Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга III

Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга III Под общей редакцией Д. Ховисона и Д. Гелба

Посвящается тем авторам хоррора, которые усердно работают, но пока не дождались издания. Это крутая карусель, держитесь крепче за поручни. Упорство и талант принесут вам победу… как правило, после смерти.

Дэл Ховисон

Ричарду Мэтьюсону, Роду Стерлингу и Форри Акерману за то, что осветили мой путь длиною в жизнь любовью ко всему ужасному.

Джефф Гелб

Просветления достигают, не представляя свет, а исследуя тьму.

К. Г. Юнг

ДЖЕФФ ГЕЛБ Введение

Все мы одержимы.

Нет, не в том смысле, что призраки гоняются за нами по дому. Это было бы слишком легко.

Но все мы одержимы чем-то. Тем, что мы сделали или не сделали. Событием прошлого, изменившим всю жизнь. Упущенной возможностью. Смертью близкого человека. Или нездоровыми желаниями, привычками.

Либо же фобиями. Они есть у всех. Кто-то боится высоты, кто-то пауков, змей, пищи: назовите любой предмет — и получите чью-то фобию.

То, как мы справляемся со своей одержимостью, и делает нас людьми. К добру или к худу. Пытаемся ли мы справиться с этими темными пятнами и продолжать жить? Или просто избегаем их, игнорируем?

Все мы одержимы, так или иначе.

Добро пожаловать в нашу третью коллекцию. Благодарю за то, что вы ее выбрали. На этот раз наша звездная команда авторов сварила для вас в ведьмином котле чудное рагу из историй про одержимость. Да, к тому же мы не забыли о призраках. Но это прерогатива начинающих, как вы вскоре увидите.

СТИВЕН ВЕБЕР Предисловие

Когда меня попросили написать предисловие к этому сборнику рассказов, я почувствовал себя так, словно ко мне на улице подошел незнакомец с пустыми глазами и отчаянием на лице, пробормотал что-то о неведомых угрозах, то и дело вздрагивая, о том, что за ним охотятся враги, — это мне крайне не понравилось бы (да, я типичный трус), — сунул мне в руки предмет в коричневой пергаментной упаковке, сказал, что доверяет мне его хранение, и растворился в темной ночи так же быстро, как появился.

Со мной такого никогда не случалось, но ощущения вы примерно себе представили. Это же просто предисловие, чтоб его. Все самое лучшее будет потом.

Продолжатели этого жанра мне порой напоминают торговцев порнографией (вот такая аналогия) в те времена, когда любая эротика была запрещена, а им хотелось свободы. И назло недавней популярности фильмов в жанре «порно с пытками», их неисчислимых продолжений и вариаций на тему (сюда же можно отнести и все обращения Джорджа Буша к избирателям), корни пристрастия к творчеству хоррор/НФ/фэнтези (раньше я использовал слово «жанр», но не рискну повториться в этом предложении) глубже, просто поклонники не так стремятся кричать на каждом углу о своих пристрастиях. Истинных ценителей можно распознать, заглянув в глаза, посмотрев на мимику — сразу становится ясно, что мы… другие. В нас нет ни намека на печаль или раскаяние в том, что нам нравятся картины и идеи, отвратительные всему остальному миру. Разве что чуть самоиронии и еще большая преданность жанру. Мне кажется, что именно этот тяни-толкай, лежащий в природе хоррора, НФ и фэнтези в кино и литературе, делает жанр таким привлекательным и… запретным. Дело не в том, что на экране появляется нож в руке маньяка, и не в том, как страшны жестокости чужаков в нашем мире. Дело в том, что все мы скроены по одному образцу, и то, что мы находим в литературе и кино, вполне возможно в жизни. Мы можем представить любую жуть — не важно, насколько безумную и отвратительную. Мы можем ее осознать. Понять. Вот это и пугает.

Ужас идет рука об руку с красотой, они дополняют друг друга и не могут существовать по отдельности. Мы, живущие в этом мире, знаем это и знаем, что наши противники никогда подобного не признают. Так почему бы их немножко не припугнуть? До полусмерти, не на полную…

САЙМОН КЛАРК Дети воронки

Если вы убедите нормального, психически здорового человека в том, что он Авраам Линкольн, Пикассо или Элвис Пресли, и покажете его по ТВ, он станет всемирным посмешищем. Если вы убедите миллион людей в том, что они неуязвимые воины, вы станете всемирным страшилищем…

Доктор Лиза Липпиш, Восточный Берлин,

1969

Остров Рюген, Германия. Наши дни

— Что случилось, Лео? Что не так?

Старый солдат смотрел на меловый утес, вздымающийся над идеально белым песком. Его дыхание участилось. Либо воспоминание, либо яркое солнце заставило его зажмуриться. Язык быстро облизывал губы, и старик напоминал ящерицу, которая ищет пути к бегству.

— Лео! Ты впервые вернулся сюда?

— Вы же знаете. — Он вздрогнул и застегнул молнию на коричневой кожаной куртке до самого подбородка, на котором алел порез бритвы.

— Далеко еще, Лео?

— Я хочу домой.

— Ты обещал помочь.

— Я не думал, что спустя столько лет мне будет так трудно.

Балтийское море со странным ревом атаковало берег.

— Лео, мы уже близко?

— Да, Доминик. Мы близко. Слишком близко!

Обычно мягкий немецкий акцент старика стал рычащим от гнева. Старика? Этот ветеран бывшей ГДР, кукольного государства Советов, был едва ли старше пятидесяти лет. И все же седые волосы поредели, обнажив пигментные пятна на коже черепа. Длительный прием антидепрессантов придал его голубым глазам стеклянный блеск и способность долго смотреть не мигая. Доминику становилось не по себе под его взглядом.

Этим стеклянным взглядом Лео Фидлер долго таращился на непроходимые лесные заросли на вершине утеса, а потом отвернулся, вздрогнув.

— Мне холодно. Не на что там смотреть. После падения Стены мы все взорвали.

— Лео…

— Вы что, не видите? Теперь здесь национальный парк. Обычный заповедник. — Акцент усилился. — Что может быть глупее, чем возвращаться в такие старые места? Зачем их откапывать? Забудьте! — Порыв ветра встопорщил остатки его седых волос. Несколько прядей улетели вдоль пляжа. — Верните меня на большую землю, Доминик. Здешний холод меня убьет.

Доминик постарался говорить твердо:

— Я знаю, что это место вам не нравится, но мы прибыли сюда на законных основаниях и обязаны исследовать места, представляющие общественный интерес.

— На кого вы работаете? Армия? Интерпол? ЦРУ?

— Лео, как только мы найдем вход в комплекс, мы тут же уйдем.

— Я уже сказал вам, что подводная база была уничтожена.

— Меня не интересуют укрытия для подлодок. Мне нужен прилегающий к ним корпус.

Лицо Лео стало серым. На миг показалось, что он вот-вот потеряет сознание.

Доминик продолжал:

— Нас интересует проект «Воронка».

— Нет… — Лицо старика исказилось, как при инсульте.

— Мы знаем, что ты был там, когда пришел приказ уничтожить «Воронку». Ты участвовал в этом.

— Я был отвратительным солдатом. Ха! Они вооружили меня карандашами, я был у них землемером. Я не имею никакого отношения к «Воронке»! Вы… пожалуйста, заберите меня домой. — Злость сменилась мольбой. — Я не могу здесь находиться. Меня тошнит от одного запаха. Пожалуйста, Доминик.

Раздался звук мотора, и на пляж вырулил серебристый БМВ 4x4. Автомобиль затормозил рядом с ними, на песок выскочили трое пассажиров. Двое мужчин и женщина, одетые в джинсы и рубашки. Рыжие волосы женщины были по-армейски коротко подстрижены. Троица переглянулась с улыбками, а потом все улыбнулись Доминику, словно готовясь преподнести ему сюрприз на день рождения. В каком-то смысле так оно и было.

— Хорошие новости, Скарлет? — поинтересовался Доминик.

— Мы получили. — Она помахала ему флешкой. — Министерство привезло ее двадцать минут назад. — Скарлет покосилась на старого солдата. — Нервишки шалят, Лео?

— Заберите меня с этого проклятого острова! — Он оглядывал утес так, словно ожидал увидеть там вражеских солдат. — Нам всем нужно уходить!

Доминик пожал плечами.

— Я сказал ему, что нам известно о его связи с «Воронкой».

— Ой, — улыбнулся один из мужчин. — И дедуля разнервничался.

Доминик кивнул в сторону флешки:

— Показывайте, что получили.

Скарлет с ехидной улыбкой ждала, пока один из напарников принесет ей ноутбук, затем открыла его и поставила на капот машины.

— Информация проходит под грифом секретности. Но тебе, Лео, дали доступ. — Взгляд ее зеленых глаз стал ледяным. — Надеюсь, ты любишь фильмы ужасов.

Она копировала данные, а один из мужчин приблизился к Лео. Коренастый, мускулистый, он выдавал себя повадками полицейского, который повидал изнанку мира и теперь ничего не боялся.

— Лео, меня зовут Пауэлл. Это мой коллега, Ларчетт… — Худой бородатый мужчина с бегающими глазами кивнул. — Со Скарлет ты уже знаком. А сейчас мы покажем тебе съемки времен последнего режима. Во время просмотра будем задавать вопросы. Это понятно?

Испуганный Лео кивнул. Ветер снова дохнул, срывая серебристые прядки с пергаментной кожи его головы. Рев прибоя стал громче. Волны яростно бились о берег. Кричали чайки.

— Давайте не затягивать. — Скарлет посмотрела на океан. — Прилив уже начался.

— Нам нужно всего несколько минут, — бросил Пауэлл рано постаревшему мужчине, который дрожал. — Ларчетт будет снимать на видео твои ответы. Понятно?

— Разве я могу вам помешать? Я больной человек.

Ларчетт достал цифровую камеру. Навел ее на лицо Лео и кивнул.

Доминик, вдыхая резкий запах моря, подошел к остальным, чтобы видеть экран ноутбука. Плеер показывал серебристые цифры, отсчитывавшие: 3, 2, 1. Затем появилось черно-белое изображение комнаты без окон. В ней почти ничего не было. У стены стояло пианино, за которым сидел мужчина. Он играл — что-то бессмысленное, неумелое, без мелодии и ритма. Оператор, снимавший видео, тоже не был профессионалом. Камера дернулась влево, поймав в объектив привлекательную женщину лет сорока. На ней был белый медицинский халат, в руках она держала планшет с зажимом. Пианист оставался в кадре. Он ссутулился, играя все быстрее. На его лице возникло выражение экстаза.

Женщина обратилась к зрителям холодным профессиональным тоном:

— Я доктор Липпиш. Главный врач проекта «Воронка». Сейчас вы наблюдаете субъект 72/19-а, возраст двадцать четыре года. Высшие функции мозга полностью стерты. По результатам внушения — музыкант. Субъект не учился музыке. Однако сейчас он уверен, что является гениальным пианистом и знаменитым композитором. Обратите внимание: игра беспорядочна, совершенно немузыкальна, при этом субъект уверен, что написал великолепную сонату. Субъект прошел два этапа процедур С2: электрошоковую терапию, терапию психотропными средствами, аудиальную коррекцию…

Доктор Липпиш продолжала лекцию, а Пауэлл засыпал Лео вопросами.

— Вы узнаете эту женщину?

— Никогда ее раньше не видел.

— Липпиш? Знакомая фамилия?

— Вы промокнете. Прилив слишком быстрый. Здесь даже смывало людей.

— Что вы чувствуете, глядя на этот гротескный эксперимент? Личность этого человека была стерта, затем его мозг перепрограммировали.

— Вы думаете, что я боюсь прилива, потому и заставляете меня здесь стоять. Я не боюсь океана. Я жалею, что мне не хватает смелости утопиться.

— Так вы знаете о «Воронке»?

На экране доктор Липпиш собрала бумаги, в беспорядке разбросанные вокруг, и разорвала их пополам. Пианист взвыл от горя:

— Нет! Моя музыка! — Он зарыдал, глядя, как она подбрасывает обрывки в воздух.

Глаза Лео были спокойны.

— Я ничего не знаю о научном процессе. Я был там только ближе к концу.

На экране изображение падающих обрывков исчезло. Затем возникла доктор Липпиш, в той же комнате. Вместо пианино у стены были выстроены бочки с кустарниками: попытка создать иллюзию леса. Трое мужчин в пехотной форме сжались возле растений. У каждого в руках был АК-47, направленный в сторону стены.

Первый солдат:

— Вижу противника.

Второй:

— Командуйте «огонь», сержант.

Сержант:

— Короткими очередями. Не дайте им подняться.

Все трое приподнимаются над кустарниками. Целятся, стреляют. Изображают отдачу, хотя оружие не заряжено.

Доктор Липпиш выходит в центр экрана.

— Три субъекта по медицинским показаниям признаны негодными к несению службы. Двадцать два дня С2 позволили добиться того, что вы видите сейчас. Все трое считают себя солдатами, оказавшимися на поле боя. Они слышат выстрелы, видят взрывы. А теперь смотрите.

Из-за пределов кадра кто-то протягивает ей пистолет.

Пауэлл продолжал допрос:

— Вы знаете этих троих?

Лео смотрел на поднимающуюся воду:

— Нам нужно уходить. Здесь небезопасно.

— Корпус «Воронки» располагался рядом с базой субмарин. Почему?

— Вы не можете так меня допрашивать. Не имеете права.

Доминик ощутил резкую жалость. Лео уже довели до того предела, когда на глазах проступали слезы. И все же старик постоянно отводил глаза от экрана, на котором доктор Липпиш взводила курок. Доминик слышал легенды о фильмах, снятых в эпоху коммунизма на подобных экспериментах. Но не мог поверить, что подобное длилось и финансировалось до самого объединения двух Германий. Это же доказательства преступлений против человечества, Господи. Даже сейчас, на залитом солнцем пляже, выстрел заставил вздрогнуть.

Доктор Липпиш хладнокровно выстрелила солдату в затылок. Он рухнул вперед, на растения, а двое оставшихся продолжили стрелять — точнее, изображать стрельбу. Доктор прицелилась в солдата № 2. Он замер, что-то почувствовав. Липпиш выстрелила. Пуля снесла верх черепа и вышла через рот, выбив зубы. На стене расцвело кровавое пятно.

Липпиш похлопала оставшегося солдата по плечу:

— Сержант! Где ваши товарищи?

Он оглянулся, но явно не видел двух тел на полу. И хрипло ответил:

— Их перевели на другую позицию.

— Вы их не видите?

— Нет, мисс.

— А если я скажу вам, что вижу их трупы у своих ног, что вы ответите?

— Отвечу, что вы лжете, мисс. Я вижу двух мертвых врагов.

— Присмотритесь. Разве это не ваши товарищи, Груббер и Истрин?

— Я знаю своих друзей, мисс. Это незнакомцы. Груббер и Истрин отправились в атаку на позиции врага. Это…

Липпиш не дала ему закончить. Она повернулась к камере и сказала:

— Представьте себе армию таких солдат. — Она улыбнулась. — Я возьму самых обычных фермеров, преступников, сумасшедших и превращу их в артистов, ученых, воинов. Леди и джентльмены, дайте мне смертную глину, и я слеплю вам супермена.

— Вот что я называю грамотной рекламой, — улыбнулась Скарлет. — Липпиш могла бы продавать презервативы кардиналам.

Сержант на экране внезапно стал путаться.

— Но я же не в поле. Я в комнате. — Он посмотрел на свое оружие. — Почему я держу…

Липпиш выстрелила ему в глаз.

— О боже… — Ларчетт замер, забыв про камеру.

— Я предупреждал, что это плохо, — кивнул Пауэлл на экран. — Это вы еще остальных экспериментов не видели.

— Что у него с головой?

Пауэлл заинтересованно покосился на коллегу.

— А что тебе не ясно?

И только тогда Доминик понял, что Ларчетт смотрит не на запись, а в сторону прибоя.

— Боже, помоги нам, — выдохнул Лео, когда тоже увидел это.

Пенная кромка прибоя уже подобралась к ним на расстояние десяти шагов. Доминик почувствовал, как словно иголками закололо кожу головы, когда он увидел, что перекатывается в волнах. Он не мог отвести глаза от черепа принесенного трупа. Верх головы у погибшего мужчины отсутствовал. Что у него с головой? Неудивительно, что Ларчетт спросил. Голова трупа была пустой, как пещера. Мозг, глаза, нёбо и язык отсутствовали. И когда солнце осветило его лицо, два луча, попавшие в глазницы, показали белый кружок последнего шейного позвонка. Пустая голова подпрыгивала на волнах, постоянно кивая, словно соглашалась с тем, что зрелище действительно ужасно.

Лео повысил голос:

— Видите! Я говорил вам: не нужно сюда приезжать!

Двадцатый век принадлежал тем, кому принадлежали нефтяные поля. Двадцать первый будет принадлежать тем, кто сможет контролировать человеческое сознание.

Доктор Липпиш, Москва, 1972

Скарлет вырулила с пляжа. На переднем пассажирском сиденье устроился Доминик. Сзади Лео Фидлер, зажатый между Ларчеттом и Пауэллом, пытался отдышаться. По бортам хлестали ветки: дорога за прошедшие годы сильно заросла. Ржавый знак на немецком и русском предупреждал: «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ЗАБОР ПОД НАПРЯЖЕНИЕМ, МИННОЕ ПОЛЕ». Доминик надеялся, что военные очистили эту зону от мин, когда создавался заповедник. Но, как однажды сухо заметил одноногий инвалид, «достаточно пропустить одну»…

Доминик не прятался от опасности, он предпочитал оставаться невидимым для нее. Он прошел школу, в которой вынужден был привыкнуть к ощущению клейкой крови под ногами. И чтобы выжить, нужно было слиться с окружением. Доминик не был ни накачанным, ни тощим, ни высоким, ни низким: он принадлежал к тому типу людей, которых очень сложно заметить и запомнить. Повзрослев, он начал гордиться своей способностью незаметно появляться и улаживать дела заказчика, ничем и никому себя не выдав. И точно так же он общался с женщинами, предпочитая оставаться анонимом. Ему нравился такой стиль жизни.

Лео хрюкнул.

— Вот оно. Дорога налево ведет к комплексу, где находилась «Воронка». Над землей ничего не осталось. Внешние коммуникации уничтожили грузовиком с динамитом. — Он шмыгнул носом. — Почему мы оставили тело погибшего рыбака на пляже?

— Он погиб в результате несчастного случая. Мы сообщим полиции, когда закончим здесь с делами.

— Странный несчастный случай, — пробормотал Лео. — Учитывая состояние его головы. Ее полностью вычистили.

Пауэлл пожал плечами.

— Наверное, он упал за борт и гребной винт срезал часть его черепа.

— С хирургической точностью? — Доминик приподнял бровь. Высокомерие Пауэлла начало его раздражать. Он все отчетливее ощущал, что в данной ситуации он на стороне Лео, против этих троих. Официально они были его коллегами, но только на словах. А доверять им? Что ж… Он просто хотел покончить с этим делом.

— Скарлет, мы можем ехать быстрее?

— А к чему спешить?

Доминик постарался сохранить спокойствие:

— Ты не заметила? Уже темнеет.

— Если мы останемся здесь после заката, пристрелите меня. — Лео не шутил.

То, что комплекс сталинских времен уничтожен, стало ясно почти сразу. Помимо предупреждающих знаков и секций сломанного забора осталось несколько метров еще не покрытого мхом асфальта — и все. Только лес вокруг. Деревья поглотили это место. Сюда не пускали людей, хотя остров, насколько знал Доминик, был довольно популярен среди туристов. Большинство посетителей обожали белые пляжи и прозрачную воду у побережья. Однако были и те, кто любил путешествовать по более мрачным местам. К примеру, «Сила через радость», сеть санаториев, построенных нацистами для избранных членов партии. После смерти Гитлера они отошли Сталину. Тот потребовал от кукольного режима постройки укрытий для подводных лодок (совместно с другими установками) на Рюгене. Сейчас от советского могущества мало что осталось. Но густой лес скрывал множество грязных секретов. В том числе проект «Воронка».

Команда воспользовалась поездкой, чтобы прокрутить еще несколько записей.

— Лео, вы узнаете человека, который стоит справа на этой фотографии? — спросил Пауэлл. — Того, кто помогает нести на носилках тело погибшего солдата?

— Разве не очевидно? Это я. Вот только волосы тогда были темнее. — Он коснулся лысеющей головы. — Боже, я просто развалина.

— Вы можете опознать труп?

— Отто Ньюман. Мой лучший друг. Господи, ну почему вы не слушаете Доминика? Скоро стемнеет. Вы правда хотите остаться в этом лесу на ночь?

— А что? Что тут такого…

— Хватит игр. — Лео поглядывал в окно так, словно ожидал появления кого-то, кого он точно не хочет видеть. — Я расскажу все, что знаю. Ларчетт, тебе лучше не отвлекаться от камеры, потому что повторять я не намерен. А потом можете меня убить. Я не против. — Он посмотрел в объектив. — Я знаю только, что «Воронка» отбирала мужчин и женщин, стирала их разум и заменяла старую личность новой. «Воронка» из обычных людей делала солдат, артистов, музыкантов. Вы видели фильм. Да, я считался военным, но на самом деле я просто сидел за столом и сравнивал документы на право владения землей с картами наших застроек. Когда рухнула Стена, мы поняли, что коммунистическому режиму пришел конец и что мы объединимся с Западом. Партийное руководство и генералы были в панике. Они отчаянно пытались избавиться от всего, что компрометировало. Министерство госбезопасности ГДР — знаете таких? — отправило своих людей сюда, чтобы уничтожить «Воронку». Они были хуже гестапо, и у них было несколько сотен тысяч сотрудников. Профессионалы во всем, что касается репрессий, пыток и шпионажа. Они заставляли детей шпионить за родителями, заставляли жен и мужей доносить друг на друга. — Он вздохнул и продолжил: — Здесь, на острове, стояли их части, которым хватило ума не утруждать себя сокрытием доказательств экспериментов над людьми. Они сменили форму на гражданскую одежду и просто вернулись домой. Я вместе с прочими канцелярскими крысами оказался так глуп, что согласился за утроенную плату подчистить некоторые улики. Мы понятия не имели, что это за улики. — Лео встревоженно посмотрел на лес. Тени сгустились, закатные сумерки быстро поглощали часть острова, которая больше не принадлежала человеческому миру.

— Продолжай. — Скарлет напряглась от предвкушения. — Ты видел «Воронку»?

Лео пожал плечами:

— На Новый 1990 год мы собрались в корпусе «Воронки». Все кабинеты к тому времени опустели, все бумаги были сожжены во дворе. Сам корпус был брошен. Персонал сбежал. Остались только мы, глупые клерки, которым предстояло покончить с «Воронкой». Слишком мало было людей из министерства, чтобы справиться с этим заданием. Большинство из них тоже разъехались к тому времени. Они знали, что нам не хватит духу на подобное, поэтому предложили каждому по бутылке крепкого пива с небольшими таблетками, которые приказано было проглотить для храбрости. Таблетки были маленькие и черные, слегка похожие на волчьи ягоды. Они оказались кислыми, как аспирин. Через десять минут пульс у меня стал бешеным — перед глазами замерцали серебристые звездочки. Амфетамин, наверное. С какой-то кислотой, чтобы все казалось нам немного нереальным и мы ничего не воспринимали всерьез. Когда таблетки подействовали, нам выдали автоматы и отправили на работу.

— А что потом? — спросил Пауэлл.

— Это я вас должен спросить. Вы же такие умные, вот только не видите очевидного… Того, что прямо перед вашим идиотским носом.

— Лео, здесь я задаю вопросы.

— Так думайте над ними.

— Что вы сделали, когда получили оружие?

— Нас разбили на команды по десять человек. Первую десятку отправили на подземные уровни, уничтожить последствия экспериментов.

— И?..

— Вам все нужно говорить вслух? Десятка так и не вернулась.

Доминик вздрогнул. Солнце заливало красным верхушки деревьев. Тени росли, расползались, закрывали все. Пора уезжать… вот теперь действительно пора…

Лео внезапно вошел во вкус, словно собирался всех удивить.

— Министерский командующий отправил вниз следующую десятку клерков с автоматами. Они смеялись и размахивали оружием, что-то вопили, словно им предстояла лучшая прогулка в жизни. Все были под кайфом. Сильный, наверное, был наркотик, а? — Он кивнул, словно снова увидел происходившее тогда.

Доминик настаивал:

— Расскажи им все, и мы наконец уедем.

— Только после того, как он покажет нам местонахождение «Воронки», — поправила Скарлет. — Как только поймем, куда отправлять команду с экскаваторами.

Лео застонал.

— Ну почему я должен озвучивать очевидное? Десятки людей входили в комплекс. И не возвращались. Три офицера отправились вниз — проверить, в чем дело. Один из них вернулся. У него не было лица — только глаза ворочались на кровавой маске. А мы были под кайфом. Мы смеялись, как маньяки, разряжая автоматы ему в живот. Нафаршировали госбезопасного. — Он захихикал. — Все остальные безопасники сбежали на материк на своих больших черных машинах. Я понял тогда, что у них были камеры наблюдения. Они могли с безопасного расстояния наблюдать, как мы уничтожаем «Воронку», — по крайней мере они надеялись это наблюдать. Некоторые из нас спустились на первые подземные этажи. Поверьте, весь комплекс уходит под землю на множество километров. Там были большие серебристые трубы, которые странно шумели. Мы стояли там… думали, какого черта делать дальше, а потом услышали жужжание. И оно свело нас с ума. Мы стреляли в тоннели… Только потом я понял, что это лифт, который поднимается снизу на наш этаж. Двери открылись. Внутри оказался мой друг Ньюман. Мы вынесли его тело на тех носилках. Это есть у вас на видео. — Он улыбнулся. — Но я не знаю, почему вы не видели того, что видел я.

— Чего именно, Лео?

— Просмотрите съемку еще раз, приглядитесь к трупу. Особенно к состоянию его головы. А потом припомните тело в прибое. И сложите два и два.

Прекращать проект «Воронка» — просто безумие. Посмотрите мои фильмы. Посетите моих подопытных. Найдите способ продолжить исследования, и я подарю вам безграничную власть над человеческим разумом.

Доктор Липпиш, 1989

Через пять минут, выйдя из машины, Лео показал расположение давно исчезнувшего здания, в котором квартировал проект «Воронка». На этом месте не было ничего, кроме молодых деревьев и ежевики. Болиголов приправлял вечерний воздух сильным ароматом. Скарлет достала баллончик с краской и разметила на торфе расположение стен и входов. Вскоре большая часть поляны покрылась розовой краской. Пауэлл, все еще сохраняя всезнающее выражение лица, ввел полученные координаты в GPS.

Ларчетт все еще был под впечатлением того, что сказал Лео о трупе на носилках, и того, как выглядел мертвый рыбак.

— У них одинаковые раны, — настаивал он. — Оба словно подверглись одной и той же хирургической процедуре. У них удален мозг. Рыбак, похоже, погиб всего несколько часов назад. Как это может быть, если тут все уничтожено еще в девяностом году? Неужели…

— Ларчетт, — оборвала его Скарлет, — обсудим это позже, за пивом. Тебе оно явно не повредит.

Ларчетт беспокойно озирался.

— Мы не знаем, что случилось с подопытными. Лео сказал нам, что команды зачистки просто исчезли. Кроме того парня в лифте. Он…

Скарлет фыркнула.

— Хватит!

Именно в этот момент раздался мягкий глухой удар, достаточно громкий, чтобы спугнуть с деревьев стайку птиц. Коллеги Доминика обменялись изумленными взглядами.

— Прозвучало так, словно большая дверь закрылась под землей, — хихикнул Лео. Ему нравилось беспокойство Ларчетта. — Кто-то вышел из дома. Поспешно. И не в духе.

Доминик покачал головой:

— Это не дверь.

Он побежал назад. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, и тени вытянулись к пришельцам, словно жадные руки.

— Черт!

Он замер. Несколько минут назад большой БМВ ждал на дороге, готовый отвезти их домой. Теперь его не было.

Ларчетт взвыл:

— Я знал, что все кончится плохо! Я знал!

В подступающих сумерках было видно, что машина лежит на крыше, задрав четыре изорванных в клочья колеса в ночное небо.

Пауэлл нахмурился:

— Кто-то играет с нами.

— Играет? — странно улыбнулся Лео. — Это не игра.

Скарлет сжала его плечо.

— Что ты хочешь сказать?

— Вы в опасности. В смертельной опасности. Вы еще не поняли?

Свет заката потихоньку уходил.

Ларчетта трясло.

— Нам нужно убираться отсюда. И быстро.

— Как, идиот? — заревел Пауэлл. — Кто-то перевернул нашу машину!

Лео смеялся.

— Видите? Это место подавляет и сильнейших. Теперь даже герр Пауэлл испуган.

— Я не испуган, — окрысился тот. — Я сам кого хочешь испугаю.

Доминик заметил, как он вытаскивает из-под пиджака темный предмет. Револьвер.

— Бесполезно, — продолжал хихикать Лео. — Детская игрушка.

— Молчать!

Лео продолжал вспоминать, широко раскрыв глаза.

— Мои товарищи отправились в «Воронку» с АК-47 и полным запасом бронебойных пуль. Самым смертоносным на то время оружием. А вернулся только один. И то без мозга. Думаете, вас спасет маленький пистолетик? Как?

Пауэлл ударил его по лицу.

Лео с мрачным удовлетворением вытер кровь, проступившую в уголках рта.

— Я прав, герр Пауэлл. Вы боитесь.

Пауэлл занес кулак.

— Ах ты старый…

— Хватит! — рявкнул Доминик. — Лео не дурак. Вам стоило его послушать. Потому что сейчас дураками оказываемся мы. А вы ведете себя так, словно все это игра в шпионов на заднем дворе. Мы совершенно не владеем информацией о том, что тут происходит. Эксперименты! Жуткие преступления! Хуже того, вы не поняли, что все это продолжается. Что это не закончилось. Какое-то из агентств все еще работает в этом лесу. Что, подобное в ваших мудрых головах не укладывается? Люди перевернули эту машину. Они уничтожили колеса. Следовательно, они хотят, чтобы мы здесь застряли: у них свои планы на нас.

— Он прав. — Скарлет вынула пистолет из потайной кобуры. — Прикрываем друг друга.

— И это связано с рыбаком, тем, который… — Ларчетт схватился за голову, словно проверяя, на месте ли еще череп. — Боже… Мы можем стать следующими.

— Может, перевернуть машину? — предложил Пауэлл.

— Даже если получится, на спущенных шинах мы далеко не уедем.

— Пойдем, — вклинился Ларчетт. — Если выступим сейчас, то хоть доберемся до дороги. А оттуда вызовем полицейских.

Он вытащил мобильный и жалко сморщился.

— Сигнала нет. Черт, черт! Скарлет, попробуй свой.

Через несколько секунд стало ясно, что все телефоны в этом диком углу бесполезны.

— Либо пристрелите меня, — сказал Лео, — либо идите за мной. Иначе никак.

Ларчетт, почувствовав надежду, засветился дружелюбием.

— Сколько идти, Лео?

— Примерно двадцать минут.

— Значит, мы выйдем на дорогу до наступления полной темноты, — заметила Скарлет.

— Ну что? — Лео улыбался. — Доверите мне свои жизни? Какая ирония.

Закат окрасил небо во все оттенки красного, глубокие тени только подчеркивали его красоту. Воздух загустел от сильного запаха земли и грибов. Доминик заметил, что по мере того, как они отходили все дальше от уничтоженного комплекса, лес становился гуще. Там, где под грунтом не было бетона, деревья смогли как следует разрастись. Он представил себе бледные корни, которые тянутся в темноту и влажную землю и проникают в бункеры времен холодной войны. По всему миру. Доминику казалось, что они переступили какой-то порог, вышли в чуждый ландшафт доисторического леса. Здесь мертвые пели свои меланхоличные баллады. Призрак волка готовился проглотить луну, чтобы положить конец роду человеческому.

Они шли, а Ларчетт все никак не мог успокоиться и лихорадочно трещал:

— Уже недолго осталось, да? Правда? Это же старая дорога к хайвею?

Заброшенная дорога поросла мхом. Ежевика понемногу разрушала ее, выбрасывая все новые побеги. Скелетные ветви сосен сплетались над головой, создавая своеобразный тоннель, в который почти не проникал свет. Холодный ветер с Арктики шевелил ветви. Стволы трещали. Тут и там виднелись остатки колючей проволоки, которые от ветра звенели, как струны под пальцами сумасшедшего гитариста, внося металлический диссонанс в проглотившее их древесное царство.

Доминик заметил, что все трое его «коллег» отлично экипированы. Довольно скоро они достали тонкие фонарики, чтобы осветить путь. Встревоженные чайки кричали где-то над лесом. По краям дороги тянулись изъеденные ржавчиной предупредительные знаки, на которых еще можно было разобрать русские слова, предупреждавшие об опасности. Подними вился готический шрифт. Доминик смотрел на черепа со скрещенными костями, проглядывающие среди веток. Умирающие знаки и развалины раньше служили огневыми точками, которые защищали комплекс. Двойные прорези для пулеметов напоминали глазницы, из которых тянуло холодом и ненавистью. Здесь не любили чужаков.

Ларчетт нервничал.

— Тут не может быть далеко… эй! — Он обернулся, словно отслеживая что-то, мелькнувшее между деревьями. — Вы это видели?

— Боже, приятель, держи себя в руках.

— Но я что-то видел! Что-то белое… похожее на голую кожу.

— Если ты начнешь гоняться за лешими, мы никогда не выберемся отсюда. — Пауэлл шагал по заросшей колее. — Ты трус, Ларчетт. Я так и напишу в своем рапорте. Ты конченый…

На этот раз Пауэлл замолчал сам. И злость исчезла из его голоса, когда он добавил:

— Надеюсь, у всех крепкие желудки.

— Мы покойники, — мрачно и удовлетворенно протянул Лео. — С тем же успехом мы могли бы лежать в гробу. Кормить червей.

То, что заблокировало заросшую дорогу от внешнего мира, оказалось десятифутовой сетчатой оградой, поверх которой тянулась спираль из колючей проволоки. Эти ворота явно установили в то время, когда базу срочно эвакуировали. Но не сама ограда вызвала у Лео такой мрачный комментарий.

Все стояли, уставившись на то, что свисало с проволочной ограды. На мрачные плоды, созревшие на этом северном ветру. Невозможно было отвести взгляд от десятков трупов, которые болтались на проволоке. От мелких, таких как воробьи, вороны, кролики, до крупного северного оленя. От порывов ветра кровавые останки колыхались, черви сыпались с них на траву.

— Посмотрите на головы, — выдохнула Скарлет. — Посмотрите на их головы.

— Все, как у того рыбака на берегу, да? — Лео явно наслаждался ужасом тех, кто с удовольствием его допрашивал. — Ну что? О чем говорят вам улики? Вы все еще уверены, что вернетесь домой к своим семьям?

Трупов было около сорока, считая птиц и оленя. Все они были изувечены. В лучах фонариков белели аккуратные срезы черепов и было видно, что мозг извлечен, глазницы пусты, а сами черепа тщательно вычищены.

Холод, казалось, пронизывал насквозь и пытался вырвать души из пока еще живых, но смертных тел. Стволы деревьев со стоном раскачивались, трещали ветвями; обреченные бетонные бункеры смотрели на чужаков, словно зная, что с приближением ночи их ждет нечто похуже хищных теней.

Раздался выстрел.

— Вот он! — Ларчетт опустил пистолет с дымящимся дулом. — Вы не могли его не видеть!

Он завопил и рванулся в лес за ускользающей фигурой.

Пауэлл ее видел. Точно видел, судя по выражению его лица. Отвращение и ужас. Пауэлл попятился и вдруг побежал.

Доминик обратился к Скарлет и Лео:

— Возвращаемся на пляж. Мы можем пройти вдоль берега до…

Закончить он не смог. Из кустов выкатился паук.

— О господи… — Скарлет вцепилась в руку Доминика, как перепуганный ребенок.

Потому что паук ни капли не походил на обычных. В свете фонарика Скарлет Доминик увидел паукообразную форму. Но слишком большую, футов десять в диаметре. Бледное, почти безволосое нечто с тестообразным телом. Существо было составлено из обнаженных человеческих тел: восемь человек были повернуты лицами вниз, верхушки их голов соприкасались. Черепа были срезаны так, чтобы обнажить мозг, а затем сцеплены вместе при помощи какой-то странной хирургической техники, причем видно было, что и спинной мозг тел тоже был объединен. Сшитые поверх места крепления скальпы создавали примерно тридцать сантиметров волосатого пятна в центре спаянной плоти. Люди, соединенные головами, были вынуждены двигаться на четвереньках. Они бежали, упираясь ладонями и ступнями, как обезьяны, выучившие странный танец. В основном жуткое объединенное существо двигалось боком, словно гигантский краб, позвоночники выпирали из кожи, видны были ребра, голые ягодицы смыкались и размыкались по мере движения.

— Они умирают, — прошептал Доминик. — В таком состоянии им не прожить дольше нескольких дней.

Лицо одного из соединенных людей было синюшным. Один глаз был закрыт, второй свисал из глазницы, как красная вишня. Справа в лесу раздался треск, знаменуя появление очередного странного существа. Восемь пар двигающихся конечностей создавали жуткую мешанину, но видно было, что объединенные мозги работают с идеальной синхронностью. Ноги двигались с четкостью и слаженностью настоящей многоножки, движение распространялось волнообразно, а руки, которые теперь оказались словно под «животом» существа, служили опорой для сплавленных голов. Чайки перестали кричать над деревьями, и внезапная тишина позволила расслышать звуки, которые издавало странное существо. Каждый из сцепленных людей хрюкал, стонал, тяжело дышал и всхлипывал от боли.

Доминик оглянулся на трупы, висевшие на ограде. Странные трофеи или материал для новых экспериментов?

Еще пятеро подобных существ вышли из леса на заросшую дорогу. Самое большое двигалось неловко, потому что один из «компонентов» был давно мертв. Конечности безжизненно свисали, и другие тела отчаянно пытались компенсировать их отсутствие. Разложившийся труп оставлял склизкий след на траве. У оставшихся тварей не было никаких проблем с передвижением: они скользили по земле с изяществом и грацией, словно танцевали в темноте. Страдальческие стоны сменились возбужденным хрюканьем, вспотевшие тела выгнулись вверх, чтобы позволить лицам, обычно повернутым вниз, смотреть на чужаков. Из леса с воплем выскочил Ларчетт. В одной руке он сжимал фонарик, в другой — пистолет. Не переставая кричать, он подскочил к одной из «звезд», составленных из человеческих тел. И выстрелил в переплетение торсов. Из восьми глоток раздался рев, существо поднялось на две пары ног. Конечности забились в воздухе, напоминая щупальца жуткого осьминога. В центре твари отчетливо виднелись восемь лиц. Кожа на линии роста волос была перечеркнута и перетянута стежками, отчего они казались бесформенными, искаженными. Шестнадцать глаз с растянутыми веками с яростью и болью смотрели на Ларчетта. Он послал в центр существа оставшиеся две пули, попав туда, где срастались черепные кости. Существо взвыло, и издалека ему ответили другие. А потом раненая тварь рухнула на землю, бешено заколотила ногами, сбивая ногти в кровь. Миг спустя она застыла.

Ближайшая к Ларчетту тварь прыгнула, сбила его на землю и накрыла собой. Конечности сомкнулись, на миг напомнив пальцы огромной руки. Доминик, к счастью, не видел, что делали с Ларчеттом шестнадцать рук, но вопль ужаса был долгим, очень долгим, потом перешел в отчаянные хлюпающие всхлипы… И наконец настала тишина.

Доминик не помнил, когда побежал. И куда. Он знал только, что бежит в одиночестве по ночному лесу. Бледные стволы деревьев выскакивали из темноты, как призраки. Холодный ветер шумел в ветвях над головой. В мелком кустарнике пряталась проволока. Металлический звон резал уши. Сильные порывы ветра трепали траву, и казалось, что земля передергивается от ярости. Он пробежал мимо заброшенных пулеметных гнезд, мимо бетонных куполов, щели которых следили за ним с холодным равнодушием. Где-то позади топотали многочисленные ноги. Один раз он позвал Скарлет. В ответ раздалась какофония жутких воплей.

Вернувшись на место, где раньше стоял корпус «Воронки», он понял, что бежать было бесполезно. Десяток человеко-крабов ждал его там. Некоторые стояли на двух парах конечностей, расправив остальные, как лепестки цветка. Многочисленные лица смотрели на него, жадно разглядывая каждую черту.

Он не стал бороться, когда твари бросились на него. Не видел смысла в борьбе с таким странным противником. Мощные руки вцепились в него, обездвижили, потом забросили на мускулистые спины и прижали сильными пальцами. Лицо Доминика кололи жесткие волосы в центре твари. Вонь пота и пережженного адреналина забивала нос. Сознание не справлялось с этой жутью, поэтому Доминик погрузился в какое-то подобие транса. Он думал о том, что это похоже на поездку на собачьей упряжке. Почти у самой земли. Быстро, гладко, без рывков… скольжение…

Ты о чем-то сожалеешь, Доминик? Несмотря на странность этого путешествия по лесу, он понял, что размышляет о жизни. Нет, он не сожалел о выборе профессии. Но чувствовал внезапную острую грусть из-за того, что все его свидания проходили в безликих отелях… Почему он не вложил свое время в более осознанные отношения? Только об этом он сожалел к концу жизни: о том, что так и не смог создать эмоциональную связь с женщиной.

Он ехал на спине соединенных людей, двигавшихся, словно крабы, и представлял себе, как открывает дверь в свою пустую квартиру и вместо одиночества его встречает улыбающееся лицо. «Как прошел день, любимый? Случилось что-то интересное?» Он попытался пошевелиться, и тут же одна из рук твари схватила его за горло. Над головой звезды высыпали на небо, они падали, падали… И парили в его мозгу, который начало жечь от недостатка кислорода.

Зернистое цветное изображение. Внизу наложена дата: 03.03.1991. На кафельном полулежит мясистое тело одного из людей-крабов. Из него течет жидкость. Доктор Липпиш обращается к камере: «У меня нет никаких средств, способных помешать отторжению тканей. Поэтому мои прекрасные создания погибают в течение нескольких дней. Но посмотрите, чего мне удалось достичь. Я могу сплавить нескольких мыслящих существ в одно разумное создание. Я перепрограммирую их мозг так, чтобы они считали себя таковыми изначально». Она смеется. «Посмотрите на эти торсы, на эти ноги… на радиальную симметрию тел, как у морской звезды. Я назвала их Люди-Звезды. Man Star, игра слов, звучит похоже на „Monster“. Звезды, мои звезды… Когда-нибудь эта раса будет безупречной.»

Запись, анонимно высланная Университету Лейпцига

Для Доминика ночь тянулась и тянулась. Ночь абсолютной тьмы. А затем пришли сны… О крови, о криках, о цепях… Они связали его душу…

И вот наконец СВЕТ. Свет бесконечным потоком лился в его глазницы. Он попытался прийти в себя и понял, что рядом стоит женщина в белом халате. Ее волосы выбелила сильная седина. В руках она держала планшет с зажимом и обращалась к камере, установленной на штативе в центре комнаты:

— Я доктор Липпиш, главный врач проекта «Воронка». Вы наблюдаете за моим последним субъектом. Это здоровый мужчина в возрасте тридцати трех лет. Лекарство, которое я составила, не позволит его иммунной системе отторгнуть мои хирургические дополнения. Композитный мозг здоров, ткань розового цвета, артериальное давление удовлетворительное. Студенты, смотрите внимательно. Стенка брюшины уже вскрыта, полость подготовлена для внедрения очень важного гостя.

Доминик повернул голову набок и увидел ряд столов, на которых лежали Скарлет, Лео, Пауэлл и Ларчетт. Крышки их черепов были сняты, мозг удален.

Доктор Липпиш быстро подошла к камере и развернула ее объектив к операционному столу, на котором лежал Доминик. Затем включила телевизор, свисавший на кронштейне со стены. На экране появилось четкое изображение лежащего Доминика. Он был обнажен. Залит кровью. Живот был вскрыт от солнечного сплетения до паха. Кожу с разреза оттягивали и удерживали большие красные зажимы. Сам живот казался большой красной пещерой. Отвратительно пустой. Остались в основном артерии, тщательно пережатые инструментами.

В этот момент Доминик многое понял. Эпидуральная анестезия лишила его чувствительности ко всему, что находилось ниже ключиц. (Липпиш: «Взгляните на регулярное движение диафрагмы. Все в порядке».) Более того, он понял, что эта женщина — совершенно безумная — осталась в бункере со времен падения коммунизма. Здесь она тайно продолжала работу над проектом «Воронка». Составляла своих Людей-Звезд.

(«Смотрите, я помещаю трансплантат на место удаленной правой почки. Теперь соединяю кровеносные сосуды, которые ранее питали почку, с сонной артерией и яремной веной, подключая соединенный мозг».) Хуже того, он понял, что теперь в его животе будут жить мозги Лео, Скарлет, Пауэлла и Ларчетта. И он будет питать их розовые мозги своей собственной кровью. («Зрители, следите за обновлениями на моем сайте. Я ожидаю успешной адаптации нервной системы субъекта с имплантированными в его брюшную полость мозгами. Вскоре они установят коммуникацию. Интегрированные мозги будут общаться с ним посредством нервных импульсов, идущих по спинному мозгу… Только представьте себе чудо подобного разговора!»)

Липпиш была безумна. Совершенно и полностью. Эту догадку вскоре подтвердило и то, что она случайно задела трубку капельницы, по которой к позвоночнику Доминика подавался анестезирующий раствор: трубка небрежной петлей лежала на полу, и Липпиш на нее просто наступила. Стальная игла выскользнула, здоровая печень быстро перестала рассылать наркотик по его крови. И пришла боль. Поначалу сильная, затем сумасшедшая, а несколько секунд спустя в разрезанном животе бушевал жертвенный костер. Обморок, как нарочно, не наступал, поэтому Доминик чувствовал каждое движение скальпеля по своим мускулам. Липпиш поместила в его живот холодную ткань мозга кого-то из коллег и начала соединять сосуды, счастливо напевая какую-то баварскую песенку. Доминик чувствовал, как в нем изнутри поднимается крик. Вырвавшись, звук ударил по барабанным перепонкам и заставил жутких монстров замедлиться на миг, прежде чем нырять обратно в темноту леса.

Успех пьянит. А подобный успех даже у меня вызывает желание преобразиться.

Доктор Липпиш

— Что случилось, Доминик? Мы уже близко?

— Да… Слишком близко.

— Вы испуганы?

— Я в ужасе. И вы тоже были бы в ужасе, если бы поверили мне.

— Покажите нам расположение корпуса «Воронки», и мы сможем уехать.

Как похоже выражались сменщики Пауэлла, Скарлет и Ларчетта! И выглядели они так же похоже. Наверное, начальство выдало им прежний сценарий. Женщина была поведенной на карьере валькирией. Один из мужчин побледнел и явно чувствовал себя неуютно после увиденного на пляже. Третий был высокомерным циником.

— Вы не спросили меня о шраме, — начал Доминик. — Я могу доказать…

— Это мы уже проходили, — сказала женщина. — Старый послеоперационный шрам ничего не доказывает.

— Покажите нам местоположение «Воронки», — проблеял трясущийся мужчина с цифровой видеокамерой. — Вам будут задавать вопросы, все ваши ответы я буду записывать на камеру. Это понятно?

Доминик поморщился.

— Следуйте за мной.

Он провел их по пляжу, через наносы раковин, белые, как свежий снег, затем к пролому между утесами, которыми славился Рюген. И в лес. Там их охватила тишина и полутьма.

Циник засыпал его вопросами:

— Вы со Скарлет, Пауэллом и Ларчеттом шли этой дорогой?

— Да. — Пять с половиной килограммов мозга в животе Доминика начали пульсировать. Его внутренние компаньоны были полны нетерпения.

— Вы нашли место, где базировался проект «Воронка»?

— Вскоре вы сами все увидите.

Ветви деревьев сплетались над ними, почти полностью блокируя свет.

— Вы знакомы с природой экспериментов Липпиш?

— О да, конечно.

Доминик вел их. И периодически потирал свой большой, плотно набитый живот. За ним и его ничего не подозревающей группой в отдалении следовала фигура в белом халате и с планшетом в руках. Она подняла руку, и Люди-Звезды выскользнули из-под земли. Трио пока не заметило, что за ними наблюдают и их преследуют обнаженные тела, сращенные головами, что длинные голые ноги слаженно переступают в темноте. Но вскоре они это заметят, хотя к тому времени будет поздно что-то предпринимать.

— Когда монстры сделают свой ход, я позволю вам посмотреть.

— Что вы только что сказали? — спросил позеленевший от страха мужчина с видеокамерой.

— Ох! — Доминик повернулся. — Просто общаюсь со своим внутренним голосом, так сказать.

Когда Люди-Звезды бросились на людей, он снова увидел проигрышную схватку. И понял, что вспоминает одинокие часы, проведенные в доме, закрытом для женщин, которых он сразу же забывал.

— Не вздумайте повредить женщину, — сказал он монстрам. — Доктор Липпиш обещала мне невесту. — Он широко улыбнулся. — Невесту с мозгами.

Доминик рассмеялся. Он смеялся все громче, смеялся от всей души, спугнув птиц с верхушек деревьев. Он знал, что видит начало прекрасного нового мира.

ХИЗЕР ГРЭХЭМ Туман над рекой

Мох свисал с деревьев, как прозрачная паутина, и жутковато блестел в призрачном свете полной луны, на которую то и дело наползали лохматые тучи. Вода казалась черной, призрачная мгла поднималась над ней: ночью температура упала, создавая туман.

Понтонная лодка скользила по Перл-ривер, и даже я, при том что с детства знал эту местность как собственные пять пальцев, подумал, что обстановка идеально подходит для «Одержимого вечера», круглогодичного аттракциона ужасов, к которому мы направлялись. Мы как раз двигались к плантации Лабелль, где он располагался. Аттракцион открылся в прошлом году и закрылся сразу после Хеллоуина. В городе тогда происходили странные события — бесследно исчезали люди, в основном туристы, и, хотя они могли просто уехать, все радовались, когда Хеллоуин закончился. Но это было в прошлом году, а в этом людям снова нужно было зарабатывать на жизнь. Те, кто к нам приехал, распустили слухи о фантастическом доме с привидениями, стоящем на старой плантации над рекой, и все, кто был на борту, решили заняться туристическим бизнесом.

Сейчас, в ретроспективе, я понимаю, что никто не знал, как хорошо это будет и какие толпы прибегут смотреть на дом.

Но реклама и газетные статьи сделали свое дело: люди приезжали сотнями, и было ясно, что аттракцион придется делать круглогодичным. Вот почему я оказался на борту первой «полуночной лодки». Кдому можно было добраться по дороге и по реке. Бен Пери, владелец лодок и их проката, был одним из моих лучших друзей. Обычно он занимался простыми турами по реке, но страх был для людей интереснее, чем экология. С тех пор как я стал известен благодаря моему городскому туру «Мифы и легенды», старый друг решил, что я ему просто необходим в качестве экскурсовода.

Я только что закончил тур по Французскому кварталу и оказался на борту лодки все в том же викторианском плаще и шляпе.

А ночь была холодной. Нет, я не хочу сказать, что одежда не подходит для прогулок — просто я выгляжу глупо, когда прыгаю в ней по песчаному пляжу перед плантацией. Ну и ладно. Зато викторианские башмаки не промокают.

Итак, впереди нас ждала плантация Лабелль.

Где-то в ветвях завопила сова — долгим, пронзительным криком. И продолжала вопить, словно ей приплачивали за нагнетание обстановки.

Прелестная брюнетка подпрыгнула и ойкнула.

Бен довольно рассмеялся.

— Эй, мы ведь еще не приехали, — сказал он ей.

Большинство обитателей Нового Орлеана и его окрестностей точно знали, что старая плантация проклята и попытки братьев Бодро купить это место и устроить там магазин точно провалятся. Но, несмотря на долгие годы отказов, жуткую репутацию, которая стала легендой покруче других городских страшилок, и крайне заброшенное состояние, дом привлекал. Его починили, отстроили и теперь преподнесли публике в качестве дома с привидениями. Историю появления привидений рассказывали с пугающими подробностями, и она казалась реальным кошмаром в этой туманной дымке. Черт, да если кто-то что-то подумал сто лет назад, в наши дни это уже история, так ведь? Так или иначе, братья решили, что лучшим выходом из положения будет именно организация аттракциона «Проклятый дом». После катастрофы приходилось экономить, многим домам города нужен был немалый ремонт, и все хватались за любую возможность заработать. Такая вот логика. И спорить с ней я не стал: мне было тридцать лет, я владел собственной туристической компанией. И у меня осталось только два работника, хотя раньше их было десять.

С Тедом, Фредом и Джедом Бодро я был знаком с детства. Они росли бунтарями — из тех, кто многие годы проводит, стреляя по консервным банкам над рекой, ругается и старается выглядеть круче ребят из фильма «Избавление». Тед был моим ровесником. С ним я был знаком лучше всех — он умел заниматься бизнесом. Фред был старшим. — и казался мне опасным психопатом, — а Джед умудрился через восемь лет колледжа и практики вернуться до — мой с докторской степенью и стать известным семейным врачом.

Мотор мурлыкал, лодка медленно двигалась вперед, а примерно двадцать туристов на борту испуганно оглядывались вокруг. Крокодилы плескались в реке, и каждого показавшегося публика встречала ахами и охами. В основном тут плавала мелочь, фута три или четыре в длину, но глаза крокодилов отсвечивали золотом, когда попадали под свет фонарей, и было что-то первобытное в их движениях. Бен использовал и то и другое. Я видел, с каким выражением лица он показывал туристам зверье. И как пожал плечами в ответ на мой взгляд. Всем надо зарабатывать. Я не виноват, что эта мелочь в десять раз страшнее людей.

Сова была на нашей стороне: в ночи снова раздался скрипучий вопль. Где-то в кустарнике на берегу возилось кабанье семейство. Обстановочка была что надо.

Я улыбнулся Бену в ответ. В отличие от него и его братьев я не был знаком с местностью к востоку от Слайделла. Бен получил научную степень в бизнес-школе, несколько лет даже работал на Уолл-стрит, но слишком любил нашу реку, поэтому вернулся. Я родился на окраине Французского квартала и прожил там всю свою жизнь, не считая нескольких лет на севере во время учебы в колледже — я защитил кандидатскую по истории в Колумбии. Но здесь был мой дом. Я знал все его истории, я вырос с ними. Я знал всех сумасшедших Нового Орлеана, от безвредных лунатиков до настоящих психопатов, которых появлялось все больше в последнее время. Я любил это место. Любил Французский квартал и реку, Гарден-Дистрикт, все орлеанские улочки, весь этот округ. Здесь был мой дом, здесь было мое сердце.

— Мы приближаемся к поместью Лабелль, — провозгласил Бен для туристов. — Мой друг Дэн из «Мифов и легенд» расскажет вам историю старой плантации. Это, друзья мои, куда страшнее всего, что вам предстоит сегодня увидеть и услышать.

Я подмигнул и улыбнулся девушке, которая сидела рядом с ним на скамье. Она была милой блондинкой с голубыми глазами и казалась мне очень хрупкой. Чуть раньше мы с ней немного поговорили, и я знал, что она остановилась в одном из старых мотелей у Рампант-стрит.

Она меня очаровала. Большинство людей в подобных турах путешествуют либо в большой компании, либо парами или тройками.

Им нравится держаться вместе во время путешествия по жуткому дому с привидениями, парни любят хватать и пугать своих девушек.

А эта девочка улыбалась мне в ответ. И вот что было странно: при всей ее миловидности и хрупкости в ней чувствовались решимость и твердость. Словно если она могла что-то сделать, то она это делала. Это мне очень нравилось. Я хотел подбодрить ее. Черт, да я хотел обнять ее и до конца дней своих защищать от любой возможной опасности.

Но мы отправлялись всего лишь в дом с привидениями, и с ней не было никого, кому она могла бы что-то доказывать. Она приехала одна. А для нежных созданий подобные походы в одиночку были не лучшим решением. Братья Бодро отлично постарались, превращая дом в реально жуткое место. Они создали логово всего жуткого и злобного, почерпнув идеи как в истории, так и в собственном воображении, по дому бегали актеры в одеяниях, которые и днем могли напугать до полусмерти.

— Правду и ничего кроме правды! — крикнул кто-то с противоположного конца лодки.

Отлично. Еще один напился. Такое постоянно случалось при наборе групп на улице Бурбон. Все люди стремились как-то держать себя в тонусе. Многие пили.

— Правда, — сказал я.

У меня был хорошо поставленный голос, чем я гордился, поскольку любил свою компанию и любил рассказывать истории о моем родном городе. Глубокий богатый баритон — отличный голос для рассказывания страшных историй. Но то, что я собирался рассказать, вовсе не было паранормальным. Определенно злым, но не паранормальным.

— Плантация была основана в тысяча пятьсот девятом году французским купцом, — начал я. — Он приехал сюда со своей женой и множеством слуг. Жена происходила из боковой ветви известного во Французском квартале рода. В ней была восьмушка негритянской крови, и ее называли королевой вуду, которая не принимала величия христианской религии. Она приворожила богатого француза, что обеспечило богатство ей и всем ее наследникам, таким как мадам Лабелль. Самые разные посетители отправлялись к плантаторам из Нового Орлеана, но возвращались не все. В те времена еще не изобрели телефонов и е-мейлов, поэтому исчезновения не связывали с действиями семьи Лабелль. Многие их современники считали, что семейство Лабелль связано с подпольной железной дорогой, — столько хижин их рабов то и дело оказывались пустыми поутру. Мадам Лабелль любила устраивать приемы и славилась своей красотой, была вхожа в здешний высший свет, однако многие ее побаивались. А затем началась гражданская война. Солдат отправили на плантацию за фуражом и едой, и они тоже не вернулись. И вот наконец несколько отрядов солдат выступили туда одновременно. Семейство Лабелль знало об их приближении. И сбежало. Когда американский капитан, командовавший кампанией, проверил амбары, то нашел десятки человеческих тел, свисавших с крюков для разделки мяса. Все глотки были перерезаны, кровь собиралась в тазы. И эта жуткая находка была не единственной. Тела и части тел были найдены захороненными под полом дома. Наверху, в будуаре мадам, стояла огромная деревянная ванна, запятнанная кровью. Кости использовались для устройства алтаря, ламп и всяческих украшений. Занавески и даже жуткая юбка были сшиты из кожи жертв мадам и ее мужа. Она практиковала не столько вуду, сколько черную магию; кровавые жертвы были ей необходимы, судя по древнему гаитянскому тексту, который затем нашли в доме.

Я сделал паузу. Даже пьяный затих.

— И даже командир американской армии не рискнул оставаться в доме или что-то из него брать. Дом стоял пустым. Война продолжалась. Люди говорили, что в доме живут призраки, никто не хотел к нему приближаться. Они слышали крики ужаса — эти крики оказались реальными. Около двадцати человек остались умирать, прикованные к стенам погреба под хибарами рабов. До наших дней хибары не сохранились, там все обрушилось. Погреб завалило. Остался только дом.

С берега в воду скользнул крокодил, раздался шипящий звук. Пьяный подпрыгнул.

Какие-то девушки рассмеялись.

— Эй! Это просто крокодил. А что, дом до сих пор не купили? — Выпивоха пытался вернуть себе самообладание и подобие мужского бесстрашия.

— О да, — сказал я. — Человек по имени Салливан купил дом в восьмидесятых годах. Он погиб, упав с крыши. В тысяча девятьсот двадцатом году дом снова купили. В нем поселилась семья. Через год она съехала, сказав, что по ночам призраки нападают на детей. Согласно документам полиции, тело их дочери было покрыто синяками и ушибами.

— Ага, это я вам могу объяснить, — вмешался кто-то из более или менее трезвых приятелей пьяного. — В наши дни это называется семейным насилием и совращением.

— Возможно, — согласился я. — Но семья переехала в Мобиле, и там инциденты не повторялись. Я рассказываю вам только то, что произошло на самом деле, или то, что было задокументировано. Дом купил американский нефтяной магнат, но не жил в нем, и дом продали за долги во время Депрессии. В сороковых годах появился новый владелец, но он тоже не жил здесь, его убили во время Второй мировой, и дом снова отправился на аукцион. В начале семидесятых дом приобрел сектант, который вместе со своим гаремом утонул в Мисиссипи — он верил, что на землю спустится НЛО и заберет его и женщин на другую планету. С тех пор дом пустовал. — Я улыбнулся. Блондинка смотрела на меня. И я вспомнил, что, когда Бен брал у нее билет, она назвала ему свое имя — Келли. Она не казалась испуганной — раньше ей было страшнее, — но я не видел, чтобы она с кем-то общалась, пытаясь расслабиться на пути к старой плантации.

— Ну, это уже фигня! — крикнул пьяный.

Я видел, как Бен на корме качает головой. Наверное, размышляет, как бы потерять этого пьяного по дороге. Может, у маленьких крокодилов неподалеку спрятана большая мама, которая с удовольствием подзакусит…

А нам достанется долгое и нудное судебное разбирательство.

Я пожал плечами. Люди часто приезжают в Новый Орлеан, чтобы оторваться. Мы, местные, тоже не святые, но обычно знаем свою меру или хотя бы знаем, когда можно пить. Я сказал:

— Можете проверить рапорты о домовладельцах, ребята. Я не вру.

И снова улыбнулся блондинке. Келли.

Она закатила глаза и шепнула: «Придурок!» — кивая на пьяного на противоположном конце лодки. И вздрогнула.

— Слушай, у них есть закусочная в маленькой гостиной. Нужно пойти налево, когда зайдем в дом.

Она мрачно на меня посмотрела и поморщилась.

— То зло, о котором вы рассказали, не было делом рук призраков. Мадам Лабелль была монстром. А сектант — просто психом, и, к сожалению, его женщины оказались идиотками.

— Так кто теперь владеет домом? — спросил мужчина лет тридцати.

Судя по внешности и телосложению, в колледже он был лайн-бекером.^[1] А сюда приехал с женой, приятной рыжеволосой женщиной, явно из команды черлидерш, и еще одной молодой семьей.

Я рассмеялся и снова посмотрел на Келли. Она мне нравилась, очень нравилась, я ничего не мог с собой поделать.

— Хотите верьте, хотите нет, но сейчас дом принадлежит Теду, Фреду и Джеду, известным в округе как братья Бодро. Они родились и выросли здесь, у реки. Увидели шанс выгодно вложить денежки и купили.

Рыжеволосая жена бывшего лайнбекера вздрогнула.

— Вы все это подстроили! Открывать аттракцион в таком отвратительном месте просто мерзко.

— Мадам, — заверил я ее, — я ничего не подстраивал. Задумайтесь о том, сколько подобных мест существует в мире. Если вы останавливаетесь в отеле, например в Фолл-Ривер в Массачусетсе, вы вполне можете заночевать там, где Лизи Борден нанесла своей мачехе сорок ударов топором.

— Жуть какая, — чирикнула еще одна симпатичная брюнетка. У нее был сильный акцент, но не луизианский. Техас, скорее всего, — я довольно неплохо разбираюсь в акцентах. С ней были две подруги, и все они, похоже, флиртовали с несколькими дельцами с Уолл-стрит, которым явно нравилось такое внимание. — Но это верно, в том доме можно остановиться на ночь. Я слышала.

Остальные туристы согласно забормотали: все знали, что я сказал правду, — смотрели телеканал о путешествиях.

— Ага, — буркнул лайнбекер. — А я видел шоу о том, что плантация Лабелль является самым жутким из всех домов с привидениями в нашей стране!

— Именно! — воскликнул Бен. — А потому соблюдайте осторожность, сходя на берег. Это вам не Диснейуорлд. Мы плывем на настоящей понтонной лодке и сойдем на настоящий песок Перл-ривер. Кустарник вдоль дороги к дому подрезан, освещение проведено, но все равно внимательно смотрите под ноги.

Понтон врезался в песок, покачнувшись на неровности; пьяный начал подниматься, но свалился на лайнбекера. Да, в доме могли сэкономить на искусственной крови, ведь эти двое намеревались перейти к рукоприкладству еще в лодке.

Я подошел, схватил пьяного за руку и потянул его прочь от лайнбекера.

— Понял, да понял я, — бормотал он.

Лайнбекер прожег его взглядом, потом посмотрел на меня и тоже немного успокоился.

Я спрыгнул с понтона, приземлился на мягкий песок и тихо выругался, ощутив воду под ногами. Ерунда, позже почищу туфли. Я не хотел, чтобы первый вечер Бена на реке и тур по дому превратились в пьяное топтание.

— Здесь неровный берег, будьте осторожны, — предупредил я, подавая руку первому туристу.

Вместе с Беном мы сняли их с понтона.

— А по дороге назад вы расскажете о скунсовой обезьяне? — спросила одна из женщин.

— О да, мадам, конечно, мадам, — заверил ее Бен и добавил: — Вы можете отправляться вперед по дорожке. Зомби или ведьма встретят вас у входа, а Ден будет ждать на выходе, в закусочной и магазине подарков. Гости реки шагнули за грань!

Я наблюдал, как группа медленно движется к дому. Люди могли приезжать и на машинах, но река оставалась лучшим способом все рассмотреть; плантации в основном устраивали у воды. Давным-давно река была основной дорогой этого места, фасад и главный вход в дом были развернуты именно к ней.

Странный туман все еще парил над водой и, казалось, потихоньку выползал на землю. Невысокая такая пелена тумана; в свете «призрачных» фонарей это было отчетливо видно, несмотря на синюшный оттенок их света.

На миг дом оказался окутан туманом и синеватым светом фонарей. Выглядело это великолепно: особняк в колониальном стиле с портиками и колоннами главного входа. Дверь была открыта, и мне даже показалось, что туман заползает внутрь. Он свивался плетями и кольцами у самой двери.

В доме было полно народу. Братья Бодро вложили в него немало денег — Тед был хорошим бизнесменом. Он пригласил профессиональных дизайнеров, а затем неплохо сэкономил, наняв студентов местных колледжей на роли убийц, жертв, зомби, вуду, киношных монстров и прочей жуткой братии.

Я вдруг понял, что смотрю на дом и думаю, насколько жутким и злобным он кажется в этом тумане. И что Бен занят тем же. Наша группа уже давно ушла по туманной дорожке и исчезла в доме, словно подчиняясь призрачной силе, как и туман.

— Ну, — немного нервно сказал Бен, — все будет хорошо, правда? Эти ребята не пожалеют о потраченных деньгах. Вернутся из поездки с ворохом впечатлений, спасибо хорошим байкам, реальной истории и милым аллигаторам!

Я не сразу ему ответил. Дом беспокоил меня. Да и сам я все еще был «одержим» милой Келли. Я не понимал, зачем ей эта поездка, если она так боится. И вспоминал слова той женщины, которая осуждала аттракцион в месте, где было столько реального ужаса. Бен тоже об этом волновался. Но почему бы и нет? Времена были сложные.

— Наверняка все будет хорошо, — сказал я ему. — Слушай, я пойду за ними. Я много слышал и рассказывал, но еще ни разу не был в доме. К тому же я волнуюсь за блондинку.

— Какую блондинку?

— Ту, что сидела на носу лодки.

Бен пожал плечами.

— Честно говоря, я заметил только трех брюнеток с футболистами. Они из Техаса. — Он широко улыбнулся. — У одной из них и грудь размером с Техас.

— Она выглядела испуганной… Келли, блондинка. И я хочу ее догнать. Ни ей, ни нам не нужен приступ паники или что-то вроде того.

Бен опять пожал плечами.

— Ладно, беги. Мне нравятся сиськи, тебе блондинки. Я останусь здесь. Хотя постой…

— Что?

— Спасибо, что пришел сегодня. Я знаю, что у тебя свое дело. Но мне было важно, чтобы сегодня все прошло идеально.

— Ага. Да без проблем, — сказал я.

— Нет. То есть… спасибо. Правда. Просто сегодня здесь обязательно должен был быть ты.

— Как я уже сказал, без проблем, Бен.

И я заторопился по дорожке к особняку. Дом с привидениями на сегодняшний день был лучшей приманкой для туристов. Бен обеспечил клиентам отличное развлечение за те двадцать дополнительных баксов, которые ушли на прогулку по реке.

У двери их встретил зомби. На самом деле это была Дарла Бодро, кузина Теда, Фреда и Джеда. Я поздоровался, она осторожно чмокнула меня в щеку, чтобы не испортить свой густой грим.

— Привет. Решил догнать туристов? Твоя группа уже в египетской галерее, вопят как резаные. Наши мумии выпрыгивают на них из саркофагов.

— Спасибо, я их там перехвачу.

Освещение было устроено просто отлично. Снаружи фонари светили синим, чтобы подчеркнуть туман, а внутренние коридоры подсвечивались алым. Сам дом никогда не погружался в полную темноту — всегда было видно, куда ставить ноги, — но все же тут было достаточно темно, чтобы начать задумываться: что же притаилось за следующим углом — а порой даже кто или что идет с тобой рядом.

Передо мной была толпа туристов, но не моя; они пытались не торопиться, чтобы костюмированные монстры могли выпрыгнуть и напугать их. Я извинился и протолкался дальше. Это было легко: я был в костюме другой эпохи, и меня приняли за здешнего работника.

Египетская галерея была первой. Мумия выскочила испугать туристов, но, увидев меня, остановилась.

— Привет, Ден!

— Привет. Роджер?

Роджер Томпсон работал у меня на полставки. В последнее время дела шли не настолько хорошо, чтобы оплатить ему полную занятость. Роджеру было двадцать четыре, и в нем еще оставалось достаточно ребячества, чтобы игра в мумию доставляла истинное удовольствие.

— Ага, ага, это я. Классное местечко, правда?

— Правда, но ты полезай обратно. Следующая группа уже на подходе.

Роджер улегся в саркофаг и задвинул крышку.

А место было действительно классным. Все стены были фальшивками, покрытыми иероглифами, и комната казалась настоящей гробницей. Глаза Клеопатры, очень похожей на живую, следили за моими движениями — я чуть было не принял ее за человека, настолько хорошо ее сделали, но все же это была кукла. Частично мумифицированный кот выползал из бинтов, словно был похоронен заживо, а саундтреком служила странная египетская музыка.

За египетской комнатой следовала кельтская-друидская-языческая арена, главной темой которой было тело, найденное в болотах Англии: несчастный земледелец был задушен, став жертвой ради богатого урожая. Ручные болотные звери бегали по комнате и пугали людей, по углам прятались несколько друидов.

Я двинулся дальше. Инквизиция снова орудовала в Луизиане, причем инквизиторов подобрали действительно страшных. На сцене, изображавшей Французскую революцию, актер терял голову снова и снова. Плескала фальшивая кровь, пол вокруг гильотины был уставлен плетеными ведрами, где лежали головы, и залит кровью. Несколько девушек вопили и прижимались друг к другу, пытаясь побыстрее пройти комнату. Братья Бодро хорошо потрудились, устанавливая звуковую систему: каждая эпоха смертей, отчаяния и пыток сопровождалась новым и очень жутким звуком.

