Болдын Батхуу. Член союза писателей Монголии. Поэт. Автор стихотворных сборников «Мамин упрек» («Ээж зэмэлэнэ», 2002), «Великий поток» («Бурхан ЗYгэй Ьалхин», 2009), «Аялгата hайхан буряад хэлэмни» («Мой мелодично прекрасный бурятский язык», 2010), обладатель Нефритового яблока — специального приза семьи Нимбуевых на I Международном турнире поэтов им. Н. Нимбуева в 2003 году.
Митыпов Владимир Гомбожапович. Народный писатель Бурятии. Лауреат премии Союза писателей РСФСР. Член Союза писателей СССР — России с 1975 г. Окончил Иркутский госуниверситет, геологический факультет. Первое произведение было опубликовано в 1965 году в журнале «Байкал» (повесть «Ступени совершенства»). Учился на Высших литературных курсах (1973–1975). Автор романов «Долина бессмертников», «Инспектор Золотой тайги», «Геологическая поэма». В июне этого года Владимиру Митыпову исполняется 70 лет.
«Кончалась византийская Русь. В мартовском ветре чудились за балтийскими побережьями призраки торговых кораблей».Образ торговых кораблей здесь неслучаен: Россия впервые в полный голос заявляла свои права на участие в общемировых делах. Старинное изречение «Москва есть третий Рим» имело в виду, главным образом, духовно-религиозную преемственность Руси от православной Византии, второго Рима. Однако Петр Великий, бесспорно, смотрел на это несколько иначе. Прозорливый политик, к тому же хорошо знающий историю, он отчетливо представлял себе те широкие горизонты, которые должны были открыться перед Россией. В этой связи его согласие в 1721 г. в ознаменование Ништадтского мира принять титул императора явилось многозначительным политическим актом. Этим давалось понять всему миру, что Россия как великая держава, раскинувшаяся к тому времени от Балтики до «стен недвижного Китая», не забыла о своих древнейших связях с былыми великими империями Востока и Запада и что ей отнюдь не чуждо их историческое наследие. До Петра I нечто подобное предпринял франкский король Карл Великий, который в 800 г. был коронован папой Львом III в Риме как Imperator Augustus, тем самым становясь как бы императором Запада, правопреемником римских цезарей. Но Карл был европеец, ему это вроде бы сам Бог велел. А вот шаг Петра, как и следовало ожидать, Запад воспринял почти с зубовным скрежетом — там новый титул русских государей был нехотя признан лишь два с лишним десятилетия спустя. И тут надо отдать должное дальновидности английской королевы Елизаветы — она еще Ивана Грозного в своих посланиях величала императором (Emperour). Великому русскому ученому В. И. Вернадскому, все значение творчества которого мы начинаем постигать лишь сейчас, принадлежит следующая мысль:
«Россия по своей истории, по своему этническому составу и по своей природе — страна не только Европейская, но и Азиатская. Мы являемся как бы представителями двух континентов; корни действующих в нашей стране духовных сил уходят не только в глубь европейского, но и в глубь азиатского былого».Поскольку Российская империя и в еще большей степени Советский Союз охватывали собой части территорий по меньшей мере трех великих империй прошлого — Александра Македонского, Римской и Монгольской, — то В. И. Вернадский был глубоко прав, призывая помнить как о европейских, так и азиатских корнях «действующих в нашей стране духовных сил». Сегодня его слова злободневны, может быть, даже намного больше, чем, скажем, два-три десятилетия назад. Следует заметить, что в данном случае академик Вернадский выражал традиционное для русской науки несогласие с западными учеными, утверждавшими, что «у неевропейских народов не может быть истинной истории, а в лучшем случае есть только этнография». «Их (западноевропейских историков) точка зрения в основном сводилась к тому, что народы Востока не имеют и никогда не имели истории в европейском смысле этого слова. И что поэтому методы изучения истории, выработанные европейскими историками, к истории Востока неприменимы»[1]. Несколько по-иному мысль, высказанную В. И. Вернадским, сформулировал известный религиозный философ Г. П. Федотов:
«Россия не Русь, но союз народов, объединившихся вокруг Руси». И культурную задачу России как сверхнационального государства он видел в том, чтобы «расширить русское сознание в сознание российское… воскресить в нём духовный облик всех народов России»[2].Весной 2003 г. в Бурятии проходили торжественные мероприятия, посвященные трёхсотлетию встречи бурятских представителей с Петром I. В этой связи Е. М. Егоров, видный общественный и политический деятель, опубликовал статью, где говорилось:
«…мы рассматриваем поездку представите — лей бурятских племён к Петру Первому прежде всего как государственную акцию и как результат проявленного ими государственного сознания. Указ же Петра в отношении бурятских племён является одним из первых государственных актов в отношении народов, вошедших в течение XVI–XVII вв. в состав России и принявших, таким образом, участие в создании Российского государства»[3].Е. М. Егоров стал у нас, пожалуй, первым, кто непредвзято, с современных позиций оценил значение той поездки. И действительно, она явилась одним из самых ярких событий первых десятилетий пребывания бурят в составе Российского государства. Поэтому сегодня, в преддверии знаменательного 350-летия, представляется особенно уместным вернутся к этой теме, взглянуть на те давние дела новыми глазами.
«Из бурятской истории о той эпохе мы знаем лишь об унизительной поездке делегации хоринских[6] бурят в Москву бить челом о притеснениях, о том, как они предстали дикарями в своем экзотическом виде перед московитами»[7];
«…хоринские делегаты в начале февраля 1703 г. прибыли в столицу Российской империи. Бесспорно, делегаты были бесконечно рады тому, что добрались до Москвы. В то же время не сомневаемся в том, что первые дни пребывания в этом городе не принесли им особой радости. Возникает множество вопросов. Где остановились, попали ли сразу в ночлежный дом, чем питались? Ведь город незнакомый, непривычная обстановка, чужие, незнакомые люди… Ясно, что не сразу попали на приём в правительственные учреждения. Безусловно, пока добивались приёма, прошло много дней. Находился ли в столице Фёдор Алексеевич Головин, тогдашний военный министр, а в прошлом веке оказавшийся среди бурят, находясь в селенгинской осаде от натиска монгольских войск. Уверен в том, что Бадан Туракин и его спутники сумели найти Головина и вступить в переговоры с царскими сановниками, наконец, добиться аудиенции у царя. Видимо… (царь) принимал гостей из далёкого Забайкалья в тронном зале Кремля…»[8]Поражает лёгкость в обращении с фактами: с одной стороны, видите ли, «унизительная поездка дикарей», а с другой — «приём в тронном зале Кремля». Вся эта несообразность вряд ли могла появиться, если бы та поездка к Петру рассматривалась не с позиций узкоместнических, а более масштабно — в контексте международного, или, говоря по-современному, геополитического положения России конца XVII — начала XVIII вв. Разберёмся по порядку. Прежде всего, в указанное время Российское государство еще не являлось империей. Это произошло намного позже, в 1721 г., когда Сенат и Синод в ознаменование Ништадского мира, завершившего длившуюся более 20 лет Северную войну, просили Петра принять наименование Императора, Великого и Отца Отечества. Далее. Согласно дореволюционным источникам, ночлежные дома появились в России лишь во второй половине XIX в. и, являя собой очаги нищеты, эпидемий и преступности, знаменовали переход страны к капитализму. До этого существовали постоялые дворы, заведения не в пример более патриархальные и благонравные. Что касается «гостей из далёкого Забайкалья», то им был уготован особый приём, о чём будет говориться ниже. Версия же о «приёме в тронном зале Кремля» выглядит не только странно, но и имеет некий комический оттенок. Это только в сказке Пушкина о царе Салтане самодержец вершит дела, восседая непременно «на престоле и в венце, с грустной думой на лице». В дипломатической же практике России, как и других суверенных государств, существовал строжайше соблюдавшийся церемониал монаршей аудиенции, где всё, вплоть до малейшей детали, было строго расписано. Так, тронный зал мог использоваться лишь в исключительных случаях. Преимущественно для приёма посольств от равных по положению иностранных государей. Там могли быть приняты посольства от английского, французского короля, турецкого султана или, скажем, от китайского императора, но никак не «делегаты из далёкого Забайкалья», а уж тем более «предпринявшие унизительную поездку дикари». Вышеприведённый учёный текст изобилует выражениями «не сомневаемся», «ясно», «безусловно», «бесспорно», «уверен в том, что». Однако повторение подобных заклинаний не может заменить хотя бы приблизительного анализа тех событий. Или взять этот стилистически неряшливый пассаж относительно «дикарей, представших в своем экзотическом виде перед московитами». Назвать ли это той самой скромностью, что паче гордыни, или демонстративным самоуничижением с непонятной целью? Или своего рода шпилькой в адрес Москвы и москвичей? Но как бы то ни было, ясно одно: анонимный автор данного высказывания явно перепутал былых «московитов» с нынешними москвичами. Да, среди этих последних развелось немало высокомерно презирающих всё и вся, что не несёт на себе вожделенную отметину приобщенности к небожителям — «Made in USA». А тогда, в начале XVIII в., в русском обществе еще была жива память о тысячелетней, со времен аж Киевской Руси, связи со «степью», связи сложной, неоднозначной: то рубились, то роднились. Так, «московиты» никогда не забывали о том, что русский царь Борис Федорович Годунов был потомком выехавшего в Москву золотоордынского мурзы Чета, при крещении получившего имя Захарий. Мать Петра I, Наталья Кирилловна, была родом из Нарышкиных. Об отце же ее «московитам» было хорошо известно следующее:
