковель — Сарны в сторону фронта прошло 5 эшелонов… Брук». «24.11.43. Противник ведет активные окопные работы на западном берегу р. Уборть в районе населенного пункта Олевск. Все гражданские учреждения в Олевске закрыты… Брук». «3.12.43. В течение суток из Шепетовки на Житомир противник перебросил 12 танков «тигр»… Брук». «8.12.43. Гитлеровцы перебросили из Житомира в Коростень до полка пехоты… Брук».
«2.2.44. 291-я пехотная дивизия противника дислоцируется в районе… Брук». «2.2.44. 363-й пехотный полк противника занял оборону по западному берегу р. Стырь в районе Рожище… Брук». «2.2.44. Танковый корпус, переброшенный из Люблина, развернут на рубеже… Брук».5 февраля из Центра была получена радиограмма, в которой сообщалось, что А. П. Бринскому, И. Н. Черному и Н. П. Федорову Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза. Были награждены орденами и медалями и многие партизанские разведчики из соединения Бринского. В отрядах царило праздничное оживление. Партизаны поздравляли Антона Петровича с высокой наградой, поздравляли друг друга, клялись, что и впредь будут достойно сражаться с врагом и не пожалеют жизни для полного разгрома ненавистного фашизма.
«Произвести обыск в Видче и затем действовать в зависимости от результатов поиска груза…»Тотчас же была сформирована поисковая группа во главе с гауптвахмистром. Через несколько часов поиска на видческом хуторе жандармы обнаружили грузовой мешок с продовольствием, явно сброшенный с самолета на парашюте. И в журнале дежурного по жандармскому участку появилась соответствующая запись. Обер-вахмистр торопливо снял телефонную трубку и доложил о найденном грузе. В ответ на новые указания он утвердительно качал головой, словно эти движения были видны начальству, и время от времени произносил: «так точно», «понял», «да-да, понял». Когда разговор был окончен, дежурный пробасил: — Гауптвахмистр! Срочно отвезите мешок и парашют в Валашске-Мезиржичи, передайте их германской жандармерии! После отъезда гауптвахмистра дежурный позвонил во Всетин, а потом сделал очередную отметку в журнале:
«…Парашют и груз переданы германской жандармерии в городе Валашске-Мезиржичи. Письменное донесение по этому поводу будет представлено в сельское управление охранной Полиции во Всетине».В жандармский участок деревни Стржитеж, что в трех километрах северо-западнее Видче, также поступили сведения об упавшем с неба на улицу этой деревни грузовом мешке. И сразу же служба СД, полиция и жандармерия начали поиск партизан. Поспешно были сформированы хорошо вооруженные ягдкоманды.
«По южному склону Моравско-Силезских Бескид вдоль шоссейной дороги Валашске-Мезиржичи — Рожнов противником вырыты траншеи в полный профиль, сооружены дзоты в следующих точках… Траншеи вырыты также вдоль шоссейной дороги Валашске-Мезиржичи — Френштат…» «В течение суток по железной дороге из Валашске-Мезиржичи на Френштат прошло 11 эшелонов с личным составом и боевой техникой противника. При этом на открытых платформах перевозились… В сторону Валашске-Мезиржичи в течение суток прошло 8 эшелонов (всего 132 вагона) с разбитой на фронте боевой техникой гитлеровцев…» «Докладываю численность гарнизонов вражеских войск в населенных пунктах…» «В западном направлении за сутки прошло 7 железнодорожных эшелонов общей численностью 105 вагонов, из них 63 вагона с ранеными солдатами и офицерами вермахта…» «Гитлеровцы поспешно демонтируют и эвакуируют в Германию оборудование заводов из следующих чехословацких городов…»После утомительного сеанса радиосвязи Малышев задремал. Его разбудило негромко сказанное кем-то слово: — Фашисты! Густые черные тучи плыли над горами. Тишина и зябкий, сырой воздух мгновенно наполнились затаенной угрозой. Послышались выстрелы. Сначала одиночные, а затем короткие и длинные автоматные очереди. — Каратели хлынули на гору, — с каким-то особым хладнокровием сказал Сухов. — Приготовиться к бою! — Пусть попробуют подойти! — ответил Малышев и крепче сжал в руках свой автомат. — Чего им тут надо? — негромко сказал Гоменко, продолжая внимательно следить за карателями. Гитлеровские солдаты, жандармы и полицейские прочесывали густой лес на горе Ништин… Беда прошла совсем рядом с разведчиками, но не коснулась их. Довольные удачным исходом, они лежали в замаскированной палатке, натянутой вровень с землей, и с благодарностью смотрели на своего командира, который так удачно выбрал место для базы: в совсем редком, насквозь просматривавшемся ельнике, хотя густой лес был рядом. Его-то каратели и прочесали, обделив вниманием почти голые склоны горы, где притаились разведчики.