Не знаю почему, но сквозь очередную толпу я проталкивался с ощущением растущего беспокойства. Что-то с этим местом было… не так. Я обозвал себя дураком. Грехи прошлого не могли вернуться и оживить стены древнего дома, превратив их в кровожадное чудовище или что-то вроде того. Просто люди любили такие аттракционы. Любили пугаться. И все было устроено именно для этого.

За Французской революцией следовали известные убийцы. Я оказался на улице, по которой бродил Джек-потрошитель; графиня Батори, прелестная молодая девушка в огромном парике, гуляла, кровожадно выискивая красоток среди туристов. Мадам Ла Лори из Нового Орлеана бродила среди туристов, в то время как ее муж на сцене занимался вивисекцией. Актриса, игравшая его жертву, извивалась и кричала. Зрелище было ужасное.

А мне наконец удалось догнать свою группу, я заметил пьяного и его приятелей. Похоже, они немного протрезвели. Затем мне на глаза попались дельцы с Уолл-стрит и брюнетки, флиртующие с ними. Мы приближались к новой выставке: здесь воссоздали обиталище настоящих владельцев плантации. Мадам Лабелль сидела в старомодной деревянной ванной, кровь выплескивалась через края. Она подняла покрытую кровью руку, указала на одну из девушек и начала похотливо слизывать с пальцев кровь:

— О, приходи к нам на обед, милая.

— Пойдем, пойдем отсюда! — всхлипнула рыжая жена лайнбекера, прячась у мужа за спиной.

— Милая, она же просто актриса, — пробормотал тот.

Но даже лайнбекер заметно нервничал.

Я обогнул их, нечаянно задев плечом жену лайнбекера. Она взвизгнула, но потом узнала меня и нервно улыбнулась. Я с улыбкой извинился и пошел дальше.

На следующей сцене месье Лабелль пытал жертву, молодую симпатичную девушку. Он был в костюме XIX века, очень похожем на мой. Белая хлопковая рубашка пропиталась кровью. Жертва лежала на мраморном столе, мучитель нависал над ней, выбирая, откуда пустить кровь: из шеи или запястий.

Перед бархатной веревкой, ограждавшей сцену, был только один зритель. Келли. И в ее глазах плавал настоящий ужас.

Я собирался подбодрить ее, потому что узнал актера, игравшего месье Лабелля. Это был не кто иной, как сам Фред Бодро. Девушку на мраморном столе я не знал.

— Это просто постановка, — положил я руки на плечи Келли.

Она, похоже, меня не заметила.

— Нет! Нет, остановите его, остановите, это все по-настоящему!

Девушка на столе испустила жуткий вопль, когда нож коснулся ее плеча. Лайнбекер, остановившийся за моей спиной, нервно хихикнул.

Девушка снова закричала: она была обнаженной, закутанной в простыню, поверх которой ее связали веревками. Она не могла двигаться, только дергалась и кричала:

— Помогите мне, помогите! Ради бога, помогите мне.

Я ощутил запах крови, этот запах я ни с чем не мог перепутать. Я чуял его всем своим существом.

— Это все настоящее, мать вашу, да помогите же ей кто-нибудь, остановите его бога ради! — кричала Келли.

Я перепрыгнул веревки, ограждавшие гостей от актеров. Фред Бодро изумленно на меня посмотрел. Затем улыбнулся.

Я всегда знал, что у этого сосунка не все дома.

— Хочешь поучаствовать в представлении, Ден? — тихо спросил он.

И махнул ножом в мою сторону. Нож был в стиле эпохи, антикварная вещь с острым лезвием. И он разрезал мою кожу над ключицами раньше, чем я успел уклониться.

Кровь брызнула, но не так сильно, как могла бы. Фред целился в мой кадык.

Я бросился на него, сбивая на пол. Оружия у меня не было, пришлось орудовать руками и зубами. Все вокруг кричали и визжали, некоторые звали на помощь. Большинство туристов, похоже, приняли все это за продолжение шоу.

Но были и те, кто понял, что все всерьез.

Я повалил Фреда и прижал его к полу. Он не смог убить меня с первого удара и явно не был готов к силе моей атаки. А должен был бы понять, глядя на меня; должен был успеть сообразить, с кем имеет дело. Я вырвал ему половину глотки зубами, пока он продолжал неудачные попытки выпотрошить меня ножом. Что меня действительно ошеломило, так это степень его безумия, то, что на самом деле он использовал старый дом, чтобы выпустить на волю свою болезнь и убивать на глазах у зрителей.

Где же еще можно совершить убийство на глазах у всех и уйти без расплаты? Он наслаждался криками жертв, наслаждался их отчаянием и беспомощностью, а туристы, проходившие мимо, так же вздрагивали и кричали.

Лайнбекер сорвал бархатную веревку. Молодец. Обалденно помог. Я прижимал к полу Фреда, у которого почти ничего не осталось от горла, кровь хлестала из него потоками. Я не знал, стоит ли его убивать, а вот он, без сомнения, собирался меня прикончить.

Хаос набирал обороты. Лайнбекер схватил Фреда, чтобы помочь мне, и тоже измазался кровью. Кто-то стал помогать девушке, лежащей на столе. Люди бежали прочь из дома, спотыкаясь и толкаясь. Бен вызвал полицию. Копы приехали быстро, дом залил обычный белый свет, туристов резко поубавилось. Девушка оказалась не актрисой, и с ней случилась истерика. Она была первой, кто в одиночку зашел в комнату, и Фред схватил ее. Девушка вкратце описала происшедшее полиции, и ее увезли на «скорой». В доме остались только я, лайнбекер, полицейские и Тед с Джедом Бодро. Они были в ужасе и говорили, что Фред всегда был немного психованным, но им и в самом страшном кошмаре не могло присниться, что дойдет до такого. С Джедом я вместе учился в школе. И я ему верил. Он рассказал копам, что брат считал этот дом истинным злом, что верил, будто это зло может просочиться в людей, но… Ну, все знали, что экономика в минусе… И им нужно было как-то выживать.

В три часа ночи мне позволили уйти. Бен ждал меня и тут же попытался выяснить, что случилось, а потом просто мерил пляж нервными шагами, слушая мой рассказ. Я не мог его успокоить. Никто из туристов не решился вернуться по реке. Полицейские развезли их по отелям и мотелям на своих машинах.

— Господи, — все повторял Бен, сидя на корме. — Господи.

Никто из нас не замечал аллигаторов, которые с тем же плеском ныряли в воду от берегов.

Сова тоже кричала, но мы пропускали ее крики мимо ушей.

— Господи, — снова сказал Бен, когда мы причалили.

И посмотрел на меня, качая головой.

— Ты спас девчонку, а он ранил тебя. Ты весь в крови.

— Я в порядке, Бен. Иди спать. И выпей чего-нибудь перед сном. Сейчас ты ничего не можешь сделать.

— Полиция…

— Утром мне придется появиться с новым заявлением, — ответил я. — У них есть лайнбекер. Они думают, что в основном он боролся с Фредом и именно он был вынужден его убить.

— Господи, — сказал Бен. И моргнул. Похоже, шок понемногу отступал. Бен помотал головой. — Думаю, так и будет. Старина Фред так и не узнал, что ты вампир, да? Слушай… а нет шанса, что он восстанет?

— Я за этим прослежу, — заверил я.

Таких, как я, в Новом Орлеане было несколько. Ну а где еще можно так хорошо спрятаться? Я не был убийцей и никогда не убивал тех, кто этого не заслуживал. А сегодня повсюду открылись банки крови. Мы все друг друга знали, избегали и приглядывали за теми, кто мог очутиться в нашем городе и испортить нашу спокойную жизнь.

Я мог спокойно жить, питаясь в банках крови. А когда там заканчивались запасы, на долю вампиров оставались тюрьмы, полные убийц, насильников и педофилов. Если кто-то из этой мрази решал покончить с собой, никто не заморачивался с расследованием.

— Ты всегда велел мне никому не рассказывать, — напомнил Бен. — Черт, когда мы были в школе… Погоди, а сколько раз ты ходил в школу?

Я пожал плечами.

— Несколько.

— Я думал, что ничего не может быть круче, чем знать, что твой лучший друг — вампир. А ты все равно запрещал мне об этом рассказывать. И правильно делал, да? Черт, будь на твоем месте обычный парень, Фред его убил бы, понимаешь?

— Ага, спасибо, Бен. Это благодаря тебе у нас сегодня обошлось без лишних жертв.

Он смущенно улыбнулся.

— Да я-то тут при чем? Но все равно спасибо.

— Бен, иди выпей чего-то расслабляющего и ложись спать, — повторил я.

У меня еще оставались дела.

Проблема была в том, что возле моргов обычно ошивается немало народу. Пробраться туда незамеченным будет довольно сложно.

Я попался на глаза одному из копов и сказал ему, что кто-то из его коллег, опрашивавших меня ранее, имя вот только забыл, попросил меня держаться поблизости. И только когда коронер начал обсуждать с полицейскими в приемной события этого вечера, я смог проскользнуть мимо и отправиться к холодильникам.

Фред лежал на столе, у него не хватало половины глотки. Но стоило мне на него посмотреть, как он распахнул глаза. Я успел вовремя.

— Ты, урод! Я всегда знал, что ты урод! — сказал он и расхохотался. — Так что теперь… теперь я бессмертный, верно? Черт, Денни, старина, ты дал мне именно то, о чем я всегда мечтал. Я могу убивать, убивать, убивать… и жрать, жрать, жрать их, до самой смерти, которой у меня не будет!

Он начал вставать со стола.

— Вот уж черта с два, — сказал я.

Что мне нравилось в моргах, так это скальпели, которые всегда под рукой. А я, как вы наверняка уже представляете, чертовски силен.

Большинству людей довольно сложно отрезать другому человеку голову. И даже сильному убийце приходится потрудиться, чтобы обезглавить жертву.

Но не мне. Прежде чем он смог встать, я прижал его к столу и резанул скальпелем.

И оставил его голову лежать отдельно. Потом вернулся в приемную, где никто так и не заметил моего отсутствия. Джефф Мейер, криминальный детектив, только взглянул на меня и положил руку мне на плечо.

— Пойдем, Ден, я отвезу тебя домой.

Наутро у меня осталось лишь одно незаконченное дело. Я хотел найти Келли.

Поэтому отправился в мотель, где она, по ее словам, остановилась. Я был знаком со старой миссис Левеллин, владелицей; старушка приветствовала меня объятиями и поцелуем в щеку. События предыдущей ночи стали главной темой дня. Новости передавали по всем станциям. Ну и AOL, Yahoo! и прочие сети тоже постарались.

Я был рад, что лайнбекер с удовольствием присвоил все лавры себе. Но миссис Левеллин слишком хорошо знала, кто первым оказался за бархатной веревкой.

Когда она закончила тискать меня, я сказал, что ищу Келли.

И она простонала:

— О нет, теперь еще и ты! Что, опять начинается тягомотина с этой беглянкой?

— О чем вы говорите? — спросил я.

— В прошлом году здесь было не продохнуть от копов. Ты разве не помнишь? Тогда пропало несколько девушек. Я сдавала номер молодой леди по имени Келли Девенпорт. Но она выписалась, погрузила вещи в машину и уехала.

— Что?!

— Ден, в этом году ее не было в городе.

— Но я видел ее вчера ночью. Она была в лодке. Именно она первой начала кричать, она обратила внимание на то, что перед нами не актерская игра, что Фред Бодро действительно пытается убить девушку у нас на глазах.

Миссис Левеллин покачала головой и заправила за уши прядки седых волос.

— Ден, если Келли Девенпорт и твоя Келли действительно одно и то же лицо, тогда она вернулась в город, а не пропала без вести, и остановилась в другом месте. Ден! Я бы не стала тебе лгать, ты это знаешь!

Нет, не стала бы.

Я отправился проведать Бена. Он принял мой совет насчет выпивки слишком близко к сердцу. Настало утро, а он все еще пил. Но с ним все будет в порядке, ему просто нужно время, чтобы собраться.

От него мне нужен был только список нашей группы.

Бен отдал его мне, и я нашел в списке Келли Девенпорт. В качестве местного адреса она указала отель миссис Левеллин.

— Она тебе что-нибудь говорила? — спросил я у Бена.

— Друг, я ее даже не видел. И я тебе уже говорил, что помню только брюнеток и красотку с большими сиськами.

Я сам виноват: не нужно было говорить ему о выпивке. Добиться от него другого ответа стало невозможно.

Поэтому я позвонил Джеффу Мейеру в полицейский участок. Я не стал говорить ему, что видел Келли. Просто спросил о тех людях, что пропали в нашей местности год назад. И предположил, что им стоит проверить окрестности дома в поисках этих пропавших.

А потом ждал.

Они нашли Келли — ее и трех других пропавших девушек — в руинах над старым овощным погребом недалеко от дома. Тела были разрублены и основательно разложились.

Услышав новости, я тоже решил напиться. Вампиры могут пить не только кровь, а мне чертовски нравилась мысль о двойном скотче.

Так что я взял лодку Бена и отправился на «пляж», песчаную излучину Перл-ривер, где мы были прошлой ночью. В место, где ночью плескались и скользили аллигаторы, нагоняя страх. Где кричали совы и трещали ветви, а над водой, когда температура воздуха становилась ниже, поднимался туман.

Днем я слышал шум машин, проезжавших по дороге за высоким берегом и полосой деревьев.

Под укрытием нависающих с берега кустов я и устроился, потягивая скотч.

Она нашла меня.

И села рядом, ничего не сказав. Только прислонилась ко мне, положила руку мне на колено и поцеловала в щеку.

— Спасибо, — сказала она.

Я поднял взгляд и хрипло спросил:

— Ты можешь остаться?

Сердце оборвалось, и я попытался пошутить:

— Знаешь, я очень даже верю в смешанные браки.

Она рассмеялась.

— Было бы очень мило.

И встала. А я остался сидеть. Келли улыбнулась мне, шагая прочь. К свету. О да, к дневному свету.

И исчезла завитком тумана, которому не место при свете дня.

ЭРИК РЕД В миксе

«Август в восточном Сент-Луисе будто топит тебя в соплях», — думал Терпила. Удушающе жаркий влажный воздух окутывал голову и плечи тяжелым мокрым покрывалом. Костлявый чернокожий подросток зашагал по гравию, и под его крадеными кроссовками захрустели пластиковые шприцы. Джинсы Терпилы провисали на заднице, бейсболка, надетая козырьком назад, пропиталась потом. Голоса пульсировали в голове, начитывая слова его нового рэпа. С каждым шагом по улице он смотрел на слова, написанные черным Волшебным Маркером на запястьях, ладонях, предплечьях.

Я всех идиотов вокруг завалю,

Бабло получу и отсюда свалю.

Шестнадцатилетний парнишка посмотрел вверх.

Тот, кто был ему нужен, был выше всех.

Микшер правил всем, что видел вокруг.

На рекламном плакате был гигантский портрет местного музыкального продюсера. Изображение нависало над Миссури-авеню, глядя на загруженный перекресток 55 и 66 фривей. Желтый смог и влажные волны жара дымкой поднимались над асфальтом, искажая фото на плакате. Микшер был высоким, худым, одетым с иголочки и с полной пастью золотых зубов. Культовая фигура у местных. Лысый. С черными тенями. Черный кожаный костюм. Две красотки, одна чернокожая, другая латиноамериканка, свисали с обеих рук продюсера, отклячивая круглые задницы и сверкая трусами. У одной был такой вид, словно она вот-вот начнет отсасывать. Че-е-ерт, подумал Терпила. Мужик сорвал банк. И поимел сучек. Он точно выше всего этого говна, в котором мы живем. Паренек вздохнул.

Билборд хвастался тем, что высшую строчку хит-парадов занял трек легендарного продюсера Микшера, независимая студия которого выпустила уже 666 песен. Треки местной «шишки» обладали темной волнующей силой. Что-то было в них помимо мощного баса, ритм-барабанов и наглых текстов со множеством выкриков. Существовало даже поверье, что популярные треки Микшера заставляют кровь вскипать и иногда приводят слушателей на дорожку насилия и жестокости. Было что-то из первобытных джунглей в тяжелом ритме его работ. Но не только в нем. Было что-то в миксе, под музыкой. Что-то вроде звука ломающихся костей и вырванных кишок. Слушатель получал тот же кайф, что и в драке, разбивая кому-то глотку, проламывая челюсть и выбивая зубы. Или ударяя кирпичом по башке какой-нибудь сволочи так, чтоб мозги выплеснулись на мостовую. Черт, иногда казалось даже, что в фоне песни звучат крики.

Терпила всем нутром чуял, что Микшер — гений, что именно гениальность сделала его крутым продюсером рэпа. Шестьсот шестьдесят шесть треков говорили сами за себя. Гангста-рэпер должен быть крутым, иначе ни черта не добьется. Любой тупой ниггер из гетто может читать рэп, а кто не может читать, тот может писать. Но никто не мог повторить то, что Микшер творил в своей студии. Его миксов. Все дело было в миксах.

И его музыка была повсюду.

Пульсировала в бумбоксах на плечах местных бандюг.

Лилась из открытых окон местных общаг.

Гремела из мощных задних колонок тюнингованных тачек.

И наполняла депрессивные улицы жестоким и живым биением крови, пульсом психопата, накачавшегося амфетамином.

Эти треки Терпила слушал на своем айпаде, когда добыл пистолет и решил ограбить местный водочный магазин. Его тогда так вставило, что только на полдороги он понял, что вломился на самом деле в прачечную самообслуживания. Кучка тупых старух и местных уродов спокойно пялились на то, как он пытается достать пистолет. Дерьмо-о-о. Он был готов пристрелить старую тварь, которая начала отчитывать его, типа как мамочка, но мамочки у него не было, поэтому Терпила вырвал у старухи сумку и наподдал ей под костлявый зад. И отправился искать настоящий магазин. В свои шестнадцать он выкурил столько травы, что с трудом мог вспомнить свое настоящее имя — Руфус. Но на тяжелую наркоту не садился. Просто пробовал время от времени. Ему нужно было держать себя в форме, чтобы не стать похожим на других идиотов с района.

В конце концов, он же не собирался всю жизнь грабить старух и магазины.

Такой фигней приходится заниматься, пока он не станет звездой рэпа, а он ею станет.

Терпила мечтал о том, что его продюсером будет Микшер.

Надо только купить на краденые деньги нормальный такой огромный сабвуфер к радио.

Терпила посмотрел на билборд, прямо в глаза Сатаны в тенях и бархате.

Пришло время платить, ублюдок.

Он написал еще пару строчек своим Волшебным Маркером.

У меня есть чек, который я забрал у старухи.

У меня есть бухло, я добыл его без мокрухи.

Мне плевать на то, что я живу вне закона.

Я хочу бабла, и у меня его будет много.

Будет.

Много.

* * *

Студия звукозаписи находилась в подвале разбитого и разворованного бывшего наркопритона в Огайо, неподалеку от железной дороги. Студией звукозаписи это место называл только Терпила. Жил он тоже тут. Все оборудование сводилось к старому бумбоксу и СВ-резаку. Там он разгуливал, боксировал с воздухом и орал во все горло придуманные строчки под аккомпанемент старого электронного барабана. Иногда хватал молоток и бил по трубам. Дерьмо внутри прилагалось.

Вытерев махровым полотенцем вспотевший лоб, Терпила сел и нажал «плей» на резаке.

Его подростковая команда, Бесславный МДК и ХайФай Джем Бой, сидели в темноте, развалившись на помоечном диване, и блестели множеством украшений. На столе лежала вороненая «Беретта» калибра 9 мм. Рядом на зеркальце белели остатки полос кокаина. Вся комната была завалена коробками из Макдональдса и остатками еды. Подростки передавали косяк по кругу и слушали примитивный рэп, записанный их другом на старый бумбокс. Густой сладковатый дым клубился в воздухе. Где-то снаружи слышались выстрелы, лай собак и полицейская сирена. Терпила затянулся. Отстойная трава, подумал он и попытался не закашляться, задерживая в легких дым. Однажды он позволит себе нормальный кайф. И это будет отпадный день.

Бесславный МДК покачал головой.

— Нигга, эти твои песни полный отстой.

— Конкретный, — кивнул ХайФай Джем Бой.

— Вы что несете, уроды? — вскинулся Терпила.

— Что ты читаешь, как выбил мозги своей шлюхе, а потом трахнул ее труп, потому что сука не отдала тебе бабки, заработанные на измене. Черт, парень. Это лажа.

— Но гангста-рэп и должен был мощным, — сказал Терпила своей команде.

— Конкретно, — кивнул ХайФай Джем Бой.

Они слушали запись, и Терпила сам понимал, насколько фигово звучит его песня в сравнении с жестоким мощным дыханием записей Микшера. Он встал и зашагал по подвалу, размахивая руками.

— Мужики, вы послушайте микс Микшера, ясно. Там все дело в миксе. Если мою вещь наложить на звук Микшера, я стану звездой. Нужно заставить его выпустить мой трек.

— И как ты это сделаешь, чувак? — хихикнул Бесславный МДК — Микшер большая шишка, и он не станет тратить время на твою костлявую задницу.

— Микшер только услышит мои тексты и сразу поймет, что я его парень. — Терпила фыркнул и сжал ширинку одной рукой, второй показывая два пальца. — Он будет умолять меня отдать ему песню для записи.

— Микшер сделает тебя своей сучкой, если ты к нему сунешься. Он отсидел за убийство, и, говорят, еще троих рэперов на восточном берегу так и не нашли в прошлом году.

Терпила нахально улыбнулся.

— Я уже говорил, гангста-рэпер должен быть мощным.

— Конкретно, — кивнул ХайФай Джем Бой.

Терпила и его приятели терлись на углу напротив студии «666», разглядывая окрестности. Звукозаписывающая компания была расположена на местном складе между Стейт-стрит и Грей-бульваром. Ее окружала сетчатая ограда с колючей проволокой сверху. Доберманы скалились, почти вешаясь на своих ошейниках, и пытались броситься на забор. Раньше здесь располагалась скотобойня, ржавые крюки до сих пор свисали на заброшенных лебедках. Парни знали этот район. Здесь после закрытия клубов всегда болтались гуляки, которых гоняла полиция; наркота и девочки были всегда доступны по разумным ценам. Рэперы взяли с собой гетто-бластер, проигрыватель с диском Терпилы. И ждали уже несколько часов, но никого не было.

Вскоре огромный ослепительный лимузин вырулил и припарковался у студии.

Из него вышел Микшер. В реальной жизни он казался меньше и старше, чем представлял себе Терпила. Музыкальный продюсер был высоким, но очень сутулым человеком в черном кожаном пальто и с множеством колец и цепочек на шее. За обе его руки цеплялись хищные шлюшки в норковых шубах. Когда Микшер вытаскивал из машины вторую, ее шуба распахнулась, открывая взгляду белую обнаженную кожу бедер. Трое парней обалдело переглянулись. Девушка, страстно облизав губы, тряхнула гривой волос и зашагала к дому, одетая только в мех и туфли на высоченных каблуках.

— Щас я его выцеплю, — сказал Терпила, шагая в сторону студий. — Эй, Микшер, надо поговорить пару минут.

Музыкальный продюсер оглянулся, источая высокомерие и ядреную харизму.

— Чего ты хочешь?

— Хочу поставить тебе мою запись. Я Терпила, рэпер с района, и, когда ты услышишь мой рэп, ты захочешь взять меня на студию.

— Отправь мне диск.

— Нет, я хочу, чтобы ты прослушал запись сейчас. Я принес проигрыватель.

Микшер улыбнулся такому напору и подмигнул своим девушкам.

— Ладно, парень, давай посмотрим, что там у тебя.

— Зацените. — Терпила нажал кнопку, и бумбокс завопил его словами на всю улицу.

Но недолго.

Микшер скривился, словно от боли.

— Выключи. Большей дряни я в жизни не слышал. Парень, найди себе нормальную работу. — Рыженькая девушка, висевшая на руке продюсера, расхохоталась гангста-рэперу в лицо.

Терпила сжался от унижения, глядя, как Микшер и его пассия поворачиваются к нему спиной и шагают к студии «666». Когда он смог заставить себя обернуться, то увидел, что Бесславный МДК и ХайФай Джем Бой согнулись пополам от смеха.

— Ну что, схватился Микшер за твое предложение? — выдавили они, шагая по улице к дому.

— Да пошли вы все, еще увидите, — рявкнул им вдогонку Терпила. Его глаза горели. — Гангста-рэпер должен быть крутым.

Ночь.

Терпила стоял на улице напротив тихого склада. И старался не открывать рта, чтобы не выдать себя блеском золотой коронки.

За пояс штанов он заткнул «Беретту».

Он знал, что Микшер один. Чуть раньше продюсер выходил на улицу с черного хода, кормил доберманов каким-то мясом. Собаки бешено набросились на еду, разбрызгивая повсюду кровь, но и ее потом слизали.

Терпила был рад, что у него пистолет.

Он дождался, когда открылась передняя дверь и Микшер появился на улице в одиночку.

Гангста-рэпер догнал его на тротуаре, нацепив маску наглого бесстрашия.

— Чего тебе еще, сосунок? — выдохнул продюсер.

Терпила поднял пистолет, повел дулом в сторону студии.

— Ты выпустишь мою запись, Микшер. Иначе я сейчас обойдусь с тобой очень круто.

— Спокойнее. — В эту минуту Микшер выглядел как очень старый человек.

Подталкивая его дулом пистолета в грудь, парень заставил сгорбившегося продюсера вернуться в дом.

— Что ты задумал, приятель? — спросил Микшер. — Ограбление? Мы не держим здесь денег.

— Это не ограбление, я тебе уже сказал. Ты меня не слушал? Мы сейчас пойдем в твою студию, ты настроишь мне микрофон, и я буду читать рэп, а ты будешь его писать и потом делать микс, твой фирменный микс, понял? А потом ты отдашь мне записи и разойдемся.

— Таков твой план?

— Я заберу с собой пленки, их выпустят, и наша запись станет платиновой.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Боже. Видел я далеких от бизнеса людей, которые лезут в гору, но твоя попытка даст им фору.

Терпила шел за Микшером по коридору, подгоняя продюсера револьвером, но говорил почтительно:

— Знаете, просто хотелось сказать, что я вас уважаю.

— Чего?

— Я вас уважаю.

— Ты собираешься меня прикончить, а сам говоришь, что уважаешь меня? — Старик покачал головой.

— Я не хотел, чтоб так вышло. Но увидите. Вы прослушаете мою запись. Сделаете на ней миллион долларов. А я разрешу вам вести мои дела.

— Я рад, что ты ведешь свое дело, и надеюсь, что не доведешь пулю до моей головы. Осторожнее со своим пистолетом. Студия здесь.

Обшитые деревом стены были залеплены плакатами с изображением звезд R&B и соула 60–70-х годов. Висели граммофонные пластинки того времени. Несколько фотографий в рамках изображали Микшера во времена его молодости, с огромной прической афро, бакенбардами и усами. Он стоял и улыбался зрителю рядом со Смоки Робертсоном, Слаем Стоуном и другими. Пустой взгляд Терпилы говорил, что он понятия не имеет, на кого смотрит. Продюсер печально покачал головой.

— Парень, ты не знаешь, кто все эти люди. Ты, наверное, даже не знаешь, зачем эти пластинки.

— Дерьмо. Все, что меня интересует, так это какого черта они так одевались.

Микшер казался странно спокойным, он просто кивнул и провел парня в звуконепроницаемую кабинку для звукозаписи, гордость и святыню студии «666».

— Ну так что, Микшер, в чем секрет твоего звука?

— Все дело в миксе.

— Я так и знал! — завопил Терпила. — Я всем уродам это говорил! Секрет музыки Микшера в миксе! Я же всем об этом говорил! Черт. Мы с тобой, приятель, будем корешами.

— В мое время говорили «братьями».

Они зашли в темную комнату, заполненную катушками с пленкой, проигрывателями и пультами. Терпила движениями пистолета приказал Микшеру взять пленки и поставить их на катушечный магнитофон.

— Слушай, а цифрой ты не пользуешься? Это дерьмо выглядит прям как будто на дворе семидесятые.

— Нет, — улыбнулся Микшер. — Я, как вы говорите, человек олдскульный.

Он указал Терпиле на кабинку для звукозаписи.

Парень заметил, что пол кабинки застелен листами черного полиэтилена.

— Эй, у вас там пластик на полу.

— Готовимся к ремонту, — ответил Микшер.

Он проверил уровни на микшерском пульте. И нажал «Запись»…

— Сядь у микрофона. Все готово.

Терпила сел на стул рядом с микрофоном. Его глаза сияли от возбуждения.

— Зашибись! — воскликнул он.

И, сунув пистолет за пояс, уставился на продюсера через стекло кабинки.

— Не делай глупостей, пес. У меня пистоль за поясом, и вытащу я его мигом.

Микшер нажал еще одну кнопку.

Четыре стальные скобы зафиксировали запястья и лодыжки Терпилы. Намертво.

— Че? — ахнул он.

Микшер включил свет.

Стены были увешаны разнообразными ножами, скальпелями, трепанами, дрелями, клещами и прочими орудиями смерти. Некоторые из них до сих пор были заляпаны кровью.

Студия звукозаписи оказалась камерой пыток. Терпила всхлипнул, но не смог пошевелиться. А потом он внезапно понял, зачем в этой комнате пластик на полу.

Микшер натянул резиновые хирургические перчатки.

— Помоги-и-и-и-ите-е-е-е! — завопил Терпила.

— Студия звуконепроницаема, дурак, — сказал Микшер, разворачивая микрофоны и настраивая пишущее оборудование.

— Простите, простите!

— Пожалуйста, кричи чуть громче, — сказал Микшер, поворачивая ручку. — Мне нужно настроить уровень звука.

Терпила смотрел на него, передергиваясь от беспомощного ужаса. Микшер оценил раскладку инструментов и выбрал дрель.

И подошел с ней к стулу.

Пленка крутилась, записывая.

— Может, я ошибся насчет тебя, — сказал Микшер. — Возможно, в тебе есть то, что нужно для хорошей записи.

Терпила истерически заверещал, когда продюсер включил дрель и сверло угрожающе взвыло.

— Неееееееееееееееееееееееееееееееет!

— Это сойдет.

Включился микшерский пульт.

Дрель вошла в тело.

Микрофон забрызгало кровью.

— Потому что все дело в миксе, крошка, все дело в миксе.

— Господиииииииииииииииииииииии!

Дрель ненадолго остановилась, вышла, покрытая кусками наверченной плоти, и вырвала хрящ из коленной чашечки Терпилы.

— Пожалуйста, хватит, чувак, ну за что ты так со мной, ну почему, почему?

Микшер положил дрель на заляпанный кровью пластик, предусмотрительно прикрепленный к полу скотчем. Из колена парнишки на пол выплескивалась пульсирующая струйка крови. Продюсер вышел из кабинки и направился к микшерскому пульту, проверить его настройки.

— Хочешь знать, почему я это делаю?

— Пожалуйста, хватит меня мучить, чувак! Ну почему?

Микшер выпрямился и снял очки. Вытаращился на Терпилу через стекло.

— Потому что я ненавижу рэп!

Несмотря на дикую боль, парень изумленно заморгал.

— Но… ты же Микшер, чувак. Это то, что ты делаешь, брат, это то, что ты делаешь!

— Я тебе объясню, мальчик. Рэп уничтожил музыку. Когда я только начинал, мы знали, как нужно играть. Ритм-энд-блюз. Соул. Даже фанк. Мотаун. Смоки. Арета. Даже Тедди Пендерграсс. Даже Слай. Тебе знакомы эти имена? Я записывал с ними сессии. Я был рядом с ними на студиях, где они писали свои песни. Но все началось не с них. Ни фига не с них. Ты знаешь, кто такой Роберт Джонсон, мальчик? Санни Бой Вильямсон? Хоулин Вулф? Они были гигантами. Их мы слушали, когда все начиналось. А потом вы, тупые макаки, «не-знаю-но-траву-курю-пою-про-маму-про-маму-мою», пришли со своим гребаным текстом и своими шлюхами. Вы уничтожили музыку. Вышвырнули меня из бизнеса. — Старик буквально истекал ядом и язвительностью, но вдруг от сожалений и разочарования в жизни перешел к сумасшедшей ярости. — Никто не вышвырнет меня из бизнеса!

— Я не знаю, о чем ты говоришь, хрен ты сумасшедший! Я не знаю, о чем ты говоришь! — Терпила задергался на стуле, пытаясь вырваться из пут.

Микшер продолжал рассказ, с шизофренической скоростью переключаясь то на праведный гнев, то на безумную ярость.

— Вы, рэперы недоделанные, считали, что достаточно курить травку, щупать своих шлюх, обвешиваться цацками и вести себя как гангстеры. Мы, в мое время, были музыкантами, парень. Мы учились играть на гитаре. И на пианино. Мы могли играть. И мы играли с рифмами. Мы гастролировали с нашими крутняками. Мы тяжело работали. Тяжело. Работали. А теперь все закончилось. Музыка прекратилась. По. Причине. Рэпа. Вы, дерьмо, решили, что все просто. Что хватит цепей, обезьяньих ужимок, бумбокса и дешевых рифм, чтобы все было по-вашему. А я получаю свое. Люди хотят слушать рэперские вопли, я даю людям то, чего они хотят. Я всегда всем мудакам даю то, чего они хотят.

Продюсер вернулся в кабинку. Открыл шкаф, вытащил стойку, к которой на трубке крепился слюноотсос.

— Э-это что? — мяукнул Терпила.

Микшер подсоединил капельницу и воткнул иглу в предплечье Терпилы.

— А что, ты не узнал слюноотсос? Ты не вздумай отключиться посреди представления. Тебе предстоит много кричать, а для этого ты должен быть в сознании. — Он поморщился от отвращения, когда Терпила начал глотать сопли. — Разве ты не хочешь стать звездой, парень? Разве не хочешь, чтобы люди слушали тебя по радио?

— Я… я просто хочу домой. Пожалуйста, отпустите меня! — Парень визжал, как сучка.

— Ну что же ты… Это, как вы его называете… не стиль гангста-рэпера. Что же скажут «Фифти Центс»? Они скажут: «Йо, ты не будешь сам собой, бро». Я хочу слышать, что ты умеешь! — Костлявые пальцы Микшера сомкнулись на пожарном топорике.

Терпила понял, что все плывет перед глазами, когда увидел, как старик берет топор со столика, поднимает его над головой и с силой опускает вниз.

Шшшш-бум! Парень услышал влажный хруст и увидел, как носок его кроссовка скачет по полу, как крыса. Пальцы и часть стопы так и остались в кроссовке.

Последняя мысль, проскочившая в его мозгу, была: «Где же украсть новую пару найков?..»

После этого он больше не думал. Только кричал. И кто-то кричал громче его.

— И меня зовут не Микшер, пацан! Ты меня слышишь? — ревел старик с окровавленным топором, который опускался и поднимался снова и снова. — Меня, мать твою, зовут Леон!

Микшер рубил, пока не закончилась лента.

А следующим утром теплый летний дождь омыл стены склада, где находилась студия «666». Район был бесцветным и безлюдным. Откуда-то из дома доносился ритм-энд-блюз, голос Смоки Робинсона плыл на волнах влажного воздуха. За ржавой сетчатой оградой злобные доберманы прятались от дождя. Тяжелая стальная дверь черного входа со скрипом отворилась, и вышел Микшер в своей обычной одежде. Вместе с ним наружу вырвались звуки лирического фальцета Смоки, исполняющего старую классику, записанную в Мотаун, а теперь проигрывавшуюся на новом стерео. Сторожевые псы рванулись к нему и, порыкивая от голода, натянули цепи. Микшер поправил очки, сдвинул сигарету в уголок рта и понес к собакам ведро с едой, которую они так ждали, — мелко нарубленным мясом. И быстро отошел от животных, высыпав мясо в кормушки. Псы жадно поглощали пищу. Микшер напевал «Ты только посмотри на меня», шагая обратно к двери. Псы рылись в кровавом подношении, давились сочными кусками, запускали зубы в свежие комки плоти. Пара минут — и от мяса почти ничего не осталось.

Внезапно один из доберманов взвизгнул, замотал головой и выплюнул на асфальт то, что причинило ему боль, застряв между зубами.

Золотую коронку.

Снег падал на билборд с рекламой студии «666», танцуя над зимней Миссури-авеню. Машины шелестели колесами по свежему льду улиц.

Местный музыкальный магазин был открыт.

Повсюду висели постеры с рекламой нового диска «Терпила».

Из всех колонок магазина звучала песня, в миксе которой слышались почти неразличимые вопли, визг дрели и удары топора — звуковая дорожка, сопроводившая Терпилу в последний путь.

Местные мальчишки и девчонки ждали снаружи, трясясь от холода, в надежде что им достанется одна из первых копий.

Микшер наблюдал за ними из своего лимузина и затягивался сигарой. На нем был черный костюм и белоснежная рубашка.

— Извините…

Микшер повернулся к маячившему в противоположном окне нетерпеливому лицу.

— Вы Микшер, правда? — Еще один наглый молодой гангста-рэпер протягивал ему самодельный CD. — Послушаете мои треки?

Продюсер посмотрел на паренька и криво улыбнулся.

А потом открыл дверь лимузина…

РИЧАРД КРИСТИАН МЭТЬЮСОН Как редактировать

Проблема

Ну что ж. Начнем.

Меня зовут Билл Вайли, я профессиональный писатель. Возможно, и вы тоже. Или хотите таковым стать. Это благородное призвание. Наряду с оперой и донорством. Однако и у него есть темная сторона, которой вы не сможете избежать.

Соблазн совершенства.

Я сужу по собственному опыту. Несмотря на все попытки выражаться кратко, я не могу облечь это в слова. Если точка является КОНЦОМ предложения, я стремлюсь к многоточиям. Я постоянно углубляю и расширяю, я снимаю сливки с беззащитных читателей.

Писатели не могут этому сопротивляться. Мы объясняем. Мы повторяем. И снова повторяем… На случай если забыли что-то существенное или основное. Кстати, «существенное» и «основное» практически синонимы, и я мог бы использовать одно слово вместо двух. Чаще всего поначалу эта тенденция неотразима, позже становится непреодолимой.

Проблема: мы истекаем словами, как кровью. Решение?

Читайте дальше.

Насколько серьезна проблема?

Она душит наш мир.

Не слишком драматизируя, можно сказать, что для писателей данная тема ядовита и повсеместна. Мы даже используем слова, которые раздражают наших читателей, как повсеместно встречающиеся ядовитые насекомые. Да, я знаю, что писатели утверждают, будто повторение ведет к большей ясности повествования. Улучшает стиль. Я не раз все это слышал. И не раз говорил сам. Я извергал слова, фонтанировал ими, бравировал живостью описания.

Но давайте снимем длинные перчатки (метафора, которую я вычеркнул бы, попадись она мне в вашем рассказе, и надеюсь, что вы вычеркнете ее в моем) и будем честными.

Вот что происходит на самом деле: 1) оправдание нарциссизма; 2) излишек самолюбования.

Что, честно говоря, описывает разными словами одно и то же явление — ухудшенная вариация на тему уже упомянутого выше синдрома «важного/основного».

На пути к умению писать по-настоящему хороший текст всегда помните: на конце карандашей есть резинки, чтобы мы могли стереть ошибки. А также стереть эго, чепуху и длинноты.

Полезный инструмент

В качестве иллюстрации я включу в это повествование примеры скверных приемов, чтобы вы могли рассмотреть их поближе. Неприятные распухшие образцы. Забудьте их недостаток четкости, плохое исполнение, общую расхлябанность. Если присмотреться ближе, можно многому научиться, глядя на плохие примеры.

Помните: хороший писатель аккуратен. Придерживается четкости. Избегает лишних слов. Отнеситесь к этому серьезно. Хватит фальшивых обещаний. Хватит болтовни.

Еще одно предложение, которое нужно укоротить, поскольку оно полно излишних уточнений.

Насколько серьезна проблема?

Вы что, шутите?

Она повсюду. В брошюрах. Меню. На этикетках дезодорантов. В гороскопах. Писатели пьянеют от возможности самовыражения. Дрейфуют над глубинами слов. Питают пристрастие к прилагательным. Словотворят и повторяют.

Видите, я снова это начал. Это хуже героина.

Что такое хороший текст?

Ваши глаза вальсируют по строкам. В тексте есть музыка, баланс, глубина. Он заставляет вас думать и чувствовать. Он не вгоняет в уныние и ступор.

Он рисует картины, нанизывая их на сюжет, как подвески на браслет из Гонолулу. Он не перегружен запятыми, подчеркиваниями, курсивом, сравнениями, украшательством, пафосом или же грубостью, ругательствами: все это приемы новичков, прозрачные и совершенно непривлекательные.

Да, я искренне думаю, что это предложение нужно разделить на два или три, но давайте двигаться дальше.

Хороший текст избегает банальностей в концепте и исполнении. Все остается тонким, хотя и ясным. Разнообразие знаков препинания позволит вам избегать обилия восклицательных знаков, которые воспринимаются как пьяные крики в лицо читателю; старайтесь свести к минимуму употребление слов «потому что», потому что это костыли повествования.

Ничто не оживит по-настоящему бездарный текст. Следовательно, хорошего качества сложно достичь. Почему? Частично потому, что, когда вы пишете, вам нужно пересмотреть себя и переписать написанное. Собранность. Скульптура… Если вы любите метафоры.

И вот я снова повторяюсь. И снова слова идут лавиной. Этого нужно тщательно избегать.

Вот почему:

Отказ от авторских прав

Никто больше не печатает моих работ.

Раньше меня издавали. Я продал множество книг. Одиннадцать романов, тридцать шесть рассказов, восемь статей о технике писательского мастерства. Критики моих работ сходились на том, что в моих работах есть острота. Актуальность. Я получал письма от поклонников. Меня преследовала грудастая массажистка из Портленда, которая считала, что я — Чивер наших дней. Джон Чивер. Не Сьюзен. Известный редактор из Нью-Йорка написал мне письмо о новом саспенс-романе. Сказал, что мой голос был «гипнотическим скальпелем». Нравилось ли мне это? Я считал, что достиг вершин мастерства. Жизнь научила меня, что подобная уверенность — первый камешек лавины.

Два романа спустя моя преследовательница отправилась домой.

Мои работы стали называть рыхлыми. Убаюкивающими. «Бессмысленно размытая экспозиция», как написал один критик в «Паблишерз Викли». Как это произошло? Мой бывший агент говорил, что я влюбился в звук собственного голоса, слишком увлекся самовыражением и самолюбованием. Мои слова забивали сознание мусором. Над этим предложением, кстати, тоже стоит поработать.

Правда в том, что это почти уничтожило меня.

Не повторяйте моей ошибки.

Как справиться с проблемой?

Для начала ее нужно признать. Не пытайтесь от нее сбежать. Она все равно быстрее.

А затем закатать рукава. И перестать ныть. Разве вы не ненавидите нытиков? Я ненавижу.

Наше кредо? Ампутировать лингвистическую опухоль. Быть четкими. Не растекаться, не расплываться. Кстати, любое из этих слов способно объяснить суть. И повторяю: признайте проблему и постарайтесь не позволить ей принять гротескную форму.

Это предложение, кстати, несмотря на самолюбование, не лишено некоторого стиля.

Что нас удерживает?

Мы сами.

Если вы вините других, вы просто слишком наивны. И все же вам попадется немало бесполезных типов, которые будут мешать. У меня свои. У вас свои. Вы их знаете. Составьте список. И постарайтесь что-то с этим сделать.

Никто не говорил, что зарабатывать на жизнь писательской деятельностью будет легко.

Самодисциплина для писателей

Позвольте мне проникнуться духом аэродинамики и составить список личных плохих привычек, с которыми я собираюсь бороться.

Для начала — мой список необходимого.

1) Я меньше сплю в эти дни. Три часа за ночь. Когда я игнорирую постоянную боль. Но это не ваша проблема. Когда я просыпаюсь, сажусь за редактирование.

2) Я перестал видеться с людьми, которые мне дороги. И без того короткий список теперь пуст.

3) Я бросил пить и курить. Обе привычки отвлекали меня, став самоценным ритуалом. Они же требовали времени, которое можно было потратить на попытки писать и переписывать. Кроме того, именно они привели меня к диагнозу. Помните, что такое рак? Клетки, которые продолжают бесконтрольно множиться и делиться, как проклятый потоп в Огайо.

Где был редактор, когда Бог придумал рак?

Простота — ваш друг

Когда справитесь с искусством редактуры, сокращайте. Уничтожайте. Очищайте. И не используйте для этого три слова, как я только что.

Убирайте все, кроме жизненно важного.

Вы знаете, что Майкл Кричтон во время редактирования каждый день ел одни и те же блюда, чтобы избавить себя от принятия ненужных решений и позволить себе думать только о том, что пишет? Он не считал еду ни удовольствием, ни другом. Просто топливо.

Тактическая изоляция. Вот ваш друг.

Поверьте, это ваш единственный друг.

Инсайдерские штучки

Теперь я ем один раз в день. Я перестал звонить своей матери. Это легко, учитывая все, что она творила со мной в детстве.

Я знаю, как подвести черту. Старые привычки сопротивляются до последнего. Но я считаю, что все, что хочет жить, сопротивляется до последнего.

Переходите к действиям

Что приводит меня к Линде.

Она никогда не была творческой личностью, даже во времена нашего брака. Хуже того, ей было совершенно плевать на роман, над которым я работал. Как же я мог вернуться к стилю?

Ее слепота мешала мне. И я начал действовать.

Надеюсь, вы поступите так же.

Еще пара слов о том, что нужно использовать меньше слов

Никогда не недооценивайте эффект сокращения ненужного. Частично это касается вашего рабочего окружения. Я искренне рекомендую убрать лишние раздражители. Телевизор. Музыку. Лающих псов.

Даже людей. Спросите себя, кто реально останется с вами, когда ставки упадут?

Друг? Или вы?

Прекрасным примером выступят зануды из кафе, где я был в четверг. Я сидел в своей кабинке, вернувшись с лучевой терапии. Мне было плохо. Но я был на середине важной главы. Я был в огне, мой внутренний Чивер вернулся.

Я наслаждался, представляя, как мой бывший агент увидит этот новый роман, снова влюбится в мой стиль и сообщит об этом всем. Я наслаждался мыслью о том, что моя преследовательница вернется. И критики будут пускать слюну над моим невероятным возрождением. Я буквально видел их глаза, сузившиеся от зависти, от которой кровили их язвы.

Но всего этого не произошло, потому что, пока я сидел в той кабинке, пытаясь писать, маленькие девчонки не умолкали. Прыгали. Хихикали. Притворялись, будто чихают друг на друга. Их мамочка была занята телефоном в зале для курящих, трепалась с какой-то шлюхой.

Так вот ответьте мне, что важнее? Романы или эти противные неуемные мелкие девчонки?

Ага. Кроме шуток.

Можно ли перестараться с редактированием?

Нет. Это слух, распространяемый лентяями.

Всегда остается что редактировать. Всегда есть слова, мешающие потоку. Клейкие диалоги. Перегруженные фразы, мешающие течению мысли. Будьте безжалостны. Не стоит излишне восхищаться своими мыслями, не решаясь их сократить. Возможности есть всегда.

Еще один пример из жизни? Этим утром я собирался писать, но посмотрел в зеркало и кое-что понял. Два глаза? Мне ведь хватит и одного. Зачем тратить лишнюю энергию на то, чтобы моргать? Только потому, что я таким рожден?

Нужно расширить границы разума. Прежде чем эти границы сомкнутся в углах гроба.

Ваше авторское будущее

Взращивая свою карьеру писателя, учитесь никогда не использовать два слова там, где можно обойтись одним. Или несколько идей, чтобы закамуфлировать отсутствие главной мысли.

Помните: только любители пишут много. Профессионалы редактируют. Идеальный пример тому — мой новый роман. Первый вариант занял у меня девятьсот страниц. После тщательного, вдумчивого, безжалостного редактирования роман стал намного лучше. Я даже отправил его моему бывшему агенту, чтобы подразнить.

В каждой жизни свои повороты.

Завершение

Редактура — это философия всей жизни.

К примеру, прошлой ночью я понял, что — теоретически — ноги мне не нужны. Писатели сидят, а не бродят. Да и две руки для такого, как я, пишущего ручкой, — слишком много.

Но это мои озарения. А вы ищите свои. Все мы архитекторы своей собственной судьбы. Чем сильнее будет ваше стремление к краткости, тем больше шансов у вас найти свой уникальный путь. Не копируйте меня или кого-либо еще.

Ключ в том, чтобы найти свой собственный метод. Следите за тем, что вас тормозит, что мешает вам писать. И уничтожайте. Никаких вторжений и помех. Впрочем, я уже говорил об этом раньше, вычеркиваю.

Как однажды сказал известный шутник, редактируя наши работы, «мы должны хотеть убивать наших детей».

Ну, вот и начало.

Когда все сказано и сделано, остается лишь одно золотое правило: без потерь не приобретешь. Если что-то не нужно, отрежьте.

До живого.

Счастливой вам работы.

Лос-Анджелес Таймс

НАЙДЕНО ТЕЛО ПИСАТЕЛЯ

Романист уничтожен проблемами
В четверг утром бывший автор бестселлеров в жанре саспенс, Билл Вайли, найден мертвым в своем доме в Северном Голливуде. Его тело было жутко искалечено; по словам полицейских, соседи, обнаружившие Билла, были в шоке. У него не хватало глаза, руки и ног. Следователь сообщил, что Вайли использовал клещи и пилу, чтобы калечить себя, а затем истек кровью. Последней его статьей был текст о редактировании, найденный в окровавленном кабинете.
Последние два года были для Вайли чередой загадочных событий. Плохие продажи, отрицательные отзывы, терминальная стадия рака навалились на него одновременно, а в июне его жена Линда, с которой писатель прожил в браке тридцать лет, повесилась в их доме. Вайли не был подозреваемым в деле о ее смерти, но оставался под надзором полиции в деле о двух девочках, пропавших из кофейни, где он часто писал.
Долговременный агент сказал, что Вайли закончил новое произведение, «Краткость», авангардную работу, в которой каждая глава состоит из одного предложения, и этот текст после смерти автора был куплен бывшим издателем.
В новелле всего семь страниц.

АКСЕЛЬ КЭРОЛИН Воскрешение

— Мертвые не едят. Мертвые не говорят. Мертвые не ходят, и, что бы ни говорил ваш проповедник, они не встанут из своих могил, когда придет Судный день. Мертвые тела состоят лишь из ядовитых отходов жизнедеятельности, костей и разлагающейся плоти. Когда Господь наш Иисус Христос вернется на землю в последние наши часы, он будет судить бессмертные души. Тела же останутся в моей юрисдикции.

Студенты рассмеялись. В основном нервно, но с искренним энтузиазмом. Алистер С. Купер, ведущий хирург Великобритании и лучший преподаватель анатомии, знал, как пошутить с аудиторией. Он знал, что ученикам нужно расслабиться при встрече с первым мертвым телом, разрезанным и вскрытым, обнаженным и лежащим на хирургическом столе.

Он также знал, что говорить нужно громко и четко, чтобы донести свою точку зрения. Слишком долго примитивные суеверия мешали прогрессу медицины. Сама идея физического воскрешения была абсурдна, и он никак не мог понять, почему в середине XIX века добрые лондонцы продолжают настаивать на том, чтобы хоронить мертвых. Для него эта практика была не только архаичной, но и вредной. Почему не позволить исследовать тела, а затем кремировать их? Его студентам нужно понять, что традициям и религии пора перестать душить науку. Купер был современным человеком, либеральным и рациональным. Постоянная борьба за каждый труп по причине того, что лондонцы хотели сохранить свои смертные оболочки в неприкосновенности ради воскрешения после Апокалипсиса, казалась ему нелогичной и нудной.

— Общество твердит нам, что мы должны быть похоронены в целости, — сказал он, — и все же закон не защищает мертвых. Украдите саван — и последуют суд и приговор. Украдите труп, и вам ничего не будет. Тело ничего не стоит, оно никому не принадлежит. Даже разворовывание могил, самое осуждаемое обществом действие, не преследуется законом. Правосудие не признает за телами никакой ценности, почему бы науке не поступить так же?

В качестве иллюстрации он поднял хирургические щипцы и воткнул в раскрытую грудную клетку трупа, известного при жизни как убийца по кличке Мясник из Доксайда. Студенты, сидящие на рядах стульев вокруг стола, вздрогнули, когда грудная клетка хрустнула.

— Спасать живых куда важнее, чем хранить мертвых, — добавил хирург.

Вынул сердце из грудной клетки, оценил размеры и продолжил урок.

Купер был блестящим анатомом и посвятил свою жизнь научным исследованиям, никогда не позволяя суеверию становиться на пути науки. Поэтому занимался аутопсией как преступников — единственных из всех трупов, которые автоматически попадали к нему после смерти, прямо с эшафота, — так и множества невинных, трупы которых крали для него из могил профессиональные гробокопатели. Связываться с последними было неприятно, поэтому хирург ограничил свои исследования теми, кто умер от долгой неизлечимой болезни или порока развития. Для современной науки таковые представляли наибольший интерес.

Но сегодня вечером Купера, сидящего за пинтой пива в местном кабаке, интересовало немного другое. Обычно твердые руки хирурга дрожали от нетерпения. Умер Бен Воган, двухметровый гигант с пороками развития, и это стало местной трагедией. Циркача обожала публика, он даже создал себе неплохое имя благодаря необычному росту и костной структуре, что, впрочем, делало его идеальным объектом для исследований Купера. Хирург сразу же связался со своими партнерами-гробокопателями, чтобы получить необычный скелет. Но со дня смерти Вогана прошло уже шесть недель, а все банды отказывались от заказа одна задругой, по одной и той же причине. Все заявляли, что могила слишком опасна. Гигант при жизни приходил в ужас от одной только мысли о том, что его вечный покой может быть потревожен скальпелем хирурга, и принял определенные меры для защиты своего последнего пристанища. Природа этих мер была неизвестна, но наличие различных ловушек и свинцового гроба не вызывало сомнений. И все же научные открытия, которые можно было совершить при вскрытии такого объекта, были слишком важны, чтобы Купер так легко отказался от них.

— Трусы, жалкие трусы, — бормотал он, поднося стакан к губам.

Он вышел на улицу, когда уже стемнело. В неверном свете фонарей тени становились длиннее, перерезая путь хирургу, который шел по мостовой, стараясь не попасться на глаза никому из знакомых. Ночь была безлунной и идеально подходила для выбранного дела. Купер высоко поднял воротник серого плаща и зашагал к церковному кладбищу.

Церковная земля была почти неразличима в темноте. Церковь стояла в одном из самых бедных районов Лондона, куда не доходили фонарщики. Оно и понятно, гигант решил потратить свои накопления на защитные устройства, пожертвовав престижем. Возможно, это было ошибкой: место по ночам пустело, и полицейские почти не появлялись в этом районе. Запущенные хижины, отделенные от кладбища широкой разбитой дорогой, совсем обветшали. По ночам здесь ютились нищие и преступники, каждую ночь засыпавшие в страхе, что изношенные стены рухнут и похоронят под собой их переполненное убежище. Купер не особо оглядывался по сторонам, его интересовали только кирка, лопата и мешок, которые он оставил в кустах неподалеку от ворот кладбища. Ворота отворились со скрипом, и Купер осторожно обернулся через плечо — убедиться, что за ним не следят. И шагнул на церковную землю. Ворота закрылись с металлическим стуком.

На маленьком кладбище было так темно, что хирург с трудом различал очертания готической церкви. Отойдя от ограды, он отложил инструменты и принялся рыться в мешке в поисках маленького медного фонаря. Дрожащими пальцами он поспешно зажег его и в тусклом свете начал рассматривать могилы. Царила тишина, но в этом месте не было ощущения покоя. Кладбища бедняков были так же переполнены, как и их дома при жизни. Лондон захлебывался трупами, гробы хоронили один поверх другого, тела для ускорения разложения заливали известью…

Купер поднял фонарь над головой и огляделся. По обе стороны узкой дорожки тянулись ряды могил, камню негде было упасть, и даже там, где влажная земля не была отмечена надгробием, скрывались могилы. Было в этом маленьком кладбище что-то неуловимо странное, и хирургу на миг даже захотелось повернуть назад. Потом он вспомнил, что миссия, которой он служит, выше неловкости и страха. Собравшись с духом, он зашагал к резному надгробию в десятке ярдов справа. К надгробию великана.

Купер начал с лопаты. Земля была влажной и мягкой, так что кирка не понадобилась. Учитывая размер трупа и то, что гроб может оказаться не из дерева, доктор решил не пользоваться привычным методом гробокопателей. Они выкопали бы часть гроба в районе головы, разбили крышку киркой и вытащили тело через дыру. Хирург же собирался вырыть яму по всей длине могилы. Покрываясь холодным потом и то и дело оглядываясь, в основном на странные звуки, он вырыл траншею примерно по пояс, пока лопата не чиркнула обо что-то более твердое, чем земля. Купер опустился на колени. Слыша только бешеный гул крови в ушах, он начал счищать грязь с деревянной крышки руками в кожаных перчатках. Потом дважды постучал по крышке указательным пальцем. Раздался глухой гулкий звук: осталось совсем немного работы. Неужели все страхи гробокопателей были необоснованны? Успокоенный своим открытием, он вернулся к работе, очищая остатки мокрой земли с гроба. Сильный дождь заставлял хирурга горбиться, сгибаясь в могиле чуть ли не пополам.

Купер выбросил наверх остатки земли и выпрямился, переводя дыхание. Мысли вертелись в голове. Что, если гроб заминирован? Будет ли у него время выпрыгнуть из могилы? Придется рискнуть. Шагнув к противоположной от петель стороне гроба, он поднял лопату, сунул ее в щель под крышкой и налег всем телом на рукоять. Дерево затрещало и подалось — сначала на несколько дюймов, затем дешевые замки сломались. Вонь разложения ударила в ноздри, и Купер закашлялся, жмурясь. Выбросив лопату на поверхность, он вытер лоб правым рукавом. И глубоко вздохнул, прежде чем возобновить свой мрачный труд.

Стоило ему нагнуться, как в кустах справа что-то двинулось, он успел заметить это лишь краем глаза. Хирург обернулся. Ничего. Осмотрел кладбище. Все было совершенно спокойно.

— Наверное, просто лиса, — сказал он себе. Голос показался ему непривычно громким, но Купер заставил себя повторить: — Просто лиса.

В последний раз оглядевшись, он опустился на колени в могилу.

Подцепил крышку гроба и осторожно открыл ее. От вони скрутило желудок. Он привык к виду и запаху недавно умерших, но еще ни разу не имел дела с трупом на такой стадии разложения, поэтому давился, снимая с Бена Вогана покрывало. Лицо гиганта уже сгнило до неузнаваемости, в глазницах копошились мириады насекомых. Волосы шевелились от личинок, черви извивались в остатках ушей и грудной клетки. Но скелет был цельным, его все еще держала ссохшаяся кожа, блестящая белым в свете фонаря. На пальцах практически не осталось плоти; дешевый костюм, в котором его похоронили, превратился в лохмотья. Верхняя часть торса изогнулась, плечи сгорбились, сжались, и, несмотря на ужас окружения, Купер не мог не любоваться уникальным экземпляром своей коллекции. Пытаясь успокоить натянутые нервы, он готовился приподнять голову трупа, чтобы пропустить веревку под его спину и руки, но тут услышал шелест. Купер пригнулся в могиле, осторожно выглянул и ничего не заметил. Прислушался. Поначалу он слышал только звук своего дыхания. Но прошло несколько секунд, дыхание успокоилось, и хирург различил шелест веток в кустах слева. Он вздрогнул. Снова шелест, на этот раз справа. Он обернулся со скоростью молнии, пытаясь увидеть источник звука, и от резкого движения левая рука соскользнула с крышки гроба прямо на лицо трупа.

Холодное влажное ощущение под ладонью заставило его замереть, потом дернуться… Рука скользнула на почерневшие губы трупа, и мертвая голова вдруг щелкнула челюстями, вцепившись хирургу в пальцы. Купер завопил от боли и удивления. И попытался вытащить пальцы, но мертвые челюсти держали крепко. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться внезапной панике. Купер опустился на колени и пригнулся к лицу Вогана. Он тянул пальцы и вздрагивал при каждой неудачной попытке, а через минуту заметил блеск металла в уголке мертвого рта. Капкан! Как он раньше его не заметил? Как он мог быть настолько наивным, чтобы решить, что гроб будет лишь потенциальной угрозой? На шорохи вокруг Купер, поглощенный борьбой, почти не обращал внимания. Он дернул руку еще раз, оперевшись на плечо трупа другой рукой. Полуразложившиеся пальцы сомкнулись на его предплечье поистине мертвой хваткой. Купер взвизгнул от ужаса и рванулся прочь, но тиски только сжались сильнее. Слезы отчаяния выступили у него на глазах. Он глубоко вздохнул и замер на миг, чтобы успокоиться. Только теперь он расслышал шаги, приближающиеся к могиле. Медленно подняв голову, он увидел процессию факелов. Его обнаружили.

— Кто там? — закричал Купер в бессмысленной надежде на то, что новоприбывшие освободят его из нелепого и мрачного плена.

Ответа не было. Шаги остановились, свет был прямо над ним.

— Кто вы? — Хирург выгнул шею, пытаясь заглянуть за край.

Чужаки молча шагнули ближе. Кошмарное видение заставило Купера закричать и отчаянно задергаться в хватке мертвых пальцев и челюстей. Возле могилы их было около десятка. Два карлика, один бородатый и коренастый, другой длинноволосый и худой, а между ними сиамские близнецы: две головы на одном теле. Женщина ростом с ребенка, с лицом, поросшим густыми коричневыми волосами, стояла рядом с мужчиной, лицо которого было изрыто оспинами, а изо лба торчали два черных рога. Невероятно жирная женщина держала на руках ребенка, из его нижней челюсти росли кабаньи клыки. Единственным, кто не принес факела, был торс с головой и одной рукой, которой он подтягивался по траве.

Чудеса физиологии. Цирковые собратья Вогана.

Купер перестал кричать и дергаться, когда рогатый человек подхватил доску и изо всех сил ударил ею хирурга по виску.

Мир был серым. Купер оглянулся, но поначалу не видел ничего, кроме густого тумана перед глазами. Он моргнул и помотал головой. Когда сознание вернулось в полной мере, он попытался пошевелить руками. И понял, что не может. Повернув голову, Купер увидел, что лежит на столе, привязанный за запястья и лодыжки. Толстая веревка врезалась в кожу.

В комнате было темно, но он сразу понял, где находится. Его привязали к столу в той самой аудитории, где он бесчисленное множество раз выступал перед студентами с лекциями. Он учуял запах химикалий, которые использовались для дезинфекции, и услышал звяканье инструментов — ножниц, скальпелей, щипцов, игл, зажимов, зондов — в лотках, а потом гул аудитории. Шоу уродов заняло все места амфитеатра до самого потолка. Три фигуры в медицинских халатах о чем-то спорили в нескольких шагах от стола. Купер застонал. Монстры замолчали и повернулись к нему.

Приблизились.

— Ну, мис-с-стер Купер, вы очнулись-с-сь, — сказал самый высокий и худой из уродов, высовывая раздвоенный язык.

Вытянул перед собой руки, покрытые чешуей. Его напарники, карлик и создание с усами, широкими плечами и огромным бюстом, передали ему скальпель и пару щипцов.

— Вы не верите в жизнь после смерти, мистер Купер, сэр? — спросил карлик.

Купер помотал головой и застонал. Ему отчаянно хотелось поспорить, но ужас прогнал все связные мысли.

— Бен Воган верил, — низким голосом сказал гермафродит. — Он верил.

— На с-с-самом деле он так верил, что зас-с-ставил нас-с-с пообещать, что мы убережем его ос-с-станки от вам подобных, — объяснил Ящер, с отвращением сплюнув.

— Мы знали, что вы придете, — сказал карлик.

— У нас были инструкции, — добавил мужчина-женщина.

Ящер прижал кончик скальпеля к животу хирурга. Капля крови набухла между лезвием и кожей.

— Бога ради, оставьте меня в покое! — взмолился доктор, как только смог опять вздохнуть. Он чувствовал, как по лбу и вискам стекают струйки пота.

— Бога ради? — повторил Ящер. — Именно ради него мы это делаем. Во имя Господа и ради него.

Быстрым четким движением он провел скальпелем по животу пленника от основания ребер до пупка. Пленник завопил, другие звуки были ему уже недоступны. Аудитория одобрительно закивала и зааплодировала.

— Видите ли, мис-с-стер Купер, мы дадим вам попробовать вос-с-скрешение, — прошипел урод, готовясь ввести в рану щипцы.

Алистер С. Купер бился в путах, но веревки были затянуты слишком туго и он ничего не мог сделать. Прежде всего он был и оставался практиком и знал, что его тело почти достигло своего предела. Когда холодный металл в руках палача коснулся его груди, Купер понял, что смертная оболочка скоро перестанет служить ему, опустеет и станет просто раковиной, обреченной на разложение. Вымотанный, опустошенный, он закрыл глаза и взмолился о быстрой смерти и спасении своей души.

ДЖОН КОННОЛЛИ Одержимость

Мир становился все более странным.

Даже отель казался другим, словно мебель в его отсутствие понемногу двигали, стойка в приемной вдруг оказалась на фут дальше, свет был либо слишком тусклым, либо болезненно ярким. Все изменилось.

Да и как могло быть иначе теперь, когда ее не стало? Он никогда раньше не останавливался здесь один. Она всегда была рядом, стояла по левую руку, пока он договаривался о номере, и с молчаливым одобрением смотрела, как он подписывается в журнале, а ее пальцы инстинктивно сжимались на его руке, когда он писал «мистер и миссис» — все как в ту первую ночь, когда они остановились здесь в свой медовый месяц. Она повторяла этот маленький и невероятно интимный жест каждый раз, это был ее молчаливый способ сказать, что она не считает их брак чем-то обычным, ее до сих пор впечатляет то, что две разных личности сошлись под одной фамилией. Он принадлежал ей, а она ему, и она никогда не жалела об этом и никогда не уставала.

А теперь больше не было «миссис», только «мистер». Он посмотрел на молодую женщину за конторкой. Раньше ее здесь не было — новенькая, наверное. Тут часто бывали новые сотрудники, но в прошлом оставалось достаточно старых, чтобы родилось чувство привычности и уюта, когда они здесь останавливались. Теперь же, когда электронный ключ был готов и его кредитка принята, он разглядывал лица персонала и понимал, что никого не узнает. Даже консьерж был другим. Все изменилось после ее ухода. Ее смерть сместила его мир по оси, сдвинула все, от мебели и ламп до людей. Они ушли вместе с ней и незаметно, без спора, уступили место другим.

Но никто не заменил его и никогда не заменит.

Он нагнулся за чемоданом и снова ощутил укол боли, настолько острый и обжигающий, что задохнулся и вынужден был схватиться за конторку. Молодая женщина спросила, все ли с ним нормально, и, отдышавшись, он солгал, что все хорошо. Коридорный подошел и предложил отнести вещи в комнату, оставив его с кислым привкусом стыда за то, что он не может справиться даже с таким простым заданием: отнести небольшой кожаный чемоданчик к лифту, а от лифта — к номеру. Он знал, что никто не смотрит, что всем все равно, что коридорный не хотел его унизить, но тот факт, что выбор больше не принадлежал ему, беспокоил. Его тело болело, и каждое движение выдавало слабость и распад. Иногда он казался себе пчелиными сотами, и промежутки между ячейками-клетками всё проседали, ссыхались, чтобы вскоре хрупкая конструкция упала под собственным весом. Он знал, что жизнь приближается к концу и что его тело вышло на финишную прямую.

Спускаясь в лифте, он погладил карту-ключ, простой кусок картона с небольшой цифрой на нем. Он много раз останавливался в одном и том же номере, но, опять же, всегда с ней, и эта мысль снова напомнила, как ему одиноко без нее. Он не хотел проводить этот день, первую годовщину их брака после ее смерти, в их общем доме. Он хотел сделать все так, как они всегда делали вместе, почтить ее память таким образом, поэтому позвонил и забронировал номер. И, словно нарочно, ему дали номер на двоих, в котором они уже останавливались.

После недолгой войны с электронным ключом — чем, интересно, им не угодили металлические ключи, размышлял он, для чего было менять их на пластик? — он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Все было чистым и аккуратным, совершенно анонимным, но не чужим. Ему всегда нравились номера в отелях, нравилось расставлять предметы личной гигиены, класть на тумбочку у кровати свою книгу, оставлять на коврике свои тапочки.

В углу у окна стояло мягкое кресло. Он опустился в него и закрыл глаза. Кровать манила, но он боялся, что если ляжет, то больше не сможет подняться. Путешествие измотало его. Впервые после ее смерти он путешествовал на самолете и успел забыть, как это утомляет. Он был слишком стар, чтобы с ностальгией вспоминать времена, когда все было иначе, когда путешествие давалось легче и несло в себе элемент восхищения полетом. В полете еду разносили в картонных коробках, и все, что он ел и пил, приобретало вкус бумаги и пластика. Он жил в мире, состоящем из заменимых вещей: стаканов, тарелок, браков, людей.

Ему показалось, что он ненадолго заснул, потому что, когда открыл глаза, свет изменился, а во рту было кисло. Он посмотрел на часы и удивился тому, что прошел целый час. В комнате он заметил сумку, возможно принесенную коридорным, пока он спал. Сумка была чужой.

Он шепотом выругал коридорного. Неужели так сложно разобраться с багажом? Когда он вселялся, в лобби было не так уж много людей. Он поднялся на ноги и подошел к сумке. Красный саквояж стоял возле шкафа. Вполне возможно, что он просто не заметил чужой вещи, когда вошел в комнату. Он слишком устал от перелета. Он рассмотрел саквояж. Замочек был закрыт, вокруг ручки повязан зеленый шарф: наверное, чтобы отличить его от других похожих саквояжей в аэропорту. Бирки с именем не было, зато болтался обрывок, на котором раньше висел ярлык из аэропорта. Он посмотрел в корзину для мусора, но та была пуста, а узнать владельца без бирки было невозможно.

Телефон в ванной был ближе, чем тот, что у кровати, и он решил позвонить администратору оттуда. Но замер и снова посмотрел на саквояж. И ощутил внезапный укол страха: это был большой отель в большом американском городе, и вещи могли оставить намеренно. Он мог внезапно оказаться в эпицентре взрыва, устроенного террористом, и вдруг увидел себя не взрывающимся, а рассыпающимся на части, как упавшая на каменный пол китайская статуэтка. Осколки разметало бы по комнате: кусочек щеки, глаз, все еще моргающий из своего куска. Горе сделало его хрупким, все его существо пошло трещинами.

А бомбы до сих пор делают с часовыми механизмами? Он не знал. Наверное, старомодные террористы могли бы сделать такую. Как и он, доверяющий старому механическому будильнику разбудить себя перед полетом (он очень боялся удара током от новомодных часов), терпеливо заводящий его маленьким ключом в надежде, что престарелый механизм не подведет.