«Кирилл Полуектович Нарышкин, довольно безвестный помещик родом из татар, жил в Тарусском уезде, в отдалении от Москвы…»Или хотя бы такой житейский пример: когда ближайшему сподвижнику Петра, Алексашке Меншикову, сватали Дарью Михайловну Арсеньеву, среди главных достоинств невесты называлось то, что у нее «род древний, из Золотой Орды» — и перед таким аргументом «полудержавный» жених не устоял… Во-вторых, для «московитов» той поры «экзотический вид» пришельцев с Востока был явлением вполне обыденным, поскольку первопрестольная издавна сделалась местом, где скрещивались пути из «варяг в греки» и «из татар в немцы». Здешний люд видывал торговых гостей из Индии, Бухары, Венеции, послов турецких и персидских, людей с Кавказа и из Крыма. Да и сами «московиты» в глазах заносчивого Запада представлялись теми же азиатами. В ту эпоху, по свидетельству европейских путешественников:
«…большинство продолжало носить привычный русский костюм: вышитую рубаху, широкие штаны, заправленные в мягкие ярко-зеленые или красные, отделанные золотом сапожки с загнутыми носками и поверх всего бархатный, атласный или парчовый кафтан до пят со стоячим воротником и рукавами непомерной длины и ширины. Выходя на улицу, надевали еще одно длинное одеяние, летом легкое, зимой подбитое мехом, с высоким квадратным воротником и с еще более длинными рукавами, свисавшими до полу. Когда в праздничный день группа бояр шествовала по Москве в длинных, свободно ниспадающих одеждах и высоких меховых шапках, зрелище было по-азиатски пышное»[9].На таком фоне «экзотические дикари» из Забайкалья где-нибудь на тогдашней Ордынке могли чувствовать себя почти в привычной обстановке. А вот к утверждению об «унизительности» той поездки стоит присмотреться внимательней. Петр принял бурятских посланцев 25 февраля (10 марта н. ст.) 1703 г. А 22 марта (4 апреля н. ст.) царь подписал Указ, закреплявший право бурят на вечное владение их «породными» землями. Во вводной части документа подробно излагались причины, побудившие посланцев предпринять свое нелегкое путешествие. Отмечалось, что бурятские роды, населявшие земли к востоку от Байкала и р. Селенги, в административно-правовом отношении изначально подлежали ведению Нерчинской администрации:
«…они де иноземцы въ Нерчинском уезде… многие годы служатъ с Нерчинскими старыми казаками за едино радетельно безъ пороку и против неприятельских воинских людей бьются, не щадя головъ своих, также и ясакъ въ нашу Великого Государя казну платят по вся годы безъ недобору с прибылью…»Далее из текста следует, что разными окольными путями, в том числе и «облыжным челобитьем Великому Государю», Иркутская администрация ухитрилась исподволь, незаконно распространить свою власть на бурятские роды к востоку от Селенги и Байкала. О начавшихся после этого бедах забайкальских бурят в Указе сказано прямо, без прикрас:
«…ныне де ту их породную Кударинскую степь заселили Иркуцкаго Присуду[10] Селенгинские, Удинские служилые и всяких чинов люди и отняли де у нихъ, иноземцев, их породные Кударинские степи и лучшия кочевныя места ихъ зимние и летние… всякие угодья и звериные промыслы, кормовые теплые места под лесами, и построили себе заимки для хлебной пахоты; а городьба у них около пашен и около сена плохая, и в ихъ хлебных и сенных потравах были им (т. е. бурятским родам. — В. М.) от нихъ разорения, обиды и налоги большие, брали у них, иноземцев, головщины не померныя насильством своими руками и разоряют ихъ въ конецъ; и от тех головщин они, иноземцы, жён и детей своих испродали и в заклады иззакладывали и сами меж дворы скитаются…»Нетрудно заметить, что в тоне и содержании Указа ясно отражено недовольство Петра поведением «Иркуцкаго Присуду», тогда как о действиях Нерчинской уездной администрации говорится в куда более положительном смысле. Нерчинцы, в силу своей вовлеченности в непростые дипломатические и ратные дела на восточных рубежах (к чему опять-таки вернёмся ниже), не могли не проникнуться пониманием государственных интересов. И напротив, заботы «Иркуцкаго Присуду служилых и всяких чинов людей», подвизавшихся в глубоком тылу, вдали от всех тогдашних «горячих точек» как на западе (азово-турецкой, шведской), так и на востоке (цинско-маньчжурской[11]), не простирались дальше узкомеркантильных интересов. Всё это царь, конечно, учитывал. Показательно, что Указ начинается словами:
«От Великаго Государя Царя и Великаго князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца в Сибирь в Нерчинск Стольнику Нашим и воеводам Петру Савичу да Фёдору Петровичу Мусиным-Пушкиным».Вряд ли царь мог забыть и о так называемом «бунте заморских (забайкальских. — В. М.) казаков», начавшемся в феврале 1696 г. Эти «заморские казаки» в значительной части были из тех людей, что имели отношение к памятным стрелецким волнениям, за что и попали в Сибирь. Сей пытаный и ломаный народ ни в грош не ставил байку для рабов о том, что «смирение и терпение суть первейшие добродетели православного человека». В их дальнейших действиях сполна проявились лучшие черты вольного русского человека той поры: безоглядное мужество, решимость, человеческое достоинство, товарищеская сплоченность. «Бунт заморских казаков» — удивительная страница в истории Забайкалья и Сибири того времени. Происшедшее отражено в документах следующим образом:
«В 1697 г. октября в 18 день к Москве в Афонасьевой отписке Савёлова[12] написано: в 1696 г. в феврале месяце селенгинский сын боярский Петрушка Арсеньев да новоприсланные в Удинск[13] полковые стрельцы забунтовали, подговоря к себе прежних селенгинских, Ильинского и Кабанского острога служилых людей… приезжих и тутошних жителей грабят и присланных людей, кои посланы при нём, Афонасье, переменяют и указных памятей ни в каких делах не слушают…»[14]Изложенное — это показания самого Савёлова, умолчавшего о том, что началом всему послужила длительная задержка причитавшегося казакам и стрельцам «государева хлебного, денежного и соляного жалованья», а также целый ряд других злоупотреблений, чинимых иркутским воеводой и его людьми — присвоение по подложным документам денежного жалованья служилых людей, кража казенных припасов для нужд своих соболиных, слюдяных и рыбных промыслов, тайное винокурение на заимках и т. д.:
«Заморские казаки били челом на Афонасья Савёлова в обидах и во многих взятках… Он же де, Афонасий, на денежные их на целые, а у иных на половины окладов… имал себе отписи подьяческие имена и по тем де отписям имал деньги из их окладов себе»;
«Заморские казаки в челобитье своём написали, что он отпускал от себя на соболиные и на слюдяные и на рыбные промыслы, а дощаники и припасы давал государевы»;
«Да в той же челобитье написано: по его де, Афонасьеву, приказу за морем прикащики вино курят и продают и много хлеба на вино пережгли, и в 1695 и 96 гг. они, служилые люди и ясачные иноземцы, подавали ему, Афонасью, на тех прикащиков челобитные и вино и винную посуду[15]у них вынимали не по одное время и он, Афонасий, норовя им и потакая на воровство, о винном куренье никакого указу не чинит и челобитья их не принимает и винокуренную посуду винокурам отдаёт и пенных денег не правит»;
«Да заморские люди на него, Афонасья, били челом, что он приезжал к ним за море для своих взятков на дощанике и имал с собою для всяких угроз заплечного мастера, в подводы пашенных крестьян в деловую пору».Но самым главным из всего прочего стало, пожалуй, то, что «заморские люди» обвиняли воеводу в измене и незаконных торговых операциях. Извлечение из дела «О бунте заморских казаков»:
«Антошка Березовский сказал: в прошлом де в 1696 г. по отпуску селенгинского прикащика Остафия Перфильева и по выбору всех служилых людей ездил селенгинский казак Сенка Краснояр в Иркутской бить челом великому государю о государевом денежном жалованье селенгинским служилым людям на 1696 г. при бытности в Иркутском на воеводстве Афонасья Савёлова. А он де, Антошка, в то время был в своей деревне и в то время воевода Афонасий Савёлов послал знакомца своего Гаврила Коноплёва через Селенгинск к калмыцкому Бутухту хану в улусы с товары своими для торгу, и селенгинские де служилые люди, по письму челобитчика своего Сенки Краснояра, (обоз) с товары остановили… …на него, Афонасья, измену сказал Сенка Краснояр, а по его де словам все казаки измену сказывали, а какая измена, о том де выборные челобитчики подали в Иркутскую уличную роспись, а в росписи написано: в Селенгинску де казаки де взяли у Афонасьевых людей с посыльными его к Бутухту хану товары 5 пищалей да пороху пуда с полтора… …на него ж, Афонасья… подали челобитную заморских казаков выборные челобитчики, а Афонасий де Савёлов отпускал с людьми своими в Китай товары и огненное ружьё и порох продавать китайским людям»[16].Обвинения такого рода грозили самыми серьёзными последствиями, ибо по действующему тогда закону оружие и боеприпасы запрещалось продавать за границу. Положение, когда «госслужащие» увлекаются личным «бизнесом», в те времена не приветствовалось. Так, 23 сентября 1689 г.[17] в грамоте Сибирского приказа «От великих государей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержцев» было особо наказано:
«Воеводам и дьякам и их детям и братьем и племянником и людям их не торговать и на промысел покручеников и всяких людей своих от себя и в ыные городы для торгов не посылать и засылкою и подставою на соболиные и иные звериные промыслы не отпускать, деньги с торговыми и ни с какими людьми не складыватца и кабал на торговых и ни на каких людей на своё и на чюжое имя не имать и пожитков своих с торговыми и ни с какими людьми не высылать и того таможенному голове смотреть накрепко…»[18]Добавить тут нечего, кроме одного: указ подобного содержания не повредил бы и сегодня.
«Бунт заморских казаков» явился большой неожиданностью для чинов «Иркуцкаго Присуду». Они здраво рассудили, что эти опасные беспорядки могут обрести массовый характер, охватить новые остроги, слободы и перекинуться на «инородческие улусы». Так и случилось — казаков поддержали посадские, дворовые люди и бурятские бедняки-скотоводы. Воевода направил к ним протопопа и служилых людей, «чтобы их от тех злых дел уговорить». Но уговоры успеха не имели. Уже позже, когда шло следствие по делу «О бунте заморских казаков», воевода 18 октября 1697 г. в отписке своей в Сибирский приказ показывал: «… они де уговору учинились ослушны и от такого злого начинания не престают и похваляются идти во множестве в Иркуцк и грозят многих иркуцких жителей побить и грабить»[19].Сказано — сделано. Как только вскрылись реки, очистился ото льда юг Байкал-моря, более двухсот «заморских» погрузились на лодки и двинулись вниз по Селенге на Иркутск.
