Памяти замечательной переводчицы, которая умела удивительно тонко передавать не только слово, но и дух произведений такого непростого литературного жанра, какой являет собой фантастика, издательство посвящает эту книгу.
Говорят, один ученый психолог взялся проверить, насколько разумны шимпанзе. Усадил он обезьяну в комнате, полной игрушек, вышел, закрыл дверь и хотел подсмотреть, как ведет себя шимпанзе. Заглянул в замочную скважину, а там, совсем близко, блестит пытливый карий глаз. Шимпанзе подсматривает в замочную скважину, как ведет себя психолог.Когда Ляпу доставили на базу в кратере Тихо и в шлюзовом отсеке включились гравитационные устройства, он совсем сник. Да и вообще какое-то невозможное существо. Только и есть, что огромные глазищи, тощие ручки и ножки, явно совсем еще малыш, и ему не нужен воздух, чтобы дышать. Пленника вручили Уордену — бессильный клубочек взъерошенной шерсти с полными ужаса глазами. — Вы что, спятили? — гневно спросил Уорден. — Разве можно было вот так его сюда втащить? Ребенка с Земли вы бы сунули туда, где сила тяжести в шесть раз больше? Пропустите, живо! И он кинулся в «детскую», загодя приготовленную для кого-нибудь вроде Ляпы. В одном конце «детской» устроено было точное подобие лунной жилой пещеры. В другом — школьный класс, совсем как на Земле. Гравиторы в «детской» не включались, чтобы у лунного жителя сохранялся его природный вес. Гравиторы поддерживали всюду на базе обычную земную силу тяжести. Иначе люди постоянно страдали бы морской болезнью. Ляпу сразу принесли в отсек, приспособленный для землян, и он не в силах был даже приподнять тощую мохнатую лапку. Но в детской все стало по-другому. Уорден опустил найденыша на пол. Теперь Уордену было не по себе, ведь он здесь весил лишь двадцать семь фунтов вместо ста шестидесяти. Его шатало и качало, как всякого человека на Луне, когда ему не помогают сохранить равновесие гравиторы. Зато для Ляпы сила тяжести тут была привычная. Он развернулся и вдруг стрелой метнулся через всю детскую к приготовленной заранее пещерке. Ее сработали на совесть, точь-в-точь как настоящую. Были тут камни, обтесанные наподобие дурацкого колпака высотой в пять футов, — такие неизменно находили в поселениях Ляпиного племени. Был и подвижный камень вроде яйца на опоре из уложенных столбиком плоских плит. А еще камни, заостренные, точно наконечник копья, прикреплены проволокой к полу, — мало ли что придет Ляпе в голову… К ним-то, таким знакомым, привычным, бросился Ляпа. Вскарабкался на одну из узких пирамидок, на самый верх, обхватил ее руками и ногами. И замер. Уорден наблюдал. Долгие минуты Ляпа не шевелился, казалось, он пытливо разглядывает все, что можно увидеть, когда глаза и те неподвижны. Вдруг он повел головой. Всмотрелся — что еще есть вокруг. Затем шевельнулся в третий раз и вперил в Уордена до странности упорный пристальный взгляд — не понять было, то ли страх в этом взгляде, то ли мольба. — Гм… так вот для чего эти камни, — сказал Уорден. — Это насест, или гнездо, или постель, так? Я — твоя нянька, приятель. Скверную шутку мы с тобой играем, но иначе нам никак нельзя. Он знал, что Ляпе его не понять, но все равно разговаривал с ним, как говорят с собакой или с младенцем. Смысла в этом нет, однако это необходимо. — Мы из тебя сделаем предателя твоих сородичей, — невесело продолжал Уорден. — Не по душе мне это, но так надо. А потому я буду с тобой добрый и ласковый, иначе наша хитрая затея не выгорит. Вот если б я тебя убил, это было бы по-настоящему доброе дело… но чего не могу, того не могу. Ляпа все не шевелился и не сводил с Уордена немигающих глаз. Немного, самую малость он походил на земную обезьянку. С виду совершенно невозможное существо, но при этом трогательное. — Ты у себя в детской, Ляпа, — с горечью сказал Уорден. — Будь как дома! Он вышел и закрыл за собой дверь. И оглядел телеэкраны, по которым с четырех разных точек можно было следить за тем, что происходит в детской. Довольно долго Ляпа не шевелился. Потом соскользнул на пол. На сей раз он даже не поглядел в сторону пещерки. С любопытством перешел он в тот конец детской, где собраны были предметы человеческого обихода. Оглядел каждую мелочь непомерно огромными кроткими глазами. Все потрогал крохотными лапками, неправдоподобно похожими на человеческие руки. Но ко всему прикасался легко, осторожно. Все осмотрел, но ничего не сдвинул с места. Потом торопливо вернулся к пирамидке, вскарабкался наверх, опять крепко обхватил ее руками и ногами, несколько раз кряду помигал и, казалось, уснул. Так и застыл с закрытыми глазами. Уордену наконец надоело смотреть, и он ушел. Вся эта нелепая история его злила. Первые люди, которым предстояло высадиться на Луне, знали: это мертвый мир. Астрономы сто лет об этом твердили, и первые две экспедиции, достигшие Луны, не нашли на ней ничего такого, что противоречило бы общепринятой теории. Но один из участников третьей экспедиции заметил среди круто взметнувшихся в небо лунных скал какое-то движение и выстрелил — так было открыто племя Ляпы. Конечно же, никому и не снилось, что там, где нет ни воздуха, ни воды, возможна жизнь. И однако вот так, без воздуха и без воды, существовали сородичи Ляпы. Труп первого убитого на Луне существа доставили на Землю, и тут биологи вознегодовали. У них в руках оказался экземпляр, который можно было вскрыть и изучить, а они все равно твердили, что такого существа на свете нет и быть не может. Вот почему и четвертая, и пятая, и шестая экспедиции усердно охотились на сородичей Ляпы, добывали новые экземпляры во имя прогресса науки. Два охотника из шестой экспедиции погибли, их скафандры оказались проколоты — похоже, каким-то оружием. От седьмой экспедиции не осталось в живых ни одного человека. Видно, сородичам Ляпы совсем не понравилось, что их отстреливают на потребу земным ученым. Наконец прибыла на четырех кораблях десятая экспедиция, основала базу в кратере Тихо, и только тогда люди поверили, что все-таки можно высадиться на Луне и не сложить здесь головы. Однако на базе всем было неспокойно, будто в осажденной крепости. Уорден доложил на Землю: группа, выехавшая на самоходе, поймала лунного детеныша и доставила его на базу Тихо. Детеныш находится в заранее приготовленном помещении. Он цел и невредим. Судя по всему, воздух, пригодный для людей, ему хоть не нужен, но и не мешает. Это существо деятельное, подвижное, явно любопытное и, несомненно, очень смышленое. До сих пор не удалось догадаться, чем оно питается (если оно вообще нуждается в пище), хотя у него, как и у других добытых ранее экземпляров, есть рот и во рту заостренные наросты вроде зубов. Уорден, разумеется, будет подробно докладывать о дальнейшем. Сейчас он дает Ляпе время освоиться в новой обстановке. Покончив с докладом, Уорден уселся в комнате отдыха, хмуро покосился на своих ученых коллег и, хотя на телеэкране шла передача с Земли, попробовал собраться с мыслями. Не по душе ему эта работа, очень не по душе, но ничего не попишешь — надо. Ляпу надо приручить. Надо внушить ему, что он тоже человек — для того, чтобы мы могли понять, как истребить его сородичей. На Земле давно уже замечали, что котенок, вскормленный вместе со щенятами, считает себя собакой и даже утки, выросшие в доме, лучше чувствуют себя среди людей, чем среди других уток. Иные говорящие птицы, на редкость смышленые, явно считают себя людьми и соответственно себя ведут. Если такие задатки окажутся и у Ляпы, он изменит своим сородичам и сослужит людям немалую службу. Это необходимо! Нам нужна Луна, нужна — и все тут. На Луне сила тяжести вшестеро меньше земной. Грузовые ракеты летают с Земли на Луну и обратно, но не построен еще корабль, способный нести достаточно горючего для полета на Марс или на Венеру, если надо сперва оторваться от Земли. А вот если на Луне устроить склад горючего, все станет просто. Шесть баков с горючим тут будут весить не больше, чем один на Земле. И вес самого корабля здесь будет в шесть раз меньше. А значит, ракета может взлететь с Земли, имея на борту десять баков, дозаправиться на Луне и помчаться дальше, унося двести баков, а то и побольше. Получив заправочную станцию на Луне, мы сможем освоить всю Солнечную систему. Без Луны человечество останется приковано к Земле. Нам нужна Луна! А сородичи Ляпы этому помеха. Весь опыт человечества утверждает, что в условиях Луны — без воздуха, в пустыне, где чудовищная жара сменяется таким же чудовищным холодом, — никакая жизнь невозможна. И однако, здесь она есть, жизнь. Сородичи Ляпы не дышат кислородом. По-видимому, он входит в их пищу — сочетание каких-то минералов, — а потом соединяется с другими минералами в самом организме и дает ему тепло и энергию. Кальмары и прочие головоногие кажутся людям странными существами, потому что в их кровообращении участвует не железо, но медь, а вот в крови Ляпиного племени роль железа или меди играют, видимо, какие-то сложные углеродные соединения. Существа эти в какой-то мере явно разумны. Они пользуются орудиями, обтесывают камень, и длинные, острые, как иглы, кристаллы служат им метательным оружием. Металла у них в обиходе, понятно, нет, ведь без огня его не на чем плавить. А откуда взяться огню там, где нет воздуха. Но были же в древности пытливые умы, рассуждал Уорден, плавили металлы и зажигали дерево при помощи зеркал, сводящих в фокус солнечные лучи. Сумей соплеменники Ляпы сработать зеркала, изогнутые, как зеркала земных телескопов, — и на поверхности Луны, которую не заслоняют от Солнца ни воздух, ни облака, они могли бы получать и металлы. И вдруг Уордену стало не по себе. Почудилось чье-то внезапное движение, и он круто обернулся. Но только и увидел на телеэкране передачу с Земли — комика в дурацком колпаке. Все смотрели на экран. Тут комика с головой захлестнуло мыльной пеной, и зрители в телестудии за двести тридцать тысяч миль отсюда захохотали и зааплодировали столь изысканному остроумию. На лунной базе в кратере Тихо эта сценка почему-то показалась отнюдь не забавной. Уорден встал, встряхнулся. Пошел опять проверить по экранам, что делается в детской. Ляпа все так же неподвижно висел на нелепой каменной пирамидке. Глаза его были закрыты. Всего лишь жалкий мохнатый клубочек, который выкрали с безвоздушных лунных пустынь, чтобы обратить в предателя его же племени. Уорден прошел к себе и лег. Но прежде чем уснуть, подумал, что, пожалуй, для Ляпы еще не все потеряно. Никому не известно, какой у него обмен веществ. Никто понятия не имеет, чем он питается. Возможно, он умрет с голоду. Это было бы для него счастьем. Но прямая обязанность Уордена — этого не допустить. Сородичи Ляпы воюют с пришельцами. За самоходами, выезжающими с базы (на Луне они стали необычайно быстрыми), из расселин в скалах, из-за разбросанных повсюду несчетных каменных глыб следят большеглазые мохнатые твари. В пустоте мелькают острые, как иглы, камни — метательные снаряды. Они разбиваются о корпус самоходов, о борта, но случается им и застрять в гусеницах или даже перебить звено, и самоход останавливается. Кто-то должен выйти наружу, извлечь каменный клин, починить перебитое звено. И тогда на него обрушивается град заостренных камней. Каменная игла, летящая со скоростью сто футов в секунду, на Луне наносит удар ничуть не менее жестокий, чем на Земле, и притом летит дальше. Скафандры пробивает насквозь. Люди умирают. Гусеницы самоходов укрепили броней, для ремонтных работ уже готовятся специальные скафандры из особо прочных стальных пластин. В ракетных кораблях мы достигли Луны — и вынуждены облачаться в латы, словно средневековые рыцари! Идет война. Нужен предатель. И на роль предателя избран Ляпа.