Он осторожно подошел к сумке, прижался к ней ухом и прислушался, задержав дыхание, чтобы не заглушить звуков своими хрипами. Ничего не услышал и почувствовал себя дураком. Просто забытая сумка, ничего более. Он позвонит администратору, и ее заберут.

Он шагнул в ванную, щелкнул выключателем и остановился, не донеся руку до телефона. Над раковиной были аккуратно расставлены туалетные принадлежности, лежала расческа, гребень и небольшая косметичка. Увлажняющие кремы и помада, бутылочка шампуня с ароматом зеленого яблока и бальзам с жожоба. На расческе остались длинные светлые волосы. Он отлично видел их с того места, где стоял.

Его поселили в занятый номер, в номер, где временно жила женщина. Он разозлился, частично на себя, частично на нее. Как бы она отреагировала, застав старика, уснувшего в кресле у ее кровати? Закричала бы? Он подумал о том, что шок от внезапного женского крика вполне мог довести его до инфаркта, и мимолетно порадовался тому, что этого не произошло.

Мысленно составляя тираду для клерка, он услышал, как открывается дверь, впуская в номер женщину. Она была одета в красную шляпу и коричневого цвета пальто, которые небрежно сбросила на кровать рядом с двумя пакетами из магазинов, названия которых были ему незнакомы. Она стояла к нему спиной, и он видел светлые волосы, завязанные на затылке в свободный хвост с кожаной заколкой. Под пальто оказались лимонный свитер и белая юбка. На длинных загорелых ногах были коричневые сандалии.

А потом женщина повернулась и посмотрела прямо на него. Он не двинулся. Попытался шевельнуть губами, назвал ее по имени, но она его не услышала.

Нет, — подумал он, — это невозможно. Этого не может быть.

Это была она и в то же время не она.

Он видел лицо женщины, и это не было лицо той, что умерла почти год назад, оплывшее и покрытое морщинами, истощенное возрастом и болезнью, которая ее забрала, — и тело той было маленьким, почти детским, она словно усохла в последние месяцы. Он смотрел на лицо, каким оно было давным-давно. В лицо своей жены, каким оно было в молодости, еще до рождения детей. Это была его жена и молодая женщина — тридцати лет, не более, — одновременно. Он наблюдал за ней, восхищаясь ее красотой. Он всегда любил ее и всегда считал красавицей, даже в самом конце, но фотографии и воспоминания не могли передать всего очарования девушки, однажды и навсегда пленившей его сердце.

Она шагнула к нему. Он снова назвал ее по имени, но ответа не услышал. Она вошла в ванную, и он отступил с дороги, в странном танце пробираясь мимо нее в комнату, оставляя ее внутри. А потом дверь закрылась, и он услышал шелест снимаемой одежды. И отошел, чтобы дать ей возможность уединиться, что-то напевая про себя, чтобы отвлечься от изумления. Возможно, когда он заснул, мир снова изменился, и на этот раз он совершенно Не знал, что теперь делать.

Прошла пара минут, зашумела вода в унитазе, и женщина снова вышла, мурлыча себе под нос ту же мелодию, старую песню шестидесятых, которую они оба любили. Она не видит меня, — подумал он. — Она не может меня видеть, но, похоже, слышит. Она не ответила, когда он назвал ее по имени, но пела ту же песню, что и он. Это могло быть простым совпадением. В конце концов, у всех есть любимые ритмы, и неудивительно, что она напевала свой, оставшись одна. Он никогда не видел, как она ведет себя в одиночестве. Несколько раз ему удавалось некоторое время оставаться незамеченным, и тогда он наблюдал, как она двигается и что-то мурлычет, но такие моменты всегда были краткими, а заканчивались, как правило, тем, что она его замечала, и тут же оба понимали, что им есть о чем поговорить. Но насколько важны были эти их разговоры? После ее смерти он отдал бы десятки, сотни, тысячи таких разговоров за еще одну минуту с ней. Это было прозрением. Но оно пришло слишком поздно.

Он покачал головой. Все это не важно. Сейчас имело значение только то, что он смотрит на свою жену, какой она была до их знакомства. Мысленно он перебирал варианты: это мог быть сон, или лунатизм, или галлюцинация от усталости и перелета.

Но он чувствовал ее запах, когда она прошла мимо, он слышал, как она пела, и видел отпечатки ее ног на ковре, которые исчезали, когда густой ворс поднимался.

Я хочу коснуться тебя. Я снова хочу ощутить прикосновение твоей кожи.

Она раскрыла свой саквояж и начала раскладывать одежду, вешать блузки на плечики в шкаф, перекладывать нижнее белье в ящики, совсем как дома. Он был так близко, что ясно слышал ее дыхание. И снова назвал ее по имени, выдохнув ей в шею. На миг ему даже показалось, что она запнулась, забыла мелодию. Он снова зашептал, и на этот раз она замерла. Обернулась через плечо и неуверенно посмотрела в его направлении.

Он протянул руку и осторожно погладил ее по лицу. Ее кожа была теплой на ощупь. Она была живой, теплой и дышащей. И вздрогнула, прикасаясь к своей щеке, словно ощутила сквозняк.

Его мысли понеслись вскачь.

Первой мыслью было: Я больше не буду говорить. И касаться ее. Я не хочу видеть такое выражение на ее лице. Я хочу видеть ее такой, какой редко видел при жизни. Я хочу хоть раз быть частью ее жизни и в то же время вне ее жизни. Я не понимаю, что происходит, но не хочу, чтобы это заканчивалось.

Вторая мысль была: Если она настолько реальна, то что же тогда со мной? Я стал невидимым? Впервые ее увидев, я подумал, что она призрак, но теперь мне кажется, что это я стал привидением, хотя мое сердце все еще бьется, я слышу, как глотаю слюну, и чувствую боль.

Третьей мыслью было: Почему она одна?

В этот отель они всегда приезжали вместе, чтобы отпраздновать очередную годовщину свадьбы. Это было их место, они всегда просили один и тот же номер, в котором остановились в первую ночь. И не важно, как с годами менялась обстановка, не важно, что точно такими же были другие номера. Нет, важен был номер на двери и воспоминания, которые он пробуждал. Было здорово возвращаться, как они это называли, «на место преступления». Она всегда смеялась при этих словах своим низким смехом, от звука которого ему хотелось сразу же утащить ее в постель. Когда номер был занят, они испытывали разочарование, которое чуть-чуть горчило на языке, мешая полному счастью.

А теперь он видел ее в этой комнате, но без него. Разве он не должен тоже быть здесь? Разве он не должен видеть себя, обнимающего ее, смотреть, как один из них одевается, в то время как второй принимает душ, как кто-то (как правило, именно он) нетерпеливо притопывает ногой, пока кто-то в последнюю минуту старается поправить одежду и волосы? Он ощутил головокружение, словно его личность разлеталась, как кирпичная кладка под ударами кувалды. Вероятность того, что всю свою жизнь он проспал, что все его существование было всего лишь сном, поразила его. И он проснется в доме родителей на узкой детской койке, и придется идти в школу, а потом на урок танцев, делать домашние задания дотемна…

Нет. Она реальна, и я реален. Я старик, я умираю и не позволю просто так отнять у меня мои воспоминания.

Одна. Она приехала сюда одна. И пока еще в одиночестве. Придет ли сюда незнакомец? Любовник, о котором он не знал? Увидит ли он измену в этом номере, их номере? Он отбросил эту возможность, которой никогда не существовало в реальности. Он отступил, чувствуя, как внутри нарастает боль. Ему хотелось схватить ее, потребовать объяснений. Не сейчас, — подумал он, — только не в самом конце, не тогда, когда я обрадовался возможности снова побыть с ней рядом, — не хочу лишаться успокоения, мира без боли, которую постоянно ощущал после того, как ее не стало, и предвкушать только смерть.

Он грузно опустился в кресло. Поднял руку ко лбу и попытался вспомнить, что все по-настоящему. Зазвонил телефон, но он не понял где — в его мире или ее. Миры накладывались друг на друга, как слои пленки в старом фильме, когда актер показывался на экране рядом с самим собой. Тогда для этого кадры налагались один на другой. Его жена, сбросив туфли, прошагала к телефону и сняла трубку.

— Алло? Привет, дорогой. Я хорошо добралась, нам дали наш номер. — Она послушала. — Ой, нет, это плохо. А когда будет следующий рейс? Ну что ж, так ты хотя бы не пропустишь все выходные. — Снова тишина. Он слышал искаженный трубкой голос, свой собственный. — Тогда, наверное, тебе лучше остановиться в мотеле у аэропорта. На всякий случай. Хотя лучше бы ты был здесь.

Она рассмеялась чувственным гортанным смехом, и он знал, какой шутке, потому что сам ее когда-то произнес и теперь вспомнил почти дословно. Каждая минута тех выходных всплывала в памяти, телефонный разговор пробудил забытый эпизод. Он ощутил облегчение, смешанное со стыдом. Он сомневался в ней. После всех лет, проведенных вместе, он подумал о ней плохо, хуже, чем заслуживал сам и чем заслуживала она. Ему очень хотелось извиниться, но он не мог придумать как.

— Прости, — прошептал он, и признание своей вины вслух принесло облегчение.

И он погрузился в воспоминания о тех выходных. Был сильный снегопад, и все рейсы в аэропорту отложили. А у него был загруженный день, множество дел и встреч с нужными людьми. Он собирался вылететь последним рейсом, но видел на табло только «отложен», «отложен», а затем просто «отменен». Весь вечер он провел в мотеле аэропорта, чтобы успеть перехватить первый утренний рейс, если погода улучшится. Погода улучшилась, и следующую ночь они провели вместе. Это был единственный случай, когда годовщину они отмечали по отдельности — она в своем номере, он в своем. Оба ели заказанную пиццу и смотрели хоккей по телевизору. Теперь он помнил, что ночь была совсем неплохой, хотя, конечно, лучше было провести это время с ней. За сорок восемь лет их брака не было ни одной ночи, которую он не хотел бы провести с ней.

И было еще что-то, связанное с этой ночью, но он не мог вспомнить что. И это засело в мозгу как заноза, мешало и просилось наружу. Что же? Он раздраженно обругал свою предательскую память, хотя сильней всего было другое чувство.

Он чувствовал нечто вроде ревности к более молодому себе. Он был тогда таким нахальным, так кичился собственной важностью. Иногда даже посматривал на других женщин (хотя дальше взглядов так ни разу и не зашел), а иногда вспоминал свою бывшую девушку Карен, которая могла бы стать его женой, ту, что решила учиться в колледже на Среднем Западе, ожидая, что он последует за ней. Он же выбрал другой университет, остался поближе к дому. Они пытались поддерживать отношения, но не вышло, и в начале брака он подумывал о том, как это было бы с Карен, как могли бы выглядеть их дети, как бы он себя чувствовал, засыпая с ней рядом каждую ночь, целуя ее, чувствуя, как она отвечает, как переплетаются их ноги, как она обнимает его. Со временем эти мысли поблекли, и он радовался тому, что имел, благодарил Небеса за свой выбор и был благодарен ей за все, что она принесла в его жизнь. Тот, молодой мужчина, беззаботный и бесшабашный, приедет утром и отправится со своей чудесной женой в постель — и опять не поймет, как ему повезло в жизни.

Она повесила трубку и некоторое время сидела на кровати, поглаживая камешек на обручальном кольце и золотой ободок над ним. Затем встала, закончила распаковывать вещи, а потом, когда он сидел в кресле, любуясь снежинками за окном, задернула занавески, включила лампы у кровати, которые тут же залили комнату теплым уютным светом, и начала раздеваться.

Ночь с ней, пусть и не близко, зато рядом, стала для него неожиданным подарком. Он сидел на полу в ванной, пока она мылась, и прижимался щекой к теплому боку ванны. Она подложила полотенце под голову и, закрыв глаза, слушала песню Стена Гетца, лившуюся из радиоприемника в комнате. Он был рядом с ней, когда она сидела на кровати, завернувшись в махровый банный халат и укутав волосы полотенцем, делала педикюр и смеялась над каким-то жутким комедийным шоу, которого он никогда раньше не смотрел с ней, а вот теперь смеялся за компанию. А потом он читал вместе с ней книгу, которую сам выбирал для поездки, решив, что она ей понравится. Сюжет давно забылся, и они оба заново открывали для себя эту историю.

Наконец она сняла полотенце с волос, затем халат и надела ночную рубашку. Забралась в постель, выключила свет, поудобнее устроила голову на подушке. Он был с ней наедине, ее лицо почти светилось в темноте, бледное и едва различимое. Он чувствовал, как подступает сон, но боялся закрыть глаза, потому что его сердце знало, что, когда откроет глаза, ее уже не будет рядом. А ему не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась. Он больше не хотел с ней расставаться.

И все же заноза так и сидела в мозгу; ощущение того, что он забыл нечто важное, не отпускало. Что-то о разговоре, который произошел, когда он добрался до номера в отеле и они занялись любовью. Воспоминание возвращалось медленно, постепенно, но он находил осколки тех выходных на пыльном чердаке своей памяти. Да, они занялись любовью, а потом она была непривычно тиха. Он взглянул на нее и увидел, что она беззвучно плачет.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего.

— Не может быть. Ты же плачешь.

— Ты решишь, что я дурочка.

— Скажи мне.

— Ты мне снился, — ответила она.

И воспоминания снова оборвались. Он старался вспомнить этот сон. Почему-то это было важно. Все в той ночи было важно. Рядом с ним мягко дышала во сне молодая жена. Он раздраженно прикусил губу. Что же это было? Что он забыл?

Левая рука начала неметь. Наверное, из-за неудобного положения. Он попытался пошевелить ею, и онемение сменилось болью. Боль быстро растекалась по телу, как кислота, попавшая в кровь. Он раскрыл рот и резко выдохнул. Полетели капельки слюны. Он застонал. Грудь давило, словно что-то тяжелое навалилось на него сверху и медленно сжималось, не давая дышать, выдавливая из сердца кровь и препятствуя его сокращению.

— Мне снилось, что ты лежишь рядом со мной, но я не могла тебя коснуться, не могла дотянуться до тебя. Я пыталась снова и снова, но у меня не получалось.

Ее голос доносился издалека, и теперь он вспоминал слова и то, как гладил ее, сжимая в объятиях. Сила ее чувств тронула его, но в глубине души он действительно подумал, что она дурочка, если так близко к сердцу принимает обычный сон.

Она шевельнулась во сне, и теперь уже он плакал. Боль выжимала слезы из уголков его глаз.

— Мне снилось, что ты умираешь, а я ничего не могу сделать. Не могу спасти тебя.

Я умираю, — подумал он. — Смерть наконец пришла.

— Тише, — сказал он своей жене.

Посмотрел на нее, и, хотя ее глаза были закрыты, она прошептала в ответ;

— Тише, тише… Ты здесь, и я здесь.

Она перевернулась, потянулась к нему руками, и он уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая знакомый запах и прикасаясь к теплой коже. Агония становилась невыносимой, сердце в его груди разрывалось на части, становилось бессмысленным сплетением крови и вен, артерий и мускулов. Она притянула его к себе, и последнее, что он услышал, прежде чем погрузиться во тьму, тишину и неподвижность, были ее слова.

— Тише, — сказала она, когда он умер. — Я здесь…

А теперь и ты здесь.

Тише. Тише.

И он открыл глаза.

КЕВИН ДЖ. АНДЕРСОН Церковные службы

Как только его громкая молитва и внутренняя мольба достигли крещендо, Джером Такер открыл глаза и увидел, как демон покидает юношу.

Внутри натянутого холщового тента богохульная тварь вышла из глотки и ноздрей паренька, словно ядовитый дым, смешанный с пчелиным роем, и вся эта субстанция жужжала, трещала и вращалась. Шепот демона перешел в крик. Струйка крови потекла изо рта, когда тварь вышла целиком.

У демона не было иного выбора, кроме как подчиниться. Джером приказывал ему силой самого Господа.

Он потерял счет неделям, но за время долгого путешествия на медленной телеге по фермам Иллинойса, грязным и разбитым дорогам и диким землям новых поселенцев Висконсина он вызвал и загнал в ловушку около сотни демонов. В этой новой, едва освоенной земле таилось множество секретов, было похоронено немало тайн прошлого. В библейские времена было изгнано немало демонов, и этому злу нужно было куда-то уйти. А где же найдешь лучшее убежище, как не у язычников Нового Мира? Все логично.

Под большим тентом толпились фермеры с женами и детьми. Были тут и лавочники из Бартонвилля (в здешних местах его можно было назвать даже городом). Он поднял руки. Его густая рыжая борода колыхалась на подбородке, как язык пламени.

— Приказываю тебе оставить этого мальчика!

Даже после того, как демон полностью вышел, паренек продолжал биться и стонать, сцепив зубы и оскалившись. Толпа ахнула, несколько женщин потеряли сознание, другие бормотали разные молитвы. Два долговязых фермера выругались так грязно, что слушавший всех Господь наверняка был недоволен.

— Как Иисус Христос заключил легион демонов в стадо свиней, так я заключаю тебя там, где ты больше не сможешь чинить вред!

Величественным жестом Джером выбросил вперед руку и коснулся глиняной вазы, изукрашенной рунами и рисунками. Символы покрылись коричневой коркой от крови.

Демон бился и вопил, дергаясь из стороны в сторону, как торнадо из мух, но черный жужжащий торнадо неотвратимо затягивало в сосуд — священную реликвию из Древнего Египта, или Вавилона, или Ассирии (Джером точно не знал откуда). Какдым затягивает в дымоход, так и существо с воем исчезло в глиняном сосуде, и страшные звуки прекратились, словно отрезанные закрытой дверью.

— Славься, Отец наш Всевышний! — крикнула жена Джерома, Молли.

Она добросовестно стояла с ним у кафедры, открывая потрепанную Библию в тех местах, которые нужны были Джерому для следующего шага.

Рыдающая мать паренька бросилась вперед, перевернув одну из легких деревянных скамей, и обхватила его обмякшее тело.

— Ах, он спасен, спасен!

Парень застонал, из уголка его рта потекла кровь, но через миг он открыл глаза. И начал удивленно оглядываться, словно проспал несколько месяцев. Толпа разразилась аплодисментами и хоровым:

— Аминь!

Молли читала вслух тридцать третий псалом, не потому, что он был нужен для окончания акта экзорцизма, а просто потому, что это был ее любимый отрывок. Ее высокий музыкальный голос с каждой строчкой становился все громче.

Джером был сильной личностью и страстно любил свое призвание, но без помощи Молли и ее веры он не справился бы. Ради него она покинула дом и оставила все, чтобы путешествовать по непокоренным просторам, доверив Джерому свое будущее.

Джером Такер всегда хотел стать проповедником, но ему нужна была паства. А тем многим фермерам-поселенцам, что двигались на запад в поисках новых земель, тем людям нужно было услышать Евангелие. И Джером собрал все свои сбережения, занял недостающую сумму у родителей и приобрел повозку, лошадей, большой тент и Библии — то есть все необходимое.

Он отправился к картографу, чтобы изучить карты Иллинойса и Висконсина до самой Мисиссипи. Похожий на сову клерк показал ему все планы уже занятых земель, которые расчищались под пахоту трудолюбивыми пионерами. Джером не хотел обзаводиться участком, ему всего лишь нужна была группа людей, которым требовались церковные службы.

Он знал, что такое место найдется. И так жадно вцепился в стопку книг, что порезал палец острым деревянным краем столешницы. Зализывая царапину, он листал страницы, исследуя географию южной части центрального Висконсина. В неверном свете, проникавшем сквозь засиженные мухами стекла окон, он изучал фермы, дороги, соседние города.

Капля крови упала с пальца на одну из областей, расплывшись по карте алым пятном. Джером воспринял это как знак свыше, как место, избранное его собственной кровью. Именно туда ему и следовало отправиться.

Вместе с Молли он отправился на запад, проповедуя толпам, и проделал неплохую работу по очищению земель, изгнав и поместив в ловушку множество демонов. На путешествие через всю страну ушло несколько месяцев, его сопровождали и разбитые дороги, и снегопады, и ливни, и жуткая влажность воздуха с полчищами москитов. Он чувствовал себя так, словно ему и его жене дан путь сквозь семь казней египетских, в награду же он обретет обещанный рай.

И вот наконец они прибыли на низкий холм, окруженный кукурузными полями, еще не расчищенным лесом, отмечавшим границы, и недавно построенными фермами. Джером и Молли поставили на холме свой тент, понимая, что делают это в последний раз. Джером проводил ночные службы. И когда люди начали понимать, что он действительно может изгонять демонов, отпускать грехи и очищать разум от скверны, паства Джерома начала расти.

Глядя на подростка, который поднялся на дрожащих ногах и упал в объятия матери, на то, как они оба плачут, Джером почувствовал, что по его щекам тоже катятся слезы. В окрестностях этого холма он спас уже как минимум тридцать человек, и все они были в долгу перед ним. Здесь он создаст новое общество, новый город, новое место.

Улыбаясь, он поднял руки и снова воззвал к пастве. Холщовый тент был старым и потрепанным еще в момент покупки его из вторых рук, теперь же ткань стала грязной и залатанной — совершенно неподходящее место для Дома Господнего. Но зато Джером всей душой чувствовал, что попал куда следует и все люди, собравшиеся в этом потрепанном шатре, будут восторженно внимать каждому его слову, потому-то он и решился выдвинуть требование:

— Я должен попросить вас об услуге, друзья мои. Эта земля достаточно пропиталась нашими молитвами. И теперь мне нужна ваша помощь, ваше дерево, ваш труд и ваша любовь. Мы построим здесь церковь, а затем вокруг нее возведем город.

Во время их путешествия на север и восток через Висконсин к берегам Миссисипи Джером нашел древнюю вазу, покрытую символами. И эта находка изменила его жизнь.

Однажды ночью они с Молли остановились в небольшом городке, в который по реке спускали грузы на плотах и из которого вверх по течению отправляли продовольствие. Там они встретили человека со свалявшимися бурыми волосами. На его левой руке недоставало трех пальцев. Его лицо, слишком темное для обычного загара под солнцем Среднего Запада, избороздили глубокие морщины, взгляд был рассеянным, словно глаза его видели много больше чудес и кошмаров, чем положено видеть глазам на своем веку.

Он заговорил с Джеромом, но не представился. Объяснил, что приехал из Старого Мира в поисках странностей и сокровищ.

— Фараон держал израильтян в рабстве в Египте, — сказал Джером. — В древние времена.

— Египет — древнее место, полное мертвых вещей. Я слышал о том, что в пустынях было столько могил с сокровищами, что, куда ни пойдешь, все равно под ногами будут золото и драгоценности. Там полно могил, да. Вся страна — как один большой гроб.

Джером знал о богатых европейцах, джентльменах-археологах, которые исследовали Египет и возвращались с мумиями и артефактами, рассказывая жуткие истории о проклятиях и мести древних богов. И знал, что эти истории не могут быть правдой. Он же читал Библию, внимательно и несколько раз.

Тот мужчина протянул ему руку, показывая три культяпки на месте пальцев.

— Это работа шакала. Откусил их, когда я пытался достать банку демонов из могилы.

— Что это за банка демонов? — спросила Молли.

Мужчина уставился на нее, явно удивившись тому, что женщина осмелилась заговорить.

Джером не собирался тратить время на тех, кто не уважает его жену.

— Что такое банка демонов? — повторил он.

Их собеседник открыл большой сундук, в котором хранил свой скарб, сдвинул свернутый ковер и какие-то тряпки и вытащил вазу цвета слоновой кости, сделанную из древней глины. Сосуд выглядел так, словно его отлили из жидкой кости. Вся поверхность была покрыта странными значками и рисунками, в одном из символов Джером опознал звезду Давида, другой знак, в центре, был ничем иным, как крестом.

— Моисей был не единственным пророком Бога в Египте, — мрачно сказал его собеседник. — Эту банку создал один из таких святых, чтобы держать в ней демонов, которые наводнили те земли. — Он поднял крышку с вазы и заглянул внутрь. — Сейчас она пуста: либо демоны с годами сбежали, либо ею так и не воспользовались. Но по символам сразу ясно, что это святая реликвия.

Молли отнеслась к этому с недоверием.

— Если ее создали в Древнем Египте или Шумере, то это случилось задолго до того, как Христос умер за наши грехи. Как на ней мог оказаться крест?

Эти слова вызвали очередной недовольный взгляд.

— А что, мадам, по-вашему, делают пророки? Случаем не пророчества? Он знал будущее. Разве Господь не возвещал о рождении своего единственного сына? — Он повернулся к Джерому. — Если вы священники если вас действительно ведет Дух Святой, вы должны знать, как изгоняют демонов.

Джером не знал, хотя не раз об этом задумывался.

— Но любой священник может только изгнать демонов, — продолжал владелец вазы. — А потом что? Они покидают захваченное тело и отправляются странствовать по миру, продолжают нести хаос и разрушение. Однако с помощью этой штуки, — он погладил грубую глиняную поверхность, — вы не просто вытащите демона из одержимого, вы посадите демона в клетку, запечатаете в этой банке, и он уже не сможет никому причинить вред.

В его голосе звучали усталость и разочарование.

— По правде сказать, мне эта святыня не пригодилась. Я не праведник. — Он с улыбкой протянул вазу Джерому. — Возьмите ее в подарок. Вы делаете богоугодное дело, так пусть она вам послужит.

Затем, словно смутившись, добавил:

— Но если бы вы могли немного за нее заплатить, было бы неплохо. Мне нужны деньги на билет до дома. Воры в Константинополе отняли у меня последние деньги, мне пришлось просить милостыню и отрабатывать проезд на корабле, а потом на лодках до Огайо, через всю страну, затем сюда. У моей матери чахотка, и я пытаюсь добраться домой прежде, чем она покинет этот мир.

Джерома подкупила искренность его голоса, к тому же он уже представлял, какую хорошую службу может сослужить ему эта банка.

— Вы просто представьте, сколько такая вещь могла бы стоить… — Мысль незнакомца повисла в воздухе.

Молли бросила на мужа огненный взгляд, но Джером уже с энтузиазмом развязал сумку с их деньгами и достал сумму куда большую, чем они могли себе позволить. Впрочем, Джером был уверен, что стоит ему начать изгнание демонов, как благодарные прихожане быстро наполнят корзину для пожертвований.

— Как ею пользоваться? — спросил Джером.

Собеседник ответил искренне:

— Вы поймете. Бог вам покажет.

Поздно ночью, под масляно-желтой луной, Молли нашла Джерома на лесах у почти достроенной церкви. Стеклянные витражи еще не были установлены на места, но стены закончили, а крышу уже наполовину покрыли. Запах опилок смешивался с запахом пота во влажном ночном воздухе: ароматы сосны и тяжелого труда. Люди приходили сюда в свободное от основной работы время и уже почти завершили свой немалый труд.

В большом оконном проеме, который вскоре заполнится изумительными витражами, проделавшими трудный путь из Чикаго, Молли могла видеть склон холма, залитые лунным светом поля и несколько новых домов, зародыш того города, который будет обязан своим появлением ее мужу.

Первым делом закончили алтарь, покрыли его вышитой тканью с бахромой по краям: это был подарок от трех жен фермеров, которые стерли пальцы в кровь, заканчивая отделку. В центре лежала огромная старая Библия, а рядом с ней стояла банка демонов. Как только строители закончили с алтарем, Джером начал ежедневно проводить службы, а старый тент убрал подальше. В самом скором времени брат Джерома, Клэнси, должен был привезти сюда его родителей.

Однако пока Джером стоял на коленях у алтаря, в темноте. Свечи на свежевыструганных подставках остались незажженными. Молли глядела на его спину. Под ее ногами мягко скрипели доски пола, но Джером не обратил на это внимания, продолжая бормотать молитвы. Прикрыв глаза, он вытащил свой нож, прижал острие к подушечке большого пальца, резанул. Кровь, похожая в темноте на чёрную патоку, быстро потекла из пореза.

Молли остановилась рядом с ним, склонила голову, не решаясь прервать священнодействие. Джером прижал пораненный палец к знаку креста, четко выделявшемуся на фоне других рисунков на вазе. Древняя банка, казалось, впитывает кровь, поглощает ее быстро и жадно.

— Господь защитит нас от демонов, — пробормотал Джером. — Господь запечатает их внутри.

Это не было точной цитатой из Священного Писания, но демоны его слышали. Они, заточенные в глиняный сосуд, боялись имени Божьего.

В Библии упоминалась древняя история кровавых жертвоприношений: так Авраам готов был принести в жертву своего сына, так Моисей метил ворота иудеев кровью агнцев, чтобы Ангел Смерти прошел мимо, так и сам Господь требовал крови собственного сына Иисуса для спасения всего человечества. И Джером охотно жертвовал своей кровью для того, чтобы укрепить глиняную вазу, запечатать демонов внутри.

Он медленно поднялся на ноги и повернулся к жене:

— Каждый демон, которого я изгнал и поместил сюда, — это еще один воин, которого недосчитается Сатана в Последней Битве. Я не только делаю новый город чистым и святым местом, я помогаю всему миру.

Молли, однако, была обеспокоена:

— Все святые, которые, по Библии, изгоняли демонов, никогда не пытались собирать их. Никогда и никто не хранил их в бочонке, как монеты на черный день. И что случится, когда сосуд заполнится? Ты знаешь, сколько зла он может удержать? Я даже не представляю, что на самом деле творит эта банка.

— Она служит тюрьмой для демонов, Молли. — Джером подошел к ней ближе в сумерках недостроенной церкви. — А когда мы освятим это место, когда все жители со многих миль окрест придут сюда, они объединятся и принесут ту же жертву. Мы очистим местность от грехов и злобных мыслей. Эта земля, этот город Такерс-Грув станет новым Эдемом. — Его глаза сияли в лунном свете. — Я уверен, Молли. Я уверен в нашем будущем, в этом месте, в своей миссии. Без тени сомнений.

— Это все, что я хотела узнать, — улыбнулась ему Молли. — Потому что у меня для нас есть новость, радостная новость. — Она взяла его за руку и почувствовала теплую влагу крови.

— Я беременна, Джером. Твой первенец станет первым ребенком твоего нового города.

Когда церковь закончили — все стены покрасили в белый, уложили черную черепицу, повесили на колокольне колокол, звон которого триумфально взлетал к небесам, — пришло время большого праздника. Те трое мужчин, что привезли витражи для церкви из самого Чикаго, остались на празднование. Джером надеялся, что они останутся навсегда: городу нужны были стекольщики.

Вся жизнь Джерома являлась лишь подготовкой к этому дню. Сегодня его одежда была свежей, волосы уложены, борода подстрижена. Молли сама сшила себе красивое платье из отреза розовой ткани, которую купила в Бартонвилле. Собирать платье на талии она не стала, и ее растущий животик был особенно заметен. Джером считал, что она выглядит великолепно.

Мелодичный звон колокола растекался от горизонта до горизонта, двое фермерских мальчишек по очереди дергали веревку. Люди все прибывали: мужчины, женщины, семьи, живущие поблизости. Они шли в церковь, которую помогали строить. И хотя Джером еще не поставил пианино, чтобы петь гимны под музыку, все пели слаженно и без него. Именно так, как и должно быть в настоящей церкви.

Джером начал речь, когда все протиснулись меж скамей и заняли свои места.

— Этот дом Божий возведен на святой земле, которую я очистил. Все ваши поля будут благословенны, все ваши дети будут защищены от зла. Это сделаю я. Это сделаем мы. Мы станем обществом, бастионом против тьмы.

Он повернулся к алтарю и коснулся банки демонов.

— Все вы видели, как я изгоняю демонов. Самые опасные и сильные из падших ангелов находятся здесь, в этой вазе. — Он погладил глиняный бок сосуда. — Их удерживает внутри сила Господа, святые символы… и сила нашей крови.

Джером протянул в сторону собравшихся большой палец.

— Сегодня мы вместе воззовем к Господу, чтобы раз и навсегда изгнать зло и болезни, пропитавшие эту землю, пустившие корни в наши сердца. Мы извлечем всю боль и тьму, чтобы Такерс-Грув смог стать прекрасным местом, идеальным городом для идеальных людей.

Прихожане закричали «Аминь». Некоторые вскочили со своих мест.

— Капля крови, — сказал Джером. — Всего капля от меня, от вас, от всех вас — и этот город навсегда запечатает злых духов в темнице.

Взмахнув ножом, он снова рассек себе палец, но в этот раз излишняя драматичность его подвела и порез получился глубже, чем ожидал Джером. Он прижал кровавый разрез к знаку креста на древней таинственной вазе, которая пила человеческую кровь. И поднял нож.

— Кто первым присоединится ко мне?

Люди с первых рядов, едва не падая, рванулись к алтарю. Каждый брал нож, пускал себе кровь и касался взрезанной подушечкой пальца желтоватых изгибов древнего сосуда.

Второй ряд людей тоже вышел вперед, толкаясь и локтями прокладывая себе путь. Это ничуть не походило на традиционную церемонию или причастие, скорей уж на армию, которая рванулась в бой со злыми силами, так долго отравлявшими людям жизнь.

По команде Джерома ураган теней, темных мыслей, злых намерений, пугающих воспоминаний — любого и каждого проявления грехов — взвились с холмов и ледяным зимним потоком хлынули в церковь. Люди чувствовали, сколько зла поглощает банка демонов, и при этом видели, как печать их крови навсегда запирает все плохое.

Джером чувствовал, как сердце его переполняет любовь к этим людям, его людям. Молли выглядела задумчивой и, похоже, слегка о чем-то беспокоилась. Сияющий Джером обнял ее за талию.

— Почему ты так молчалива, любимая? Это один из лучших, один из самых идеальных моментов нашей жизни.

Молли прикусила губу и покачала головой, боясь проронить хоть слово. Наконец сказала:

— Вся эта кровь… что, если вместо того, чтобы запечатывать демонов, она их питает?

С радостным вскриком последний прихожанин отступил от вазы. Невероятно древний сосуд — египетский, или ассирийский, или шумерский — начал светиться слабым оранжевым светом, как мог бы сиять огонь сквозь яичную скорлупу. Расписные стенки начали пульсировать в ритме сердца, словно пленные демоны бились изнутри, пытаясь вырваться на свободу.

Джером судорожно втянул воздух, но так и не придумал, что сказать. По дороге в Висконсин он собрал в банку множество демонов, к нему со всей округи везли одержимых все долгие месяцы их путешествия. Жертвы зла тянулись к нему отовсюду, часто они и сами проделывали немалый путь, чтобы Джером вынул из них демонов и посадил в свою банку. И все это зло он привез с собой в новый город.

А теперь это зло было в ярости.

По желтоватой поверхности глиняной вазы потянулись трещины, из которых начал вырываться огонь. Темница демонов с грохотом взорвалась, осколки исчезли в водовороте черноты, кричащих голосов, жужжащих роев мух. Завывая от ярости и сочась жаждой мести, демоны рванулись на волю со скоростью торнадо.

Прихожане прятались, ныряли между скамей, распластывались на полу. Освободившиеся демоны заполнили церковь, вились под потолком, некоторые сразу рванулись к открытой входной двери. Черный дымчатый заряд бросился наружу через витражное стекло, рассыпав вокруг драгоценные окрашенные осколки.

Злобная тьма свистела вокруг Джерома и Молли. Он схватил жену, привлек к себе, пытаясь защитить, вот только не знал — как. Полупрозрачная, вонючая рожа, состоящая практически из одних клыков, зависла у его лица и завопила. И этот вопль больше всего походил на смех.

Молли покачнулась. Тени облепили ее, окутали так, что со стороны она казалась полностью покрытой грязью. Плача от ужаса, Молли упала на пол.

Джером сжал кулаки и закричал:

— Изыдите, приказываю вам! Прочь!

И демоны полетели прочь из церкви, искать себе новых жертв в окрестностях Такерс-Грув.

Злобный шторм утих так же внезапно, как начался. Все внутри новой церкви было разбито, остались лишь осколки, пыль и страх. Ошеломленные люди стонали, касались небольших порезов, осматривали разорванную одежду — Джером бежал от одного к другому, пытаясь помочь, и некоторые со стыдом отворачивались, чтобы не дать ему увидеть пустоту в своих глазах, новую тьму, которая застилала взгляд.

Джером чувствовал, как леденеет все внутри от осознания того, что мечта всей его жизни только что обратилась в прах. Он собирался основать идеальный город, новый Эдем без грехов, зла и ненависти. А вместо этого принес с собой тьму, пропитавшую все окрестности и поглотившую это место.

У него остались лишь острые осколки собственной веры. Он не сдастся. И не отступит. Он отказывался покидать этот город. Слишком много здесь было еще работы.

Молли свернулась в клубок на полу, сжимая руками живот. Ее тошнило. Джером опустился рядом на колени, помог ей подняться на ноги, и жена тяжело привалилась к нему.

— Ты ранена? С тобой все в порядке?

Молли глубоко вздохнула.

— Все будет хорошо. Просто я почувствовала, как толкается внутри ребенок.

Он не спросил, почему тогда она так дрожит.

А она не сказала ему, что, судя по ощущениям, ребенок толкался изнутри маленьким копытом.

ДЖОЗЕФ В. ХАРТЛАУБ Старлетки и Спейсбои

Небо словно покрылось разноцветными брызгами, на светлом голубом фоне парили воздухоплавательные шары всех форм, цветов и их сочетаний. Была суббота, и до полудня оставалось еще несколько часов, но вся немалая территория Парка развлечений была забита до предела, и все новые и новые шары поднимались в воздух под ахи и охи толпы внизу. Блестка, в свои недавно исполнившиеся восемнадцать, слишком уважала себя для того, чтобы по-детски вопить от удовольствия, как делала в пять или шесть лет(да и в двенадцать-тринадцать тоже), и все же воздушный спектакль в небе и на земле волновал ее до глубины души. Обычно она не умела думать с иронией, даже когда это было заданием на занятиях по английскому, но сейчас настал тот миг, когда пришла едкая мысль, что она одна-одинешенька в этой многотысячной толпе.

День начинался совсем иначе. Она приехала на Сан-Тран с подругой Мари, ранним утром обе отправились на Праздник воздушных шаров, чтобы провести там целый день и как следует оторваться. И несколько часов все шло так, как и планировалось: они бродили по парку, разглядывали воздушные шары, сделанные в виде людей, и людей, одетых, как воздушные шары, и все это на фоне величественных гор Сандия, которые поднимались над пустыней к северо-востоку от Альбукерке.

А потом они разделились. Внезапно и ненамеренно, просто Мари увидела Майкла, своего недавно ставшего бывшим бойфренда. Майкл брел в толпе всего в нескольких метрах от них. Мари быстро переговорила с Блесткой (которая заверила подругу, что все отлично и ей совсем неплохо будет одной) и пошла к нему. Майкл улыбнулся, что-то сказал, взял ее за руку, и больше Блестка их не видела, они затерялись в толпе.

Блестка начинала уставать от впечатлений. На нее давило ощущение толпы вокруг, да и голод подавал первые признаки.

Утром она в спешке вышла из квартиры, успев только ополоснуться, быстро нанести макияж и припудрить тело блестками, за которые и получила свое прозвище. Сейчас, в толпе, она высматривала киоск с едой, к которому не тянулась бы очередь в несколько миль. И тут ее схватили за плечо.

Она обернулась и увидела Рода, вырядившегося в серые слаксы и форменную футболку с овальным ярлычком слева. На ярлычке было вышито его имя.

— Привет, блестящая, — сказал он, оскалив в улыбке желтые зубы, которые друзья называли «летними» (между «летом» и «летом» вполне поместились бы еще «осень», «зима» и «весна»), дохнул сигаретным дымом. — Что ты тут делаешь?

— Привет, Род. Ты почему тут, рука устала?

— Шутишь, да? — Он затянулся сигаретой, вытащил из кармана мятую пачку «Честерфилда», протянул ей. Блестка помотала головой, и Род спрятал пачку. — Твоя маманя тоже тут?

— Ты же знаешь, что нет. Она дома, ждет тебя.

— Ага, ну да. Но я освободился раньше и решил малость развеяться перед тем, как к ней идти. — Он снова затянулся и выдохнул дым ей в лицо, улыбаясь. — Здорово, что я тебя встретил. Мне так и так надо было с тобой поговорить. Познакомиться, так сказать, поближе.

Блестка снова помотала головой. Этот идиот ее уже утомил.

— Не стоит ко мне подкатывать, Родни, — сказала она, специально называя его именем, которое он ненавидел.

В июле, три месяца назад, ей исполнилось восемнадцать, и она не раз ловила на себе его взгляды, обычно когда мать отворачивалась, а Род думал, что она его не видит. Сама Блестка скорей отдалась бы бродяге под Уолмартом, чем этой волосатой обезьяне.

— Мне нужно идти.

Она отвернулась и шагнула прочь, но Род схватил ее за руку и развернул к себе, не слишком грубо, но и далеко не ласково.

— Задержись на минутку, — сказал он. — Я просто хочу поговорить. — Он улыбался, но в глазах зажегся неприятный огонек. — Нечего так злобствовать, юная леди.

Она оглянулась, но никто не смотрел в их сторону. Люди шли по своим делам в разных направлениях. Она была одинока в этой огромной толпе. Где-то кричали счастливые голоса, какая-то девушка пищала: «Помогите!» — ей смеялись в ответ. Блестка попыталась вырваться, но пальцы Рода только сжались сильнее, как китайские наручники. Он так и не перестал улыбаться, вот только теперь улыбка была злой, а недовольной. Блестка вспомнила синяки на предплечьях матери, темные пятна, похожие на отпечатки пальцев. Она знала, что это не были метки страсти. По крайней мере не всегда.

— Не дергайся, смысла нет. И не надо ничего говорить матери. Все это касается только тебя и меня…

Внезапно Род замолчал. Он открывал и закрывал рот, но не мог выговорить ни слова. Его голова медленно повернулась влево, он уставился на пальцы, сжавшие его плечо. За пальцами оказалась рука, а за рукой и ее обладатель — один из самых красивых парней, которых Блестка видела в своей жизни. Он был на пару дюймов ниже двухметрового Рода, но, казалось, нависал над ним. Парень весь словно состоял из острых углов и казался вырезанным из цельного камня. Глубоко посаженные синие глаза тяжело смотрели на Рода. Род отпустил руку Блестки, не столько разжав пальцы, сколько отдернув, словно какие-то нити в его руке бритоголовый незнакомец просто перерезал.

— Уйди, — сказал незнакомец, склоняясь к самому лицу Рода. — Быстро.

Род споткнулся, словно потеряв контроль над собственными ногами, парень помог ему выровняться и развернул, почти без усилий, в противоположную от Блестки сторону. А потом толкнул. Род засеменил прочь и растворился в толпе, как побитый пес в знакомой и безопасной стае.

А парень снова развернулся и впервые посмотрел прямо на Блестку. Его глаза были похожи на бездонные озера, жесткость, с которой он смотрел на Рода, исчезла. Когда он посмотрел на нее, взгляд его стал… теплым. Ей хотелось нырнуть в этот взгляд и потеряться в нем навсегда. Он улыбнулся ей, не нахально и не пошло, но так, чтобы все сказать без лишних слов.

— Ты в порядке?

— Да, в порядке. Он просто мудак.

— Ты его знаешь?

— Он друг моей матери.

— М-да. — Улыбка парня потеплела еще на сотню ватт. — Надеюсь, у тебя вкус получше.

Они оба рассмеялись.

— Я Ник, — представился он. — Рад познакомиться.

— Я Блестка.

— Тебе невероятно идет это имя, — кивнул он на ее пудру с блестками, и они снова рассмеялись.

Рука Ника оказалась теплой и сильной и в то же время нежной.

— Я действительно рад знакомству, — сказал он и указал на воздушные шары, костюмированных зевак и окружавшую их толпу. — Это все потрясающе здорово. Я тут впервые. А ты?

— А я живу в Альбукерке. И приезжаю сюда каждый год.

— Ну… — Он помедлил и снова просиял своей невероятной улыбкой. — Слушай, я умираю с голоду и хотел бы побольше узнать об этом местечке… и о тебе.

Он оглянулся, заметил киоски с едой и оценил бесконечные очереди перед ними.

— Ты не против пообедать со мной и поговорить?

Ник хотел отправиться в место, где нет лишнего шума. Он остановился в Старом городе, в отеле со своим рестораном, и был не прочь попробовать, как там готовят. Поэтому они сели в разогретый солнцем автобус, а потом прогулялись до «Черч Стрит Кафе». Держаться с ним за руки было так легко, будто они ходили вот так каждый день. И за столиком на веранде, под висящей корзиной с цветами, вместе уминая чипсы и горячий пирог с мясом, они пили лимонный чай «Сан-Фелипе» из запотевших стаканов и болтали, как старые друзья.

Ник рассказал ей, что организовывает выступления рок-группы «Старлетки и Спейсбои». Блестка никогда не слышала о такой. Он рассказал, что группа решила попробовать новую маркетинговую модель: ребята садятся в автобус, приезжают куда-нибудь на открытую местность, где много людей, и объявляют о концерте. Никаких билетов, только добровольные пожертвования. В этом городе он уже неделю, занимается объявлениями и ждет, когда группа его догонит. В следующую среду они устраивают ночное шоу у гор Сандия.

— Возможно, — сказал Ник, гладя ей в глаза, — и ты захочешь приехать.

Она ответила, что пойдет с удовольствием, и оба без слов поняли, что разговор идет не только о рок-концерте.

Ник ни разу не спросил, сколько ей лет, ходит ли она в школу или что-то вроде того. Не спросил ни о Празднике воздушных шаров, ни о жизни, ни о чем другом. А Блестка не спросила его об акценте — похоже, британском, а может, и австралийском — и о том, как он смог появиться в ее жизни так вовремя. Они просто вместе пообедали, а потом она потянулась к его руке, но он опередил ее и обнял. Блестка растаяла и прижималась к нему всю дорогу до его номера в отеле Альбукерке.

Она любила номера отелей. Правда, бывала в них всего несколько раз, во время так называемого отпуска ее матери: однажды на окраине северного Феникса, где бассейн почему-то был устроен на стоянке, а во второй раз в Оклахоме, в дневном хостеле. Блестке нравились простыни, и маленькое мыло, и пластиковые стаканчики в целлофановой обертке, а особенно нравилось, что горничные за ней убирали.

Но в этот раз все было иначе. Комната Ника оказалась на последнем этаже, простыни на кровати хрустели от свежести, кондиционер держал идеальную температуру, а сам номер был просторным и очень светлым. Да и Ник был другим. Она знала, как обычно ведут себя обитатели таких номеров. А Ник даже не коснулся ее бокала, он просто слушал внимательно и отвечал на вопросы, смотрел ей в глаза, а не на грудь, хотя было ясно, что грудь ему тоже нравится.

Она не была девственницей, но до сих пор только украдкой встречалась для быстрого перепиха с парнями своего возраста и за привычные уже тридцать секунд не успевала даже возбудиться. Ник и в этом отличался от всего, что было ей знакомо. Он не спешил, медленно, но уверенно изучая ее, и эта его уверенность сама по себе действовала как афродизиак. Он нежно целовал ее, расстегивая на ней блузку, потом его язык опустился к ее соскам, когда Ник занялся застежкой на джинсах, и еще ниже, когда джинсы были стянуты. Когда он вошел в нее, Блестку обожгло как огнем, она не хотела, чтобы это заканчивалось.

Часть ее сознания вопила, что так не может быть, все слишком идеально: она в постели с парнем, который так похож на ее ожившую мечту, она чувствовала себя невероятно желанной — и в безопасности. Это напоминало американские горки перед самым большим спуском. Ник поднял ее выше, чем она могла представить, и уронил в такую пропасть, что Блестка потеряла сознание.

А когда очнулась, в комнате было уже не так светло. Ник лежал рядом с ней, обняв одной рукой, и смотрел телевизор. И улыбнулся, стоило ей пошевелиться.

— Какой год на дворе? — спросила она.

Он опять улыбнулся.

— Все тот же.

И Блестка со смехом ударила его по руке.

— Уже двадцать минут шестого, — уточнил он.

— Господи, что ты со мной сделал? Никогда больше не смогу трахаться.

— Только не говори, что я тебя испортил, — с притворным ужасом хмыкнул он.

— Боюсь, что так.

Блестка покосилась на экран. Ник смотрел какой-то научный канал. Шла реклама фильма о чудесах природы, медведи ловили розовыми пастями рыбу, выскакивавшую из воды. Блестка и Ник смотрели, как огромная рыбина врезается в камень, который тоже оказывается рыбой. Открылась огромная пасть, проглотила первую рыбу целиком, и хищник снова притворился камнем.

— Вот это, — сказал Ник, — я и собираюсь с тобой проделать.

Блестка рассмеялась.

— Нет. Похоже, ты уже это проделал.

— Нет. Еще нет. Еще не совсем.

Они смеялись и целовались, а потом Ник помог ей встать. И отвел в душ, где под бесконечным потоком теплой воды они намыливали и гладили друг друга, пока Блестке не показалось, что она тает, а кости размягчаются, как резина. Ник на руках отнес ее обратно в постель и укутал полотенцем. Потом позвонил и заказал в номер ужин на двоих. Сервис был на высоте, ужин привезли, как только они закончили одеваться. Ужин был плотным: стейк и картошка на пару, овощи и вода в бутылках. Они сидели на кровати и кормили друг друга, глядя на закат.

Блестка как раз добралась до половины десерта — огромного бананового пирога с кремом, — когда наконец решилась повернуться к Нику:

— Не знаю, как это правильно сказать, но мне придется рано или поздно вернуться домой.

— Я знаю, — ответил он, — а мне точно так же рано или поздно придется отрабатывать зарплату.

Он подошел к своему чемодану, открыл его и вытащил пластиковый пакет. Внутри виднелись семь капсул.

— Группа работает над одним проектом, над новым типом музыкальных систем, если тебе так больше нравится.

Если тебе так больше нравится. Ей нравилось все: его акцент, его глаза, его тело, то, как он себя с ней вел… Она почти различала невидимые струны, паутину, протянувшуюся от него к ней.

Он протянул Блестке пакет.

— Это не наркотик, клянусь. Но если ты будешь принимать по капсуле каждый день, то каждый день сможешь слышать новую песню «Старлеток и Спейсбоев», которая будет играть прямо в твоей голове. Эффекта хватит на два-три дня, но это будет непохоже на все, что ты чувствовала раньше.

Ник взял ее за руку и вложил пакет с капсулами в ее ладонь. И нежно сжал ее пальцы, целуя.

— Все начинается и… заканчивается.

— Я увижу тебя снова? — Эти слова вырвались прежде, чем она сообразила, что говорит вслух.

Ник ответил прямым взглядом.

— Да. И еще до концерта. Я подхвачу тебя еще до среды. Но сейчас, — он встал и предложил ей руку, чтобы помочь подняться с кровати, — нам обоим пора идти.

Они сели на автобус, идущий обратно, к Парку развлечений, где долго обнимались и целовали друг друга под небом, полным воздушных шаров и звезд.

— Увидимся там, — сказал Ник, указывая на горы Сандия.

Сжал ее руку на прощание, заглянул в глаза, отвернулся и растворился в толпе. Блестка чувствовала себя так, словно только что умерла.

К понедельнику она не могла избавиться от музыки в голове.

Поначалу это не было навязчиво. Первую капсулу она проглотила поздним утром в воскресенье. Позже, тем же вечером, Блестка вернулась домой и увидела мать, которая отключилась на диване в гостиной, оставив рядом пустую бутылку водки. Родстер так и не появлялся: видимо, ему не хватило смелости вернуться после попытки подкатить к дочери любовницы. Блестка не знала, нужно ли говорить матери об этом, и решила просто подождать и посмотреть, стоит ли вообще поднимать эту тему до ближайшей ссоры. Будить мать ради разговора не было смысла. Мать храпела громче ударной установки, она всегда так храпела после дозы крепкого спиртного — и при этом любила темный ром «Кэптэн Морган». Сегодня, подумала Блестка, мать неплохо развлеклась с капитаном. И слава Богу. Сама Блестка, счастливая, довольная и оттраханная, могла спокойно подняться к себе и выспаться.

Утром, когда она проснулась, солнце уже стояло высоко в небе, воздух прогрелся. На мобильный пришло сообщение, но не от Ника, как она втайне надеялась. От Мари, которая спрашивала, не хочет ли Блестка и сегодня отправиться на Праздник воздушных шаров. Хрена с два, учитывая вчерашнее, хотя жаловаться на окончание вечера ей не приходилось. Здорово вышло, рассмеялась она про себя. И отправилась на кухню в поисках чего-нибудь на завтрак. Хлопьев или печенья «Поп-тартс» не нашлось, был только одинокий тост, внешним видом вызывающий ассоциации с раскопками доисторических городов. Вспомнив о капсулах, которые лежали в кармане, Блестка набрала стакан воды из-под крана и собралась было проглотить все сразу, но тут вспомнила, что говорил ей Ник. Боже, — подумала она, обхватывая себя руками. — Трахался он просто нереально. Потом встряхнулась и проглотила капсулу. И сам он классный.

Она верила Нику, но все равно удивилась, когда в ее голове зазвучала музыка. Все началось даже не с мелодии, а с нескольких разрозненных нот, доносящихся словно издалека, как из радио в машине, стоящей за несколько кварталов: почти незаметные звуки, которые не стихают, но и не приближаются. Звуки совершенно не мешали думать, просто вертелись в сознании, как ненавязчивый саундтрек. Днем в воскресенье она вышла в «Старбакс», потом вернулась к себе в спальню и решила позависать в Интернете. И все под странный ритм, ненавязчиво пульсирующий ударными где-то глубоко в голове.

Ник ничего не сказал ей о видео, и Блестка ничего подобного не видела, пока не закрыла глаза. Тут-то оно и появилось, в такт едва слышной мелодии. Группа мужиков, больше всего похожих на викингов — с длинными бородами, в рогатых шлемах, с топорами и мечами, — сражались с существами, похожими на женщин, вот только… Это были точно не женщины, хотя Блестка не могла понять, что же с ними не так. Викинги получали по заднице, причем круто: их буквально пожирали целиком, а почти-женщины смеялись и кричали, откусывали им головы и улыбались окровавленными ртами. Все было очень живым и настоящим, но повторялось целыми кусками: викингу откусывали голову, его тело несколько секунд дергалось, кровь хлестала из шеи, а потом тело падало.

Музыка стала громче при появлении видео, и Блестка внезапно узнала ее. Это была перепевка старой песни, которую когда-то играла ей мать и рассказывала, что та же песня звучала в родильном зале, когда Блестка появлялась на свет. Это был какой-то «Thursday» «Морфина». Ник тоже был на видео, он стоял сбоку, смеялся и кричал, подбадривая тварей, похожих на женщин.

Блестка села на постели, совершенно не сонная. Викинги, битва, жуткие твари в виде женщин… Все пропало. Только музыка до сих пор звенела в ушах, и на миг ей показалось, что она видит Ника, улыбающегося ей из угла. А потом он исчез, мелодия же зазвучала в полную силу.

Утром она долго лежала в постели, пока не сообразила, что настал понедельник и ей нужно собираться в школу. Поглядев на часы, она скатилась с кровати. Быстро разделась, нанесла на кожу лосьон с блестками, порылась в куче одежды на дне шкафа, выбирая что-то относительно чистое и не мятое. Потом заглянула в кухню, но продуктов для завтрака там так и не появилось. Пришлось задержаться, налить стакан воды и запить им вторую капсулу.

К середине дня, на уроке химии, музыка перекрыла все другие звуки. Мари подсела к ней в кафетерии, чтобы о чем-то поговорить, но все ее слова казались неясной радиопередачей на незнакомом языке: они совершенно не имели смысла. Блестка хотела только одного — слушать музыку. В ее голове словно появился плеер, поставленный на повтор, и он уже играл не тихую жутковатую песню «Морфина». Гремел трек, которого она никогда раньше не слышала, неуловимо похожий на «The Four of Us Are Dying» «Nine Inch Nails», но более мрачный. Ей нравилась каждая нота, она даже пританцовывала в такт. Ее напарник по лабораторной, индеец по имени Кристос, даже покосился на нее и приподнял брови, словно спрашивая, все ли в порядке. Она только кивнула головой. Ей никогда раньше не было так хорошо. И она с нетерпением ждала утра вторника, чтобы принять следующую капсулу.

Блестка не видела снов в ночь с понедельника на вторник, но следующая капсула, похоже, открыла ту часть ее сознания, о которой девушка раньше и не подозревала. Она словно раскололась на три части. Песня в ее голове вполне могла быть еще не выпущенным треком «Puscifer», но отличалась — и не было слов, чтобы описать это различие, — сцены же битв 300-летней давности мелькали силуэтами на ее фоне. А перед глазами оставался этот мир.

И, конечно же, Ник. Ник все время присутствовал рядом и словно нашептывал ей что-то. Она ни на миг не задумывалась о том, какой ее видят одноклассники со стороны — Мари несколько раз пыталась заговорить с ней, но Блестка отпугнула ее, даже не осознавая этого. И отгоняла всех, пока Кристос не заступил ей дорогу в коридоре после химии и не заставил посмотреть ему в лицо. Блестка почти не слышала его слов за музыкой, просто чувствовала, что он говорит, не понимая слов.

— Эй, Блестка, как жизнь?

— Привет, Кристос.

Она попыталась его обойти, но он не пропустил. Индейцы всегда держались в школе обособленно, если не играли за спортивную команду или что-то вроде того. За все три года в старшей школе Блестка ни словом с ними не перебросилась и не понимала, с чего вдруг такая перемена отношения. Ей не нравилось, что Кристос мешает пройти, ей не нравилось, что со стороны она кажется дурой, которая не может справиться с ситуацией. Но он не пропускал.

— Слушай… Ты глотаешь музыку, так ведь?

— Это не твое собачье дело!

Она попыталась протиснуться мимо, но он быстро загнал ее в угол и заговорил, быстро и твердо. Даже музыка внезапно поблекла, хотя и не стихла совсем. Кристос как-то помешал восприятию.

— Слушай, это реально дерьмовое дело. — Он оглянулся по сторонам, словно опасаясь незваных слушателей. — У меня есть кузен, Мигель, он работает в ресторане «Танцующий Орел» в Касабланке, знаешь?

Блестка ничего не сказала, даже не кивнула, и он продолжил:

— Мигель не устает говорить своему боссу о женщине, которая заказывала музыку. Эта женщина, англичанка, похоже, выглядела как его ожившая мечта. Работала с какой-то рок-группой, вроде искала им место для концерта. Она дала ему таблетки, которые позволили ему слушать музыку группы у себя в голове. Об этой группе никто ничего не слышал, какие-то «Стардасты и Спейсдримы»…

— Хватит…

— А через пару дней он начал прыгать и танцевать, в упор не видя и не замечая ничего, кроме музыки, которую слышал только он. И начал искать в пустыне эту сучку, эту Никки…

Блестка схватила его за воротник:

— А ну стоп. Никки?

— Никки. Мигель постоянно говорил о женщине по имени Никки. А потом ушел совсем, искать эту группу, и о нем уже две недели ничего не слышно, а теперь ты ведешь себя точно так…

— Заткнись!

Блестка оттолкнула его и, плача, побежала по коридору. Опомнилась она только на полпути к дому.

Музыка вернулась, набрала полную громкость, как только Блестка вышла из дверей школы, и теперь осталась лишь мелодия, дорога перед глазами и изображение на внутренней стороне век. Блестка немного потренировалась и поняла, что может регулировать уровень звука, стоит ей только подумать об этом. В ее голову словно вмонтировали сенсорный пульт управления музыкальным центром, который они с Мари видели в супермаркете несколько недель назад. Ей стало интересно, есть ли у громкости верхний предел, и она продолжала накручивать звук, даже когда из левого уха потекла кровь. К тому времени как под ногами захрустел гравий дорожки к дому, футболка с надписью «Твоя мать сука» пропиталась кровью. И стала выглядеть еще круче. Блестка заткнула ухо обрывком туалетной бумаги, чтобы не пачкать подушку, и рухнула в постель.

Очнулась она много часов спустя, снаружи было темно, но на востоке небо уже понемногу светлело. Блестка отправилась в ванную, набрала стакан воды и разом проглотила оставшиеся капсулы. Музыка внезапно прекратилась, и на секунду ей показалось, что она сейчас выберется из собственной кожи, как бабочка из кокона. Но поначалу не поняла, что с этим нужно делать.

А потом подошла к окну и посмотрела на горизонт, туда, где заканчивался город и в небо над пустыней поднимались горы Сандия. Она знала, что это невозможно, и все равно видела Ника, стоящего у подножия горной гряды. Он скрестил руки на груди и улыбался, словно ждал, когда она подойдет. На западе громыхала гроза, которая часа через два могла добраться до Альбукерке. Возможно, подумала Блестка, в пустыню удастся проскочить до дождя.

Она поспешно влезла в грязные джинсы, натянула футболку с «Соке Dares». В таком прикиде она самой себе казалась маленькой и беспомощной, но в том-то было и дело: такую неприметную мелочь никто в мире не станет запоминать, останавливать или приставать. Да и кто посмеет причинить ей вред, когда ее защищает Ник?

Тихонько приоткрыв дверь спальни, она на цыпочках спустилась по лестнице в холл. Впрочем, мать храпела так громко, что с тем же успехом Блестка могла бы топать, как слон. На всякий случай она заглянула в комнату матери — ни намека на присутствие Родстера — и только потом вышла через гостиную.

Ее всегда удивляло, насколько тихо становилось вокруг за несколько часов до рассвета. Сейчас, когда музыка перестала звучать, тишина казалась особенной. Хотя, может, действительно только казалась. Блестка чувствовала в ушах какую-то вибрацию — помимо звука собственной крови. Так, наверное, змеи ощущают вибрации дороги, на которую собираются выползти.

Ну, хоть из уха больше не течет, — подумала она, подходя к двери. И тут почувствовала что-то влажное между ног. Черт, вот только месячных мне сейчас не хватало, толку-то с ними выходить. Добежав до туалета, она быстро подмылась, вставила тампон и поменяла трусики, а затем снова бросилась к двери.

Небо было черным, звезды рассыпались по нему, как цветные цукаты, конфетти или что-то такое. Мама Мари обычно украшала такими шоколадные торты на их дни рождения. Блестка на секунду вспомнила о Мари, но воспоминание было туманным, вроде старой мечты о подруге, с которой можно поделиться сокровенным. А потом луна скрылась за облаком, первым из надвигающегося грозового фронта. За дорогой все еще сияла в лунном свете пустыня, похожая на черное полотно с блестящими серебром кляксами полыни.

Несколько минут — и Блестка оказалась там, в темноте и одиночестве, далеко от дороги. Обходя холмики, которые могли оказаться гнездами пауков или муравьев, она зашагала к горам.

А что случится, — думала она, — если я уйду и никогда не вернусь? Она представила себе, как умрет в этих горах. И что? Неплохой способ со всем покончить. В прошлом году девчонка из десятого класса наглоталась успокоительного, которое пила ее мать, и заработала передоз. Блестка вспомнила выпускника, который несколько лет назад повесился в раздевалке в шкафу. Ходили, правда, слухи, что это было не самоубийство: просто не рассчитал, заигравшись. Несколько ребят из футбольной команды говорили, что рядом с телом нашли гей-порно, но какая уже была разница? Смерть есть смерть. Хотя лучше, конечно, умереть под звездным небом, заснуть и не проснуться, почувствовав напоследок тепло первых солнечных лучей.

Она все шагала к горам на севере. В отдалении виднелась Индиан-Скул-роад, полоса асфальта извивалась и исчезала в горах, закрывших горизонт. На шоссе 40 вдали мелькнула двойная полоска фар. Кто-то уезжал из штата. Зачарованная земля, мать ее, — подумала она. В школу ей сегодня явно ни к чему.

Возможно, я останусь тут часов до десяти, а потом просто пойду домой. Мать к тому времени наверняка будет на работе. И все получится просто здорово. Мать уходила обычно в восемь утра и возвращалась в половине девятого, вечером, поэтому она наверняка решит, что Блестка отбыла свое в школе. Из школы не станут звонить насчет прогула раньше 9:15 утра, так что она сможет стереть сообщение с автоответчика, а потом написать записку, вроде как от матери. Или что-то типа того. Позже она что-нибудь придумает, как и бывало обычно. Если оно будет, это «позже».

Внезапно музыка снова заиграла в ее голове, и в тот же миг она увидела Ника, который стоял почти рядом, на груде камней, и улыбался так, словно ждал ее тут все это время. Ей очень хотелось побежать к нему, но это было бы не круто. Пришлось просто улыбнуться в ответ.

— Я по тебе скучала, — сказала она.

Не круто, зато честно. И обняла.

Он прижался к ней, обмяк и спросил, словно издалека:

— Ты приняла все капсулы сразу?

Он, похоже, совсем не злился, и голосу него был мягкий и тихий; Блестка чувствовала, как этот голос рождается в глубине его груди. Ник был одет в свободные брюки и футболку с надписью «Старлетки и Спейсбои — Тур Тысячелетия». Надпись была нарисована на боку автобуса, решетку радиатора художник превратил в зубастый рот.

Блестка кивнула, прижимаясь к его груди, и он рассмеялся:

— Не беспокойся, все так делают.

Часть ее сознания, какой-то дальний уголок, который еще сохранил способность мыслить, сумел даже разозлиться на такой ответ (он что, со всеми так же поступает?), но злость быстро пропала от вопля сотни разных голосов. Она только крепче сцепила руки.

— Пойдем, — все также весело сказал Ник. — Пора знакомиться с группой!

Он осторожно высвободился из ее рук и развернул Блестку лицом к горам. А потом взял под руку и повел.

Автобус у подножия скал словно материализовался из воздуха: раз — и на месте, где ничего не было, уже едет навстречу он, темный и гладкий. Слева небо прошила молния, раскат грома заглушил рев автобусного мотора. Сам автобус двигался к ним из темноты, его фары слепили, как глаза древнего чудовища, а решетка радиатора выглядела точно так, как у Ника на футболке.

Это был один из тех больших пассажирских автобусов, которыми пользуются «Грейхаунд», вот только ветровое стекло и окна были не затонированы, как обычно, а полностью закрашены черным. Музыка ревела из невидимых динамиков, настолько громкая, что сложно было разобрать мелодию, но ритм совпадал с тем, что играло в голове Блестки. Мысль о том, что с автобусом что-то очень не так, была далекой и смутной, словно поднималась из колодца в тысячу миль, и у Блестки не было времени думать. Автобус вырулил прямо к ней, пришлось отпрыгнуть с дороги, и перед ее носом с шипением открылась боковая дверь.

Блестку тут же окутало облако странного запаха: чуть-чуть похожего на травку, причем неплохую — не то мексиканское дерьмо, которое местная шпана продавала в школе по четвертаку за косяк. Пахло настоящей травой с Ямайки, которую Блестке удалось попробовать пару раз с ребятами из колледжа и от которой она поймала все глюки, что довели Боба Марли до рака мозга. Она глубоко втянула воздух, наслаждаясь тяжелым запахом и тем, как трава щекочет мозг.

Ник первым вошел в автобус, картинно поклонился и протянул ей руку — как джентльмен, но при этом с ехидной улыбкой.

Блестка впервые заметила, как выглядят его зубы — острые и тонкие, — и удивилась, что не почувствовала этого, когда Ник ласкал ее соски и клитор. При виде этих зубов ей на миг захотелось сломя голову бежать прочь, но она подавила это желание и замерла, не вполне понимая, что с ней происходит.

А потом вдруг вспомнила сон, который снился ей несколько месяцев назад: сон о волшебном автобусе в пустыне, который заберет ее от всего — от матери, школы, парней, которые вечно пялятся на ее грудь и никогда не смотрят в глаза. И вот этот автобус возник передней наяву. Внутри ждала травка — классная, заводящая одним своим запахом, — внутри был Ник, который выглядел как ее ожившая мечта, и он протягивал ей руку, другой держась за перила. Он приглашал ее в мир, где больше не будет никаких проблем.

Блестка зашла за ним в автобус. Дверь закрылась, и Ник внезапно растворился в темноте салона. Она почти не видела водителя, который улыбался ей поверх белой полоски воротника над курткой, приветствуя стандартным жестом «добро пожаловать на борт». Автобус дернулся и двинулся.

Вонь травы была настолько густой и ядреной, что Блестка спотыкалась, пытаясь двигаться по проходу. Ник куда-то исчез, не только из виду — его вообще не было, она стояла в этом проходе одна. Виднелись только нечеткие размытые очертания сидений, и появился новый запах, на который она изо всех сил пыталась не обращать внимания.

И вдруг Ник снова оказался перед ней, аккуратно, но твердо взял за руку (почти как Род, — подумала она) и медленно повел дальше по проходу. Автобус казался длиной мили в две, наверное, густой наркотический дым давал о себе знать. Блестка подумала о том, что же тут на самом деле курят и как оно будет чувствоваться напрямую, а не в виде дыма. Ник, казалось, прочитал ее мысли, потому что подмигнул, прижал палец к губам и улыбнулся, поигрывая бровями. Очень похоже на старого комика, который всегда выступал с усами, густыми бровями и сигарой в старых черно-белых фильмах.

Музыка стала еще громче, тяжелая и мрачная, немного похожая на треки «Баухауса» или Мэрилина Мэнсона. Басы грохотали так, что пол уходил из-под ног, вот только шли они не из вмонтированных под потолком динамиков, а словно из самой Блестки. Ей, однако, было не до музыки.

Тот, другой запах, который она так старалась игнорировать и который почти терялся за вонью марихуаны, был мерзким и жутким, он пробирал до самого нутра, и желудок сжимался. Блестку тошнило. Он, похоже, шел от кресел, точнее, от силуэтов в этих креслах. Поначалу ей казалось, что люди просто заснули, но картина начала прорисовываться. Сиденья были чем-то испачканы, и люди на них странно оплывали, словно не сидели, а были… приклеены.

Ей удалось сфокусировать взгляд на сиденьях, и вдруг она поняла, что видит на самом деле: кресла были зубами, а между ними застряли тела на разных стадиях разложения. Глаза приспособились к темноте, дымовая завеса рассеялась, и силуэты приобрели знакомые очертания. Один из них выглядел как Род, а напротив него сидели Кристос и другой индеец. И сидели они не прямо, их словно… искорежило, не оставив ни одной целой кости. Желудок подскочил к горлу, Блестка почувствовала, как изнутри поднимается крик, но не смогла издать ни звука, потому что Ник положил руку ей на плечо и медленно развернул к себе.

Свет в его глазах очаровал ее, заставил замереть, и она услышала тихий голос, который почему-то перекрывал рев музыки.

— Ты моя старлетка, а я твой спейсбой.

Что-то мягко сломалось у нее внутри, и не осталось ничего, кроме Ника и музыки, прекрасной, громкой, ревущей музыки.

Блестка улыбнулась ему и закрыла глаза. Она любила его всем сердцем. Но не хотела видеть, как челюсти Ника сомкнутся на ее черепе.

АРДАТ МАЙХАР Худший способ умереть

Быть констеблем в таком прыще на дороге, как городок Хакберри в штате Техас, — скучно. Пьяные, любители поколотить жен, детишки, которые воруют арбузы, — вот и весь цвет местного криминального общества. Грабителям нечего ловить посреди лесов восточного Техаса в те времена, когда Депрессия сожрала единственного местного миллионера. Старый Базз Гарли все равно был дерьмом, в долг не давал, а у остальных денег хватало разве что на банку с табаком. От его банкротства никто ничего не потерял.