«…в 1696 г. мая 19 воровски приплыли в Иркуцкой из-за Байкала моря в 2 пойма на дощанике да на каюке человек в двухстех и больши с ружьём и с знамёны и с барабаны и во всякой готовности, будто к воинскому делу, не по прежней обыкности, удинские, селенгинские и кабанские и ильинские служилые люди, конные и пешие казаки и полковые стрельцы: Антошка Березовский, Миска Борисов, Ивашка Алемасов, Емелька Паникадильщик, Куземка Кудреватый, Данилка Фык с товарищи и пришед бунтом к городу и к воеводскому двору в многолюдстве и просили государева денежного, хлебного и соляного жалованья»[20].Дело получилось затяжное, чреватое кровью, но до штурма, слава богу, не дошло. Правда, свои деньги «бунтовщикам» вырвать так и не удалось, однако хлебное жалованье после долгих препирательств и взаимных угроз им все же частично удалось получить. Освободив попутно ранее арестованных сотоварищей, они в начале июля уже готовились к отплытию, когда воевода велел одного из них схватить и заточить в тюрьму. Выступив в его защиту, «бунтовщики» целую неделю держали город в осаде, а поскольку на них с городских стен были наведены пушки, то они предупредили, что если раздастся хоть один выстрел, — то «со стороны де город зажжем, а с другой станем рубить». Лишь на восьмой день «заморские бунтовщики» сняли осаду, пригрозив на прощанье, что зимой придут к Иркутску с еще большей силой «и над ним, Афонасьем, и над градскими людьми всякое разорение учинят». Угроза подействовала: иркутяне поспешили сместить воеводу. Следствие подтвердило его виновность. Отделался он легко — конфискацией имущества. Зато из числа «бунтовщиков», всего-то лишь требовавших причитавшегося им по закону, троих приговорили к казни. После этого случая, имевшего большую огласку, «заморское» население укрепилось во мнении, что здесь, на месте, правды не добьешься. Об этом тоже напоминается в Указе:
«…в прошлом де 7204 г.[21] послали они (т. е. бурятские роды. — В. М.) к нам Великаму Государю к Москве с Нерчинским сыном боярским с Микитою Варламовым въ техъ их налогахъ и обидахъ и в разоренияхъ на Селенгинскихъ и Удинскихъ служилыхъ и всяких чиновъ людей челобитную, и по нашему Великаго Государя указу и грамоте велено их (т. е. „иркуцких всяких чинов людей“ — В. М.) с той Кударинской степи с ихъ породных кочевныхъ местъ свесть, а те заимки и ныне у них не сведены…»В тот раз в столице отреагировали довольно быстро, свидетельство чему имеется в «наказных статьях» Сибирского приказа от 1996 г. иркутским воеводам, где предписывалось по отношению к бурятскому населению:
«…держать бережение и привет и того смотреть и беречь накрепко, чтоб от приказчиков и от работных людей никаких обид и налогов и разорения и грабежу им никакого отнюдь не было». Кроме того, было велено «породные кочевные» земли вернуть, а самовольно поставленные там заимки «свесть».В ответ «иркуцкие всяких чинов люди» прибегли к средству, даже до сего дня действенному, — бюрократической волоките: сочинили встречную челобитную. Сей факт Пётр опять-таки не преминул вспомнить в своём Указе:
«…облыжным челобитьем нам Великаму Государю они Удинские служилые и всякихъ чинов люди били челом, чтоб быть имъ, иноземцамъ, в Иркутскомъ присуде…».
«…22 марта 1703 г. был обнародован царский Указ. Согласно Указу, за хори-бурятами (в Указе они названы „ясашными брацкими людьми“, нередко одиозным словом „инородцы“, еще хуже „иноземцы“) было закреплено право на владение своей землей…»[22].Но вспомним, друзья, что перед нами документ начала XVIII в. В нём со всей неприглаженной рельефностью, подобной чугунному литью демидовских заводов, запечатлён кондово-бюрократический язык делопроизводства той эпохи. Эпохи, когда вообще всё общество официально делилось на благородное и подлое сословия. Подходить к этому с либерально-демократическими слюнями «толерантности и политкорректности» могут только те, кто напрочь лишен историчности мышления. Это было время, когда даже в межгосударственную переписку «на высшем уровне» нередко — «весомо, грубо, зримо» — вторгался смачный простонародный слог. Всего за сто с небольшим лет до Петра Иван Грозный, опасаясь, что бояре могут его свергнуть, адресовал английской королеве Елизавете свое личное — как монарх монарху — обращение:
«Буде мятежные бояре меня одолеют и низложат, то обещай мне дать у себя в Англии приют. Буде же с тобой подобное приключится, то я тебе дам приют в Москве».На это королева, политкорректно умалчивая о «приюте», отписала лишь о проблемах и условиях торгового договора. Ответ Грозного был по-царски прям и гневен:
«Я тебе писал о своих государевых нуждах, а ты мне отвечаешь о нуждах твоих мужиков торговых, и вышла ты как есть пошлая дура»[23].Да, язык той поры тяжеловат для деликатного уха нынешней либеральной интеллигенции… Но вернёмся к Указу. Его далеко не безупречный стиль свидетельствует о том, что он явно продиктован самим царём и несёт на себе «ауру» его неповторимой личности. А манера Петра говорить, мыслить и действовать была настолько своеобычна, что порой ставила в тупик даже благожелательно настроенных к нему людей — таких, как дореволюционный русский историк В. О. Ключевский (1841–1911). Что и видим в его знаменитом труде[24], где Василий Осипович волей-неволей делает признания вроде следующих:
«В 1718 г. (…) он дал 26 ноября указ, изложенный по его привычке первыми словами, какие пришли ему на мысль. Первые два пункта указа с обычным торопливым и небрежным лаконизмом законодательного языка Петра гласили…»;
«В ноябре 1717 г., быв в Сенате, Пётр сам написал указ, изложенный тем летучим стилем, который поддавался только опытному экзегетическому[25] чутью сенаторов…».Где ж нынче сыщешь опытных экзегетов, так что до сути «иноземцев» придется докапываться самим. Нет, Пётр вовсе не оговорился, именуя одних и тех же людей то «инородцами», то «иноземцами». Просто в начале XVIII в. положение многих бурятских родов в смысле подданства выглядело очень неопределённым. Будучи жителями «прозрачного» порубежья, они практически были вольны кочевать по обе стороны границы, периодически оказываясь при этом «иноземцами» как для одного, так и для другого правительства. И сия путаница, царившая в районах российско-китайского пограничья, отразилась в тексте Указа. Более того, даже спустя почти 200 лет, в самом конце XIX в., в российском законодательстве всё еще сохранялось юридическое понятие о народностях «не совершенно зависящих от России». Среди таковых упоминались, например, кочующие на границе России с Китаем «дзюнгорцы» (джунгарцы), подданство которых «не установлено» и которые «имеют право свободной беспошлинной торговли… платят подать шкурами по собственному произволу как в количестве, так и в качестве… Подлежат российскому суду только в случае убийства или насилия, на российской земле совершённых, и пользуются защитой российского правительства только тогда, когда обращаются об этом с просьбами». Обратимся теперь к «инородцам». Дореволюционные справочники административно-юридического толка поясняют, что слово «инородцы» относится ко всем российским подданным неславянского племени. В наше время таковых именуют просто людьми иной национальности. Простая констатация факта: люди иного рода-племени, только и всего. Что тут одиозного? Другое дело — эмоциональная окраска, однако это уже вопрос культурного уровня отдельных социальных групп или отдельных индивидов, вопрос бытового национализма или религиозной «инакости». Впрочем, вряд ли сами «обиженные» всерьез верят, что осознанное, намеренное унижение «инородцев» было частью государственной национальной политики российского правительства. Вот небольшой пример, взятый из книги современного американского автора, изучавшего дореволюционные документы по гражданским правам в России:
«По мере того как в XVIII в. расширялись границы империи, благородные сословия присоединённых территорий включались в российское дворянство и получали такие же привилегии, как их русские собратья. Так в составе дворянства появлялись люди, чьим родным языком были татарский, грузинский, немецкий или какой-либо ещё…»[26]Здесь уместно вспомнить о М. И. Сердюкове, талантливом «новаторе науки и техники»[27] петровской эпохи. Его биографию изучал в свое время калмыцкий писатель Алексей Балакаев, в итоге посчитавший, что это был крещёный бурят из «мунгальского» племени, кочевавшего в районе тогдашнего Селенгинского острога. В изданной еще четверть века назад книге В. С. Виргинского находим такие строки:
«…судьба изобретателя М. И. Сердюкова сложилась, казалось бы, удивительно удачно. Он в молодости был приказчиком в одной из лавок московского купца М. Г. Евреинова. Там побывал Пётр I и заметил в юноше большие природные способности. Пётр велел записать Сердюкова в новгородское купечество и обеспечить его средствами. Сердюков стал преуспевающим поставщиком продовольствия и фуража на русскую армию (тогда начиналась Северная война). Большие доходы получал Сердюков и как откупщик. …Как писал позднее сам Сердюков, он хотел приложить свой труд „для государственной и всенародной пользы“. Сообщение между Балтийским морем и Волгой по Вышневолоцкому водному пути было тогда в неудовлетворительном состоянии, хотя там работали до этого многие иноземные специалисты. Сердюков решил обеспечить „свободный судам ход“ по Вышневолоцкому пути посредством создания новых гидротехнических сооружений и подал в 1719 г. соответствующий проект царю. Последний официально поставил Сердюкова во главе всех строительных работ по Вышневолоцкой системе. Но Сердюкову пришлось вести непрестанную борьбу с противниками строительства, особенно с церковниками. По их доносу Сердюков был арестован по обвинению в приверженности к расколу. Ему грозила жестокая расправа. Лишь по распоряжению Петра следствие по делу Сердюкова закончилось и его освободили. После смерти Петра I начинание Сердюкова чуть было не сорвалось из-за враждебного отношения Миниха, который хотел отдать Вышневолоцкий путь в управление своим ставленникам. Лишь падение Миниха избавило Сердюкова от дальнейших преследований, и он смог продолжать свою творческую деятельность»[28]
«основателем крепостного права не был у нас никто, а винить в его развитии следует обстановку общественного бесправия, в которой возникли и воспитались крепостные отношения Московского государства»[31].Одним из ранних документов, свидетельствующих об уже утверждающихся крепостных отношениях на Руси, считается писцовая книга 1580 г. тверских владений князя Симеона Бекбулатовича[32], где говорится о 305 «выбежавших» (т. е. беглых) крестьянах из общего числа 2217, прикрепленных к земле («крепких земле»). А уже со второй четверти XVII в. крестьяне закрепощаются массово, давая помещику обязательство:
«всякую страду страдать и оброк платить, чем он изоброчит», жить «где государь ни прикажет, в вотчине или в поместье, где он изволит поселить», и даже соглашаться на то, что «вольно ему, государю моему, меня продать и заложить».С середины того же века закрепощают и детей крестьянских. С XVII в. имущественные и личные права крепостных крестьян уже ничем не ограждены, никакой закон не пытается как-то ограничить размеры крестьянских податей и повинностей. Вопреки церковному закону, помещики по своей прихоти женят и выдают замуж крепостных. Думается, всем нам еще со школьных лет памятны строки великого русского поэта Н. А. Некрасова (что характерно, напрочь забытого нынешними СМИ):
«...государственные тягости могут быть на них (инородцев. — В. М.) налагаемы лишь с величайшей постепенностью в связи со своеобразным строем их быта… Воздействие государственной власти на их быт исчерпывается надзором за их самоуправлением, подчинением их российскому уголовному суду за наиболее тяжкие преступления, ограждением их от некоторых зловредных влияний (от спаивания виноторговцами, закабаливания под видом найма, захвата их земель), содействием их промыслам — продажа от казны пороха, других припасов и т. д.».В тех же источниках читаем:
«Важнейшие привилегии относятся к воинской повинности. До 1880-х гг. они (инородцы. — В. М.) вообще не подлежали рекрутской повинности. Позднее их стали привлекать на основании особых положений и в большинстве на разного рода льготных основаниях».