«Наш связник с двумя комплектами батарей для рации выброшен с парашютом в лесной массив на восточном склоне Гостинских гор…»Из этой же радиограммы Юрий узнал, что связник — девушка восемнадцати лет, Оксана Сидоренко. Командир разведгруппы несколько раз перечитал полученный из штаба ответ. Его большие серые глаза повеселели. Скоро он сможет передать командованию всю имеющуюся у него информацию. Однако проходил день за днем, а связная штаба 4-го Украинского фронта на условленное место встречи не приходила… После очередного безуспешного ожидания Оксаны на высоте 749 Фильчагин вернулся на базу, переговорил с командиром и лег отдохнуть. Сразу же перед глазами встал 1943 год. …В том году более четырех месяцев Алексей в составе группы, возглавляемой Суховым, был в тылу противника под Никополем. С августа 1943 года. В ноябре каратели начали операцию по ликвидации партизан, укрывавшихся в никопольских плавнях. Разведгруппа оказалась в блокадном кольце. Однажды утром в небе появился самолет-разведчик с черными крестами в желтом обводе на крыльях. И очень скоро по окруженным партизанам ударила вражеская бомбардировочная авиация и артиллерия. Бомбы и снаряды уходили глубоко в топь и, взрываясь, вздымали черные фонтаны болотной грязи. Казалось, топь кипела. Потом каратели начали прочесывать плавни. Фашисты лезли со всех сторон. Они проваливались по шею, но продолжали стягивать кольцо. Разведчики вместе с партизан нами шесть дней вели неравный бой. Вылезли из плавней, когда гитлеровцы ушли, наверное уже доложив об уничтожении всего живого. И еще припомнился Фильчагину холодный декабрь сорок третьего. Яростный бой. В том бою 12 декабря был ранен в плечо и грудь разведчик Виктор Лапин. Алексей представил, как у его друга кружилась голова от потери крови, как он, преодолевая нестерпимую боль, разлившуюся по всему телу, с трудом выбрался из болотной жижи на кочку. Стиснув зубы, Виктор Лапин поднялся на ноги, сделал несколько шагов. Из рук выпал автомат. Виктор наклонился, чтобы взять оружие, но выпрямиться не смог. Ослабевшие ноги подкосились, он ударился лицом в заросшую осокой землю. Вокруг трещали выстрелы, раздавались крикливые команды на немецком языке, но Лапин их уже не слышал. Истекая кровью, напрягая последние силы, он уполз в кусты и, потеряв сознание, распластался на земле. Через день каратели обнаружили окровавленного, полуживого Виктора Лапина. Они привезли его в село Большая Каменка. Брошенный на пол, Виктор Лапин лежал неподвижно, крепко сжав зубы. — Где партизаны? Говори! — кричал фашист, стоявший у ног полуживого Виктора. Разведчик с трудом открыл веки и увидел злобные лица врагов. Он понял, что находится в руках гестаповцев. — Где прячутся партизаны? Отвечай! — надрывались враги. Виктор молчал. Это молчание и взгляд, полный презрения к фашистам, говорили больше, чем громкие слова. Его били. Приводили в чувство, обливая водой, и опять били, требуя сведений о партизанах. Виктор Лапин не выдал своих товарищей. Гитлеровцы расстреляли этого мужественного бойца Красной Армии… Гудок паровоза в Моржкове оборвал воспоминания Фильчагина о прошлом.
«Связная штаба фронта благополучно прибыла к месту назначения. Два комплекта радиопитания доставлены в исправности и своевременно…»Оксана Сидоренко выполнила поставленную ей задачу, проявив мужество и настойчивость. В трудных условиях, на чужой земле, не зная местного языка, отважная комсомолка разыскала Сухова. Доставленные ею батареи оживили рацию. На Большую землю вновь полетели донесения о вражеских войсках. Через две недели после окончания войны Оксане разрешат демобилизоваться, и она уедет в свои родные края. Дочь Родины, представительница своего пламенного поколения, с честью исполнила долг. А пока связная штаба фронта остается в разведгруппе.
«В Стропкове расквартированы пехотные и танковые подразделения гитлеровцев, предназначенные для разоружения словацких частей…»Довоевался Гитлер! Стал силой разоружать тех, на чью помощь рассчитывал. Как-то разведчики сообщили своему командованию о вражеском эшелоне с боеприпасами, обнаруженном на полустанке. Через несколько часов советская авиация отыскала состав в Медзилаборце. Два советских штурмовика обрушили по вагонам ураганный огонь из пушек и пулеметов, обстреляли реактивными снарядами, сбросили бомбы. После того как наши «Илы» исчезли, часа два еще полыхало пламя на железнодорожной станции, рвались боеприпасы в охваченном пламенем эшелоне.