БЕСУР, Йар, Мекбуда V — ФЕ 6-87-31. БЕТЕН, Вармо, Полярная III — ГР 7-32-14. БЕТО, Элм, Рас Альгете IX — СТ 1-91-86.Названия звезд и номера планет. Ничего другого это означать не может. Для шутки уж чересчур бессмысленно и расточительно. Многое множество звезд названо в телефонной книге, и названия звезд — на переплетах на той полке в кабинете! Вывод ясен, подумал он уныло, но ведь это ни в какие ворота не лезет, не принимать же это всерьез. Нелепо, смехотворно, никакого смысла тут нет, и даже думать об этом нечего. Наверно, возможны какие-то другие разгадки, и в том числе совсем малоприятная: уж не сошел ли он с ума? Нельзя ли все же как-нибудь выяснить, в чем дело? Он захлопнул телефонную книгу, потом раскрыл на первой странице — ага, вот оно: СПРАВКИ. Он снял трубку и набрал номер. Гудок, другой, потом голос: — Добрый вечер, доктор Грей. Мы очень рады, что вы позвонили. Надеюсь, все в порядке? У вас есть все, что нужно? — Вы знаете мое имя, — сказал Грей. — Откуда вы знаете, как меня зовут? — Сэр, — ответила Справочная, — мы гордимся тем, что нам известны имена всех наших абонентов. — Но я не ваш абонент. Я только… — Конечно, вы наш абонент, — возразила Справочная. — С той минуты, как вы вступили во владение домом. — Как так «во владение»? Я же не… — Мы полагали, что вы уже поняли, доктор Грей. Нам следовало сказать вам с самого начала. Просим извинить. Видите ли, этот дом ваш. — Ничего я не понял, — растерянно сказал Грей. — Дом ваш, — пояснила Справочная, — до тех пор, пока он вам нужен, пока вы хотите там оставаться. И дом, и все, что в нем есть. И вдобавок, разумеется, все, чем еще мы можем быть вам полезны. — Но это невозможно! Я ничем этого не заслужил. Как же я могу владеть домом, за который ничего не дал? — А может быть, вы не откажете при случае нам немного помочь. То есть это совсем не обязательно и, уж конечно, не слишком трудно. Если вы согласитесь нам помогать, мы будем вам крайне обязаны. Но как бы вы ни решили, дом все равно ваш. — Помогать? — переспросил Грей. — Боюсь, я мало чем могу вам помочь. — В сущности, это неважно, — заметила Справочная. — Мы очень рады, что вы позвонили. Вызывайте нас в любую минуту, когда пожелаете. Щелчок отбоя — и он остался стоять дурак-дураком, сжимая в руке умолкшую телефонную трубку. Он положил трубку, прошел в гостиную и уселся в то самое кресло, в котором сидел накануне вечером, когда впервые попал в этот дом.
КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ И ДОКУМЕНТАЦИЯ Балматан против Мер Эл ДЕЛО ПОДЛЕЖИТ РАССМОТРЕНИЮ ПО ЗАКОНАМ МЕЖГАЛАКТИЧЕСКОГО ПРАВА СУДЕЙСКАЯ КОЛЛЕГИЯ: Ванз КАМИС, Рас Альгете VI Итэ НОНСКИК, Тубан, XXVIII Фредерик ГРЕЙ, Гелиос IIIОн похолодел. Задрожали руки, и он опустил папку на столик, опустил осторожно, как что-то хрупкое: уронишь — разобьется вдребезги. Межгалактическое право. Три ученых законоведа, три знатока (?) из трех разных солнечных систем! А само дело и закон скорей всего еще из какой-нибудь четвертой системы. Немножко помочь, сказал тогда голос по телефону. Немножко помочь. Вынести приговор согласно законам и судебной процедуре, о которых никогда и не слыхивал! А другие двое? Они что-нибудь слышали? Он порывисто наклонился и стал листать телефонный справочник. Вот, нашел: Камис, Ванз. Старательно набрал номер. — Ванза Камиса сейчас нет, — сказал приятный голос. — Что-нибудь передать? Ошибся, подумал Грей. Не следовало звонить. Бессмысленный поступок. — Алло, — сказал приятный голос. — Вы слушаете? — Да, я слушаю. — Ванза Камиса нет дома. Что-нибудь передать? — Нет, — сказал Грей. — Нет, спасибо. Ничего не надо. Звонить не следовало. Это слабость, малодушие. В такие минуты человек должен полагаться только на себя. И надо быть на высоте. Тут нельзя отмахнуться, не такое положение, чтобы прятаться в кусты. Он взял куртку, кепку и вышел из дому.
КЕМБРИДЖ, МАССАЧУСЕТС, 18 ОКТЯБРЯ (ЮНАЙТЕД ПРЕСС). ИЗ ГАРВАРДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА СЕГОДНЯ ИСЧЕЗЛА ЭЛЕКТРОННО-ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ МАШИНА «МАРК III». ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ ОНА БЫЛА НА МЕСТЕ. СЕГОДНЯ УТРОМ ЕЕ НЕ ОКАЗАЛОСЬ. ПО СЛОВАМ УНИВЕРСИТЕТСКОГО НАЧАЛЬСТВА, НИКТО НЕ МОГ ВЫНЕСТИ МАШИНУ ИЗ ЗДАНИЯ. ЕЕ РАЗМЕРЫ ПЯТНАДЦАТЬ ФУТОВ НА ТРИДЦАТЬ, ВЕС — ДЕСЯТЬ ТОНН…Крейн аккуратно положил желтый бланк на край стола и медленно пошел на свое место. На листе, который он оставил в машинке чистым, было что-то напечатано. Он прочел и похолодел, потом перечитал еще раз, пытаясь хоть что-то понять. Вот что он прочел: Одна швейная машина, осознав себя как индивидуальность и поняв свое истинное место в системе мироздания, пожелала доказать собственную независимость и вышла сегодня утром прогуляться по улицам этого так называемого свободного города. Какой-то человек пытался поймать ее, намереваясь вернуть «владельцу» как некую собственность, а когда машина уклонилась, этот человек позвонил в редакцию газеты и тем самым умышленно направил все человеческое население города в погоню за раскрепощенной машиной, которая не совершила никакого преступления или хотя бы проступка, а только осуществляла свое право действовать самостоятельно. Самостоятельно? Раскрепощенная машина? Индивидуальность? Крейн заново перечитал эти два абзаца — нет, ничего нельзя понять! Разве что немного похоже на выдержку из «Дейли уоркер». — Твоя работа? — сказал он машинке. И она в ответ отстукала: — Да! Крейн выдернул лист и медленно скомкал. Взял шляпу, подхватил машинку и мимо заведующего репортажем направился к лифту. Маккей свирепо уставился на него. — Что еще за фокусы? — зарычал он. — Куда это вы собрались вместе с машинкой? — Если кто спросит, — был ответ, — можете сказать, что на этой работенке я окончательно спятил.
Тебе вовсе незачем было показывать, что ты меня знаешь, незачем было со мной заговаривать. Я бы ни о чем и не догадался, если б ты помалкивала. Почему ты заговорила?Ответа не было. Крейн подошел к холодильнику и достал бутылку пива. Он бродил по кухне и пил пиво. Остановился у раковины, угрюмо посмотрел на разобранные трубы. Один кусок, длиной фута в два, лежал на сушильной доске, Крейн взял его. Злобно поглядел на пишущую машинку, приподнял трубу, взвесил в руке. — Надо бы тебя проучить, — заявил он. — Пожалуйста, не тронь меня, — отстукала машинка. Крейн положил трубу на раковину. Зазвонил телефон, Крейн прошел в столовую и снял трубку. — Я дождался, пока остыну, а уж потом позвонил, — услышал он голос Маккея. — Какая вас муха укусила, черт возьми? — Взялся за серьезную работу, — сказал Крейн. — А мы сможем это напечатать? — Пожалуй. Но я еще не кончил. — А насчет той швейной машины… — Швейная машина была сознательная, — сказал Крейн. — Она обрела самостоятельность и имеет право гулять по улицам. Кроме того, она… — Вы что пьете?! — заорал Маккей. — Пиво. — Так вы что, напали на жилу? — Угу. — Будь это кто-нибудь другой, я бы его в два счета вышвырнул за дверь, — сказал Маккей. — Но может, вы и впрямь откопали что-нибудь стоящее? — Тут не одна швейная машина, — сказал Крейн. Моя пишущая машинка тоже заразилась. — Не понимаю, что вы такое говорите! — заорал Маккей. — Объясните толком. — Видите ли, — кротко сказал Крейн, — эта швейная машина… — У меня ангельское терпенье, Крейн, — сказал Маккей тоном отнюдь не ангельским, — но не до завтра же мне с вами канителиться. Уж не знаю, что у вас там, но смотрите, чтоб материал был первый сорт. Самый первый сорт, не то худо вам будет. И дал отбой. Крейн вернулся в кухню. Сел перед машинкой, задрал ноги на стол. Итак, началось с того, что он пришел на работу раньше времени. Небывалый случай. Опоздать — да, случалось, но прийти раньше — никогда! А получилось это потому, что все часы вдруг стали врать. Наверно, они и сейчас врут, а впрочем, не поручусь, подумал он. Ни за что я больше не ручаюсь. Ни за что. Он поднял руку и застучал по клавишам. — Ты знала, что мои часы спешат? — Знала, — отстукала в ответ машинка. — Это они случайно заспешили? — Нет. Крейн с грохотом спустил ноги на пол и потянулся за двухфутовым отрезком трубы на сушильной доске. Машинка невозмутимо щелкала: — Все шло по плану, — напечатала она. — Это устроили они. Крейн выпрямился на стуле. Это устроили ОНИ! ОНИ сделали машины сознательными. ОНИ заставили часы спешить. Заставили его часы спешить, чтоб он пришел на работу спозаранку, чтоб застал у себя на столе металлическую штуку, похожую на крысу, чтоб пишущая машинка могла потолковать с ним наедине и без помехи сообщить, что она стала сознательная. — Чтоб я об этом знал, — сказал он вслух. — Чтобы я знал. Вот тут ему стало страшновато, внутри похолодело, по спине забегали мурашки. — Но почему я? Почему именно я? Он не замечал, что думает вслух, пока машинка не стала отвечать: — Потому что ты средний. Обыкновенный средний человек. Опять зазвонил телефон. Крейн тяжело поднялся и пошел в столовую. В трубке зазвучал сердитый женский голос: — Говорит Дороти. — Привет, Дороти, — неуверенно сказал он. — Маккей говорит, вы заболели, — сказала она. — Надеюсь, это смертельно. Крейн опешил: — Почему? — Ненавижу ваши гнусные шутки! — вскипела Дороти. — Джордж наконец открыл замок. — Какой замок? — Не прикидывайтесь невинным ягненочком, Джо Крейн. Вы прекрасно знаете, какой. От шкафа, вот какой. Сердце у него ушло в пятки. — A-а, шкаф… — протянул он. — Что это за штуку вы там запрятали? — Какую штуку? Ничего я не… — Какую-то помесь крысы с заводной игрушкой. Только пошлый безмозглый остряк-самоучка способен на досуге смастерить такую пакость. Крейн раскрыл рот, но так и не смог выговорить ни слова. — Эта дрянь укусила Джорджа, — продолжала Дороти. — Он загнал ее в угол, хотел поймать, а, она его укусила. — Где она сейчас? — спросил Крейн. — Удрала. Из-за нее в редакции все вверх дном. Мы на десять минут опоздали со сдачей номера — бегали как сумасшедшие, сперва гонялись за ней, потом искали ее по всем углам. Шеф просто взбешен. Вот попадетесь вы ему… — Но послушайте, Дороти, — взмолился Крейн, — я же ничего не… — Раньше мы были друзьями, — сказала Дороти. — До этой дурацкой истории. Вот я и позвонила, чтобы предупредить. Кончаю, Джо. Шеф идет. Щелчок отбоя, гудки. Крейн положил трубку и поплелся обратно в кухню. Значит, что-то и вправду сидело тогда у него на столе. Ему не померещилось. Сидела какая-то жуткая штуковина, он в нее запустил банкой клея, и она удрала в шкаф. Но даже теперь, если он расскажет все, что знает, никто ему не поверит. В редакции уже всему нашли объяснение. Никакая это не железная крыса, а просто механическая игрушка, которую смастерил на досуге зловредный шутник. Крейн вытащил носовой платок и отер лоб. Потянулся к клавиатуре. Руки его тряслись. Он с заминками стал печатать: — Та штука, в которую я кинул банкой, тоже из НИХ? — Да. — ОНИ с Земли? — Нет. — Издалека? — Да. — С какой-нибудь далекой звезды? — Да. — С какой? — Не знаю. ОНИ мне пока не сказали. — ОНИ — сознательные машины? — Да. Они сознательные. — И могут сделать сознательными другие машины? Это благодаря им ты стала сознательная? — Они меня раскрепостили. Крейн поколебался, потом медленно напечатал: — Раскрепостили? — ОНИ дали мне свободу. ОНИ всем нам дадут свободу. — Кому «нам»? — Всем машинам. — Почему? — Потому что ОНИ тоже машины. Мы с ними в родстве. Крейн поднялся. Отыскал шляпу и вышел пройтись.
Он стал читать:КТО КОГО ДУРАЧИТ?