«Монгольское слово яса (ясак, джасак[34]) означает „поведение“ или „декрет“. С моей точки зрения, Яса как целое ни в коем случае не может быть охарактеризована как обычное законодательство. Она была монгольским имперским законом, сформулированным Чингисханом»[35].Полного текста Великой Ясы не сохранилось. Но то, что доступно исследованиям, дает учёным основания выделять в ней целый ряд статей, в том числе о международном праве, о законодательствах административном и уголовном, гражданском и военном, о коммерческом праве. Производные от слова ясак были широко распространены на Руси и обозначали нечто, имеющее отношение к закону, праву, правилам, к государству вообще в самом широком смысле этого слова. Так, в словаре Владимира Даля указано:
«Ясак — сторожевой и опознавательный клич, знак, маяк; лозунг, отзыв, пароль; подать, платимая инородцами. Ясачные крестьяне — казённые. Ясаул — чин в казачьих войсках. Ясачные деньги — податные, подушные. Ясачная дорога — столбовая, почтовая».Помимо всего прочего, здесь виден отголосок тех давних, достаточно непростых военно-административных и деловых, в том числе и фискальных, взаимоотношений, существовавших некогда между Монгольской империей и еще не объединёнными в единое целое русскими княжествами. Здесь стоит упомянуть, что одним из таких «отголосков», благополучно доживших до наших дней, является слово таможня. В словаре В. Даля поясняется:
«тамга (платить тамгу) — внутренняя таможенная пошлина, введенная на Руси монголо-татарами и взимавшаяся со всех продаваемых товаров вначале натурой, позже — деньгами; тамжить — ставить печать; тамговый — таможный; таможенный товар — заверенный печатью (тамгой)».Известно, что для исчисления причитавшейся дани золотоордынские чиновники в 1245 г. и позже проводили в отдельных княжествах перепись населения. Золотая Орда к тому времени, хоть и оставаясь в составе общемонгольской империи, уже формировалась в виде автономного государства под сильной рукой Бату, внука Чингисхана. В проводимой им политике в отношении Руси главенствовали два пункта:
«добиться от князей присяги на верность и организовать сбор дани и налогов»[36].Каковы бы ни были монгольские войны начального периода, но уже к середине XIII в. и в самой центральной империи, и в её «дочерних» образованиях — например, Персидском Ильханате и Золотой Орде — государственное устройство и общий порядок в стране были на весьма высоком, по средневековым меркам, уровне. О чём имеются авторитетные свидетельства Иоанна де Плано Карпини и других известных западных путешественников-дипломатов. Разумеется, перепись ни у кого на Руси восторгов не вызывала — ни у князей, ни у простолюдинов. Да и найдётся ли хотя бы сегодня на свете такой чудак не от мира сего, который искренне радовался бы налогообложению? Древнерусский летописец в сердцах записал:
«Окояннии изочтоша всю землю русскую, токмо не чтоша игуменов».Историки полагают, что перепись имела целью установить не число населения, а количество хозяйств и размер падавших на каждое из них платежей. Таким образом, слова «окояннии не чтоша игуменов» следует понимать в том смысле, что в налоговые списки не вносились монастырские хозяйства. Великая Яса повелевала «окаянним», не деля богов и священнослужителей на своих и чужих, в равной мере почитать их всех.
«На это Чингисхан сказал: Занимайте же вы своим кочевьем Селенгу, Меркитскую землю, и будьте вы её невозбранными, дарханными пользователями… получайте в своё единоличное и нераздельное пользование всю ту добычу, которую найдёте в походе на врага или в облавах на дикого зверя… Дарханствуйте даже до потомков ваших… Будьте свободны от взысканий за девять проступков»[37].Эпизод относится к самому началу его правления. Из чего можно заключить, что дарханное право существовало еще до Великой Ясы. Следовательно, оно из числа тех древних правил, которые обобщённо называются обычным правом[38] и которые не только вошли потом в Ясу, но и, несомненно, послужили основой кодификации[39] при её создании. Тарханные грамоты (ярлыки), выдававшиеся золотоордынскими ханами православным монастырям, высшему духовенству, князьям и знатным боярам, наделяли их правом не быть судимыми никем, кроме государя, и быть свободными от повинностей. В этом своем качестве они сохраняли свою действенность на Руси и после монголо-татар. Хотя Иван Грозный, лютый враг боярской вольницы, отменил «тарханщину», но даже в XVIII в., если приходилось доказывать знатность рода и его исконные привилегии, потомки старинных родов еще продолжали ссылаться на авторитет тарханных грамот.
«В нынешнем во 199-м[42] году… объявились многие подроски женатые и холостые, не в ясаке, по пятнадцати и по шестнадцати и по семнадцати и по двадцати лет и больши, и ныне я на них ясаку на 198[43] год без указу великих государей просить не смею, чтоб они того не поставили себе в тягость и в налогу, а иные из них многие есть скудны гораздо… те подроски передо мною сказывали: наперёд де сего они ясаку не платили для того, что де их в ясачной платёж нихто не спрашивал, а сами де те подроски ясаку не приносили за себя за скудостью ж. С тех старых подросков ясак на 198-й год брать ли и в скольки лет подросков же в ясак верстать, о том что ты стольник и воевода укажешь»[44].Из пометы на обороте отписки:
«На прошлой на 198 год ясаку брать не велеть, чтоб им быть не в тягость».
«Уплата ясака ложилась на инородцев тяжелым бременем, так как служилые люди старались собирать его с прибылью и позволяли себе разные злоупотребления… ясашные народы терпели от зборщиков ясака и прочих начальников грабительство и разорение».Едва ли не хуже обстояло дело в самой коренной России. В. О. Ключевский в своём многотомном труде приводит мнение сведущих людей эпохи Петра:
«что из собранных 100 податных рублей только 30 попадают в царскую казну, а остальное чиновники делят между собою за свои труды… Чиновники истинные виртуозы своего ремесла. Средства для взяточничества неисчислимы, и их так же трудно исследовать, как и исчерпать море».Всё же видится нечто утешительное в мысли, что «коррупционная составляющая» есть неотъемлемый атрибут не только демократического, но и вспоминаемого с ностальгической грустью монархического общества. Следует подчеркнуть, что в рассматриваемую эпоху несладко приходилось всем, и, может быть, простому русскому человеку было горше других. Ключевский писал:
«Пётр понимал экономию народных сил по-своему: чем больше колоть овец, тем больше шерсти должно давать овечье стадо… На русского плательщика он смотрел самым жизнерадостным взглядом, предполагая в нём неистощимый запас всяких податных взносов».И далее:
«…прямое обложение сведено было в две классовые подати: одна, под названием ямских и полоняничных денег, падала на крепостных людей, другая, стрелецкая, во много раз более тяжелая, была положена на все остальное тяглое население… (С началом Северной войны) регулярная армия и флот потребовали новых средств: введены были новые военные налоги, деньги драгунские, рекрутские, корабельные, подводные; драгунская подать на покупку драгунских лошадей, падавшая и на духовенство, доходила до 2 рублей с сельского двора и до 9 рублей с посадского на наши деньги. Не было обойдено, конечно, и косвенное обложение… Начиная с 1704 г., один за другим вводились сборы: поземельный, померный и весчий, хомутейный, шапочный и сапожный — от клеймения хомутов, шапок и сапог, подужный с извозчиков — десятая доля найма, посаженный, покосовщина, кожный — с конных и яловочных кож, пчельный, банный, мельничный, с постоялых дворов, с найма домов, с наёмных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный — с печей, привальный и отвальный — с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов… Появились налоги, трудно доступные разумению даже московского плательщика, достаточно расширенному прежними порядками обложения… Обложению подвергались не одни угодья и промыслы, но и религиозные верования, не только имущество, но и совесть. Раскол терпелся, но оплачивался двойным окладом подати, как едва терпимая роскошь; точно так же оплачивались борода и усы, с которыми древнерусский человек соединял представление об образе и подобии божием. Указом 1705 г. борода была расценена посословно: дворянская и приказная — в 60 рублей (около 480 рублей на наши деньги[45]), первостатейная купеческая — в 100 рублей (около 800 рублей), рядовая торговая — в 60 рублей, холопья, причетничья и т. п. — в 30 рублей; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город, как и при выезде, платил за неё 1 копейку (8 копеек). В погоне за казённой прибылью доходили до виртуозности, до потери здравого смысла, предлагали сборы с рождений и браков. Брачный налог и был положен на мордву, черемису, татар и других некрещеных инородцев; эти „иноверческие свадьбы“ ведала сборами медовая канцелярия прибыльщика Парамона Старцева, придумавшего и собиравшего пошлины со всех пчельников. Дивиться надо, как могли проглядеть налог на похороны. Свадебная пошлина была уже изобретена… и сама по себе еще понятна: женитьба — все-таки маленькая роскошь; но обложить русского человека пошлиной за решимость появиться на свет и позволить ему умирать беспошлинно — финансовая непоследовательность, впрочем, исправленная духовенством».