«В западном направлении за сутки прошло 9 железнодорожных эшелонов (222 вагона). При этом проследовало: 79 вагонов с эвакуированным гражданским населением, 42 вагона с рабочими для рытья окопов, 35 платформ с каменным углем…» «За сутки противник перебросил в восточном направлении 134 вагона с личным составом и 11 платформ с автотранспортом…» «По шоссейной дороге в западном направлении за день прошло более четырехсот конных повозок с боеприпасами и продовольствием…» «Все дороги забиты поспешно отступающими немецко-фашистскими войсками…» «За истекшие сутки по шоссейной дороге из Френштата на запад прошло 2200 грузовых автомашин с солдатами и офицерами вермахта, 3200 конных повозок с боеприпасами и продовольствием, около 700 орудий разного калибра…»Огненный вал войны неудержимо перемещался на запад. Улицы населенных пунктов наполнялись пылью, взвихренной грузовыми автомашинами, конными повозками, колоннами отступающих солдат вермахта. А 6 мая разведчики увидели передовые части наступающих войск 4-го Украинского фронта. Грозно шли вперед танки, пехота, артиллерия, войска специального назначения. Почти беспрерывно слышался гул моторов в воздухе: это пролетали бомбардировщики, штурмовики, истребители, транспортные самолеты с, красными звездами на крыльях. В тот день Малышев передал в штаб фронта запомнившуюся на всю жизнь радиограмму:
«Сегодня утром в район наших действий вошли наступающие войска Красной Армии… Группа готова к выполнению очередного задания Родины…»Николай Малышев свернул рацию и, возбужденный, быстро забрался на вершину Ништина, туда, где родятся облака. Он сдвинул шляпу на затылок, ладонью коснулся лба, чтобы вытереть выступившие капельки пота, и… как бы заново увидел всю эту красоту: горные хребты, долины, ущелья, леса. Как хороша земля, обретшая свободу! Далеко внизу течет беспокойная Бечва. Серебристой змейкой проползает она в долине. Там Зашова. Недалеко Моржков, Зубржи… Там живут антифашисты, оказывавшие разведчикам неоценимую помощь. …Фильчагин и его боевые друзья оказались на очищенной от фашистских оккупантов территории братской Чехословакии. Огненный вал войны неудержимо перемещался на запад. Через несколько дней рухнет гитлеровский режим… По-особенному крепка и дорога фронтовая дружба. Забыть ее невозможно. Разве можно забыть чехословацких патриотов, помогавших советским разведчикам? Сколько добра сделали антифашисты! Мужчины и женщины. Пожилые и юные. Они внесли свой посильный вклад в советско-чехословацкое боевое содружество, скрепленное в жестоких битвах с фашизмом.
«Здравствуйте! Получил Ваше письмо и спешу на него ответить. Как Вы уже знаете, наша разведывательная группа, действовавшая в Чехословакии, состояла из рабочих и крестьян нескольких национальностей. Моим заместителем был Фильчагин Алексей Андреевич. Прекрасный боец. Он кавалер орденов Славы. После Великой Отечественной войны демобилизовался и вернулся в свой родной колхоз в Горьковской области. Старшим радистом группы был Малышев Николай Иванович. Самый молодой в группе боец. Награжден орденом Красной Звезды и медалями. Очень вдумчивый и серьезный. После войны окончил факультет журналистики Московского государственного университета. Вторым радистом и по совместительству переводчиком был великолепный боец Гоменко Антон Осипович. Кавалер ордена Славы. Исполнительный, спокойный, рассудительный человек. Большой мечтатель, любитель природы. После войны он уехал на родину, в Черновицкую область. Бойцом группы был Януш Шваб. Бывший солдат венгерской армии Шваб сдался Красной Армии в плен и пожелал драться против гитлеровцев. Проявил себя очень честным, смелым и выносливым бойцом. Мы гордимся тем, что в нашей группе был такой прекрасный сын братского народа. Сейчас Януш живет в ЧССР. Работает в лесном хозяйстве. Долгое время ничего не слышал о нашей бесстрашной, мужественной разведчице-комсомолке Оксане Сидоренко. И вот совсем недавно узнал, что она живет и работает в своем родном городе Краснодаре. Замужем. Теперь ее фамилия — Маленко. В годы Великой Отечественной войны Оксана за выполнение заданий командования в тылу немецко-фашистских войск была награждена орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степеней, орденом Красной Звезды. А в послевоенное время за заслуги на мирном поприще Оксана Дмитриевна Маленко удостоена медали «За трудовую доблесть». Давно отгремели залпы Великой Отечественной войны. Уже выросло новое поколение людей, знающее об исторической победе только по учебникам, кинофильмам, телепередачам, из печати и рассказов старших товарищей. И чем больше я думаю о военном времени, тем величественнее представляются мне подвиги руководимого Коммунистической партией советского народа. Посильный вклад в это общее дело внесла и наша небольшая, очень дружная разведгруппа. Кстати, на последних двух заданиях (в Словакии и Моравии) состав ее почти не менялся. Разница была только в том, что в Словакию к нам штабом фронта была направлена с запасными комплектами питания для рации комсомолка Екатерина Новоселова, а в Моравию с аналогичными задачами десантировалась ее подруга — Оксана. Товарищи сообщили мне, что Екатерина Васильевна также живет в Краснодаре. С большой благодарностью вспоминаю я своих друзей-разведчиков и помогавших нам антифашистов-интернационалистов. Восхищаюсь их мужеством и смелостью, верой в победу, умением преодолевать трудности и лишения. Безгранично благодарен Центру, по-отечески заботившемуся о нас — разведчиках. Что сказать о себе? После войны демобилизовался и вернулся в город Рыбинск. Работаю токарем на том же заводе, на котором трудился и до войны…Николай Александрович со свойственной ему скромностью не сказал, что за выполнение заданий командования в тылу немецко-фашистских войск он был награжден двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды и рядом медалей. Бывшие бойцы разведгруппы «Юрий» и сегодня в строю, своим трудом они приумножают славу Родины.Н. Сухов».