А вот Пиндары — чем они зарабатывали и как выживали, не знал никто. В городе с населением в двести человек все друг друга знают, и только семейка Пиндар оставалась загадкой с тех пор, как дед их старика перебрался сюда несколько поколений назад. Никто не знал, откуда у них взялись деньги на покупку фермы, но денег хватило даже на то, чтобы вдова железной рукой управляла сыновьями и невестками лет примерно пятьдесят. Гоняла она их, как мулов, и ни разу не слышала «нет». Старухе хватило пороху даже на то, чтобы управлять внуками.

Деньги Пиндаров, были они у них или нет, сводили сума старых сплетников возле парикмахерской. Их сыновья продолжали трепаться о деньгах, когда я был маленьким, но ни одна догадка или слух не подтвердились, так что и правнукам тех старых ослов хватит тем для трепа — если город к тому времени не вымрет от голода. На ферме остались четверо Пиндаров, но двое переехали на север сразу после смерти бабули и возвращаться не собирались. Нам же достались Деннис Пиндар и его женушка Глэдис, и уж она, поверьте мне, была той еще грымзой.

Каждую среду, после проповеди в нашей баптистской церкви, то есть после единственного выхода в «свет» со своей фермы, она выбивала из бедняги Денниса все дерьмо. Что ее так доставало в проповеди, я не знаю. Да и никто не знает, потому что Пиндары появлялись только по средам и не разговаривали даже со священником, который, глядя им в глаза, открыто говорил, что неплохо бы пожертвовать десятину на церковные нужды. Ну и, естественно, ни цента от них не дожидался.

В мире мало вещей, я думаю, способных разозлить людей больше, чем то, чего они не могут иметь, и то, чего они не могут понять. То немногое, что Пиндары покупали в Хакберри, они оплачивали старыми, мятыми и затхлыми долларовыми бумажками. Никто из них не был замечен ни на какой работе, кроме как на самой их ферме, причем урожай они никогда не продавали, так что происхождение мятых бумажек оставалось тайной для горожан. Ходил слушок о сундуке с деньгами, спрятанном на той ферме, но никто и никогда не пробирался дальше крыльца, а чаще всего и дальше калитки, так что о том, где спрятан сундук, оставалось, опять же, только гадать. Если этот сундук вообще существовал, в чем я сомневаюсь.

Когда я был ребенком, сплетни у парикмахерской и на крыльце по вечерам меня мало интересовали. Зато стоило мне дожить до двадцати шести, и меня тут же назначили констеблем, так что сбор слухов начал входить в мои непосредственные обязанности. Дело в том, что, когда округу понадобилось посадить в Хакберри констебля, одного на двадцать миль окружающих ферм и лесов, три старика во главе нашего города решили, что чужак на такой должности им не нужен, а чужаками были все, кого они не знали лично.

Мне же хватало лет, силы, роста и веса, но не хватило мозгов вовремя понять, насколько скучной окажется работенка. В то время я занимался колкой дров в обмен на кукурузу и другие продукты, которыми мне могли заплатить. Другой работы в округе просто не было. Я даже думал податься в город побольше, вроде Тайлера или даже Далласа, поэтому с радостью ухватился за возможность зарабатывать пятнадцать долларов в месяц. Да и начало службы вышло нескучным благодаря Глэдис Пиндар.

Вы не забывайте, на дворе был 1933 год. В глубинке не было нынешнего освещения, телефонов и прочих чудес техники. Так что, когда поздней ночью в среду маленький Анида Ралстон заколотил кулаками в мамину дверь, вытаращив глаза и заходясь криком, что миз Пиндар вот-вот убьет своего мужа, если никто не помешает, я только обрадовался возможности принести пользу. Прихватив старика «Кольта» 45 калибра, я помчался за парнишкой через лес, ручей и поле прямо к ферме Пиндаров. Бежать было недалеко, но раньше я никогда там не бывал, потому что мама терпеть не могла Глэдис.

А это значило, что я впервые увидел знаменитую ветряную мельницу, которая накачивала воду в бак на высоких опорах, откуда она попадала в дом Пиндаров. По слухам, туалет у них тоже был в доме! Пареньку, который вырос в доме со старым добрым уличным сортиром, такое казалось невероятным. Папа объяснял мне, как действует выгребная яма, но мне это казалось жуткой антисанитарией.

У меня не было времени разглядывать мельницу, потому что из главного дома доносился неслабый шум. Крики ярости и боли мешались со стуком и звоном битого стекла. Если они развлекались так каждую неделю, в доме наверняка не осталось ничего бьющегося. И все равно я покосился на мельницу и только потом вынул «Кольт», проверил патроны и двинулся на поле боя. Мальчишка держался позади, на безопасном расстоянии.

Стоило мне взойти на крыльцо, и банка с фруктовым джемом вылетела через дверь, чтобы разбиться об одну из опор крыльца. Стало ясно, что пора прекращать это дело, и я завопил:

— Мистер и миз Пиндар, это Кэл Хэмптон, новый констебль. Пожалуйста, успокойтесь, чтобы я мог с вами поговорить. Криком ничего не решишь. Выходите ко мне, или я зайду к вам, если вы не против.

Ответа не последовало, но шум прекратился, что я принял как приглашение пройти внутрь. В комнате царил разгром. Все, что там было стеклянного, разбилось, мебель была разбросана и перевернута. К счастью, керосиновая лампа уцелела высоко на полке, и эта компания не сожгла дом вместе со всем содержимым. Я прищурился в сумраке комнаты, пытаясь разглядеть людей, и тут меня ткнули в грудь. Только тогда я догадался опустить голову и заметил крошечную женщину, все еще не старую. Весу в ней было килограмм тридцать шесть, и укомплектована эта хрупкость была глазищами, которым в самый раз было сверлить железо.

— Что тебе, мальчик? — провизжала она.

За ее спиной возникло движение, тощий молодой человек выбрался из-под перевернутого дивана и застонал.

— Как насчет спасения моей жизни? Кажись, именно этим должен заниматься страж порядка.

Я раньше никогда не слышал, как люди скрипят зубами. Она заскрипела, и звук получился просто жуткий. А потом занесла руку дня удара, и мне очень не понравился вид ее кулака. Я видел отметины на лице и теле ее мужа и не хотел заиметь себе нечто подобное на уровне ее роста, так что поднял ее на руки и усадил на диван рядом с Деннисом. До сих пор удивляюсь, что обошлось без царапин и укусов, потому что вела она себя как пойманная дикая кошка.

То была моя первая встреча с этой парочкой, и я смог успокоить их, не доводя дело до кровопролития. Но я догадывался, что такой мир ненадолго, и не ошибся. Деннис не мог бросить ферму своей семьи, а она не перестала вытирать им все полы по вечерам в среду, так что я оказался прав и перестал с ними возиться. Даже если они в итоге убьют друг дружку, как ни крути, это никого не огорчит.

И все шло нормально, когда я прекратил попытки усмирить Пиндаров. Программа общественных работ начала давать рабочие места, мужчины строили дороги и мосты, даже разбивали при дорогах вполне симпатичные парки со столиками и скамейками. Мало-помалу рацион местных жителей перестал состоять из выловленных в реке сомов и того, что удалось отбить на огороде у поссумов. Я женился и переехал в собственный дом, родились ребятишки, а на работе я все так же приглядывал за лунатиками и ворами арбузов.

Конечно, в городе не обходилось без семей вроде Педди или Вендерсов, которые не упускали шанса нажить себе проблемы, но я умел с ними управляться. Достаточно было поймать ближайшего Педди или Вендерса, выписать ему чертей, и остальные тут же успокаивались на месяц или два. Жаль только, порой думал я, что такой метод не сработал с Глэдис Пиндар, потому что в меня с самого рождения вдалбливали мысль о том, что женщин бить нельзя ни при каких обстоятельствах. И переступить через себя я не мог, сколько бы ни видел мужей, регулярно избивающих жен, даже когда в этом не было смысла.

К началу Второй мировой я дожил до пенсионного возраста, но у меня была семья, и работу мне оставили. Не было других желающих на это место, а зарабатывал я всего тридцать баксов, прожить на которые удавалось только благодаря продуктам с собственного огорода. К тому же я лучше всех справлялся с работой, которую к тому времени разнообразили подростки на родительских машинах, слишком быстро ездящие по грунтовым дорогам и то и дело заканчивающие свой путь в канавах. Со мной в качестве стража порядка округа была тихой.

А потом правительство решило оборудовать лагерь для военнопленных посреди леса в шести милях от Хакберри. В какой-то степени это было разумно. Им нужны были работники для прокладки дорог и узкоколеек, служащих для вывоза лесоматериала, который те же пленные должны были поставлять. У нас же по поводу лагеря были смешанные чувства. Старики у парикмахерской, которым все равно нечем было заняться, только об этом и говорили. Им совершенно не нравилась идея о том, что группа молодых, сильных немцев появится неподалеку от местных девушек, никогда не знавших никого, кроме соседей и родственников. Большинство браков в городке и так были в определенной степени смешанными, просто потому, что выбора не оставалось, бензин был дорог и мало кто путешествовал. Война забрала многих молодых парней, и даже я понимал, что лагерь, полный молодых, сильных и совершенно чужих здесь мужчин может стать причиной проблем, о которых правительство даже не догадывается.

Но я представить себе не мог, какие проблемы возникнут на самом деле. Пришлось потратить немало времени на поиск девушек, которые отправлялись за ягодами (несмотря на то что для ягод был не сезон) и попадали в болото или терялись в чаще леса. И немало времени на поиск военнопленных, которые без труда пробирались за ограду лагеря — не особо укрепленного, потому что бежать было некуда. Стоило им выбраться в лес, и они тут же обнаруживали, что понятия не имеют, как выживать в дикой природе Восточного Техаса. Даже те парни, что дома привыкли к лесам, были буквально счастливы, когда я находил их и возвращал в лагерь. Вполне возможно, что они выбирались к девушкам, но вместо этого находили клещей, ядовитых змей и рысей.

В итоге я не мог посещать парикмахерскую и церковь так часто, как привык, и больше года просто не успевал задуматься о Пиндарах. Вот почему меня так удивило, когда Мэтти, моя жена (и троюродная кузина), однажды за ужином сказала:

— Знаешь, Кэл, Пиндары уже месяц не показываются на службах. Миз Кери даже предлагала отправить к ним кого-то, чтобы проверить, все ли там в порядке, но добровольцев не нашлось. Глэдис такая стерва, что никто не знает, с чем придется столкнуться.

Для меня это стало шоком. То, что Пиндары появляются каждую неделю, слушают молитвы, а потом устраивают драку, давно превратилось в неотъемлемую часть нашего мира, вроде комаров при жаре.

— И ты хочешь, чтобы я поехал к ним и проверил? — спросил я. — Неплохо для разнообразия. Честно говоря, я уже очень устал от погони по лесам за беглыми немцами и нашими девицами. И очень удивлюсь, если на следующий году нас в городке не будет наплыва крепеньких белобрысых младенцев, потому что мне одному никак не справиться с происходящим.

Она склонилась ко мне и сжала мою ладонь.

— Я буду очень благодарна, Кэл. Когда что-то привычное, словно восход солнца, вдруг резко прекращается… это странно. Может, кто-то из них заболел или она наконец добила муженька… — Мэтти осеклась, словно сама испугалась своих слов.

На следующее утро я отправился к Пиндарам. Но так как жил я уже в Хакберри, а не на ферме отца, пришлось брать «Плимут» 1930 года и катить по избитым колесами лесовозов дорогам через лес. Примерно в 8:30 я добрался до их ворот и посигналил. Невежливо, знаю, но деревенские ребята, знаете ли, держат собак, способных откусить вам ноги раньше, чем вы представитесь. Однако собака не показалась и не залаяла, никто не вышел на крыльцо, так что пришлось самому идти во двор.

— Миз Пиндар? Это Кэл Хэмптон! — закричал я, потому что у нее в доме вполне могло оказаться оружие, о котором я не знал. — Мистер Пиндар? С вами все в порядке?

Ответом была долгая тишина. А потом топот ног — и дверь дома распахнулась.

— Мы в порядке! Уезжайте! — провизжал голос, который невозможно забыть.

— В городе волнуются, потому что вы перестали приходить в церковь. — Я старался говорить как можно спокойнее.

— Передайте им, что мы в порядке. Нам ничего не нужно и не будет нужно. Убирайтесь отсюда!

И я убрался, ведь в мизинце этой миниатюрной мегеры было больше властности, чем во всем генерале Роммеле. И забыл о ней на несколько месяцев, потому что на меня внезапно свалилась еще и помощь городу Прецинкт-Три, констебль которого отправился на фронт.

Анида Ралстон к тому времени вырос в призывника, и его забрали на подготовку. Я привык, что он помогает время от времени, когда мне самому не хватает рук, поэтому приехал проведать его во время последней его побывки перед фронтом. Но отправиться в гости я не успел, парень сам пришел ко мне домой в свой последний день.

Выглядел он аккуратным и подтянутым, что было хорошо, но при этом до жути печальным.

— Заходи, садись, Анида, — сказал я, указывая ему на скамью. — Тебя что-то тревожит?

— Миста Кэл, я, кажется, видел призрака.

У него дрожал голос, и я достаточно хорошо знал этого парня, чтобы понять: он не лжет, но при этом боится, что я ему не поверю.

Я положил руку ему на плечо и почувствовал, как его трясет.

— А подробнее? — спросил я.

Он выпрямился и снял фуражку.

— Вы ж знаете, моя мама живет ближе всех к ферме мистера Денниса Пиндара. С нашего загона для коров видно их задний двор. Я вышел в последний раз подоить старую Дэйзи, это было как раз на закате. И тут я понял, что вижу что-то высокое, тощее и почти прозрачное. А потом это что-то начало стонать, словно ему больно. Жуткий звук.

Анида заглянул мне в глаза и осторожно продолжил:

— Мама говорит, что не видела мистера Пиндара несколько месяцев, а обычно здоровалась с ним, когда он работал в саду или чинил забор. Мама думает… — Похоже, ему трудно было собраться с духом, и все же он закончил: — Мама думает, что миз Пиндар убила его и бросила в ту выгребную яму, которой так гордится.

Я, наверное, вздрогнул, потому что он кивнул.

— Она так думает, миста Кэл, а вы знаете, что моя мама не из тех, кто станет выдумывать такое. Вы не могли бы проверить, как там что? Ма очень расстроена. Говорит, что хватит с нее того, что я отправляюсь в Европу, где война. Ей ни к чему еще об этом волноваться.

А потом он попрощался, я даже позвал детей, чтобы пожали ему руку, и все размышлял над задачкой, которую он мне подбросил. Я был констеблем уже восемь лет, но ни разу не имел дела с убийством. То есть были, конечно, бытовые убийства, из-за границ участков, угнанного скота или если кто застал вдруг жену с любовником. Но от спланированного осознанного убийства меня пробирала дрожь.

Я помахал Аниде на прощание, когда тот сел в машину дяди Нэда, который должен был отвезти его в Темплтон. Пиндары всё не шли у меня из головы. Каким чертом мне узнать, что кроме дерьма плавает в той яме?

Ну а потом у меня наступили жаркие деньки. Старик Эллисон отправился охотиться на оленей, чтобы запасти семье мяса на зиму, и нашел в лесу труп. Такое бывало, но проблемы начались, когда выяснилось, что тело принадлежит федеральному агенту, который работал над каким-то важным правительственным делом — нам даже не намекнули каким, зато прислали шерифа, техасских рейнджеров (ладно, пусть только одного) и даже ребят из самого Вашингтона, и все это на мою старую голову. Все, кроме рейнджера, который оказался коротышкой ростом мне по плечо, понятия не имели, как вести себя в лесу, чтобы не нарваться на змеиный укус и не запутаться в терновнике.

Хуже того, труп пролежал в лесу несколько месяцев, и шансов найти в буреломе следы убийцы практически не было. Будь тот парень местным, все было бы иначе, но беднягу занесло к нам из самого Висконсина, так что о нем никто ничего не знал и не слышал. Ну, ясное дело. Да с какой стати кто-то из наших ребят стал бы стрелять в чужака из Висконсина? Скорей всего, его убили из-за расследования, которое он вел. До этого приезжие спецы додумались только к концу зимы, устав скакать по лесу.

И к концу этого дела я успел забыть о матери Аниды и том призраке. Но парень меня до чертиков удивил. Он написал мне письмо! А в те времена цветной парнишка, умеющий писать, был чертовской редкостью, потому что школ для черных почти что и не было. Анида с задачей справился, и когда я продрался сквозь ошибки и почерк, то понял, что паренек сильно волнуется за мать, которая пишет ему чуть ли не каждую неделю.

И я решил начать собственное тихое расследование, раз уж никто в этой части округа не горит желанием разозлить Глэдис Пиндар. Я поговорил с Мэтти, расспросил даже маму о том, что они по этому поводу думают. Мама была разумной леди, поэтому не стала юлить.

— Я знаю Минти Ралстон с детства и помню, что она никогда не врала. Если она говорит, что там что-то есть, она наверняка это видела. Но будь осторожен, Кэл. Я знаю, ты сможешь найти место, откуда можно будет наблюдать, не попадаясь на глаза Глэдис. Твой заместитель из Темплтона, видимо, не поможет?

Я покачал головой. Солдат этот парнишка или нет, он черный, и его мать тоже, так что писем будет явно недостаточно, чтобы официально запросить помощь и на законном основании несколько недель прочесывать лес. Я знал, что придется действовать в одиночку, рассчитывая разве что на помощь Минти Ралстон.

Забавно, как разнятся ощущения в зависимости от того, кого на рассвете ждешь в засаде: оленя, стаю уток или же призрака на крыше сортира. К тому времени я уже знал о выгребных ямах… даже моя семья в новом доме пользовалась такой же, и дети только радовались и удивлялись, как это удобно — не выскакивать на двор в ледяную зимнюю ночь. Я знал старика, который копал яму для Пиндаров, так что нашел его и выспросил о точном расположении той штуки и о том, какой крышкой ее закрывают. Он пообещал никому не рассказывать о нашем разговоре, и я ему верил.

Так что пришлось скорчиться под кустом и пытаться что-то рассмотреть в рассветных сумерках. Вскоре послышались шаги Минти, отправившейся доить старую корову, и я затаил дыхание, насторожившись. Пришло время проверить, явится ли сегодня привидение.

Не явилось. И на следующий день тоже. Только на четвертое утро я услышал печальный вопль из дома Пиндаров, почти неразличимый за звоном подойника. Я поднялся, раздвигая ветки кустарника, и увидел тонкий силуэт, паривший над тем местом, где, по словам старика, находилась крышка той проклятой ямы.

Прячась в тени, а потом за коровой, я прошипел Минти:

— Нэд сможет выйти, а потом выступить свидетелем? Призрак там, но мне нужен кто-то, кто потом это подтвердит под присягой.

— Он у меня не слишком быстрый, но он пойдет с вами. Я его приведу.

Она понесла ведро с молоком к дому, и вскоре старый Нэд, опираясь на палку, уже ковылял ко мне в ожидании приказов.

Я подхватил мешок, в котором принес лопату и кирку, и мы тихо прошли к задней калитке, ведущей во двор Пиндаров. Силуэт так и парил над выгребной ямой, испуская тихие стоны. Его ничуть не беспокоило наше присутствие, так что я прочистил горло и спросил:

— Деннис Пиндар? Ты там? — И кивнул на засыпанную землей крышку цистерны.

Он ответил странным бульканьем, и я понял, что не ошибся.

— Присядь, Нэд, мне придется немного покопать. Я знаю, что физической работы твое сердце не выдержит, мне нужно только, чтоб ты потом подтвердил в суде, где я это нашел… Если я что-нибудь найду, конечно.

Добраться до крышки было совсем легко. Ее зарыли здесь около тридцати лет назад, и за эти годы лист гофрированного железа проржавел почти что насквозь. Как только лопата пробила этот лист сверху, вонь поднялась невероятная, потому что все собравшиеся газы разом рванули наружу. Но даже все скопившееся дерьмо не могло сравниться с запахом гниющей плоти. Запахом, который нельзя не узнать или с чем-то перепутать.

Я отправил Нэда домой, предупредить Минти, а сам взялся за землечерпалку и запустил ее в яму. С бульканьем и шипением на поверхность поднялось тело. И, клянусь, ничего более жуткого я в жизни не видел. По сравнению с ним даже тот найденный в лесу бедолага выглядел просто красавчиком. И запах от него шел такой, какого я даже представить себе раньше не мог.

Примерно в это время распахнулась задняя дверь дома и Глэдис вылетела оттуда, злая, как целый рой шершней.

— Какого черта вы делаете у меня во дворе и почему роетесь в моей… — Она резко замолчала, заметив, чем именно я занят.

— Миз Пиндар, вы арестованы. Один из сыновей Минти Ралстон уже на пути в город, чтобы вызвать по телефону шерифа из Темплтона. Я только что обнаружил тело вашего мужа в выгребной яме, и никто ни за что не убедит меня, что он сам туда спрыгнул, а потом закрыл за собой крышку.

Она ничего не сказала, даже когда приехал шериф, весь в холодном поту от ужаса, что потревожил самих Пиндаров. Ее губы были сжаты, как пасть капкана. Но отрицать очевидное — тело в яме и то, что никто в целом мире не имел ничего против Денниса Пиндара, — было невозможно. Я смог написать Аниде Ралстон о том, что проблема его мамы решена и суд присяжных не нашел никаких оправданий Глэдис Пиндар.

А теперь я давно уже на пенсии, и война давно закончилась, и Анида вернулся домой к маме и дяде Нэду, чтоб позаботиться о стариках. Я каждый раз хожу по средам на церковную службу и больше не вижу, как бедняга Деннис получает тумаки от своей тощей злобной жены. Да, это рассказ именно о ней, о женщине, которая дважды, а точнее, трижды появлялась в моей жизни. Я порой думаю о том, каково ей в тюрьме. И понимаю, что мне плевать на ее возможные страдания.

Чего я никогда не забуду, так это вони, которая рванулась из той дыры, и прозрачной фигуры бедняги Денниса, парящей над его телом. Разобравшись с делом, мы устроили ему достойные похороны, и теперь он лежит на кладбище рядом с отцом. И я приложу все усилия, чтобы Глэдис закопали на тюремном кладбище Хантсвилля среди таких же никому не нужных убийц. Жаль только, что я не могу засунуть эту тварь в ее же выгребную яму!

МАЙКЛ БОТМАН Дрожь

Санни Трубадур ждал, когда выдадут деньги по предъявленному чеку, и тут у тротуара притормозил «Кадиллак-Эскалада» Скарпа Рифкина. С тремя сотнями фунтов дерьма человеческого на борту.

Санни понял, что остаток дня только что с плеском ушел в унитаз.

Этого мне только не хватало, — подумал он.

Он сунул чек в карман и хрустнул пальцами. Вечно унылые банковские работники, согласно традиции Города Ветров, тут же плюхнулись на пол при виде Норманна Морриса, известного как Номо, и Л’Дондрелла Уизерспуна, больше известного как О-газм.

— Правильно, — хмыкнул Номо. — Всем уродам лизать линолеум. Жопы сжать, чтобы я никого сегодня случайно не пристрелил.

Санни остался стоять. Номо это заметил.

— А у тебя что, колени не гнутся, уродец?

Санни пожал плечами:

— Колени в порядке. Но падать я сегодня не буду.

Номо приподнял бровь.

— Что-что ты не будешь?

— Чего он сказал? — поинтересовался О-газм.

— Тут нам большой парень заявляет, что не собирается жрать линолеум.

О-газм ахнул.

— Следи за толстухой, — сказал Номо, указывая на огромную крашеную блондинку за пуленепробиваемым стеклом кассы. — Пристрели кого-нибудь, если шевельнется.

Сам Номо направил девятимиллиметровый «ЗИГ-Зауэр» прямо в лоб Санни.

— И кто же тут у нас такой крутой?

Санни уставился на черное дуло.

Все равно жизнь дерьмо, — подумал он.

— Не так уж круто он выглядит, — бросил через плечо О-газм.

Номо сверкнул золотыми зубами, своей гордостью в гетто, и у Санни заболел глаз. Бандит гордился тем, что потратил на свою улыбку столько чужих денег, что любой расист из южноафриканских экспортеров при виде его пасти запел бы «Боже, храни Америку».

— Ну и кто ты у нас такой? — спросил он. — Черный Супермен?

— Нет, — сказал Санни. — Но если ты не пристрелишь меня в ближайшие десять секунд, я отниму у тебя эту пушку и засуну ее тебе в задницу.

— Господи, помоги! — взвыла толстуха за кассой.

Номо покачал головой, словно не веря собственным ушам. Потом моргнул и уставился через плечо Санни на фургон, который затарахтел у обочины.

— Пять секунд, — сказал Санни.

— Да я… — Номо запнулся. Кончик языка вынырнул из золотой пещеры, облизал губы и спрятался обратно. — Да я сейчас…

И Санни бросился на него.

Номо выстрелил, пуля прошла над левым плечом Санни и пробила дыру в витрине банка, запустив сигнализацию. А потом Санни вышиб ствол из его руки.

— Эй! Да ты что, чувак!

Это было последнее, что Номо сказал, потому что в следующий момент подавился кулаком Санни.

— Йо! Йо! Йо! — заклинило О-газма.

Санни схватил Номо за воротник и с разворота повел по кругу. Ствол в руке О-газма беспомощно задергался из стороны в сторону.

— Да стой ты спокойно, урод! — завопил он.

Санни запустил Номо через холл, как олимпиец-дискобол. Номо врезался в О-газма, и оба покатились по полу.

Санни нагнулся за выпавшим пистолетом Номо.

Почувствовав приближение вполне реального шанса огрести еще больше, несостоявшиеся бандиты приняли вызов и поднялись, чтобы продемонстрировать свои таланты. Номо принял классическую киношную стойку кун-фу, О-газм обмочился. Пятнадцать секунд спустя боевая экспозиция напоминала что-то из набросков Пикассо.

Санни выволок их наружу и придал каждому ускорение, оставив на память по отпечатку ботинка сорокового размера на каждой заднице. Номо и О-газм дружно впечатались в «кадиллак» и осели на дорогу кучками дерьма. Миг спустя распахнулась дверца и наружу выбрался Скарп.

— Боже, — фыркнул Санни. — Дерьмово выглядишь.

Скарп выглядел… выжатым, как грейпфрут после встречи с соковыжималкой. Из него, казалось, выдрали все внутренности, оставив пустую оболочку.

Я смотрю на пустую кожуру, — подумал Санни. — Его выдавили досуха.

При виде Скарпа у Санни заныло сердце.

Скарп прищурился на солнце, как крот, только что выбравшийся на поверхность. Потом вытащил темные очки из кармана пафосной полосатой куртки, сделанной под тигровую шкуру.

— Офигеть, — сказал он. — Ты, бро, похоже, неплохо справляешься. Не хочешь поработать?

Санни оскалился. Но потом вспомнил, как ежедневно гнет спину в своей почтовой конуре, окруженный щебечущими сестричками, которые то возятся с ним, как с плюшевым мишкой, то пытаются откусить ему голову, и все это под бессонным надзором супервайзера, Бобби-через-и.

Бобби-через-и был учителем балета, подрабатывавшим на почте до смерти Барышникова. За день до того он пригласил Санни к себе домой на «коктейльную вечеринку с обсуждением перспектив для мальчиков». Санни что-то сильно сомневался в карьере через Бобби и через его «и».

А потом он вспомнил груду счетов, которые отправил в мусорную корзину. И свою машину, коричневый «Форд-Фиеста» с суицидальными наклонностями, вторую неделю скучавшую на штрафной стоянке Рэндольф-стрит.

— Ага, — ответил он. — А что тебе надо?

К пятнадцати годам Томми «Скарп» Рифкин уже сколотил небольшое состояние на черном рынке, приторговывая взрывчаткой. К двадцати одному году подгреб местный рынок крэка-экстази-метамфетамина, умудрившись не перейти дорожку ни одной шишке.

Талантливый развратник — к тому же настолько одержимый всем, что связано с гонками NASCAR, что слово «аутоэротический» приобретало новый смысл — с честью занял место на Стене Дерьмовой Славы Южного Чикаго.

А гнусавый голос Скарпа идеально подходил для описания его логова, состоящего наполовину из трейлерного хлама, наполовину из шика и блеска гетто. Черный кожаный диван стоял между плакатом Малкольма X в рамке и картонной фигурой Дэйла Эрнхардта-младшего.

— Мне нужно, чтобы ты нашел мою девушку и вернул ее, — сказал Рифкин. — За все про все получишь пять кусков наличными.

И начал промокать вспотевший лоб бумажным полотенцем, пока Санни пытался подобрать челюсть со стола.

Пять кусков, — подумал он, пытаясь не пустить слюну.

— Йо, — вспомнил Рифкин. — Ты ж почти стал чемпионом, правда?

Санни напрягся: люди до сих пор узнавали его по три-четыре раза на дню, и это его чертовски достало.

— Ага, — продолжил Рифкин. — Я узнал твой стиль в том банке. Ты был претендентом на титул, бро. Дон Кинг называл твой кросс правой «космическим нокаутом самого Дьявола».

— Это было очень давно, — сказал Санни.

— Бро, я отлично помню, как Чемп жевал твое ухо. Вегас ноль шесть, да? Отвратное было зрелище.

— Пять лет назад, — сказал Санни. — Прошлое — это прошлое.

Санни тогда оставался один бой до звания чемпиона, и надо же было отбойному молотку по имени Барон Флейк уложить его левым апперкотом, после которого у Санни отслоилась роговица, а сам Санни отправился в отключку. И пришел в себя, только чтобы сообразить, что Флейк грызет его левое ухо, глаз заплыл кровью, в голове роятся феи с фонариками, а в поврежденной глазнице полыхает так, словно в ней обосновались адские папарацци.

Больница была дерьмом во всех смыслах.

Потом Санни пытался вернуться на ринг, но проблема была в том, что он каждый раз блевал за канаты, едва услышав звук гонга. Его тренер, непревзойденный Шарки Вашингтон, отвел его тогда в сторону.

— Да у моего трехлапого пекинеса больше шансов на титул, сынок, — прорычал Шарки. — Все кончено.

А потом тот же Шарки, буквально заменивший Санни отца, нагнулся вытереть маты от возвращенного воспитанником завтрака — и рухнул, подкошенный инфарктом.

— Эй, — прокашлялся Рифкин. — Йо, Трауб, ты вообще здесь?

Санни затолкал воспоминания подальше, сосредоточившись на более насущных проблемах. Рифкин явно нервничал и казался таким же фальшивым, как его тигровый костюм. Взгляд Главнообманывающего метался по комнате, как летучая мышь, обожравшаяся стероидов.

Какого черта он не смотрит мне в глаза?

Рифкин заметил, что Санни заметил — и вздрогнул. Номо и О-газм хрюкнули. После того как Санни вернул пистолет, эти два придурка чувствовали себя победителями.

Давай ближе к делу, сынок, — посоветовал из прошлого Шарки. Пока никто не оторвал этому идиоту его пустую голову.

Но Санни было любопытно.

— А почему ты сам не можешь ее вернуть? — спросил он.

— Ну ты козе-е-ел, — прошипел Номо.

О-газм сплюнул на пол.

Рифкин вздрогнул.

— Йо, Черный Супермен, ты задаешь слишком много тупых вопросов, — сказал Номо.

— Сядь и заткнись, Мо, — рявкнул Рифкин.

Номо попятился. Скарп взял еще одно бумажное полотенце и начал вытираться. Санни моргнул.

Звук, как от наждачной бумаги по сухому дереву.

— Ты не поймешь, — сказал Рифкин.

Санни согласился и решил, что вот теперь он официально готов свалить от этих идиотов.

— Где ты в последний раз ее видел? — спросил он.

Рифкин покачал головой.

— Она у меня кое-что украла. Две недели назад. Мне нужно это вернуть.

— Она наверняка танцует где-то в топлесс-баре у Петли.

— Как ее зовут?

— Ее зовут Хармони, — прошептал Рифкин.

— Хармони Тремонтан.

Двадцать семь часов спустя Санни стоял в главном зале «Шейк-дауна», элитного клуба на Раш-стрит, ждал, когда очередная красотка закончит раздеваться, и отчаянно пытался не сблевать.

После такого удара с нутром уже никогда не будет нормально, думал Санни. Желудок согласно заурчал. В последнее время вечеринка с пинтой «Джим Бима» всегда заканчивалась одинаково: утро он встречал, одной рукой вцепившись в унитаз, другой сжимая бутылочку маалокса.

Похоже, сынок, кроме «Джим Бима» и маалокса, ты вообще ничем не питаешься.

Санни помотал головой, прогоняя голос Шарки, зацепился взглядом за бар и почувствовал, как рот заполняется слюной.

Сосредоточься, — напомнил он себе.

Танцовщица на сцене собрала рассыпавшиеся доллары и убежала под бурные аплодисменты.

— Следующая наша леди только что вернулась из ураганного турне по… О! Калькутте! — завопил ведущий.

Да не смеши, — подумал Санни.

— Джентльмены, дружно приветствуем — Хармони Тремонтан!

Санни тут же сосредоточился на сцене.

Заиграла музыка. Красные занавеси поползли в разные стороны. И Санни забыл, как дышать.

Она была не просто красива.

Чуть раньше Номо говорил ему, что женщина Скарпа была стройной, гибкой и с такими большими сиськами, что они казались вообще не к месту на хрупком теле. Но на самом деле Хармони Тремонтан была высокой, с гладкими длинными ногами, тугими бедрами, на которых играли мускулы и которые при этом были чертовски округлыми. Выкрашенное в рыже-золотой афро обрамляло ее лицо солнечным взрывом.

— Чтоб я сдох… — прошептал Санни.

Если кто-то и мог обокрасть говнюка вроде Скарпа и при этом выжить, то только такая девчонка.

— И-и-и вот она, — вызвался комментировать один из вышибал. — Хармони Тре-емо-он-та-ан!

На вышибале была черная футболка с принтом «Плохо уживается в коллективе».

— Я слыхал, она снималась в порно в Ла-Ла-Лэнде, а потом ее вышибло в Чи. Очень талантливая девчонка. Ты понимаешь, о чем я, а?

Вышибала протянул ему руку стандартным жестом «дай пять», но Санни был не в настроении знакомиться. К тому же он предпочел бы кастрировать любого, кто дожил до тридцати лет и не желает тратить время, чтобы назвать Чикаго полностью.

— Но сегодня к ней и на милю никто не подберется, — продолжал вышибала. — Она с Блоком Токоматсу.

Дружелюбный вышибала ткнул толстым, как сарделька, пальцем в направлении столика у самой сцены. Столик занимали пятеро самых больших человеческих туш из всех, кого Санни доводилось видеть.

Блок Токоматсу был наполовину японцем, наполовину самоанцем из Милуоки. Он отбыл в коррекционном центре Марион Стэйт срок за убийство второй степени и не раз то тут то там упоминался как приверженец самого разного антиобщественного поведения.

Блок Токоматсу регулярно вышибал меланин из сотен местных братков — просто ради развлечения. Он раздавал тумаки, как Папа Римский раздает благословения на Рождество, и был самым настоящим Понтификом Праведного Гнева.

— Эй, Черный Супермен!

Санни обернулся к Номо, который соткался из воздуха, как нечаянный пердеж.

— Вот наша ручная сучка.

Ручная? Кого ты имеешь в виду?

— Подожди, — предупредил Санни.

Однако Номо уже вытащил мобилу и нажал кнопку.

— Йо, она здесь, в Шейкдауне. — Он дважды кивнул и отключился, глядя на Санни, как противник перед звонком. — Скарп говорит, что тебе лучше не облажаться, иначе я продырявлю твою задницу так, как должен был в том гребаном банке.

Давай, попробуй, — подначивал внутренний голос. — Сунься ко мне, и я тебе голову скручу, как цыпленку.

Санни нарисовал себе мысленную картинку, насладился ею и с сожалением заключил, что дело того не стоит. Ему нужно было закончить с этим и получить свои пять штук, но дело осложнялось пятью же быками за столиком у сцены.

— Я ее достану, — буркнул он, предчувствуя, что вечер добром не кончится. — И не пытайся выглядеть крутым, идиот.

Пока Номо пытался сообразить, как ответить на оскорбление, Санни решил подобраться поближе к черной кожаной громаде спины Блока Токоматсу.

За работу.

Джеймс Браун изощрялся в рифмах по поводу того, что он черный и гордится этим, изливаясь из обалденно дорогой системы стереоколонок. Диджей работал за пультом, микшируя треки и заполняя «Шейкдаун» грохотом хип-хопа. Санни чувствовал, как в такт двум разным ритмам вибрируют его внутренности: у столика Блока Токоматсу музыка была громче.

Ну и как мне протащить ее мимо этих самоанских громил?

У столика Блока вилась стайка самых привлекательных танцовщиц. Они слишком громко хохотали над шутками подручных Блока, висли на них и все равно строили лисьи глазки главарю.

А Токоматсу было плевать на холодную войну почитательниц, он зачарованно следил за каждым движением Хармони, отслеживая ее выход, как нервная шлюха — перспективного клиента.

И во что я впутался? — подумал Санни.

Хармони закончила выступление поперечным шпагатом, уцепившись руками за шест в паре метров над полом. Потом соскользнула на сцену, собрала ворох наличных и исчезла за кулисами. В зале зажегся свет, и мужская часть аудитории взорвалась аплодисментами.

Серебристый блеск за поясом одного из подручных Блока заставил Санни загрустить. А быстрый осмотр остальной самоанской компании только усилил нехорошее предчувствие.

Все со стволами, — заключил он.

Грубой силой здесь ничего не добиться.

Думай головой, мальчик, — сказал бы Шарки. — Не всякую драку выиграешь кулаками.

Санни стиснул зубы и закрыл глаза.

А через минуту свистнул ручку у проходящего мимо разини, нацарапал записку на салфетке и передал жутко некрасивой официантке, добавив двадцатку за труды.

Два трека спустя официантка вернулась, и Санни понял, что эта ночь будет еще хуже, чем ему поначалу казалось:

Дорогой мой придурок.
Сделай миру одолжение, вышиби себе свои дерьмовые мозги.

X.

Придется по-плохому, — подумал Санни.

Ничего тебе не «придется», — отозвался Шарки в его голове.

Санни подождал, когда жуткая официантка вернется.

— «Джим Бим», чистый, — заказал он. — Двойной.

Еще несколько минут, и Санни уставился на высокий бокал чистого лекарства, наблюдая, как колышутся в такт басам из колонок кубики льда.

— С Рождеством, — сказал он, хотя на дворе был июль.

Залпом выпив, он поманил симпатичную кореянку из танцовщиц.

— Угостишь меня? — спросила девушка.

— Приватный танец, — буркнул он.

Поднялся на ноги, и лицо девушки просветлело.

— Ой, а ты большой, — сказала она.

А потом улыбнулась, поправила его воротник и повела в задние комнаты.

Коридоры оказались заполнены голыми женщинами и красным светом.

В углу, справа от Санни, две стриптизерши танцевали для клиента и его рыжеволосой подруги с тонкими, почти отсутствующими губами.

— Люблю рыжих, — сказал Санни. Хотя внутри у него ярился и бросался на прутья клетки зверь подсознания.

Жаль, что Флейка тут нет, — подумал он, вспоминая, как этот чертов пробойник свалил его апперкотом: рыжий шторм, задувший последнюю свечку на торте Санни Трубадура.

Будь он здесь, я скормил бы ему его собственное ухо.

Санни сел на красный бархатный стул, стриптизерша начала извиваться.

— Меня зовут Даглас, — сказала она. — Двадцать долларов за танец?

— О’кей.

Он вытащил купюру из бумажника и протянул ей.

Именно в этот момент мимо кабинки прошла Хармони.

Санни быстро вложил купюру в ладонь Даглас и встал.

— Эй, Геркулес, только без рук! — прочирикала она.

— Прости, Даг, — бросил Санни через плечо.

И в четыре шага пересек комнату, чтобы успеть перехватить Хармони у двери туалета. Она чуть не ткнулась в его грудь по инерции и подняла глаза.

— Чего?

Санни схватил ее за талию, забросил на левое плечо, обернулся и застыл: примерно два десятка фальшивых развратников загородили ему путь.

— С дороги! — рявкнул Санни.

Стриптизеры и клиенты прыснули во все стороны, как тараканы.

Одна девчонка закричала, вопль подхватили другие. Вышибала, раньше предлагавший брататься, блокировал выход.

— Стоять, ублюдок!

Санни ответил правым кроссом, который смел вышибалу с ног и вырубил раньше, чем туша коснулась ковра на полу. Трауб взялся за дело.

Двигайся, — приказал он себе. — Пошел-пошел-пошел.

Санни пинком вышиб дверь черного хода и выскочил на улицу. Женщина, висящая на его плече, по-прежнему не издавала ни звука. Она не дергалась, не боролась, не кричала.

Слишком испугана, — подумал Санни.

Когда Номо увидел, кто кого несет в его сторону, он уронил сигарету и одним прыжком оказался на водительском сиденье. Санни открыл заднюю дверцу, швырнул Хармони внутрь и нырнул за ней следом.

— Мать твою, Черный ты Супермен! Ты реально круто работаешь!

Веер пуль прошил правый бок «кадиллака». Санни обернулся: Блок и его подручные бежали к машине, стреляя на ходу.

— Быстрей! — заорал он.

Номо выжал газ, и «кадиллак» рванулся по Раш-стрит в сторону Стейт, оставляя черный хвост паленой резины и не считаясь со светофорами.

— Ты не туда едешь! Рифкин ждет нас на Вест-Сайд!

— Рифкину на фиг не нужен Токоматсу на его территории! — крикнул Номо в ответ. — Я отвезу ее в другое место!

Санни зажмурился, когда свет фар черного «мерседеса» Блока резанул по глазам. Адреналин выжег алкогольную дымку, окутывавшую мозг. Та боевая сосредоточенность, которая десятки раз помогала Траубу вышибать противникам мозги, прочистила Санни сознание в атавистической попытке спасти его задницу.

— Ты лучше гони так, словно у тебя яйца горят, — посоветовал он Номо.

— За меня не волнуйся, — крикнул Номо в ответ. — Лучше приглядывай за этой сучкой!

Но Хармони всего лишь смотрела на проносившиеся мимо дома. Номо, под матерный хор клаксонов, пробивал «кадиллаку» путь к скоростному шоссе. Паникующие водители били по тормозам, слышался грохот аварий, но «кадиллак» с визгом вписался на нужную полосу. Хармони начала разглядывать свои ногти.

Номо ударил по красной кнопке на руле, включая незаконный форсаж. Девяносто секунд такого впрыска вжали пассажиров в спинки кожаных кресел. Черный «мерседес» остался далеко позади, среди рычания моторов и грохота металла. Разбитые машины и испуганные горожане вскоре исчезли из виду.

— Он ошибается, — сказала Хармони.

— Что? — удивился Санни.

Она хмыкнула.

— Что мое, то мое.

Санни моргнул. И покачал головой, чувствуя, как горит огнем правая глазница.

— Ты его женщина? — спросил он, чтобы отвлечься.

Хармони прошипела сквозь зубы:

— Я ничья женщина, идиот.

— Ты его ограбила.

— Я не воровка, — сверкнула она глазами.

Санни пожал плечами. Одно он знал наверняка: если Скарп получит ее обратно, он уже не отпустит Хармони живой.

Она поерзала, придвинулась ближе — Санни стало неуютно от жара ее тела, — и что-то вроде ртути заблестело в ее глазах.

— Что… — ахнул он. — Что у тебя с глазами?

— Хочешь попробовать, боец? — прошептала Хармони.

Она завела руки за голову и взялась за завязки своего топа.

— Эй, — обалдел Санни. — Слушай, ты что…

Хармони отпустила завязки.

— Ты такой же, как Рифкин.

Миг назад она казалась просто красивой, но сейчас перед ним сидела женщина, которая могла бы танцевать для королей, а не для группы свиней и идиотов.

— Твои глаза, — напомнил он. — Что ты ими делаешь?

Его внезапно оглушило невероятное желание. Ничего не видя и не соображая, он потянулся к стриптизерше.

— Вы какого хрена там делаете? — взвыл Номо.

Рука Санни замерла в миллиметре от ее бедра. А потом что-то внутри у него перевернулось, и его вырвало прямо на пол дорогущего «кадиллака».

— Да ну-у-у! — завизжал Номо. — Ну и урод же ты-ы-ы!

— Что… — Санни пытался перевести дух. — Что случилось?

Воздух в салоне внезапно стал настолько сухим, что невозможно было дышать. У Санни перед глазами все двоилось, троилось, Хармони раскололась на три копии.

Номо продолжал нудеть:

— Рифкин мне голову оторвет за машину, урод ты стремный!

— Тихо, — огрызнулась Хармони.

И что-то произошло. Номо заткнулся и отвернулся. Ударился головой о руль.

— Эй! — У Санни все жгло внутри. — Какого черта происходит?

Хармони покосилась на него так, словно он сам только что соткался из воздуха. Ее одежда была в полном порядке.

— Я… я… — Он не знал, что сказать.

А потом выглянул в окно.

Машина стояла на парковке у заброшенного продуктового магазина, притом что Санни не помнил ничего, кроме поездки по шоссе.

— Леди, мать вашу, вы кто такая?

Улыбка Хармони обожгла глаза, как порой бывает после яркой вспышки молнии в ночном небе.

— Все просто, Эндрю, — сказала она, хотя он никогда не называл ей своего настоящего имени. — Я — твоя мечта.

В этот момент Санни заметил у нее на шее два небольших прозрачных флакона на кожаном шнурке. Хармони теребила их пальцами.

— Почему бы нам не отправиться туда, где потише? — спросила она. — Туда, где я могу показать тебе все, о чем ты мог только мечтать?

Санни сглотнул и прочистил горло.

— Скунс. Паразит.

— Что?

— Ты шлюха Рифкина, — зарычал он. — Или Токоматсу. Мне все равно чья, я не собираюсь наживать из-за тебя проблемы.

Хармони рассмеялась. Флаконы у нее на шее зазвенели, и Санни этот звон почему-то показался криками.

— Мы с тобой не такие уж разные, — сказала она.

Санни помотал головой, пытаясь сфокусировать взгляд. Номо обвис на переднем сиденье, как марионетка с перерезанными ниточками. Черные стены салона сжимались, сжимались, давили на Санни кожей и хромом.

— Ты ничего… обо мне не знаешь! — прошипел он.

— Я знаю, что ты пахнешь водочным заводом, а не мужчиной, — ответила Хармони. — Но только запах крови делает тебя тем, кто ты есть.

— Заткнись.

— Я знаю, что иногда ты жалеешь, что тот парень из Нью-Йорка не убил тебя вместо того, чтобы ты превращался в ту развалину, что я вижу перед собой.

Пальцы Хармони извлекали хрустальные ноты из флаконов, и каждый звук только добавлял боли в его желудке.

— Ты пьешь, чтобы убить отчаяние, но не выходит, — продолжала она. — Ты был когда-то выше других. В твоих руках были сила и власть, которые ставили тебя выше всех остальных. А потом мир перевернулся и ты остался на ринге истекать кровью. Полуслепой, слишком старый и слишком глупый, чтобы подняться.

— Прекрати.

Хармони наклонилась к нему и ткнула пальцем в его колено.

— Я могу все это изменить. Я могу забрать тебя в место, где мертвые танцуют на полях кровавых фиалок. Туда, где воздух черен от силы, а земля засеяна пеплом.

Санни покачал головой. Не помогло: он снова стоял на ринге и видел, как течет его кровь.

— Я… я не хочу видеть, — прошептал он.

— Но придется, — ответила Хармони. — Ты знаешь это не хуже меня.

В ее глазах Санни увидел свое отражение: крылатый призрак, темный Икар, парил над призраком мира. А затем его крылья вспыхнули, и он рухнул, сгорая в атмосфере, все ниже и ниже, поддаваясь притяжению… ее глаз.

— Пойдем.

Ему больше нечего было терять.

Не прикасайся ко мне.

Они лежали на диване в гостиной маленькой квартирки Санни. Стриптизерша перекинула ногу через его грудь и оседлала его.

Какой-то глубинный инстинкт в последний момент завопил, и Санни попытался сесть, но она положила ладонь ему на горло, и он понял, что эта женщина может запросто удушить его, просто сжав пальцы.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она. — От запаха твоих снов меня тянет блевать.

Хармони подалась назад и расстегнула его ремень, выдернула из петель. Санни задергался, пытаясь сбросить ее, но добился только того, что ее ногти проткнули кожу на шее.

— Мы правда похожи, — выдохнула она. — Я тоже всегда выживаю.

Зрачок ее правого глаза выгнулся наружу, затопив собой радужку и склеру. На месте глаза засиял влажный черный шар. Потом раздался звук рвущейся плоти, и с ее головы сорвался рыжий скальп.

Хармони запечатала ему рот ладонью, вгоняя ногти в кожу. Санни подавился криком.

— Не шевелись, — простонала она.

От вкуса крови Санни снесло крышу. Он вырвал из захвата одну руку и ударил Хармони в подбородок. Удар пришелся по касательной, Хармони перехватила его руку. Ее лицо оплывало, как расплавленный воск.

— Хочешь быть со мной, боец? — прошептало это существо. — Я та-а-а-ак давно одна.

Белый язык размером с руку взрослого мужчины выскользнул из ее рта и нырнул между губ. Санни, наполняя его рот вкусом пепла. Он подавился, а затем сжал зубы, пытаясь откусить чужеродный отросток.

И тут что-то взорвалось в коридоре.

Высокий, тонкий, булькающий крик развеял алую пелену в его сознании. Боль прочистила ему мозги. Хармони вытащила язык и развернулась на шум, с которым входную дверь сорвало с петель.

Номо, хватаясь за кровавую дыру в груди, зашатался в проходе и рухнул куда-то за диван, а в комнату вошел Скарп.

— Сучка! — зарычал Рифкин. — Я тебя урою.

В руках он сжимал дробовик — «Моллберг-Буллпап» на двенадцать зарядов, с двадцатидюймовым дулом и пистолетной рукоятью, — и было совершенно ясно, что сынок Мамы Рифкин серьезно подошел к делу.

Вот только игры с бронебойными мини-ракетами не числились в планах Хармони на этот вечер. Она уставилась на Рифкина взглядом, способным растопить вечную мерзлоту по всей Сибири.

— Опусти пушку, Томас, — сказала она.

Рифкин моргнул и попятился, издав что-то вроде:

— Не-е-е.

Санни заметил остатки белого порошка, перхотью налипшие на грустные усики Рифкина. Судя по глазам, Скарп вынюхал дозу, от которой Кондолиза Райс спела бы еврейскую песенку на всемирном собрании исламистов.

— Заткнись! — взвыл Рифкин и поднял ствол. — Мы с Коко Шанель сегодня устраиваем фейерверк, ясно?

Какой бы магией ни обладала Хармони, потустороннее влияние было беспомощно против крестьянской ярости и третьесортного перуанского порошка.

— Крошка, я убью тебя, потом его, а потом себя, если ты сейчас же с него не слезешь, — сказал Рифкин.

Хармони встала, отчего Санни почувствовал крайнее неудобство, потому что теперь немецкая пушка была направлена прямо ему в пах.

Он тоже поднялся.

— Не дергайся, урод, — каркнул Рифкин. — Все равно от этого нокаута не сбежишь. Усек?

Санни кивнул.

— Усек.

Рифкин ухмыльнулся.

— Вот и правильно, чертов ты…

Санни подобрался.

Но в тот же миг Хармони схватила дробовик за дуло. Коко Шанель рявкнула и выбила в потолке дыру размером с баскетбольный мяч, наверняка перепугав до чертиков миссис Гапта-Санг-Джефферсон, домовладелицу, которая жила как раз этажом выше.

А потом Хармони отрастила третью руку.

Санни чуть с ума не сошел, глядя, как стриптизерша правой рукой хватает дробовик, левой — горло бандита, а третьей рукой, выросшей едва ли не из задницы, сжимает яйца Рифкина.

Головная боль Санни двинулась вниз, шипами прошлась от затылка к шее: поврежденный глаз передавал ему зрелище, которое любого заставило бы завязать с выпивкой: нечто среднее между Бейонс и Кали, индийской богиней разрушения, устраивало Рифкину кошмар наяву.

А вот левый, здоровый глаз Санни до сих пор видел Хармони такой, какой она была в «Шейкдауне». И почему-то аппетитная красотка и языкастый ночной кошмар были едины и неразрывны.

— Пожалуйста… отдай, — прошептал Рифкин.

Хармони запустила ногти в его горло. Миг спустя они оба были покрыты брызнувшей кровью.

Ее язык выстрелил, как у жабы, и дважды обвил Рифкину шею. Тот побагровел, Коко Шанель со стуком упала. Хармони подняла его над головой и с размаху ударила об пол, с такой силой, что покрытие из фальшивого дерева, гордость Санни, треснуло и разлетелось. И продолжала трепать, да так, что перхоть с остатков его волос устроила в комнате снежный шторм над Миннеаполисом.

Позвоночник Рифкина издал жуткое хруп! — и забившиеся в агонии ноги пнули дробовик. Коко Шанель пролетела через всю комнату и застыла возле Санни.

Он нагнулся за оружием, Хармони бросила Рифкина и, раньше, чем Санни сам понял, что уже все решил, прыгнула, снова расплавив свое лицо в полете.

Коко Шанель кашлянула, разворотив Хармони глотку. Стриптизершу отнесло к противоположной стене. У Санни было пять минут на то, чтобы понять, что его не убили, а затем Хармони поползла по стене вверх и исчезла в тени под самым потолком.

И вырубился свет.

— Дерьмо! — прошипел Санни.

Он вертелся на месте, пытаясь отличить силуэт женщины от теней над головой. Раздался звук, и он вдруг почувствовал, как миллионы огненных муравьев впиваются в его плоть, добираясь до самых костей. Что-то в его голове лопнуло, кровь залила поврежденный глаз. Он завопил и выронил дробовик.

Чудовище выпало из теней и приземлилось ему на спину. Санни заметался, врезаясь в стены и мебель, пытаясь сбросить ее.

— Все бесполезно, боец, — прошипела тварь.

Его позвоночник обожгло, когда язык существа пробил кожу у основания его черепа и начал ввинчиваться дальше, разрывая мышцы.

Ты должен остановить ее, парень! — закричал в его голове Шарки. Санни чувствовал, как дрожит этот язык, с шорохом наждачной бумаги вылизывая его позвоночник.

— Остановить ее, па-а-арень, — пропела Хармони.

Санни упал на колени.

Дробовик лежал всего в каком-то футе от них, но Санни рухнул лицом вниз, когда попытался его достать. Тварь на его спине запустила свой зонд еще глубже.

Спи, — подумал Трауб. — Будь хорошим мальчиком, просто лежи.

Не дури, — возразил ему Шарки. — Если ты ляжешь в нокаут, то, что встанет, уже не будет Санни Трубадуром.

Он знал, что Шарки прав, поэтому правой рукой, под хруст суставов, потянулся к дробовику. Что-то в плече щелкнуло и поддалось, Санни потянулся дальше, коснулся холодного дерева… вздернул его.

Дальше остались лишь ощущения: он ткнул Коко Шанель вверх и назад, через левое плечо, почувствовал, как дуло входит в нечто мягкое, и спустил курок. Выстрел оглушил его, зато Хармони снова отнесло на несколько метров.

Санни вскочил на ноги, жадно втягивая пересохший воздух, больным глазом вглядываясь в темноту. Хармони лежала у двери, ее лицо превратилось в ошметки. Острые шпильки туфель оставляли глубокие царапины в полу: она пыталась встать и сучила ногами. И у нее почти получилось. Наполовину поднявшись, Хармони хрюкнула, и тут ее затылок взорвался, выплескивая содержимое на противоположную стену.

Миг спустя снова зажегся свет.

Санни потрогал свой раненый затылок и вздрогнул. А потом отправился проверять Рифкина.

Он и раньше видел мертвых, но по сравнению со Скарпом даже латынь до сих пор жива. Скарп выглядел как человек, который поскользнулся на томатной пасте, заработал инфаркт, но успел застрелиться от стыда за такую глупую смерть.

Санни наблюдал, как его последняя надежда на пять тысяч баксов истекает кровью на развороченном полу квартиры, которая ему больше не по карману.

А потом Скарп сел. И завопил:

— Больно же, сука!

Санни присоединился к воплю, и вышел дуэт Билли Грэхема и Чарлтона Хестона на вечеринке в честь тюремного изнасилования.

— Чувак, блин, ты меня напугал! — сказал Рифкин.

Санни клацнул зубами.

— Флаконы, — сказал Рифкин.

— Что?

— Хрустальные флаконы. Ты ж, надеюсь, их не прострелил?

Хармони сползала по стене, сдуваясь, как резиновая кукла.

Уцелевший флакон поблескивал на ее быстро опадающей груди под тем, что раньше было головой.

Санни снова услышал тоненький визг, на этот раз более четкий. Визг, который доносился из флакона.

— Ну? — хрюкнул Скарп.

— Один разбился, — сказал Санни. — А второй…

— Черт! Дерьмо! Дерьмо!

Рифкин заколотил кулаком по полу, с каждым движением хрустя сломанной спиной. Позвоночник не выдержал, и его тело с громким мерзким звуком просело дюйма на два: Рифкин рухнул лицом вниз, как религиозный фанатик черной Оклахомы.

И во второй раз за ночь Санни ощутил, как его внутренности исполняют сальто-мортале.

Где-то снаружи громко хлопнула дверь машины. Полиция не стала бы сюда ехать до самой программы по облагораживанию района, так что беспокоиться о копах не стоило. Как и надеяться, что копы чем-то помогут.

Рифкин оттолкнулся от пола руками, поднимаясь над лужей собственной крови, и уставился на Санни.

— Тащи сюда это дерьмо, и быстро, — хрипло скомандовал он.

Правая рука соскользнула, и он снова рухнул лицом в лужу.

Санни услышал отчетливый хруст, но не поверил своим ушам.

— Чееееедт, — заорал Рифкин. — Мой дос!

Санни вытер подбородок и застегнул штаны.

— Ты просто жалок.

— Эй! — Скарп уже не поднимался, вопя в пол. — Я дебе пдачу не за оскорбдедия, идиод!

— Оставь себе свои деньги. Отскребись от пола и вали отсюда.

Рифкин фыркнул.

— Сдушай, гедий. Я бы с удоводсвтием, но ода сдомада мне спину, и я не багу встать!

— Не мои проблемы.

Рифкин взвыл. Лампочка над головой Санни замигала.

— Дадно, сдушай. У бедя в багажнике подмиддиода доддаров. Даличдыми. Дай мде фдакон, и оди твои.

Санни нахмурился.

— Да что в этом флаконе?

Рифкин перекатился на спину и уставился в потолок.

— Хармони жрет истинную сущность мужчин, ту, что делает тебя тобой. И держит эту сущность в тех стекляшках.

Тестостероновый вампир, — хрюкнул Шарки. — Как моя первая жена.

— Она сказала мне, что без моей сущности я буду вечно бродить по земле, — продолжил Рифкин. — Как живой мертвец. Вечный Жид и всякое такое дерьмо.

Он дает тебе второй шанс, сынок, — заметил Шарки.

Санни проклял тот день, когда позволил Шарки вытащить себя из трущоб. И перебросил флакон Рифкину, который тут же вытащил пробку и присосался к содержимому, как Марион Бэрри к трубке с новой дурью.

— М-м-м, — пробормотал Скарп. — Одно не хуже другого. Правда, Трауб?

Однако уже через секунду Рифкин вскинулся на ноги, схватился за голову и разразился японскими ругательствами, которых мир наверняка не слышал с тех пор, как император Хирохито проснулся судьбоносным утром 1945-го и прочитал в «Токио Сан», что его ежегодная поездка в Хиросиму откладывается.

А потом с кошачьим воплем осел на пол, оставляя миссис Рифкин счастливой вдовой с наследством в наркоторговле.

Что-то затрепетало на самом краю зрения. Санни обернулся, нацеливая туда Коко Шанель.

Но тела Хармони больше не было: шлюха с Планеты Икс вернулась в свое Прекрасное Далеко.

На улице Санни уже поджидала половина самоанской команды сумоистов. С таким количеством пушек, что хватило бы не Санни Афро, а целому французскому военно-морскому флоту.

Токоматсу вышел вперед, поднял руку в предупреждающем жесте.

— Она мертва?

— Не знаю, — ответил Санни.

— М-м-м-пф. А Рифкин сдох?

— Ага.

Самоанцы молча переглянулись. Потом Токоматсу пожал плечами и харкнул на тротуар.

— Ну, хоть что-то, — сказал он.

Санни заметил, что самоанец старается не встречаться с ним взглядом. И решил проверить свою теорию, шагнув вперед. Токоматсу вздрогнул и попятился.

Группа его поддержки заворчала, и Санни вспомнил, что Рифкин перед смертью вдохнул суть Токоматсу.

— Ты видел, — прошептал тот. — Ты видел, чем она была.

Санни покачал головой.

— Я не знаю, что я видел.

Токоматсу уставился на свои ботинки. И пожал плечами.

— Ага, бро. И никто не знает.

Санни вдруг понял, что изменилось в голосе Токоматсу. Он вспомнил, как слышал это в голосе Рифкина: дрожь. Токоматсу оглянулся через плечо.

— Я ведь могу убить тебя, — сказал он. — Усек?

Санни кивнул.

— Усек.

И Токоматсу кивнул.

— В моей команде найдется место для такого отважного парня. Хочешь поработать?

Санни глубоко вздохнул.

— Спасибо, но у меня свои планы.

Токоматсу пожал плечами.

— Ну ладно.

Они обменялись рукопожатиями. Санни даже смог улыбнуться.

Но так и не отвел взгляда от «кадиллака» Рифкина, стоящего у обочины.

МИК ГАРРИС Третий акт Тайлера

Оно тянулось за мной с тех пор, как индустрия развлечений перешла в Интернет, но, думаю, начало моего конца все же датируется 2007 годом, когда Гильдия писателей Америки нанесла свой удар. Я не то чтобы был луддитом и совсем не признавал развития машин: все свои тексты я набирал на iMac; каждое утро, попивая зеленый чай, я проверял е-мейлы, смотрел забавные видео, которые мне присылали другие писатели. Вот только если видео шло дольше нескольких минут, я уже не мог сосредоточиться на крошечном окошке на мониторе. Фильмы в миниатюрных прямоугольниках не доставляли мне никакого удовольствия.

На кой черт я потратил больше десяти тысяч на новейший плазменный экран, навороченную систему звука и все необходимое для Blu-ray качества? Чтобы смотреть на YouTube рассыпавшееся квадратами в крошечном окошке домашнее видео какого-то прыщавого переростка, который считает, что крут, как джедай?

Нет, я люблю фильмы, даже если их показывают по телевизору; в фильмах есть объемность, глубина, эмоциональный вклад в сюжет и персонажей. Да, да, я знаю, что такое «конвергенция», но ее пока не произошло. И не собираюсь смотреть «Лоуренса Аравийского» на айфоне, спасибо. Фильмы создаются для большого экрана, и если недоступен шестифутовый в кинозале, можно обойтись шестьюдесятью дюймами домашней плазмы. А вот три с половиной дюйма для меня вообще не диагональ.

Ладно, я не собираюсь вдаваться в технические подробности. И обещаю не устраивать лекций о поколениях, которые не могут воспринимать фильм, не раскрашенный кислотными цветами. Если вы способны получать удовольствие от записей, сделанных камерой мобильного телефона, и не способны оценить искусства лучших голливудских техников, то мне вас жаль, но мир от этого не рухнет. Если бы пещерный человек изобрел видеокамеры раньше наскальной живописи, не было бы потребности в краске и развитии изобразительного искусства. Все просто пересылали бы друг другу съемки последних охот.

Язвлю? Это я еще не язвлю.

Но после того, что случилось в 2008-м, мой мир, если не сам жанр кинематографической драмы, изменился к лучшему, и это было плохо. Огромные, немытые, необразованные, бессмертные массы народа открыли для себя реалити-шоу в масштабах, которые разрастались со скоростью лавины. И с энтузиазмом леммингов посыпались с края надежной скалы, которой для меня являлось написание сценариев для телевизионных драм. Все погрузились в свои компьютеры и игровые приставки, спрятались в кинозалах и домашних кинотеатрах, все трепетали ресницами и обменивались SMS, наслаждались Интернетом, заглатывая информацию в попытке заполнить внутреннюю пустоту. Все, что требовало работы мозга, уступило место маленькому экрану, который повсюду можно было таскать с собой. Чипсы для ума.

Но, как я уже говорил, мир без меня не остановился, он все так же вращался, задыхаясь в собственной пыли. Прах к праху и все такое.

Когда мы закончили эпическую битву с продюсерами и студиями, когда мы стоптали кроссовки, обивая пороги студий, уважаемая публика уже потеряла интерес к моей работе. Жизнь до кризиса была вполне прибыльной, пусть и скучной, впереди маячило написание сценариев ко второму сезону «Кровопускания», медицинской программе на NBC, где раскрывались детали криминальных расследований с милашками в роли медсестричек. Ладно, в мире рекламы сложно создать произведение искусства, но все же… это лучше, чем ролик колоноскопии на YouTube, правда?

Какая разница? Жизнь, какой я ее знал, когда собирался приступить к первому сезону в качестве продюсера, разлетелась на куски. Сериал, как и многие другие, свернули и заменили на «Свиданку с папочкой», очередное реалити-шоу, в котором молодые девушки, ничего не подозревая, встречались со своими отцами, которые бросили их в детстве. Им устраивали свидание вслепую, натыкав повсюду скрытые камеры, и наблюдали, как неуклонно надвигается инцест. Пресса заходилась лаем от подобной мерзости, однако шоу собрало рекордное количество зрителей. Аудитория стучала ложками, изголодавшись по деньгам и обнаженке, которую стыдливо замазывали на цифровом изображении. DVD без цензуры и пиратские подражания собирали немыслимые кассы.

«Кровопусканию» устроили эвтаназию, рейтинг Нильсена умер своей смертью без надежды на воскрешение. Телекомпании, паникуя, искали новый способ учета рейтинга и самый низкий общий знаменатель, но в общей картине современного мира и перспективе они разбирались примерно так же, как движущийся к отставке идиот-президент из Техаса. И точно так же слишком поздно сообразили, что их мир рушится.

Сериалы-драмы все еще снимали, но результат транслировался в пустоту или ложился на полки, чтобы когда-нибудь многоглазые пришельцы смогли удовлетворить свое любопытство по поводу жизни под нашим солнцем. Даже успешные создатели сериалов и их шоумейкеры постоянно попадали «в молоко», новые серии их работ накрылись вместе со всей индустрией, и все это было увертюрой к 2008 году, когда индустрия схлопнулась вместе с финансовым рынком.

Основные каналы сохранили успех своих сценариев, вот только аудитория и плата за работу были микроскопическими по сравнению с прошлым. И замечали их только самопровозглашенные лауреаты премии «Эмми».

Когда работа была доступна, что случалось теперь крайне редко, ее объем был тоже минимален. Никто не вкладывал в сериалы тех денег, которые крутились в них еще пару лет назад. Даже боевики оказались под угрозой: пиратские сайты буквально откусили рекордные суммы, которые еще пару лет назад приносила торговля по почте. Единственным способом получить зеленый свет было приглашение звезды… Да и это не было гарантией. Малобюджетное кино резко проснулось после выхода «Маленькой мисс Счастье» и «Джуно», после чего другие, средней руки, но более дорогие истории Золушек провалились в нарколептический сон.

Вот на этом этапе я и сидел, просматривая длинный список е-мейлов с отказами в работе, и количество спама «купите нашу „Виагру“» росло прямо пропорционально моей депрессии.

Дом, который я купил, чтобы отпраздновать свой новоприобретенный статус продюсера «Кровопускания», уже стоил меньше, чем я за него заплатил. Так что я продал его, потеряв около трехсот тысяч, и переехал в квартиру на тенистой улочке с видом на Лос-Анджелес-ривер и Шерман Окс. Знаю, звучит уютно, но, если вы не местный, вам стоит знать, что Лос-Анджелес-ривер — не то, что можно назвать рекой: это забетонированная канава, которая тянется по долине Сан-Фернандо, наполняется водой те шесть дней в году, когда в Южной Калифорнии идет дождь, а в остальное время жарит ил на цементе неподалеку от милых домиков и дерьмовых маленьких квартир. Как моя.

Я ходил на поклон даже к тем, кому раньше побрезговал бы подать руку. Работа по графику казалась мне величайшим благом. Я написал несколько пилотов, пару боевиков и даже половину романа, а мои финансы все также сидели на анорексичной диете… Причем без малейшего просвета. Я обращался во все компании, на все каналы, даже на платные кабельные и крошечные цифровые. Я стучался ко всем, кто так или иначе входил в ваши дома через спутниковую тарелку. И ни черта, отказом ответил даже местный канал о здоровом образе жизни.

Многие мои усталые коллеги уже решили податься в Интернет и там создавать шоу буквально на коленке. Возможно, когда-нибудь это развлечение и принесет им пару баксов на хлеб, но у меня не было времени ждать — тот день, как пели «Руби и Романтике», еще не наступил. Я просто не видел, куда еще можно сунуться с драмой, пока не начнется конвергенция и все, от главных каналов до YouTube, не начнут вливаться в ваш дом в хорошем разрешении на плазменном экране. А до такого было еще чертовски далеко.

В те дни у меня было полно амбиций по поводу адаптаций для фильмов, после чего можно было бы подняться до фильма по моему собственному сценарию, отражению моего личного уникального восприятия. Нет, я не мечтал о том, чтобы снять блокбастер, я был бы рад своим артхаусным проектам, как Сайлес-ДельТоро-Кроненберг-Ален-Аронофски, с небольшой, но очень преданной группой поклонников. Это дало бы мне возможность заняться Главным Делом. Я ведь о многом не просил, но оказался на коленях задолго до того, как растущая Пизанская башня отказов сбросила на меня агента с временным контрактом на сценарий отдельного эпизода «Зачарованных».

Мой послужной список был пустышкой: безымянная безличная карьера с прыжками от одного сериала к другому, сценарии для шоу, которые кто-то смотрел и о которых даже не слышали мои знакомые. Главы моего существования были краткими и лишенными драматизма: два романа, которые так и не пошли в печать, растущий животик и усыхающее воображение, подпитка тромбов холодной пиццей. Мой банковский счет рос, и жизнь была относительно комфортной. У меня было множество коллег и ни одного настоящего друга, я мог писать со скоростью пятьдесят слов в минуту, сидеть перед домашним кинотеатром и наслаждаться коллекцией фильмов Джона Форда в Blu-Ray качестве.

Это было раньше. Теперь жизнь выдернула ковер из-под моих ослабевших ног и я остался в одиночестве, в поганой двухкомнатной квартире на Шерман Окс, вторую спальню в которой занимала коллекция фильмов. Я чувствовал себя мимом, изображающим надвигающиеся стены.