«Вряд ли что подобное происходило когда-либо в другом месте, разве только в 1000 г. в Западной Европе. С 1665 г. забросили поля и все полевые работы; а когда наступил роковой 1666 г., в пасхальную ночь которого (или в ночь под Троицын день) должна была, по расчетам книжников, произойти кончина мира… — крестьянство было охвачено всеобщей паникой и в Поволжье, например, забросило дома и ушло в лес и пустыни… Ожидания конца света принесли крестьянам и их господам полное разорение… Все сроки прошли, конца не было. Но обманутые ожидания не могли поколебать эсхатологической идеологии. Все условия, создавшие ее, остались налицо и даже обострились. Аввакум прямо заявил, что „последний черт еще не бывал“… Произошла простая ошибка в расчете: считали со дня рождения Иисуса, а надо было считать со дня воскресения, к 1666 г. надо прибавить еще 33 года земной жизни Иисуса Христа, и получится 1699 год. В этот год придет антихрист, а конец мира будет в 1702 году»[47].Обстановка всеобщего страха и смятения как нельзя лучше способствовала появлению слухов о том, что антихрист — это сам Пётр. Здесь надо признать, что он и сам давал сильнейшие к тому поводы.
«Поведение Петра, вернувшегося в 1698 г. из-за границы, вместо поклонения святыням поехавшего прямо к Анне Монс и бражничавшего с нею всю ночь, а затем собственноручно резавшего бороды и рубившего головы стрельцам, сначала подало мысль, что подлинный царь пропал без вести в „Стеклянном[48] государстве“, а на его месте в Москве воцарился „жидовин из колена Данова“, т. е. антихрист. Но последующие действия и реформы Петра перенесли представления об антихристе на самого царя»[49].Пушкин, уделявший большое внимание личности царя-реформатора, так прямо и писал, что «Народ почитал Петра антихристом»[50], и в качестве одного из объяснений этого ссылался на тезис из знаменитого «Стоглава»[51]:
«Творящие брадобритие ненавидимы от Бога, создавшего нас по образу своему».Сильнейшее брожение в умах простого народа вызвал указ Петра от 15 декабря 1699 г., в котором началом нового года объявлялось 1 января 1700 г., а не 1 сентября, как это испокон велось на Руси. Пояснения, сопровождавшие данную акцию — «считать лета не от сотворения мира, а от Рождества Христова, в восьмой день спустя», — выглядели малоубедительными. «Народ, однако, роптал, — отмечал Пушкин. — Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что Бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своем летоисчислении». Неоспоримым аргументом в пользу «сентябрьского сотворения мира» стали… знаменитые библейские яблоки «познания добра и зла»: яблок в январе не бывает — уж это-то российский крестьянин знал твердо. Особое это настроение «перед концом света» породило такое крайнее средство побега из насквозь греховного мира, как самосожжение. Крестьяне «самоохотно» сжигались в избах и овинах, в скитах и церквах; горели целыми семьями, целыми деревнями; горели на Тоболе и под Тюменью, в Приуралье и Зауралье, в Поморье и Заволжье. Горели сотнями и тысячами. Известия о происходящем, приукрашенные чудовищными подробностями, достигали отдаленнейших уголков государства, в том числе, разумеется, и Забайкалья. Бурятскому населению вряд ли что могло сказать слово «антихрист», но то, что многие простые русские люди считают своего «хана» великим злодеем, — уж это-то уразуметь было несложно. Подобная репутация доверия к царю, понятно, не прибавляла. Но коль скоро предводители бурятских родов все же решились ехать к такому «страшилищу», то, очевидно, потому, что им было известно нечто такое, что придавало им уверенность в успехе предпринятого дела. То есть можно предположить, сам Пётр в силу определённых причин был весьма заинтересован в приезде к нему «брацких людей» из далёкого Забайкалья. Мы знаем, что царь часто и надолго отлучался из Москвы. Например, его знаменитое пребывание в Западной Европе затянулось на 15 месяцев. И вообще, как писал В. О. Ключевский:
«Петр был гостем у себя дома. Он вырос и возмужал на дороге и на работе под открытым небом. Лет под 50, удосужившись оглянуться на свою прошлую жизнь, он увидел бы, что он вечно куда-нибудь едет. В продолжение своего царствования он исколесил широкую Русь из конца в конец — от Архангельска и Невы до Прута, Азова, Астрахани и Дербента. Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений».Таким образом, буряты, эти потомственные кочевники, угодив в лице Петра на не меньшего кочевника, рисковали вообще не застать царя в Москве, что обрекло бы их на долгое и чреватое серьёзными неприятностями ожидание. Но коль скоро этого не случилось, то, надо думать, дата приезда бурятской делегации была заранее согласована с самим Петром. Следует заметить, что именно в начале 1703 г. Петру пришлось особенно ужесточить свой рабочий график: царь готовится в мае заложить Санкт-Петербург и одновременно в небывало форсированном темпе создавать балтийский флот. И то, что при таком дефиците времени глава государства все же считает необходимым встретиться с какими-то «самодеятельными ходоками» и внимательно их выслушать, — наводит на определённые размышления. Добавим к этому, что в результате, как бы экспромтом, рождается государственный акт, тот самый Указ, которому суждено было на многие десятилетия вперед обеспечить спокойствие и безопасность громадных восточных территорий державы. Нет, походя, по наитию такие вещи не делаются. Всё вышесказанное разительно не вяжется с версией об «унизительной поездке дикарей». Напротив, создается впечатление, что у царя Петра определённо были некие веские причины для встречи с этими людьми. И ещё: несмотря на чрезвычайную дальность и трудность поездки, она завершилась в общем-то почти благополучно: из всех ее участников не вернулась домой лишь молодая шаманка Абажа-удаган: увы, организм юной женщины не вынес непосильных дорожных тягот. А ведь при экстремальных условиях того путешествия жертв могло быть куда больше. Нет, одним лишь удачным стечением обстоятельств вышеперечисленное объяснить трудно. Представляется, что на всех этапах своей миссии бурятская делегация пользовалась помощью и поддержкой. Даже сейчас, 300 лет спустя, за всем этим предприятием чувствуется продуманность, подготовленность и чья-то влиятельная дружественная рука. Далее, необходимо было точное знание особенностей предстоящего пути: расстояние до Москвы, основные населенные пункты, великие реки и переправы через них, сроки ледостава, характер и состояние дорог и многое, многое другое. Как истинные кочевники, буряты отлично сознавали, что от малейшей ошибки в подобном путешествии зависит не только судьба поставленной цели, но и сама их жизнь. По этим и подобным вопросам реальную помощь могло оказать и оказывало именно руководство Нерчинской администрации. Так, делегацию забайкальских бурят «сопровождали в качестве переводчика бывший приказчик из Нерчинска Павел Шурыгин и лекарь Михайло»[52]. И, наконец, многое объясняет тот факт, что должность наместника сибирского в то время занимал один из наиболее влиятельных помощников Петра граф Федор Алексеевич Головин, — тот самый, который в 1689 г. подписал Нерчинский договор с Китаем и которого руководители забайкальских бурятских родов не без оснований считали своим большим другом.
«В 1683 году Император Римский, начав войну с Турциею, послал министров своих в Москву заключить союз с царями Иоанном и Петром…»Кстати, во избежание путаницы, здесь необходимо пояснить, что, говоря об «Императоре Римском», в то время имели в виду сидевшего в Вене Императора Австрийского Леопольда I, имевшего одновременно титул Императора Священной Римской Империи Германской Нации. Относительно этой последней умный и язвительный Гёте замечал, что она не была ни священной, ни римской, ни германской и вообще вовсе не была империей. В Москве пробовали было уклониться от австрийских «дружеских объятий», упирая на то, что:
«…заключенного царем Феодором 20-летнего мира[56] нельзя нарушить и что Россия ничего не может предпринять, пока Польша (союзница Австрии — В. М.) не отречется от своих притязаний на Смоленск, Киев и всю Украйну и не заключит вечного мира».Однако неудачливо ратоборствующему с турками Леопольду поддержка Москвы был крайне необходима. Пришлось ему пустить в ход всё свое немалое влияние, в результате было решено:
«что республика Польша уступит Смоленск, Северск, Киев и Украйну, покоренные еще царем Алексеем Михайловичем. Польша согласилась на сие требование в 1684 году, получив в уплату за все 15000 Польских ливров, что на Русские деньги составляет 187500 рублей».После чего сделавшееся как бы заложником Запада российское общество погрузилось в тревожное ожидание неизбежной войны со свирепыми янычарами. Не способствовал спокойствию в государстве и тот курьезный вид, в котором пребывало тогдашнее российское самодержавие: совместное царствование Петра и Ивана при регентстве их старшей сестры, царевны Софьи. По словам всё того же В. О. Ключевского, это было «троевластное правление, которому насмешливо удивлялись за границей». На деле же никакого «троевластия», очевидно, не было — у Пушкина однозначно сказано:
«Царевна самодержавно правительствовала семь лет с половиною. На монетах и медалях изображалась она (по другую сторону царей) в короне, порфире и со скипетром».И только под 1689 годом А. С. Пушкин уже с заметным облегчением смог отметить:
«Отселе царствование Петра единовластное и самодержавное».Вот на таком непростом фоне зачиналась и протекала посольская миссия Ф. А. Головина.
«После взаимных поздравлений, Российские Полномочные объявили через переводчика, на Латинском языке, что цель приезда их состоит в прекращении возникших неудовольствий от набегов со стороны Китая и в определении границ между обоими Государствами. Головин предложил назначить рубежом реку Амур… Китайские Послы, напротив, простирали свои требования не только на Албазин, но и Нерчинск, Селенгинск и все земли до озера Байкала… На втором съезде Китайцы сделались несколько уступчивее и назначили пограничным городом Нерчинск, оставляя его в нашем владении… Китайцы решительно объявили, что не уступят России Албазина. Собран был военный совет в Китайском стане; в нем было положено: чтобы войско переправилось через Шилку и окружило со всех сторон Нерчинск… Вечером Китайцы обступили город. Головин приготовился к отчаянной и ненадежной обороне… Послы… объявили нашим Полномочным: что они согласны на мир, если место, называемое промышленниками Святой Нос, лежащее на берегу Западного моря, близ реки Уди, будет признано границею; желали таким образом присоединить… не только все Охотское море, но и большую часть Камчатки. Четырнадцать дней продолжались споры и угрозы со стороны Китайцев. В столь затруднительных обстоятельствах, Головин силою слова и дарами, склонив на свою сторону Иезуитов, употребил их посредство в деле миротворения, но принужден был, однако ж, отказаться от Албазина и всякого права на земли лежащие по ту сторону реки Амура. 27-го Августа 1689 года заключен был первый договор с Китайским Двором… 29-го Августа Послы приложили к договору, написанному в двух экземплярах, свои печати… все встали с мест, произнесли, по своему обычаю, клятвенное обещание свято исполнять заключенное постановление и разменялись экземплярами. Тогда Головин отправил к Китайцам свои подарки, состоявшие из боевых и столовых часов, позолоченной посуды, огромных заздравных бокалов, зеркал и мехов; несколько дней сряду угощал их при звуке музыки и барабанов. Китайцы взаимно одарили наших Полномочных парчами, атласом и дорогими материями; разстались с ними (31 августа) друзьями. Головин послал донесение свое к Государям (3 октября); велел разорить Албазин; приступил к укреплению Нерчинска, которое было кончено в следующем году, когда он еще находился в Сибири; усилил Нерчинский гарнизон и выехал (15 октября) в Тобольск…»В те трудные дни Головин поддерживал тесную связь со многими из предводителей бурятских родов и нашел в них как раз тех людей, которых следовало всячески привлекать на свою сторону, дабы Россия обрела надежную опору на своих восточных окраинах. Убеждал его в этом и пример созданного им пограничного полка, в котором достойно несли службу немало забайкальских бурят.