«Потопил десять пароходов и четырнадцать барж. Пустил под откос 21 эшелон с живой силой и боевой техникой противника. Лично уничтожил более…»С такими подвигами я сталкивался уже, когда писал о о партизанах. Спрашиваю: — Данные эти проверены? — Здесь все проверено. К тому же тот, кто вел учет, вряд ли думал о чем-нибудь другом, кроме того, чтобы точно все записать. Время было такое… Верно, время было иное. И сейчас, четверть века спустя, на многое смотришь другими глазами. Но все-таки «лично уничтожил…», — размышлял я. Лишь позднее я понял, что подвиг разведчика Гнедаша — не только в этом. Медленно перелистываю пожелтевшие страницы дела, и передо мной проходит вся жизнь человека. …Май 1942 года. До Сталинградской битвы еще далеко. Пока что победа еще только грезится, есть только вера в нее. В те дни в штабе Центрального фронта встречаются двое — майор Бондарев и капитан Гнедаш. Капитан очень молод, ему двадцать семь. Впрочем, за спиной его уже шесть лет службы в армии. Они сидят вдвоем в небольшой комнатке с плотно завешенными окнами. Сидят уже не первый час. Беседуют. Майор видит этого человека впервые. Правда, биография его кое-что проясняет. Но, как известно, многие автобиографии похожи друг на друга. Родился, учился, воевал. Вот как описывает свою жизнь до того, как вступил в разведку, сам Кузьма Гнедаш:
«Родился в 1914 году в Сумской области, в деревне Талалаевка. До 1931 года учился в школе и жил на иждивении родителей. Окончил семь классов. Поступил в автотракторную школу города Прилуки и окончил ее в 1933 году. Начиная с 1933 года работал в Талалаевской МТС трактористом, потом — бригадиром тракторной бригады и автомехаником. В 1936 году меня призвал в РККА по спецнабору Роменский военный комиссариат. Участвовал в освобождении Западной Украины, в борьбе с белофиннами. Окончил Киевское военное училище в 1940 году. С самого начала Отечественной войны — на фронте. Был командиром танкового батальона. Дважды ранен. Последний раз пролежал полгода».По всему видно: намеченный кандидат прошел хорошую военную школу. А дальше — сейчас это и выясняется. Впрочем, майор имеет уже некоторое представление о сидящем перед ним капитане. Он умен — это главное. Решение принимает мгновенно: это как раз то, что нужно. В манере держаться, во внешности есть обаяние, сразу располагает к себе. И это важно. В бою храбр, не лишен даже молодечества, лихости. Вот над этим придется поработать. — Ну так. С довоенным временем мы покончили. Перейдем к войне… Вы под Медынью пошли в атаку в танке, с открытым люком. Я бы не сказал, что это разумно, — замечает собеседник Гнедаша. — Местность такая была: перелески, кустарники… В глазок ничего не видно, — оправдывается капитан. — Видишь ли, у нас ты все время рисковать будешь, — майор незаметно переходит на «ты». — Но риск риску рознь. Надо взвешивать. Открытый бой — это одно, а… — Я понимаю. И вдруг — неожиданно: — Как боль переносишь? — Мне в медсанбате осколок из бедра доставали — не усыпляли: хлороформа не нашли. — Кричал? — Вроде нет, сознание терял. — Вот это тоже у нас не рекомендуется — терять сознание. Нельзя, что поделаешь. Много чего нельзя. Ты там, внизу, при входе читал плакат «Увидел фашиста — убей его!»? — Читал. — Для нас он не совсем подходит… Разведчик воюет с армией, с фронтом и ради этого… Потом вспоминают довоенное время, Черниговщину. Майор тоже из тех мест, есть о чем поговорить. — Женился, а детей, значит, не успел завести?.. Может, это и к лучшему, — рассуждает майор. — Вот походишь на задания, потом осядешь у нас в штабе. Будет время еще. Кончится война… Отвлеклись немножко, и снова вопрос: — Славу любишь? — Не знаю. — Честный ответ. Но, кстати, я смотрел армейскую газету. Там о тебе дважды писали и даже фото поместили. У нас такой чести ты не дождешься. Что бы ты ни совершил. Все! Тебя нет. И фамилия твоя нигде упоминаться не будет. У тебя вообще не будет фамилии. То есть она будет, но только для тебя. Ну, и еще для твоего командира. — А кто мой командир? — Все скажу. Ну как, будешь думать еще или?.. — выжидательно спрашивает майор. — Что думать? Все равно советоваться ни с кем не могу. Нельзя ведь? С этого дня капитан Кузьма Савельевич Гнедаш как бы перестал существовать. И появился другой человек. У этого человека уже не было той биографии, старых знакомых и даже настоящего имени. Он, капитан Гнедаш, был тот же и в то же время не тот. Он стал разведчиком.