И мне было страшно: авторские гонорары за повторный прокат поступали все реже и реже. Большая часть шоу, над которыми я работал, редко шли дольше года; следовательно, их не повторяли и не продолжали. Если мне везло, их покупали страны третьего мира в попытке угнаться за цивилизацией и научить свое дерьмовое телевидение привлекать зрителей. Их отчислений мне хватало лишь на кофе. Я знал только фильмы и телевидение, кредиты выдавали со скрипом, и становилось ясно, что пора искать работу. Мой агент был бесполезен: у него было полно более важных клиентов. Мои умения были ограничены и на текущий момент не представляли особой коммерческой ценности. Фильмы и телевидение подставляли плечо, которое было таким холодным, что обжигало пальцы.

И вот я сидел перед своим «Маком» с диагональю двадцать четыре дюйма, заносил пальцы над клавиатурой, словно готовясь сыграть полонез без музыки. Страх и творческая импотенция заморозили меня перед монитором, я купался в его холодном синем свете, клавиатура покорно ждала прикосновений, которых все не было, подстрекая меня выдать гениальное творение, что вернет мне и телевидению былой успех. Вернет в список востребованных специалистов, отдав на откуп Интернету обсуждение излучения мониторов, и даст мне ощутить аромат истинного успеха.

Я не был готов к такому. Психика сжалась, как член на морозе, втянулась и объявила лежачую забастовку. Меня прошиб пот от ощущения полного провала. Я не мог отвести взгляд от монитора, загипнотизированный единственным источником света в темной комнате. Плазменный экран на стене в гостиной был выключен, мой мобильный и «блекберри» молчали уже несколько дней, кинотеатр ниже по улице не предлагал ничего, кроме попкорна и банальщины. Нет, вот этому сияющему одноглазому монстру принадлежало мое будущее. Я больше не был сыном кино и не был сыном телевидения. В ту ночь, после двух актов довольно скучного существования, должен был начаться третий акт моей жизни.

Я никогда не любил этот виртуальный мир и виртуальные развлечения, но мне пришлось их принять. Если я буду кормить циклопа кровью своей души, он будет кормить меня. План первого шага уже созрел.

Пришло время создать собственный сайт. В прошлом мне незачем было таким заниматься, мне вполне хватало страниц на Фейсбуке и Майспейсе, и даже будь у меня сайт, кому он был бы интересен? Кроме моей матери, которая не выходила из дома и не узнала бы меня, даже стой я у нее перед глазами. К тому же она никогда в жизни не пользовалась компьютером. Разве что те, кто захочет меня подразнить, пройдутся по поводу гнилого дизайна… Если вообще захотят утруждаться. У Тайлера Спэрроу не было фанатов, жаждущих новостей о его работе.

Я кликнул на GoDaddy на моей домашней странице в Yahoo! и зарегистрировал TylersThirdAct.com, пока меня не опередили. Потом накачал инструкций по созданию сайтов и собрал из шаблонов нечто вполне приятное. Залил фотографии важных этапов моей жизни, скриншоты сериалов, над которыми я работал, а также нескольких третьесортных актрис, с которыми я когда-то встречался, и создал план.

Давным-давно я понял, что большую часть интернет-пользователей привлекает темная сторона жизни, вкус запретного плода, все, что в нормальном цивилизованном обществе не принимали или подвергали цензуре, будь то фотографии секса знаменитой, но бездарной актрисы с ее бойфрендом из знаменитой рок-группы или расстрел заложников на Среднем Востоке. Мир жаждал крови, исходил слюной от крайне неаппетитных вещей, и коллективный желудок начинал недовольно бурчать, если ему не скармливали очередной скандал или чернуху. В мире, где жизнь ценится дешево, а святость и благопристойность давно забыты, я собирался назначить себя на должность директора человеческого зоопарка… Настало время кормления.

Пролистав местные «Желтые страницы», я вышел из пустоты и темноты своей скромной обители на Сан-Фернандо-вэлли под испепеляющее яркое солнце, которое с непривычки полностью ослепило меня. Потребовалось несколько минут, чтобы мозг справился с потоком света и снова начал воспринимать окружающее. Когда мир опять приобрел цвета, я забрался в свой «бимер» и двинулся за покупками.

Одно из преимуществ отсутствия работы: на дороге почти не было машин, когда я добирался по Колдуотер-Каньон от Вэлли до Басин. Бульвар Пико был набит желающими перекусить в обеденный перерыв, толпы ютились у многочисленных забегаловок, прореженных станциями техобслуживания, букинистическими магазинами, поблекшими вывесками о продаже текстиля и магазинами медицинского оборудования. Я припарковался, заплатив за стоянку оставшейся в карманах мелочью, осмотрелся и понял, что среди медицинского оборудования я нужной мне вещи не найду, мне нужны хирургические инструменты. Впрочем, с тем же успехом подошли бы садовые, но как человек кино (ладно, ладно, телевидения), я очень большое значение придавал визуальной составляющей. Обычно подобные магазины работали исключительно с профессионалами, но после нескольких часов поисков и нескольких тройных соевых латте-эспрессо я добрел по бульвару до темного, пыльного и заросшего паутиной маленького логова, которое предлагало все, что я хотел, и даже больше.

По сравнению с окружающими Серебряными Элитными Хирургическими, магазинчик был, мягко говоря, мрачным и занюханным, зато выставка скальпелей, блестящих голодным блеском, пил и других приспособлений для нарезания плоти была безукоризненна. От их вида замирало сердце, настолько великолепный вызов они бросали взгляду, эти жуткие творения братьев Мэнтл из «Связанных насмерть». Я стоял в одиночестве посреди сумеречного, пустого на первый взгляд магазина и чувствовал, как театральную неподвижность тревожит внезапный шорох подошв по темному полу.

— Я могу вам помочь? — прошелестел голос, практически неотличимый от дыхания.

Я поднял глаза, затем снова опустил и увидел владельца магазина, сморщенного коротышку, сгорбившегося подвесом своей неопределимой древности. Его глаза под практически незаметными бровями поражали ледяной голубизной с молочными наплывами катаракты. Под глазами наливались впечатляющие темные мешки, оттягивая нижние веки. Кожа головы, испещренная пигментными пятнами от старости, сохранила несколько прядок пуха, который когда-то был волосами, и эти прядки были напомажены и зализаны на впечатляющую лысину. Он был сгорблен, как хрупкая копия Квазимодо, как вопросительный знак. На удивление заботливая улыбка была беззубой.

— Мне нужно несколько хирургических инструментов, — сказал я ему.

— Логично, раз уж вы пришли в магазин хирургических инструментов. — Саркастичная реплика сопровождалась такой заискивающей улыбкой, что я ничуть не обиделся. — Вы представитель профессии?

— Надеюсь скоро стать.

— Ах! Студент.

— Именно. Студент. — Я остановился у выставочного шкафа, глядя на инструменты, хищно поблескивающие в профессионально поставленном свете. — Вот эти чудесны.

— Благодарю. Я делаю их с момента нашего открытия в 1948 году.

— Подождите-ка… Вы сами делаете все эти инструменты?

Он снова улыбнулся, и если бы в его кровеносной системе осталось что-то со времен палеолита, то покраснел бы.

— Лучшие в мире, если вы простите мне грех гордыни. — Он внимательно смотрел на меня, но я сомневался, что он меня узнает, если увидит в следующий раз. — Что же вам нужно?

— Мне нужно несколько скальпелей и кусачки.

— Для ребер или поменьше?

— Э-э… пальцевые… для рук и ног.

— Похоже, у вас весьма специфичная специализация, — сказал он, растягивая гласные.

Я не ответил, старичок подошел к шкафу и достал два великолепных блестящих скальпеля и кусачки, которые идеально ложились в руку. Настоящее произведение искусства, так я ему и сказал.

— Вы вскружите мне голову, — ответил он. — Так эти подойдут?

— Идеально. Сколько я за них должен?

— Давайте посмотрим, за эти, э-э-э, две тысячи восемьсот пятьдесят долларов.

— Ничего себе! Я не знал, что они так дорого стоят!

Он посмотрел на меня с тенью любопытства.

— Это не хирургическая сталь, молодой человек. Они отлиты из чистого серебра. Самый чистый срез в нашей индустрии. У качества своя цена. Я на этом не наживаюсь, знаете ли. — Я не знал, что сказать, поэтому просто молчал. Он уставился на меня, прищурившись, и морщины на его лице собрались в узел. — Что ж, вы же студент. Могу сбросить до двух с половиной тысяч, и все будут счастливы.

Да, кроме меня.

— Конечно, я могу отправить вас в магазин с доставкой по почте, где те же инструменты вы получите из третьих рук и после многократного использования. Ваше удостоверение студента и медицинские карточки позволят получить скидку, так ведь?

Что ж, деньги для меня вскоре не будут так уж критичны, подумал я. Да и остатки моих сбережений не принесут пользы, болтаясь на дне постепенно пустеющего банковского счета, ведь так? «Виза» могла покрыть мои текущие расходы, а дьявол со временем своего не упустит.

— Вы принимаете карточки?

Он вздохнул:

— Мы живем в пластиковом мире, это разбивает мне сердце.

Взяв мою карточку, он провел ею по ручному сканеру, нацарапал сумму и протянул мне чек для подписи. Я расписался, глядя, как он заворачивает свое творчество в элегантный черный бархат. Становилось ясно, что деньги потрачены не зря. Завершив транзакцию, я взял завернутые в бархат инструменты и пожал его удивительно мягкую руку, протянутую мне на прощание.

Вернувшись в свою скромную обитель на Шерман Окс, я сел перед «Маком» и начал искать сайты, которые дали бы мне самый быстрый доступ к любителям кровавых развлечений. И разместил там свое объявление о «продаже невинности» с подписью под фотографией: «Хотите кусок свежего мяса? В 22:00 по тихоокеанскому летнему времени, в этот четверг, я начну отрезать части своего тела перед веб-камерой. Первый просмотр на TylersThirdAct.com бесплатно!»

Я перенастроил PayPal так, чтобы деньги шли на обеспечение дома, принадлежащего моей маразматичной матери, в надежде слегка очистить совесть осознанием того, что остаток своей невменяемой жизни она проведет в достатке и комфорте. Я оплатил несколько рекламных баннеров на Фангории, Блади-Дисгастинг, Шок до Упаду, Horror.com, Дрэд Централ, Arrow Through the Head — всех хоррор-сайтах, — не исключая и безвкусный TMZ. Как выяснилось, это было прозорливым и оправданным шагом. Как только реклама пошла в сеть, буквально через считаные часы Yahoo! и Google подхватили историю и связали ее с моим сайтом, новости пошли в массы. Когда за них ухватилась CNN, хаос было уже не остановить. Все, естественно, считали сообщение фальшивкой, с чего бы им думать иначе? Но это никому не мешало щелкать по ссылке. Я сделал все возможное, чтобы сохранить свое конституционное право на неприкосновенность частной жизни, поэтому выследить меня до того, как я буду готов, никто не мог. Счетчик посещений сайта показывал сотни, потом тысячи… а ведь была еще только суббота!

Через пять дней я был полностью готов начать саморазрушение, сделать свой личный вклад в мировую культуру, плеснуть кровью ягненка в мониторы львов. Кровь, пот и самопожертвование являлись основой успеха в Голливуде, если верить многочисленным книгам по актерскому мастерству. Но я готов поспорить, что Сиду Филду не хватило бы смелости, внутренней решимости раскрыть себя на экране так, как это собирался сделать я.

Меня не беспокоила законность моей деятельности. Наверное, существуют законы против самоубийств… Фишка в том, что стоит преступнику преуспеть, и наказать его становится весьма проблематично. Я же собирался всего лишь довести современный примитивизм и художественное шрамирование до нового, лично выбранного уровня. Это было художественное самовыражение, мать его!

Если вы заходили на сайт до того судьбоносного четверга, вас встречал небольшой хоровод фотографий из моей жизни вплоть до указанной даты, а затем полноэкранное изображение моего лица и рук в виде стрелок на циферблате, отсчитывающих часы, минуты и секунды до первого отсечения. Под моим улыбающимся лицом календарь отсчитывал дни. Кроме этого, не было ничего лишнего, только та же надпись, что и на рекламе. В правом верхнем углу находилась кнопка, которую следовало нажать, чтобы присоединиться к просмотру, стоимостью 100 долларов и с оплатой исключительно по PayPal; внести эту сумму можно было только до момента первой трансляции. Первая ампутация, как и говорилось в рекламе, была бесплатной, но если кто-то хотел увидеть больше, то ему следовало развязать кошелек. За все нужно платить, особенно за мои серебряные инструменты. Виртуальная трансляция предполагалась исключительно в режиме прямого эфира, никаких записей, никаких повторов. Я знал, конечно, что некоторые хакеры способны записать и переслать мое выступление на другие ресурсы, но все же предполагал, что в мире достаточно изголодавшейся по мертвечине публики, которую моя приманка заставит платить. Сайт был односторонний, чистый и элегантный, ни блога, ни обновлений и комментариев к моей галерее. Меня не интересовало их мнение. Это моя жизнь, и я сделаю с ней, что хочу.

Четверг казался мне бесконечным, как ожидание поезда. В животе все бурлило от предвкушения, поэтому есть я не мог. Я пытался сходить в кино, просто чтобы выбраться из крошечной квартиры и скоротать время до подъема занавеса. Но ни на чем не мог сосредоточиться. Кинотеатр гудел от дневных посетителей — в основном стариков и безработных из Голливуда, — и, когда я проходил мимо, затылок мне жгли взгляды узнавших меня. Меня провожали глазами от самой парковки… если только это не натянутые нервы и не паранойя дышали мне сзади в шею, что тоже вполне возможно. В реальном мире я был, как всегда, бесполезен, поэтому пришлось вернуться в «бимер» и быстро, слишком быстро оказаться у своей квартиры на Вэллейхарт-Драйв.

Квартира, пыльная и тесная, душила меня одним своим видом. К тому же кондиционер был сломан — снова, — поэтому пришлось открыть окно, и в комнату рванулся дым вперемешку с жарой, вонью и пылью. В общем, все, что заменяло в долине Сан-Фернандо обычный воздух.

Я повесил пурпурную бархатную занавеску за спинкой своего «Aeron Chair», стоявшего перед компьютером, поправил художественную подсветку. Одну из ламп я разместил прямо над креслом, чтобы оказаться в конусе света. Для большего креативного эффекта я добавил подсветку и сбоку. Мне не хотелось, чтобы публика упустила самые выразительные детали. Хрустальная ваза, которая к моменту начала шоу заполнится льдом, стояла на столе возле шприца для подкожных инъекций и ряда бутылок с алкоголем, анестетиком и антисептиком. В конце ряда инструментов разогревался гриль для сэндвичей от Джорджа Формана. А рядом с ним, чтобы придать мне решимости и силы, стояла высокая бутылка пока не открытого «Джека Дениэлса», а также чистый высокий стакан.

Осталось только ждать назначенных десяти часов и моей первой главной роли.

Я пропылесосил квартиру, вымыл посуду, вынес мусор, помыл окна, выставил купленные за последние несколько недель DVD в алфавитном порядке, сделал смузи, который так и не смог выпить, принял душ, побрился, поменял постельное белье и застелил кровать, включил CNN, протер плазму, проверил сообщения (ноль), вымыл блендер, попытался глотнуть смузи и посмотрел на часы.

Стрелки еще не подползли к пяти.

И я отправился бродить по Интернету, вышел на YouTube, заработал тошноту от любительских подделок, посредственной музыки, кричаще демократичных и почти бездарных культурных выкидышей немытых и безработных, и мой желудок взвыл, протестуя. Я перешел к более мрачным сайтам, тем, что предлагали видео, на которых террористы расстреливали или пытали заложников, но не смог заставить себя смотреть. Мой желудок не перенес бы подобных зрелищ. Дайте мне тело из латексной пены и кровь из клюквенного сиропа, и я посмеюсь, но покажите мне реальность, и я вполне могу рухнуть в обморок. Так что сегодня меня ждал настоящий вызов.

Я проверил счетчики: более полумиллиона посетителей побывало на моем сайте! К тому же у меня появилось пятнадцать сотен платных подписчиков — 150 000 баксов! — и после сегодняшнего показа эта цифра должна была еще вырасти! Я мог бы сейчас бросить все и оставить их с носом, но дело было не в деньгах для моей невменяемой матушки и даже не для меня. Смысл моей жизни зависел от этого выступления.

До начала представления оставалось полчаса. Я переоделся: в хороший костюм и вручную раскрашенный аргентинский галстук, который приобрел в Буэнос-Айресе во время последней поездки туда. На пальцах не было украшений — важная деталь для сегодняшнего выхода. В последний раз проведя пальцами по своим редеющим волосам, я поправил галстук и сел перёд экраном, отсчитывая секунды до включения камеры.

И вот наконец второй акт жизни Тайлера Спэрроу постепенно погрузился во тьму, и в последний раз я напечатал «из затемнения». Мой третий акт начался.

К тому времени как веб-камера включилась, онлайн уже ожидали примерно девяносто тысяч жаждущих подписчиков. Я ненавидел их за их похоть, отсутствие вкуса, примитивные инстинкты, безмозглую, бессмысленную, бессюжетную жизнь и вампирскую жажду моей крови. Но мне и не нужно было их любить или даже уважать. Я мог презирать их, плевать им в лицо и все же следовать по пути моей судьбы.

Я не говорил. Не играл. Мое лицо (надеюсь, бесстрастное, незаинтересованное, лишенное выражения) смотрело на меня с экрана, когда я взял шприц и наполнил его лидокаином, а потом вколол иглу у основания мизинца левой руки и нажал на поршень. Продолжая уколы обезболивающего через равные промежутки на дрожащем пальце, я использовал все лекарство и погрузил мизинец в вазу со льдом. А потом ждал, когда анестезия подействует, и не моргая смотрел в объектив камеры. Прямо в глаза моей голодной аудитории. Протерев кусачки спиртом и мягкой тканью, я показал их публике: мрачную серебряную усмешку. Вся левая кисть к этому времени отнялась, я не чувствовал ее, как не чувствовал своего сердца, что означало: момент уже близок.

Ни слов, ни музыки. Немая драма в чистейшей из форм.

Я поднял потерявшую чувствительность руку, и она задрожала от нервного предвкушения. Во рту пересохло, я постоянно сглатывал, пытаясь избавиться от забившей глотку невидимой ваты. Растопырив пальцы перед камерой, я поднял ждущие кусачки правой рукой, которая тоже предала меня и мелко дрожала. Я сглотнул, подвел серебряный инструмент ближе, распахнул его жадные челюсти. Испарина давно уже стала потом и теперь стекала с бровей мне в глаза, отчего их дико жгло. Игнорируя это, я подвел кусачки еще ближе. Сейчас или никогда — жар гриля уже опалял мою правую щеку.

Я глубоко вдохнул и…

Щелк!

С первой попытки челюсти кусачек прошли через плоть и кость, и мой недооцененный мизинец упал на маленькую подушечку из белого шелка, которую я положил перед собой на столе. И застыл в алой короне моей крови, которая продолжала хлестать из новообразовавшегося обрубка на самом краешке моей левой руки.

Шок окутал меня своим покрывалом, боли не было, только все ускоряющаяся пульсация разогнавшегося сердца. Я поднял руку, чтобы доказать жаждущей публике, что все реально, и ткнул обрубок в маленький гриль, после чего поток крови сменился шипением. Рефлекторно завопив, я подавился от запаха собственного горелого мяса, проглотил двойную дозу «Джека Дениэлса», сунул руку в вазу со льдом и выключил камеру.

Я выключил свет и сидел в темноте, не в силах справиться с дрожью, которая охватила все мое тело. Руки дрожали сильнее всего, а сердце явно стремилось улететь на Луну. Миссия выполнена… Первая глава, по крайней мере. Я глубоко, судорожно дышал, пытаясь успокоить свой пульс. Пот окутал все тело, холодный и скользкий, и мне пришлось прилечь на диван. Но боли все еще не было, хоть я и знал, что она обязательно придет. Влияние алкоголя и обезболивающего оглушили меня, и все же обрубок пульсировал в такт сердцу и, казалось, увеличивался в размерах. Я протер его антисептиком и осторожно обернул сначала бинтом, а затем пластырем.

И лежал, глядя в дырявый потолок, глубоко дыша и ничуть не сожалея о своем утраченном пальце. Я просто пытался справиться с паникой, охватившей мое тело. Успокойся, приятель, все закончилось, все будет хорошо, ты справился, просто дыши, медленнее, еще медленнее…

Это сработало, зрение начало фокусироваться, мозг справился с вонью моего горелого мяса, сердце постепенно замедлилось до ритма обычного бега. Еще глоток прямо из горлышка старины Джека, и я почти мог нормально функционировать. А когда сумел снова подняться на ноги, вернулся к манящему глазу «Мака» и вывел его из спячки.

Больше миллиона шестисот тысяч посетителей присоединились ко мне после этой маленькой анатомической демонстрации… и больше двух тысяч заплатили за привилегированный статус! Что привело меня к осознанию: за то, что я только что отрезал себе палец, мне заплатили больше, чем я получал за сценарии. Я поразмыслил немного, пытаясь как-то осознать перспективу. Но все же я и так доказал невозможное.

Стены квартиры снова начали на меня давить, угрожая буквально уничтожить, и мне пришлось выбраться на улицу. Доковыляв до парковки, я забрался в «бимер», неуклюже вывел его на улицу и направил по Колдуотер-Каньон. Ночь была необычно холодной, а уличное движение необычно редким. На пересечении Колдуотер и Малхолланд-Драйв я резко свернул на парковку Tree People и вышел в последний оазис природы, оставшийся в центре Лос-Анджелеса. Парк был уже закрыт, но я пробрался по дубовой аллее мимо куч собачьего дерьма до чистой полянки. Передо мной раскинулась долина Сан-Фернандо, старая ведьма, давящаяся последними попытками вздохнуть. Башня NBC/Universal царила над ландшафтом, черный обелиск мужества; огоньки подмигивали мне, бульвар Кахуенга, ведущий к Голливуду, задыхался от машин, как всегда. Город лежал передо мной, мертвый и распластанный, как вскрытый труп на железном столе, выставленный на всеобщее обозрение. Я видел, как разлагается этот город, и знал, что разложение заразно. Часть меня отрезана, мой будущий путь и следующий шаг ясны. Я чувствовал себя просветленным, радостным и уставшим, как на выходе из спортзала. Сетевые пираньи год за годом отхватывали от меня бескровные куски, теперь моя судьба снова в моих разнопалых руках. Небо Южной Калифорнии обняло и убаюкало меня.

— Роджер, нет!

Проснулся я внезапно, и разбудил меня поток горячей жидкости. Мохнатым будильником оказался джек-рассел-терьер, облегчившийся мне на голову под вопль перепуганной хозяйки — сто с лишним килограмм трясущегося жира в упаковке самого дорогого костюма для йоги.

— Нет! Роджер, плохой пес! А ну иди сюда!

Я встал, покачиваясь от похмелья, с моего лица потекла моча Роджера, а память неохотно сообщила, где я и как здесь оказался.

— Господи, мне так жаль!

Она с топотом гонялась по земляной дорожке за мелким терьером, который водил ее кругами, с легкостью уворачиваясь от рук и хохоча во все горло на свой собачий манер. Я стоял, покачиваясь, и таращил налитые кровью глаза на женщину, протягивающую мне полотенце, висевшее у нее на шее. «Роджер!» И убегает вслед за своим мохнатым мешком с мочой, чтобы так и не вернуться. Я вытер с лица собачью метку, чувствуя себя невероятно униженным, и меня вырвало на землю.

А потом я забрался в «бимер» и присоединился к другим машинам, с плотностью сардин в банке набившимся на единственную дорогу в долину. В час пик на Колдуотер обычно было не протолкнуться, но у меня же не было причин спешить домой? Как оказалось, были.

Когда я приехал, дома на Вэллей-Виста были заблокированы фургонами прессы. Команды новостей жужжали от кофе и аромата скандала. Я припарковался, и меня тут же поглотил водоворот жадных камер и гладких, бесполых, как Барби и Кены, новостных мартышек. Каждый совал мне в лицо свой фаллический микрофон, пытаясь изнасиловать раньше других. Они кричали на меня, размахивали диктофонами и требовали содействия. Я был совершенно не в духе для такой спонтанной пресс-конференции, поэтому грубо протолкался сквозь толпу и запер за собой фанерную дверь своей квартиры. Кто же знал, что меня так легко обнаружат?

Ничего подобного я не ожидал.

У меня мелькала мысль о карьере артиста, но я слишком привык к относительному комфорту анонимности и не собирался превращаться в безмозглого хомячка в колесе развлечений. Теперь, когда на меня были направлены прожектора, я искал тени. Так вот что нужно было, чтобы привлечь их внимание? Всего лишь моя кровь? Господи, ребята, ну и просты же вы.

Тонкая дверь и окно без двойного стеклопакета почти не заглушали рева одержимых служителей таблоидов, но я задернул занавески и набросил цепочку, чтобы спрятаться в утешительном сиянии «Мака».

Он проснулся по щелчку и выдал мне список десятков неожиданных е-мейлов, в основном с неизвестных адресов, и в этом потоке почти не было спама от «Виагры». Наверное, выследить меня было не так уж сложно, мой адрес был tylersparrow@ ymail.com. Автоответчик мигал кнопкой «полон». Одинокая машинка захлебнулась от неожиданного потока популярности. Меня выбрали Королем Выпускного Бала! Ценой одного относительно бесполезного пальца (не считая нажатия клавиш «Ф», «Я» или «И», он все равно болтался без дела).

Телефон продолжал звонить, в дверь продолжали стучать, но я отгородился от всего. Выдернул шнур телефона, выключил мобильный и игнорировал стук и вопли, пока последнему из пришельцев не надоело.

Я сидел за компьютером и пролистывал сообщения, забыв о грязной голове и чувствуя, как остатки алкоголя проступают на коже с потом. Большая часть писем пришла от восхищенных придурков, несколько христианских фундаменталистов изрыгали пламя и серу, репортеры газет и интернет-изданий жаждали процитировать «Сумасшедшего резчика», несколько друзей и бывших коллег с разных мест работы приглашали выпить кофе и поговорить. У меня не было родных, кроме матери, поэтому поддержки и сочувствия я не дождался ни от кого. Все снова чего-то от меня хотели. Именно поэтому я и занялся тем, что сделал.

Я открыл свой сайт и взглянул на счетчик. Пять тысяч человек перечислили деньги за то, чтобы продлить доступ! Сегодняшнее представление должно было стать важным вторым шагом. Пришло время наращивать аудиторию, заставить их раскрыть глаза и кошельки, поддерживать ажиотаж, подать второе блюдо их виртуального пира.

Дзинь!

Компьютер предупредил меня о приходе нового сообщения, и я вернулся к почте, чтобы увидеть новую строку поверх просмотренных. Новое письмо было с прикрепленным файлом. Меня привлек адрес: piecemeal82@gmail.com — частьменянаобед… Определенно родственная душа.

Я щелкнул по письму. Прикрепленным оказалось фото молодой женщины, довольно привлекательной, но ничуть не похожей на штампованных голливудских девиц: ни высветленных волос, ни силиконовых грудей, со слегка кривыми, несовершенными зубами. У нее были темные коротко стриженные волосы, очки, почти безупречная кожа, а лицо и тело таили скрытое обещание, которое с первого взгляда сложно было понять. И пусть это было всего лишь неподвижное фото, оно выглядело так, словно его сняли лично, тайно, не ретушировали, и поэтому оно рождало чувство какой-то личной, очень близкой симпатии. Ее золотые глаза смотрели прямо в камеру, словно не позволяя мне не восхититься ею.

Сообщение было простым: «Я восхищаюсь тем, что ты делаешь. Хочешь устроить видеочат? Салли».

Я смотрел на ее фото, оно смотрело на меня в ответ. Было в ней что-то от Моны Лизы. Намек на улыбку, тайная ниточка, тянущаяся от нее ко мне, или же это просто насмешка? Я не был готов сейчас шутить, слишком уязвимым я себя чувствовал. Чем конкретно она восхищалась?

Я рассматривал ее непроницаемое лицо.

Какого черта? Сколько привлекательных девушек сами искали со мной встречи? Моя жизнь превратилась в колоду карт на ветру, не было ни порядка, ни времени, ни планов (если не считать сегодняшних 10:00) — ничего. Так что я кликнул на «Ответить» и набрал:

«Конечно, давай поговорим. Где ты живешь? В ЛА? И когда будешь у веб-камеры?»

Ответ пришел тут же.

«Ты меня просто ошеломил прошлой ночью. Я в Охай, но кажется, что намного ближе. А ты сейчас возле камеры?»

Мое сердце загрохотало. Я вонял, от меня разило собачьей мочой и алкогольной рвотой.

«Дай мне полчаса», — напечатал я.

Наплевав на растушую гору е-мейлов вкупе с красным подмигиванием автоответчика, я юркнул в ванную и вскоре уже постанывал от удовольствия под упругими струями горячего душа. Оживленный, если не обновленный, я высушился и постарался придать себе более или менее презентабельный вид, прежде чем сесть за компьютер. Я глубоко и медленно подышал, пытаясь успокоить сердцебиение, а затем вбил адрес ее чата и активировал свой.

Ее лицо возникло на экране, она смотрела прямо мне в глаза. И она действительно была милой.

— Тайлер. Поверить не могу, что это ты!

Голос у нее оказался хриплым, густым, соблазнительным. И, Господи… Она не могла поверить, что это я!

— Да, это я, — сказал я в ответ. — И тоже не могу поверить, что это ты.

Она улыбнулась, я ответил. Мое сердце принадлежало ей с первого движения ее губ.

— Ты прекрасен, — сказала она.

— Ты, видимо, давно не смотрела в зеркало, — ответил я. — Ты видела вчерашнюю трансляцию, Салли?

— Да. Ты очень храбрый. И зрелище вышло сильное. — Она прикусила нижнюю губу и продолжила: — Оно… возбудило меня.

Это было очевидно, она дышала чаще и глубже, а ее лицо порозовело от внезапной страсти. Что ее возбудило — отрезание пальца? Во что я ввязался?

— Не знаю, что на это ответить.

Она смотрела прямо в камеру… Прямо в мои глаза.

— А тебя оно возбудило? — спросила она.

Хм-м-м. Честно говоря, я даже не задумывался об эротических возможностях моих ампутаций. Меня не заводила боль, мясо никогда не являлось атрибутом сексуальной стимуляции, даже в мечтах. Мои предпочтения в этой области оказались вполне католическими. Внезапно я почувствовал смущение и стыд, но ни за что не признался бы в этом своей странной собеседнице.

— Ну, — осторожно начал я, — не в тот момент.

Она казалась разочарованной, что разочаровало меня. Я не хотел ее упускать.

— Ох, — кратко отозвалась она.

В дверь снова заколотили, но для них меня не было дома.

— Ты один? — спросила она.

— Да.

— И ты живешь один?

— Да. А что насчет тебя?

— Совершенно одна. — Снова долгая пауза, затем: — А ты одинок?

Вопрос застал меня врасплох. Тяжелый мрачный мяч одиночества начал разбухать в груди, и я понял, что не выдержу его веса. Мои губы зашевелились, но я не мог издать ни звука. Я лишь почувствовал, как отражается в глазах моя ни разу не выраженная печаль. Одинок? Был ли я одинок? Я не замечал одиночества… до сих пор. Ее лицо, совершенно спокойное, смотрело на меня без осуждения, и я дернулся от унижения под ее взглядом. Она терпеливо ждала ответа, и я понял, что именно ей могу сказать правду.

— Да, кажется, я одинок.

Она кивнула:

— Я тоже.

Не может такая красивая и милая молодая женщина быть одинокой, подумал я и тут же сказал об этом вслух.

— Мир переполнен, — ответила она, — но мне в нем нет места.

Я знал, что она чувствует, и мне не нужно было об этом говорить.

— Покажи мне свою руку, — сказала она.

Я протянул ее к камере.

— Можешь снять повязку?

— Ты правда этого хочешь?

— Да, хочу.

От ее жадного взгляда я заерзал, пряча эрекцию под столешницей, и медленно снял бинты, открывая свежую красную рану. Она ахнула.

— Болит?

— Не очень.

— Покажи поближе.

Ее дыхание стало глубже, мое тоже. Я чувствовал, как кровь горячим потоком струится по телу, как пульс разгоняет ее все быстрей. Салли подалась ближе.

— Хотела бы я ее поцеловать.

Меня душили эмоции, пришлось сглотнуть, прежде чем отвечать.

— Мне тоже.

И я это сделал.

В дверь снова забилась моя благодарная публика.

— Ты сегодня снова это сделаешь? — спросила она.

Я кивнул.

— В этом все дело. Ты не поверишь, сколько народу готово платить мне за это.

— Еще как поверю.

— И ты в их числе?

Она кивнула и улыбнулась, показав слегка искривленный клык, который делал ее еще сексуальнее… Несмотря на кровожадность.

— Я не думала, что все будет реально. Но игра стоила свеч.

Дверной звонок продолжал надрываться, крики снаружи пронизывали тонкие стены моего убежища на Шерман Окс. Е-мейлы и прочие сообщения ползли непрерывным потоком на фоне моего монитора. Даже мой молчаливый мобильный жужжал и танцевал буги на столе. Меня взяли в осаду.

— Что там за шум?

Я вздохнул.

— Кажется, прошлой ночью я стал невозможно популярен.

— Там собралась толпа?

— А ты просто включи телевизор. Я, кажется, теперь на всех каналах. — Я заметил, что в щель между занавесками сунулась камера, и торопливо рванулся закрыть их плотнее.

— У меня нет телевизора, — сказала она, отчего понравилась мне еще больше.

Она совершенно не знала об одиночных плодах моих трудов. Не знала, что я собирался откусить больше, чем мог прожевать.

— Что ж, видимо, пришло время для личного распятия. Толпа явно жаждет именно этого.

Она начала говорить и тут же оборвала себя.

— Что?

Она снова помедлила, потом продолжила:

— Если ты правда хочешь от них сбежать, можешь приехать ко мне.

Вопли с улицы требовали моей крови, и я всерьез задумался над ее щедрым предложением.

— Серьезно?

— Серьезно.

Я смотрел на ее спокойное, доброжелательное лицо и понимал, что никогда раньше не встречал никого с золотыми глазами.

Мне нужно было спрятаться.

На то, чтобы оторваться от журналистов-гончих, потребовалось не так уж много времени, и через полчаса я уже выскользнул из их хватки и направил «бимер» на север по Фентура-фривей. Над долиной Сан-Фернандо собирались перистые облака, но, когда я проехал Мурпарк, они уже растворились в небесной сини. Огибая последнюю гору со знаком цитрусовых ферм Охай и наслаждаясь прекрасным видом, я мог лишь изумляться, насколько девяносто минут поездки могут изменить человеческую жизнь.

GPS машины довел меня до маленького фермерского городка в духе старой Калифорнии, теперь известной благодаря своим спа-салонам и местечкам для отдыха на выходные. Никто не обращал внимания на бесконечные ряды апельсиновых деревьев. Я проехал два квартала от центра, мимо очень сухого, но спокойного и мирного старого кладбища, а потом мимо «Барте Букс», самой большой распродажи книг под открытым небом, и свернул на грунтовую дорогу к маленькому бунгало, стоящему на отшибе от соседей.

Сердце мое отбивало военный сигнал вечерней зари, когда я прочищал горло по дороге к дому, не зная, чего именно мне ожидать. Я собрал остатки самообладания, вылез из машины, подхватил ноутбук и зашагал к двери. Она встретила меня там, и мы целую вечность смотрели друг на друга через ржавые жалюзи. На ее милом лице совершенно не отражался прожитый опыт, оно, казалось, принадлежало десятилетней девочке и было почти прозрачным, словно ее кожи никогда не касалось солнце. Коротко стриженные рыжие волосы и поразительные золотые глаза мерцали в солнечном свете. В глазах светился восторг и предвкушение. Она оказалась маленькой, куда меньше, чем я ожидал: едва ли полтора метра ростом. На ней были джинсы и просторная хлопковая блуза, а на плечах нечто вроде шали, простой и совершенно не истертой, как и ее лицо. Но тело ее было чувственным, а на губах расцвела хищная улыбка, когда она закуталась в шаль, словно от холода.

— Ты быстро добрался, — сказала она, со скрипом отворяя дверь.

Я шагнул в прохладные объятия ее дома. Мебель внутри оказалась в основном от Стикли — или же это были очень хорошие копии. Старый потертый дуб подходил стилю дома так же, как и его обитательнице. Очарование древности и остановившегося времени нарушал лишь вполне современный компьютер в углу.

— Куда мне это поставить? — спросил я, приподнимая ноутбук.

Слегка прихрамывая, она провела меня к обеденному столу, и я сел. Внутри не было ламп, только солнце, проникающее в окна, освещало это место.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— А что у тебя есть?

Я проводил ее глазами до холодильника на кухне.

— Вода, пиво, чай со льдом… диетическая «кола».

Мне захотелось пива, и она кивнула в сторону гостиной, наливая нам «Michelobs». По пути я заметил спальню, идеально прибранную и очень уютную. Кровать была застелена, на стенах висели картины куда более мрачные и кричащие, чем можно было предположить, глядя на милое личико их хозяйки. Я сел на диван и начал буквально впитывать окружающее. В этом доме царило постоянство и история, то, чего мне так не хватало. Сам я всю жизнь мотался, как незакрепленный канат в полосе прибоя.

Она вошла в комнату, неся поднос с пивом в одной руке, и я встал, чтобы ей помочь, а потом поставил поднос между нами на диване. Я пытался ее понять, и мне чертовски нравились ее намеки на спальню.

— Спасибо, что пригласила меня сюда, — сказал я ей.

— Спасибо, что приехал.

— Почему ты со мной связалась? — При всей моей симпатии я до сих пор не мог этого понять.

— Потому что ты сделал нечто простое и храброе. И потому что мне показалось, что мы похожи, а мне мало встречалось похожих людей. Я ошибалась?

— Надеюсь, что нет.

С этими словами я потянулся к ее руке, и она мне это позволила. Но я был жаден, мне нужны были обе. Поэтому я потянулся и к правой ее руке, а у нее перехватило дыхание. Она внимательно посмотрела мне в глаза, а потом молча выпутала руку из шали. Рука заканчивалась на середине между локтем и запястьем. Осознание этого только начало проникать в мой мозг, а желание уже затопило меня. Я осторожно потянулся, зная, что она этого хочет, и дотронулся до ее культи, нежно сжал ее в ладони. Я хотел ее поцеловать.

— Несчастный случай? — спросил я ломающимся голосом.

— Не совсем, — ответила она.

— Как это произошло?

Она снова оценивающе на меня посмотрела и только потом решилась сказать.

— Я работала в печатном цехе. Резала и переплетала, постоянно наблюдая, как гильотина рассекает стопки бумаги. Она меня зачаровывала. Гипнотизировала. Я резала и резала, скармливала ей все новые и новые стопки, и она просто тянула меня к себе. Все ближе и ближе. — Она посмотрела на меня, словно решая, безопасно ли будет продолжить. Видимо, решение оказалось в мою пользу, потому что она сжала мои пальцы. — Я не знаю. Я просто не могла ее не кормить. И не сразу поняла, что делаю, когда толкнула под лезвие руку, а потом отдернула ее остаток, заливая кровью бумагу. Моя жизнь растекалась по книге.

Она ждала моей реакции, а я смотрел на нее в замешательстве.

— Было больно?

— Возможно. Но я испытала оргазм.

Когда она это сказала, я чуть не «испытал» то же самое. Мне было чертовски тесно в джинсах. Она уронила свою уцелевшую руку на мои колени, отлично понимая, что происходит. Я нагнулся поцеловать ее, и она жадно ответила, присасываясь к моему языку.

Я отнес ее в спальню; она почти ничего не весила. Она была невероятно хрупкой, но ее сексуальные аппетиты не уступали странностям характера. Мы целовались, ее глаза закатились, и, запрокинув голову, она издала животный, совершенно дикий и ничем не сдерживаемый вопль. Когда я положил ее на постель, она не позволила мне встать и посмотреть на нее, притянула к себе, яростно сражаясь с пуговицами моей рубашки и заставляя меня делать то же с ней. Я был рад повиноваться.

Кожа ее была алебастровой — едва ли не светящейся изнутри, без единой морщинки. Когда я снял ее блузу, то понял, что белизной ее кожа не уступает ткани. Она ухватила меня за руки, поднесла их ко рту, по очереди засасывая пальцы, пока не добралась до свежей раны. Влажный жар ее рта заводил и в то же время успокаивал.

Я расстегнул ее джинсы, и она с готовностью вскинула бедра, чтобы мне помочь. Джинсы застряли на середине, я задергал ткань и услышал, как жарко учащается ее дыхание. Джинсы зацепились за завязки ее протеза. Ниже колена ее нога состояла из резины и стали.

Когда она сказала «сними», я понял, о чем речь, и отсоединил искусственную конечность. Меня тянуло к ней, как мотылька на пламя. И надолго меня не хватило.

Очнулся я в темноте, когда древние часы пробили восемь. День прошел в довольной дремоте после невероятного секса. Место на кровати рядом со мной оказалось пустым, но все еще теплым. Лунный свет проникал в окно и трогал меня холодными пальцами. Я вдруг ощутил себя крайне уязвимым, когда из одежды на мне были только мурашки. Я выглянул в коридор: Салли нашлась в гостиной, ее освещал холодный свет монитора. Пока я спал, она включила мой ноутбук. Я соскочил с кровати и натянул джинсы.

— Не хотелось тебя будить, — сказала она, и я был ей за это благодарен. — Надеюсь, ты не против, что я его включила, уже довольно поздно.

Я сел рядом с ней, чтобы ввести необходимые для сегодняшнего представления пароли. Салли честно смотрела в сторону, пока я стучал по клавишам. Как только все было готово, она повернулась, облизывая губы и зубы, чем тут же прогнала остатки дневного сна, готовя меня к ночи.

Ночь Вторая на TylersThirdAct.com стоила денег. Отныне сайт стал эксклюзивным клубом для тех, кто готов оплатить свои визиты. На данный момент — для трех тысяч. Я мог бы сказать, что Салли эта цифра впечатлила, но она молчала, пока я открывал свою сумку и доставал все необходимое: вазу, шприц, анестетик, серебряные инструменты и гриль, белую шелковую подушку. У меня снова задрожали руки и сжался анус. Я обернулся к Салли через плечо.

— Красиво, — выдохнула она.

— Ты не против, если я приму душ? — спросил я, и она кивнула.

Я дрожал и дергался под теплыми струями. Меня стошнило жидкой желчью моих грехов: больше во мне ничего не было. А теперь и желчь покинула мое тело, как демон после изгнания.

Завершив туалет, я вернулся к ноутбуку, Салли и своему будущему. Время приближалось к девяти, остался час до следующей главы.

— Ты отлично выглядишь, — совершенно искренне сказала Салли.

Нет. Это она отлично выглядела, я не мог на нее не глазеть, не наслаждаться ее красотой. Если она считала меня красивым, оставалось лишь радоваться. А вот передо мной сидела невинная, уязвимая прелесть, хрупкая и незащищенная, и мое сердце рвалось к ней. Я обнял ее лицо ладонями и поцеловал ее, с любовью и страстью, а потом нежно прижался своей шершавой щекой к ее нежной коже.

— Что ты сегодня отрежешь? — спросила она.

— Я… я думал о втором пальце, — запнулся я.

— А разве ты не… — Она замолчала.

— Продолжай. Что я «не»?

— Просто… разве ты не боишься повториться? Если уж ты решил удалить палец, то почему не выбрать палец на ноге?

— Я… ну… ну да. А что в этом плохого?

— Мне кажется, аудитория хочет какого-то, ну, развития. Ты же не хочешь потерять их интерес?

Развития. На миг мне показалось, что я слышу сетевого критика. Но тут же понял, что она права.

— К примеру, ухо?

Она взяла меня за руку.

— К примеру, кисть. — И она поцеловала мою ладонь, а потом заглянула мне в глаза.

— Кисть. — Я сглотнул.

Но пути назад уже не было. Я задал себе направление, я подготовил финальный акт и теперь должен выполнить задуманное. Я заключил сам с собой контракт.

Четверть десятого вечера. Часы на стене отсчитывали секунды размеренно и неизбежно, но я готов поклясться, что стрелка все ускорялась. Хотя, возможно, ускорялся мой пульс.

— А после кисти?

— Подумаем об этом позже, — сказала она. — После кисти.

— Ты права.

Она улыбнулась, и ее золотые глаза засияли. Ее поцелуй был глубоким и долгим.

— Не знаю только, есть ли у меня нужный инструмент.

Все еще сияя, она ответила:

— У меня есть.

Я в ней не сомневался. Она вышла из комнаты и вернулась с большим резаком для бумаги. Аккуратно поставила его перед ноутбуком и раскрыла его тяжелые стальные челюсти. Они хищно блестели. Я протянул руку, захлопнул гильотину и услышал стальной звон, который зачаровал меня, как колыбельная.

Я посмотрел на экран, где все обновлялся список писем и подтягивались в последнюю минуту новые подписавшиеся. Потом взглянул на часы — 21:35.

— Так что ты думаешь? — спросила она.

Моя душа подала на развод с телом. Я искал себе другой глобус, пытался вырваться с планеты, где был просто игральной картой, затерянной среди миллионов таких же. И я смотрел в жаждущие глаза такой же парии, крошечной, невероятно хрупкой. Я получил истинное вознаграждение, только когда решил отказаться от себя и отказался от всего. На данный момент моя аудитория заплатила почти полмиллиона долларов за то, чтобы наблюдать мое саморазрушение, чтобы видеть, как прекращается жизнь по велению измученной души. Я нашел компанию, романтику, утешение, все то, чего мне так не хватало в жизни, и все это в обмен на часть своего тела. И готовность отдать вторую.

— Я думаю — да.

Я видел, как на ее глаза наворачиваются слезы радости, и сам ощутил радость, когда она крепко меня обняла. Я снова начал дрожать, полностью отдаваясь на ее милость. Салли отстранилась и посмотрела на меня. В ее глазах был вопрос.

— Что такое? — спросил я.

— Хочешь, я опущу резак?

Я знал, что именно этого она хочет, и, наверное, тоже этого хотел. Когда я кивнул, мое тело отпустил прежний спазм, я успокоился. Я действительно был в ее руках.

— Тогда нам лучше приготовиться, — сказала она под согласное тиканье часов.

И, как умелая санитарка, Салли вколола лидокаин в мое запястье. Я ощутил покалывание, когда анестезия начала действовать. Салли отложила шприц и массировала мою руку, а я наслаждался ее теплом.

— У тебя есть «Джек Дениэлс»?

У нее оказался «Мэйкерс Марк», что тоже подошло. Жар покатился по моим венам, и я еще больше успокоился. Секунды неслись одна за другой, мой пульс замедлялся. Несколько минут до эфира. Она усадила меня на стул перед камерой, а сама устроилась так, чтобы оказаться за кадром. За секунду до десяти она натянула черную хэллоуинскую маску.

— Ты готов?

Я был готов.

Я включил веб-камеру и развернулся к ней. Еще три сотни посетителей оплатили шоу в последний миг, количество зрителей онлайн увеличивалось до десяти вечера.

Я вытянул руки перед камерой, как фокусник в начале трюка. Салли протерла мое запястье спиртом. Я уложил скользкую руку на резак, Салли поправила ее, определив нужное положение. Сияющее лезвие ждало своего хода. Я повернул камеру, добиваясь идеального ракурса. И раньше, чем я смог возразить, Салли налегла на ручку резака, опуская ее вниз. Моя кисть упала на подушечку, как морская звезда на песок.

Я сунул обрубок в раскаленный гриль и отключился.

Знаю, это избитый авторский штамп — заставлять главного героя терять сознание, чтобы оправдать внезапный поворот сюжета по прошествии некоторого времени. Дешевый, но действенный трюк, я много раз им пользовался до недавнего времени. И продолжил теперь, пусть и не по своей воле. Я не знал, что произошло в промежутке между обмороком и моим возвращением в сознание. Знаю только, что пробуждение сопровождалось потрясающим ароматом. Густым, вкусным запахом жареного мяса.

Мое тело застыло в неудобном и странном положении на покрывале, которым застелили что-то металлическое. Я открыл глаза и ждал, пока зрение сфокусируется, забыв, где я могу очутиться. Было ясно, что я точно не в своей квартире на Шерман Окс. Я был в доме Салли, конечно же, но в странной клетке из ржавого металла. Клетке с толстыми прутьями, едва ли в метр шириной. Голова болела и плохо соображала, зрение плыло, а телу было крайне неудобно. Потом я ощутил, что во рту все пересохло и онемело, на месте языка шевелился только обрубок.

Я поднял голову, чтобы посмотреть в направлении кухни, где на плите пыхтела кастрюля, источавшая дивные ароматы. Услышал голоса. У Салли появилась компания. Шестеро посетителей сидели за обеденным столом, и перед каждым стоял изысканный прибор. Люди были разного телосложения: крепко сбитые, худощавые, высокие, низкие, разной степени упитанности, объединяло их лишь одно: у каждого не хватало какой-то части тела. У каждого хоть чего-то недоставало для полного комплекта.

Когда Салли вошла, удерживая одной рукой поднос с дымящимся мясом на блюде, она явно удивилась и обрадовалась, увидев меня в сознании.

— Доброе утро, — сказала она, и все обернулись ко мне, заставив забиться в дальний угол клетки.

В этот момент я их узнал: Дэниела Пауэра, вице-президента драм на NBC, Кэролин Пфенстер из Тернера, какого-то менеджера среднего звена с Universal, я давно забыл его имя после провальной попытки договориться в прошлом году. Другие были мне незнакомы.

А потом я заметил, что не просто сижу перед ними голый. У меня недоставало не только руки. Пока я спал, мне ампутировали ногу, отчего мои болтающиеся гениталии казались странной недоразвитой конечностью.

В животе заурчало.

— Кто хочет есть? — спросила у меня Салли.

Все за столом согласно зашумели, не понимая, что ее вопрос адресован не им.

Я покачал головой, отрицая охвативший меня голод. Я не мог даже позвать на помощь.

Сервировка стола перед сидящими была закончена. Возможно, там были и овощи, но я их не видел. Я видел только свое филе, выставленное в аппетитном виде, и группу людей, которые в нем копались, выбирая кусок повкуснее. Это шоу принадлежало уже не мне, сообразил я: сериал, который я создал, отрезая от себя части тела, перехватили. А меня заменили новыми ведущими. Третий Акт Тайлера теперь транслировала другая сеть, с новыми владельцами, которые запустили его на другой веб-сайт.

Салли поднялась из-за стола с тарелкой и опустилась передо мной на колени, в нескольких дюймах от решетки. Сквозь окошко в нижней части клетки она просунула маленькую тарелку. На ней, как розовый тарантул, лежала моя отрезанная кисть, нежное мясо едва держалось на костях.

— Давай же, — подбодрила меня Салли. — Это действительно вкусно.

Пожалуй, даже слишком вкусно. Я не мог это есть.

Это было две недели назад. Не стоит и говорить, что у меня появился вкус к человечине, иначе я бы не дожил до этого дня. Точнее, то, что от меня осталось. У меня не было рук и ног, не было многого другого. От меня больше нельзя было ничего отрезать, не убив меня. Я выглядел, как диванная подушка.

Часто говорят, что не важно, как ты умер, важно, как ты жил. Я могу поспорить. Как тот, кто прожил жизнь в заурядной анонимности, могу смело заявить, что уникальна в моей жизни только смерть. Сегодня у Салли последний званый ужин. Боль живет лишь в моем сердце, не в теле. Значение существования порой сильно преувеличивают. Я не буду по нему скучать. Если вы один из подписчиков и заплатили за зрелище, присоединяйтесь к моему последнему шоу. Салли тщательно вымыла и причесала меня для финала моего третьего акта, веб-камеру вот-вот включат. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне в этом последнем эпизоде, за минуту до того, как я поблекну, уступая место рекламе.

МАРИЯ АЛЕКСАНДЕР «И пусть бледны уста…»

Юность твоя свежа, время ее хранит,

И пусть бледны уста и слезы на глазах,

Прощай, ты должна позабыть.

«Прощай», неизвестный автор,

Франция, XV век

Яркий свет, холодный воздух обжигает мои сухие губы. Голова устало клонится вперед, колокола обедни тонко поют со стороны аббатства. Мужчины с поясами из пластин слоновой кости и в дорожных плащах шурх-шурх-шурх с лошадей в замок, сквайры прыскают от них во все стороны, как пауки, при виде грязных золотых шпор. Сжимая молитвенник в муфте, я размышляю, к седлу которой из лошадей приторочено мое приданое. Мои тысячи, наше спасение. Жизнь моя не там, где я, она привязана к седлу зверя в драгоценном сундуке, которого я никогда не видела…

Три дня назад моя невинность была лишь тенью, застилавшей одну из монастырских стен. И как же быстро это изменилось, удача улыбнулась мне. Я буду помолвлена, но считала, что на всю жизнь останусь старой девой. Сестры мои вышли замуж, мне же сказали, что для меня ничего не осталось. Возможно, я неверно поняла. Я вспоминала все оговорки последних месяцев, однако память отражала лишь бесконечные процессии монахинь, священников, землевладельцев, которые приезжали к отцу жаловаться на плохие всходы и восстания, поскольку отец оставался верен Парижу. Я не помню, чтобы хоть раз слышала о брачном контракте или о гостях, которые могли бы дать за меня выкуп. Три ночи назад Матушка заявила о моей помолвке, придя ко мне в спальни, как Ангел, возгласивший Деве о рождении Христа. Я должна была обвенчаться с сыном герцога из Нормандии.

На мое тринадцатое Рождество.

Мы с Матушкой гуляли в слабом свете утра, мои компаньонки жалобно плакали у ворот замка. Одна прятала в шелковом платке маленький флакон с розой, кардамоном и тмином, подарок мне на прощание. Мы восторженно шептались о свадьбе. Буду ли я управлять большим домом? Будет ли у меня много детей? И красив ли мой жених? Подруги уверяли меня, что мои льняные волосы и голубые глаза делают меня очаровательной, меня могут и полюбить. И я поверила им. Пусть всего лишь на миг.

Матушка видела, что я печальна, оставляя компаньонок, и погладила меня по щеке, с бледным намеком на ласку.

— Не волнуйся, — сказала она. — В твоем приданом много полос итальянского Дамаска, синего, как яйца малиновки; полотна, белого, как свежие сливки; бархата, темного, как крылья убийц; и теплой шерсти, которая согреет тебя в холоде Нормандии.

Я не помнила, чтобы такие ткани грузили в повозки, и не знала, что в них есть оружие. Лишь аккуратно завернутые тяжелые мешки с соленой рыбой и свининой, ржаным хлебом, бочками сидра, сушеными сырными головами и другой провизией. Груза было куда больше, чем требовалось на четыре дня пути. Наверное, я просто недооценивала аппетит мужчин.

Морщинистые красные лица выглядывали из кухни. Ветер шелестел над головой в буковых листьях, когда меня поднимали в разрисованную карету и усаживали меж пушистых мехов, в которые я тут же укуталась. В мехах я спрятала туалетные принадлежности и несколько узелков с лакомствами. Было до странности тихо. Ни акробатов, ни певцов, ни глашатаев не пригласили отпраздновать мою удачу и пожелать мне счастья.

— А где же люди моего нареченного? — спросила я у матушки. — Почему они не приехали за мной, как за моими сестрами?

— Нам нужно спешить, — ответила она и отняла руку.

Я смолкла.

Листья хрустели под их ногами, когда мужчины в поясах из пластин слоновой кости вскинули мечи, принося клятвы ангелам и восхваляя неувядающую красоту моей матери. От этих слов сердце мое затрепетало, как паутинка на ветру. Я сидела не двигаясь и восторженно слушала, как они превозносят душевное и физическое совершенство моей матери. А затем они криком подогнали лошадей, и всадники умчались вперед. Цок-цок-цок копыта, и моя повозка тоже двинулась от замка.

Я отбросила свое изумление. Слишком сильно мне хотелось дождаться того дня, когда мне будут служить такие сильные воины и мне возносить хвалу; до того дня, когда я буду вдохновлять рыцарей на благие дела и помыслы и рыцарь будет сражаться во имя меня и Матери Божьей. Скоро наступит день, когда меня будут чтить и защищать. (Хотя свадьба может состояться и через несколько лет после помолвки. Это еще неясно.) А в ожидании этого дня я смогу писать письма матери и сестрам, и у меня будут мои любимые книги. Наверняка и книгу меня скоро будет много больше.

Мы уезжали все дальше, и я набралась смелости подобрать юбки и подползти к занавескам. Сдвинув их влево, я увидела пестрый гобелен Бретани, остающийся позади. Черные полосы дубов отмечали границы между зелеными полями трав, перемежающимися кустарником и пушистыми головками вереска в блестках росы. Я облизнула губы, словно пробуя на вкус нектар буйной зелени. А затем кислый запах лошадей вклинился в праздник природы — один из всадников галопом приблизился к моей карете. Сквайры бежали наравне с каретой. Человек на лошади был одет в кольчугу и ярко-красную хлопковую тунику, перехваченную на талии белым поясом. Меня испугала ширина его мощного подбородка, жестокий прищур глаз и множество поблекших шрамов на переносице. Намек на доброжелательность разгладил его мрачные черты, и он заговорил со мной:

— Хейл, малышка… Все хорошо?

Я кивнула.

— Тебя не укачало там?

Я помотала головой.

Он отвернулся и крикнул остальным:

— Да ее саму запрягать можно! Выносливая, как бык.

От унижения у меня подвело живот, а они расхохотались. Я позволила занавеске закрыться, снова укутывая меня темнотой.

Воины поддразнивали меня, звали показаться снова, но я лишь забралась поглубже в мех и спала до тех пор, пока от голода не стало кисло во рту. Глаза привыкли к темноте. Занавеска на окошке дергалась в такт движению, и тогда мелькали полосы света. Я нашла небольшой узелок с едой и набросилась на свой соленый праздничный завтрак, словно голодный барсук. Тяжелый и болезненный ответ желудка напомнил, что несколько дней мне придется питаться плохой едой.

Карета остановилась на краткий отдых, и в серых ветвях с остатками желтых листьев застрекотали сороки. Недобрый знак, но еще и предупреждение о близости вооруженных людей. Кого предупреждает птица о нашем присутствии? Опустошив ночную вазу в отверстие в полу, я осторожно выскользнула из кареты и огляделась. Колеса были разбиты так, словно карета все время ехала по бездорожью. Сопровождающие перекликались, подбадривая друг друга, и вели приглушенные разговоры. В неверном свете их лица казались пепельными, губы мокрыми от спора. Они боятся? Но они же не могут бояться, они поклялись матушке. Они убивали язычников, англичан, а может, даже наших собратьев. И у них были друзья. Они никогда не были одиноки, как я.

— Движемся дальше, маленькая! — крикнул мне тот, кто меня испугал, и подмигнул, когда сквайр помог ему взобраться в седло.

Красивый рыцарь подсадил меня обратно в карету (хоп!), и я спряталась, как мышка, в складках меха. Я никогда раньше не покидала замок дольше, чем на несколько часов. И теперь меня трясло нервной дрожью, словно злые духи проскальзывали через мою кожу насквозь и обвивали мои пальцы.

Мы остановились на ночевку, и звуки ночи вылили добрый ковш страха на мою холодную кожу. Мужчины ели соленую рыбу, пили слабое пиво, внимательно и трезво рассматривая темноту за кострами. Я не понимала, к чему такие ограничения. Сегодня не пост, не Адвент, можно же было и не поститься. Позже, свернувшись клубочком в своей постели из меха, я дрожала от волчьего воя. Волки охотились на овец в дальних полях. От шороха камней под ногами воинов я чувствовала себя уязвимой, а вовсе не защищенной. Живот болел, рыдания жгли изнутри. Тяжелый запах звериных шкур душил меня, и я старалась не вдыхать глубоко. Я прижала к груди молитвенник и повторяла про себя молитвы Святой Деве, пока сон не сморил меня незадолго до рассвета.

Карета, видимо, двигалась уже давно, но разбудил меня звук собственного быстрого и ровного дыхания. Что-то изменилось в воздухе, который проникал сквозь занавески. От ледяного ветра у меня защипало в носу. Все тело болело от холода, шею и плечи свело, как только я попыталась подняться с постели. Я подобрала юбки, чтобы пробраться в другой конец кареты, карета дернулась, и я упала на колени.

В этот раз за занавесками оказались мрачные искореженные пальцы деревьев, тянущиеся к нам со всех сторон. Солдаты напряглись в седлах, на их лицах проступил пот. Все неотрывно вглядывались в зияющие между деревьев провалы. Никто не заметил, что я высунулась в окно посмотреть на переплетение древних ветвей над нашими головами. Стволы мне не нравились, они были голыми, и ветви на них погибали, сражаясь за возможность подняться к свету. Мертвый скрип стволов резко контрастировал с живой зеленью сосен. Сырая земля была усеяна гниющими листьями, которые цеплялись на подковы лошадей и приглушали звуки шагов. Сквайры то и дело проваливались по щиколотку в эти листья, а потом лихорадочно выдергивали ноги, словно боялись, что лес их откусит.

Я начала представлять себе ужасы, которые скрыты за этими деревьями. Грязные голые твари с черными глазами, вздутыми животами и загнутыми когтями. Это место казалось проклятым тишиной и тенями.

— Где мы? — осмелилась прошептать я.

Страшный солдат посмотрел на меня так, словно своим шепотом я нарушила клятву. А потом лес ответил бормотанием, которое становилось все громче, и порыв ветра ударил в нас, словно поднятый крылом дьявола.

Тогда я поняла, где мы оказались.

Мы были в сердце Пьемонта, в лесах отчаянья, где возлюбленные превращались в камень от проклятия ведьм, где незадачливые путники попадали в лабиринты и становились пищей чудовищ.

Воздух задрожал, когда мы снова въехали под плотный полог леса и очутились в полосе тьмы. Дорога сужалась, ухабов было все больше, и под колеса начали попадать корни деревьев, вырывающиеся из земли. Я упала на бок и ударилась плечом, когда карета дернулась и едва не перевернулась. Ужас колотился в груди, я не могла понять, зачем мы отправились так далеко на запад. В жуткий Пьемонт. Я так долго спала, что не могла заметить, как карета движется за солнцем. Господи Иисусе, молча взмолилась я. Прошу, пожалей меня. Не отдай меня Преисподней, спаси невинную душу.

Внезапно карета замедлила ход и остановилась. Я услышала шум лагеря, который начали готовить на ночь, и более тихие шорохи в кустах. Среди солдат разгорелся спор, кому идти за хворостом для костра. Они ругались так, словно приказ отправляться в лес значил бы верную смерть. Пугающий голос велел всем держаться рядом и не отходить далеко от лагеря. Приглядывать друг за другом. Потому что одну из лошадей нагрузили хворостом еще в предыдущем лагере.

Я завернулась в плащ и сжала молитвенник, решившись подобраться к дверце и выглянуть наружу. Ледяной воздух обжег щеки. Я не слышала ни птиц, ни жужжания насекомых. Только движения людей нарушали жуткий покой этого места. Ветки ломались под ногами солдат, как кости скелетов.

— Есть хочешь?

Тот, кто пугал меня, предложил свинину и кусок хлеба, но я покачала головой. Другие уже устроились у костров и снова ели соленую рыбу. Я хотела спросить, почему они постятся, несмотря на то что сейчас не пост. Не стоило так себя ограничивать. Но я могла ошибаться. Дни пролетали мимо меня, как осенние листья по ветру. Поэтому я решила почитать молитвенник в свете костра, не обращая внимания на жадные взгляды солдат, потягивающих разбавленное пиво.

Сумерки сменились ночью. Я заметила, что в ближайший просвет между деревьями видна поляна с густой травой, окруженная дубовой порослью. Даже самые густые тени бежали из нашего лагеря, испугавшись света костра. Я смотрела, как танцуют тени, как изменяется рисунок света. И вдруг с изумлением поняла, что солдаты собрались за моей спиной. В руках они несли факелы, глазированную вазу с водой, покрывала из беленого льна…

Я вздрогнула, увидев одержимость на их лицах.

— Что это?

— Твой отец в смертельной опасности, — сказал испугавший меня солдат. — Ты должна сделать для него одну вещь. Только так ты сможешь его спасти.

Насколько я знала, отец не был болен, но опасность грозила ему со всех сторон, от войны и дрязг между благородными.

— Представить не могу, что от меня потребуется, — сказала я. — Я же просто девушка. Как я могу помочь отцу, если не браком с хорошим человеком и не рождением наследника?

Его большие мозолистые руки ухватили меня за плечи и развернули к поляне. Удерживая на месте, он зашептал мне в ухо:

— Все просто. Тебе нужно сесть там, на поляне, и просидеть до рассвета.

— Нет! — закричала я, упираясь каблуками в сырую землю, пытаясь найти надежный корень и зацепиться за него. — Умоляю вас! Только не в лес!

Он толкал меня вперед, а я откидывалась назад, мотала головой, отчаянно повторяя:

— Нет! Не надо, умоляю, нет!

Я разрыдалась, когда он подхватил меня на руки и понес на поляну. Я для него всего лишь тряпичная кукла. Я пыталась пинать его по лодыжкам, но попадала только по доспеху.

Мы вышли на поляну, и остальные солдаты затянули молитву, раскладывая белые покрывала на траве. В свете факелов они выложили три круга покрывал, с одной стороны поставили вазу с водой, с другой воткнули факел. Я вцепилась в руки своего мучителя, пытаясь сопротивляться.

— Мы будем следить за тобой, маленькая. Ничего с тобой не случится.

Слезы текли по щекам, и я запрокинула лицо к небу. Меня заставили сидеть в проклятом лесу. Одной. Что сказала бы моя семья?

— Но почему я должна здесь остаться?

— Это, — сказал он, разворачивая меня к вазе, — святая вода. А это, — он повернул меня к факелу, — сделано из дерева, которое привезли из Иерусалима. Большего я тебе сказать не могу.

Он усадил меня на покрывала, и я съежилась от ужаса, слушая, как отдаляются его шаги. Факел разбудил призрачные тени, и они начали свой жуткий танец на облетевших деревьях. Жуткие ветви окутывал дым. Я зарылась лицом в муфту, пытаясь скрыть в ней слезы и страх. Вытерла нос о ее теплый мех и достала молитвенник, открывая его дрожащими руками на моей любимой молитве. Я начала читать ее вслух.

Сидеть пришлось несколько часов, читая молитвы снова и снова. Слезы мои высохли, пока я молилась. Мне ничего здесь не угрожало. Я вздохнула и положила раскрытый молитвенник на полотно. Ткань была невероятно мягкая, очень тонкого плетения и из чистых нитей. Я задумалась над тем, не вытащили ли они эту ткань из моего приданого, — и тут что-то зашелестело в подлеске за танцующими тенями. Я подняла взгляд. Возможно, мое странное бдение окончено, и за мной идут…

Что-то зашипело, и кустарник на краю поляны зашевелился.

Покатая морда бледного чудовища покачивалась между стволов. Существо злобно оскалило зубы и начало рыть траву белым копытом, словно бросая вызов. А потом склонило мохнатую голову набок и выжидающе уставилось на меня. Я забыла, как дышать, а оно поплыло ко мне, как явление апостола с Божьим посланием. Слезы восхищения и невозможности поверить потекли по моим щекам при виде витого рога на лбу этого зверя. Зверь поднял голову на миг, понюхал воздух, и его губы задрожали. Глаза существа блестели недоверием и болью.

Весь мир исчез для меня, осталось только это дикое чудо. Я протянула ему ладонь, словно предлагала лошади лакомство. Зверь настороженно обнюхал вазу, полакал воду и зашагал по белому полотну, поглядывая на факел. Я восхитилась изгибом его шеи, когда он повернул ко мне морду и лизнул мою ладонь. Язык оказался шершавым, как у кошки, и широким, словно у льва. Я вздрогнула от прикосновения. Задние ноги подогнулись, и с чудным изяществом он положил морду мне на колени. Я нежно погладила белую гриву. И ничуть не испугалась, когда увидела, что завитки его рога покрыты кровью. Зверь поводил ушами и дышал тяжело, как усталая лошадь, шкура его пульсировала под шерстью. Кровь у меня в ладонях откликнулась на этот ритм.

Наше объединение нарушил резкий свист стрел. Я закричала, закрывая руками голову. Мужчины, прятавшиеся в деревьях, стреляли сетями, а зверь внезапно взревел, принимая новый вызов. Спутанный, но непокоренный, он бился в сетях, полосуя их рогом, который резал, как лезвие. Новые люди высыпали из леса и побежали к нему, обнажив мечи, но зверь отпугнул их ревом и угрожающей позой. Он выл, как проклятая душа, и скалил зубастую пасть. От рева более слабые падали на колени, их пояса из пластин слоновой кости звенели на влажной земле.

Но тому, кто меня так пугал, и его компаньонам крик был не страшен. Они бросились к зверю, размахивая мечами, заставили его пятиться. Новый залп стрел пришпилил к земле сеть, в которой запуталось дрожащее создание. Его глаза начали гаснуть, как у кошки, которая вышла к очагу. Передние ноги неловко подломились, розовая пена покрыла губы. Вазу сбили на землю, и разлившаяся вода впитывалась в лесную подстилку. Я с яростью поняла, что «святая вода» была отравлена какими-то травами и должна была одурманить зверя.

С нарастающим отвращением я смотрела, как чудный зверь становится жертвой ловушки. Моя чудесная связь с ним уничтожена злобными людьми. Мои мечты, мои желания… Все то невинное и простое, что заполняло мои девичьи мысли, исчезло, когда зверь сдался, его мощная челюсть упала на грудь. Сонное зелье сделало свое дело, и он застыл, беспомощно выгнув шею. Тяжелые завитки рога утянули его голову вниз.

Некоторое время солдаты рассматривали чудесного зверя, любовались им, как цветами в саду. Каждый выражал восхищение храбростью и боевым духом этого существа, не говоря уж о его странной анатомии.

— Но станет ли герцог его убивать? — спросил один.

— Этот зверь — настоящее чудо. Его нужно показать людям, — сказал другой, у которого колени подогнулись от звериного рева.

— Возможно, — ответил им тот, кто меня пугал. — Один только рог стоит невероятное количество денег. Так мне сказали. Достаточное, чтобы спасти герцогство Бретань. А уж целый зверь, живой… — Он помедлил, размышляя. — Если мы сохраним ему жизнь, мы станем легендарными, как наши праотцы. Как Артур и Гавейн. А герцог получит славу убийцы чудовищ и отрежет от этой твари все, что захочет.

— Легендарными! — воскликнул красивый рыцарь. — Нужно отпраздновать!

Они волоком подтащили спящего зверя к окраине нашего лагеря. Вскоре на вертелах зашипело мясо и в кубки полилось немыслимое количество вина. Мне ничего не предложили, а я не собиралась с ними разговаривать. Они хвалились охотой, вопили здравицы, и никто не вспомнил ни обо мне, ни о том, что с моей помощью было предано волшебство. Они сняли оружие и сапоги. А я не могла отвести глаз от несчастного зверя, который лежал в путах, пока они ели и напивались до помрачения.