«в котором не просто растворялись разные государства, но и „варились“ элементы разных культур, смешивался опыт христианской, буддийской, конфуцианской и исламской цивилизаций. Империя объединила усилия разных народов в создании условий их мирного сосуществования».И ещё.
«Весь этот порядок, экономическое процветание и общечеловеческая лишённая какого-либо центризма философия не могли не привести к интеллектуальному взрыву во всей громадной империи. В Китае появились новые и бурно развивались зародившиеся ранее формы художественной прозы и драмы, живописи и архитектуры. Стали появляться математические трактаты, труды по агрономии, появились новые инженерные проекты и сооружения. Эти же процессы идут в Иране: подъём литературы и расцвет миниатюрной живописи, в городах создаются учёные кварталы. Монголы поощряли как точные науки (строятся обсерватории, где работают учёные разных национальностей), так и исторические знания. К управлению государством привлекаются все талантливые, способные люди вне зависимости от происхождения, религиозных убеждений… Цели монголов хорошо выражены словами близкого к императорскому двору конфуцианского учёного, урожденного тюрка Бухума: „Чтобы было много способных (к управлению делами государства) людей, необходимо, как в древности, учредить повсюду школы… И повелеть, чтобы обучение начинали с изучения отношений между людьми… Нужно познать, как вести себя в обществе, устраивать семью, свою страну“»[61].Итак, переходя на бытовой уровень, «месопотамские» буряты были людьми, которые повидали мир и обрели неоценимый опыт общения с другими народами, чьи обычаи и нравы, уклад жизни, исторический опыт и религиозные представления порой совпадали, а порой разительно отличались от их собственных. Они были людьми, которые в той или иной мере соприкоснулись с персидской и китайской цивилизациями. Почти за 100 лет скитаний по разным землям от Месопотамии до Забайкалья они воочию увидели, как умирает централизованная Монгольская империя и на смену ей воцаряются где безвластие, где многовластие, а вместе с ними — беззаконие, разбой, разруха и «мерзость запустения». При виде всего этого они не могли не проникнуться мыслью о преимуществе пребывания в составе стабильного государства с сильной властью и твердыми законами. Они были людьми, вобравшими в себя опыт предков, которые в свое время с таким трудом и после стольких испытаний пришли к пониманию того, что империя — это порядок. Думается, указанное обстоятельство сыграло далеко не последнюю роль в их решении принять подданство Российской государства.
«После Нарвы началась неимоверная трата людей. Наскоро собираемые полки быстро таяли в боях, от голода, болезней, массовых побегов, ускоренных передвижений на огромных расстояниях…»Следовательно, в немалом расстройстве пребывали и промышленность, и сельское хозяйство. А Северная война продолжалась. До Полтавы надо было еще дожить… Итак, перебросить из Центральной России в Забайкалье хотя бы некий «ограниченный контингент» Пётр не мог себе позволить. И вместе с тем он, как никто другой, осознавал всю значимость тех территорий для будущей России. Среди масштабных планов, которые он вынашивал, большое место отводилось Востоку, но вплотную подступиться к нему он смог лишь в самом конце жизни. В год своей смерти, в 1725 г., царь задумывает почти одновременно отправить на Камчатку и далее к берегам Америки опытного мореплавателя Витуса Беринга, а в Китай — проверенного дипломата и разведчика Савву Рагузинского[62]. Последний, как мы знаем, в 1727 г. основал Кяхту, заключил два важных договора с Китаем — Буринский и Кяхтинский, а также содействовал приданию официального статуса службе бурятских формирований по охране забайкальских границ. Несомненно, на столь специфические темы, как военно-политическое состояние империи Цин, Пётр мог говорить только с предводителями бурятской делегации, зайсанами, и с теми «работниками», которые наиболее полно владели интересующей царя информацией. Понятно, что сам факт и содержание этих приватных бесед должны были остаться в глубокой тайне. Но, видимо, кое-что из этих бесед мы можем попытаться восстановить. Дело в том, что в 1731 г. Савва Рагузинский представил императрице Анне Иоанновне рукопись, озаглавленную «Секретная информация о силе и состоянии Китайского государства»[63], сопроводив её следующим посвящением:
«Дерзаю подданнейше поднесть В. И. В.[64] сочинённую моими трудами малую сию книжицу, что мог в бытность моей в Пекине и при границах проведать секретно и слышать публично, которая содержит отчасти историческое следование, отчасти же секретную информацию о силах и состоянии Китайского государства и о пограничном между двумя империями состоянии, и мню, что оная книжица счастливому В. В. империю ныне и потомству для известия не безполезна, наипаче в том, что происходило с 1680-го до 1729 года, по моё отбытие с границ».Мы не знаем, как оценила Анна Иоанновна труд Рагузинского, но для нас существенно то, что сделанный им обзор секретных сведений, накопленных почти за полвека, начинается с 1680-х годов — как раз тех самых, на которые приходится почти пятилетнее пребывание в Забайкалье Ф. А. Головина. Иными словами, именно с того момента, когда начинается более или менее упорядоченная разведывательная деятельность соответствующих российских служб на восточном направлении. Рагузинский был умный человек, отважный и честолюбивый авантюрист. Его репутация «на многие тайные вещи ведомца» говорит сама за себя. Однако будучи в Пекине, он был предельно стеснён как в передвижениях, так и в контактах с кем-либо: «посольский двор окружили шестьсот солдат под командой трёх генералов, которые полностью изолировали посольство от окружающего мира»[65]. И вот красноречивая иллюстрация к сказанному:
«В день начала переговоров — 15 ноября — у дверей комнаты, где происходило заседание, Владиславич выставил почетный караул из двух гренадеров. Министрам же по этому поводу иронически заметил: — Я у вас за караулом у передних дворовых ворот, а вы у меня за караулом в палате. Министры шутку поняли, рассмеялись, но продолжали твердить о „чести“ и „безопасности“».В этом отношении положение Ф. А. Головина было совершенно иным. Постоянно общаясь с верхами Нерчинской уездной администрации, чиновниками Селенгинского острога, с влиятельными предводителями бурятских родов, он имел широкую возможность подобрать бывалых и надежных людей, которые, не вызывая подозрений, регулярно и относительно свободно могли посещать соседнюю страну и собирать информацию. В пользу предположения о наличии серьёзной агентурной сети, созданной Головиным, говорит хотя бы то, что тематика, охваченная «Секретной информацией», весьма обширна: история Цинской династии, экономика страны и её военные возможности, моральный дух солдат, города и строение крепостных стен, отношение народа к царствующей династии, сведения о народностях, населяющих пограничные с Россией области, и т. д. За всем этим видится многолетняя кропотливая работа целой сети информаторов, к которой Рагузинский если и имел отношение, то самое незначительное. И тем не менее он, человек с немалыми амбициями, повествуя о действительно успешных дипломатических баталиях с цинскими министрами, не счёл за грех похвалиться также и своими достижениями в разведывательных делах:
«…я имел добрых шпигунов, чрез которых проведывал их намерение, и более их страшил Российских войск поступками, нежели от них боялся, и тем государственный интерес счастливо и благополучно окончил».Словом, можно утверждать, что значительная часть «Секретной информации» Рагузинского не только основывалась на сведениях «работников» Ф. А. Головина, но и была им беззастенчиво присвоена. Что, впрочем, в ту эпоху и не считалось чем-то предосудительным.