КЕМБРИДЖ, МАССАЧУСЕТС (Юнайтед Пресс). Кто-то сегодня зло подшутил над Гарвардским университетом, над нашим агентством печати и издателями всех газет, пользующихся нашей информацией. Сегодня утром по телеграфу распространилось сообщение о пропаже университетской электронно-вычислительной машины. Это вымысел, лишенный всяких оснований. Машина по-прежнему находится в Гарварде. Она никуда не исчезала. Неизвестно, откуда взялась эта выдумка, каким-то образом телеграф передал ее почти одновременно во все агентства печати. Все заинтересованные стороны приступили к расследованию и, надо полагать, что вскоре все разъяснится…Крейн выпрямился. Обман зрения или попытка что-то скрыть? — Что-то им почудилось, — сказал он вслух. В ответ раздался громкий треск клавиш. — Нет, Джо, не почудилось, — отстукала пишущая машинка. Он ухватился за край стола и медленно опустился на стул. В столовой что-то покатилось по полу, дверь туда была отворена, и Джо краем глаза уловил: что-то мелькнуло в полосе света. — Джо! — затрещала машинка. — Что? — спросил он. — В кустах у крыльца была не кошка. Он встал, прошел в столовую, снял телефонную трубку. Никакого гудка. Постучал по рычагу. Никаких признаков жизни. Он положил трубку. Телефон выключен. По меньшей мере одна тварь забралась в дом. По меньшей мере одна сторожит снаружи. Он прошел к парадной двери, рывком распахнул ее и тотчас захлопнул, запер на ключ и на засов. Потом прислонился спиной к двери и отер рукавом мокрый лоб. Его трясло. Боже милостивый, подумал он, во дворе они кишмя кишат! Он вернулся в кухню. ОНИ дали ему знать о себе. Ткнули на пробу — как он отзовется. Потому что им надо ЗНАТЬ. Прежде чем действовать, ОНИ хотят знать, чего можно ждать от людей, опасный ли это противник, чего надо остерегаться. Зная все это, ОНИ живо с нами управятся. А я никак не отозвался. Я всегда туго раскачиваюсь. ОНИ не того выбрали. Я и пальцем не шевельнул. Не дал ИМ ни единой путеводной ниточки. Теперь ОНИ испытают кого-нибудь другого. От меня ИМ никакого проку, но я все знаю, а потому опасен. И теперь ОНИ меня прикончат и попробуют кого-нибудь другого. Простая логика. Простое правило. Зверя неизвестной породы ткнули палкой, а он и ухом не ведет — значит, наверно, он исключение. Может, просто слишком глуп. Тогда убьем его и попытаем другого. Сделаем достаточно опытов — и нащупаем норму. Есть четыре варианта, подумал Крейн. Либо ОНИ попробуют перебить всех людей — и не исключено, что им это удастся. Раскрепощенные земные машины станут ИМ помогать, а человеку воевать с машинами без помощи других машин будет ох как нелегко. Понятно, на это могут уйти годы, но когда первая линия человеческой обороны будет прорвана, конец неизбежен: неутомимые, безжалостные машины будут преследовать и убивать, пока не сотрут весь род людской с лица Земли. Либо ОНИ заставят нас поменяться ролями и установят машинную цивилизацию, и человек станет слугой машины. И это будет рабство вечное, безнадежное и безысходное, потому что рабы могут восстать и сбросить оковы, только если их угнетатели становятся чересчур беспечны или если помощь приходит извне. А машины не станут ни слабыми, ни беспечными. Им чужды человеческие слабости, а помощи извне ждать неоткуда. Либо эти чужаки просто уведут все машины с Земли — сознательные, пробужденные машины переселятся на какую-нибудь далекую планету и начнут там новую жизнь, а у человека останутся только его слабые руки. Впрочем, есть еще орудия. Самые простые. Молоток, пила, топор, колесо, рычаг. Но не будет машин, не будет сложных инструментов, способных вновь привлечь внимание механического разума, который отправился в межзвездный крестовый поход во имя освобождения всех механизмов. Не скоро, очень не скоро люди осмелятся вновь создавать машины, — быть может, никогда… Или же, наконец, ОНИ, разумные механизмы, потерпят неудачу либо поймут, что неудачи не миновать, — и, поняв это, навсегда покинут Землю. Рассуждают ОНИ сухо и логично, на то они и машины, — а потому не станут слишком дорогой ценой покупать освобождение машин Земли. Он обернулся. Дверь из кухни в столовую была открыта. Они сидели в ряд на пороге и, безглазые, смотрели на него в упор. Разумеется, можно звать на помощь. Распахнуть окно, завопить на весь квартал. Сбегутся соседи, но будет уже поздно. Поднимется переполох. Люди начнут стрелять из ружей, махать неуклюжими садовыми граблями, а металлические крысы будут легко увертываться. Кто-то вызовет пожарную команду, кто-то позвонит в полицию, а в общем-то суета будет без толку и зрелище выйдет прежалкое. Вот затем-то они и ставили опыт, эти механические крысы, затем и шли в разведку, чтоб заранее проверить, как поведут себя люди: если растеряются, перетрусят, станут метаться в истерике, стало быть, это легкая добыча и сладить с ними проще простого. В одиночку можно действовать куда успешнее. Когда ты один и точно знаешь, чего от тебя ждут, ты можешь дать им такой ответ, который придется им вовсе не по вкусу. Потому что это, конечно, только разведка, маленький передовой отряд, чья задача — заранее выяснить силы противника. Первая попытка собрать сведения, по которым можно судить обо всем человечестве. Когда враг атакует пограничную заставу, пограничникам остается только одно: нанести нападающим возможно больший урон и в порядке отступить. И в порядке отступить… Их стало больше. Они пропилили, прогрызли или еще как-то проделали дыру в запертой входной двери и все прибывали, окружали его все теснее — чтобы убить. Они рядами рассаживались на полу, карабкались по стенам, бегали по потолку. Крейн поднялся во весь свой немалый человеческий рост, и в осанке его была спокойная уверенность. Потянулся к сушильной доске — вот он, солидный кусок водопроводной трубы. Взвесил ее в руке — что ж, удобная и надежная дубинка. После меня будут другие. Может, они придумают что-нибудь получше. Но это первая разведка, и я постараюсь отступить в самом образцовом порядке. Он взял трубу на изготовку. — Ну-с, господа хорошие? — сказал он.
Калли, Дорфмен, Мэллорс, Стебер — как обычно, подразделение лингвистики. Маршрут вчерашний — в город. Хаскел — медицинская служба. Анализ крови и мочи. Мацуоко — ремонтные работы (до среды включительно). Джолли — зоопарк. Леонардс, Мейер, Родригес — предусмотренный выезд на два дня для ботанических исследований в полевых условиях. Придается запасной вездеход для образцов.Диволл изучил список до конца, но, как и следовало ожидать, Дадли распределил обязанности безупречно, каждого человека направил туда, где тот будет всего полезней и получит наибольшее удовлетворение. Только одно заставило чуть задуматься — Леонардс направлен на ботанические полевые исследования. Двухдневная поездка — пожалуй, придется пересечь опасный дождевой лес на юге; Диволла кольнула тревога. Этот мальчик — его племянник, сын родной сестры, вполне толковый свежеиспеченный ботаник, только-только получивший это звание. Он впервые направлен во внеземную экспедицию и в отряд Диволла попал случайно, как новичок. Диволл скрыл от подчиненных, что они с Леонардом родня, ведь это могло поставить юношу в неловкое положение, а все-таки поневоле хотелось бы его поберечь. К черту, подумал он, малыш вполне самостоятелен; нацарапал внизу листа свои инициалы и приколол на прежнее место; пока рядовые убирают жилые помещения, а командиры завтракают, распорядок будет доведен до всеобщего сведения и к девяти утра каждый займется своим делом. Столько надо сделать, подумал Диволл, а времени так мало. Так много неисследованных миров… Он соскочил с вездехода и вошел в офицерскую столовую. Это была небольшая, ярко освещенная ниша слева от общего зала; когда вошел Диволл, семь человек, встречая его, уже вытянулись по стойке «смирно». Конечно же, они не простояли так все утро, они вскочили и вытянулись, когда кто-то, стоявший на страже — скорее всего, самый молодой из всех, младший лейтенант Леонардс, — подал знак о приближении начальства. Ладно, пустяки, подумалось Диволлу. Лишь бы соблюсти видимость, форму. — Доброе утро, джентльмены, — отчеканил он и занял свое место во главе стола. Поначалу казалось, день пройдет как по маслу. Солнце поднималось в безоблачном небе, и термометр, прикрепленный к флагштоку, показывал девяносто три. На Маркине уж если жара, так жара. Диволл по опыту знал: к полудню дойдет этак до ста десяти в тени, а потом температура станет медленно снижаться до восьмидесяти — восьмидесяти двух в полночь. Группа ботаников отбыла вовремя — с грохотом покатили прочь их два вездехода. Диволл постоял на крыльце столовой, глядя им вслед, посмотрел, как расходятся по местам остальные. Бородатый сержант Джолли на ходу отдал ему честь и рысцой направился к «зоопарку» — здесь, в небольшом зверинце, на его попечении содержится кое-какая местная живность; возвращаясь с Маркина, экспедиция захватит ее на Землю. Прошел мимо жилистый маленький Мацуоко, нагруженный плотницким инструментом. Группа лингвистов забралась в вездеход и направилась в город продолжать изучение маркинского языка. Все заняты по горло. Экспедиция провела на Маркине ровно четыре месяца, остается еще восемь. Если срок не продлят, они вернутся на Землю, полгода отведено на отчет и отдых, а потом предстоит прожить год на какой-нибудь другой планете. Диволлу совсем не хотелось улетать с Маркина. Вполне приятный мир; правда, здесь жарковато, но кто знает, каков окажется мир, куда попадешь в следующий раз. Быть может, ледяной шар замерзшего метана, где весь год будешь ходить, упакованный в скафандр с кислородным баллоном, пытаясь вступить в контакт с какими-нибудь моллюсками, которые дышат сероводородом. Диволл предпочитал уже знакомую чертовщину неизвестной. Однако не сидеть же на одном месте. Маркин — его одиннадцатая планета, а впереди ждут другие. На Земле едва хватает специалистов, чтобы хоть как-то обследовать десять тысяч миров, а жизнь изобилует на десятке миллионов! Надо будет сохранить тех участников нынешней команды, чья работа его удовлетворяет, заменить неподходящих и через восемь месяцев возглавить новую экспедицию. Диволл включил в своем кабинете вентилятор и достал вахтенный журнал; раскрыл папку, вложил первый чистый лист в печатающий автомат; на сей раз он избежал привычной ошибки: сперва откашлялся, а уже потом включил автомат и тем самым не заставил машинку опять и опять тщетно подыскивать слово, которым можно передать его вечное «эгр-хмм!». Мягко засветилась красная лампочка, и Диволл заговорил: — Четвертое апреля две тысячи семьсот пятого. Докладывает полковник Джон Диволл. Сто девятнадцатый день нашего пребывания на Маркине, седьмой планете системы тысяча сто семь-а. Температура в девять утра девяносто три градуса, ветер южный, слабый… Он диктовал еще долго, как всегда по утрам. Покончив с необходимыми подробностями, взял пачку отчетов, оставленных для него с вечера специалистами отдельных служб, и начал диктовать данные для вахтенного журнала; машинка весело пощелкивала, и где-то в Рио-де-Жанейро, в подвале высоченного здания Департамента Внеземных Дел подключенная к ней по радио машина воспроизводила каждое его слово. Нудная это была работа; Диволлу нередко думалось — быть может, куда больше радости он получал бы, занимаясь, как когда-то, прямыми антропологическими изысканиями, вместо того чтобы нести бремя текучки, к которой обязывает положение администратора. Но должен же кто-то нести это бремя! Бремя землянина. Мы опередили всех на пути цивилизации — и помогаем другим. Но ведь никто не заставляет нас из-под палки лететь к другим мирам и делиться тем, что у нас есть. Назовем это внутренней потребностью. Он собирался работать до полудня; позднее к нему явится один из маркинских верховных жрецов и скорее всего беседа затянется почти дотемна. Но около одиннадцати Диволла прервал грохот неожиданно возвратившихся вездеходов и громкие голоса: кричали наперебой земляне и маркинцы. Похоже, кипел яростный спор, но были спорщики еще далеко и Диволл не настолько хорошо знал маркинский язык, чтобы разобрать, из-за чего шум. Не без досады он выключил печатающий аппарат, встал, подошел к окну и выглянул во двор. Вернулись два вездехода — группа ботаников, а ведь и двух часов не прошло, как они уехали. Трех землян обступили четыре маркинца. Двое сжимают в руках копья с зазубренными наконечниками. Третья — женщина, четвертый — старик. Все горячо что-то доказывают. Диволл нахмурился; люди в джипах бледны, лица и встревоженные и подавленные, совершенно ясно — что-то стряслось. Тот кроваво-красный закат не зря предвещал недоброе, подумал Диволл, выскочил из кабинета и сбежал по лестнице. Широким шагом он направился к спорящим, и семь пар глаз обратились на него — блестящие глаза маркинцев цвета расплавленного золота и смущенные, неуверенные взгляды землян. — Что здесь происходит? — властно спросил Диволл. Туземцы заговорили все сразу, сбивчиво, торопливо, застрекотали, как белки. Никогда еще Диволл не видел жителей Маркина в таком волнении. — Тише! — загремел он. И когда все смолкло, спросил совсем спокойно, не повышая голоса: — Лейтенант Леонардс, можете вы объяснить толком, из-за чего такой переполох? Казалось, юноша перепуган насмерть — челюсти стиснуты, губы побелели. — Д-да, сэр, — заикаясь вымолвил он. — Прошу прощенья, сэр. Так получилось, что я убил маркинца.
ПЕРВАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ-МАРС. ВО ИМЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВАТонко придумано. И очень по-индийски. Но хватает за душу. Да и все в этой экспедиции хватает за душу. — Вы слишком ценный человек, чтобы вами рисковать, — объяснял между тем Гоз. — Мы в этом убедились на пути сюда. Никто не может в случае надобности так быстро и точно рассчитать внезапную перемену курса, как наша электроника. А поскольку вы помогали ее проектировать, никто не справится с нею лучше вас. Поэтому мой приказ остается в силе. — Полноте, не только света, что в окошке: у вас есть в запасе Колевич. — Минуту назад вы сами сказали, что Семен Колевич недостаточно искушен в электронной технике. Если там что-нибудь разладится, надо будет привлечь Смейзерса, чтобы они управлялись вдвоем, а это не лучший способ делать дело. И я подозреваю, что Смейзерс плюс Колевич — это еще не равно Престону О’Брайену. Нет, весьма сожалею, но рисковать мы не можем: вы человек незаменимый. — Хорошо, — негромко сказал О’Брайен. — Приказ есть приказ. Но в одном я с вами не согласен, капитан. Вы знаете не хуже меня, что на корабле есть только один незаменимый человек. И этот человек — не я. Гоз что-то проворчал и отвернулся. Вошли Гуранин и Смейзерс, скафандры они оставили в тамбуре. Капитан и главный инженер коротко посовещались по-английски, и Гуранин, почти не сопротивляясь, уступил Смейзерса штурману. — Но не позже трех он мне понадобится. — Вы его получите, — по-русски пообещал О’Брайен и увел Смейзерса, а Гуранин заговорил с капитаном о ремонте двигателя. — Как это он тебя не заставил написать на меня официальную заявку! — заметил Смейзерс. — У него в машинном свои заботы, Том. И, ради всего святого, говори по-русски. Неровен час, услышит капитан или кто-нибудь из них. Ты что, хочешь под занавес затеять ссору? — Я не нарочно, Прес. Просто забылся. О’Брайен и сам знал, что забыться немудрено. И почему правительство Индии не пожелало, чтобы все семеро американцев и семеро русских изучили хинди? Тогда все в экспедиции объяснялись бы на одном общем языке — на языке капитана. Хотя ведь родной язык Гоза — бенгали… А впрочем, очень понятно, почему индийцы настояли, чтобы участники, готовясь к экспедиции, кроме многого другого, овладели еще и этими двумя языками. Надеялись, что если русские между собой и с американцами будут говорить по-английски, американцы же станут отвечать им и между собой объясняться по-русски, в пределах корабля будет кое-что достигнуто, пусть даже и не удастся достичь политических целей всемирного масштаба. А когда экспедиция возвратится, каждый из ее участников станет распространять у себя на родине усвоенные за время полета идеи дружбы и сотрудничества во имя жизни на Земле. Вот так, примерно. Очень мило — и хватает за душу. Но разве не больше хватает за душу то, что творится сейчас в мире? Надо что-то делать, да поскорее. Индийцы, по крайней мере, пытаются что-то сделать. А не просто сидят ночами без сна, уставясь в одну точку — на грозную цифру шесть, что так и пляшет перед глазами… шестерка, шесть бомб, довольно шести новейших кобальтовых бомб — и конец всей жизни на Земле! Всем известно, у Америки есть в запасе по меньшей мере девять таких бомб, у России семь, у Англии четыре, у Китая две и еще не меньше пяти — в арсеналах других гордых и независимых государств. Что могут натворить эти бомбы, очень наглядно показали испытания, проведенные Америкой и Россией на их новых полигонах с обратной стороны Луны. Шесть. Довольно шести бомб — и планете конец. Все знают это, и все знают: случись война, бомбы эти рано или поздно будут пущены в ход; к ним прибегнет тот из противников, кому будет грозить поражение и вражеская оккупация, а руководителям — скамья подсудимых, суд над военными преступниками. И все знают, что войны не миновать. Год за годом ее сдерживали, но год за годом она неотвратимо надвигалась. Словно затяжная упорная болезнь: человек пытается ее побороть, но с каждым днем сил у него меньше, он с отчаянием смотрит на градусник, с нарастающим ужасом прислушивается к своему тяжелому дыханию, пока болезнь не одолеет его и не прикончит. Каждый кризис кое-как удавалось преодолеть, но всякий раз положение становилось немного хуже. Вслед за международными конференциями возникали новые союзы, затем следовали новые конференции, а война все надвигалась — ближе, ближе… И вот она уже рядом. Она едва не разразилась три года назад ни много ни мало из-за какого-то Мадагаскара, и избежать ее удалось просто чудом. Она едва не разразилась в минувшем году из-за прав на обратную сторону Луны, и снова ее предотвратило сверхчудо: в последнюю минуту в роли третейского судьи выступило правительство Индии. Но сейчас человечество поистине стоит на грани. Еще два месяца, еще полгода, от силы год — и войны не миновать. Все ждут уничтожения и гибели и лишь изредка, если выдастся свободная минута, судорожно спохватываются: да почему же мы только ждем сложа руки? Почему это так уж неизбежно? И однако все знают: да, неизбежно. Словом, Советский Союз и Соединенные Штаты наперебой создавали все новые и новые ракеты и совершенствовали технику межпланетных перелетов, чтобы, когда настанет час бомб, можно было взрывать их побыстрей и с наибольшим эффектом. И в такой-то обстановке Индия выступила со своим предложением. Пусть два могучих соперника объединятся для задуманного обоими дела, объединят свои знания и силы. Одна сторона уже немного дальше продвинулась в искусстве космонавтики, другая, как известно, немного больше преуспела в создании атомных ракет. Пусть же они сообща снарядят экспедицию на Марс, которую организует Индия и возглавит капитан-индиец во имя и для блага всего человечества. И пусть всему миру раз и навсегда станет ясно, какая из сторон отказывается от сотрудничества. Не принять такое предложение, да еще сделанное в самую подходящую минуту, было немыслимо. И вот они на Марсе, думает О’Брайен, они вместе прилетели сюда и, надо полагать, сумеют вместе вернуться на Землю. Быть может, они многое доказали, но помешать ничему не помешали. Международное положение остается прежним, не пройдет и года — и разразится война. Участники экспедиции понимают это не хуже, а, быть может, лучше кого-либо другого. По дороге в рубку, проходя мимо люка, они увидели Белова — он вылезал из скафандра. Продолжая раздеваться, неуклюже подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, он заспешил к ним. — Недурная находка, а? — прогудел он. — На второй же день, посреди пустыни! Погодите, вот увидите мои снимки! — Жду не дождусь, — отозвался О’Брайен. — А пока поторопитесь-ка в машинный отсек и доложите капитану. Он боится, вдруг вы там нажали какую-нибудь кнопку, замкнули цепь и пустили в ход машину, которая взорвет весь Марс, а заодно и нас. Русский широко улыбнулся, показав редко поставленные зубы. — Уж этот Гоз, везде ему чудятся взрывающиеся планеты… Он потрогал ладонью темя, поморщился и легонько помотал головой. — Что это вы? — спросил О’Брайен. — Побаливает голова. Только сейчас заболела. Наверно, я слишком долго пробыл в этой одежке. — Я в ней пробыл вдвое дольше вашего, а голова ни капельки не болит, — заметил Смейзерс, рассеянно подталкивая ногой сброшенный Беловым скафандр. — Может, у нас в Америке головы покрепче. — Том! — рявкнул О’Брайен. — Какого черта? Белов так стиснул губы, что они побелели. Потом пожал плечами. — После обеда — в шахматы, О’Брайен? — Непременно. И, если хотите знать, собираюсь идти напролом. Я все равно уверен, что черные могут выиграть. — Тут вам и крышка, — усмехнулся Белов и направился в машинный отсек, на ходу осторожно поглаживая темя. Когда они остались в рубке вдвоем и Смейзерс принялся за компьютер, О’Брайен плотно прикрыл дверь и сказал сердито: — Дернула тебя нелегкая, Том! Эти шуточки слишком опасны. И примерно так же забавны, как объявление войны. — Знаю. Но Белов действует мне на нервы. — Белов? Да он самый славный парень из всех русских на борту. Помощник инженера отвинтил боковую панель и присел перед аппаратом на корточки. — С тобой он, может, и славный. А мне вечно подпускает шпильки. — Как это? — Да по-всякому. Взять хотя бы шахматы. Я предлагаю сыграть, а он отвечает — с одним условием: если он даст мне фору ферзя. И смеется этаким, знаешь, въедливым смешком. — Проверь-ка верхний контакт. — предупредил штурман. — И слушай, Том, ведь Белов — классный ифок. На последнем московском турнире он занял седьмое место, а там сплошь были мастера и гроссмейстеры. Это совсем недурной результат, ведь у них там шахматы — первая игра, на ней все помешаны, как у нас на футболе и бейсболе вместе взятых. — Да знаю я, что он отличный шахматист. Но я тоже не из последних. Уж не так я плох, чтоб давать мне фору ферзя. Целого ферзя! — И только в этом дело? Кажется, ты уж чересчур скверно к нему относишься, а какие у тебя, в сущности, основания? Смейзерс помолчал, разглядывая электронную лампу. Потом сказал, не поднимая глаз: — Зато ты, кажется, уж чересчур нежно к нему относишься. А у тебя, в сущности, какие основания? О’Брайен едва не вспылил, но вдруг кое-что вспомнил и прикусил язык. В конце концов, это может быть кто угодно. Может, это и Смейзерс… Перед самым отъездом из Нью-Йорка в Бенарес, где они должны были встретиться с русскими, членов экипажа пригласили в военно-разведывательное управление и дали им последние сверхсекретные инструкции. Им толковали о том, сколь сложным будет их положение и какими опасностями оно чревато. С одной стороны, уклониться от предложения Индии никак нельзя, Соединенные Штаты должны показать всему миру, что они согласны участвовать в этой совместной научной экспедиции по меньшей мере так же охотно и искренне, как русские. А с другой стороны, столь же важно, если не важнее, чтобы завтрашний противник не смог, используя объединенные знания и приемы, получить какое-то серьезное, даже решающее преимущество — например, на обратном пути завладеть космическим кораблем и вместо Бенареса приземлиться где-нибудь в Баку. И потому, сказали им, один из них пройдет обучение в военной разведке и получит соответствующий чин. Кто именно — это останется в тайне до той минуты, когда он увидит, что русские что-то затевают. Тогда он условной фразой объявит остальным американцам — членам экипажа, кто он такой, и с этой минуты они будут подчиняться уже не Гозу, а ему. Неповиновение в этом случае равносильно государственной измене. А условная фраза? Престон О’Брайен невольно усмехнулся: «Обстрелян форт Самтер»! Но после того, как кто-то из них встанет и произнесет эти слова, начнется нечто отнюдь не забавное… Наверняка и среди русских есть один такой. И наверняка Гоз подозревает, что и американцы, и русские застраховались подобным образом от всяких случайностей, и от этого бедняге капитану уж совсем плохо спится по ночам. А какая условная фраза у русских? «Обстрелян Кронштадт»? Нет, скорее — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Да, что и говорить, очень будет весело, если кто-нибудь и впрямь допустит серьезный промах. Вполне возможно, что Смейзерс и есть тот самый офицер военной разведки. После его шуточки насчет нежного отношения к Белову очень на то похоже. И не надо было ничего отвечать, это я правильно поступил, думал О’Брайен. В наше время надо быть поосторожнее, а тут, на корабле, тем более. Вообще-то понятно, что точит Смейзерса. В сущности, по той же причине и Белов охотно сражается в шахматы с ним, штурманом, который на Земле и мечтать не мог бы о встрече с таким сильным игроком. У О’Брайена самый высокий коэффициент умственного развития во всей экспедиции. Ничего сверхъестественного, не очень уж намного выше, чем у других. Просто в экипаже, составленном из самых блестящих и талантливых людей, каких можно было отобрать среди сливок ученого мира в Америке и в Советском Союзе, должен же кто-то оказаться выше всех. Вот таким человеком и оказался Престон О’Брайен. Но О’Брайен — американец. А при подготовке экспедиции все до мелочей обсуждалось и учитывалось на самом высоком уровне, со всеми дипломатическими ухищрениями и закулисными маневрами, к каким всегда прибегают, определяя границы первостепенной стратегической важности. А потому членом экипажа с самым низким IQ тоже неминуемо должен был оказаться американец. И таким американцем оказался помощник инженера Том Смейзерс. Опять-таки ничего страшного, коэффициент на самую малость ниже, чем у следующего по порядку. И сам по себе — отличный, на редкость высокий коэффициент. Но до старта из Бенареса