«В дальнейшем прибегайте к подобного рода актам лишь для получения нужных сведений».Это тех сведений, которые в свой час лягут на стол командования. Капитан пробует перестроиться. Но все-таки его еще влечет «эффектная» сторона дела. Он появляется в Киеве в форме офицера СС. В трофейном автомобиле вместе с двумя своими помощниками въезжает в расположение немецких войск. Он действует рискованно, почти авантюрно. Правда, Гнедаш добывает нужные сведения, но это едва не стоит ему жизни. Гестапо тоже не дремлет. Вот тут-то капитан вспоминает совет Бондарева: «Предполагай в противнике умного человека. Окажется дурак — это не страшно. Хуже, если наоборот». И Гнедаш решает, что так дальше действовать нельзя. Наступают часы раздумий. У него возникает широкий план организации разведывательной работы на Левобережной Украине, оккупированной фашистами. План этот одобряется. Мундир эсэсовца — все это захватывающе смело, но для задуманного дела он не подходит. Нужно скромное гражданское платье и какая-нибудь простенькая легенда. С Красной Армией не ушел, остался, теперь добывает себе пропитание. Он идет по селам, расположенным близ шоссейных и железных дорог. «Много вас шляется», — встречает его староста в селе Малино, подозрительно рассматривая поданные Гнедашем документы. — Это почему я шляюсь? — возмущается он. Прибедняться нельзя. Молодой парень, заподозрят — чего это… Лучше быть поершистей. Словом, не очень отступать от своего образа. Какой есть — такой есть. Кто — это другое дело. Теперь важно в селе отыскать людей, связанных с партизанами. Тут нужен опытный глаз разведчика. Гнедаш и Андрей, связной партизан, сидят у керосиновой лампы в одной из маленьких изб. Вечер. Жена Андрея, Света, ставит на стол угощение — капустные листья, хлеб и несколько тонко нарезанных ломтиков шпика в честь дорогого гостя. Муж кивает значительно, и Света достает запыленную, старую бутылку «Московской» водки. Какая же это редкость… Да, пожалуй, это неплохо со всех точек зрения. Выпили за победу. Поговорили. Теперь Кузьма Гнедаш был в роли майора Бондарева. — Но в партизанах я могу оставаться? — спрашивает Андрей. — Хоть иногда выйти на дело… — Твое дело теперь другое, — немного уклончиво говорит Гнедаш. — Считать вагоны, смотреть, что в них и сколько. Орудий, танков, людей… Смотри и запоминай. Память хорошая? — Не жаловался. — Видишь, какое дело: занизишь данные — плохо, фронт прорвать могут. Завысишь — тоже плохо. Значит, наши с другого участка войска перебрасывать будут. Знаешь, что прежде всего интересует командующего накануне сражения? — Разведданные? — Ну конечно. Их командованию каждое утро докладывают. Передавать-то кто будет? Ты? — Света. С делом знакома. Малинская рация — это первая точка, созданная Кузьмой Гнедашем. По-видимому, он нашел верного и знающего человека. Андрей вскоре стал давать довольно точные сведения о проходивших немецких частях. Следуя своему плану, Гнедаш ставит разведчиков по кольцу: Киев — Чернигов — Коростень — Житомир, где в скором времени развернутся бои. И к началу наступления на Киев наши штабисты уже знали систему обороны противника, количество войск, орудий, боеприпасов, снаряжения. Потом Гнедаша отозвали в тыл и дали короткий отпуск. Вручая капитану орден Красного Знамени, генерал, начальник разведотдела, сказал: — Начало у вас неплохое… Были шероховатости — выровнялись. Готовьтесь ко второму этапу. Будет труднее. А пока отдыхайте. Ехать ему было некуда. Несколько дней он бродил по городу, отдыхал. В клубе на танцах познакомился с девушкой. Он даже думал сперва, что она школьница. Но оказалось, что она уже окончила школу и работает в полевой почте телеграфисткой. Зовут Таня. Он несколько раз провожал ее по вечерам. Скоро его вызвали к командиру и приказали срочно написать отчет о работе в тылу врага. В отчете среди сухих цифр, советов есть и просто наблюдения:
«Были случаи, когда удавалось завербовать офицеров… В общем, фашистов можно купить, но на это требуются большие деньги. Низшие чины, как, например, фельдфебелей, можно покупать за спирт и жиры».Есть в записке и такие строчки:
«Суд над предателями народа нужен. И нужен, он, чтоб страдающие под фашистским гнетом наши советские люди видели, знали — есть карающая рука. Но важно не впасть в ошибку. Я сам убедился, что среди назначенных немцами старост есть люди просто слабовольные. Оккупанты заставили их работать на себя. Они согласились, работают, но особого вреда стараются не приносить своим односельчанам. С этими можно разобраться потом. Сейчас нужно карать явных злодеев-предателей».Война. Много городов и сел лежит в развалинах. Гнедаш видел все это. Не так-то все просто… И в то же время все просто. Война. И разведчик остается разведчиком. Однажды в коридоре капитан Гнедаш встретил майора — своего первого шефа. — Ну, поздравляю, все же я не ошибся, — улыбаясь, сказал он. — А поначалу я уже было опасался, смотрю, как под Медынью работаешь. Теперь дошло? — Кое-что, — вздохнув, отвечал Гнедаш. — Понял, когда надо голову фашисту ломать, а когда жать ему руку? — Все же я этого избегал… — Напрасно. Чтобы угробить дивизию, можно одному и руку подать и даже… дружбу завести. — Ну, в общем я это понимаю. — Слава богу. А так «почерк» ничего. Еще выработается. — С вашей легкой руки… — Желаю успеха! Короткий отпуск окончен. Теперь — Белоруссия, Слуцк, Осиповичи, Барановичи, Минск, Новоельня, Слоним, Лунинец, Пинск, Волковыск, Белосток — это все в его «орбите». Численность войск, расположение обороны врага — словом, все. И программа:
«С приходом частей Рабоче-Крестьянской Красной Армии в районы действия группы по указанию Центра отходить все глубже и глубже в тыл противника (ось отхода Пинск — Брест — Варшава) и там продолжать выполнять свои задачи».Все это и есть тот «новый этап». Когда ему стали называть людей, которых предполагалось включить в состав группы, Гнедаш кивал головой в знак одобрения. Многих он уже знал по совместной работе, о других слышал. Но вот его новый начальник полковник Белов назвал имя «Клара Давидюк», и капитан сделал настороженное движение. — Есть возражение? — спросил Белов. — Это будет единственная девушка в группе? — в свою очередь спросил капитан. — Да. А что смущает? — Не в том смысле, но… — Тогда я ставлю вопрос так: если вы хотите иметь в своей группе отличную радистку, так берите девушку. Работает очень точно. Гнедаш задумался. Белов продолжал: — У мужчин, конечно, будет больше тревоги за нее, я это все понимаю. Но все же вы не раскаетесь. — Надеюсь, не со школьной скамьи? — Вот именно, со школьной… Двадцать четвертого года рождения, стало быть, сейчас ей девятнадцать. — Гм… Это не самый лучший вариант… — Спешите. Она уже ходила в тыл с группой «Север», награждена орденом Красной Звезды. И вот — снова просится в тыл… В группу вошли двенадцать человек. Московские, рязанские парни, украинцы. Молодые — двадцать первого — двадцать второго года рождения. Но уже все побывали в тылу врага. — О заместителе своем думали? — спросил Белов. — А если Франкля? — немного помедлив, проговорил Гнедаш. — А, Иван Бертольдович, чех. Его я хорошо знаю, — ответил полковник. — Школу прошел… С тридцать четвертого года член Компартии Чехословакии. Работал в подполье. После захвата родины Гитлером эмигрировал в Польшу, затем к нам. — Да, и языки знает — немецкий, польский, русский, украинский и французский. Отличный конспиратор. Камень… Утверждаете? — Согласен, — кивнул полковник. Затем Гнедаш беседовал по отдельности с каждым из членов группы… И вдруг к нему в комнату вошла Таня. Несмотря на выдержку, которой капитан немного даже гордился, он чуть-чуть смутился. Но тотчас взял себя в руки. Понял, кто она. — Клара Давидюк, назначена к вам радисткой, — доложила девушка. — Эх, Таня, вот видите, как плохо обманывать, — рассмеялся он. — Но ведь и вы обманули меня, Остап Федорович. — Да, да, ну конечно, теперь вы, надеюсь, все понимаете? Мне говорили о вас… Но я все же никак не могу представить себе: вы — и радиостанция! Так, значит, теперь вы — Смирная? — Так точно, товарищ капитан. Он заметил, что она немного встревожилась — а вдруг снимет ее кандидатуру… Все-таки девчонка… Перед отправкой в тыл командир группы был вновь зашифрован в подполковника Шевченко Остапа Федоровича. А затем еще раз кодом Новый. Иван Франкль стал сержантом Тисовским и вторично закодирован как Окунь. Остальные члены группы также получили псевдонимы — Левый, Мудрый, Лихой и т. д. Последняя беседа Гнедаша с полковником Беловым состоялась утром 18 декабря 1943 года. Капитан доложил о готовности и повторил все полученные инструкции. — Составом группы довольны? — спросил Белов. — Вполне. — Впечатление о вашей радистке? — Впечатление-то хорошее… — Понравилась? Она всем нравится. Мы бы рады ее не пускать, но таких не удержишь в штабе. Вы уж ее берегите. — Вот это как раз тревожит меня. — Хорошо, что тревожит. Будете осторожнее. Радистка радисткой, но в тех условиях, в которых вы окажетесь там, всем вам нужна мадонна… А? Похожа? — Не знаю. Я не видел мадонн… Просто милая девушка… Пауза. — Контакт с заместителем? — Абсолютный. Спрашивал меня, как насчет гражданства. Он ведь еще не получил его. — Получит. Документы его в Президиуме Верховного Совета СССР вместе с нашим ходатайством. Надежный будет помощник. Просьб, пожеланий нет? Гнедаш пожал плечами. — Если только письма будут — велите хранить. А так… Нет, ничего… Белов молча кивнул в знак согласия и обнял Нового. Уже на следующий день, 19 декабря, на стол к полковнику легло первое донесение, правда, еще с нашей стороны:
«Белову. Обстановка ясна. Сегодня в ночь на девятнадцатое ухожу. Результаты сообщу завтра в час тридцать. Новый. Смирная».