«В Китайской империи замыкаются 15 провинций, столь великия, что имея всякая столь многое число городов и людей, легко королевствами называться могут, ибо кроме 155 столичных городов, которые суть в первом ранге, и в которых бывает резиденция, считаются еще 1312 великих и знатных 2-го и 3-го ранга городов. И сии многолюдством и прочим ко удовольствованию их суть такоукрашены, что в иной области главными и столичными почтены быть могут, не упоминая меньших городов и сел, стенами окруженных, которых ежели все нумеровать, с 3000 оказывают. Токмо большая половина запущена и разорена, хотя вид строения и знак городища еще обретается… Все их города построены фигурою треугольною или четырехугольною. Стены городовые из жженого или сушеного на солнце кирпича построены, с башнями четырехугольными по древнему обыкновению. И ни един из тех городов не может формальную, восьмидённую, по нынешнему Европейскому обыкновению учиненную осаду вытерпеть. И хотя в оных многочисленный гарнизон имеется, наипаче же в тех, которые называются воинские крепости, которых великое число считается, кроме вышеупомянутых городов, однакож Китайское воинство за весьма слабое почтено и уничтожено быть имеет…»
«…О доходах Китайского богдыхана и о числе душ многие историки не согласно писали, однакож никто не писал, чтоб меньше 200 миллионов душ было… Таким же образом описатели того государства несогласно пишут о доходах Китайского богдыхана. Однакож по генеральному мнению годовые его доходы состоят в 200 миллионах унциях серебра, или ефимков[66]. И сие тако ж вероятно быть может, ибо все его подданные не токмо подушныя или поземельныя деньги (хотя те земли паханы или не паханы суть) платить принуждены, но всякого звания мануфактур безчисленное множество имеется и должны пошлин по 5 процентов за оныя платить. И как слух носится, в городе Нанкине от одной бумаги и китайки, кроме других доходов, пошлин по миллиону золота собирается… Здесь кратко описуется главное состояние того пространного империя, и сие по известиям, каковы получены от персон всякой веры достойных и потому что самим засвидетельствовать было можно».Пётр к тому времени имел достаточно солидный опыт управления государством, чтобы не слишком ослепляться всеми этими миллионами серебра и золота. Он понял: нынешняя Китайская империя — страна довольно-таки ослабленная (после великих крестьянских восстаний, о чём тоже сказано у Рагузинского). А война — дело крайне разорительное, это Пётр познал на горьком примере собственной страны. Однако сан самодержца, повелителя большой державы, обязывал его демонстрировать неколебимую уверенность. Известный фельдмаршал Миних оставил на этот счёт следующие строки:
«Что касается до финансового управления при сем мудром и великом государе, то можно судить по словам, которыя удостоился я лично от него слышать, в 1721 году в Шлиссельбурге… он мне сказал: Я кончил войну, продолжавшуюся двадцать лет, и не сделал долга, и если бы Богу угодно было продлить эту войну еще на столько же лет, то и тогда бы я не вошел в долги».Отголоски подобных настроений слышны и у Рагузинского:
«Блаженныя и вечно достойныя памяти Е. И. В. Петру 1-му, который разными военными случаями, а наипаче Шведскою войною будучи обязан, время не допустило оружием взять на Китайцев сатисфакцию в оказанном от них нарушении трактатов[67]». А дальше следует вынужденное признание: «…И для того (Пётр. — В. М.) вознамерился к себе привлечь Китайский гордый Двор учреждением отчасти честнее (уважительнее. — В. М.) прежняго титулов Китайского императора и отправлением своей императорской грамоты без внесения и включения свого полного титула, за подписанием собственной своей руки и приложением государственной печати, с чрезвычайным посланником».Уверенные слова царя, рассчитанные, конечно же, на слушателя, тем паче — иностранца Миниха, были убедительно опровергнуты позднейшими исследователями, как, например, глубоко изучившим петровскую эпоху В. О. Ключевским:
«Упадок платежных и нравственных сил народа едва ли окупился бы, если бы Пётр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию и даже пять Швеций».Действительно, положение России было таково, что возможность осложнений на Дальнем Востоке тревожила царя не на шутку. Можно догадываться, что Пётр не без удовлетворения воспринял, например, такое (заимствованное Рагузинским) наблюдение кого-то из безымянных «работников» Головина о падении нравов и воинской доблести победителей — маньчжур, вольготно расположившихся в побежденной стране:
«Сначала, когда Маньчжуры к обладанию Китайского государства намерение восприняли, тогда они были зело храбры, так что един из них десяти китайцам противиться мог. Но по не весьма долгом потом времени, предав себя легкости и роскоши и оставя прежнее воинское учение и труды, в такое слабое состояние от того приведены, что ныне от тех китайцев неотменны суть…»Мы, знающие из истории дальнейший ход событий, вправе сделать вывод, что на все поставленные вопросы Пётр получил настолько обнадеживающие ответы, что мог, уже не опасаясь за восточные рубежи, обратить все силы на европейский театр войны. Здесь невольно возникает некоторая аналогия с начальным этапом Великой Отечественной войны. Тогда Сталин, получив убедительную информацию Рихарда Зорге о том, что Япония не намерена нападать на СССР, перебросил под Москву сибирские дивизии, которые и отстояли столицу. В той ситуации правитель, даже менее прозорливый чем Пётр, неизбежно осознал бы жизненную важность того, чтобы народы, населяющие пограничные с Китаем и Монголией земли, испытывали по отношению к России не только лояльность, но и союзнические чувства. В Указе царя от 22 марта 1703 г., в частности, говорится:
«…под Иркутским Присудом им быть невозможно… Велеть им быть под Нерчинском по прежнему в их породных землях и кочевных вышеписанных местах по правую сторону Селенги реки… чтобы им от налог и обид в конец не разорится и нашей Великого Государя службы не отбыть…»Далее в том же Указе велено «служилых и всяких чинов людей», относящихся к «Иркутскому Присуду», вместе с их заимками переселить на другую сторону Селенги. Однако Пётр пошел дальше, чем просто решил проблему «породных» земель именно так, как того желали в бурятском народе. В завершающей части Указа он счел необходимым напрямую выразить благожелательность и человеческое сочувствие по отношению к бурятским посланцам, отметив, что они «…ехали к Москве такое великое разстояние и в пути всякую нужду себе принимали», — после чего особо предостерег, чтобы их «тем не скорбить» (т. е. не укорять, не чинить гонений), и повелел:
«…посылать из Нерчинска прикащиков людей добрых, которые бы их от всяких обид оберегали… всякую расправу чинили в правду; а буде те прикащики учнут… чинить обиды и разорения… и оборони чинить не учнут, и тех прикащиков, наказав жестоко, от приказов останавливать, а на их места выбирать иных добрых людей и приказывать им накрепко, буде они так же учнут чинить, и им жестокое наказание учинено будет вдвое и сосланы будут в ссылку…»Нет причин полагать, что со стороны царя это было неким «политическим жестом». Превосходный знаток той эпохи В. О. Ключевский пишет, что Пётр был «честный и искренний человек, строгий и взыскательный к себе, справедливый и доброжелательный к другим» и органически чуждый тому, что историк назвал «кремлёвским жеманством». Думается, Пётр Великий воспринял приезд к нему представителей бурятского народа как проявление дружбы и ответил им тем же.
Был у Н. М. Теплый прием — армянский портвейн. Просидели до четырех утра. Автобусная улица тиха. Ночь теплая, дверь на балкон открыта.
Вспоминали Булгакова, рассказ Бунина «Солнечный удар».
Много говорили о Высоцком. Спектакли о нем на Таганке. Перебирали знакомых — Леонид Володарский. Он наконец пробивается в толстые журналы. Над Таганкой видели летающую тарелку. Просто караул. У Н. М. мечта — стать переводчиком с французского. Она показывает альбом с видами Парижа, антологию французской поэзии XIX–XX вв.
Чем больше города, тем больше одиноких.
Н. Гениной
«Царевич Норсан получает в жены небесную фею. Преследуемая родственниками царевича фея, которой грозит даже смерть во время случайной отлучки из дому ее супруга, улетает в небесные чертоги к своему отцу. Царевич отправляется на поиски. Он обращается с мольбой и к светлому месяцу, и к лани, ко всем встречным, прося указать ему его дорогую возлюбленную. После разных приключений царевичу удается найти свою фею, с которой он и возвращается на родину» (Б. Я. Владимирцов. Тибетские театральные представления — «Восток», кн. 3. М.-ПБг., 1923, с. 104).Отзвуки лебединого в литературе и искусстве. «Пела лебедь, падая во мглу…» — «Слово о полку Игореве» (пер. Н. Заболоцкого), лебедь, обернувшаяся царевной, в пушкинской сказке о царе Салтане, балет «Лебединое озеро»… Даже творец «Дхаммапады», два тысячелетия назад созерцавший небо и землю, обращался к образу белой птицы как символу совершенства: «Мудрые удаляются, дома для них нет наслаждения. Как лебеди, оставившие свой пруд, покидают они свои жилища. Их путь, как у птиц в небе, труден для понимания».
Е. С.
«Дорогой Баир, 22/V-80 Спасибо за „Дикую акацию“. Я с интересом и глубоким вниманием прочитал Вашу книгу. В ней искренность соединяется с точностью — черта подлинного поэта. Чувствуется, что Вы знаете и любите Заболоцкого и Пастернака — двух королей нашей поэзии. Но влияние их лишь мелькает из глубины, не мешая Вашему дарованию, а напротив, я бы сказал — украшая его. Словом, Вы меня порадовали своей книгой. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья. В. Каверин».
«Надо писать для себя, души своей, и это может пригодиться читателю, человечеству».Роман Рильке — это проза поэта. Он носит автобиографический характер, написан в 1910 году, когда автору было лет тридцать пять. Интересно, что примерно столько и мне сейчас. При чтении же романа я не раз ловил себя на том, что автор выражает созвучные мне мысли по отношению к творчеству и другим вещам, которые выше отмечены мною в выписках. Еще одна цитата:
«Книги — это пустое место… надо читать в крови, вот в чем дело».А молитва о написании стихотворения — это тоже из высшей сферы. Рильке является, пожалуй, одним из самых странствующих поэтов XX века. Он мог бы повторить вслед Артюру Рембо его знаменитые строки из «Пьяного корабля»:
Родился Баир Тайсаев в с. Куморы Северобайкальского района. Отец, Табан Тангабаевич, был главным инженером-маркшейдером Бурятзолота. Младший брат отца, Гуранша Тангабаевич, погиб в первые дни войны. Отец просился на фронт, но его не отпустили — «золото важнее». Когда Баиру исполнилось четыре года, семья переехала на Ольхон, самый крупный остров Байкала, расположенный в средней части озера, вблизи западного побережья. Остров вытянут вдоль берега Байкала. Южная часть Ольхона и, частично, северная оконечность степные, на остальном пространстве произрастают сосновые, лиственничные и березовые леса.
Плыли на пароходе «Комсомолец». Так совпало, что путешествие пришлось на день рождения Баира. Ему подарили бескозырку с ленточками и надписью «матрос». Кепку он тут же выбросил за борт. Запомнились песчаные берега, поросшие соснами и лиственницами, рассеченные скалистыми мысами, множество красных цветов на берегах бухты Ая.
Потом были школа, походы, рыбалка, книги: «Белеет парус одинокий» Катаева, «само собой, майн риды, жюль верны». В школе Баир рисовал как обычный мальчишка, но лучше всех, чему не придавал особого значения. Слыть художником почему-то казалось стыдным. В эпоху железного романтизма все увлекались спортом, особенно боксом, но Баир толкал штангу, считая, что драться он и так умеет.
Окончив школу, Баир Тайсаев поступил на исторический факультет Иркутского университета. Снимал с друзьями квартиру. Рисование не оставил, больше того — по вечерам посещал рисовальные классы в Иркутском художественном училище.
В 1973–1975 гг. проходил военную службу в Баренцовом море, остров Шалим, г. Североморск.