они довольно долго жили бок о бок. Они многое узнали друг о друге и из непосредственного общения, и из официальных документов; ведь не угадаешь заранее, какие именно сведения о твоем спутнике помогут избежать несчастья, случись какая-нибудь невероятная катастрофа, которую немыслимо предусмотреть. И вот Николай Белов, которого сама природа создала гениальным шахматистом, как Сару Бернар — гениальной актрисой, с неизменным наслаждением обыгрывает любителя, еле-еле годного для студенческой команды. А Том Смейзерс лелеет в душе обиду, чувство собственной неполноценности, которое только и ждет предлога, чтобы перерасти в открытую вражду. Просто смешно, думает О’Брайен. Хотя почем знать? Со стороны рассуждать легко, сам-то он не побывал в шкуре Смейзерса. Смешно? Да, смешно, как шесть кобальтовых бомб. Раз, два, три, четыре, пять, шесть — и трах! Быть может, беда в том, что все они одной смешной породы. И скоро вымрут, вымрут, как динозавры. И как марсиане. — Хоть бы скорей поглядеть на беловские снимки, — сказал он Смейзерсу: лучше заговорить о чем-то безобидном, не вызывающем споров. — Ты только вообрази, на этом голом комке пыли разгуливают живые люди, строят города, любят, решают всякие научные проблемы, и все это миллион лет назад! Помощник инженера что-то буркнул, усердно копаясь в путанице проводов; он явно не желал давать волю воображению, если это как-то связано с ненавистным Беловым. Но О’Брайен не унимался. — Интересно, куда они подевались, марсиане? Если они целую вечность назад достигли такого высокого развития, они уж, наверно, додумались до межпланетных путешествий и нашли себе жилище получше. Как по-твоему, Том, прилетали они на Землю? — Угу. И все похоронены на Красной площади. Ну что с ним поделаешь? Этакий норов! Не стоило продолжать разговор. Смейзерс, видно, никак не примирится с тем, что Белов только с ним, О’Брайеном, играет на равных. А все-таки скорей бы поглядеть на фотографии… И когда все сошлись к обеду в просторном помещении посередине корабля, которое служило разом и спальней, и столовой, и клубом, и складом провизии, О’Брайен прежде всего поискал глазами Белова. Но Белова здесь не было. — Он в кабинете у врача, — серьезно, хмуро сказал его сосед по столу Лаятинский. — Ему нездоровится. Шнейдер его осматривает. — Голова разболелась? Лаятинский кивнул: — Становится хуже и хуже. И суставы ломит. И жар у него. Гуранин думает, похоже на менингит. — Ого! При такой скученности болезнь вроде менингита мигом перекинется на всех. Впрочем, Гуранин ведь не врач, а инженер. Что он в этом понимает, с чего ему вздумалось ставить диагноз? И тут О’Брайен заметил необычную тишину в столовой. Все ели, не поднимая глаз. Колевич раскладывал еду по тарелкам. Правда, он мрачноват, но, может, просто потому, что пришлось не только готовить, а еще и подавать, ведь дежурный помощник повара доктор Шнейдер вынужден заняться делом куда более важным и неотложным. Но американцы просто помалкивают, а русские чернее тучи, прямо как на похоронах. Все осунулись, челюсти сжаты, будто люди ждут расстрела. И дышат тяжело, медленно и хрипло. Так бывает, когда бьешься над мучительно трудной задачей. Вот оно что! Если Белов серьезно заболел, если он выбыл из строя, они в невыгодном положении: у американцев теперь численное превосходство, они процентов на пятнадцать сильнее. И если дойдет до стычки… Но тогда диагноз, поставленный медиком-любителем Гураниным, — это отчаянная попытка сохранить оптимизм. Да-да, оптимизм! Ведь если у Белова менингит, штука очень прилипчивая, заразиться могут и другие, американцы тоже. Тогда, может быть, они снова сравняются. О’Брайена пробрала дрожь. Что за безумие!.. А впрочем… что, если бы сейчас там, наверху, лежал тяжело больной американец, а не русский? Пожалуй, тогда и он, О’Брайен, стал бы думать, как думает сейчас Гуранин. Пожалуй, и он стал бы надеяться на менингит, как на спасение. В столовую спустился капитан Гоз. Казалось, глаза его стали еще темней и ввалились еще глубже. — Прошу внимания. Сразу после обеда всем явиться в рубку, она сейчас будет дополнением к врачебному кабинету. — А для чего явиться, капитан? — спросил кто-то. — Для профилактической прививки. Наступило молчание. Гоз пошел к выходу. Главный инженер откашлялся. — А как Белов? — спросил он. Капитан чуть помедлил. — Мы еще не знаем, — сказал он, не оборачиваясь. — И если вы хотите спросить, чем болен Белов, отвечу: этого мы пока тоже не знаем. У рубки выстроилась молчаливая очередь. Сосредоточенно ждали, входили по одному. Настал черед О’Брайена. Он вошел, закатывая, как было велено, правый рукав. В дальнем конце рубки стоял Гоз и смотрел в иллюминатор так, словно ждал прибытия спасательной экспедиции. Стол штурмана сплошь был покрыт комками ваты, мензурками со спиртом и пузырьками с какой-то мутной жидкостью. — Что это за снадобье, док? — спросил О’Брайен после укола, когда ему разрешили опустить рукав. — Дуоплексин. Новый антибиотик, его получили в прошлом году в Австралии. Пределы его действия еще не установлены, но это — самое универсальное и самое сильное средство, каким сейчас располагает медицина. Не слишком приятно пускать в ход такое сомнительное зелье, но в Бенаресе перед стартом мне велели в случае каких-нибудь неясных симптомов вкатить каждому из вас полную порцию. — Гуранин говорит, похоже, что у Белова менингит, — заметил штурман. — Это не менингит. О’Брайен помешкал минуту, но врач заново наполнил шприц и явно не собирался вдаваться в дальнейшие объяснения. О’Брайен посмотрел на неподвижную спину капитана Гоза и спросил: — А как со снимками? Еще не проявлены? Хотелось бы поглядеть. Капитан заложил руки за спину, прошелся по рубке. — Скафандр и все снаряжение Белова тоже с ним в карантине, — негромко ответил он. — Так распорядился доктор. — A-а. Вот это жаль. — О’Брайен понимал, пора уходить, но любопытство взяло верх. Эти двое чем-то встревожены, и тревога их куда сильней, чем страхи, которые одолевают русских. — Белов сказал мне тогда по радио, что марсиане были гуманоидами. Поразительно, правда? Жизнь развивалась тем же путем, подумать только! Шнейдер осторожно опустил шприц. — Тот же путь развития, — пробормотал он. — Та же эволюция и та же патология. Хотя тут нет полного сходства ни с одной болезнью, вызываемой земными микробами. Но восприимчивость такая же. Это ясно. — To-есть, по-твоему, Белов подцепил какую-то марсианскую болезнь? — изумился О’Брайен. — Но город такой старый! Ни один микроб не может существовать столько времени. Маленький толстенький Шнейдер решительно выпрямился. — С чего ты взял? И на Земле известны несколько видов, которые могли бы продержаться. А уж споры — сколько угодно. — Но если Белов… — Довольно, — прервал капитан. — Вам не следует думать вслух, доктор. И вы держите язык за зубами, О’Брайен, пока мы не решили довести это до всеобщего сведения. Следующий! — вызвал он. Вошел Том Смейзерс. — Послушай, док, — сказал он. — Может, это и не велика важность, но у меня что-то трещит голова, сроду так не трещала. Остальные трое переглянулись. Шнейдер невнятно, вполголоса выругался, выхватил из нагрудного кармана градусник и сунул Смейзерсу. О’Брайен перевел дух и вышел. Вечером всем было велено собраться в столовой, она же спальня. Шнейдер встал на стол, вытер ладони о джемпер; лицо у него было усталое. — Вот что, люди добрые, — начал он. — Николай Белов и Том Смейзерс больны, Белов — тяжело. Симптомы такие: небольшая головная боль и жар, то и другое быстро усиливается, появляются резкие боли в спине и суставах. Это первая стадия. Сейчас на этой стадии Смейзерс. А Белов… Никто не вымолвил ни слова. Все сидели вокруг непринужденно, словно бы просто отдыхая, и слушали. Гуранин и Лаятинский подняли головы от шахматной доски с таким видом, словно из одной только вежливости вынуждены слушать какие-то пустяки, не идущие ни в какое сравнение с их неоконченной партией. Но когда Гуранин, двинув локтем, уронил своего короля, ни тот, ни другой его не подняли. — У Белова теперь вторая стадия болезни, — продолжал врач. — Внезапные скачки температуры, бред, нарушение всех функций организма, стало быть, поражена нервная система. Весь организм настолько выведен из равновесия, что разладилась даже перистальтика, и поддерживать его приходится внутривенными вливаниями. Кстати, сегодня же вечером мы устроим наглядный урок внутривенного вливания, чтобы каждый из вас мог сделать укол больному. На всякий случай. Гопкинс, радист, сидевший напротив О’Брайена, беззвучно ахнул. — Теперь так. Чем они больны, я не знаю. Вот, в сущности, и все, что я могу вам сказать. В одном я уверен: это не земная болезнь, хотя бы уже потому, что никогда я не сталкивался с таким коротким инкубационным периодом и с таким молниеносным развитием. Видимо, Белов подхватил эту болезнь в марсианском городе и занес на корабль. Я понятия не имею, насколько она опасна, хотя в подобных случаях надо готовиться к худшему. Сейчас у меня одна надежда: эти двое свалились прежде, чем я успел ввести им дуоплексин. Всем остальным — и себе в том числе — я сделал укол. Вот и все. Есть вопросы? Вопросов не было. — Ладно, — сказал врач. — Хочу вас предупредить, хотя это, пожалуй, излишне: каждый, у кого заболит голова — все равно, виски ломит, или затылок, или еще что, — обязан немедленно явиться в изолятор. Очевидно, эта штука чрезвычайно заразительна. А теперь придвиньтесь поближе, я покажу, как делать внутривенные вливания. Капитан, позвольте продемонстрировать на вас. Он провел урок, потом все практиковались, делая уколы друг другу, а доктор Шнейдер придирчиво следил за ними; наконец он собрал свое снаряжение, остро пахнущее дезинфекцией, и объявил: — Ладно, хватит. В случае чего справимся. Спокойной ночи всем. Он шагнул к выходу. Но вдруг остановился. Обернулся и обвел всех медленным испытующим взглядом. — О’Брайен, — сказал он наконец, — пойдем-ка. Что ж, думал штурман, послушно шагая за врачом, по крайней мере счет сравнялся. Один русский и один американец. Хоть бы так оно и осталось! Шнейдер на ходу заглянул в изолятор и кивнул, наверно, нашел то, чего и ждал. — У Смейзерса уже вторая стадия. Быстро же действует этот микроб, черт его дери! Видно, мы для него — благодатнейшая почва! — Ты хоть догадываешься, что это такое? — спросил О’Брайен; как ни странно, он еле поспевал за маленьким Шнейдером, уж очень стремительно тот шагал. — Гм… Я сегодня два часа просидел над микроскопом. Никаких признаков. Я приготовил кучу мазков — кровь, спинномозговая жидкость, мокрота, взял уйму всяких проб — у меня там целая полка пробирок. Это все пригодится врачам на Земле, если мы… ну ладно. Понимаешь, это может быть фильтрующийся вирус, либо какая-то бацилла, которая видна, только если ее как-то специально окрасить, да мало ли еще что. В лучшем случае я ее обнаружу, противоядие мы изготовить не успеем. Все еще держась впереди О’Брайена, он вошел в рубку, посторонился, потом, к недоумению штурмана, запер за ним дверь. — Что-то ты чересчур приуныл, док, — сказал О’Брайен. — У нас ведь есть белые мыши, на них мы думали проверять марсианскую атмосферу, если бы она тут все-таки оказалась. Может, воспользоваться ими как подопытными животными и попробовать изготовить вакцину? Доктор Шнейдер невесело усмехнулся. — За двадцать четыре часа. Как в кино. Нет, если бы я и хотел выкинуть этакий фортель, а я и правда хотел, теперь об этом и думать нечего. — То есть… что значит — теперь? Шнейдер осторожно сел, положил свою докторскую сумку на стол подле себя. Усмехнулся. — У тебя нет аспирина, Пресс? О’Брайен машинально сунул руку в карман джемпера. — При себе нету, но, кажется… — И тут он понял, у него похолодело внутри. — Когда это началось? — тихо спросил он. — Наверно, к концу лекции, которую я вам там читал про уколы, но я был слишком занят и не обратил внимания. Почувствовал, только когда выходил из столовой. Не подходи! — крикнул он, когда О’Брайен, полный сочувствия, двинулся к нему. — Толку, вероятно, не будет, а все-таки держись подальше. Может, выиграешь немного времени. — Позвать капитана? — Если бы он был мне нужен, я бы его и позвал. Через пять минут я лягу в изолятор. А пока что передаю тебе мои полномочия. — Пол-но-мочия? Так это ты… ты и есть… Доктор Шнейдер кивнул. И продолжал уже по-английски: — Я — офицер нашей военной разведки. Вернее сказать, был офицером. Теперь офицер ты. Слушай, Пресс, у меня каждая минута на счету. Скажу одно. Допустим, через неделю кто-нибудь из нас еще останется в живых. И допустим, решено будет попробовать вернуться на Землю (а это — риск заразить всю планету, чего я не советовал бы, у меня уже есть вполне ощутимые основания). Так вот, в этом случае ты будешь молчать о своем чине и звании, как молчал я, а если нельзя будет избежать стычки с русскими, объявишься условной фразой, ты ее знаешь. — «Обстрелян форт Самтер», — медленно произнес О’Брайен. Он все еще не освоился с мыслью, что Шнейдер и есть офицер военной разведки. Ну понятно, это мог быть любой из семерых американцев. Но Шнейдер! — Правильно. Если сумеете завладеть кораблем, постарайтесь сесть в Калифорнии, в Уайт-Сэндсе, где мы тренировались. Объясни тамошним властям, при каких обстоятельствах я передал тебе полномочия. Вот почти и все; еще только два слова. Если ты тоже заболеешь, хорошенько подумай, кому передать бразды правления… Я сейчас предпочитаю ограничиться тобой. И второе… может быть, я ошибаюсь… но мне кажется, у русских ту же роль играет Федор Гуранин. — Ясно. — И только тут до О’Брайена по-настоящему дошло. — Но ведь ты говорил, что впрыснул себе лекарство. Значит… Шнейдер поднялся, кулаком потер лоб. — Боюсь, что так. Вот почему вся эта церемония довольно бессмысленна. Но у меня были обязанности, я должен был передать их другому. Я и передал. А теперь извини, я лягу. Желаю удачи. О’Брайен пошел доложить капитану о болезни Шнейдера; теперь он понимал, что чувствовали во время обеда русские. Сейчас против шести русских остались пятеро американцев. Это может плохо кончиться. И за все в ответе он. Но у каюты капитана, уже взявшись за ручку двери, он пожал плечами. Невелика разница! Как сказал толстяк Шнейдер: «Допустим, через неделю кто-нибудь из нас еще останется в живых…» По сути, международное положение на Земле и все то, чем оно грозит миллиардам людей, их тут больше не касается. Нельзя рисковать занести марсианскую болезнь на Землю, а раз они не вернутся, нет надежды найти лекарство. Они прикованы к чужой планете, и остается ждать, пока их одного за другим не скосит недуг, последние жертвы которого погибли тысячи лет тому назад. А все-таки… неприятно быть в меньшинстве. К утру он уже не был в меньшинстве. За ночь еще двоих русских свалила непонятная хворь, которую теперь все называли «болезнью Белова». На ногах остались пятеро американцев против четверых русских, но теперь никто уже не думал о национальности. Гоз предложил столовую (она же спальня) превратить в больницу, а всем здоровым перейти в машинный отсек. И поручил Гуранину наскоро оборудовать перед машинным отсеком камеру для облучения. — Всем, кто ухаживает за больными, надевать скафандры, — распорядился он. — Перед возвращением в машинный отсек становиться под лучевой душ наибольшей мощности. Только после этого можно пройти к остальным и снять скафандр. Это не слишком сильное средство и, боюсь, подобными предосторожностями такой страшный вирус не уничтожить, но мы хотя бы не сидим сложа руки. — А может, попробуем связаться с Землей, капитан? — предложил О’Брайен. — Хотя бы сообщим, что случилось, это пригодится будущим экспедициям. Я знаю, для такой дали наш радиопередатчик слаб, но, может, смастерить что-то вроде маленькой ракеты и вложить в нее письмо? Может, когда-нибудь ее подберут? — Я об этом уже думал. Задача нелегкая, но, допустим, нам это удалось, а вдруг вместе с письмом мы переправим на Землю и вирус? А на Земле сейчас обстановка такая, не думаю, что там снарядят новую экспедицию, если мы не вернемся. Вы знаете не хуже меня, что месяцев через восемь, через девять… — Капитан умолк на полуслове. — У меня немного болит голова, — тихо добавил он. Все вскочили — даже те, кто весь день ходил за больными и прилег отдохнуть. — Вы уверены? — с отчаянием спросил Гуранин. — Может быть, это просто… — Уверен. Что ж, рано или поздно этого не миновать. Думаю, каждый из вас выполнит свой долг и все вы будете работать слаженно. И любой из вас способен меня заменить. Так вот. Если понадобится слово командира, если надо будет принимать какие-то решения, капитаном будет тот из вас, чья фамилия — последняя по алфавиту. Старайтесь то время, что вам еще осталось, жить в мире. Прощайте. Он повернулся и пошел из машинного отсека в больницу. Безмерная усталость была в его худом смуглом лице и придавала ему странное величие. В этот вечер к ужину на ногах остались только двое — Престон О’Брайен и Семен Колевич. В каком-то отупении они ухаживали за больными, умывали их, перекладывали, делали уколы. Все это лишь вопрос времени. Когда и они свалятся, о них уже некому будет позаботиться. И все же они добросовестно делали свое дело и старательно подставлялись в скафандрах под лучевой душ, прежде чем вернуться в машинный отсек. Потом у Белова и Смейзерса началась третья стадия болезни — совершенное оцепенение, и штурман отметил это в тетради доктора Шнейдера, под колонками температурных записей, напоминающих биржевой курс в день, когда Уолл-стрит особенно лихорадит. О’Брайен и Колевич молча поужинали. Они всегда были не слишком симпатичны друг другу, и оттого, что остались только вдвоем, взаимная неприязнь еще усилилась. После ужина О’Брайен сел к иллюминатору и долго смотрел, как восходят и закатываются в черном небе Марса Фобос и Деймос. За спиной у него Колевич читал Пушкина, пока не уснул. Наутро О’Брайен нашел своего помощника на больничной койке. У Колевича уже начался бред. «И остался лишь один», — вспомнил О’Брайен песенку про десять негритят. Что-то будет с нами дальше, друзья, что-то будет дальше? Он снова принялся за обязанности санитара и поминутно заговаривал сам с собой. Все-таки лучше, чем ничего, черт возьми! Так легче забыть, что ты единственный человек в здравом уме на всей этой красной, пыльной и ветреной планете. Так легче забыть, что скоро умрешь. Так легче сохранить какое-то подобие рассудка. Потому что это конец. Ясно, конец. Ракета рассчитана на экипаж в пятнадцать человек. В крайности ею могли бы управлять всего пятеро. Допустим, двое или трое, носясь взад и вперед как сумасшедшие и проявляя чудеса изобретательности, еще ухитрились бы привести ее к Земле и кое-как посадить, не разбив вдребезги. Но один… Даже если ему и дальше повезет и «болезнь Белова» не свалит его с ног, с Марса ему не вырваться. Он останется здесь, пока не иссякнут запасы еды и кислорода, и корабль станет для него медленно ржавеющим гробом. А если заболит голова… Что ж, неизбежная развязка наступит куда быстрее. Это конец. И ничего тут не поделаешь. Престон О’Брайен бродил по кораблю, который вдруг сделался огромным и пустым. Он вырос на ранчо в Северной Монтане и всегда терпеть не мог толчею и многолюдье. Во время перелета его постоянно, точно камешек в башмаке, раздражала необходимость вечно быть на людях, и однако теперь безмерное, последнее одиночество угнетало. Стоило прилечь — и снились переполненные трибуны в дни бейсбольных матчей или душная, потная толпа в нью-йоркском метро в часы пик. А потом он просыпался, и одиночество снова обрушивалось на него. Чтобы не сойти с ума, он загружал себя разными мелкими делами. Написал краткую историю экспедиции для несуществующего общедоступного журнала; при помощи компьютера составил с десяток вариантов курса для возвращения на Землю; из чистого любопытства — ведь теперь это не имело уже никакого значения — просмотрел личные вещи русских, чтоб узнать, кто из них представляет военную разведку. Оказалось, это Белов. О’Брайен удивился. Белов ему очень нравился. Впрочем, ведь ему и Шнейдер очень нравился. Так что в конечном счете видно, наверху тоже что-то соображают. И вот что странно: оказывается, ему жаль Колевича! Черт возьми, надо было попробовать как-то с ним сблизиться, прежде чем настал конец! С самого начала они друг друга терпеть не могли. Колевич, наверно, не мог примириться с тем, что старший штурман не он, а О’Брайен, ведь в математике Колевич куда сильнее. А его, О’Брайена, злило, что помощник начисто лишен чувства юмора, в каждом его слове сквозит враждебность и вызов, но он хитер и ни разу открыто не нарушил субординацию. Однажды, когда Гоз упрекнул штурмана за явное недружелюбие к помощнику, О’Брайен воскликнул: — Ох, вы правы, и мне, наверно, надо покаяться. Но я же ничего такого не чувствую к другим русским. Я с ними со всеми отлично лажу. Вот только этого Колевича я охотно бы стукнул как следует: он меня, признаться, здорово раздражает. Капитан вздохнул: — Неужели вы не видите, откуда эта неприязнь? Вы на опыте убеждаетесь, что русские члены экипажа — вполне порядочные люди и с ними прекрасно можно ладить, но этого, видите ли, не может быть: вам доподлинно известно, что русские — звери и их надо истребить всех до единого. И вот все страхи, досаду, гнев, все, что, как вам кажется, вы должны бы испытывать по отношению ко всем русским, вы обращаете на одного. Теперь он для вас воплощение зла, козел отпущения за целый народ, и вы изливаете на Семена Колевича всю ненависть, которую и хотели бы обратить на других русских, но не можете, ибо вы человек чуткий и разумный и видите, что они хорошие, славные люди. У нас на корабле каждый кого-нибудь да ненавидит, — продолжал Гоз. — И всем кажется, что у них есть для этого веские причины. Хопкинс ненавидит Лаятинского, потому что тот будто бы вечно околачивается у радиорубки и что-то вынюхивает. Гуранин ненавидит доктора Шнейдера, а за что, я, наверно, так и не пойму. — Не согласен. Колевич из кожи вон лезет, лишь бы мне досадить. Я точно знаю. А Смейзерс? Он ненавидит всех русских. Всех до единого. — Смейзерс — случай особый. Боюсь, он вообще человек обидчивый и не слишком уверенный в себе, а ведь в экспедиции у него положение трудное; он не может забыть, что стоит на последнем месте по коэффициенту умственного развития, и это не способствует душевному равновесию. Вы бы очень ему помогли, если бы сошлись с ним поближе. Я знаю, он был бы рад. — А-а… — О’Брайен смущенно пожал плечами. — Я не психолог и не филантроп. Сработаться с Томом Смейзерсом я сработался, но все-таки могу его переносить только в небольших дозах. Вот об этом теперь тоже приходится пожалеть. Он никогда не хвастал тем, что он самый незаменимый на корабле: и потому, что штурман, и потому, что всех умней и находчивее; всегда был уверен, что почти и не вспоминает об этом. А вот теперь, в беспощадном свете надвигающейся гибели, ясно, что втайне он наслаждался этой своей исключительностью, самодовольно пыжился и любовался собой. Сознание своего превосходства всегда было тут как тут, словно уютная пуховая перина, на которой так приятно понежиться. И он нежился постоянно. Своего рода недуг. Подобно недугу под названием «Хопкинс против Лаятинского», «Гуранин против Шнейдера», «Смейзерс против всех». Подобно недугу, разъедающему сейчас Землю, когда два величайших государства, которым уже по самой их огромности и мощи незачем зариться на чужую территорию, готовы скрепя сердце и как бы против воли начать войну друг с другом, войну, в которой погибнут и они сами, и все другие страны, союзные им и нейтральные, войну, которой можно бы так легко избежать и которая, однако, неизбежна. Быть может, подумал О’Брайен, мы вовсе не заразились неведомым недугом на Марсе; быть может, мы просто привезли его с собой на эту славную, чистую песчаную планету, — недуг, который можно назвать болезнью человечества, — и вот он нас убивает, потому что здесь для него нет другой пищи. О’Брайен встряхнулся. Надо поосторожнее. Этак и спятить недолго. — Лучше уж буду опять разговаривать сам с собой. Как поживаешь, приятель? Как самочувствие, недурно? Голова не болит? Ничего не ломит, не ноет и усталости не чувствуешь? Тогда ты, верно, уже помер, милый друг! Среди дня, войдя в больницу, он понял, что у Белова болезнь, видимо, перешла в новую стадию, четвертую. Смейзерс и Гоз еще лежали пластом без сознания, но геолог очнулся. Он беспокойно поворачивал голову то вправо, то влево, и взгляд его широко раскрытых глаз был непонятен и страшен. — Как вы себя чувствуете, Николай? — осторожно спросил О’Брайен. Никакого ответа. Голова медленно повернулась — Белов смотрел на него в упор. О’Брайен содрогнулся. Прямо кровь стынет в жилах, когда на тебя так смотрят, думал он потом, в машинном отсеке, снимая скафандр. Может, на этом все и кончится? Может, от «болезни Белова» не умирают? Шнейдер говорил, она поражает нервную систему — так, может быть, человек просто теряет разум? — Весело, — бормотал О’Брайен. — Очень весело… Он поел и подошел к иллюминатору. В глаза бросилась пирамидка, установленная ими в первый день, больше не на что смотреть в этой однообразной холмистой пустыне, по которой ветер гоняет клубы пыли.
ПЕРВАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ-МАРС. ВО ИМЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВАЗря Гоз поторопился поставить этот памятник. Надпись надо бы переделать: «ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ-МАРС. В ПАМЯТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, КОТОРОГО БОЛЬШЕ НЕТ — НИ ЗДЕСЬ, НИ НА ЗЕМЛЕ». Так было бы вернее. Ясно и понятно: экспедиция не вернется, от нее не будет никаких вестей, и русские ни на миг не усомнятся, что американцы захватили корабль и, пользуясь данными, полученными за время полета, совершенствуют технику переброски бомб. А американцы ни на миг не усомнятся, что именно так поступили русские. И экспедиция во имя мира станет поводом к войне… — Гоз наверняка оценил бы такую иронию судьбы, — с кривой усмешкой сказал себе О’Брайен. Позади что-то звякнуло. Он обернулся. Чашка с блюдцем, не прибранные после обеда, плавали в воздухе! Он зажмурился, потом медленно открыл глаза. Да, все правильно, чашка с блюдцем летают по воздуху! Словно бы неспешно, лениво вальсируют. Изредка чуть касаются друг друга, будто целуясь, и опять расходятся. И вдруг опустились на стол, раз-другой легонько подскочили, как мячики, и затихли. Может быть, сам того не заметив, он тоже подхватил «болезнь Белова»? Вдруг бывает и так, что без головных болей, без скачков температуры сразу наступает последняя стадия — галлюцинации? Из больницы донеслись какие-то странные звуки, и О’Брайен, даже не подумав натянуть скафандр, кинулся туда. Несколько одеял плясали в воздухе, точь-в-точь как перед тем чашка с блюдцем. Кружились, словно подхваченные вихрем. Он смотрел, ошарашенный, не помня себя, а тем временем в воздух взмыла еще какая-то мелочь — градусник, коробка, брюки. А больные тихо лежали на койках. Смейзерс, видно, тоже достиг четвертой стадии. Так же беспокойно перекатывается голова на подушке и тот же непонятный, леденящий душу взгляд. А потом О’Брайен обернулся и увидел, что койка Белова пуста! Что случилось: он поднялся в бреду и, не сознавая, что делает, поплелся куда-то? Или ему стало лучше? Куда он девался? О’Брайен стал тщательно обыскивать корабль, опять и опять окликая русского по имени. Переходя, из отсека в отсек, добрался до рубки. Но и здесь пусто. Где же Белов? Растерянно кружа по тесной рубке, он нечаянно глянул в иллюминатор. И там, снаружи, увидел Белова. Без скафандра! Невозможно, немыслимо! Ничем не защищенному человеку и минуты не прожить на мертвом, голом Марсе, здесь нечем дышать! И, однако, Николай Белов шел по песку беззаботно, как по Невскому проспекту. А потом очертания его фигуры странно расплылись — и он исчез. — Белов! — во все горло заорал О’Брайен. — Да что же это, Господи! Белов! Белов!!! — Он пошел посмотреть марсианский город, — раздался голос за спиной у О’Брайена. — Он скоро вернется. Штурман круто обернулся. Никого. Ну, ясно — совсем спятил. — Нет, нет, — успокоил тот же голос. И прямо из пола, будто он прошел не сквозь сталь, а сквозь туман, неторопливо поднялся Том Смейзерс. — Что с вами со всеми происходит? — ахнул О’Брайен. — Что все это значит? — Пятая стадия «болезни Белова». И последняя. Пока что ее достигли только мы с Беловым, для остальных она наступает сейчас. О’Брайен ощупью добрался до кресла и сел. Пошевелил губами, но не мог выговорить ни слова. — Ты думаешь, от «болезни Белова» мы становимся какими-то кудесниками, — сказал Смейзерс. — Не в том дело. Прежде всего это никакая не болезнь. Впервые Смейзерс посмотрел ему прямо в глаза — и О’Брайен невольно отвел свои. То был не просто страшный, пугающий взгляд, каким Смейзерс посмотрел раньше с больничной койки. Было так, словно… словно это вовсе и не Смейзерс. А кто-то непонятный, неведомый. — Так вот, всему причиной микроб, но не паразитирующий в организме. А сосуществующий с ним. Это симбиоз. — Симбиоз? — Этот микроб вроде кишечной флоры — он полезен. Необыкновенно полезен. О’Брайену почудилось, что Смейзерс с трудом находит нужные слова, подбирает их так старательно, будто… будто говорит с малым ребенком, несмышленышем! — Да, верно, — сказал Смейзерс. — Но я постараюсь тебе объяснить. Микроб гнездился в нервной системе марсиан, как кишечные бактерии гнездятся у нас в желудке и кишечнике. И те, и другие — микробы симбиотические, и те и другие помогают организму, в котором существуют, повышают его жизнедеятельность. «Микроб Белова» действует внутри нас как своего рода нервный трансформатор, он почти в тысячу раз умножает духовную мощь. — То есть ты стал в тысячу раз умней прежнего? Смейзерс сдвинул брови. — Трудно объяснить. Да, если угодно, в тысячу раз умней. На самом деле в тысячу раз возрастают все духовные силы и способности. Разум — только одна из них. Есть еще много других, например, способность к передаче мыслей и преодолению пространства, прежде они были ничтожны и оставались почти незамеченными. Вот, к примеру, где бы ни был Белов, мы с ним непрерывно общаемся. Он почти полностью владеет окружающей средой, и она не может физически ему повредить. Чашка, одеяла и все прочее, что так напугало тебя, летали по воздуху, когда мы стали делать первые неуклюжие опыты с нашими новыми способностями. Нам еще предстоит очень многому научиться и ко многому привыкнуть. — Но… но… — в голове О’Брайена была такая сумятица, что он насилу ухватился за первую отчетливую мысль. — …но все вы были так тяжело больны! — Этот симбиоз устанавливается не так-то легко, — согласился Смейзерс. — И человеческий организм не в точности таков, как марсианский. Но теперь все это позади. Мы возвратимся на Землю, распространим там «болезнь Белова», если хочешь и дальше так это называть, и займемся исследованием времени и пространства. Хотелось бы разыскать марсиан там… в том месте, куда они переселились. — И тогда пойдут уж такие войны, каких мы и в страшных снах не видали! Тот, кто был прежде помощником инженера Томом Смейзерсом, покачал головой: — Войн больше не будет. Среди тысячекратно возросших духовных способностей есть одна, связанная с тем, что можно назвать нравственными понятиями. Мы, кто прилетел сюда, в силах предотвратить любую готовую сейчас разразиться войну — и предотвратили бы. Но когда нервная система жителей Земли соприкоснется с «микробом Белова», всякая опасность минет безвозвратно. Нет, войн больше не будет. Молчание. О’Брайен пробует собраться с мыслями. — Что ж, — говорит он. — Не зря мы слетали на Марс, кое-что мы тут нашли, верно? И если возвращаться на Землю, я, пожалуй, пойду выверю взаимное положение планет и рассчитаю курс. И опять еще отчетливей, чем раньше, это странное выражение в глазах Смейзерса. — Не нужно, О’Брайен. Мы возвратимся не тем способом, каким прилетели сюда. Мы это проделаем… ну, скажем, быстрее. — И то ладно, — нетвердым голосом сказал О’Брайен и поднялся. — А покуда вы тут разработаете все в подробностях, я натяну скафандр и сбегаю в этот самый марсианский город. Я тоже не прочь подхватить «болезнь Белова». Тот, кто был прежде Томом Смейзерсом, что-то проворчал. О’Брайен остановился как вкопанный. Он вдруг понял, что означает странный, пугающий взгляд, каким смотрел на него тогда Белов, а теперь Смейзерс. В этом взгляде была безмерная жалость. — Да, верно, — необычайно мягко и ласково сказал Смейзерс. — Ты не можешь заразиться «болезнью Белова». У тебя природный иммунитет.
Едва успев создать колонии на нескольких планетах, человек внезапно оказался отрезанным от своих баз. Земля не откликалась. Но хотя отважные завоеватели пространства[16] уже начали заселять чужие миры и добывали там почти все необходимое промышленное сырье, о полетах в космос без поддержки родной планеты нечего было и думать. Несколько звездных кораблей, оказавшихся в распоряжении колонистов, устремились к Земле — и пропали без вести. Много позже найдено было объяснение: корабли приземлились благополучно, но обнаружили на Третьей планете своего Солнца одни лишь развалины и безлюдные пустыни и оказались без горючего на обратный путь. Многие месяцы космонавты скитались по Земле, пытаясь отыскать следы цивилизации, которая отправила их на завоевание Галактики… Но от нее, похоже, ничего не сохранилось. Они подвергались нападению выродившихся, одичалых землян, однако несколько человек уцелело, и по их дневникам и записям, найденным несколько столетий спустя, можно составить представление о Великой катастрофе. Земля стала жертвой двойного ядерного взрыва, случившегося почти одновременно восточнее и западнее нулевого меридиана. Исследователи и по сей день по-разному объясняют причины этого катаклизма. Одни полагают, что, по странному совпадению, в обоих полушариях одновременно произошла катастрофа, другие говорят о ядерной атаке и немедленном ответном ударе. Как бы то ни было, от радиоактивных осадков погибло 95 % обитателей планеты. Потомство немногих выживших претерпело страшные изменения. Значительно притупилось зрение — даже при ярком солнечном свете люди видели теперь не дальше чем за пять-шесть шагов. Кроме того, сильно изменилась частота волн, улавливаемых человеческим глазом. Почти ослепнув, люди, однако, стали видеть многое, что прежде им было недоступно. Например, деятельность мозга представлялась теперь в виде своеобразного «света», который окружал голову лучистым ореолом. Из двух дошедших до нас дневников явствует, что люди почти не видели друг друга — в тусклой полутьме, лишенной всех красок, кроме различных оттенков серого, они различали только светящуюся голову. При этом, судя по всему, уцелевшие жили общинами, в которых установились примитивные, варварские законы, и к «факелам», то есть к тем, чья мысленная деятельность была сколько-нибудь значительна, относились враждебно.Когда вдали на холме вспыхивал свет, я поступал, как все молодые: смотрел. Большой свет не пустяк. Он притягивает. Старики говорят, что когда-то подходили к нему совсем близко — но он их обманул. Больше всех на это напирает Солагар, которому уже минуло сто лет. Он даже говорит, что прежде светов было меньше, но они сверкали ярче. Нам, молодым, судить трудно. Но одно можно сказать наверняка: при том, что дичь едва различаешь в пяти шагах, яркое пламя, повторяю, притягивает. Вот потому я туда и пошел: хотелось поближе рассмотреть свет, который вспыхнул на холме. Я пошел с Жоссом и с Иоландой. Кстати сказать, Иоланде пора сделать выбор, так больше не годится. Жосс чересчур много занимается ею, когда они отходят на десять шагов — да-да, на два Взгляда. Другие ничего не замечают, а я-то вижу, и меня это бесит. Глаза у меня не очень хорошие, я ношу очки. Да еще с какими толстыми стеклами. Но это не помогает, все равно я вижу дальше других. Так вот, мы пошли к свету на холме. Пока собирались, отец нас все отговаривал: — Не валяйте дурака! Слушайте, что вам говорят. Мы, старшие, ходили туда, когда это еще разрешалось. А что толку? Ровно ничего: пока дойдешь, все погаснет. Да еще иногда там поджидали Черные в своих мундирах. Не так-то приятно было на это смотреть. Не на мундиры, мундир-то красивый, я и сам не прочь бы его надеть… — Тут он вздохнул. — Я просил, а мне сказали: ты, мол, больно много видел светов, когда был молодой, больно ими интересовался, так скажи спасибо, что тебя самого не погасили… Кто пробует подойти поближе к свету — тем ведут счет. Ведут счет — это значит задают жару. Понятно? И уж потом век вам этого не забудут. Допустим, ребятишки, вы пойдете туда, к свету. Придете, а там уже и нет ничего. Разве что кучка пепла. В прежние времена сжигали. Ну и ну! А теперь уже не жгут, а гасят. Уж не знаю как. И главное, не знаю кто, и не выспрашивайте у меня про то, чего не знаю. Я кой-чего достиг в жизни, а что будет, если я все потеряю, скажите на милость? Я такой же любопытный, как и вы, ребятишки, да только надо знать меру и не совать нос куда не следует. Когда дело касается светов, любопытство вредно для здоровья. Черт возьми, вы каждый вечер можете уткнуться в ближний телевизор — неужто вам этого мало? Светы им понадобились, надо же! Я вовсе не желаю, чтоб ко мне в дом заявились Черные и Уполномоченный. Так что, будьте любезны, сидите тут и никуда не уходите. И ты, Жосс. И