Легендарными? Ублюдки и фанфароны, все до единого.

Я прокралась к своему убежищу в карете и завернулась в меха. Плакать не получалось. Нужно было придумать, как мне освободить зверя, пока они не увезли меня в Нормандию. И потом я услышала их:

— Что будем делать с девчонкой? — заплетающимся языком спросил один пьяный солдат.

— Бросим… в бл-л-лижайшем… ма-а-анастыре, — ответил другой. — Как приказал ее отец.

И они начали обсуждать свой умный план, говорить, что я не должна была знать цели поездки, иначе ничего не получилось бы. Меня нужно было обмануть. Так было проще всего.

— Ну что ж, — заговорил тот, кто пугал меня, и лесная подстилка затрещала под его сапогами, когда он подошел к костру. — Раз уж она все равно достанется монашкам…

Я не поняла, что значили последовавшие свист и смех, но слышала, как тяжелые шаги приближаются к моей карете. Он раздвинул занавески, и его жуткое лицо, подсвеченное сзади костром, возникло в окне. Карета накренилась под его весом, когда он забрался внутрь. От его запаха мне было нечем дышать.

Мускус и пот. Уксус. Поначалу я остолбенела от неожиданности, а потом изнутри поднялась волна ужаса, и я сорвала горло криком. Но с той же легкостью, с которой он раньше нес меня на поляну, он пригвоздил меня к меховому покрывалу, задрал мои юбки и раздвинул толстыми коленями ноги. Моя невинность оказалась во власти его желания. Чувственная. Нежная. Та часть меня, за которую я отдала бы что угодно. Извиваясь в его железных пальцах, я разозлила его, и он ударил меня по виску. Перед глазами вспыхнули звезды. Я обмякла. А он раздвинул складки моей невинности своим вонючим членом.

— Миленькая и маленькая, — хрюкнул он. — Все, как я люблю.

И толкнулся внутрь, разрывая нежную кожу. Меня обожгло как огнем, вначале только между ног, а затем и внутри, словно кто-то выжег во мне клеймо. Моя плоть сопротивлялась его проникновению — он был слишком большим и слишком сильным, каждый его настойчивый толчок казался мне ударом кулака. Он оставил меня, и к боли добавилась тошнота. Я почувствовала, как из меня выливается что-то, его вонючее семя смешалось с кровью моей утраченной невинности и полилось по внутренней стороне моих бедер.

Огонь бесстыдно осветил мой позор. Мои бедра и живот были покрыты синяками, как и все, к чему он прикасался…

А потом он вылез наружу, и на его месте оказался второй.

И третий.

Я часто теряла сознание во время этого. Их было слишком много.

Рыцарь пытался загнать ко мне своего сквайра, но тот только взглянул на меня, покачал головой и задернул занавеску.

К тому времени как все они заснули у огня, мех в карете пропитался самыми разными жидкостями. Моей кровью и соками их жестокости. Мои волосы были частично вырваны, и пряди валялись повсюду, как растрепанная кудель. Живот болел так сильно, что я не могла сесть и даже пошевелиться, чтобы не ощутить, как меня изнутри режут ножами. Груди болели. Они были искусаны, покрыты синяками и кровавыми следами зубов. Левое запястье сломалось и безжизненно висело, обрамленное браслетом боли. Я не могла пошевелиться, болела ушибленная голова. Боль кричала мне в ухо, что изранена я смертельно.

И все же физическая пытка была ничем по сравнению с бездонным отвращением, которое меня поглотило. Я пыталась избавиться от этого чувства, беспомощно представляя себя дома, с моими компаньонками, рядом с моей матерью или даже в монастыре. Однако предательство семьи очернило мою память, и в моей душе не осталось ни одной доброй мысли. Я начала молиться, но поняла, что страшнее всех предательств стало предательство Бога. Он ведь должен был защищать маленьких девочек от насилия. У нас ведь не было ничего, мы так нуждались в Его заботе…

Я одна. И я хочу умереть.

Нарастающий шторм ненависти зарождался там, где раньше жили мои самые теплые воспоминания, задувая трепещущие угли моей воли к жизни, превращая их в ураганный пожар ярости. И пришли слова, порожденные ненавистью.

Ты хочешь убить свою мать?

Да, я хочу убить свою мать.

Ты хочешь убить своего отца?

Да, я хочу убить своего отца.

Ты хочешь убить мужчин, которые это сделали?

Да, я хочу убить мужчин, которые это сделали. Всех до единого.

Но хотя по жилам моим текла чистая ненависть, я не могла убить тех, кто был за нее в ответе. Я слишком слаба. Я слишком маленькая. Мой отец. Моя мать. Даже те, кто спит сейчас у костра, не могут сильно пострадать от моей руки. Но есть та, кого я могу убить, и это причинит им очень, очень сильную боль…

Мои руки и ноги безудержно дрожали, когда я пыталась сесть. Я представляла, как темнеют мои глаза, как поджимается мой живот, как ломаются ногти, пока я дюйм за дюймом ползу к дверце. Вырванные волосы щекотали мне ладони, когда я перебиралась по деревянной подножке вниз. Я дрожала, но не от ночного холода, жалившего голую кожу. Я дрожала от нетерпения и решимости.

Перекатившись через подножку, я рухнула в мокрую траву. И некоторое время лежала оглушенная, пытаясь рассмотреть движение в лагере. Но я ничего не услышала, кроме тяжелого сопения спящих злодеев. Бедра дрожали от боли, когда я подтянула ноги. Повернув голову, я рассмотрела костер. В остатках праздничного ужина, среди огрызков и жира, поблескивал нож. Я с трудом поднялась на ноги. Камни и корни впивались в босые ступни, когда я пробиралась мимо хвастунов, лжецов и насильников. Дьяволов, которые приносили клятву ангелам. Я сжала пальцы здоровой руки на деревянной ручке ножа.

А они еще боялись тварей из леса.

Сжимая нож, я побрела к объекту моей мести. Создание, которое связали, надев странную упряжь, сонно заморгало. Она — поскольку я поняла, что это именно она, — потянулась ко мне мордой, вытягивая шею, насколько могла, приветствуя мое неуклюжее появление. Я занесла нож над головой, чтобы опустить его на подставленную шею, но рука безвольно упала. Меня затопила жалость к этому созданию. Как я могу убить нечто настолько невинное и уязвимое? Я сама еще недавно была такой же. Как я могу отнять жизнь, которая так похожа на мою? Не могу, поняла я, и нож выпал из моих ослабевших пальцев.

И тогда зверь поклонился мне, открыто подставляя свою изящную шею. Тот же странный смертоносный ритм, который раньше пульсировал под его шерстью… Она предлагала мне свой пульс с таким невероятным достоинством, что я начала плакать. Говорят, что слезы отпугивают дьявола, но я положила руку на теплый мех и смотрела, как дрожат ее бледные губы. Она знала, что умрет, так или иначе. Кровь в моей здоровой руке — и во всем теле — отчаянно пульсировала, отвечая ритму ее сердца. Никто не служит из любви. Никто…

Я безжалостно вогнала нож в шею зверя, вложив в этот удар всю свою ненависть. Все отчаяние. Все бесполезные радости маленькой девочки, которая жила в кошмарном мире. Все, всю силу, какую я только могла представить, я вложила в судьбоносный удар, а зверь лежал совершенно неподвижно, принося себя в жертву.

Из раны вырвалась тугая струя густой, почти черной крови. Зверь задрожал в агонии, и смерть избавила его от жестокости и пут. Я вытащила нож и смотрела, как капли крови превращаются в чернильный поток. Меня заворожил ритм капель, я подставила руку под стекающую кровь и растерла ее между пальцами. Как метеор посреди чистого зимнего неба, кровь засияла загадочной и явно не святой силой. Я прижала ладони к ране, пытаясь скрыть этот свет. Густая липкая жидкость окутывала мои руки второй кожей, наполняла их силой. Я жадно коснулась языком кончика пальца, чтобы ощутить вкус своего триумфа. Живой пульс крови остался на зубах, даже когда я убрала палец.

Мое дыхание участилось.

Я подставила ладони под кровь, собирая ее, как в чашу. И осторожно раздвинула дрожащие бедра и промыла раны горстью нечистой крови.

Звездный свет и ночь. Белые полосы и черные ветви. Колокольный звон поплыл над верхушками проклятого леса, когда я упала, чувствуя, как выворачиваются и складываются в новом порядке мои кости. Руки мои удлинились, пальцы сжались в тяжелые копыта. Кожа поросла белоснежным мехом. Я попыталась закричать, но услышала высокий тонкий звук, похожий на лошадиное ржание. Голубые слезы потекли по щекам — так меняли цвет мои глаза. Я прижала уши от странных звуков, и что-то с ослепительной силой рванулось вперед и вверх из моего лба…

У костра Просыпались люди. Слышны были крики ярости и удивления.

Я подалась назад, прищурила звериные глаза и завыла, поводя устрашающей челюстью. Прежде чем кто-то из них успел ухватить меч, я быстрым галопом скрылась среди ветвей, нырнув в объятия черной волшебной ночи.

Потому что там вы — да-да, вы — никогда больше не сможете меня поймать.

ДЖОН Р. ЛИТТЛ Медленная охота

— Ты не убивал меня, Тимми.

— Не называй меня Тимми. Ты знаешь, что я этого не люблю. Я Тим… и я правда тебя убил.

— Это был несчастный случай.

— Почему ты здесь?

— Ты знаешь.

— Я тебя не вижу. Включи свет.

— Не могу. Я ни к чему не могу прикоснуться. Пальцы просто проходят насквозь. Жуткое ощущение.

— Тебе больно?

— Нет.

— А почему ты не в раю?

— Ты знаешь.

— Знаешь, я сам включу свет.

Тим выбрался из постели и подошел к выключателю у двери. Заморгал от яркого света. Он не знал, где окажется Дэннис. Его голос, казалось, шел отовсюду.

— Я здесь, — сказал Дэннис. — Где и всегда.

Тим посмотрел на верх двухъярусной кровати, и, конечно же, Дэнни был там. Он выглядел так же, как всегда, и так же сидел посередине, скрестив ноги и опираясь на руки.

Как он может опираться на руки, если сказал, что они проходят все насквозь?

Смотреть на Дэнниса было все равно что смотреть в зеркало: те же русые волосы, то же круглое лицо и голубые глаза, та же маленькая родинка на правой щеке.

Дэннис улыбнулся:

— Ты вроде не удивлен, что я здесь.

— Я так и не почувствовал, что тебя не стало.

Дэннис спланировал на ковер и встал лицом к лицу со своим близнецом.

— Мы были вместе с самого рождения. И так будет всегда.

Тим шагнул вперед, чтобы обнять его, но руки почувствовали только воздух, и он отпрыгнул от изумления.

— Ты выглядишь совсем настоящим.

— А я и есть настоящий. Для тебя. Просто теперь все иначе.

— Надолго ты сможешь остаться?

— Я буду рядом, пока буду тебе нужен, Тимми.

— Я Тим.

Три месяца назад мама Тимми сидела рядом с ним на его постели.

— Тимми? Пора вставать.

Она убрала челку с глаз мальчика и погладила его по щеке.

— Нам всем его не хватает, но нужно жить дальше. Сегодня у тебя большой праздник. Тебе исполняется целых десять лет. Хорошее время для…

— Ему тоже исполнилось бы десять.

— Да, и мы всегда будем вспоминать его в твой день рождения. И на Рождество, и на летние каникулы, когда вы играли в бейсбол, и в первый день занятий в школе, и в любой другой день…

— Это я виноват.

— Не говори так, Тимми. Мы же знаем, что это был несчастный случай. Тебе было интересно потрогать пистолет. А мы не должны были оставлять оружие дома.

На глазах мальчика выступили слезы, и она продолжила говорить, чтобы снова не расплакаться самой:

— Если кто и виноват, то только я. Мне нужно было сказать отцу, чтобы забрал пистолет с собой.

Тишина накрыла комнату снежным покрывалом. Она слышала тиканье часов в виде Человека-паука, шум машин на улице за домом.

— Тимми?

— Я думаю, меня теперь лучше называть Тим.

— Хорошо.

— Мы в прошлом году перестали называть его Дэнни. И я хочу так же. Тимми — это имя для малявки.

Она увидела его вымученную улыбку и встала, чтобы он тоже смог подняться. Рама кровати скрипнула. Она всегда скрипела, но раньше звуки терялись за постоянными разговорами двух мальчишек, а теперь любой скрип казался не к месту.

В то лето и на следующий год Тим не играл в бейсбол. Одиннадцать лет… двенадцать… тринадцать… Все было иначе. Раньше близнецы всегда играли вместе, родители подарили им первый набор для бейсбола, когда им исполнилось пять. В семь лет они закончили учиться игре и с тех пор каждое лето почти все дневное время проводили на поле.

А теперь Дэннис не мог ловить мяч, а Тим не мог его приносить, когда мяч улетал в парковые кусты.

Их пятнадцатый день рождения, 15 марта.

— Бойся мартовских ид, Тимми, — прошептал на рассвете Дэннис.

— Ты каждый год это говоришь.

Дэннис некоторое время не отвечал. Тим зевнул и потер глаза, решив поваляться, пока не рассветет.

— Давай в этом году сыграем в бейсбол?

— Ты же не можешь играть.

— Еще как могу. И мне это понравится не меньше, чем тебе.

Дэннис взрослел вместе с ним. Он по-прежнему оставался зеркальным отражением брата.

И вот майским утром в субботу Тим снова взял перчатку, отправился на поле и присоединился к общей игре. Он играл на второй базе, а за ним, как и всегда, стоял Дэннис. Дэннис надел собственную перчатку и точно так же ударил в нее кулаком, словно оба брата готовились перехватывать подачу бэттера.

Тим никогда не обращался к Дэннису вслух, если вокруг были люди, но продолжал говорить с ним мысленно. Может, и Дэннис так же говорил с ним. Тим так и не понял, как это действует, потому что слышать и видеть Дэнниса мог только он.

В третьем иннинге бэттер послал мяч на землю — и Тим с Дэннисом вместе рванулись его ловить. Мяч прокатился через перчатку Дэнниса прямо в руку Тима, но он от неожиданности уронил мяч обратно.

— Черт!

— Да не волнуйся, — сказал Дэннис. — Ты уронил на поле, аутфилда не будет.

В конце игры Тим спросил брата, не двигая губами:

— Откуда ты взял перчатку?

Близнец пожал плечами.

— Если мне что-то нужно, я это получаю. Вот так оно и работает.

Бок о бок они зашагали по улице к дому. Заглянули в «Севен Элевен», Тим купил себе «кока-колу». И не удивился тому, что такая же банка оказалась в руках Дэнниса, когда он обернулся.

Солнце припекало, но Тиму не хотелось домой. Барбанк всегда отличался жарким климатом, и спальня братьев летом превращалась в духовку. А мама все обещала найти квартиру побольше, с кондиционером, но так и не нашла. После того как их бросил отец, денег вечно не хватало, хотя работа у мамы была неплохая, в местном книжном магазине.

В городском парке братья нашли скамейку под старым тенистым деревом. На ней было приятно пить «колу» и наблюдать за прохожими.

— Ты когда-нибудь хотел, чтобы все случилось иначе?

Дэннис обычно отвечал ему сразу, но на этот раз Тим услышал в ответ только шум в голове.

— Дэннис?

— Ну да, конечно. Блин, я хотел бы снова быть живым, а кто не хотел бы?

— Это был несчастный случай.

Дэннис снова не ответил. Просто допил «колу» и подбросил опустевшую банку в воздух. Она исчезла.

— Ты же знаешь, да?

— Да, Тимми. Я знаю, что случилось.

— Я Тим.

— Тебе надо бы пригласить Лизу.

— Что?

— Она ждет не дождется, чтоб ты подошел. Я слышал, как она говорила об этом с подружкой. Той, толстой. Лиза сказала ей, что ты классный.

— Что?

— Просто поверь мне. Лиза классная девчонка. Пригласи ее в кино и все такое.

Тим не знал, что сказать. Лиза? Дэннис правда слышал, что она о нем говорит?

А в принципе, почему бы и нет. Другие парни уже нашли себе подружек. Он поднял перчатку и хлопнул ею по колену.

— Нам пора домой. Мама готовит макаронную запеканку.

— Опять.

На следующий день Тим увидел Лизу у питьевого фонтанчика возле школы. На ней была голубая юбка, почти не скрывавшая длинных ног. Чтобы не пялиться на эти ноги, Тим попытался представить, какими будут на ощупь ее темные кудрявые волосы.

— Давай же.

Тим шагнул ближе, но снова застыл, потому что Лиза напилась и теперь смотрела на него. От ее улыбки скрутило живот.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Ты хочешь пить?

— Господи, Тимми, да просто спроси ее.

— Заткнись.

Он кивнул Лизе.

— Жарко сегодня.

Он включил воду и опустил глаза.

— Ты не хотела бы пойти в кино? Или что-то типа того?

Миллион лет тишины… Вода бежала и вертелась у слива, а он все смотрел на этот поток и чувствовал, как пересохло в горле.

— Почему бы и нет? — сказала она. — Звучит забавно.

А через шесть недель она его поцеловала. Они возвращались домой с последних уроков в школе. И Лиза вдруг ни с того ни с сего остановилась и поцеловала его.

— Вау, это было круто, — сказал Тим, когда поцелуй закончился.

А Дэннис впервые промолчал.

В ту ночь Тим проснулся около полуночи. Ему опять снилась Лиза, и проснулся он от сильнейшей эрекции. Так было уже не раз, сны о Лизе всегда заканчивались тем, что он мастурбировал, думая о том дне, когда они будут вместе. Тим знал, что рано или поздно этот день настанет, и Лиза хотела его так же сильно, но он слишком боялся все испортить, сделав первый шаг.

Он представлял себе, какими будут на ощупь ее груди, как он коснется ее между ног и как она будет трогать его так же, как он сейчас трогает себя.

— Тебе надо бы с ней поторопиться.

Тим подпрыгнул и отдернул руку. Натянул сброшенное было одеяло.

— Господи, ты какого черта за мной шпионишь?

— Ты знаешь, что она тебя хочет.

— Заткнись.

— У нее по глазам все видно.

— Да откуда ты знаешь? Ты умер пять лет назад. И у тебя никогда не было девушки. Ты понятия не имеешь, на что это похоже.

В комнате повисла тишина, и Тим почувствовал себя жутко. Он не хотел говорить брату о смерти. Эрекция сошла на нет.

— Дэннис? Прости. Мне не стоило так говорить.

Тишина. Тим выбрался из постели и включил свет. Верхняя койка была пуста.

Все эти годы после смерти Дэнниса они жили вместе и хранили в секрете свою дружбу. Связь между братьями становилась только сильнее, Дэннис понимал его так, как никогда не смогли бы понять друзья, и Тим знал, что ни за что на свете не хочет потерять эту дружбу.

— Дэннис! Вернись. Пожалуйста.

Он отставил стул от стола, сел и уставился на кровать. Миг спустя услышал тиканье часов и посмотрел на циферблат. 4:42 утра.

Пистолет должен был быть закрыт в шкафу возле ванной, но вся квартира была перевернута вверх дном. Отец уходил, и ни Тим, ни Дэннис не знали почему. Мама все время плакала у себя в спальне. Она выходила только на работу, а когда возвращалась, приносила близнецам еду из фастфуда. Две недели они питались только пиццей, тако и куриными крылышками.

А потом мама пришла в себя. Она ни разу не сказала, почему папа ушел и почему больше не навещает их. С тех пор Тим видел отца только раз, на похоронах Дэнниса. Но даже тогда они не смогли поздороваться. Отец сидел в церкви на заднем ряду рядом с женщиной, которую Тимми не знал.

Шкаф не был заперт.

Наверное, из-за спешки, с которой собирался отец. Он хватал вещи как попало, бросал их в два старых чемодана, прожигал мальчишек взглядом, кричал на маму, а та кричала на него в ответ.

Близнецы сидели на диване, держались за руки и надеялись, что рано или поздно весь этот шум закончится.

Папа снова закричал на маму, а потом выбежал из дома, хлопнув дверью. Мама проплакала больше часа, затем умылась и тоже ушла. Тим знал, что она отправится в бар на соседней улице. И тогда еще надеялся, что папа там ее встретит.

— Ну и разгром.

— Ага.

Повсюду валялась разбросанная одежда: мамина, папина и даже их — все вперемешку. Мальчики собрали свои вещи и отнесли к себе в комнату. В кухне весь пол был усеян осколками стекла. По гостиной разлетелись бумаги.

— Это, наверное, счета, — сказал Дэннис.

— Эй, смотри.

Дверца шкафа была приоткрыта. И через стеклянную вставку в ней мальчишки увидели пистолет.

— Вау! Я достану, — сказал Дэннис, открыл дверцу и схватил оружие.

— Дай подержать! Это я первый его увидел!

— Нет. Я его…

— Черт, Дэннис, ты всегда все получаешь первым, и…

Тим заставил себя отвлечься от воспоминаний о том жутком дне и снова посмотрел на верхнюю койку.

Впервые в жизни он чувствовал себя одиноким. Невидимая эластичная нить, всегда соединявшая их с Дэннисом, порвалась, как спасательный трос, и теперь шлюпка Тима дрейфовала по жизни сама.

Он открыл верхний ящик стола и вытащил свой альбом. Там были фотографии его и мамы, его и Дэнниса, за несколько лет до смерти. Он коснулся фотографии Дэнниса и попытался улыбнуться, но тяжесть на сердце не отпускала.

Слезы потекли по щекам. Он высморкался, вытер лицо и щелкнул выключателем, а потом забрался обратно под одеяло. Мысли о Лизе не шли в голову. Он вспоминал только себя и Дэнниса, их дружбу. Полчаса спустя ему удалось заснуть.

— Привет, соня. Пора вставать.

— Дэннис?

— А кто ж еще?

— Ты вернулся!

— Я не смог уйти. И соскучился.

Тим встал у кровати и уставился на него.

— Сегодня суббота. Хочешь вечером в кино?

— Ага.

Тим оделся, и они спустились к завтраку. Дэннис, как всегда, бродил по кухне и гостиной, дожидаясь, когда Тим доест свои хлопья. Мама читала газету и пила черный кофе.

— Знаешь, тебе тоже пора попробовать. Мы достаточно взрослые, чтобы пить кофе, — сказал Дэннис.

Тим пожал плечами и беззвучно ответил:

— Мне не нравится запах.

— Зато Лизе понравится, что ты его пьешь. Будешь казаться старше.

Тим доел «Рисовые Криспи» и поставил тарелку в раковину.

— Она хочет, чтобы ты повзрослел. Чтобы ты ее трахнул.

— Что?

— Тим? — Мама обернулась к нему. — Я ничего не говорила.

— Да нет, ничего. Извини, мам. Я просто…

— Снова разговариваешь с Дэннисом? Я думала, это давно прекратилось.

Дэннис расхохотался.

— Ты хоть иногда чувствуешь, что он все еще здесь? — спросил Тим.

Мама отложила газету. Дэннис рассматривал то ее, то брата.

— Я каждый день чувствую его присутствие. Он всегда со мной.

— Фигня, — фыркнул Дэннис. — Ничего она не чувствует.

— Это да, — сказал Тим. — Но я имею в виду, что он действительно рядом.

Он покосился на брата, который уже надел его зеленую весеннюю куртку.

— Решил пошутить, да?

— Мы никогда его не забудем, — сказала мама, снова уткнувшись в статьи.

Тим прихватил мяч для лакросса и бейсбольную перчатку и зашагал на школьный двор. Задняя стена была сплошной, без окон и дверей, там можно было швырять мяч в стену. Мяч отскочил назад с той же силой и ударил в перчатку.

Минут тридцать Тим бросал мяч снова и снова, а Дэннис скакал перед ним, пытаясь загородить поле зрения. Они часто так играли.

— Я не шутил, — сказал Дэннис. — Она хочет с тобой трахнуться.

— Не говори так. Она хорошая девушка. И даже не думает такими словами.

— Это ты так считаешь. Да все равно. Сделай первый шаг, она только этого и ждет.

На следующий день Тим встретил Лизу после обеда и предложил прогуляться в глубине парке. Почти никто никогда этого не делал, люди предпочитали ухоженные дорожки, которых не было в глубине. Там начинался почти настоящий лес.

Они дошли до зарослей, и Тим, стиснув зубы, взял Лизу за руку. Но девушка не стряхнула его ладонь, только улыбнулась.

— Мило…

— Ну, — сказал Дэннис. — Что я говорил?

Они нашли полянку посреди чащобы, сели и начали говорить о школе. Смеялись и шутили, а Дэннис молча наблюдал, и вскоре разговор пошел по кругу. Соберись и вперед.

Тим, почти успокоившись во время разговора, наклонился к Лизе и поцеловал ее. Она ответила, и поцелуй получился долгим, Тим никогда не чувствовал себя так здорово. Лиза обняла его за шею, он постарался скопировать ее движения.

Собраться и вперед.

Она сводила его сума, и Тим осмелел. Сунул руку под ее футболку, провел ладонью по коже, поднимаясь к груди под чашечкой бюстгальтера, сам не веря, что ему хватило характера такое провернуть.

— Эй! — Лиза ударила его по руке. — Ты что делаешь?

— Я… Я думал…

— Я не такая! Да нам всего по пятнадцать, господи! Я думала, что я тебе нравлюсь.

— Нравишься. Очень.

Она встала и скрестила руки на груди.

— Я иду домой.

— Извини.

— Можешь идти со мной или остаться, но я все равно уйду.

Он проводил ее через парк до самой улицы.

— Лиза, мне правда очень жаль. Ну извини, я сделал глупость.

Она замедлила шаг и посмотрела на него.

— Слушай, давай попробуем дома?

Дэннис смеялся всю дорогу от парка до квартиры.

Позже Тим спросил его:

— Зачем ты мне соврал?

— Просто пытался помочь. Мне казалось, она этого хочет.

— Ты сказал, что знаешь.

— Ну да. Ну, ошибся. По крайней мере тему сисек вы с ней раскрыли.

Лизе и Тиму исполнилось восемнадцать, когда они впервые занялись любовью. Это произошло на заднем сиденье десятилетнего черного «тауруса», который Тим купил из вторых рук. И на этот раз инициатива принадлежала Лизе.

Дэннис сидел на переднем сиденье и не издавал ни звука.

Когда им исполнилось двадцать один, они поженились. Дэннис был неофициальным свидетелем со стороны жениха и стоял вместе со всеми во время венчания. Нарядившись в подходящий смокинг.

Родители Лизы с радостью устроили огромную вечеринку.

— За второй праздник мы платить не будем, — шепнул Лизе на ухо ее отец. — Так что постарайтесь, чтобы эта свадьба осталась единственной.

Отца Тима не пригласили.

Отец Лизы подвел ее к алтарю. Она была самой прекрасной невестой на свете, и Тим никак не мог поверить, что ему так невероятно повезло с женой.

Каждый мой день принадлежит тебе, любимая. Он не говорил об этом Дэннису, но впервые в жизни брат перестал быть самым близким ему человеком.

У Тима дрожал голос, когда он говорил «согласен». И дрожала рука, когда он надевал кольцо на палец Лизы, не задумываясь о том, что кредит на кольцо с бриллиантом ему придется выплачивать три года. Лиза стоила всего самого лучшего.

А за столом они обсуждали, каким будет их общее будущее. Карьера, дети, дом, даже то, что ждет их после пенсии, каким бы невероятно далеким ни казалось то время из их счастливого сегодняшнего дня. Она хотела убедиться, что выбрала правильного мужчину.

Вся жизнь была расписана ею на годы вперед, и за это Тим ее обожал.

Дэннис помогал отвечать на все ее вопросы, что тоже нравилось Тиму. В конце концов, они были единым целым, и Дэннис очень много значил для брата. Да и соображал он порой быстрее.

Новобрачные хотели завести троих детей в течение ближайших восьми лет. Не погодков, но достаточно близких по возрасту. А первый ребенок должен был родиться примерно через год после свадьбы.

Прошло шестнадцать месяцев.

— Тим! Смотри!

Она протягивала ему маленькую пластиковую палочку.

— Позитивный!

— Ура!

Он подхватил ее на руки и закружил по комнате. А отпустив, уставился на полоски теста.

— Ты уверена?

— Ну, стопроцентной гарантии тест не дает, но да, я уверена.

— Предложи бокал вина, чтобы отпраздновать, — буркнул Дэннис. — Подпои ее.

Тим не обратил на него внимания.

— Нам нужно к доктору, чтобы проверить.

Они поцеловались. И чем крепче становилась связь Тима с семьей, тем больше слабела его связь с братом.

Семь месяцев спустя Лиза родила чудесных двойняшек — девочек. Их назвали Патрисия и Дениза.

Патрисией звали мать Лизы. Тим объяснил, что хочет назвать дочь в честь давно погибшего брата. Лиза считала, что это странно, но ей понравилось звучание имени.

— Дениза — отличное имя, — сказал Дэннис. — Очень красивое.

Тим рассмеялся.

— Зато из нас двоих красивей я.

Дэннис печально добавил:

— Знаешь, я чувствую, что это и мои дети тоже.

Тим кивнул и улыбнулся, подумав: черта с два.

Присутствие призрака умершего брата стало для него второй натурой, и Тим давно научился одновременно вести два отдельных разговора — с ним и с Лизой. О некоторых вещах лучше было не говорить.

Лиза даже не подозревала, что он разговаривает с покойником.

Тим и представить себе не мог, как изменится его жизнь после рождения дочек. О них была первая его мысль на рассвете, и о них он думал, когда засыпал. Он держал их на руках каждый вечер, укачивая. А когда они научились улыбаться, он понял, что окончательно пропал. Что вся его жизнь будет принадлежать этим девочкам.

Лизе было все равно. Она не чувствовала себя ни обделенной вниманием, ни брошенной и очень ценила, что Тим возится с малышками, освобождая ей время. Она могла отдохнуть от шумных детей, с которыми сидела, пока Тим был на работе.

Даже Дэннис был не против. Малышки нравились ему также, как Тиму.

— Жаль, что я не могу их обнять, — сказал он однажды.

Лиза в тот раз вышла за продуктами, поэтому Тим ответил вслух:

— Нам чертовски повезло. Все так говорят.

Дэннис протянул руку к Денизе и сделал вид, что гладит ее по голове. Тим подумал, что брат действительно любит его семью, раз уж ведет себя так.

— Главное, не оставляй оружие без присмотра, — шепнул Дэннис.

Тим не ответил. Он был шокирован уже тем, что брат мог такое предположить.

Они услышали, как хлопнула дверца машины Лизы, и призрак отдернул руку, словно боялся, что его застанут за тем, что он делать не должен.

Тим автоматически переключился на мысленное общение:

— Жаль, что она не знала тебя, когда ты был жив.

— Ну, мы с тобой одинаковые вплоть до клеток, так что представление обо мне она имеет.

— Мы только выглядим одинаково. А думаем совсем по-разному.

Дэннис пожал плечами и проплыл в другой конец комнаты, чтобы не мешать Лизе, которая любила вбегать в дом и плюхаться на то место, где он сидел.

— Да, по-разному, — сказал он через пару секунд.

К тому времени как девочкам исполнилось девять, составленный Лизой план их жизни полетел к чертям. Они с Тимом не обсуждали рождение еще одного ребенка и не были уверены, что вообще к этому готовы. Никто не хотел обращаться к врачу и уточнять, в ком проблема последовавшего бесплодия. Они были счастливы с Денизой и Патрисией.

И большого дома, на который Лиза надеялась, они тоже не купили. Жизнь в Барбанке была недешевой, их зарплат хватало только на аренду квартиры в полуподвале. Хотя оба работали на полную ставку — она в «Старбаксе», а он в магазине по продаже запчастей к автомобилям. Богачами они определенно не стали, и иногда Тим думал, что случится к концу составленного Лизой плана, к их пенсии. Ему исполнился тридцать один год, а на затылке Дэнниса он отчетливо видел седые пряди. И отказывался вглядываться в свое отражение, точно зная, что он там увидит.

— Трудно поверить, что у них снова день рождения, — сказал Дэннис.

Он отсутствовал около получаса, и Тиму это не нравилось.

— Где ты был?

— Ходил проветриться.

— То есть?

— Иногда мне становится грустно. — Он подошел к окну и выглянул. — Ты вспоминаешь тот день?

Тим подошел и встал рядом. Девочки были у себя, дремали, а Лиза отправилась за покупками к вечеринке. До прихода гостей оставалось еще несколько часов.

— Конечно. Я все время его вспоминаю.

— Нам было девять лет. Как сейчас Денизе.

— И Патрисии. Почему ты все время ее игнорируешь?

— Тебе не стоило хвататься за пистолет.

Тим глубоко вздохнул, глядя на проезжающий мимо автомобиль.

— Это был несчастный случай.

— Жарко сегодня, — пожаловался Дэннис. — Я открою окно.

И открыл.

Тим отшатнулся. Какого хрена?

Поначалу он даже подумал, что спит — или что ему просто показалось. Но нет. Дэннис действительно наклонился и повернул ржавую защелку на окне, а потом толкнул раму, открывая нижнюю половину окна.

— Ты же не можешь такого делать.

— По всей видимости, могу.

— Какого черта происходит, Дэннис? И давно ты научился двигать вещи?

Дэннис уставился на него.

— С того дня, как ты меня убил, урод. — Он шагнул ближе, и Тим шарахнулся, чтобы прийти в себя на кресле.

— Ты можешь двигать предметы. Но почему ты не сказал мне?

— Я лучше покажу. — Дэннис нагнулся и ухватил Тима за руку.

— Господи, да что ты делаешь?

У Дэнниса оказались очень острые ногти. И он с силой провел ими по руке Тима, оставляя глубокие царапины.

Тим потерял дар речи.

— Ты убил меня.

— Это был несчастный случай, и ты, мать нашу, прекрасно это знаешь!

— Я помню боль. Я ведь не сразу умер. Ты выстрелил мне в живот.

Дэннис поднял футболку и потер ладонью живот и ребра.

— Ты пробил мне левое легкое, и осколки пули разнесло по телу. Сердце было повреждено, я не мог вдохнуть. Мама, наверное, так и не рассказала тебе мрачных подробностей.

Тим не мог выдавить ни слова.

— Ты не помнишь? Я думаю, не помнишь, как я тонул в собственной крови, как я блевал этой кровью и взглядом просил о помощи. И наверняка не помнишь, как ты там замер, пальцем не шевельнув, чтобы помочь, вызвать «скорую», да хоть что-то, мать твою, сделать.

— Я был тогда маленьким ребенком.

— Маленьким убийцей, так точнее.

— Ты всегда говорил мне, что не можешь касаться предметов.

— Я лгал.

— А теперь что? Почему ты все это делаешь?

— Потому что сегодня девятый день рождения Денизы. Она прожила столько же, сколько я, и этого достаточно.

Тим вскочил на ноги.

— Если ты ее хоть пальцем тронешь, я…

Дэннис рассмеялся.

— Что? Убьешь меня?

— Думаю, тебе пора уходить.

— Знаешь, вот с этим я соглашусь. Я ждал только сегодняшнего дня. Очень долго ждал. Кстати, я уже убил ее. Вот куда я ходил проветриться.

— Ты дерьмо. И я тебе не верю.

Тим рванулся мимо Дэнниса в сторону детской, но брат перехватил его. Дэннис оказался невероятно сильным, и с этой нечеловеческой силой он швырнул Тима обратно в кресло.

— Я уже позвонил в полицию и признался. Они будут здесь с минуты на минуту.

— Они не могли тебя слышать…

— Еще как слышали. Может, даже записали. А мой голос идентичен с твоим.

— Пусти меня к ней.

Он снова встал, и снова Дэннис отбросил его обратно, на этот раз с яростью.

Вдалеке завыла сирена, и Тим в глубине души уже понял, что Дэннис сказал правду.

— Как?..

— Я ее задушил. Она спала, а я приложил все силы, чтобы выжать из нее жизнь. Девочка пыталась бороться, но мало что могла. Она даже не поняла, почему ее папа такое с ней делает.

Тим заплакал.

— Они найдут мою ДНК на коже под ее ногтями. Ранения, нанесенные при самозащите. На всякий случай я еще плюнул ей на лицо.

Тим зажмурился и закрыл лицо ладонями.

— ДНК, которую они найдут, будет твоей. Мы с тобой однояйцовые близнецы, Тимми. И царапины у тебя на руках все докажут.

Дэннис закатал рукав и показал свою руку, на которой тянулись такие же красные метки.

Две патрульные машины, завывая сиренами, остановились у дома.

— Откройте!

— Рано, братишка. — Дэннис не выпускал Тима из кресла.

Там его и нашли сотрудники полиции, выбив дверь. Тим сидел в гостиной, виновато рассматривая свои руки.

САЙМОН Р. ГРИН Пища богов

Мы то, что мы едим. Нет, минутку. Не совсем так.

Я просыпаюсь и не знаю, где я. Красная комната, повсюду тени, одна-единственная красная лампочка под потолком. Это она окрашивает все вокруг в кровавые тона. Я сижу на полу, прижавшись спиной к стене, и совершенно не помню, как здесь очутился. Передо мной, как подношение или подарок, на белой тарелке из китайского фарфора стоит отрезанная человеческая голова.

Ее лицо мне знакомо, но, как я ни стараюсь, не могу вспомнить имя.

В голове все плывет. Что-то не так. Что-то случилось, что-то очень важное, и я не могу это вспомнить. Отрезанная голова смотрит на меня с таким укором, словно я сам во всем виноват. Я не могу отвести от нее взгляд, хотя рассматривать здесь и нечего. Голые стены, голый деревянный пол, единственная закрытая дверь слева от меня. И кровавая лампа медленно покачивается на шнуре под потолком. Я не хочу здесь быть. Мне не нравится это место. Как же я здесь очутился?

Меня зовут Джеймс Эддоу. Репортер. Мой конек — журналистские расследования для одной из ежедневных газет. Я подогреваю аппетит публики, сообщая ей то, чего знать не следует. Я отправился на поиски темы для статьи и нашел ее. Да, я помню. Ходили слухи о человеке, который ел только самые изысканные блюда, приготовленные лучшими мастерами. Человеке, который никогда не опустился бы до того, чтобы есть пищу обычных людей. Эпикур. Он держался в тени, избегал любой огласки, но все, кто о нем всё же слышал, сходились в одном: если вам посчастливилось его найти и убедить, что вы чего-то стоите, он угостит вас лучшим ужином в вашей жизни. Едой, ради которой можно и жизнь отдать.

Мне давно не везло на действительно стоящие темы. И мой редактор уже начал терять терпение. Нужно было нечто новое, нечто свежее и чертовски привлекательное. Так что я отправился на поиски Эпикура.

Отправился на прогулку по ночному городу, тут и там покупая выпивку знакомым в барах, клубах и закрытых заведениях для своих, болтал с приятелями, рассказывал о своем интересе, раздавал десятки и наконец нашел себе проводника. Мистер Фетч. Без таких, как он, не обходится ни один город. Без сводников, с радостью объединяющих людей по интересам за вполне вменяемую цену. Он мог наложить лапу на что угодно — или же знал, как выйти на того, кто может. И, конечно же, он знал Эпикура, хоть и странно на меня посмотрел, когда я сказал, что хочу с ним встретиться. Ему даже хватило наглости задрать нос и посоветовать мне бежать домой, к маме. Он говорил, что я не знаю, во что лезу. Но деньги умеют говорить громко и убедительно, так что мистер Фетч забыл угрызения совести — как говорится, только ради меня.

Почему я не могу пошевелиться? Я не чувствую себя ни пьяным, ни парализованным. Но я сижу, рассматриваю свои руки, лежащие на коленях, а отрезанная голова грустно наблюдает за мной с пола. Мне знакомо это лицо. Очень знакомо. Почему я не испытываю ни шока, ни ужаса? Почему не могу отвести взгляд? Мне знакомо это лицо. Имя вертится на кончике языка.

Мистер Фетч отвел меня в маленький ресторан для снобов. Никто не смотрел на нас, когда мы шагали по залу. Официанты таращились в пустоту, а клиенты были слишком сосредоточены на своих тарелках. Дверь в конце зала привела нас в маленькую и совершенно обычную кухню, где за единственным пустым столом сидел Эпикур. Ничем особенным он не отличался. Среднее телосложение, совершенно невыразительное лицо. Лихорадочно блестящие глаза. Вот только казалось, что его присутствие заполняет всю кухню. Он улыбнулся мне и жестом пригласил сесть напротив. Мистер Фетч с трудом дождался своих денег и пулей вылетел наружу, даже не взглянув на Эпикура.

Великий человек смерил меня взглядом и моментально опознал во мне журналиста. Я только кивнул. Он был не из тех, кому можно лгать. Эпикур коротко рассмеялся и начал говорить еще до того, как я смог включить диктофон. Словно ждал того, кому можно поведать свою историю. Кого-то, кто сможет оценить ее по достоинству.

— Я чувствую в вас голод, — сказал он тихим глубоким голосом.

— Расскажите мне, — сказал я. — Расскажите мне все.

— Я ем только самую лучшую пишу и только самые лучшие продукты. Пищу богов. И сейчас меня ждет уже готовая трапеза. Не желаете ли ко мне присоединиться?

— Конечно же. Почту за честь.

Еда была действительно прекрасной. Вкусной до такой степени, что это невозможно было выразить словами. Я спросил, из чего приготовлено главное блюдо. И он ответил мне медленной довольной улыбкой.

— Из того журналиста, который приходил ко мне до вас.

Я был слишком зол и разочарован, чтобы испытать шок. И рассмеялся ему в лицо.

— И все? В этом ваш великий секрет? Хотите сказать, что вы каннибал?

— О нет, — ответил он. — Все куда интереснее.

Все еще сижу в красной комнате. Все еще смотрю на аккуратно отрезанную голову. Однако теперь в комнате чувствуется угроза, нечто злобное и невероятно опасное. Нужно выбираться отсюда, пока оно до меня не добралось. Но я до сих пор не могу пошевелиться или, скорее, просто не хочу шевелиться. Что-то плохое, очень плохое, уже случилось. Я… я сделал что-то плохое?

Воспоминания заполняли меня, рвались наружу яркими вспышками хорошего и плохого — калейдоскопом моего прошлого.

Я вспомнил юность, детство, бесконечные холмы, зеленую траву и деревья, которые казались мне в то время огромными. Солнце было таким ярким, воздух таким теплым, ветер касался моих рук и ног, когда мама держала меня, малыша, на руках.

Я вспомнил, как шел по песчаному пляжу с Эмили, которая властно держала меня за руку, и как мы оба улыбались и смеялись, как говорили друг другу то, чего никому не говорили раньше. Мы были молоды и влюблены, счастье нарастало, нарастало, пока не взорвалось внутри солнечным фейерверком истинной радости. А потом…

Потом я вспомнил, как Эмили уходила от меня, как сутулились ее плечи от холодного ночного ветра, как я умолял ее остаться. Я пытался с ней поговорить, но она не слушала меня, все ее аргументы были лишь оправданиями решения, которое она уже приняла. Я вспомнил, как стоял над могилой родителей после той аварии и холодная немая пустота внутри была хуже слез.

И самое плохое мое воспоминание: задолго до моего редактора я понял, что так и не стал тем репортером, каким мечтал.

Воспоминания, воспоминания — хорошие и плохие, нейтральные и пустые, а также те, о которых я годами не позволял себе думать, — сейчас неслись сквозь меня все быстрее, резкие, четкие, живые и при этом удивительно отстраненные. Словно и не мои.

Эпикур продолжал есть, просвещая меня насчет традиционных верований каннибалов. Существовали древние племена, в которых верили, что съеденное сердце храброго врага наполнит воина храбростью, а съеденные мышцы сильного мужчины придадут силы. Недавно медицина доказала и расширила эти верования. Возьмите плоского червя и обучите проходить лабиринт. Затем нарежьте его и скормите другому червю. Второй червь повторит тот же путь по лабиринту, в котором никогда не бывал. У мяса есть память. Достаточно съесть мозг человека, и ты можешь получить доступ ко всем его воспоминаниям. На некоторое время.

Он рассмеялся, когда наркотик, добавленный в пишу, подействовал и я потерял сознание.

И вот я узнаю лицо отрезанной головы. Не зря оно казалось мне знакомым. Это мое лицо. А вот я не тот, кем себя считал. Я кто-то другой, вспоминающий меня. Эпикур не интересовался мясом, он ел мозги, чтобы насладиться вкусом воспоминаний. Все лучшие моменты моей жизни, все взлеты и падения, всё то, что делало меня — мной… Всё превратилось в закуску для другого человека. От осознания того, что я потерял, что он отнял у меня, хотелось плакать, но глаза были чужими. А воспоминания уже блекли, мысли тоже, и сам Эпикур поднимался во мне, как огромная акула из кровавого моря. Он доедал то, что от меня осталось, чтобы снова стать собой.

Я почувствовал, как губы растягиваются в широкую, довольную, счастливую улыбку.

Ты тот, кого ты съел. Но ненадолго.

ДЭЛ ДЖЕЙМС Пахнут ли подсолнухи?

Когда раздался звонок в дверь, пульс Хлоэ взлетел за сотню. Грохот сердца почти оглушал. Она почувствовала, что покрывается потом.

И сжалась, ссутулила плечи. Она понимала, что реагирует слишком бурно, но после всего пережитого просто не могла иначе. Она автоматически принимала защитные стойки. И Хлоэ не хотела быть такой. Она хотела жить совершенно иначе, но для того, чтобы самой контролировать свою жизнь, необходимо смириться с некоторыми изменениями. И для начала перестать нервно подпрыгивать при каждом стуке в дверь.

Бз-з-з. Бз-з-з.

Дитер уже не раз являлся без приглашения. Не важно, сколько раз она просила его не «заскакивать» просто так: все просьбы он пропускал мимо ушей. Хлоэ сменила замки, но ни слова, ни поступки не изменили главного. Она угрожала через суд добиться запрета приближаться к ней, но Дитера это только смешило. Он смеялся над ней. Довольным искренним смехом, как над удачной шуткой, что было хуже любых слов и эпитетов, которыми он мог бы ее наградить.

Что же ей нужно сделать, чтобы он перестал вытворять с ней все, что ему захочется?

Разве она не понимает, что он ее любит?

Он ее любит.

У Дитера был пунктик: чтобы Хлоэ не забывала об этом. Он все еще ее любит. И повторяет это снова и снова. Столько раз, что голосовая почта ее телефона не выдерживает нагрузки. А стоит удалить сообщения, он тут же присылает новые, еще длиннее.

Если Дитеру хотелось вызвать в ней чувство вины за то, что она больше его не хочет, он говорил мягко. А иногда бывал игрив, искрился юмором и бесконечными, вполне понятными намеками. Если Дитер злился, его голос становился хриплым, а потом он перезванивал и извинялся за то, что вышел из себя. Хлоэ знала все оттенки его голоса. Они преследовали ее даже во сне.

Голос из прошлого.

Дитер искал объяснение всему, что с ними случилось. Искал выход из бесконечной череды их проблем. Пытался снова, снова и снова с помощью слов собрать детали их эмоционального пазла, который разлетелся вдребезги. Он делал что угодно, лишь бы не признавать очевидного факта: Хлоэ больше не желала слышать от него о будущем. И это решение от новых попыток связаться с ней только крепло и разрасталось, как раковая опухоль на душе.

Кто-то стоял у двери.

Это мог быть кто угодно. Еще не слишком поздно, солнце село совсем недавно. Возможно, это кто-то из друзей решил заглянуть? Кто-то, кого она не против видеть? Хлоэ легко заводила друзей и постоянно получала приглашения выйти и развеяться. А что, если звонящий в дверь может отвлечь ее от мыслей о Дитере? Было бы неплохо провести хоть один приятный вечер.

Макияжа Хлоэ не делала. Да он и не был ей нужен. Другие женщины могли лишь мечтать о таких точеных чертах лица и безупречной коже. Хлоэ запустила пальцы в свои длинные черные волосы. Длинные ногти работали ничуть не хуже дорогой расчески.

Она осторожно приблизилась к двери: каждый шаг был очередной маленькой победой. Нет, она не боялась. Точнее, боялась, но страх не парализовал ее. Просто тревога. Просто внутри дрожало предчувствие, которое не стоило игнорировать. Все ее мышцы напряглись. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Кто там?

— Доставка… цветов.

От мужчины, который никогда не примет ее «нет».

— Оставьте их под дверью.

— Вам нужно расписаться.

Хлоэ успокоила дыхание и медленно открыла дверь. Еще один поступок, который Дитер вынудил ее сделать. Она не хотела открывать. Не хотела ничего подписывать. Не нужны ей эти проклятые цветы в ее квартире, не нужно было вторжение в ее личное пространство.

Если ли запах у подсолнухов? Люди спорили об этом много лет, но так и не решили. Конечно, подсолнухи пахнут, как и любое растение, но можно ли считать этот запах ароматом цветов? А если аромата у них нет, то разве не забавно, что самые яркие и заметные цветы могут быть настолько неполноценными?

Зазвонил телефон.

Дзинь.

Ответа не требовалось. Она знала, кто звонит.

— Привет, это Хлоэ, и я сейчас не могу ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Би-и-ип.

— Привет-привет, это Дитер. Я только что думал о тебе. О нас. Слушай, я звонил тебе на мобильный, но ты не ответила… Э… Надеюсь, цветы тебе понравятся… Ты же помнишь, какой сегодня день? Годовщина той ночи, когда мы пили вместе в горах, там не растут подсолнухи, я знаю, но ты же любишь их. Позвони мне, как только сможешь. Я очень хочу услышать твой голос.

Автоответчик смолк, но присутствие Дитера все еще чувствовалось в комнате, давило, как хищный взгляд из окна. Не важно, как вежливо она просила, не важно, как сильно она настаивала, и не важно, какое расстояние их разделяло, Дитер не прекращал своего неустанного преследования. Куда бы Хлоэ ни поехала, с кем бы рядом ни оказалась, ей всегда хотелось обернуться через плечо. И не важно, сколько времени прошло после их расставания, Дитер просто не мог осознать, что больше не интересует ее.

Если не считать високосные годы, он звонил ей 365 дней в году, минимум восемь раз за ночь, что в среднем давало больше 2900 звонков. И наверняка он писал столько же SMS. Стоило об этом задуматься — а когда она могла об этом не думать? — и цифры оглушали. Более слабую женщину подобная одержимость и давящее внимание давно привели бы к покорности.

Никакое количество импортной водки и обезболивающих не помогало расслабиться. Иногда она чувствовала себя почти свободной, но такие периоды длились недолго. Хлоэ знала, что стоит ей покинуть свое очередное убежище, и Дитер тут же появится, чтобы все испортить. Так или иначе, но он всегда появлялся.

Вот как сегодня.

Она с сомнением рассматривала букет на столе. Если бы цветы прислал кто-то другой, их можно было бы расценивать как простой милый жест, но Хлоэ понимала, чего добивался Дитер. Он хотел заставить ее расслабиться, опустить щит. Любое проявление благодарности или вежливости он всегда оборачивал против нее.

Хлоэ разглядывала желтые головки цветов и спиральный диск сердцевины, которому не суждено было превратиться в семена, и заметила, что сам по себе центр подсолнуха состоит из множества мелких цветов. И каждый из этих цветочков совершенно самостоятелен, с отдельной репродуктивной системой. Те, кто выращивал эти растения, знали, что каждый мешок семян этого большеголового цветка превращается в тысячи новых цветов с тысячами новых семян.

Кто бы мог представить, что такую чудесную вещь, как цветы, кто-то будет использовать в качестве оружия? Безобидные и безвредные подсолнухи. Но в намерениях Дитера никогда не было ничего безобидного. Все, что он говорил или делал, служило его главной цели.

Пойманная мысль о его главном мотиве заставила ее медленно осознать, что она видит на самом деле. В центре желтого букета на пластиковом держателе виднелась небольшая карточка. Она что, правда думала, что он отправит цветы без записки?

Мог бы не утруждаться. Это стало ее основным подходом ко всему, что касалось Дитера. Ответом на звонки, на е-мейлы и постоянные SMS. Она могла только избегать, избегать, избегать этого — неделями и месяцами, — но рано или поздно она устанет и ей придется ответить. Снова попросить его уйти. Сказать, что не хочет слышать его звонков, не хочет, чтобы он «случайно» появлялся в каждом ресторане, куда она заходит. Ей не нужна помощь, и — нет, она по нему не соскучилась.

Хлоэ открыла маленький конверт.

Никто и никогда не будет любить тебя так, как я.

Дзинь.

Автоответчик повторил запись и пискнул сигналом.

— Привет, малышка, это снова я. Только что позвонил флористу, и мне сказали, что цветы тебе доставлены. Надеюсь, они тебе понравились. И, хм, а чем ты сегодня занята? Ты не голодна? Как ты смотришь на то, чтобы пойти со мной в твой любимый ресторан? Или любой другой ресторан с хорошей кухней? Я мог бы выпить бокал вина и поговорить с тобой. Или, если ты сейчас не хочешь есть, как насчет завтра? Я знаю, что ты любишь яйца Бенедикт, и знаю неплохое круглосуточное местечко, где их готовят просто идеально. Ты же у меня лучшая и достойна всего самого лучшего… Надеюсь, тебе понравились цветы. Позвони мне, о’кей?

Она перевела взгляд с автоответчика на букет.

Подсолнухи словно издевались над ней, дразнили мельчайшими деталями. Хлоэ подошла к ним, выдернула цветок из вазы. Здоровое, сильное, недавно срезанное растение с твердой сердцевиной. Погладив пальцами желтые лепестки, Хлоэ оторвала подсолнуху головку.

Дзинь.

— Привет, это Хлоэ, и я сейчас не могу ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Би-и-ип.

— Ладно, слушай, Хлоэ, я сегодня больше не буду звонить, я просто хочу сказать, что сделаю все, что в моих силах, чтобы снова стать твоим возлюбленным и вернуть наши отношения. Отношения, которые у тебя могут быть только со мной, а у меня — только с тобой. Поверь, в свете всего случившегося я нервничаю из-за нашей встречи больше, чем ты, но мне так не хватает твоих прикосновений, звука твоего дыхания, возможности засыпать с тобой рядом. Я хочу ощутить губами твои губы. Я прикусил бы их и почувствовал, как из твоего прекрасного тела уходит эта страсть к сопротивлению. Я так хотел бы тебя увидеть — не только сегодня, в любое время и в любой день, выбирай сама. Только тебя я хочу с такой силой, только тебе я готов посвятить себя полностью. Чего ты хочешь, крови? Позволь мне доказать тебе, что я готов на что угодно, лишь бы ты была счастлива и снова меня любила.

— Дитер, прошу, заткнись.

Он не заткнулся. На автоответчике еще было место для записи сообщений.

— Не знаю, что я сделал, чем вызвал в тебе такое отчуждение. Возможно, ты отвернулась от меня, потому что я сказал, что ты единственная, ты моя истинная любовь и я хочу быть только с тобой…

Автоответчик прервал его. Но это не имело значения. Ее номер Дитер держал на клавишах быстрого набора.

Дзинь.

— Привет, это Хлоэ, и я сейчас не могу ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Би-и-ип.

— Привет, это снова я. Твоя машинка меня прервала, но не волнуйся, сегодня это мой последний звонок. Я привык думать, что в будущем мы с тобой будем вместе, но любить тебя и пытаться быть с тобой — это упражнение в тщетности. Я больше не стану тебе сегодня надоедать. Наслаждайся вином и цветами в день нашей годовщины. Я думал, что у нас всегда и все будет, как в тот день, и мне действительно больно думать, что этого может не случиться… Что плохого я тебе сделал? Я всего лишь сказал, что хочу быть с тобой всегда, что ты делаешь меня счастливым. Что я люблю тебя… Моя жизнь действительно не имеет смысла, если все, чего я хочу, — это быть с тобой. Наслаждайся своей жизнью, своими друзьями и свиданиями. Наверное, так прекрасно быть неполной без меня, без наших отношений, которые я считал счастьем. Я думал, что мы действительно счастливы вместе… Ну почему ты не хочешь встретиться со мной и поговорить, чтобы мне стало легче? Я не понимаю тебя! Я просто поговорил бы с тобой, глядя тебе в глаза, и не оставлял бы стольких дурацких сообщений. Но думаю, ты чувствуешь свою вину. Тебе плохо потому, что ты от меня отвернулась, а наказываешь ты за это меня. Ты не можешь даже поднять трубку, чтобы поблагодарить меня за цветы!

— Да будь ты проклят со своими цветами! — закричала она, хватая вазу со стола и изо всех сил бросая ее в стену.

Цветы разлетелись ярким всплеском цвета и шума. Влажное белое пятно на стене выглядело как свежая рана, осколки стекла и обрывки лепестков рассыпались по полу.

На ее бледном лице расцветала улыбка.

Разрушение всегда влекло за собой чувство освобождения. После того как Хлоэ разрезала все картины, в ее зеленых глазах засияла радость. Разрывание дорогой одежды оказалось на редкость приятным делом. Он пытался задушить ее своим бесконечным преследованием, а она мстила безделушкам, которыми он ее задарил.

Хлоэ уставилась на мусор на полу, мусор, который ей предстояло убрать, и думала совсем о другом. Как он смеет говорить, что обожает ее? Любовь не вызовет подобных чувств! У любви нет ничего общего с тем, что он заставлял ее ощущать. В страсти не было той постоянной тревоги. И смертоносного порабощения. То, что он считал любовью, на самом деле называлось совсем иначе.

Ей не хотелось даже думать, что двигало им на самом деле. Давно, очень давно между ними действительно было особое чувство. Она бы чтила те ночи и бережно хранила воспоминания, если бы только он позволил — ей и себе. Прошлое должно было оставаться в прошлом. В будущем ему не было места.

Хлоэ взяла себя в руки и молча признала, что вся эта ситуация не имеет ничего общего с любовью. Когда-то, возможно, так было. И пусть изначально в его сердце жила именно любовь, со временем она переросла в манию. Он не любил ее, иначе не стремился бы так подавить. Это не любовь. Злость помогла ей найти правильное слово. Это его эго. Его гордыня и неспособность принять поражение. Дитер не был отчаявшимся романтиком, который пытается достучаться до любимой. Он был эгоистичным маньяком, который отказывался слышать слово «нет». И неустанным манипулятором, кровососом, который будет преследовать ее до конца времен.

Хлоэ уже не помнила, когда все это началось. Преследование казалось ей вечностью. Куда бы она ни уехала, как бы ни старалась запутать следы, Дитер появлялся рядом и пытался запустить когти ей в сердце. Это началось задолго до того, как Интернет сменил телевидение, а электронная почта пришла на смену обычной. Еще до того, как мобильные телефоны заменили дисковые.

До изобретения телефонов.

Их проклятые судьбой жизни были переплетены, сколько она себя помнила. Не десятки лет — десятилетия были каплями в этом море. Традиции и новинки сменяли друг друга. В пятидесятых ей больше всего нравились американские машины, а шестидесятые звенели музыкой революции. Новые течения были забавными и увлекательными, но оценить перспективу можно было, только прожив несколько веков.

Изменения — неотъемлемая часть эволюции. Механизация, неоклассицизм, паровой двигатель, хлопкоочистительная машина, голод, сельское хозяйство, фотография, развитие медицины, импрессионизм, газовое освещение, парфюмерия, Великая депрессия, нитка для чистки зубов, сухой закон, мировые войны, расщепление атома, антибиотики, сюрреализм, правозащитники. Космические полеты, Кубинский кризис, освобождение женщин, электрогитары, нефть, биологическое оружие, микроволны, обувь на шпильках, падение коммунизма, СПИД, Чернобыль, телевизоры с широким экраном, площадь Тяньаньмэнь, «Виктория Сикрет», ноутбуки, Всемирный торговый центр, айфоны — все это формировало курс истории. Изменяло саму структуру мира. Хлоэ, когда не пыталась избавиться от Дитера, собственными глазами видела бесчисленные чудеса.

Она видела Испанскую, Китайскую, Оттоманскую империи в период их падения, Священную Римскую империю и империю Великих Моголов, по сравнению с которыми Ричард Никсон и оба Буша на посту президента казались кратковременными грозами алчности и коррупции. Мусором в бесконечных песках времени. Сегодня люди уже не способны понять, что такое дискриминация женщин и цветных, и это давало надежду на то, что вскоре те же шоры спадут с глаз общества в отношении гомосексуалистов. Природа греха и пуританское сознание когда-то правили на этих берегах, а теперь никого не удивляли чернокожий президент и свободная продажа презервативов в автоматах и общественных уборных.

К сожалению, Дитер не изменится никогда, если только Хлоэ не решится на радикальные меры. Она пыталась достучаться до него, пыталась снова и снова. Пыталась идти собственным путем, дать Дитеру свободу, но он повсюду следовал за ней, как тень. Она уезжала в Берлин, Хельсинки, Париж, Калькутту, Лондон, Лос-Анджелес, но Дитер всегда ее находил.

Дзинь.

— Привет, это Хлоэ, и я сейчас не могу ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Би-и-ип.

— Слушай, после всего, что я для тебя сделал, ты могла бы проявить хоть каплю уважения и взять трубку, когда я звоню. Ты не умрешь, если хоть раз подумаешь о ком-то, кроме себя. Я лишь пытаюсь быть вежливым. Я тянусь к тебе. Через весь мир я протягиваю тебе руку в надежде, что ты ее примешь. Пожалуйста, пойми, я никогда не хотел никого, кроме тебя. И никогда никто не будет мне нужен, но ты по-прежнему говоришь «нет» всему, что бы я ни пытался сделать. Я так скучаю по девочке, которой ты была раньше. По вкусу… По выражению твоих глаз. По божественным звукам твоего голоса. Милая, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, поговори со мной. Я прошу тебя поговорить со мной. Если не сегодня, то вскоре. Я могу подождать. Я буду ждать вечно, если понадобится. Хлоэ, поговори со мной… Я люблю тебя.

Хлоэ вздохнула, но не от раздражения. Она приняла неизбежное. А потом была тишина. И только звук шагов.

Она отправилась на кухню. Сколько бы она ни жила в тени цивилизации, где бы ни снимала дом или квартиру, один ящик в кухне всегда служил хранилищем ее инструментов. Мерная лента, тиски, винты, отвертка со сменными жалами.

Она отложила в сторону молоток и шуруповерт в поисках нужного инструмента.

Забивание кола в грудь было делом слишком личным. Даже романтичным. Проникновение, единение, все такое. Всплеск алой крови означал смерть вампира. И последний взгляд глаза в глаза. Ни за что на свете она не собиралась позволить Дитеру в последний миг ощутить хоть какое-то подобие близости. После всего пережитого кол казался слишком щадящим выбором.

Столько веков прошло с тех пор, как Дитер сделал свою незадачливую жертву бессмертной, и ни разу за все это время он не задумался о том, что она может чувствовать. Она в голос кричала о том, что ему нельзя входить, она отстаивала свое право остаться одной, но он никогда ее не слушал.

Преследователь хотел лишь вымотать свою жертву, загнать, заполучить как приз в им же самим придуманной игре. Хлоэ помнила, как пыталась объяснить ему свои чувства, но наглый ублюдок плевать хотел на личные границы и все возможные аргументы. И теперь, благодаря букету цветов, которые не были ей нужны, Хлоэ наконец поняла, как может получить желаемое.

Поглаживая пальцами длинное лезвие, она думала о том, насколько сильным будет сопротивление плоти. Раз уж осиновый кол мог показаться традиционным и романтичным, то, возможно, медленно отпиливая его голову зазубренным лезвием, она наконец донесет до него простую мысль о том, что она его не любит. И даже если Дитер до самой смерти будет сопротивляться пониманию, он хотя бы не сможет больше ей звонить.

Хлоэ достала из ящика пилу.

Отлично сбалансированное смертоносное оружие с чертовски удобной ручкой. Хлоэ чувствовала, как спокойная сила металла поднимается по пальцам и заполняет все ее тело. Какая разница, было ли ощущение реальным или воображаемым? Она улыбнулась и начала готовиться к следующему шагу.

Нужно же поблагодарить Дитера за цветы.

ВИКТОР САЛВА Бродячие нечестивцы

Стейнекер смотрел через окно «седана» на падающий снег и вспоминал, как давным-давно, еще в детстве, мама говорила ему, что это ангельская пыль. С тех пор каждый снегопад воскрешал в памяти эту фразу. Цепочка машин подпрыгивала в узком ущелье на выбоинах того, что заменяло здесь дороги. Стейнекер закрыл глаза и мысленно вернулся в маленький дом, где вырос. Снежинки кружились за окном теплой кухни, где мама всегда пекла для него свежий хлеб…

«Седан» налетел на острый обломок скалы, и рывок вернул Стейнекера в реальность.

— Простите, герр фельдмаршал. — Водитель глядел на него в зеркальце заднего вида. — Кажется, эта дорога рассчитана на другой транспорт.

Стейнекер смотрел на паренька и вспоминал те годы, когда и он выглядел, как Ганс: молодой, красивый, голубоглазый и полный жизни. Идеальный солдат фюрера.

«Седан» остановился, и Стейнекер поглядел вперед, на большой крытый грузовик со взводом его солдат. Майор Грюнвальд выпрыгнул из кабины и зашагал к нему по снегу. Стейнекер опустил стекло, когда Грюнвальд склонил к нему свою странную квадратную голову. С каждым словом изо рта майора вырывалось облачко пара.

— Кажется, мы приближаемся, герр фельдмаршал.

— Нужно искать крест, — сказал Стейнекер. — Большой крест. Отправьте двоих на разведку, пусть убедятся, что дорога чиста.

Грюнвальд помахал двумя пальцами, и из грузовика выпрыгнули сержант Киммель с двумя солдатами.

— Разведать дорогу, — приказал Грюнвальд. — И помните, что на белом снегу вы отличные мишени.

Киммель со своими людьми прошли два поворота дороги, обрамленной скованными снегом и льдом старыми деревьями. Один из солдат, стуча зубами, прошептал:

— А что нам здесь нужно, сержант?

— Солдаты, которые держат глаза открытыми, а рот на замке, — отрезал Киммель. — Сохранять тишину!

Звук раздался слева.

Все трое упали на землю, наводя дула винтовок на сугроб в нескольких шагах от дороги. Звук раздался снова, и на этот раз было видно, как странно шевелится снег, словно что-то пытается выбраться из-под корки наста. Что-то большое стремилось к поверхности.

Они едва не открыли огонь, когда из снежной корки показалась рука. Пальцы хватали воздух, словно пытаясь зачерпнуть кислород, а Киммель и его люди поползли вперед, к ней. За рукой показалась голова, заледеневшая и покрытая инеем, как деревья и камни вокруг.

Киммель непроизвольно открыл рот. Глаза солдата, выбиравшегося из снега, были закрыты и залеплены инеем. Следующий рывок стряхнул лед с плеча, стали видны знакомые полосы.

— Это немецкий офицер! — Киммель вскочил на ноги и бросился к нему. И резко остановился, когда замерзшая голова солдата запрокинулась и открыла глаза. Остановил его звук, с которым двинулись веки, ледяной хруст. И вид мертвых, до дна промерзших глаз был совершенно жутким.

У Киммеля перехватило горло, он с трудом смог выдохнуть:

— Что, во имя фюрера…

И тут снег под замерзшей головой взорвался от выстрелов.

Заледеневший офицер стрелял! Застряв по пояс в снегу, он одной автоматной очередью срезал солдат. Сержант успел упасть на землю и открыть ответный огонь. Солдаты высыпали из грузовика, когда винтовка Киммеля рявкнула, снеся заледеневшему офицеру голову. Однако теперь снег шевелился во многих местах по обе стороны дороги.

Слева от Киммеля взорвался еще один сугроб, два разлетелись с другой стороны, из снега показались такие же заиндевевшие руки. За вторым и третьим из сугроба выскочил еще один солдат, беспорядочно паля во все стороны.

Используя грузовик как прикрытие, пехота нацистов открыла огонь по противнику. Киммель обернулся и бросился в снег, используя маскировку, которая так пригодилась чужим солдатам, устроившим ледяную засаду.

Долина звенела от множества выстрелов, солдаты разделились на две группы и двинулись на врага. Элемент внезапности был потерян, и ледяные убийцы стали отличными мишенями. Огрызаясь и отстреливаясь, они падали один за другим.

Киммель поднялся на ноги. В наступившей тишине стало ясно, что ни он, ни солдаты просто не могут понять, что случилось.

— Откуда они взялись? — спросил совсем молодой парень у Киммеля.

За спиной мальчишки зашевелился снег, и он захлебнулся с жутким звуком, широко распахнув глаза. Заледенелый штык пробил его сзади насквозь. Мальчишка выдохнул последнее облачко пара и упал вперед, соскальзывая с лезвия, которое сжимал ледяной убийца.

Сержант Киммель выхватил пистолет и прикончил врага одним выстрелом в голову. Раздался звон металла — пуля пробила шлем, — и ледяной солдат рухнул на снег.

Фельдмаршал Стейнекер уже шагал к ним от «седана». На его лице не отражалось ничего, хотя глаза внимательно рассматривали нейтрализованную угрозу.

— Они выглядят как слепые, — выплюнул майор Грюнвальд. — Как они могли стрелять в нас?

— Они не слепые. Их глаза вымерзли. — Слова давались Киммелю с трудом.

— У этого железный крест! Он был представлен к награде. — Грюнвальд ткнул пальцем в один из замерзших трупов. — Все они солдаты Германии, какого же дьявола они начали в нас стрелять?

Киммель подозвал его к трупу, все еще сжимавшему штык.

— Я снял его с одного выстрела в голову, — сказал он, указывая на отверстие между ледяными глазами.

— Ни капли крови, — прошептал Грюнвальд. — Они промерзли до костей…

— Не только, майор, взгляните! В него уже стреляли! — Киммель чувствовал, что нервы вот-вот его предадут, указывая на заиндевевшую рану на шее солдата. — И не раз!

Он начал сметать снег с твердой от холода униформы.

— И что вы хотите сказать? — спокойно осведомился Стейнекер.

Киммель увидел нечто такое, отчего его нервы зазвенели натянутой струной. Он подошел к офицеру, который первым выбрался изо льда. Тот все еще был по пояс скрыт в сугробе, и Киммель нагнулся и дернул его за руку вверх.

Офицер был половиной человека. Тело заканчивалось ровно на уровне талии.

— Эти люди не просто прятались в снегу. — Киммель уронил труп обратно на лед. — Они были уже мертвы, когда напали на нас.

Ветер свистел, снег падал, а группа людей настороженно осматривала окрестности.

Только Стейнекер не выказывал страха.

— Продолжаем движение, внимательно глядя по сторонам, господа, — бесстрастно сказал он. — Мы прибыли куда нужно.

Аббатство Грейстон казалось огромным каменным ящиком, выточенным в склоне скалистых гор. Огромный гранитный крест стоял в центре парапетной стены с бойницами над огромными воротами, собирал снег, пока караван подтягивался ближе, а майор Грюнвальд и сержант Киммель шагали по жалящему морозу.

— Это монастырь? Больше похоже на крепость, — сказал Киммель, разглядывая уродливый каменный крест.