«Группа Нового работает весьма интенсивно. Как правило, сведения очень ценные».
«Знаком с польским помещиком, имеющим связи в Варшаве, Бресте, Белостоке. Принят в немецких кругах, одновременно имеет связи с подпольной антифашистской организацией в Варшаве».На этого помещика Гнедаш потратил немало сил. Он познакомился с ним как виноторговец, к тому же делец, втихомолку скупающий драгоценности. Но первый «заброс», так сказать, сделал, обывательски ругнув немецкий порядок и высказав несколько пессимистический взгляд на окончание войны. Разговор шел один на один. — Ну, а у вас-то какие планы, а? — спросил помещик. Разведчик неопределенно пожал плечами: — При всем том, я слишком связан с новым порядком. — Я понимаю, корабль тонет… Какой же берег вы избираете? Кажется, слишком. Но в то же время на провокатора не похоже. Гнедаш делает испуганное выражение лица, как бы опасаясь свидетелей, и меняет тему беседы… Гнедаш подробно доносит Белову о поведении помещика. Белов радирует:
«Продолжайте следить, опасайтесь провокации».Однажды помещик, выйдя из кабачка, где они довольно-таки изрядно выпили, вдруг ошарашил Гнедаша репликой, брошенной как бы вскользь, между прочим: — Милый мой, вы мастер, а я дилетант. По тону Гнедаш понял, о чем идет речь, но ответил уклончиво: — Ну, по-моему, вы тоже пользуетесь успехом у женщин. — Я не об этом. Вы, конечно, можете убить меня, но… фашистов я ненавижу! Запомните — майор… Эта фигура вас заинтересует. Гнедаш приставил к помещику одного из своих людей, а сам стал искать выход на майора. На это потребовалось около трех недель. И вот он радирует Белову:
«Противником сформирована команда «Вега» — занимается переброской в нашу страну небольших шпионских групп. Создана также команда «Абертруно» — занимается контрразведкой в прифронтовой полосе с задачей выслеживания наших разведчиков. Координирует действия обеих команд майор… Веду за ним наблюдение. Новый».
«В течение суток ждите группу фашистских шпионов… Заброска самолетом, координаты X-1201, V-84342».В конце каждого месяца Новый посылает сводный отчет о военной и политической обстановке в районе действий разведчиков. Может быть, на стол командующего будут положены всего несколько цифр и вывод. Например:
«Гарнизон Лунинца на 20 февраля — 6 тысяч человек, 200 танков. Штаб в здании бывшего райисполкома на Садовой улице…»Но это только одно сообщение. А сотни их — это уже конкретная картина переброски войск, их численности, системы обороны противника. Такие сведения поистине бесценны при подготовке наступательной операции. В то время как разведчики сражались в тылу врага в глубине России, матери и жены с тревогой ждали вестей от своих близких, смутно догадываясь, что есть какие-то особые причины для их молчания. Дважды Клара передавала приветы своим родителям. Иван Бертольдович Франкль просил сообщить жене, что жив, и интересовался, предоставлено ли ему гражданство СССР. Незадолго до начала войны он женился на Маше Тисовской. Этой фамилией он и был зашифрован. Гнедаш отлично сработался с Франклем. Все схватывает на лету, молчалив и выдержка железная. На нем лежала вся конспирация: Иван Бертольдович был в этом деле великий специалист. А пал в открытом бою. Гибель «Веги», подозрительно точная бомбардировка военных объектов врага нашей авиацией и другие акции очень насторожили фашистов. Те чувствовали, что кто-то очень точно, оперативно работает против них совсем рядом. Но запеленговать радиостанцию Нового не удавалось… Рация все время меняла адрес и — продолжала выходить в эфир. По-видимому, гитлеровцы все-таки нащупали примерный район действий основного звена группы. В район Слонима были направлены части карателей. Они блокировали дороги, выставили засады, прочесывали леса. 25 мая Клара Давидюк передала Белову печальную весть:
«Для подготовки площадки к приему самолета Новый выделил группу партизан во главе с Тисовским. Группа вышла в указанный район и в ночь на 23 мая наскочила на немецкую засаду. Пришлось принять бой…»Иван Бертольдович Франкль — Тисовский геройски погиб, так и не зная, что за день до этого Указом Президиума Верховного Совета СССР он был принят в советское гражданство и награжден орденом Отечественной войны. В деле подшито письмо жены Франкля командиру части. Оно датировано третьим мая.