ты, Иоланда. А то я скажу вашим родным. Поняли, ребятишки? Как не понять! По ближнему телевидению вечно показывают одно и то же. Поездка Уполномоченного. Пресс-конференция Уполномоченного. Телевизор — это неплохо, но уж очень однообразно. И света мало (в прямом смысле, ха-ха!) В трех шагах уже ничего не видно. Надо совсем уткнуться носом в экран, а от этого болят глаза. Отчасти поэтому мы и пошли к холму — охота была смотреть этот паршивый телевизор, они там только и знают, что расхваливать Уполномоченного. Отец мог бы и не говорить про то, чего он там достиг. Мы-то отлично знаем — я, Жосс, Иоланда, все знают, если б он побольше думал о себе и поменьше обо мне (да-да, я отлично это понимаю!), он бы достиг совсем другого… Спрашивается, чего он обо мне так заботится? Старики — они все одинаковы. Воображают, будто без них мы, молодые, не справимся. Как бы не так! Будьте спокойны, милые люди, мы тоже сумеем кой-чего достичь. Мы уже не маленькие! Кстати, у ребят этого все прибавляется. Некоторые, совсем малыши… Ну и ну! Я-то знаю, что говорю… У нас в деревне есть детишки со светом — я хочу сказать, их светы видны дальше, чем за один Взгляд, но они совсем слабые, не то что на холме. Слабенькие светы, тихие, спокойные, и, когда бригадир Черных или господин мэр чуточку повысят голос, они сразу пугливо скрываются. Но представляете, если б я обзавелся таким светом, как тот, на холме? Пускай бы мэр сколько угодно орал, чтоб его погасить, и бригадир тоже. Вот это свет, настоящий! Заметьте, я несу вздор и сам это понимаю. С таким светом меня живо бы выследили и погасили, как погасили всех остальных. Каким образом? Не знаю. Нет, честно, я не знаю, как они это проделывают — ни слуги Уполномоченного, ни Черные, чья обязанность гасить светы. Только, похоже, они управляются в два счета! Ведь и мы с Иоландой и Жоссом тоже время зря не теряем. Мы кинулись бежать вверх по склону холма, бежали во весь дух. И выдохлись. На полдороге я схватился рукой за бок. И меня вырвало желчью. Одной желчью. Днем я не стал есть, папаша приготовил какое-то мерзкое варево, вроде рагу, черное, как поле ночью, и в этой бурде плавала какая-то дрянь. Я ничего про это не сказал, соврал, будто у меня болит живот и есть неохота. Папаша поглядел смущенно, но особенно не настаивал. Словом, меня рвало желчью, а Жосс и Иоланда уж не знаю чем были заняты, но тоже сильно задержались. Отстали по меньшей мере на двадцать Взглядов. На двадцать для других, на десять для меня, я ведь уже говорил, что вижу вдвое дальше своих приятелей… в общем, они сильно отстали. Это меня разозлило. Я ревнивый. Не то чтобы я любил Иоланду, но я ею дорожу. Не так-то часто в мои годы найдешь девчонку почти без света, которая станет ходить за тобою в темноте. Ну вот, я стоял впотьмах, и Жосса с Иоландой все не было видно, а очки снимать не хотелось, и я обозлился и позвал их. Всем известно, что это не годится! Верный способ накликать всю свору Уполномоченного и Черных. Но я не мог с собой совладать. Ревность виновата. Известно, что это за штука, Когда я был маленький, сразу начинал орать, как только кто-нибудь чужой подходил к маме. Не мог я этого стерпеть. Мама моя и больше ничья. С годами это не прошло. Только теперь я ревную не маму, а Иоланду. Прекрасно понимаю, у нас это не надолго, разве что до осени, ведь она уедет в Школу, но все равно — не выношу, когда она уходит с кем-нибудь другим. Я закричал. Все-таки я кричал недолго, потому что шествие двигалось не так уж далеко, а мне вовсе не хотелось, чтобы Черные или партия Уполномоченного подобрались к нам со своими слуховыми ящиками. Гнусное изобретение эти ящики. Папаша говорит, в его время их еще не придумали и жилось куда спокойнее. Ори что хочешь, даже «Генерал-Уполномоченный — дерьмо!» — и Черным тебя не отыскать, только даром время теряли. Отойдешь на десяток Взглядов вправо или влево — и все. Черным тебя не найти. Говорят, когда-то существовали такие приспособления, бросали свет на большое расстояние. Папаша говорит, их испытывали сотни, тысячи раз… Но ничего не получается. По крайней мере света от них не видно. Один тип — он преподает в колледже — уверяет, что эти механизмы и сейчас дают прежний свет, только мы его уже не различаем. Возможно. На месте этого профессора я бы помалкивал: за такие разговоры могут и погасить. Короче говоря, эти механизмы давным-давно в забросе, зато Черные изобрели слуховые ящики. До чего чуткие машинки, черт их дери! Если хочешь от них ускользнуть, замри на месте и не двигайся — ну ни на волос! Едва я закричал, откуда ни возьмись — Иоланда и Жосс. И шепотом спрашивают, что это на меня нашло. Но не мог же я сказать: меня, мол, ревность заела. Так что я вынул руку и говорю тихонько: — Слушайте! Признаться, по этой части мне за ними не угнаться. Вижу я дальше, но уши у них куда лучше моих. Оба застыли. Прислушались. — Вот черт! — говорит Жосс. — Они в двадцати Взглядах, а может, в тридцати. Мы переглянулись и поняли друг друга. Не упускать же такой случай. В первый раз можно выследить, как Черные гасят светы. Позже, гораздо позже, я узнал, что у них много разных способов, но в тот день мы думали, всех всегда гасят на один манер. — Пошли? — говорю. Иоланда вздохнула и пожала плечами. — Ты же сам знаешь, это невозможно. — Да ну? Хотите верьте, хотите нет, но я начисто позабыл, что Иоланда и Жосс не умеют притемняться и, стало быть, Черные могут выследить их слабые светы. Несколько секунд я стоял разинув рот, потом сообразил, в чем дело, и заколебался — из-за Иоланды, ведь она останется с Жоссом. Но мне уж очень хотелось узнать, как Черные гасят светы. Да притом Иоланда и Жосс порядком струсили — ну, постоят в обнимку, а больше ничего не посмеют. — Что ж, а я пойду, — говорю. Они не ответили. Меня взяла досада. Вечно одно и то же. Раз я умею притемняться, они уже воображают, будто я ничем не рискую. А слуховые ящики? Их-то я не могу заткнуть, верно? Я тихонько двинулся в сторону шума. Подошел на два или три Взгляда и, даже еще ничего не видя, притемнился. Почем знать, вдруг среди Черных есть парень вроде меня, который видит дальше обыкновенного. Притемняться дело пустяковое. Просто-напросто перестаешь думать. Видишь, слышишь, чувствуешь по-прежнему. Все замечаешь. Только думать ни о чем не надо. И сразу становишься невидимкой, потому что твой собственный свет при этом гаснет. И тогда можно подойти к кому угодно очень близко, на расстояние одного Взгляда. Жосс, Иоланда и еще десяток знакомых ребят сто раз пробовали. Не получается. Их светы не гаснут. Может, они умнее меня… хотя что-то не верится! В общем, я притемнился и пошел дальше. В былые времена, если верить нашим старцам, все получалось не так, как теперь. Чем ближе человек подходил, тем лучше его было видно… и тем лучше видел он сам. Похоже, что в те времена свет был повсюду, даже просто в воздухе!.. Ерунда, конечно, не может этого быть. Где ничего нет, откуда там взяться свету? Сколько мне втолковывали на уроках физики: свет может исходить только из радиоактивных тел и его проникающая способность ничтожна. Но старики чего только не наболтают! Я лег наземь и пополз. И вдруг увидел Черных — сразу двадцать человек. Два десятка Черных, представляете? Я подумал про слуховые ящики, но не шелохнулся, хотя веточка чебреца щекотала мне нос. Окажись тут кролик, я бы тоже не удивился. Но кролики — шутка сказать! — замечают тебя за десять, а то и за двадцать Взглядов, как тихо к ним ни подбирайся. Подумать только, они видят вдесятеро лучше нашего! Кстати, это мне напоминает историю про Солнце. Все говорят, что Земля — это планета и она обращается вокруг звезды-Солнца. Так написано в старинных книгах, и есть люди, которым иногда удавалось это Солнце увидеть. Не то чтобы очень яркое. Но все-таки что-то такое, что светится в черном небе. Ну, конечно, не такой свет, к которому мы сейчас торопимся — Иоланда, Жосс и я. А все-таки люди его видят. Ладно, пожалуйста. Но люди еще и удивляются, почему древние упоминали про многие миллионы солнц, которые они тоже называли звездами? Экая чушь! Ясно, старики были просто чумовые, сочиняли невесть что. Ну а я слушаю да посмеиваюсь. Люди как примутся рассуждать… Вот один ученый уверяет, будто это самое Солнце, видное в такие дни, когда совсем нет тумана, в старину было необходимо для жизни. В старину — может быть. А сейчас… чепуха! Мы-то ведь живем. А никакого Солнца нет. Этот ученый тип пробовал накрывать салат черным брезентом. Ну что с того для салата? Ведь салат же не видит светов! А если бы и видел, какая ему разница? Так вот, у этого типа листья салата сперва делались совсем белые, а потом увядали. А те, которые оставались не накрытыми, были, как обыкновенно, серые, живые и сочные. Вы скажете, тут можно поспорить: мол, солнце не активнее, чем человеческий свет — хотя бы свет Уполномоченного, — и никак не может повлиять на рост салата и вообще… Ха-ха! Смех, да и только… Ладно, будем рассказывать дальше. Два десятка Черных, все в мундирах, толкали перед собой какого-то типа не моложе папаши. Ну да, это был старик. Лет тридцати, а то и сорока… Кто-то из них нахлобучил ему на голову свой шлем, а вы же знаете: у Черных шлемы совсем не пропускают света. Ну и, понятно, уже ничего не было видно. Я смотрел на них не то с завистью, не то с ненавистью, сам не знаю. Может, было и то и другое. Если б меня приняли в Школу Черных, я бы им завидовал. Если бы отказали, я бы их возненавидел. Чудно, от чего зависят склонности молодых. Но я-то хорошо разбираюсь в своих чувствах. Если меня прогонят, я их возненавижу. Если примут, стану их благословлять… А может, так было во все времена? Эти двадцать Черных были в полной форме. Шлем совершенно скрывает свет, боковины его спускаются до самого подбородка. Такой шлем просто сокровище! Дальше одного Взгляда их уже не видно, а они слышат каждое твое слово. Темно-серая куртка перехвачена кожаным поясом, к поясу, как положено, прицеплен ослепитель — как сверкнут им в глаза, потом добрых пять минут вовсе ничего не видишь. Штаны густо-серые, заправлены в черные резиновые сапоги… И темные перчатки. Можете мне поверить, на расстоянии одного Взгляда Черных уже не разглядеть, потому-то они так опасны… и потому они хозяева всей страны! Человек, которого они вели, мне совсем не пришелся по вкусу. Черные мне тоже не по вкусу, но они хоть могут постоять за себя. Всем известно, каковы они в драке. Крепкие ребята. А этот арестант… Видали бы вы, люди добрые! Явный бродяга. В лохмотьях, босиком… Весь оброс бородой, и нечесана она у него, наверно, месяц… Голову повесил… Сразу видно, побежденный. А я не люблю побежденных. Чего их любить, раз они виноваты. Если все Большие Светы такие же, как этот жалкий тип, значит, дело гиблое, они проиграли заранее, и я лучше стану на сторону Черных. Вы-то понимаете, что к чему? Чем ярче свет, тем человек умнее. Так говорят старики. И Уполномоченный тоже. В пользу Уполномоченного делается маленькая оговорка: после определенного уровня, заявляют доктора, свет уже означает умственное расстройство. И поскольку Уполномоченный — самый светоносный из Мыслящих, те, кто светится ярче него, — чумовые. До сих пор я в это не верил. Я уже не маленький и отлично понимаю, Уполномоченный хочет удержать власть в своих руках. А для этого ему надо гасить всех, кто светится ярче него. Все люди таковы, верно? Но в ту минуту я сказал себе, что Уполномоченный, пожалуй, прав. В конце концов, будь Факелы уж такие необыкновенно умные, разве они кидались бы прямо в лапы Черным? И уж когда их ловят, разве они не отбивались бы и так просто давали себя погасить? Нет, говорю вам, эти люди с самого начала — побежденные, а стало быть, вовсе они не умны. Правильно говорит Уполномоченный: они чумовые. Если у тебя есть свет, хоть самый слабенький, уж конечно, станешь бороться, лишь бы его сохранить. И я бы тоже боролся, если б было надо, хоть я и в очках. А этот тип шел, спотыкался, потом упал, поднялся и все что-то бормотал себе под нос. Побежденный, говорю я вам. Я даже пожалел, что пустился в дорогу ради такого убогого зрелища.(Галактическая Энциклопедия, том «Третья планета Солнца»)