Он потянулся к большому колоколу, свисавшему с одного из множества ржавых крюков на высокой стене аббатства.

— Не звоните в этот колокол, сержант. — Стейнекер повысил голос, чтобы перекричать ветер. Он стоял перед седаном, рядом переминался молодой Ганс. — Не делайте ничего такого, чего они от нас ждут.

Киммель поднял большой мегафон, который захватил с собой, глубоко вздохнул и поднес ко рту, но не успел сказать ни слова. Из-под земли донесся тяжелый гул, настолько глубокий, что звук ощущался даже через подошвы.

Огромные ворота аббатства открывались. Между створками можно было увидеть просторный двор, засыпанный снегом. Грюнвальд приказал пехоте выгружаться, солдаты пробежали мимо фельдмаршала и выстроились так, чтобы в зоне обстрела оказалось каменное строение здешнего монастыря.

Снег скрывал нижнюю часть здания, в том числе и гранитную лестницу, которая поднималась к высокой внутренней балюстраде, где уже собралась странная процессия черных накидок и шалей, на фоне которых выделялись беспрестанно щелкающие розарии^[2] и белые овальные воротники.

На головах монахинь были высокие черные шапочки, на которых собирались снежинки. Лица под шапочками были бесстрастными и серыми, как гранит, на котором стояли монашки. Самая старшая, крошечная и невероятно морщинистая женщина неопределимого возраста, шагнула вперед, и ее голос далеко разнесся над пустой брусчаткой двора:

— Чем мы можем помочь вам?

Майор Грюнвальд выпятил квадратную челюсть и заорал в ответ:

— Вопросы будем задавать мы, сестра! Это, судя по всему, аббатство Грейстон?

Старушка всплеснула руками от грубости и нервно затеребила четки, кивая головой.

— Я майор Герман Грюнвальд, а это сержант Киммель. — Он кивнул в сторону каравана. — Нас двадцать человек, и нам нужно место для сна и много горячей воды для купания. Помимо этого нам нужны напитки и еда.

Голос старой монахини задрожал, и ей пришлось откашляться.

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить вам комфорт, герр майор, но, как вы можете заметить, мы лишены многих мирских преимуществ, — неожиданно раздался чей-то голос.

И сестры, и нацисты дружно уставились на высокую женщину, появившуюся из-за спин стоящих. Перед ней почтительно расступались, пропуская ее в центр. Лет ей было около семидесяти, но, несмотря на возраст, ее сила и властность были очевидны.

— Простите сестру Мэри Рут, — сказала женщина, склоняя голову. — Она еще молода и незнакома со всеми правилами нашего ордена.

Киммель и Грюнвальд уставились на сестру Мэри Рут. Молода? Она выглядела так, словно одной ногой уже в могиле…

— И что же у вас за орден, сестра? — прозвенел голос Стейнекера.

Грюнвальд шагнул в сторону и сказал:

— Позвольте представить вам фельдмаршала Стейнекера.

Высокая женщина снова поклонилась:

— Мы сестры святого Игнациуса, герр Стейнекер. Наш орден существует уже более двух веков.

— И все это время вы унижаете своих господ, глядя на них сверху вниз? — Стейнекер сузил глаза.

— Мы не желали оскорбить…

— Немедленно спускайтесь! — Его слова были резкими и четкими.

Монахини, следуя за своей предводительницей, медленно зашагали вниз по каменным ступеням.

— Мы оставались на балюстраде ради нашей же безопасности, герр Стейнекер…

— Фельдмаршал Стейнекер, — отрубил он.

Монашка спустилась во двор и снова склонила голову.

— Я сестра О’Сайрус. Мать-настоятельница этого монастыря.

— Нет, — резко ответил он. — Ваш сан не признан фюрером. Следовательно, вы здесь никто. И от лица Рейха я заявляю, что у вас нет права никем командовать.

Он не скрывал удовольствия от своих уколов.

Матушка О’Сайрус ничем не выдала оскорбления. Но было что-то в ее глазах, сиявших на совершенно спокойном лице, и это была не злость. Стейнекеру это «что-то» не нравилось.

Ему не нравилось, что его присутствие никак не беспокоило старуху. Резко развернувшись к монахиням, он прошипел:

— Хайль Гитлер!

Подождал секунду и вскинул руку в приветствии.

— Я сказал — Хайль Гитлер!

Монахини склонили головы, а Стейнекер развернулся к настоятельнице:

— Я скажу это снова, и это будет в последний раз. Хайль Гитлер, сестра…

Она ответила долгим взглядом и тоже подняла руку. Голос настоятельницы был тихим, как шорох снега:

— Хайль Гитлер, фельдмаршал Стейнекер.

— А теперь все!

Стейнекер схватил сестру Мэри Рут за дрожащую руку и дернул вперед, как непослушного ребенка.

Монахини дружно подняли руки в приветствии, безжизненными и мрачными голосами славя фюрера. Сестра Мэри Рут дрожала и всхлипывала. Стейнекер шагнул обратно к матушке О’Сайрус, наклонился так близко, что почувствовал затхлый запах ее шерстяной шали.

— Вы сказали, что остаетесь на балюстраде ради собственной безопасности, сестра. Кого вы боитесь?

— Вы вошли в очень темную и странную страну, герр фельдмаршал.

— Да неужели?

— Хуже самых темных ваших кошмаров, — тихо ответила она.

Он наклонился ближе, с угрозой во взгляде. Слова словно растекались дымкой в морозном воздухе.

— Вы представить не можете, какая тьма в моих снах, сестра. — Он покосился на огромные ворота и горы за ними. — Если здесь настолько страшно, то почему вы открыли ворота?

Матушка О’Сайрус медленно подняла взгляд, словно собираясь ответить. Но промолчала.

В большой обеденный зал вели две массивные арки, каждую из которых теперь охраняли солдаты Стейнекера, держа оружие наготове и подозрительно поглядывая на сестер, которые убрали с длинного стола грязную посуду после ужина пехоты. Мужской разговор на повышенных тонах доносился от второго стола, рядом с камином, где потрескивали толстые бревна, согревая фельдмаршала, Киммеля и Грюнвальда.

Высоко над ними висело длинное синее полотнище с вышитой цитатой на латыни: Abyssus abyssum invocat.

— Что там написано, сестра?

Майор Грюнвальд кивнул хрупкой невысокой монахине, которая собирала тарелки. Крошечная женщина подняла глаза и уставилась на ткань, словно впервые ее увидела.

— «Бездна призывает Бездну», — ответила вместо нее сестра Мэри Рут. — Это дословный перевод, майор.

— Латинская поговорка, согласно которой один неверный шаг ведет к следующему, — добавил Киммель.

Он почувствовал, как вдруг завибрировал стол, увидел, как дрожит кубок с вином, стоящий возле вилки, и отвел глаза.

Затем внезапно повернулся обратно, услышав резкий звук.

Другие офицеры тоже смотрели на стол.

— Мое вино, — сказал Киммель, — вы видели? Кубок двигался. Он сдвинулся на дюйм…

Он посмотрел на Стейнекера, который спокойно ковырялся в зубах.

— В чем дело, герр Киммель? Решили поддаться шуткам воображения?

Сержант посмотрел в потолок.

— Хотел бы я знать, что за черная магия нас сюда привела. Я не забыл мертвецов, которые напали на нас из снега.

Стейнекер уставился на него, забыв о зубочистке. Никто из них не упоминал событий сегодняшнего утра, но все, как оказалось, ни на миг о них не забывали.

— Вы знаете, о чем мы говорим? — прищурился Стейнекер в сторону сестры Мэри Рут. Старушка дрожащей рукой забрала его пустую тарелку. Фельдмаршал схватил ее узловатые пальцы и сильно сжал. Тарелка со звоном упала. — Я задал вопрос.

Она молча смотрела на него белесыми водянистыми глазами, и Стейнекер сжал пальцы.

— Те твари в снегу когда-то были людьми? Вы знаете, кто они?

— Бродячие нечестивцы, — раздался голос матушки О’Сайрус со стороны дальней арки. Нацисты развернулись в ее сторону. — Так мы их называем.

— Вы удивительно спокойны в присутствии таких соседей. — Стейнекер отпустил сестру Мэри Рут и подтолкнул к ней тарелку.

— Мы десятки лет живем в этих горах. — Матушка О’Сайрус приблизилась к ним. — Мы видели много такого, что обеспокоило бы менее привычных людей.

— А разве вашей вере не противоречит наличие таких вот «нечестивцев»?

— Вы удивитесь, герр фельдмаршал, узнав, какие твари бродят по лесам в наши дни.

В наставшей тишине Стейнекер улыбнулся ее иронии. Встал, искренне улыбаясь присутствующим, а потом тыльной стороной ладони наотмашь ударил настоятельницу по лицу.

Даже офицеры вздрогнули от неожиданности. Старая женщина едва не упала на пол. Стейнекер прошептал голосом, полным угрозы:

— Следите за языком, сестра, если не хотите с ним попрощаться.

Матушка О’Сайрус не поднимала глаз. Лишь поднесла руку ко рту, все так же склонив голову, и тихо произнесла:

— Вы неверно истолковали мои слова.

— Я прекрасно все понял. И уверен, что вы отлично знаете: фюрер не испытывает к христианству ничего, кроме презрения. — Тут она набралась решимости посмотреть на солдат. — Величайший обман в истории человечества, так он выразился. И самый сильный удар по сути людей.

— Мы знаем, что фюрер придерживается другой веры, господа, — сказала матушка О’Сайрус, прямо глядя на Стейнекера.

— Тогда вы можете догадаться, в чем состоит наша миссия.

— Я буду благодарна, если вы ее озвучите.

— У вас здесь присутствует некромант, сестра, — громко произнес Стейнекер. — Теперь мы в этом уверены.

Мать-настоятельница сузила глаза.

— Я не уверена даже в том, что понимаю значение этого слова…

Стейнекер схватил ее за горло, большой белый воротник скомкался в его пальцах, когда он рванул монахиню на себя.

— Я могу свернуть тебе шею голыми руками, женщина. Не смей мне лгать. Или ты думаешь, что нас остановят замерзшие трупы, которые эта тварь может на нас натравить? — Он смотрел в ее глаза, пытаясь найти признаки страха, но страха не было. — У вас здесь некромант. Либо здесь, в этих стенах, либо вы знаете, где эта тварь живет.

Он отпустил монахиню, и та поднесла руку к горлу.

— Если некромантом вы называете того, кто может поднимать мертвых, герр фельдмаршал, то моя вера говорит, что лишь один человек был способен на это…

Стейнекер выхватил пистолет из кобуры и направил на нее.

— Если тебе хоть на секунду показалось, что я уйду из этого места, не забрав с собой то, что мне приказали получить, ты фатально меня недооцениваешь. — Он шагнул ближе и вжал дуло «Люгера» в морщины на ее лбу. — Так ты признаешь, что знаешь это существо?

Матушка О’Сайрус кивнула, не глядя ему в глаза, и Стейнекер довольно кивнул в ответ.

— Ты отведешь меня к нему.

— К ней, герр фельдмаршал.

Волна паники затопила его, когда он наконец встретился с ней глазами. Грюнвальд и Киммель вскочили со своих мест, вытаскивая пистолеты.

— Нет, — тихо сказала матушка О’Сайрус, — это не я.

Стейнекер опустил оружие, Киммель и Грюнвальд с трудом скрыли облегчение.

— Это сестра, которая основала наш орден. Наша мать-основательница.

— Ты сказала, что этот орден существует уже двести лет.

Матушка О’Сайрус кивнула, и Стейнекер снова поднял пистолет.

— И ты хочешь, чтобы мы поверили, будто эта женщина до сих пор живет здесь?

— Господь наделил ее многими силами. Один из его даров — долголетие вне пределов человеческого понимания.

— И она ваш некромант? — Стейнекер повысил голос, и в зале воцарилась внезапная тишина. Только поленья в камине продолжали трещать. — Отвечай! Она ваш некромант?

Матушка О’Сайрус смотрела на них с молчаливой уверенностью.

— Отведи нас к ней, — тихо и настойчиво сказал он. — Сейчас же.

Длинный каменный коридор поначалу был обрамлен жутковатыми железными подсвечниками, совершенно пустыми. Канделябры, которые несли сестры, освещали только Стейнекера, его офицеров и шестерых вооруженных солдат.

Майор Грюнвальд, замыкавший процессию, смотрел на свою приметную тень со странной формой головы. Тень скользила по стене, и на лбу ее отчетливо просматривались два небольших рога, чуть выше уровня ушей. Он посмотрел на солдат, шагавших впереди, но дула их ружей не могли отбрасывать тени, создававшие странный эффект.

— В этой части аббатства нет освещения? — спросил Киммель.

— Только не для матери-основательницы, — ответила матушка О’Сайрус и заметила подозрительный взгляд Стейнекера. — Она не выносит света.

— Почему вы держите ее взаперти?

— Она, при всем нашем уважении, пугает других сестер, герр фельдмаршал. — Странные слова заставили офицеров переглянуться. Монахиня это заметила. — Не поймите неправильно, она истинный дар Божий. Сестры святого Игнациуса живут лишь для того, чтобы присматривать за ней. Наш орден много лет несет свое бремя.

Стейнекеру было не по себе. Они удалялись от обеденного зала, шагали все глубже в подвалы аббатства.

— Предупреждаю, старуха: если ты думаешь, что можешь завести нас в ловушку, любой неверный шаг твоих гусынь приведет к жестокому сопротивлению.

— Примите мои искренние извинения, герр фельдмаршал, но это я должна предупредить вас. — Она дошла до конца коридора и вставила свой канделябр в железный крюк, торчавший из стены у массивной двойной двери. — Было время, когда мать-основательница говорила с почившими святыми, чтобы ответить на вопросы папского значения…

Стейнекер прервал ее:

— И почему наша разведка доложила, что его святейшество, ваш Папа Римский, использует вашу тварь в самых разных делах?

— Но с годами она росла, — предупредила монахиня. — И ее силы росли вместе с ней, силы, которые больше не ограничивались простым общением с мертвыми. — Она смолкла, когда Стейнекер прижал ее к двери. — Вы спросили, почему мы открыли перед вами ворота? Чтобы открыть их, требуется двенадцать человек, открыть створки можно только вручную. — Она смотрела уже не на Стейнекера, а на всех солдат. — Мы не открывали ворота, господа. Мать-основательница впустила вас.

Стейнекера это не впечатлило.

— Так почему мы не видели ее там?

— Потому… — начала она и запнулась. Внезапная тишина сделала следующую фразу еще более зловещей. — Ей не требуется выходить, чтобы ворота открылись.

— Хватит разглагольствовать, сестра. Откройте дверь, — приказал Стейнекер.

— Вас атаковали люди из снега? Мы не посылали их, чтобы вас остановить! — Она повернулась к нему, но Стейнекер уже дергал за железную ручку двери. Дверь была закрыта. Монахиня продолжила шепотом: — Мы даже не знали о вашем приближении.

— Откройте дверь, сестра.

— Она знала. Мать-основательница. Она подняла их из снега, в котором они упокоились, и отправила их остановить вас!

И тут Стейнекер впервые заметил в ее глазах страх. Но боялась она не его.

Она боялась того, что за дверью.

Это ему не нравилось, и, чтобы не выдать волнения, Стейнекер шагнул назад, к солдатам и молодому Гансу, прошептав последнему на ухо:

— Возвращайся в обеденный зал. Найди Герхарда, пусть сообщит наши координаты по радио. Скажи, что нам может понадобиться подкрепление.

Стейнекер схватил канделябр у сестры Мэри Рут и передал адъютанту. Ганс и кольцо света растворились в темноте коридора, а Стейнекер вернулся к матушке О’Сайрус.

— Открывай.

— Существует протокол общения с ней, — сказала она.

Стейнекер обернулся к оставшимся пятерым солдатам.

— Если кто-то появится в коридоре, пристрелите его. — Потом кивнул шестому. — Доставай пистолет, будешь прикрывать нас.

— Если вы позволите мне вести разговор с ней, вы окажете себе немалую услугу. — Матушка О’Сайрус вставила ключ в замочную скважину. Он оттолкнул ее и сам повернул ключ. Древний механизм щелкнул, Стейнекер ухватился за массивные железные ручки и потянул дверь на себя. Ржавые петли завизжали, как свинья под ножом, и дверь раскрылась. За ней было огромное темное помещение.

Лунный свет из высоких прямоугольных окон заливал огромную фигуру в нескольких метрах от входа. Стейнекер взял канделябр настоятельницы и шагнул вперед, к силуэту. Только тогда он смог оценить истинные размеры существа, сидевшего в центре комнаты.

Мать-основательница была не только невероятно старой, она была огромной.

Примерно в три раза больше любого нормального человека, невероятно оплывшая женщина неподвижно сидела на деревянном кресле такого размера, что у Стейнекера перехватило дух. Солдаты уставились на нее с изумлением. Огромная голова основательницы склонилась вперед, как во сне, толстые седые пряди волос были спутанными и грязными, как швабра. От громкого храпа массивные плечи поднимались и опадали, и видно было, что к полу мать-основательницу приковывают толстые ржавые цепи.

В первый миг Стейнекер просто не мог найти слов.

— Почему она прикована?

— Она иногда нападает… на некоторых сестер, — прошептала матушка О’Сайрус.

— Но она же не может двигаться.

— Она кусает их, герр Стейнекер, когда они подходят кормить или купать ее.

— Она безумна?

Матушка О’Сайрус сказала что-то на латыни, затем перевела:

— Она блаженная.

Изумленные офицеры подошли ближе, словно пытаясь убедиться в существовании такой странной человеческой мутации.

— Разбудите ее, — велел Стейнекер.

— Она никогда не спит.

— Докажите, что эта старуха и есть ваш некромант, — прошипел он, — и что вы не пытаетесь выставить нас дураками!

— Вы видели ее силы, — сказала матушка О’Сайрус.

— Я сказал, докажите мне, что это именно та тварь, что нам нужна! Скажите, что мы желаем с ней поговорить!

— Она слышит каждое наше слово, герр фельдмаршал, поверьте. Но она делает лишь то, что желает. Она не станет давать представления, как мартышка на цепи.

— Она и так на цепи, сестра! И если она делает только то, что захочет, пусть либо захочет со мной говорить, либо увидит, как я убиваю ее орден. Сержант Киммель, пристрелите старуху.

Киммель посмотрел на него.

— Приказываю! — рявкнул Стейнекер.

Сержант поднял «Люгер» и направила на сестру Мэри Рут. Заметил, как лихорадочно дрожат ее руки, и перевел пистолет на другую.

— Которую из старух, герр фельдмаршал?

— Да любую же, идиот!

— Не стоит этого делать, герр Стейнекер, — предупредила матушка О’Сайрус. — Мать-основательница любит поучать. Особенно по поводу заповедей.

— Стреляй в любую! — крикнул Стейнекер, и Киммель снова навел пистолет на сестру Мэри Рут, выстрелил, не целясь, — и его собственная грудь расцвела раной.

Сержант зажал рану и широко распахнутыми глазами уставился на дымящийся пистолет, который превратился в кусок искореженного металла. Пуля вылетела с другой стороны ствола!

Падая на пол, Киммель услышал слова матушки О’Сайрус:

— Относись к людям так, герр фельдмаршал…

Майор Грюнвальд шагнул вперед, прицелился в лоб сестры Мэри Рут и нажал на курок. Пуля пробила его собственную голову, Грюнвальда отбросило назад, спиной в стену.

— …как хочешь, чтобы они относились к тебе. — Мать-настоятельница склонила голову.

Стейнекер обернулся, выхватывая «Люгер», навел на нее ствол. Монахиня, не поднимая головы, тихо сказала:

— Я не советовала бы вам это делать.

Фельдмаршал медленно опустил оружие, когда в комнате раздался странный звук: сильный густой гул, словно включился какой-то древний механизм.

Мать-основательница смеялась.

Звук был низким, горловым, и при этом походил на урчание в животе огромной древней твари. Ее плечи затряслись, цепи зазвенели, большая голова поднялась, лицо попало в полосу света. И это лицо было куда кошмарнее, чем он мог бы себе представить. Время и обжорство исказили черты до полной неузнаваемости, она была похожа на старую народную куклу с головой из сушеного яблока. Складки и борозды морщинистой плоти были такими глубокими и тяжелыми, что закрывали даже глаза, старуха казалась слепой.

— Как же ужасно… — Стейнекер подумал, что матушка О’Сайрус говорит о жутком создании, прикованном к креслу, — как ужасно понять, что вся твоя власть заключена в оружии, а оружие используют против тебя.

— Хватит лицемерия, сестра! — выплюнул он. — Не убий! Никогда не слышали такой заповеди? Вы нарушаете свои же собственные правила.

Мать-основательница захохотала так, что кресло угрожающе заскрипело. Стейнекер чувствовал, как дрожит пол под ногами.

— Вы ищете веры, герр фельдмаршал?

Комната внезапно содрогнулась, как от удара. Дверь захлопнулась, и Стейнекер бросился к ней, чтобы снова открыть.

В темном коридоре парили тела солдат.

Фельдмаршал выставил перед собой канделябр и в оранжевом свете увидел винтовки, бесполезно лежащие на полу под ногами солдат, поднявшихся в воздух.

Но они не парили — их проткнули насквозь.

Все солдаты были надеты спинами на металлические крючья для канделябров, словно их — всех одновременно — приподняла и швырнула на острые колья неведомая сила, и эта сила оставила их висеть в коридоре, как мрачный барельеф.

Стейнекер подбежал к ближайшему солдату, из открытого рта которого стекала кровь. Фельдмаршалу хватило одного взгляда на блестящую кровавую массу, соскользнувшую с конца железного штыря в стене. Это была печень солдата. Сила удара выбила ее из тела прямо под ноги Стейнекеру.

Тихий шепот зашелестел в коридоре:

— Мы не получаем от этого ни малейшего удовольствия, герр Стейнекер, ни малейшего. — Это матушка О’Сайрус шагнула из тьмы комнаты в коридор. — Как только она открыла вам ворота, мы уже знали, что никто из вас не уйдет отсюда живым.

Фельмаршал смотрел на нее, бледнея все больше.

— Это мы еще увидим!

Он по привычке вскинул пистолет. Но вспомнил, что стрелять не может, и в отчаянье подумал о последнем своем помощнике, шестом пехотинце — солдате, который тоже побелел как смерть.

Стейнекер и солдат побежали по коридору, оставив мать-основательницу трястись на своем деревянном троне, вопить и пытаться вырваться из плена теней и цепей. Одна из толстых цепей лопнула, звенья шрапнелью засвистели по комнате и вылетели в коридор.

Жуткий звук заставил Стейнекера оглянуться. Он увидел, как солдат резко содрогается и останавливается, будто от удара в спину. Он открыл рот, но сказать ничего не успел. Толстая цепь свисала из его живота, как ржавая пуповина, — но стоило солдату взяться за нее руками, как цепь дернулась и унесла его назад по коридору, как рыбку на леске.

Он с воплем пролетел мимо монахинь и скрылся в темной пещере матери-основательницы. Сестры не оглядывались, лишь склонили головы и перекрестились.

Фельдмаршал больше не пытался скрывать ужас. Он рванулся с места так, что погасли свечи, не выдержав напора воздуха, и бежал в темноте коридора, отчаянно надеясь, что ноги вынесут его к свету и огню обеденного зала. Он запыхался и едва не упал, когда добрался наконец до арки, у которой его ждал юный Ганс.

— Мы все передали, герр фельдмаршал! Они выслали подкрепление!

Стейнекер схватил его за плечи и развернул.

— Беги! — Он толкнул Ганса к двери и развернулся к остальным. — Все бегите!

Комната, полная солдат, ответила лишь молчаливым удивлением.

— Мы немедленно отступаем!

— Мать-основательница этого не позволит, — сказала матушка О’Сайрус, выходя из коридора. Монахини собирались за ее спиной.

— Она дьявол! — Стейнекер ткнул пальцем в ее сторону. — Она демон, а вы ей служите!

Огромный зал протестующе зарокотал в ответ на его слова, пол подпрыгнул от невидимого удара снизу, нескольких солдат сбило с ног. Один с воплем пронесся по длинному обеденному столу, с которого его швырнуло в камин с такой силой, что бревна и угли разлетелись фейерверком.

Другим тоже не повезло: сила приподняла их и бросила на стены, с которых сползли уже безжизненные трупы.

Стейнекер смог лишь хрипло прошептать:

— Бегите, спасайтесь…

И побежал к выходу из зала, который содрогался до самых стропил.

— Как вы можете притворяться, будто она святая? — кричал он на бегу. — Она чистое зло, сестра, и вы это знаете! Она не имеет никакого отношения к вашему Богу!

Подземная дрожь добралась до синего полотна с латинской вышивкой. Металлический шест, на котором висел лозунг, выскочил из стены и упал, утаскивая за собой толстую веревку. Стейнекер видел, куда направляется странный снаряд, и дернулся в сторону, уверенный, что целят в него. Ужас придал ему силы, фельдмаршал вырвался вперед, расталкивая солдат. Длинный металлический шест по красивой дуге опустился на уровень их роста. Он был похож на иголку, за которой тянулась веревка-нить. Игла прошила троих солдат и пригвоздила Стейнекера к стене.

Фельдмаршал завопил, Ганс бросился ему на помощь. Паренек попытался вытащить шест: сначала использовал плечо как рычаг, потом просто тащил изо всех сил и наконец столкнул с шеста тех, кто оказался нанизан на него первыми.

Солдаты упали на пол, веревка так и тянулась от одного к другому, пронизывая их, как четки.

Стейнекер, из которого вытащили шест, дико выл от боли. Ганс поволок его к выходу, и фельдмаршал пришел в себя настолько, чтобы прокричать матушке О’Сайрус:

— Безумная старая сука! Ты что, не видишь? Она же мерзость! Вы служите чудовищу!

Ганс вытащил его из зала, и только тогда мать О’Сайрус тихо ответила:

— Хайль Гитлер, герр фельдмаршал.

Стейнекер едва не свалился с длинной каменной лестницы аббатства. Его солдаты бежали вместе с ним — те, кого неведомая сила матери-основательницы не сбрасывала через перила. Старая ведьма так и осталась в своей подземной келье, но ей не нужно было выходить.

Он слышал, как его люди бегут на лестнице, как пролетают мимо него, как их швыряет на булыжник двора, раскалывая черепа. Он спрыгнул, как только до земли осталось приемлемое расстояние, и поднялся на ноги. Пробитое плечо обжигала боль, правая рука безжизненно болталась. Он побежал к седану вслед за юным Гансом. И остановился вместе с остатками выживших.

Огромные ворота были закрыты.

Плотно, как склеп, — это было отчетливо видно в подсвеченном луной снегу. Стейнекер схватил одного из солдат и толкнул вперед.

— К воротам! Все!

Они, спотыкаясь, бросились к цели, чтобы вместе вырваться из этого ада, и тут земля под сапогами задрожала и массивные створки с рокотом поползли в стороны без посторонней помощи.

Стейнекер затаил дыхание, глядя, как растет полоса лунного света меж этими створками. Но ворота открылись шире, и за ними его ждал еще лучший вид. Раздался общий вздох облегчения, юный Ганс радостно вскрикнул.

На снегу за воротами стоял целый взвод немецкой пехоты.

Увидев Стейнекера и его людей, солдаты вскинули руки в идеальном салюте.

— Они пришли! Они успели, герр фельдмаршал! — воскликнул Ганс и побежал к ним, взрывая сапогами снег.

Фельдмаршал только указывал себе за спину, голос внезапно пропал. Он не мог связно объяснить, с каким ужасом они встретились в Грейстонском аббатстве. Он только шагал вперед и смеялся. Или плакал? Звуки, которые он издавал, были похожи на лепет безумца на ветру.

Чем бы они тут ни были, взвод пехоты разберется сними за считаные минуты.

Вспышка ослепительного света и злой грохот ошеломили Стейнекера, и в следующий миг он ощутил, как рвется его тело. Жуткая боль вспыхнула в животе, ноги перестали слушаться. Он упал на колени.

И увидел, как лицо красавчика Ганса разлетается в клочья от пуль. Изо рта, разбитого носа, опустевшей глазницы хлестала кровь. Парень рухнул на снег, а вслед за ним так же быстро упали и остальные.

Стейнекер попытался встать и увидел, что их убийцами стал взвод солдат. Замерзших нацистов с белыми ледяными глазами, заиндевевшими шлемами, болезненно серой кожей. Никто из них больше не дышал.

Фельдмаршал закрыл глаза последним. Он прожил достаточно, чтобы взглянуть на парапет и кружащиеся над ним снежинки. «Ангельская пыль» — раздался откуда-то голос его матери. Но те, кого он видел, были одеты в черное. Матушка О’Сайрус и ее орден стояли на парапете.

И выглядели они как армия тьмы, а вовсе не ангелами Господними. Стейнекер в последний раз взглянул на мрачное сборище и безжизненно рухнул на ледяную брусчатку.

В наступившей тишине монахини перекрестились и вернулись внутрь. Только сестра Мэри Рут замедлила шаг, услышав движение на снегу под перилами. Она не стала оборачиваться, лишь сжала четки дрожащими пальцами.

Сестре Мэри Рут хватало кошмаров и без того, чтобы смотреть, как только что погибший фельдмаршал и его люди поднимаются из луж собственной крови и шагают к воротам аббатства.

Гранитный крест отбрасывал черную тень на снег, по которому они шагали — шагали, чтобы присоединиться к мертвой армии матери-основательницы. Массивные ворота аббатства Грейстон захлопнулись за их спинами.

ГЭРИ А. БРАУНБЕК Человек с мешком

Когда я был мальчишкой, на одной улице с нами — а точнее, через четыре дома от нашего — жил человек, который убил свою пятилетнюю дочь. Я не могу сказать «убил случайно», потому что все годы знакомства моей семьи с Эрлом и Патрисией Спенсер Эрл говорил о смерти Кэти так (если вообще говорил), словно с его стороны это был рассчитанный и преднамеренный поступок, кульминация какого-то злобного плана, тщательно подготовленного и безупречно исполненного. Он говорил о деталях своего преступления с такой глубокой убежденностью, что любой слушатель почти верил, будто Эрл намеренно лишил ее жизни. Самому Эрлу очень хотелось, чтобы мы верили в его вину, и мы притворялись, что верим, но молча и дружно прощаем его. Так было проще жить, хотя никто из нас не говорил об этом вслух. Эрлу было проще винить в смерти Кэти себя, чем принять возможность того, что мы живем в дурацкой Вселенной, где все всегда было, есть и будет досадной случайностью. Начиная с формирования молекул асимметричных протеинов, которое закончилось двойной спиралью, а затем — вуаля! — на нашей планете появилось человечество.

Мне было девять лет в то утро, когда погибла Кэти Спенсер. Американские войска все еще были во Вьетнаме. Ричард Никсон был президентом. Было двадцать девятое октября, и у всех домов на Десятой Северной улице появилось две общих черты: фонарики в виде хэллоуинских тыкв и груды осенних листьев, которые сгребали к обочине, оставляя или неподалеку от дорожки, или у самых деревьев. Воздух был наполнен запахом осенних костров и листьев, сгоревших в них прошлой ночью (в те времена еще разрешалось жечь листья, и, Господи, как же мне не хватает порой того неотъемлемого запаха осени). Каждый ребенок так и слышал, как тикает таймер до начала Ночи Попрошаек.

Все, кому не исполнилось двенадцати, слышали только тиканье и думали только о том, что будет вечером.

Я сгребал листья во дворе перед домом. Мне нравилось это занятие, я любил делать из листьев большую кучу, потому что в нее можно было прыгать потом с разбега, смотреть, как разлетаются осенние цвета, слышать тот особенный сухой хруст, на который способны только осенние листья, когда ветер гонит их по холодным дорожкам. Иногда я прятался в куче и потом выскакивал с «чудовищным» криком, когда рядом оказывался кто-то из друзей. Одно из любимых развлечений детства: слышать, как визжит от ужаса приятель, которого ты только что успешно напугал до мокрых штанов.

— Эй, Томми! — крикнула мне Кэти Спенсер.

Она подпрыгивала и махала руками, словно сигналя летящему самолету. На Кэти был костюм Вильгельмины В. Витчипу, любимой ведьмочки из детского телешоу Эйч. Р. Рафстафа. Я сам любил Орсона Вультура, но это знали только Кэти и мои родители.

Я помахал ей в ответ.

— Ты забыла надеть нос.

Она засмеялась и закатила глаза.

— Глупый.

— Но ты же его не надела. Слушай, а выглядит действительно здорово.

Кэти улыбнулась мне и показала на растущую кучу моих листьев, а потом на другую, в футе от подъездной дорожки к ее дому.

— Много листьев, а?

— Ага.

— А мне еще можно пойти с тобой за конфетами?

Она так испуганно на меня смотрела, словно я мог сказать «нет». А ведь мы уже три года вместе ходили пугать соседей и получали за это конфеты на Хэллоуин. С Кэти это было весело.

— Не знаю, — сказал я. — И ты забыла надеть свой нос.

Она показала мне язык и рассмеялась.

— У нас с тобой будут лучшие костюмы.

— Ага. Спасибо, Томми.

— Да пожалуйста.

— Там много листьев. — Она зачерпнула горсть из кучи и уткнулась в них лицом, глубоко вдыхая. — Красивые.

Кэти бросила листья, снова улыбнулась, помахала мне и зашагала к своей калитке. А я вернулся к своему занятию, удвоив скорость. И не мог перестать улыбаться. Кэти на всех так действовала. Она была милой, вежливой, иногда хитрой и всегда со всеми дружила. С ней невозможно было не подружиться. А еще Кэти была умственно отсталой. Тогда никто еще не говорил о синдроме Дауна, не называл ее девочкой с «пороками развития» или с «особыми нуждами». Таких слов, в современном их значении, тогда просто не существовало. Таких, как Кэти, называли дебилами — и точка. Это не было оскорблением — нет, чтобы оскорбить, нужно было вспомнить слово «монголоид», а этого слова в нашем районе не говорили и никому не позволили бы сказать. Ей тогда было пять — почти шесть, уточняла она при первой же возможности, — но Кэти было суждено навсегда остаться трехлетней. И, как все трехлетки, Кэти могла быть, как говорила моя мама, «мелкой поганкой».

Когда я оглянулся, Эрл Спенсер торопливо шагал по дорожке от двери. В одной руке он нес коробку с обедом, в другой — ключи от автобуса. На самом деле «автобус» Эрла был просто большим пассажирским фургоном, в который помещалось человек двенадцать. Каждый день Эрл ездил по маршруту из одного конца Седар-Хилл в другой, потом на окраину, где разворачивался и возвращался той же дорогой. Городской совет заключил контракты с Эрлом и тремя другими водителями (у каждого был свой «автобус»), чтоб охватить маршрутами весь город. Большую часть года особой потребности в автомобилях не было, зато последние два с половиной месяца каждого года становились часом пик. Множество людей стремились пораньше купить все необходимое ко Дню благодарения, к Рождеству или в последний миг успеть с украшениями и конфетами на Хэллоуин.

Эрл быстро помахал мне на ходу, забрался в кабину своего автобуса и завел мотор. Я посмотрел на свои «заслуженные» часы с Суперменом и понял, что Эрл опаздывает на пятнадцать минут. Он посигналил, помахал на прощание Патрисии и задним ходом двинул на улицу. А куча листьев в футе от этой дорожки шевельнулась.

Много листьев.

Я до сих пор не знаю, как понял тогда, что это Кэти, а не просто осенний ветер.

«…мелкая поганка».

Я просто знал. Точка.

Я бросил грабли и побежал к автобусу. Я несся во весь дух и кричал мистеру Спенсеру: «Стоп, стоп, СТОП!» Но он либо не слышал меня, либо не понимал, что происходит, пока не взглянул в зеркальце заднего вида и не увидел, как я стою посреди улицы, а с моих штанов капает кровь — кровь Кэти, потому что я поскользнулся на следах его колес и упал.

Я помню громкий хлопок в тот миг, когда автобус выехал через кучу листьев на улицу (он переехал ее голову, но это я узнал только позже). Я помню, как из листьев плеснул широкий веер ярко-красного, как это красное попало на задние дверцы автобуса, который показался вдруг очень-очень белым (а то, что она умерла сразу, было ведь своего рода благословением, верно?). Я помню, как посмотрел вниз и увидел, как дрожит в листве рука Кэти (непроизвольное сокращение мышц, но тогда я подумал, что она еще жива). Помню, как поднял глаза и увидел, что вторая ее рука волочится за задним бампером (и это доказывало, что она все еще была жива, потому что наверняка схватилась бы за бампер: Вильгельмина В. Витчипу, которой Кэти оделась, умела останавливать машины простым движением). Я поскользнулся на крови, вскочил на ноги и снова закричал мистеру Спенсеру:

— Она не очень пострадала! Она не очень пострадала!

А потом развернулся, упал на колени и начал вытаскивать Кэти из мокрой и раздавленной кучи листьев. Позже мне сказали, что я пытался сложить ее голову из осколков и кусочков мозга, которые остались в куче, а потом, когда больше не находил обрывков, начал добавлять сломанные веточки и обрывки листьев. Позже мне сказали, что Эрл Спенсер стоял у капота своей машины и выл, как раненый зверь. Все это рассказали мне родители, и я так никогда и не переспросил, так ли все было на самом деле.

Я один видел все, что случилось, поэтому полиция допрашивала меня первым. Я помню, что мама все это время стояла рядом со мной на коленях и держала меня за руку. Я рассказал обо всем, что видел, вплоть до момента, когда начал выкапывать Кэти из листьев. После этого я ничего не помнил.

— У него шок, — сказал один из полицейских. — Его лучше отвезти в больницу.

Я показал им на середину улицы.

— Что он делает? — Мама и полицейский посмотрели туда, но ничего не увидели.

— Но он же там, — сказал я. — Видите? Человек с мешком?

Мама покачала головой и обняла меня за плечи.

— Милый, нигде на улице не видно человека с мешком.

— Так, — сказал полицейский. — У него галлюцинации. Мы немедленно забираем его в больницу.

Я обернулся, у меня закружилась голова, и меня повело на каталку с черным пластиковым мешком, в который сложили то, что осталось от тела Кэти. В этот мешок я ткнулся локтем, и что-то внутри громко и влажно хлюпнуло, зашевелилось, как куча листьев. Я представил себе руки Кэти в этом мешке и попытался найти застежку, открыть мешок, пока Кэти не захлебнулась в своей крови и кусочках. А потом смотрел, как ее останки грузят в фургон коронера — который мы, дети, всегда называли «труповозкой». Меня вдруг затошнило от этого названия, и почему-то я тогда помахал ей вслед, прошептав:

— Пока, Витчипу.

Я ждал, что ее рука высунется из мешка помахать мне в ответ.

А мне еще можно пойти с тобой за конфетами?

Но в ней уже совсем не осталось жизни.

В больнице мне сделали укол, от которого так захотелось спать, что дороги домой я не помнил и даже не заметил, как папа несет меня на руках в мою спальню. Проснулся я часа в четыре утра и не сразу сообразил, где нахожусь, а потом увидел свою полку с фигурками монстров «Авроры» и перевел дыхание, которое незаметно для себя задержал.

Я встал, оделся, обул ботинки. Заметил, что мама оставила стакан воды на столике у кровати, и это было здорово, потому что мне хотелось пить. Мама всегда заботится о таких вещах.

Я выпил воду и подошел к окну. Моя комната была в передней части дома, и окно выходило на улицу. Я хотел увидеть то место, где погибла Кэти, и был готов тихо выбраться наружу, если придется. На улице было светлее, чем обычно бывает ночью. Я отдернул занавеску и увидел человека с мешком. Он шел по центру улицы. И у каждого дома он останавливался и начинал ворошить кучи листьев, словно в поисках… Не знаю чего.

Добравшись до дома Кэти, он положил свой мешок на землю — мешок засветился ярким серебряным светом изнутри — и начал ворошить листья кучи, в которой погибла Кэти. Я удивился, что никто из соседей еще не убрал эту кучу. Никто не сомневался, что после этого утра ни Эрл, ни Патрисия не захотят больше видеть эти листья.

А потом я понял, что на самом деле кучу убрали, что человек с мешком перебирает что-то вроде… ну… призраков листьев и эти призраки светятся ярким серебром. Когда он добрался до середины, в которой находилось тело Кэти, появился мягкий синий свет, вроде как очерчивающий человеческое тело… раздавленное, изломанное и мертвое тело.

Мама спит очень чутко и просыпается от любого звука, так что мне чудом удалось не разбудить ее, когда я крался вниз к двери. Я двигался так тихо, что не разбудил ни ее, ни папу.

Чем ближе я подходил к человеку с мешком, тем лучше видел, что даже кровь Кэти оставила после себя призрак: там, где раньше был черный гладкий асфальт, тянулись полосы того же голубого цвета. Человек с мешком подбирал что-то в призрачной крови, и в листьях, и дальше по улице. Я присмотрелся и понял, что это маленькие синие кусочки — и не очень маленькие, — разбросанные по улице даже дальше, чем заехал сегодня автобус мистера Спенсера.

— Они слишком быстро открывают такие места, — сказал человек с мешком, продолжая что-то собирать. — Забывают, что другие машины могут подхватить колесами мельчайшие частицы и унести их на шинах очень далеко… А, вот он!

Он поднял что-то вроде осколка синего стекла, но я подошел ближе и увидел, что это осколок черепа. Только синий.

— Да, — ответил он на вопрос, который я еще не задал. — Даже твои кровь и кости тоже оставляют призраков.

— Так этим вы и занимаетесь? Ищете недостающие куски?

Он остановился, улыбнулся мне (улыбка у него была грустная и жуткая) и сказал:

— Ты быстро схватываешь. Я понял, что с тобой будут проблемы, как только ты увидел меня этим утром.

Я попятился.

— Я… никому не скажу. Клянусь. Клянусь! Пожалуйста, не убивайте меня!

— Не убивать? — удивился он. — С какой стати мне убивать первого человека, который разглядел меня за долгое время, не говоря уж о том, что он пришел со мной поговорить?

Он нашел еще один кусочек, но я не хотел присматриваться.

— Просто чтобы ты знал, — сказал он, продолжая свою работу. — Кэти почти не чувствовала боли. Я не стану лгать тебе, Томми, один миг боли и давления все-таки был. Вроде того, когда у тебя сильно забит нос, а ты хочешь чихнуть. Пару секунд тебе больно, и ты чувствуешь только, как нарастает давление. Было с тобой такое?

Я кивнул:

— В прошлом году, когда я болел гриппом. Было больно.

— Очень больно?

Я задумался.

— Нет, вроде не очень. Все так, как вы сказали.

— Вот такую боль Кэти и почувствовала — только ее и больше ничего. Все стало ярким, и она выскочила из тела раньше, чем случилось самое худшее. — Он остановился и посмотрел на меня. — Я хочу сказать, что она не страдала. Ты понимаешь?

Я чувствовал, как в горле все сжимается, в носу становится мокро, а глаза начинает жечь. Я не хотел, не хотел плакать.

— Да, сэр, — ответил я. — Это хорошо. Потому что она была очень хорошая. Собиралась идти со мной за конфетами. Она собиралась быть…

А больше я ничего не сказал, потому что слезы взяли свое и меня начало трясти. Я чувствовал себя таким одиноким, таким грустным, таким беспомощным и… виноватым. Я почти всегда следил, чтобы с Кэти ничего не случилось, а в это утро так увлекся сгребанием листьев… Если бы не это, я увидел бы, как она забирается в ту кучу. Если бы я…

— Пожалуйста, не делай так, Томми, — сказал человек с мешком. — Я не о слезах; ты оплакиваешь смерть друга, так оно и должно быть, это нормально, и я бы удивился, если бы ты не плакал… Но не смей винить себя в том, что произошло.

— Н-н-но если бы я… Если бы я не…

— Если бы ты что? Увидел, как она забирается в ту кучу и смог предупредить миссис Спенсер, то ничего бы не случилось? А что, если бы ты за минуту до этого ушел в туалет? Винил бы себя за то, что тебе захотелось пописать, а не присматривать за Кэти? А если бы мама позвала тебя в дом? Ты собираешься испортить себе детство постоянными «если бы»? Да, я могу читать твои мысли, но не все, только самые громкие. А сейчас ты думаешь очень громко.

Я посмотрел на него и перевел дыхание.

— Я уже так по ней соскучился…

— Неудивительно. Она была чудесной девочкой. И нет ничего плохого в том, чтобы скучать по тем, кого любишь.

Я начал было протестовать, но понял, что он прав. Я любил ее, как любил бы родную сестру.

— И она это знала, Томми. Она это знала.

Я вытер нос рукавом, потом утер глаза ладонями.

— А я могу чем-то вам помочь?

— Да, — сказал он, возвращаясь, чтобы развязать свой мешок. Внутри серебристый свет был таким ярким, что я опять удивился, почему он до сих пор никого не разбудил.

— Только те, кто видит меня, могут увидеть призрачный свет, — сказал он. — Перестань ты так волноваться.

Я посмотрел на открытый мешок.

— Вы хотите, чтобы я помог вам собрать кусочки? Или что-то оттуда достал?

Он покачал головой.

— Нет. Но, может, ты хочешь что-то туда положить?

Я уставился на него.

— Но у меня ничего нет.

— Есть, еще как есть. И если ты не положишь это туда, я не смогу собрать призрак Кэти, а если я не смогу его собрать… То никто и не вспомнит, что она вообще жила на свете. Нет, конечно, ты и твои родители, и ее родители, и ваши соседи некоторое время будете ее помнить. Но с годами ты станешь старше, воспоминания о ней начнут бледнеть, станут неточными, неважными, ненужными, а однажды наступит день, когда все, кто жил на этой улице, умрут, ничего не рассказав о Кэти тем, кто останется. Тем, у кого не было шанса увидеть ее улыбку, услышать то ее жуткое хихиканье или узнать, как она вредничает на своем дне рождения, вспоминая Рождество. Сейчас это кажется тебе невероятно далеким будущим, Томми, но, поверь, все произойдет в мгновение ока. Часть моей работы — это собирание частичек разбитых призраков, но мне нужно еще и… Мне нужно найти клей, которым можно сделать их снова цельными.

— Как модели моих монстров?

Он задумался над моими словами.

— Неплохое сравнение, весьма неплохое. Да, как фигурки твоих монстров.

— Я могу сбегать домой, принести вам клей и положить его в мешок. Это очень хороший клей, вы смотрите, чтобы он не попал на пальцы, потому что он быстро сохнет, воняет и клеится, и… и вы же не про обычный клей говорили, правда?

Он снова улыбнулся.

— Ты не перестаешь меня удивлять, этого у тебя не отнимешь.

Мне было плохо, хотелось пить, я устал и понимал, что могу снова расплакаться. И я не понимал, о чем он говорит, я знал только, что ему не нужно. Я подошел к куче призрачных листьев и посмотрел на синеватую, как дым, форму, которая осталась на месте тела Кэти. Мне даже хотелось опуститься на колени и прикоснуться к ней, но что, если моя рука пройдет насквозь? Что, если я не удержусь и упаду? Что тогда со мной будет?

— Хочешь знать, почему мой мешок такой большой и почему он так ярко сияет?

— Да, сэр.

Он опустился рядом со мной на колени, и мы вместе уставились на синеватый силуэт в призрачной листве.

— Моя работа самая тяжелая из всех… скажем так, похоронных. Я должен собирать недостающие кусочки разбитых призраков детей, которые умерли слишком рано. Рак, голод, насилие, равнодушие и жуткие, жуткие несчастные случаи, как вот этот. Все они остаются без каких-то своих частей. Иногда, как в случае с Кэти, кусочков больше, чем обычно, но чего-то не хватает у всех. И мне нужно искать эти части, а потом пытаться собрать этих детей заново, чтобы они не были забыты. Вот что такое на самом деле призраки, Томми, — наши забытые воспоминания, получившие вечную жизнь за пределами нашей памяти и наших сердец. Ты понимаешь?

— Кажется, да.

Он подтянул мешок ближе.

— Мой мешок так набит и так сильно сияет, Томми, потому что он полон разбитых призраков детей, которых я собрать не могу. Там есть даже призраки тех, кто умер сотни, а то и тысячи лет назад. И я никогда не смогу их собрать, потому что их забыли все, кроме меня. Хочешь знать, почему я не могу их починить?

Я почувствовал, что на глаза опять наворачиваются слезы, но я был готов и мне почти удалось не заплакать.

— Потому что люди, у которых вы просили… «клей», сказали вам «нет»?

— Именно так. А проснувшись на следующее утро, они забывали меня раньше, чем поднимались с кровати, я становился для них только сном. И все маленькие разбитые души детей в моем мешке оставались внутри навсегда. Они не могут даже понять, что они не одни. Все они заперты в своем одиночестве, в своей печали. Каждый помнит миг своей смерти до мелочей, до каждой жуткой секунды. Время от времени мне удается немного скрасить их одиночество. Я могу открыть мешок, вынуть кого-то и немного с ним поговорить, но этого мало. То, что они пережили в свои последние мгновения, остается с ними навечно после смерти. А это плохо, Томми. Это чертовски погано. И ты хочешь такого же для Кэти?

— Боже, нет. Я не хочу, чтобы она чувствовала себя одинокой и забытой. Я не хочу, чтобы она думала, что ее никто не любил.

— Тогда дай мне то, что мне нужно, — точнее, дай мне то, что нужно сюда положить.

— Я не понимаю. Простите, но я правда не понимаю.

Он смотрел мне в глаза и не моргал.

— Если бы ты мог, ты бы умер, чтобы вернуть ее? Любишь ли ты ее настолько, чтоб это сделать? Готов ли ты отдать свою жизнь, чтобы вернуть ее обратно в этот мир?

— Я не хочу умирать! Пожалуйста!

— Большинство людей не хочет умирать, Томми. Я и не прошу тебя умереть. Я спрашиваю о другом. Если бы ты мог вернуть ее, отдав свою жизнь, ты это сделал бы?

— Я…

Он поднял палец, чтобы я замолчал.

— Прежде чем ты ответишь, ты должен кое-что узнать. Если ты скажешь «да», если ты отдашь мне это желание предложить свою жизнь в обмен на то, что Кэти вернется в мир, ты больше никогда не сможешь заключить такую сделку. Хочешь — верь, хочешь — нет, Томми, но шанс заключить такую сделку дается только один раз, и только раз это можно сделать, не убив себя. Если ты согласишься и отдашь мне то, что нужно, чтобы собрать Кэти, ты больше никогда не сможешь такого проделать. Через десять, двадцать, тридцать лет у тебя может появиться жена и свои собственные дети, они могут заболеть, могут оказаться на пороге смерти, а ты не сможешь использовать свою волшебную карту. Я прошу тебя не о мелочи.

— Так вот почему столько людей вам отказывали и оставляли в вашем мешке разбитых детей?

Он кивнул.

Я посмотрел на синеватый силуэт тела Кэти.

— А могу я задать вопрос, прежде чем вам отвечу?

— Конечно.

— Почему такое вообще происходит? То есть почему дети, как вы сказали, умирают от рака, или от жестокости, или от голода? Почему кому-то должно быть так больно, плохо и одиноко?

— Посмотри на меня, Томас Франклин Айрленд.

Я посмотрел.

— Я скажу тебе то, чего за многие тысячи лет моей работы слышали не больше четырех человек. Слушай внимательно. Для всего этого есть причина. Все мы движемся к чему-то настолько… невероятному, прекрасному, чудесному, что, когда оно наконец произойдет, все смогут оглянуться на дикость, голод, болезни, страдания, одиночество, страх и бедность и сказать: оно того стоило. Чтобы прийти к этому, получить эту чудесную штуку… все страдания и боль всех живых существ с начала времен того стоили. Я не могу сказать тебе, что это будет, Томми, потому что я не знаю. Мне не сообщали подробностей, я просто уборщик.

Я вытер глаза и втянул сопли.

— Она правда была чудесной девчонкой.

— Да, да, она была.

Я поднялся.

— Да.

На миг мне показалось, что он не понял.

— Ты хочешь сказать…

— Да. Я отдал бы жизнь за то, чтобы ее вернуть.

Он протянул мне мешок.

— Тогда, пожалуйста, брось это внутрь.

Я посмотрел вниз и увидел, что у меня в руках лежит что-то вроде сине-серебряного листа. Я осторожно вытянул руки над мешком и развел ладони. Лист полетел вниз, и его словно подхватил невидимый ветер, его мотало вперед-назад, вперед-назад, и я почувствовал — хотя в то время у меня не хватило бы словарного запаса, чтобы это определить, — как печаль уходит из моих глаз.

— Я буду ее помнить, — сказал я. — И постараюсь, чтобы ее помнили и другие.

— Я знаю, — сказал человек, потянув мешок за завязки. — Кэти уже не будет забыта внутри с остальными. Ты сделал это. Ты сделал отличную вещь, Томми. Плохо, что ты никому не сможешь об этом рассказать.

— Почему?

Он улыбнулся в последний раз.

— А как ты думаешь, тебе поверят?

Я пожал плечами.

— Наверное, нет.

— Ты еще такой ребенок, Томми. Возможно, мы когда-нибудь снова встретимся.

— Было бы неплохо.

Он кивнул в сторону моего дома.

— Примерно через пять минут твой папа встанет в туалет, а потом заглянет в твою комнату. Тебе лучше к тому времени оказаться в постели.

Я посмотрел на дом, а потом повернулся обратно:

— Я буду очень тихо идти. И уходил я тоже тихо. Мама легко просыпается…

Но его уже не было.

Моя мать умерла от эмфиземы. И я никак не мог ее спасти.

Отец умер от рака. И я никак не мог его спасти.

Они оба страдали, ужасно и долго.

Я женился. У нас родилась маленькая дочь. Ей было шесть дней, когда она покинула наш мир, не дождавшись даже собственного имени. Я никак не мог ее спасти, мне нечего было предложить в обмен на ее жизнь.

Через пять месяцев после этого моя жена покончила с собой. Я чувствовал, что к этому идет, но ничего не мог предложить в обмен на ее жизнь.

Я часто вижу человека с мешком: в новостях, в съемках с мест аварий, на фотографиях деревень в голодающих странах, на фото с мест преступлений, где ребенка или нескольких детей убивали или мучили, били или забывали. Он всегда маячил на фоне, ждал, когда все уйдут, чтобы начать собирать разбитые призраки детей. Я никогда не спрашивал, видят ли его другие, потому что знал: они не могут его видеть. Только раз во время экстренного репортажа о человеке, который до смерти затряс своего четырехмесячного сына, я увидел, как он машет в камеру и произносит одними губами: «Кэти передает привет».

Моя мать. Мой отец. Моя дочь. Моя жена. Я мог бы спасти любого из них, если бы не…

Но неужели я готов разрушить остаток своей жизни вечными «если бы я» и «если бы я не»?

Когда становится особенно тяжко, когда я ненавижу себя за то, что был импульсивным ребенком, — или думаю, что он всегда знал, что меня ждет, и просто манипулировал мною, потому что ему была невыносима мысль о том, что в его мешке будет страдать от одиночества очередной разбитый призрак, — когда я мечтаю о том, как найду его снова, как ухвачу за горло и буду сжимать… Тогда я вспоминаю его слова. Все мы движемся к чему-то настолько… невероятному, прекрасному, чудесному, что, когда оно наконец произойдет, все смогут оглянуться на дикость, голод, болезни, страдания, одиночество, страх и бедность и сказать: оно того стоило. Чтобы прийти к этому, получить эту чудесную штуку… Все страдания и боль всех живых существ с начала времен того стоили.

Я помню. И думаю о том, доживу ли я до тех дней. Я знаю, что нет, что я умру и обо мне позабудут, но в ночи, когда меня тошнит от ненависти, я вспоминаю эти слова, вспоминаю улыбку Кэти и прощаю себя ненадолго. Хотя бы до утра. И я могу надеяться.

Иногда это помогает. Несильно, но все же.

И я засыпаю под эхо тысяч голосов детей, зовущих из глубины дерюжного мешка.

ЧАК ПАЛАНИК Принеси!

Хэнк выставляет одну ногу вперед, переносит вес тела на другую. Отводит тело назад, на опорную ногу, сгибает колено, поворачивая торс, плечи и голову как можно дальше от носка выставленной ноги. На выдохе нога Хэнка распрямляется, бедро посылает тело вперед. Торс разворачивается, выбрасывая вперед плечо. Плечо ведет за собой локоть. За локтем приходит в движение запястье. И вся рука от плеча до кисти хлещет воздух со скоростью бычьей плети. Каждый мускул его тела работает на скорость движения руки, и в миг, когда Хэнку пора падать лицом вниз, его кисть отпускает мяч. Ярко-желтый теннисный мяч отправляется в ясное небо и теряется там, оставляя за собой размытую желтую дугу.

Во время броска Хэнк работает всем телом, как и положено мужчине. Пес Дженни, лабрадор-ретривер, вертит хвостом и размазывается в пространстве черной молнией. В погоне за мячом он зигзагами обходит надгробия. Приносит мяч и роняет на землю у моих босых ног.

Когда я бросаю мяч, я использую только пальцы. И немного запястье…

А запястья у меня тощие. Никто никогда не учил меня правильным броскам, поэтому мяч отскакивает от первого ряда могильных памятников, рикошетит от склепа, катится в траву и исчезает за границей чьей-то могилы, в то время как Хэнк качает головой, улыбается и говорит: «Отличная подача, лузер». Хэнк втягивает в себя воздух, хрипит горлом и выхаркивает здоровенный ком мокроты в траву между моих босых ног.

Пес Дженни, наполовину черный лабр, стоит на месте и таращится на хозяйку. Дженни смотрит на Хэнка. Хэнк смотрит на меня и говорит:

— Чего ждешь, парень, давай неси.

Хэнк мотает головой в сторону, куда улетел и где затерялся между надгробий теннисный мяч. Тем же тоном и словами Дженни общается со своей собакой.

Дженни крутит между пальцами прядку своих длинных волос и смотрит в сторону пустой парковки, где Хэнк оставил свою машину. Солнце просвечивает ее юбку без подкладки, очерчивает ноги до самых трусиков, и она говорит:

— Давай. Мы подождем, честно.

На ближайших надгробиях даты не переваливают за тридцатые годы. Судя по всему, мой бросок ушел в 1880-е. Хэнк запулил мяч на полную, до самых тупых пилигримов на дурацком «Мэйфлауэр».

После первого же шага я ощущаю влагу под ногой, скользкую, липкую и еще теплую. Плевок Хэнка размазывается по ступне, просачивается между пальцами, и я волоку ногу по траве, чтобы стереть его. За моей спиной смеется Дженни, а я все волоку ногу, ковыляя к первому ряду могил. Из земли торчат букеты пластиковых роз. Трепещут на ветру маленькие американские флаги. Черный лабрадор бегает впереди, обнюхивает коричневые пятна в траве, метит поверх. Теннисного мяча не оказывается за рядом 1870-х могил. За 1860-ми опять ничего. Имена мертвых тянутся от меня во все стороны света. Любимые мужья. Возлюбленные жены. Обожаемые матери и отцы. Имена тянутся, покуда хватает глаз, на них ссыт пес Дженни; и вся эта армия мертвых ребят лежит не так уж и глубоко.

Я делаю еще шаг, и тут земля взрывается, из травы поднимаются гейзеры и выдают залп ледяной воды, поливая мои джинсы и рубашку. Водяной заряд ледяного холода. Подземная система полива расстреливает все вокруг, заливая мне глаза, прополаскивая волосы. Холодные струи бьют со всех сторон. Позади раздается смех, Хэнк и Дженни хохочут так, что вцепляются друг в друга, чтобы сохранить равновесие, оба мокрые, одежда прилипает к телу, становятся видны соски Дженни и тень волос на лобке. Они падают на траву, не размыкая рук, и смех прекращается только, когда их губы встречаются.

Теперь мертвые ссут на нас в ответ. Ледяной водой, совсем как смерть, которая может застать врасплох посреди теплого солнечного дня.

Глупый лабрадор Дженни лает на струи воды и щелкает пастью, пытается кусать ближайшую ко мне насадку. С той же стремительностью головки автоматических спринклеров скрываются под землей. С футболки капает. Вода с насквозь мокрых волос стекает по липу. Джинсы облепляют ноги и становятся тяжелыми, как бетон.

Теннисный мяч обнаруживается за надгробием в двух могилах от меня. Я тычу в него пальцем и говорю собаке «принеси». Пес подбегает, нюхает мячик, рычит на него и возвращается ни с чем. Я подхожу и поднимаю желтый лохматый кругляш, мокрый от полива. Тупая собака.

Когда я оборачиваюсь, чтобы бросить мяч обратно к Дженни, поросший травой склон оказывается пуст. А за ним раскидывается пустая же парковка. Ни Хэнка с Дженни. Ни машины. Только лужа черного масла, которая натекла из двигателя, и две цепочки влажных следов, которые обрываются у того места, где стояла машина.

Одним броском, напрягая все мышцы руки, я посылаю мяч вниз по склону, туда, где Хэнк сплевывал на траву. И говорю псу «принеси», но он только смотрит на меня. Все еще волоча по траве ногу, я шагаю вниз, и мои пальцы опять попадают в нечто теплое. На этот раз в собачью мочу. Там, где я стоял, трава была сухой. Мертвой. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу рядом теннисный мяч, который словно прикатился обратно вверх. Насколько я могу видеть, кладбище пусто, если не считать тысяч имен на могильных камнях.

Я снова бросаю мяч, по пологой дуге, и снова говорю собаке «принеси». Пес только смотрит на меня, а вот мяч катится издалека все ближе и ближе. Возвращается ко мне. Катясь вверх по холму. Против гравитации. Катится вверх.

Одна нога горит, царапины и мозоли жжет собачья моча. Пальцы другой ноги покрыты серой пеной от слюны Хэнка. Мои туфли на заднем сиденье его машины. А я застрял здесь, должен нянчить ее дурацкую собаку, в то время как Дженни от меня смоталась.

Я возвращаюсь и подволакиваю одну ногу, чтобы вытереть ее начисто мокрой травой. Делаю следующий шаг и тяну вторую ногу. И так, раз за разом, я оставляю за собой лыжню на лужайке до самой парковки.

Что касается мяча — теперь собака к нему не приближается. На парковке я останавливаюсь возле масляной лужи и бросаю мяч снова, вкладывая в бросок все силы. Мяч катится назад и начинает нарезать круги, заставляя меня поворачиваться вслед за ним. Желтый мяч катится по спирали, пока у меня не начинает кружиться голова. А когда он останавливается возле моей ноги, я бросаю его снова. На этот раз по пути назад мяч двигается в обход, снова нарушая закон земного притяжения. По пути мяч ныряет в лужу отработанного масла, пачкаясь в черной грязи. И снова оказывается на расстоянии пинка, рядом с моей босой ногой. Петляя, подпрыгивая, кувыркаясь, мяч оставляет черный след на сером асфальте; потом останавливается. Черный теннисный мяч, круглая точка в конце предложения. Точка под восклицательным знаком.

Глупый черный лабрадор отряхивается слишком близко ко мне, забрызгивая меня водой. Вода с ароматом псины и комья грязи оказываются на моих джинсах и футболке.

Черный маслянистый след мяча складывается в буквы, буквы складываются в слова, на асфальтовой парковке красуется предложение: «Пожалуйста, помоги мне!»

Мяч возвращается в лужу машинного масла, снова мочит ворс черным и катится, выводя размашистым почерком с завитушками: «Мы должны ее спасти».

Я протягиваю к нему руку, всего лишь нагибаюсь, чтобы поднять, но мяч тут же отскакивает на пару шагов. Я подхожу ближе, и он снова отскакивает, на этот раз к краю парковки. Пока я шагаю, он прыгает, замирая на дороге, как приклеенный, и ведет меня к выходу с кладбища. Я иду следом, черный асфальт под ногами оказывается раскаленным, приходится прыгать с ноги на ногу. Мяч показывает дорогу, оставляя за собой след из черных точек, похожий на мокрые отпечатки ног Хэнка и Дженни, ведущие в никуда. Черный лабрадор бежит следом. Мимо, не замедляя хода, проезжает патрульная машина шерифа. У знака «Стоп!» в том месте, где дорога с кладбища выходит на главную, мяч останавливается подождать меня.

С каждым прыжком на нем остается все меньше масла. Что же до меня, мне хреново, меня просто тянет к тому, чего не может быть. Мяч прекращает подскакивать и замирает на одной точке. Нас догоняет машина и катится за мной на той же черепашьей скорости. Вопит сигнал, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть Хэнка за рулем, а рядом с ним Дженни на пассажирском сиденье. Дженни крутит ручку, опуская стекло, и высовывает голову в окно, рассыпая длинные волосы по дверце машины.

— Ты с ума сошел? Или под кайфом?

Одной рукой Дженни тянется на заднее сиденье, потом высовывает ее в окно, протягивая мне мои туфли.

— Нет, нуты только посмотри на свои ноги…

С каждым шагом мои босые ноги оставляли на дороге немного алого — крови, и кровавые следы отмечали мой путь от асфальта до самой парковки кладбища. Стоя на одном месте, я оказываюсь в собственном соку и все равно не чувствую острого гравия и разбитого стекла на обочине.

В шаге от меня ждет теннисный мяч.

Хэнк выворачивает плечо, двумя пальцами выдергивая кнопку, закрывавшую задние двери. Потом опускает руку, дотягивается и дергает ручку двери, распахивает ее и говорит:

— В машину. Быстро в машину, я сказал.

Дженни взмахивает рукой, бросая мои теннисные туфли так, чтобы они упали на полпути ко мне. Туфли шлепаются на гравий. Язычки и шнурки вытащены и запутаны.

А я переминаюсь с ноги на ногу; от грязи, пыли и крови мои босые ноги чернеют, как копыта или храмовые ботинки, и я могу только показывать на грязный теннисный мяч… Толстые черные мухи вьются вокруг меня… Вот только мяч лежит и не двигается, не шевелится, никуда меня не ведет. Он ждет на краю дороги, там, где растет иван-чай.

Хэнк ударяет по рулю, меня передергивает от оглушительного сигнала. Второй сигнал получается таким громким, что где-то за горизонтом отвечает эхо. Поля сахарной свеклы и кукурузы, окружавшие меня и их машину, начинают дрожать от громкого сигнала. Под капотом ревет двигатель, ходят поршни и стучат кулачки, Дженни высовывается из своего окна и говорит:

— Не зли его. Забирайся в машину.

Вспышка черного проносится мимо моих ног, глупый лабрадор прыгает в дверь, которую Хэнк держит открытой. Хэнк все так же, заведя руку за спину, захлопывает дверь и резко выворачивает руль. Его обшарпанное корыто делает широкий разворот и стартует. Рука Дженни так и продолжает свисать из открытого окна. Хэнк оставляет мне лишь двойной черный след паленых шин. И вонь.

Глядя им вслед, я наклоняюсь за туфлями. И тогда — тук! — что-то ударяет меня по затылку. Потирая голову, я оборачиваюсь посмотреть, что меня стукнуло, а этот дурацкий мяч уже скачет по дороге в сторону, противоположную той, куда умотал Хэнк.

Я наклоняюсь завязать шнурки и кричу:

— Подожди!

Но мячик не останавливается.

Я бегу за ним, крича «Да стой ты!», мяч продолжает прыгать, длинными скачками продвигаясь вдоль дороги. У знака поворота на Фишер-роад мяч на середине прыжка, в самой высокой точке, резко поворачивает направо. Срезает в воздухе угол и скачет по Фишер, а я так и болтаюсь сзади. По Фишер-роад, мимо свалки, где она соединяется с Миллерс-роад, потом поворачивает налево на Тернер-роад и начинает прыгать вверх, параллельно берегу Скиннерс-Крик. Держась подальше от деревьев, испачканный в масле и покрытый пылью теннисный мяч просто летит вперед, с каждым скачком выбивая из дороги облако пыли.

Там, где две старых колеи уходят от дороги в лес, мяч сворачивает направо, и теперь он катится. Катится по сухой земляной колее, обходя самые глубокие лужи и ямы. Мои шнурки болтаются и щелкают по лодыжкам. Я тяжело дышу и плетусь за мячом, который скрывается из виду в густой траве. Я вижу мяч, только когда он подскакивает, а он прыгает на месте, пока я его не замечу. Я иду за ним, и надо мной кружатся мухи. А потом мяч оставляет колею и ведет меня в заросли хлопковых деревьев на берегу ручья.

Никто не становится в очередь, чтобы объяснить мне школьную программу. Особенно после трех жирных двоек, которые мистер Локхард влепил мне по алгебре, геометрии и физике. Но я почти уверен, что мяч не может катиться вверх — особенно долго. И ни один теннисный мяч не может спокойно лежать на месте, а потом сам по себе запрыгать. И невозможно, чтобы каждый раз, стоит мне отвернуться, мяч прилетал из ниоткуда прямо мне в лоб, чтобы привлечь внимание.

В тени деревьев мне приходится остановиться и дать глазам привыкнуть к полутьме. Пара секунд, и — бздынь! — грязный теннисный мяч влетает мне в лицо. Мой лоб к тому времени перепачкан грязью и воняет машинным маслом. Обе руки рефлекторно вскидываются вверх. Так молотят по воздуху, отбиваясь от шершня, слишком быстрого для того, чтоб его рассмотреть. Ни по чему, кроме воздуха, я и не попадаю, теннисный мяч уже прыгает передо мной, и глухой стук его скачков разносится по всем зарослям.

Мяч прыгает до самого берега ручья, потом останавливается. В грязи между двумя расходящимися корнями хлопкового дерева катится по земле и замирает. Я добираюсь до дерева, и мяч слегка подпрыгивает — не слишком высоко, примерно до колена. Второй прыжок получается высотой мне по пояс. Потом на высоту плеч, головы, и каждый раз при этом он падает обратно в одну и ту же точку, с каждым приземлением вдавливаясь все глубже в грязь. Подпрыгивая выше, чем я могу достать, куда-то до самых листьев дерева, мяч пробивает себе маленькую дыру между корнями.

Сороки прекращают стрекотать. Тишина. Даже комары и слепни не жужжат. Ничто не издает звуков, кроме этого мяча и моего сердца. И оба стучат все быстрее и быстрее.

Еще прыжок — и мяч клацает по железу. Звук не резкий, а скорее глухой, как хоум-ран по водостоку старого дома мистера Ллойда или как смахивание камня с крыши машины на парковке Ловерс-Лейн. Мяч ударяет в землю, сильно, словно притянутый магнитом, останавливается и откатывается в сторону. Глубоко в той дыре, которую он пробил, блестит небольшая полоска. Металл, что-то закопанное. Завинчивающаяся крышка обычной стеклянной банки — в таких ваша мама закрывает помидоры на зиму.

Большего мне не нужно. Я начинаю копать, руки выбрасывают комья земли и скользят по бокам стеклянной банки, а теннисный мяч ждет. Стоя на коленях, я вытаскиваю из мокрой речной грязи банку размером с призовую свеклу. Стекло так залеплено илом, что я не вижу, чем эта тяжеленная банка набита.