«Уважаемый товарищ Смирнов! Получила Ваше письмо и денежный перевод. Сердечно благодарю Вас за внимание. Я пока нахожусь в городе Прилуки. Местожительство у меня не постоянное, поэтому прошу писать до востребования. Убедительно прошу Вас, сообщите мне, что известно о судьбе Ивана Б. (Вот жена разведчика! Она даже в письме командиру не называет фамилии мужа. — Б. Г.) Очень волнуюсь. Долго, долго не получаю от него писем. А сколько я ему их послала! Видимо, он их не получил. Приезжал один военный и рассказывал, что муж мой дважды представлен к правительственной награде. Я горжусь боевыми подвигами моего мужа в борьбе с фашистами. Пишите, мне достаточно двух слов: жив-здоров.Мария Тисовская».
«Из кольца окружения группу вывел. Нахожусь в пятнадцати километрах севернее Слонима. При прорыве тяжело ранен Кедр. Чувствует себя очень плохо. Требуется хирургическое вмешательство. Меня ранило в ногу. Перебита кость. Чувствую себя хорошо. Но передвигаться не могу. Ввиду ранения меня и Кедра группа лишилась возможности маневрировать, что грозит в скором времени вторичным окружением. Бросить меня и Кедра одних, а группе идти в другой район ни Смирная, ни другие не соглашаются. В настоящее время имеется возможность принять самолет У-2 с посадкой. Убедительно прошу эвакуировать одного Кедра. Обстановка с каждым днем осложняется. Новый».
«Высылаю самолет, район приземления площадка тринадцать. Четыре костра двадцать на двадцать. Подтвердите прием».
«Новый окружен. Уйти некуда. Спасение жизни Нового и группы зависит от вас».Между штабом и группой происходит такой радиодиалог: Белов: Срочно сообщите возможное место посадки. Гнедаш: Продвигаемся к северу, квадрат семь. Белов: Высылаю помощь площадку семь. Позывные прежние. Немедленно подтвердите прием. Гнедаш: Принять самолет возможности нет. Группу преследуют по пятам, и все-таки она не перестает передавать разведывательные данные. За время второй заброски в тыл (семь месяцев) у разведчиков не было ни одного провала и очень мало потерь: убит Тисовский и Кедр скончался от ран. В течение пяти дней небольшой отряд из семи человек несет раненого капитана на руках, уходя от преследователей. Но силы слишком неравные. Половина седьмого. Клара прикладывает ухо к земле и тихо произносит: — Идут. — Подай гранаты. Вскоре слышится лай. Гнедаш и Клара молчат. Они понимают, что это значит. Автоматчики, возможно, не заметили бы замаскированной землянки. Но собаки… Мудрый был прав. Лай все ближе и ближе, он уже у самой землянки. Слышится немецкая речь. Шорох ветвей, которыми замаскирован вход. И вот каратели начинают раскидывать ветки…
«Дорогие товарищи! Мы, жители Слонимского района Барановичской области, помним о героях, погибших в наших местах в Отечественную войну. Нас очень волнует участь двух павших товарищей — подполковника Шевченко и его связной Клары Давидюк. Нам известно лишь то, что они погибли 19 июня 1944 года во время карательной экспедиции… Не желая сдаваться, они взорвались на собственных гранатах в землянке после того, как были обнаружены. Когда каратели ушли, на это место пришли партизаны. Они похоронили товарищей Шевченко и Давидюк в одной могиле. Но ходят слухи, что это не настоящие их имена. Мы просим, пришлите, пожалуйста, фактические данные о них. Наверное, теперь можно уже. И мы выполним долг и, как можем, увековечим память о них. С коммунистическим приветом — секретарь Слонимского РК КПБ Попова. г. Слоним».Вскоре райком получил ответ.
«Уважаемая товарищ Попова! Мы очень тронуты Вашей просьбой. Вы правы, теперь уже все можно сообщить Вам. Тот, у кого были документы на имя подполковника Шевченко, на самом деле — Герой Советского Союза майор Гнедаш Кузьма Савельевич. А девушку, старшего сержанта, так и звали — Давидюк Клара Трофимовна. Это ее настоящая фамилия. Майор Гнедаш был командиром отряда разведчиков. Его заслуги перед Родиной велики. В его наградном листе сказано, что благодаря своевременному вскрытию оборонительных сооружений и систем обороны противника товарищ Гнедаш К. С. обеспечил быстрое форсирование Десны и Днепра наступающими частями Красной Армии, а также во многом облегчил проведение Белорусской операции. От боевых друзей, лично знавших Кузьму Савельевича и Клару, приношу Вам свою большую благодарность за Вашу заботу об увековечении памяти погибших товарищей. Вечная память погибшим за великое дело Ленина!»…Март. Шумные московские улицы. Много людей, много улыбок. Но все это как-то не может рассеять мои мысли о Кларе и ее командире. «На рассвете уходит любовь. На рассвете приходит надежда…» Возможно, есть лучше, умнее, но таких, как они, нет. Каждый человек неповторим. Каждый человек смертен. Но герои — бессмертны.