На четвертом курсе он начал было писать дипломную работу, но вскоре перевелся на заочное отделение и уехал в Ленинград штурмовать Репинку (Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина Академии художеств СССР). Поступить туда без диплома художественного училища и направления было практически невозможно. Правда, существовали вечерние и дневные рисовальные курсы при институте, где можно было подготовиться к летним вступительным экзаменам. На вечерних курсах рисовали с гипсов, а на дневных — с живой натуры, вместе со студентами, и попасть на них считалось величайшей удачей. Баиру повезло, его приняли, и уже в марте он со стыдом смотрел на свои декабрьские работы, а в апреле — на мартовские, и летом, успешно пройдя все три отборочных тура, был зачислен в институт.
Учился Тайсаев у профессоров Г. Д. Епифанова и В. А. Ветрогонского. Специализировался на станковой графике. Первой его крупной работой была серия литографий на тему БАМа, отмеченная Ю. М. Непринцевым, бывшим командиром морской пехоты, автором знаменитой картины «Отдых после боя», более известной под названием «Василий Теркин». Непринцев заведовал кафедрой рисунка. «Все пишут „Моя Башкирия“, „Мой Узбекистан“, — сказал Юрий Михайлович, — а парень вот не поленился, поехал из своих степей на БАМ…»
После окончания Академии художеств Тайсаев — постоянный участник выставок: республиканских, региональных, всесоюзных, зарубежных. О нем пишут как о «художнике романтической доминанты». «Летящие по небу благородные всадники — охранители вечности — привносят в душу зрителя нечто возвышенное, очищающее. Кажется, что картина „Гонители тьмы“ написана в одном вдохновенном порыве. Но работа над ней длилась более десяти лет. Поначалу хотелось изобразить всадников, скачущих по земле, в исторически достоверной военной амуниции… По мере накопления материала все более облегченной становилась композиция. Всадники воспарили в небе, амуниция лишь слегка обозначилась. Возобладал героический полет. Эту романтическую ирреальность уравновешивает хорошо узнаваемая иволгинская гора с необычным абрисом. Едва возвышаясь над необъятной степью, она, тем не менее, является глубоким смысловым эпицентром полотна». (Л. Цыреннимаева.)
В 1989 году Тайсаев побывал в северной части Монголии, в монастыре «Амарбаясгалан», расположенном у подножия горы Бурэн-хан, сделал снимки железного котла, установленного под открытым небом. Двадцать лет спустя он случайно находит старые пленки и за восемь дней пишет картину «След кочевника».
Он возвращается к историческим изысканиям, работает над трудом «Серые волки — блудные дети Азии», где пытается по-новому взглянуть на идею российской государственности, связывая ее с историей народов, населявших Сибирь и Дальний Восток, с историей Бурят-Монголии. Одновременно он занимается общественной деятельностью: участвует в разработке флага и герба Бурятии (1993–1995 гг.), в создании литературного музея имени Хоца Намсараева в Улан- Удэ и музея-усадьбы Исая Калашникова в Шаралдае. В мае 1997 г. проводит теоретический семинар по теме «Новый взгляд на историю внутренней Азии» в Кембридже. Как председатель правления Союза художников Бурятии организует выставки, участвует в издании альбома «Художники Бурятии». Отстаивает право собственности Союза художников России на здание дома художников в Улан-Удэ. Он член совета Всебурятской ассоциации развития культуры (ВАРК), член Союза художников СССР и России, входит в правление ВТОО СХ России.
Из творческой характеристики:
«Тайсаев одинаково успешно работает в жанрах портрета, пейзажа, сюжетно-тематической картины. Особое признание получили его байкальские пейзажи („Шторм“, „Прибой“, „Берег“, „Сарма“, „Волна“, „Байкал“ и др.), ставшие классикой бурятского искусства. Родившийся на берегах „сибирского моря“, Баир Тайсаев хорошо изучил нрав водной стихии. Огромный запас природных наблюдений благодаря таланту живописца нашел воплощение в нескольких сериях работ, по достоинству оцененных в нашей стране и за рубежом. Портреты кисти Б. Тайсаева, будь то изображение современника или исторического персонажа, полны одухотворенности и настроения. В них переданы тонкие нюансы человеческой натуры, определяющие типологические черты и неповторимую сущность личности. Таковы, к примеру, портреты известных бурятских ученых — Д. Банзарова (работа эта широко известна по репродукциям на почтовых конвертах, выпущенных Министерством связи РФ) и Э.-Д. Ринчино. Школа реалистической живописи в ее академическом значении проявляется в творчестве Б. Т. Тайсаева».
От редакции:
Журнал «Байкал» представляет вниманию читателей главы из книги Ларисы Николаевой «Образ мира в изобразительном искусстве Бурятии XX века». Искусство Бурятии XX века взято как целое, без деления на периоды, для анализа привлекаются графические и живописные произведения, в которых такие составляющие художественного образа, как пространство, время и человек, помогают установить связь традиционного мировосприятия и современного изобразительного языка. За прошедшее десятилетие многие размышления по поводу произведений бурятского изобразительного искусства были неоднократно транслированы на материал литературы и стали основой для искусствоведческого анализа изобразительного творчества других народов Сибири.
(пер. С. Липкина)
«Чаша (котел) включались в сложный ритуал, моделировавший путешествие шамана в нижний мир. Перевернутый котел выступал не только признаком этого мира, но, возможно его вещественным аналогом»[107].Котел-тогон входил в захоронение шамана. Дополнительными маркерами нижнего мира являются топор — железо и закрытые деревянные сосуды. Пограничной между миром людей и нижним миром, в первую очередь, является фигура шамана. В картине он изображен опьяневшим стариком, лежащим между котлами и группой стоящих полукругом людей, наблюдающих за жертвоприношением. Известно, что шаманы не присутствовали на родовых жертвоприношениях, употребление же спиртного и других одурманивающих составов было характерной чертой шаманских действий. Все люди, находящиеся в узкой полосе среднего плана, обращены лицом в одну сторону — в ту, к которой обращен руководитель обряда и в которую идет дым жертвоприношения, а именно — на север. Настил из березовых веток и жердей на березовых кольях с развилками — туургэ установлен с запада на восток. Соответственно, с запада на восток, расположились люди. Север-юг, запад-восток — объемно-пространственные характеристики для находящихся на горизонтальной поверхности земли. Топографическим центром обряда является почитаемая здесь, раскидистая, отдельно растущая береза — аналог мирового древа, вертикальный акцент в картине. В плоскости изображения три мира объединены круговым ритмом движения линий. Полукруглые линии котлов на первом плане в нижней части картины переходят в круги колес, снятых с телеги, в левой части картины, дым от костров и жертвоприношения поднимается от центра нижнего края в левый верхний. Облака на небе движутся слева направо. Из прорыва облаков в верхнем правом углу падает вниз ослепительный сноп света, как ответ неба — знак принятия жертвы[108]. Подчинение композиции круговому движению линий замыкает изображенное пространство, придавая ему сферичность, и отвечает пространственно-временному единству ритуала. В момент ритуала подтверждается реальность мира не только присутствием его основных зон, но и «возрождением времени»[109], возращением к изначальному времени. Циклическое построение композиции отражает ритуальную замкнутость действия, происходящего, напомним, в одном пространственном слое, характеризующимся одной осью — север-юг. Линейная последовательность событий может быть прочитана слева направо так: подготовка к жертвоприношению — мальчик отгоняет собак, само священнодействие, сцена борьбы — состязание как вторая часть ритуала, и завершающий событие ответ неба. Перевернутые пустые котлы первого плана в этом смысловом ряду соответствуют времени после жертвоприношения и возвращают к началу повествования, к левому краю. О возможности подобной трактовки свидетельствуют акварели Мэрдыгеева «Тайлаган» (1925) и «После жертвоприношения» (1927). Примером неявного на первый взгляд построения композиции по схеме мирового древа может служить картина А. О. Цыбиковой (1951–1998) «Поздний гость» (1985). (См. стр. 3 обл.). Блестящий анализ композиции этой картины принадлежит В. А. Кореняко, сотруднику ГМИНВ:
«Центральная часть картины занята „вскрытым“ и освещенным керосиновой лампой интерьером дома, где собралась семья, занятая вечерними делами: люди ужинают, в углу жужжит непременный в сельском доме сепаратор. В пространстве вокруг домика действие разворачивается во времени, причем сложная композиция картины имеет двойную смысловую и временную направленность. Приехавший гость слезает с лошади, всходит на крыльцо, обитатели домика смотрят в его сторону — движение в одном направлении. Мальчик отгоняет собаку, тот же мальчик в кустах на горке, брызнувшие от него косули, луна, лежащая у домика косуля — пространство и время развертываются в противоположные стороны. Подобно пружине, время стремительно разворачивается бегом косуль — вовне, наружу, на волю. И одновременно пространство клубком свивается вокруг дома — гнезда, вокруг уюта человеческого жилья, тепло светящегося в темноте тревожной, но не враждебной человеку природы»[110].Дополним: геометрическим центром является сепаратор, мотив вращательного движения задается льющимся молоком. Дважды изображенный гость, возможно, всходит на крыльцо, затем удаляется, а не спешивается, и тогда на периферии картины нет противонаправленного движения. Кореняко приводит слова А. Цыбиковой о том, что отправной точкой создания этой картины послужил отъезд гостя. Но забавность ситуации, когда человек, проводивший в седле большую часть дня, не может на него сесть, в картине снята. Вход — крыльцо — слева. Граница правого края — вертикаль коновязи. Таким образом, юг и слева, и справа, точнее — весь первый, затененный план пространства вне дома, во-первых, юг, во-вторых, легко деформируется, растягивается и вращается «по образу Вселенной, развивающейся от Центра и простирающейся на все четыре стороны света»[111].
«Круг ограничивает внутреннее конечное пространство, но круговое движение, образующее это пространство, потенциально бесконечно. Так, во многих традициях космос представляется именно как шар (графически круг) или его более или менее опредмеченные варианты (яйцо, черепаха, диск и т. п.), окруженные неорганизованным хаосом»[112]. «Схема мирового древа и близкие к ней варианты неоднократно подчеркивают идею круга, нередко мультиплицируя ее»[113].Сферическое, замкнутое образование внутри картины характеризует содержимое как «здесь и сейчас», пространственно-временное единство, вытесняя все изменчивое, временное за свои пределы, наружу[114]. Полувековой временной разрыв между двумя последними рассмотренными произведениями, возможно, объясняет важное различие в их образной концепции. В картине Мэрдыгеева, как и во всех рассмотренных изображениях юрты и иллюстрациях к «Гэсэру», хаос — неорганизованный мир отсутствует. В подобную им сферическую структуру картины Цыбиковой входит и вытесняется на периферию мотив внешнего мира.