Я плюю, потом еще раз плюю и протираю ее футболкой, все еще мокрой от кладбищенских поливалок. Крышка проржавела и присохла намертво. Я плюю и вытираю, пока из-под стекла не проглядывает золотая полоска: золотые монеты с головами мертвых президентов и парящими орлами. Говорят, такие можно найти, если следовать за лепреконом к началу радуги. Если вы верите в этот бред. Квартовая банка набита золотыми монетами так плотно, что они не звенят. Им некуда двинуться. Они только сияют, как колпаки на колесах красотки, которую я куплю, чтобы столкнуть дерьмовоз Хэнка сдороги. Сияют, как кольцо с бриллиантом, которое я куплю Дженни на Кроссроад-Молл. Здесь, в моих руках… И — блям!

Блеск золота сменяется искрами из глаз. И запахом моторного масла.

А потом запахом крови, когда мой нос складывается под ударом. Сломанный.

Теннисный мяч взвивается злобным шершнем и лупит меня по лицу. Расстреливает, пока я пытаюсь обороняться тяжелой банкой, прикрываю глаза, а мышцы руки горят от веса золота. Кровь стекает из разбитого носа и глушит мой крик. Я разворачиваюсь на пятке, ввинчивая ее в скользкую грязь, и бегу к берегу ручья. Бойскаутов-волчат учат нырять в воду, чтобы спастись от атаки шершня. Так я и делаю, ныряя в ручей с головой.

Из-под воды видно, как на поверхности, между мной и небом, дрейфует теннисный мяч. Ждет. Тяжелая банка с золотом удерживает меня у каменистого дна, но пока у меня достаточно воздуха, и я тащу ее вверх по течению. Течение уносит теннисный мяч за собой, золото держит меня у дна, отрезая от солнца и воздуха. Я постепенно приближаюсь к отмели, и, когда у меня заканчивается воздух, мяча в поле зрения не наблюдается. Я поднимаю голову над водой. Глубокий вдох, и я снова внизу. Мяч плывет, подскакивая на волнах, наверное, в полумиле вниз по течению, сложно сказать — и сложно рассмотреть маслянистое черное пятно на фоне темной воды. Мой разбитый нос оставляет кровавый след, который тянется вниз и уносится по течению.

Когда заканчивается новая порция воздуха, я поднимаюсь, по пояс высовываясь из воды, и бреду к берегу, волоча банку с золотом и стараясь производить как можно меньше шума. Шмыгаю носом, втягивая кровь. А когда оглядываюсь через плечо, понимаю, что мяч уже ждет меня, медленно, как толстая утка, подплывая против течения.

Что невозможно, по словам сэра Исаака Ньютона.

Обеими руками прижимая к себе банку с золотом, я выбираюсь на берег и бегу в заросли, хлюпая размокшими туфлями.

С каждым шагом я оскальзываюсь на грязи. Вес банки клонит меня то в одну, то в другую сторону, почти сбивая с ног, а при попытке удержать равновесие меня разворачивает. В груди жжет, легких я не чувствую. И, чуть не падая на каждом шагу, я так цепляюсь за банку, что, стоит мне не удержаться, стеклянные осколки проткнут мне глаза и сердце. И я истеку кровью, лежа в грязной луже в ореоле битого стекла и золотых монет. Позади, среди густой листвы, несется теннисный мяч — со свистом, которым обычно сопровождаются выстрелы в фильмах про войну во Вьетнаме в момент, когда пуля летит кому-то в голову.

Я пригибаюсь, когда мячу остается до меня один скачок. Передо мной сгнивший ствол поваленного хлопкового дерева, и я сую тяжелую банку глубоко между корнями и землей, туда, где в грязи образуется пещера на месте вывороченных корней. Золото, мое золото, спрятано. Мяч, наверное, этого не заметил, потому что продолжает меня преследовать, а я бегу быстрее, прыгаю и прорываюсь сквозь заросли ежевики и молодые деревца. Под ногами хлюпает, пока я не выбираюсь на гравий Тернер-Роад. С каждым прыжком с моей одежды летят брызги, гравий чертовски хорошо чувствуется под мокрыми туфлями. Кладбищенская вода сменилась собачьей мочой, сменилась Скиннерс-Крик, вода реки сменилась моим потом, джинсы натирают ноги, закостенев от пыли. Я дышу так, словно готов выблевать легкие, вывернуться наизнанку, выдав розовые пузырящиеся внутренности на обочину.

На середине прыжка, в тот миг, когда обе мои ноги в воздухе, одна передо мной, другая сзади, что-то бьет меня в спину. Я спотыкаюсь, ловлю равновесие, но что-то бьет меня снова в позвоночник между лопатками. И так же сильно, заставляя прогибаться, нечто бьет меня в третий раз. Влетает в затылок, сильно, как фал-бол или блок в софтболе. Быстро, как горизонтально летящий мяч на «Луисвилл Слаггер». Оставляет вонь машинного масла. Метеоры и кометы сыплются из глаз, я сгибаюсь пополам, но удерживаюсь на ногах и продолжаю бежать.

Мне не хватает воздуха, пот ест глаза, ноги заплетаются, нечто лупит меня снова, на этот раз в затылок, и я падаю. Голые локти врезаются в гравий. Колени и лицо зарываются в пыль. Зубы клацают, хватая кусок грязи, глаза рефлекторно жмурятся. Таинственное нечто бьет меня по ребрам и почкам, а я извиваюсь под его ударами. Нечто скачет и пытается сломать мне руки. Оно лупит, колотит, жалит меня в живот, бьет меня по ушам, когда я сжимаюсь клубком, защищая яйца.

Миг, когда я еще могу вернуться и показать мячу, где спрятано золото, проходит, мяч забил меня до грани нокаута. И продолжает бить. Пока громкий автомобильный гудок не приводит меня в сознание. Второй гудок спасает меня, он настолько громкий, что где-то за горизонтом отвечает эхо. Все хлопковые деревья и высокие травы вокруг откликаются на громкость его сигнала. Покрышки с белыми полосами по бокам перестают крутиться.

Голос Дженни говорит:

— Не зли его. Забирайся в машину.

Я открываю глаза, склеенные кровью и пылью, и вижу мяч, мирно сидящий рядом со мной на дороге. Хэнк оставляет мотор работать вхолостую. Под капотом ходят поршни и стучат кулачки.

Я поднимаю взгляд на Дженни и сплевываю кровь. Нитка розовой слюны остается на подбородке, языком я щупаю сколотый зуб. Один глаз у меня заплывает, я говорю:

— Дженни?

Я говорю:

— Ты выйдешь за меня замуж?

Грязный теннисный мяч ждет. Пес Дженни часто дышит на заднем сиденье. Банка с золотом спрятана там, где только я могу ее найти.

Мои уши горят и наливаются кровью. Губы разбиты и кровоточат, но я говорю:

— Если я смогу выиграть у Хэнка Ричардсона в теннис, ты выйдешь за меня?

Сплевывая кровь, я говорю:

— Если я проиграю, я куплю тебе машину. Клянусь. Совершенно новую, с электрическими стеклоподъемниками, с гидроусилителем руля, с…

Теннисный мяч сидит в гнезде из гравия и слушает. Хэнк сидит за рулем и качает головой.

— Договорились, — говорит Хэнк. — Да, мать твою, она за тебя выйдет.

Дженни сидит очень прямо, ее лицо забрано в раму окна, и говорит:

— Это твои похороны.

Говорит:

— Забирайся.

Я поднимаюсь на ноги, шагаю вперед и хватаю теннисный мяч. Сейчас это просто резина с воздухом внутри. Неживая, и моя рука ощущает только влажный от речной воды мяч, покрытый тонким слоем гравийной пыли. Мы едем на теннисные корты за школой, где никто не играет и даже белые линии поблекли. Сетка забора проржавела от старости. Трава растет из трещин в бетоне, теннисная сетка висит в середине корта.

Дженни подбрасывает четвертак, и первую подачу получает Хэнк.

Его ракетка ударяет по мячу быстрее, чем я способен уследить, мяч летит в угол, куда мне никогда не достать, и Хэнк зарабатывает первое очко. То же со вторым. И со всем первым сетом.

Когда подача переходит ко мне, я подношу мяч к губам и шепчу ему свои условия. Мою сделку. Если мяч поможет мне в этом матче — поможет выиграть Дженни, — я помогу ему с золотом. Но если я проиграю Хэнку, пусть хоть забьет меня до смерти, я никогда не скажу ему, где спрятал банку.

— Подавай уже! — кричит Хэнк. — Хорош целоваться с этим проклятым мячом…

Моя первая подача лупит Хэнка по яйцам. Вторая гасит его левый глаз. Хэнк отбивает третью, быстро и низко, но теннисный мяч замедляется и подпрыгивает прямо передо мной. С каждой моей подачей мяч летит все быстрее, я никогда не смог бы его так отбить, и выбивает зубы из глупой пасти Хэнка. Возвращаясь, мяч поворачивает ко мне, замедляется и сам прыгает так, чтобы я мог его отбить.

Неудивительно, что я выиграл.

Как бы дерьмово ни выглядел я, Хэнку сейчас еще хуже, его глаза заплыли почти полностью. Пальцы раздуло и растопырило. От множества попаданий в пах Хэнк хромает. Дженни помогает ему лечь на заднее сиденье машины, чтобы она смогла отвезти его домой.

Я говорю ей:

— Даже если я победил, ты не обязана со мной идти.

И она говорит:

— Хорошо.

Я спрашиваю, не передумала бы она, узнав, что я богат. Реально супербогат.

И Дженни говорит:

— А ты богат?

Мяч, одиноко лежащий на растрескавшемся теннисном корте, кажется красным от крови Хэнка. Он катится, выписывая кровавые буквы размашистым почерком: «Забудь ее».

Я жду и жду, потом качаю головой.

— Нет, я не богат.

Когда они уезжают, я поднимаю мяч и шагаю обратно к Скиннерс-Крик. Достаю из-под корней поваленного дерева стеклянную банку, полную золотых монет. Беру ее и роняю мяч. Он катится, я иду следом. Он катится вверх, нарушая все законы физики, и катится так целый день. По траве и песку мяч катится до самых сумерек. По Тернер-Роад, по Миллерс-Роад, на север по старому шоссе, которое сменяется грунтовыми дорогами без названия.

На горизонте появляется точка, за которой садится солнце. Точка вырастает в прыщ, когда мы подходим ближе. Хибара. Еще ближе она оказывается домом в гнезде облупившейся краски, сорванной ветром с его деревянных стен и опавшей у кирпичного фундамента. Так отмирает кожа после солнечного ожога. Голое дерево искривилось и разошлось. На крыше топорщится старый и порванный рубероид. К входной двери приколот лист желтой бумаги со штампом «Арестовано».

Желтая бумага в закатном свете кажется еще желтее.

Теннисный мяч катится по дороге, потом по тропинке к дому. Скачет по кирпичным ступеням и громко стучит по двери. Отпрыгивает на крыльцо и снова стучит в дверь. Изнутри до нас доносится звук шагов, дерево скрипит и стонет под босыми ногами. Из-за закрытой двери с листком «Арестовано» голос спрашивает:

— Кто там?

Голос ведьмы, дребезжащий, надтреснутый, как старые доски обшивки. Невыразительный и блеклый, как ошметки краски на земле.

Я стучу и говорю:

— Кажется, у меня для вас посылка…

Банка золота, которая вытягивает мои мышцы в струну, едва не ломая кости своим весом.

Теннисный мяч снова прыгает на дверь, стучит в нее, как в барабан.

Голос ведьмы отвечает:

— Уходите, пожалуйста.

Теннисный мяч стучит по деревянной двери, на этот раз звук металлический. Щелчок по металлу. Щелчок. В нижней части двери тянется щель, обитая золотистой медью, над ней надпись «Для писем».

Я сажусь на корточки, потом становлюсь на колени, отвинчиваю крышку стеклянной банки. И подношу горлышко к щели для писем, а потом наклоняю банку, высыпая золото в отверстия двери. Монеты звенят и гремят, падают внутрь и раскатываются по деревянному полу. Джекпот уходит туда, где я не могу его видеть. Когда банка пустеет, я оставляю ее на крыльце и шагаю вниз по ступенькам. За моей спиной щелкает дверная ручка, звенит цепочка и отодвигается засов. Скрипят петли, и с одной стороны двери возникает темная щель.

Оттуда доносится голос ведьмы:

— Коллекция моего мужа…

Теннисный мяч, мокрый от крови Хэнка, покрытый грязью, катится у моей ноги, послушно следуя за мной, как лабрадор бежал за Дженни. Как я сам долгое время за ней бегал.

Голос говорит:

— Как вы их нашли?

Голос с крыльца говорит:

— Вы знали моего мужа?

Голос кричит:

— Кто вы?

А я продолжаю шагать.

ДЭВИД МОРРЕЛЛ Снежная архитектура

В первый понедельник октября семидесятидвухлетний Сэмюэл Карвер, внезапно потерявший работу, шагнул навстречу скоростному автобусу. Карвер был редактором в «Эдвин Марш и сыновья», до недавнего времени — одном из последних частных издательских домов в Нью-Йорке.

— Описать Карвера простым словом «редактор» будет неверно, — говорил я в надгробной речи. «Марш и Сыновья», косвенно послужившие причиной его смерти, теперь являлись подразделением «Глэдстон Интернешнл» и отправили меня представлять компанию на его похоронах. — Он был легендой. Чтобы найти кого-то с подобной репутаций, придется отправиться в двадцатые годы, к Максвеллу Перкинсу и его отношениям с Эрнестом Хемингуэем, Ф. Скоттом Фицджеральдом и Томасом Вульфом. Это Перкинс подогревал эго Хемингуэя, помогал Фицджеральду справиться с похмельем и сообразил, что рукопись Томаса Вулфа в два фута толщиной можно разделить на несколько новелл.

Стоя у гроба Карвера перед пресвитерианской церковью на окраине Манхэттена, я насчитал десять горюющих.

— Карвер следовал его примеру, — продолжал я. — За последние пятьдесят лет он открыл нам невероятное количество талантливых авторов. Он помогал им справиться с творческим кризисом и разгромными отзывами. Он помогал им деньгами. И без устали продвигал их работы. Он заставлял их осознать область применения их творческих сил. Р. Дж. Вентворт с его классическим «Замком из песка» о детстве и украденной невинности. Сборник Кэрол Фабин со стихами «Могильный холм». Роджер Киркпатрик с военной прозой о Вьетнаме «Лишенные наследства». Недавние лауреаты Пулитцеровской премии, которые так и остались бы в груде неизданных рукописей, если бы Карвер не просматривал их с такой любовью.

Десять присутствующих. Множество авторов из тех, кого Карвер вывел к успеху, уже мертвы. Другие перешли в более крупные издательства к другим редакторам и забыли о нем. Несколько редакторов на пенсии прислали соболезнования. «Паблишерз Викли» отправили кого-то делать заметки.

Жена Карвера умерла семь лет назад. Детей у них не было. Церковь ответила холодно. Вот и цена жизни легенды.

Официально было заявлено, что Карвер споткнулся перед автобусом, но я уверен, что он покончил с собой. Несмотря на мои похвалы относительно пяти десятков лет работы, после смерти жены Карвер угас. Возраст, плохое здоровье и горе утраты подкосили его. В то же время книжный бизнес перешел на новые рельсы, на которых чутье Карвера было лишним. Он любил долгоиграющих авторов, терпеливо давал талантам шанс развиться. Но в климате современного книгоиздания, одержимом быстрой прибылью, рукописи нужно было пережить знакомство с фокус-группой департамента маркетинга. Если книга не касалась ультрамодной темы и требовала продуманной рекламы, ее отклоняли. За последние семь лет Джордж Марш, внук основателя компании, стоически не отправлял Карвера на пенсию, выплачивая ему символические суммы за то, что он появлялся в офисе дважды в неделю. У престарелого джентльмена был свой стол в углу, там он изучал неизданные рукописи и читал газеты. А также служил живой памятью компании, хотя никто и не понимал, чем истории о старых добрых деньках издательского дела могут помочь в мире современного временного бизнеса. Не то чтобы я хвастался, но я был одним из немногих, кто задавал ему вопросы.

Со временем «Марш и Сыновья» стали добычей конгломерата. «Глэдстон Интернэшнл» надеялась усилить свой отдел по работе с кинокомпаниями и телевидением, и он нуждался в человеке, который сосредоточился бы на романах, подходящих под требования сериалов и кино. Торговой маркой для всего этого стало слово «синергия». И, как обычно бывает, когда конгломерат проглатывает бизнес, первым делом новый владелец решил сократить штат. Карвер был самой очевидной мишенью. Возможно, он искренне верил, что былые достижения делают его неприкосновенным. Только так можно объяснить его ошеломленный взгляд, когда в понедельник утром Карвер пришел в офис и услышал плохие новости.

— Но что же я буду делать? — услышал я бормотание старика. Его руки в пигментных пятнах дрожали, складывая в бумажную коробку фотографии в рамках. — Как я справлюсь? Чем мне заполнить время?

Тогда он, по всей видимости, и решил, что не станет ничем его заполнять. С коробкой в одной руке и зонтом в другой он вышел на улицу и позволил автобусу решить все его проблемы.

Нас с Карвером, похоже, считали друзьями, поэтому новый исполнительный директор назначил меня главным над всеми проектами, которыми занимался старик. В основном мои обязанности свелись к рассылке писем с вежливыми отказами. А еще я убрал вещи, которые Карвер забыл в ящике стола: таблетки от кашля, жевательную резинку и упаковку салфеток.

— Мистер Нил?

— М-м-м? — Я поднял глаза от одного из сотен е-мейлов, которые получал каждый день.

Мой помощник застыл в дверях кабинета. Черная водолазка и спортивный пиджак придавали ему вид значимой персоны. Молодой, высокий, стройный, полный амбиций, он держал в руках почтовую посылку.

— Это прислали мистеру Карверу. Без обратного адреса. Мне разобраться с этим?

Теоретически — безобидное предложение. Но в новом корпоративном духе такая вещь, как безобидность, не было предусмотрена. Когда мой помощник предлагал взять на себя часть моих обязанностей, я сразу думал, не первый ли это шаг к тому, чтобы забрать их все. После увольнения Карвера еще шесть редакторов, которым исполнилось больше пятидесяти, получили извещения об окончании контракта. Мне сорок шесть. Мистер Карвер, мистер Нил. Я часто просил моего помощника называть меня Томом. Он не соглашался. Слово «мистер» было не просто данью вежливости, это был путь к обезличиванию соревнования.

— Благодарю, но я сам.

Уверенно обозначая границы своей территории, я отнес посылку домой. Но забыл о ней до самого воскресенья, потому что работал над содержимым нескольких коробок со срочными предложениями: двумя романами о серийных убийцах и романтической сагой о виноделах в Калифорнии. Долгосрочная тирания этих рукописей была одной из причин, по которым моя жена бросила меня несколько лет назад. Она сказала, что раз уж живет со мной как без мужа, то с тем же успехом может жить и без меня. Большую часть времени я ее даже не виню.

По телевизору передавали игру янки. Я открыл пиво, заметил на углу стола посылку и решил пролистать текст во время рекламы. Разорвав пакет, я увидел рукопись. Она была напечатана. Через два интервала, профессиональный формат. С рукописями, которые нам обычно присылали, на подобное рассчитывать не приходилось. От страниц не несло сигаретным дымом или застарелым запахом пищи, что тоже внушало надежду. И все же мне не понравилось, что в посылке не было ни письма от автора, ни обратного адреса.

Сама рукопись не отличалась точностью и аккуратностью принтерной печати. Некоторые буквы были светлее остальных, некоторые темнее. Порой слова были выбиты немного неровно. Я с изумлением понял, что автор печатал текст на машинке. Роман назывался «Снежная архитектура». Выразительное название, подумал я, хотя департамент маркетинга наверняка скажет, что в книжных магазинах книгу с таким названием могут по ошибке отправить в секцию литературы по строительству. Имя автора: Питер Томас. Слабо. Департамент маркетинга предпочитал звучные, легко запоминающиеся фамилии, такие как Кинг, Бонд или Стил.

Я начал читать, не ожидая ничего особенного. И не заметил, как закончился бейсбольный матч. Мой стакан опустел, но я не помнил, как выпил пиво. И удивился, когда заметил, что за окнами стемнело. Я посмотрел на часы. Десять вечера? Непрочитанными остались еще пятьдесят страниц. Я торопливо сделал сэндвич, открыл еще одно пиво, выключил телевизор и сел дочитывать лучший роман из всех, что попадались мне за последние годы.

О чем-то подобном можно только мечтать. Идеальная рукопись. Ничего не нужно править и корректировать. Чудесное сочетание завораживающего голоса, мощных эмоций, яркости и объема, прекрасно составленных предложений и персонажей, которых не хочется отпускать. Книга рассказывала о десятилетнем мальчике, который остался с отцом после развода и живет на ферме в Вермонте. В середине января в ту область приходит сильнейший снежный буран. Повреждены линии электропередач и телефонные провода. Разрушены вышки мобильной связи. Все дороги завалены снегом, и мальчик с отцом отрезаны от мира.

— У отца начинается рвота, — сказал я на маркетингово-редакционном собрании. — У него высокая температура. Жуткая боль в нижней правой части живота. В доме есть медицинский справочник, поэтому они быстро понимают, что у отца приступ аппендицита. Но они не могут вызвать помощь по телефону, а отец слишком болен, чтобы вести машину. Даже если бы он смог сесть за руль, грузовик не пробился бы сквозь снежные завалы. Поскольку электричества нет, отопление в доме не работает. Температура опускается до нуля. Когда мальчик не пытается чем-то помочь отцу, он поддерживает огонь в гостиной, где они спрятались. К тому же на ферме есть животные, которых нужно кормить, и среди них — коровы, которых нужно доить. Каждый день мальчику приходится пробираться сквозь буран к сараям, чтобы позаботиться о животных. Замерзли трубы, и он не может набрать воду из колодца. Ему приходится топить снег в кастрюлях у огня. Он разогревает консервированный суп для отца, но отец слишком болен, и дальше так продолжаться не может. И вот мальчик слышит шум снегоочистителя на ближайшей дороге. Он быстро надевает свои самые теплые вещи. И бежит по сугробам в надежде успеть к дороге и спасти отца.

— Грубо говоря, книга для молодежи, — без энтузиазма прервал меня начальник отдела маркетинга.

Это был торговый жаргонизм для детских книг.

— Дети могут читать этот роман как что-то приключенческое, но взрослый увидит в книге гораздо больше, — объяснил я. — Эмоции придают ей особую глубину.

— Так мальчик спас отца? — спросил новый исполнительный директор.

Он перешел к нам из отдела по работе с кинокомпаниями.

— И чуть не погиб в процессе.

— Ну, хотя бы не чернуха. — Начальник отдела маркетинга покачал головой. — Несколько дней на ферме во время шторма. Что-то мало. Сети магазинов хотят глобальных угроз и межнациональных заговоров.

— Я гарантирую, в тексте эти несколько дней покажутся вечностью. Десятилетний мальчик вынужден стать родителем своему больному беспомощному отцу. Поначалу мальчик растерян. Но потом он прилагает сверхчеловеческие усилия.

— Ребенок в сложной ситуации. Книга не понравится женщинам. А что означает название?

— В эпиграфе указано, что это отсылка к поэме Эмерсона о том, что все в мире взаимосвязано, как снежинки в метели.

— Об авторе кто-нибудь слышал? — с сомнением поинтересовался директор.

— Нет.

— Первая книга. Узкая тема. Сложно будет убедить наших распространителей поддержать ее. Потенциала для экранизации я не вижу. Отправьте обычный отказ.

— Не могу, — сказал я, рискуя должностью. — Автор не указал обратного адреса.

— Типичный непрофессионал.

— Я так не думаю. — Я помолчал, собираясь пойти на величайший риск за всю свою карьеру. Но если моя догадка правдива, мне больше не придется волноваться о должности. — Книга написана очень ярко и очень сильно. У нее особый, узнаваемый гипнотический ритм. И пунктуация тоже весьма характерная: необычное использование пунктира и курсива. Отец и сын. Прощание с детством. Стиль книги и ее тема синонимичны… — Я все же рискнул. — Они напомнили мне Р. Дж. Вентворта.

Исполнительный директор немного подумал.

— «Замок из песка»?

— Мы продали восемь миллионов экземпляров, сотни тысяч тиража в бумажных обложках только в этом году ушло в колледжи.

— Вы считаете, что кто-то имитировал его стиль?

— Вовсе нет.

— Тогда…

— Я не думаю, что это подделка. Я считаю, что Питер Томас и есть Р. Дж. Вентворт.

В комнате стало так тихо, что я услышал шум машин за окном.

— Но разве Вентворт не умер? — спросил маркетолог. — Он же погиб в шестидесятом в автокатастрофе.

— Не совсем.

В 1961 году, 15 октября, одновременно произошли три катастрофы. Премьера фильма, основанного на одном из рассказов Вентворта. Рассказ назывался «Предсказатель», но студия сменила название на «Валентин для двоих». И добавила несколько песен. Эти изменения только укрепили подозрительное отношение Вентворта к Голливуду. Права на экранизацию рассказа он продал по одной причине: все продюсеры умоляли его отдать им право на «Замок из песка», и он решил использовать «Предсказателя» в качестве пробы. В то время Вентворт жил в Коннектикуте с женой и двумя сыновьями. Семья просила его приехать посмотреть премьеру на Манхэттен, проверить, так ли уж плох фильм, и вместе над этим посмеяться. За время пути дождь превратился в гололед. Машина вылетела с дороги. Жена и оба сына Вентворта погибли.

А фильм оказался хуже, чем кто-либо мог представить. История, изначально вписанная в пейзаж Новой Англии, происходила на борту круизного корабля. Молодежный секс-символ играл главного персонажа: по книге — профессора колледжа, а в фильме — учителя танцев. Рецензии были разгромными. Почти все винили Вентворта за то, что он позволил Голливуду испортить их любимое произведение. Большинство критиков писали рецензии, имитируя стиль Вентворта, с его особым использованием многоточий и курсивов.

И в тот же день была издана его новая книга, «Притяжение противоположностей», состоявшая из двух новелл. «Марш и сыновья» хотели воспользоваться шумихой вокруг фильма в качестве рекламы. Конечно, когда выбирали дату выхода книги, никто не знал, насколько мерзким окажется фильм. Но слухи о книге уже разошлись и было поздно менять график. Рецензенты получили свои экземпляры. Книга была чудесной. Увлекательной. Полной глубокого смысла. Но она уступала «Замку из песка», и ожидания сменились разочарованием, что привело к озлоблению. Многие начали заявлять в своих рецензиях, что Вентворт вовсе не гений, репутацию которого ему создали. После чего критики вцепились в «Замок из песка» и начали искать недостатки уже в нем.

— Все в один и тот же день, — сказал я собранию, — 15 октября 1961 года. Вентворт во всем винил себя. Его творчество во многом напоминало трансцендентальных авторов вроде Генри Дэвида Торо, и неудивительно, что он последовал примеру Торо, уехал в сельскую местность — в его случае Вермонт — и купил там дом с двумя акрами земли недалеко от городка под названием Типтон. Он обнес свою собственность высоким забором, и на этом закончилась его публичная жизнь. Мифы начались с того, что его фото поместили на обложку «Тайм» и рассказали о нем все, что было возможно без интервью. Студенты колледжей начали романтизировать его отъезд в сельскую местность: раздавленный горем, бегущий от вины автор, отец и муж живет затворником. Книга «Притяжение противоположностей» вышла в бумажной обложке и два года держалась в списке бестселлеров. Более того, ее внезапно восприняли как маленький шедевр. Не такой, как «Замок из песка», конечно. Но куда более глубокий, чем ранее утверждали критики. С каждым годом затворничества его престиж возрастал.

— Откуда вы так много о нем узнали? — спросил начальник отдела маркетинга.

— Я написал о нем несколько эссе, когда учился в Пенн-Стейт.

— И вы уверены, что эта рукопись принадлежит Вентворту?

— Один из самых распространенных слухов о нем заключается в том, что с 1961 года он не издал ни одной книги, но продолжает писать каждый день. Он признался в этом студентке колледжа, которая постучала в ворота и смогла поговорить с любимым автором.

— И что, ваши эссе делают вас экспертом? Вы уверены в том, что это действительно его рукопись, а не подделка? — спросил директор.

— Книга отправлена из Вермонта, куда уехал Вентворт. Мальчик в книге ломает правую ногу, правую же ногу Вентворт повредил в той катастрофе. Но у меня есть и другая причина считать, что мы получили подлинник. Издателем Вентворта, тем, кто открыл его талант, был Сэмюэл Карвер.

— Карвер? — Директор удивленно подался вперед. — И после сорока лет молчания Вентворт наконец отправляет своему издателю рукопись? Но зачем псевдоним?

— Не могу ответить. Но отсутствие письма и обратного адреса говорит о том, что автор считал, что Карвер поймет, как с ним связаться. Я могу назвать только одного автора, который был бы в этом уверен.

— Господи, — сказал директор, — если мы докажем, что это работа Вентворта…

— Все ток-шоу захотят его пригласить, — добавил начальник отдела маркетинга. — Легендарный отшельник возвращается из добровольной ссылки. Одинокий гений готов поведать свою историю. Лари Книг будет прыгать от радости. И шоу «Сегодня». И «Шестьдесят минут с Опрой». Господи, Опра! Он с легкостью окажется на обложке «Тайм». А то и «Ньюсуик». Или даже на обеих. Мы получим гарантированный бестселлер номер один.

— Подождите-ка, — вмешался маркетолог. — Сколько ему лет?

— Семьдесят восемь, — ответил я.

— Возможно, он уже едва говорит. У Опры он будет бесполезен.

— Это один из пунктов, которые вам следует выяснить, — сказал мне директор. — Найдите его. Выясните, он ли написал эту книгу. Наша основная компания хочет добиться увеличения прибыли на двадцать процентов. Мы не выйдем на нужные суммы, связавшись с автором, у которого продается пятьдесят или сто тысяч тиража. Нам нужен миллионник. В понедельник я встречусь с руководством Глэдстон. Они хотят узнать, как продвигаются наши дела. Было бы замечательно, если бы я смог рассказать им о Вентворте.

Я попытался дозвониться агенту Вентворта и взять у нее контактную информацию. Но выяснилось, что она умерла двенадцать лет назад и никому не передала дел по представлению авторов, которые не собирались больше издаваться. Я позвонил в телефонную справочную Вермонта и узнал, что Вентворт не числится в списках абонентов. Ассоциация писателей тоже ничем не смогла мне помочь.

Мой директор вошел в кабинет.

— Что он вам сказал? Он признал авторство?

— Мне пока не удалось это выяснить. Я пытаюсь узнать, как с ним связаться.

— Дело слишком важное. Проявите инициативу. Отправляйтесь туда. Постучите в его дверь. И стучите, пока не откроет.

Я достал карту и нашел Топтон в южной части Вермонта. Неподалеку от города жило не так уж много людей. Туда невозможно было добраться на поезде или самолетом, так что на следующий день я арендовал машину и шесть часов ехал на север через Коннектикут и Массачусетс.

В середине октября заросшие кленами холмы Вермонта расцветали великолепием всех оттенков осени, но я был слишком занят дорогой, чтобы наслаждаться видом. С трудом — поскольку разметки на перекрестках практически не было — я добрался до Типтона (население 5073 человека), когда уже стемнело, и снял номер в одном из немногочисленных мотелей, так и не взглянув на сам город.

В восемь часов утра я вышел из номера и глубоко вдохнул чистый прохладный воздух. На главной улице стояли дома из тесаного камня, в основном за белыми штакетниками и с высокими черепичными крышами. Над площадью возвышался церковный шпиль. Спокойно. Чисто. Тихо. Упорядоченно. Контраст с Манхэттеном был поразителен.

Чуть дальше по улице я увидел вывеску «Буфет у Мэг». Проходя мимо антикварного магазина, я почти кожей ощутил присутствие прошлого. И представил, что, если не обращать внимания на спутниковые тарелки и фургоны, Типтон выглядел так же, как сто, а то и двести лет назад. Этот город был временной капсулой. А потом я заметил табличку: «Джеремайя Типтон построил этот дом в 1792».

Я открыл дверь буфета, и запахи кофе, панкейков, яиц, бекона и жареного с картофелем мяса ошеломили меня. Десяток местных загорелых патриархов подняли на меня взгляды от своих завтраков. Моя бледность, не говоря уж о брюках и спортивной куртке, сразу выдала во мне чужака. Местные носили в основном джинсы и шерстяные клетчатые рубашки. Не то чтобы я ощутил их враждебность. Город существовал за счет туристов и спокойно относился к приезжим.

Я сел возле стойки, а в буфете возобновились тихие разговоры. Седовласая женщина в очках подошла ко мне, протянула меню и вынула блокнот из кармана передника.

— Какое сегодня блюдо дня? — спросил я.

— Говяжья солонина с яичницей.

Напряжение испортило мне аппетит, но я знал, что не смогу приступить к расспросам, если официантку не устроит сумма моего счета.

— Отлично.

— Кофе?

— Замечательно. Обычный. И стакан апельсинового сока.

Когда она вернулась с заказом, я сказал:

— У вас тут очень тихо.

— Бывает шумно по выходным. Особенно сейчас, когда листья сменили цвет.

Когда она принесла чек, я сказал:

— Мне говорили, что тут неподалеку живет писатель. Р. Дж. Вентворт.

Все уставились на меня.

— Вентворт? Я о таком не слышала, — ответила официантка. — Вы извините, я не люблю читать.

— Его книги вам понравились бы.

Обычно в ответ на эту фразу я слышал: «Правда? А о чем они?» Но она просто замкнулась в себе.

— Сдачи не нужно, — добавил я.

Уловки не сработали, и я отправился на улицу, поискать уже проснувшихся. Некоторая активность уже наблюдалась. Но не вся вдохновляла. Деревенского вида парень в поношенной одежде вышел из парка. У него был отсутствующий вид наркомана.

Краем глаза я заметил другое движение. Худощавый мужчина в шляпе и ветровке дошел до книжного магазина на другой стороне улицы, открыл замок на двери и зашел внутрь. Приблизившись, я увидел, что на витрине в основном представлены цветные обложки с фотографиями мостов, осенних кленов или заснеженных склонов, а названия так или иначе относятся к истории Вермонта и его красотам. Но один томик, простой и довольно маленький, был об истории Типтона. Я подергал дверь, однако она оказалась заперта.

Сквозь витрину я видел, как худощавый мужчина снимает ветровку. Шляпу он уже снял. Повернулся к дверной ручке, которую я дергал, покачал головой и вежливым жестом попросил меня уйти. Я состроил недоуменную гримасу, и он подошел открыть дверь.

— Мы еще не работаем. Вы сможете прийти через час?

— Конечно. Я просто хотел купить ту книгу с витрины — историю Типтона.

Это его заинтересовало.

— У вас отличный вкус. Входите.

Дверь открылась шире, и над головой зазвенел колокольчик. В магазине довольно приятно пахло старыми книгами. Хозяин вытащил ручку из кармана рубашки.

— Я вам ее подпишу.

— Вы автор?

— Грешен.

Я посмотрел на обложку. «Рассказы об истории Типтона», автор Джонатан Вэйд.

— Я из Нью-Йорка. Редактор в издательстве «Марш и сыновья». Всегда приятно познакомиться с писателем.

— Вы приехали посмотреть на осенние цвета?

— Это маленькое дополнительное удовольствие. Я здесь по делу. — Я протянул ему пятнадцать долларов за книгу.

— По делу?

— Здесь живет один автор.

— О?

— Р. Дж. Вентворт.

— О?

— Мне нужно с ним поговорить.

— А разве нельзя просто написать письмо?

— У меня нет его адреса.

— Понятно. — Вэйд кивнул на книгу в моих руках. — И вы надеетесь найти его адрес здесь?

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Вы его не найдете. Все еще хотите купить книгу?

— Конечно. Я люблю историю, а когда знакомлюсь с автором, мне всегда интересно взглянуть, как он пишет.

— Не так хорошо, как Р. Дж. Вентворт, к сожалению. Раньше люди все время о нем расспрашивали. Тридцать лет назад мой отец заработал немало денег, продавая книги Вентворта тем, кто о нем спрашивал. Не будь Вентворта, нам не хватало бы и на хлеб. Как и многим другим в этом городе, если быть честным. Типтон опустел бы, не будь туристов, которых приманивал сюда Вентворт.

— Но теперь нет?

— Его поклонники постарели, а в наши дни, мне кажется, люди почти не читают.

— Так же мне ответила официантка в кафе через дорогу.

— Этот город многим ему обязан, хоть он и не собирался оказывать нам услугу. В этих местах, если вы здесь не родились, вы навсегда останетесь чужаком. Но после сорока лет жизни здесь он определенно стал нашим. Никто вам не скажет, где он живет. Да и я не смогу смотреть ему в глаза, если выдам его секрет.

— В глаза? — изумленно спросил я. — То есть вы с ним говорили?

— Несмотря на репутацию отшельника, Боб вовсе не асоциальный тип.

— Боб? — еще больше удивился я. Такая фамильярность казалась почти оскорблением.

— Его первое имя Роберт. Но он настаивает на том, чтоб его звали Боб. Приходит иногда в город. Покупает книги. Ест в «Буфете». Стрижется. Смотрит бейсбольные матчи в таверне чуть дальше по улице.

Я продолжал изумляться.

— Нечасто и уж точно не на выходные в пик туристического сезона, — сказал Уэйд. — Он выбирает такое время, чтобы его точно не побеспокоили.

— Даже в его возрасте?

— Вы удивитесь…

— Какой он?

— Вежливый. Собранный. Совершенно не высокомерный. Но в основном я замечаю, насколько чистые у него глаза. Вы читали его книги?

— Много раз.

— Тогда вы знаете, что на него сильно повлиял трансцендентализм. Он как Торо. Спокойный. Выдержанный. Задумчивый. Рядом с ним так же успокаиваешься.

— Но вы не поможете мне с ним встретиться?

— Определенно нет.

— А вы не могли бы хотя бы позвонить ему и назначить встречу?

— Не могу.

— Я понимаю.

— Не уверен, что понимаете. Я в буквальном смысле не могу этого сделать. У Боба нет телефона. И я не собираюсь стучаться в его дверь. Почему вы хотите с ним встретиться?

Я рассказал Уэйду о рукописи.

— Мне кажется, что это его работа, но на рукописи нет его имени, — добавил я в надежде, что это заставит Уэйда помочь. — Адресатом был его издатель. Но он, к сожалению, недавно умер. Они дружили, и я не знаю, сообщили ли об этом Вентворту.

— Я только с ваших слов знаю, что вы издатель.

— Вот моя визитка.

— Двадцать лет назад один человек показал мне визитку, заявил, что работает в Белом доме. Сказал, что президент хочет вручить Бобу премию, но в итоге оказалось, что он помощник голливудского продюсера, который пытался получить права на экранизацию «Замка из песка».

— Но если вы опустите в его почтовый ящик записку, ничего плохого не случится.

— Я никогда не вторгался в его частную жизнь. И не собираюсь делать это сейчас.

Снаружи прогрохотал пикап. Еще один деревенский парень из местных вышел на тротуар. За полквартала от меня, у офиса с вывеской «Недвижимость Типтона» припарковался джип. Я подошел туда и сделал вид, что разглядываю объявления о продаже: фермы, коттеджи, старинные дома.

Я зашел в офис, и под моими ногами заскрипел деревянный пол. Запах полироля для мебели напомнил мне о доме моей бабушки.

За антикварным столом сидела красивая рыжеволосая женщина. Она подняла взгляд от экрана компьютера:

— Чем я могу вам помочь? — У нее был приятный голос.

— Я хотел узнать, нет ли у вас атласа местных дорог. Моя карта Вермонта не слишком точна в деталях.

— Ищете себе дом?

— Пока не знаю. Вы наверняка заметили, что я не местный. Но здесь так красиво, что я решил прокатиться и посмотреть, не приглянется ли мне что-то.

— Домик на уик-энд?

— Нечто вроде того.

— Вы ведь из Нью-Йорка, верно?

— Это так заметно?

— Я видела многих туристов и хорошо разбираюсь в акцентах. Нью-Йорк довольно далеко отсюда, чтобы искать тут местечко для выходных.

— Я не уверен, что речь идет только о выходных. Я работаю в издательстве. Долгое время редактировал, но теперь подумываю о написании романа.

Это ее заинтересовало.

— Я слышал, здешние места вдохновили многих писателей, — продолжил я. — Ведь Джон Ирвинг жил в Вермонте?

— И Дэвид Мамет, и Грейс Пэли.

— И Р. Дж. Вентворт. Он ведь живет поблизости?

Ее взгляд тут же стал пустым.

— Отличный писатель, — сказал я.

— Карты на столе, — отрывисто сказала она.

Шагая к машине, я думал, что ЦРУ и мафия могли бы отправлять сюда своих агентов на учебу. Местные жители умели хранить секреты. Я поехал на север по дороге, обрамленной невероятно красивыми деревьями. Хрупкость осенних листьев очаровывала, и я вспомнил свое детство на Лонг-Айленде и как помогал отцу сгребать листья во дворе. Мы жгли их на огороде за домом. Отец всегда разрешал мне поднести спичку. Он умер от инфаркта, когда мне было двенадцать лет.

Я повернул на грунтовку, проехал мимо коттеджа до полосы деревьев, потом обратно к главной дороге. Чуть дальше я повернул на другую грунтовую дорогу, проехал мимо двух коттеджей, затем моя грунтовка уперлась в ручей, и я снова вернулся.

Мои поиски вовсе не были упражнением в тщетности, как могло показаться со стороны. В конце концов, я знал, что ищу: высокий забор, обрамляющий несколько акров земли. Студентка, которой несколько лет назад удалось взять у Вентворта интервью, хорошо описала его собственность. Высокие ворота почти невозможно отличить от забора, писала она. Почтовый ящик встроен в ограду, и у него крышка с обратной стороны, чтобы Вентворту не приходилось выходить на улицу за почтой. Знак у забора предупреждал: «Агентам вход воспрещен».

В северной части города ничего не подходило под это описание. Конечно, то интервью состоялось двадцать лет назад. Вентворт мог многое изменить, и тогда я действительно впустую трачу время. Но как далеко от города он хотел бы жить? Я решил, что радиус в пятнадцать миль — это слишком много, и стал исследовать боковые дороги на западе. Снова фермы и коттеджи, снова осенние листья и запах древесного дыма. Закончив с западным сектором, я отправился на юг; к тому времени уже начало темнеть.

Зазвонил мой мобильный.

— Вы нашли его?. — требовательно осведомился босс.

Связь была такой слабой, что я почти его не слышал. Я начал объяснять проблему, но он перебил меня:

— Просто сделайте свое дело. Если эту книгу написал Вентворт, напомните, что по условиям последнего договора «Марш и сыновья» имеют право на первое издание. Я не позволю никому другому ее печатать. Договор у вас с собой?

— В моей куртке.

— Пусть обязательно поставит свою подпись.

— Он захочет поговорить с агентом.

— Вы сказали мне, что его агент мертв. Да и зачем ему агент? Мы дадим ему все. Чего он попросит. В разумных пределах. — В трубке затрещало. — Вам придется постараться, чтобы доказать свое право на место в нашей команде. — Треск усилился. — Не разочаруйте… звоните… как только…

Вдохновленный подобной мотивацией, я отправился обыскивать южный сектор и не сдавался до наступления темноты. В городе я заправил бензобак, чтобы сразу же с утра продолжить поиск. И зашагал по главной улице, видя на многих домах знаки «Продается». Финансовые проблемы натолкнули меня на мысль.

Окна «Недвижимости Типтона» еще светились. Я постучал.

— Входите, — сказал женский голос.

Я вошел и не мог не заметить свое потрепанное отражение в зеркале на двери.

И снова заскрипел пол.

— Трудный день? — спросила женщина за столом.

Ей было около тридцати пяти. Пышные рыжие волосы ниже плеч. И зеленые глаза, от которых было сложно отвести взгляд.

— Я видел много чудесных домов.

— Вы нашли его?

— Нашел?

— Боба Вентворта. Все в городе знают, что вы его ищете.

Я опустил взгляд.

— Кажется, шпиона из меня не выйдет. Нет, я его не нашел.

Я протянул ей ладонь.

— Том Нил.

Она ответила на рукопожатие.

— Бекки Шейфер.

— Никак не привыкну к тому, что здесь его называют Боб. Вы тоже, наверное, с ним знакомы.

— Не так хорошо, как другие жители Типтона. Я здесь новенькая.

— О?

— Да, я приехала всего двенадцать лет назад.

Я засмеялся.

— С моим парнем-актером. Мы любили тишину и природу. Решили здесь остаться. Парня давно уже нет, а я до сих пор здесь новенькая.

— Жаль, что так вышло с парнем. — Я заметил, что она не носит обручального кольца.

— Не стоит жалеть. Он оказался свиньей.

— Это бывает. — Я подумал о своем начальнике.

Она посмотрела на меня так, словно то же самое относилось и ко мне.

— У меня действительно важная причина искать встречи с ним.

После того как я рассказал ей о рукописи, она ненадолго задумалась.

— Но зачем использовать псевдоним?

— Об этом я тоже хотел бы его спросить. — Вспомнив количество выставленных на продажу домов, я решил предложить ей свою идею: — По словам старожилов, было время, когда многие фанаты хотели с ним поговорить. Представьте себе эффект от новой книги. Начнется обсуждение в прессе. Скрытые требования. В этот город снова потекут туристы и поклонники. Все будет как тридцать лет назад.

Я замолчал, позволив ей оценить перспективу.

Бекки несколько минут размышляла. Потом вскинула на меня острый взгляд.

— Итак, мне достаточно просто сказать вам, где живет Боб, и на следующий году меня будет большее количество дел, чем то, с которым я смогу справиться?

— В принципе, да.

— Боже, а я и не понимала, что уже так поздно. — Она торопливо выудила из сумочки ключи от машины. — Простите, мне нужно домой.

Потрепанная временем «Типтон Таверн» была, если верить словам Вэйда, тем местом, где Вентворт иногда смотрел бейсбольные матчи. Сегодня как раз передавали бейсбол, но главным зрелищем был я — местные патроны сидели с пивом и не сводили с меня глаз. Насколько я помнил Вентворта по фотографиям, его в этой комнате не было.

Я отправился обратно в мотель, но скоро услышал, что за мной кто-то идет. Вздрогнув от холодного ветра, я обернулся на темную улицу. Шаги стихли. Я снова зашагал и услышал тихие шаги преследователя. Манхэттенские инстинкты взяли свое. Быстро, но не бегом я прошел мимо своей машины в мотель. И чуть не выронил ключ от номера из заледеневших дрожащих рук.

В ту ночь под окном моей комнаты раздался звук бьющегося стекла. Я позвонил на рецепцию, но никто не ответил. Утром, так и не выспавшись, я спустился вниз и увидел, что в моей машине кто-то разбил окно со стороны водителя. Камень лежал на сиденье. Магнитола отсутствовала.

Удивленная служащая за стойкой сказала мне:

— Городской констебль у нас владеет парикмахерской.

Парикмахерская была еще закрыта. Не открылась она и к тому времени, как я выпил чашку кофе в буфете Мег. Я не хотел попусту терять время, потому смел с сиденья осколки стекла и отправился к холмам на востоке от города. После долгих упорных поисков я не нашел ничего похожего на особняк Вентворта.

Вернулся я к полудню. И парикмахерская оказалась открыта. Оттуда сильно пахло лосьоном после бритья.

— Да, недавно у нас началось подобное. — Крепко сбитый парикмахер подстригал тонкие волосы пожилого мужчины. — Велосипеды крали. Даже в коттедж залезли.

Я присмотрелся к его клиенту и решил, что это не Вентворт.

— Город меняется. Появляются разные чужаки, — продолжал парикмахер.

Я вспомнил двух наркоманов, которых видел вчера на улице.

— И что вы собираетесь с этим делать?

— Свяжусь с полицией штата. Надеюсь, проблемы у нас закончатся, как только похолодает.

— Пожалуйста, не забудьте упомянуть в рапорте о моей магнитоле. Агентство проката машин свяжется с вами. — В надежде застать его врасплох я добавил: — Где живет Боб Вентворт?

Парикмахер чуть было не ответил, но в последний миг спохватился.

— Не могу вам сказать.

Но, как плохой игрок в покер, он не удержался и скосил глаза на правую сторону улицы.

— Все равно спасибо.

Я пошел налево, чтобы избежать подозрений. Обошел квартал и вышел на главную улицу так, чтобы меня не заметили из парикмахерской. Как только я оказался у главной дороги, у меня снова появилось ощущение, что за мной следят, но, обернувшись, я никого не увидел.

Все больше людей появлялось на улице, и все больше людей были одеты как туристы: приближался уик-энд, и городок оживал для привычного бизнеса. Но местные обращали внимание только на меня. Пытаясь выглядеть как можно безобиднее, я отправился в магазин стеганых одеял, потом пошел дальше. Вентворт жил вовсе не за окраиной, понял я с нарастающим волнением. Он жил в городе. Все боковые улочки я уже проверил. Я ведь ездил по ним, когда отправлялся исследовать север, запад, юг и восток. Где же он прячется?

А потом я увидел. Слева от меня ворота закрывали улицу между пустым магазином и кондитерской. Эти ворота были того же белого цвета, что и прилегающие дома. Они настолько сливались со стенами, что я не замечал их, хотя не раз проходил рядом. Перекрытая улица тянулась за домами к самому краю города.

Я дошел до конца улицы. В кленовом парке под ногами зашуршали невероятно красивые листья, и я шагал вдоль ручья, пока не оказался у высокого забора.

Зазвонил мой мобильный.

— Надеюсь, вы его нашли, — сказал недовольный голос.

— Я делаю успехи.

— Мне мало просто успехов. Руководство Глэдстона звонит мне напомнить, что после моего доклада в понедельник они ждут лучших показателей прибыли. Я намекнул, что у меня важные новости. Не подведите. Достаньте мне Вентворта или не возвращайтесь.

Еще одни ворота загородили улицу. Они были высотой мне по плечи, но я смог перебраться, оторвав только пуговицу от спортивной куртки.

Солнце просвечивало сквозь ветви деревьев. Слева от меня были задние дворы домов. А вот справа тянулся забор. Закаркал ворон. Шурша листьями, я подошел к калитке, которая сливалась с забором. Знак предупреждал: «Агентам вход воспрещен». И почтовый ящик был вмонтирован в забор.

Когда я постучал, ворон прекратил каркать. Дверь задрожала. Я постучал еще раз, уже громче. Стук эхом разнесся по улице. Я постучал в третий раз.

— Мистер Вентворт?

Падали листья.

— Мистер Вентворт! Меня зовут Том Нил. Из издательства «Марш и сыновья». Мне нужно поговорить с вами о рукописи, которую вы прислали.

Холодный ветер дунул мне в лицо.

Я постучал еще раз, сбивая костяшки пальцев.

— Мистер Вентворт?

Потом я вытащил блокнот и ручку. Вначале я хотел написать о смерти Карвера, но такой способ сообщить об этом Вентворту показался мне слишком грубым. Я просто написал название мотеля и свой телефонный номер. И тут вспомнил, что у самого Вентворта телефона нет. Иногда он выходит из дома и тогда может воспользоваться телефоном в городе, решил я. Или просто прийти в мотель.

— Я оставлю записку под калиткой!

Вернувшись в парк, я сел на скамью и попытался насладиться видом, но ветер стал холоднее. Час спустя я снова перебрался через забор и вернулся к калитке Вентворта. Уголок моей записки так и торчал под ней.

— Мистер Вентворт, пожалуйста, мне нужно с вами поговорить! Это важно!

Возможно, он отправился в лес погулять, решил я. Или его вообще нет в городе. Черт, да он просто может лежать в больнице.

— Вы нашли его?

В таверне я поднял глаза от бокала с пивом.

— Нет. — По большому счету это не было ложью.

Бекки Шейфер остановилась рядом со мной у бара. Ее зеленые глаза завораживали меня так же, как прошлым вечером.

— Я видела, как вы сюда зашли, — сказала она.

— Как и все остальные в городе.

— Я думала о нашем вчерашнем разговоре. И пришла извиниться за грубость.

— Эй, я же из Нью-Йорка, помните? Со мной невозможно быть грубым. И я не могу винить вас за то, что вы пытаетесь защитить того, кто здесь живет.

— Можно мне сесть?

— Я буду рад компании. Можно купить вам пива?

— Виски и диетическую колу.

— Виски? — Я притворно вздрогнул. — Обожаю честных выпивох.

Она рассмеялась, когда бармен принял мой заказ.

— Может, городу действительно будет лучше, если Боб опубликует новую работу. Кто знает? Я просто не люблю, когда мной пытаются манипулировать.

— Я так привык, что все манипулируют всеми, что просто не замечаю.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Когда я начал работать в издательстве, меня волновало одно: как помочь автору написать хорошую книгу. А теперь конгломерат проглотил всех одиночных издателей. Они считают книгу товаром широкого потребления, таким же, как стиральный порошок. Если автор не продается тиражом в четверть миллиона копий, главный офис плевать хотел на такого автора. И редактор, который не находит им очередные блокбастеры, считается просто мусором. Каждое утро я иду в «Марш и сыновья» и думаю, есть ли у меня еще должность. Как там писал Джозеф Хеллер? «У меня поджилки трясутся при виде закрытой двери». Чертовски верно.

— Я знаю, о чем вы. — Бекки отпила из бокала. — Я же адвокат.

Она кивнула в ответ на мой удивленный взгляд.

— Да. Гарвардская юридическая школа.

— Я впечатлен.

— Меня наняла адвокатская контора в Бостоне. Но я не вынесла того, как начальство натравливало нас друг на друга, чтобы посмотреть, кто принесет больше денег. Вот почему я живу здесь. Я мало зарабатываю, зато каждое утро просыпаюсь с радостью.

— Мало кто может сказать подобное.

— Останьтесь здесь подольше. Возможно, и вы когда-нибудь сможете так сказать.

Возвращаясь в мотель пешком, я снова слышал шаги. Как и прошлой ночью, шаги затихали, когда я поворачивался к тени. И возобновлялись, когда я начинал шагать. Вспомнив разбитое окно машины, я пошел быстрее. Зазвонил мобильный, но мне некогда было отвечать. Только в номере, закрыв за собой дверь, я прослушал сообщение, в надежде, что оно от Вентворта.

Но голос принадлежал моему начальнику. «Слишком долго возитесь».

— Мистер Вентворт? — В девять часов следующего утра, под пронизывающим ветром, я снова стучал в его калитку. — Мне действительно очень нужно поговорить с вами о вашей рукописи! И о Сэме Карвере! Мне нужно поговорить с вами о нем!

Я уставился себе под ноги. Уголок записки по-прежнему виднелся под калиткой. Я вспомнил вчерашнюю мысль. Возможно, его нет дома. Или… эта мысль была ярче… возможно, он дома. И болен. Слишком болен, чтобы подойти к калитке.

— Мистер Вентворт? — Я начал колотить изо всех сил. — Вы в порядке? — Я нажал на ручку, но она не повернулась. — Мистер Вентворт, вы меня слышите? Что-то случилось? Вам нужна помощь?

Возможно, был и другой путь к дому. Ежась от сильного ветра, я вернулся той же дорогой и снова выбрался в парк. Прошел вдоль ограды до угла, потом дальше, спотыкаясь в густом переплетении деревьев и подлеска.

Да, другой путь действительно был. Спрятанная за кустарником калитка задрожала, когда я начал стучать по ней.

— Мистер Вентворт?

Я оттолкнул ветви и взялся за ручку, но и она не поддалась. Я налег на калитку плечом, однако она держалась крепко. Рядом с забором росло дерево. Я схватился за нижнюю ветку и подтянулся. Следующие ветки послужили мне ступенями. Преодолевая ветер, я оседлал забор, перегнулся и упал по другую его сторону в кипу мягких листьев.

И сразу же ощутил разницу. Ветер прекратился. Звуки тоже стихли. Сам воздух казался спокойным, словно закрытым со всех сторон на этой территории. Буфером от ветра. Наверняка такой эффект на самом деле создавала ограда. Или мне показалось, потому что я пробрался на запретную территорию. Насколько я знал, сюда мало кому удавалось проникнуть. И теперь я был одним из избранных. Хотя дыхание у меня участилось, я чувствовал спокойствие этого места.

Яблоки свисали с веток и лежали на земле среди листьев. Несколько ягод малины еще виднелись в кустарнике. На огороде я заметил пожелтевшие стебли помидоров. Тыквы, обычные и желудевые, гнездились среди пожухлых лоз. Все так же окутанный здешним спокойствием, я зашагал по тропинке между кустами роз. Впереди виднелась беседка, коттедж и небольшой дом из белого плитняка.

— Мистер Вентворт?

Когда я обошел беседку и направился в сторону коттеджа, я услышал щелчок замка, и дверь со скрипом отворилась. Вышел мужчина. Одет он был в джинсы и свитер, на ногах кроссовки. Он был худощавым, подтянутым, с легкой сединой в волосах. И у него были пронзительные темные глаза.

Но заметил я только пистолет у него в руке.

— Подождите!

Я вскинул руки вверх, размышляя. Господи, он так давно жил один, что сошел с ума. Он же меня пристрелит.

— Идите к передней калитке.

— Это не то, что выдумаете. — Меня трясло. — Я думал, вы заболели. И пришел посмотреть, не нужна ли вам помощь.

— Идите вперед.

— Меня зовут Том Нил. Я стучал в калитку.

— Быстрее.

— Я оставил записку. Я редактор в «Марш и сыновья». Прошу вас, — выпалил я, — мне нужно поговорить с вами о рукописи, которую вы нам послали. Она была адресована Сэму Карверу. Он мертв. Мне передали его обязанности. Вот почему…

— Стойте, — сказал он.

Даже воздух, казалось, застыл по его команде. Воронье карканье, беличий стрекот, шелест листьев — все прекратилось.

— Сэм умер? — Мужчина нахмурился, словно я сказал что-то невероятное.

— Неделю назад, в понедельник.

Он медленно опустил пистолет. У него были чувственные черты лица Вентворта и такие же проницательные глаза. Но Вентворту было уже за семьдесят, а этот человек выглядел на двадцать лет моложе, и щеки у него не запали.

— Кто вы? — спросил я.

Он изумленно потер лоб.

— Что? Кто… Да никто. Сын Боба. Его нет в городе. Я приглядываю пока за его домом.

Сын Боба? Но это было невозможно. Ребенок должен был родиться, когда Вентворту было около двадцати, до того, как он женился, до того, как издали «Замок из песка». А после выхода книги всплеск интереса к Вентворту был настолько велик, что скрыть от журналистов внебрачного сына было бы просто нереально.

Он продолжал потрясенно смотреть на меня.

— Что случилось с Сэмом?

Я рассказал о новом руководстве фирмы и о том, как Карвер узнал об увольнении.

— То, как вы говорите об автобусе… Вы предполагаете?..

— Не думаю, что Сэму было ради чего жить. То, с каким выражением лица он вышел из офиса…

Мой собеседник словно рассматривал что-то далекое.

— Слишком поздно.

— Что?

Он печально покачал головой.

— Калитка захлопнется сама. Уходите.

И, развернувшись, он захромал в сторону коттеджа.

— Вы не сын Вентворта.

Он остановился.

— Вы хромаете после аварии. Вы Р. Дж. Вентворт. Вы выглядите на двадцать лет моложе. Не знаю, как такое возможно, но это именно вы.

Я никогда не встречал такого проницательного взгляда.

— Сэм был вашим другом?

— Я восхищался им.

Его темные глаза смотрели прямо мне в душу.

— Ждите здесь.

Когда он, хромая, вышел из дома, в его руках был поднос с чайником и двумя чашками. И выглядел он так неуклюже, что я не мог не помочь.

Мы сели в беседке. Воздух стал еще более тихим и чистым. Мое восприятие реальности плыло рядом с Р. Дж. Вентвортом. Неужели я действительно говорю с ним?

— Как вам удается выглядеть на двадцать лет моложе?

Он смотрел на пар, который поднимался над чашкой.

— С Сэмом Карвером я познакомился в пятьдесят восьмом, после того как он нашел «Замок из песка» в груде невостребованных рукописей. В то время я был учителем старшей школы в Коннектикуте. И моя жена преподавала там же. Я ничего не знал об агентах и о том, как работает издательство. Я знал только то, что касалось детей, и как печально смотреть, как они вырастают. К тому времени двадцать издательств отказались публиковать «Замок из песка». Если бы Сэм не нашел рукопись, я так и остался бы учителем, и в долгосрочной перспективе это могло быть благом и для меня, и уж точно для моей семьи. Сэм это понимал. После аварии он сожалел, что «Замок из песка» получил такую известность.

Он поднял чашку.

— За Сэма.

— За Сэма. — Я глотнул чаю и ощутил вкус корицы и гвоздики.

— Сэм и его жена навещали меня каждое лето. Он был настоящим другом. Единственным моим другом. Однако после смерти жены он ни разу ко мне не приехал.

— Вы послали ему «Снежную архитектуру»?

Вентворт кивнул.

— Сэм написал мне письмо, в котором объяснил, что происходит с «Маршем и сыновьями». Вы описывали его ошеломленное выражение лица. Возможно, и так, но он точно не был удивлен. Он знал, что все к тому идет. И я отправил ему рукопись, чтобы он мог притвориться, словно нашел нового автора, и это дало бы ему еще несколько лет в компании.

— Но почему вы не подписались настоящим именем?

— Потому что я хотел, чтобы рукопись воспринимали как самостоятельное произведение. Я не хотел, чтобы ее печатали по причине загадочности, которую нагнали после моего исчезновения. Смерть моей жены и двоих сыновей стала причиной этой загадочности. Я бы не вынес, если бы это использовали в качестве рекламы.

— Рукопись великолепна.

Он помедлил.

— Спасибо.

Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил так робко.

— И все эти годы вы писали?

— Все эти годы.

Он сделал глоток чая. Задумчиво помолчал, а потом поднялся и жестом пригласил меня за собой. Мы вышли из беседки. Вентворт, хромая, провел меня к небольшому домику у коттеджа. Открыл замок и пригласил меня внутрь.

В свой рабочий кабинет. На миг у меня зачастил пульс. А потом спокойствие этой комнаты обернуло меня своим покрывалом. Здесь было спокойно, как в храме. Я заметил камин, стол, стул и старую печатную машинку.

— У меня еще пять таких моделей, на случай если понадобятся детали, — сказал Вентворт.

Я представил себе, как звякает каретка, когда Вентворт доходит до конца очередной строки. Стопка бумаги лежала рядом с машинкой, возле упаковки копировальной бумаги. Над столом было расположено окно, сквозь которое падал свет.

А перед столом? Я подошел к полкам, на которых были разложены рукописи. Я сосчитал их. Двадцать одна. От такого количества мурашки шли по коже.

— Все эти годы, — повторил я.

— Писательство может быть формой медитации.

— И вы никогда не хотели ничего из этого издать?

— Чтобы удовлетворить свое эго, которое я так давно стремлюсь уничтожить? Нет.

— Но разве непрочитанная книга не эквивалент хлопка одной ладонью?

Он пожал плечами.

— Это означало бы возвращение к миру.

— Но вы послали рукопись Сэму.

— Как Питер Томас. В качестве услуги другу. Но я сомневаюсь, что это помогло бы. В последнем своем письме Сэм говорил, что изменения в издательском деле слишком мрачны, чтобы их описывать.

— Это правда. Раньше издатель читал рукопись и покупал, если она ему нравилась. А теперь рукопись отправляется в отдел маркетинга. Отдел маркетинга показывает книгу распространителям и спрашивает: «Если мы это издадим, сколько штук вы сможете у нас заказать?» Если цифра их не устраивает, у книги нет ни единого шанса.

Вентворт был в шоке.

— И как же тогда издать книгу с оригинальной точкой зрения? Ведь через некоторое время все станет одинаковым. Напряжение на вашем лице… Теперь я понимаю. Вы ненавидите этот бизнес.

— То, каким он стал.

— Так почему вы не уйдете?

— Потому что я еще помню, как радовался, когда узнавал, что очередная отличная книга нашла своих читателей. И я надеюсь, что корпорации рано или поздно поймут, что книги — это не картофельные чипсы.

Внимательные глаза Вентворта были поразительно ясными. Я вдруг устыдился, словно он заглянул мне в душу и увидел мое отчаяние.

— Сегодня приятный день, — сказал он. — Почему бы нам не вернуться в беседку? У меня есть несколько дел на сегодня. Но вы, возможно, могли бы скоротать время с одной из этих рукописей. Я хотел бы узнать ваше мнение.

Я так удивился, что даже не сразу ответил.

— Вы серьезно?

— Мне бы хотелось, чтоб вы оценили ее с точки зрения редактора.

— В этом вам меньше всего нужна моя помощь. — Я не мог поверить в свою удачу. — Но я с удовольствием прочитаю ваше произведение.

Дела, которые ждали Вентворта, оказались сгребанием опавших листьев в компостную кучу и подготовкой сада к зиме. Я сидел в беседке, окруженный спокойно звенящим осенним воздухом, и вспоминал своего отца, наблюдая за писателем. Под приглушенные звуки ворон, белок и листьев я допил чай, налил себе еще одну чашку и начал читать рукопись под названием «Множество свидетелей».

В трущобах Бостона пятилетний мальчик по имени Эдди живет со своей матерью, которая редко бывает дома. Сложность в том, что она уходила в бары, где продавала себя за алкоголь. Эдди запрещалось покидать замусоренную квартиру (хуже того, порой в коридоре крутились драг-дилеры и извращенцы), и друзей у мальчика не было. Телевизор был сломан. Он починил радио методом проб и ошибок и нашел станцию, которая днем отвечала на звонки слушателей. Эта передача называлась «Лучший ответ от Джейка», и вел ее комедийный актер Джейк Бартон. Джейк в основном говорил о ежедневных новостях, и, хотя Эдди большей частью не понимал, к чему относятся шутки, ему просто нравился голос ведущего. Джейк смешил Эдди.

Я переворачивал страницы, и звуки птиц, белок и листьев казались все тише. Грабли Вентворта скребли по земле где-то очень, очень далеко. Поле зрения сузилось, и вскоре я не воспринимал ничего, кроме текста на странице перед собой. Эдди каждый день ждал передачи Джейка и каждый раз смеялся над его шутками, Эдди жалел, что Джейк не его отец…

Рука, опустившаяся мне на плечо, была почти неощутима.

— Том, — прошептал голос.

— А?

— Том, проснитесь.

Я заморгал. Вентворт стоял передо мной. Мне сложно было его рассмотреть, потому что вокруг было темно. Я лежал на спине на скамейке. И рывком поднялся.

— Господи, я заснул.

— Определенно, — весело сказал Вентворт.

Я оглянулся. Было темно.

— Весь день?! Я проспал весь день? Простите.

— За что?

— Ну, я вломился к вам, а вы были так любезны, что позволили мне прочитать рукопись, а потом я заснул, и…

— Вам требовался отдых. Иначе вы не задремали бы.

— Задремал? Я уже много лет не спал так крепко. Но это не имеет никакого отношения… Ваша книга прекрасна. Она берет за душу, ее больно читать, и все же в ней есть юмор, и… Я дочитал до того, как Джейк заявил, что увольняется с радиостанции, и Эдди не может смириться с потерей единственной радости в жизни.

— У вас еще много времени. Дочитаете после еды.

— Еды?

— Я приготовил суп и салат.

— Но я не хочу навязываться.

— Я настаиваю.

Не считая плиты и холодильника, кухня выглядела так, словно ничуть не изменилась за последние двести лет. Пол, шкафы, стены — все было из дерева с золотистым оттенком, отчего я сразу подумал о кленах. Стол и стулья были темными, возможно из дуба, потертые от длительного использования. В камине потрескивали поленья.

Я почувствовал запах свежего хлеба и впервые за долгое время ощутил голод. Суп был овощным, и я дважды просил добавки, а потом налег на салат, и это не считая половины ковриги хлеба.

— Картофель, томаты, лук и морковь, все в этом супе было выращено на моем огороде, — сказал Вентворт. — Здесь очень короткий посевной период. Приходится быть запасливым. К примеру, латук я выращиваю в теплице, чтобы собирать урожай даже зимой.

Свежий вкус был сильным и согревал изнутри. Как оказалось, во мне еще оставалось место для двух кусков яблочного пирога, тоже домашнего, с яблоками из сада Вентворта, и чая. Двух чашек чая.

Помогая ему мыть посуду, я зевнул. И тут же смутился, прикрыв рот.

— Простите.

— Не за что. Вполне естественная сонливость после еды. Так происходит со всеми млекопитающими. Они едят, а потом спят.

— Но я проспал весь день.

— Это признак того, как сильно вы нуждаетесь в отдыхе. Ложитесь на диван в гостиной. И читайте дальше.

— Но мне нужно вернуться в свой номер в мотеле.

— Глупости. — Хромая, Вентворт проводил меня в гостиную. Мебель напомнила мне ту, что давным-давно я видел в доме у бабушки. Диван был накрыт одеялом.

— А я вас не стесню?

— Мне хочется услышать ваш отзыв о рукописи. Я не отпущу вас с ней в мотель, так что, если хотите дочитать, придется остаться здесь.

Я подавил зевок и почувствовал себя таким уставшим, что мог бы уснуть и в мотеле. До сих пор мне мешала тревога из-за тех, кто меня преследовал.

— Благодарю вас.

— Я рад вашему обществу.

Вентворт принес мне остаток рукописи, и снова я удивился тому, что нахожусь в его компании.

Камин меня согрел. На диване я подложил подушку под спину и снова погрузился в историю. Джейка уволили с радиостанции.

Он заявил, что проведет еще две программы, а затем уедет из Бостона вести ток-шоу в Цинцинатти. Грядущая потеря шокировала Эдди. Мать не появлялась дома уже два дня. Из еды у него были только арахисовое масло и крекеры. Эдди сложил их в наволочку. Добавил туда перемену одежды, потом подошел к двери и прислушался. Он услышал шаги. Кто-то выругался. А потом звуки стали удаляться, и Эдди сделал запретное — отпер замок и открыл дверь. Лампочки были разбиты почти везде, и коридор тонул в тени. Мусор скопился в углах. От вони мочи и кабачков Эдди затошнило. Тени сгущались, но звуки стали почти неразличимы вдали, совсем как здесь, в реальности, стихал далекий треск камина и — еще дальше — стрекот печатной машинки.

Рука, опустившаяся мне на плечо, снова была почти неощутима. Я распахнул глаза, и снова передо мной оказался Вентворт, на этот раз вполне различимый в ярком свете.

— Доброе утро, — улыбнулся он.

— Утро?

— На часах одиннадцать.

— Я проспал тринадцать часов? — Я был в шоке.

— Вы устали больше, чем я представлял. Хотите завтракать?

В животе у меня заурчало. А ведь я уже забыл, когда в последний раз мог с утра испытывать голод.

— Еще как! Только мне нужно пару минут на…

— В ванной комнате есть запасная бритва и зубная щетка.

Я умылся и с удивлением уставился на свое отражение в зеркале. Щеки больше не были ввалившимися. Морщины на лбу и вокруг глаз стали менее четкими. И сами глаза стали ярче, а кожа приобрела здоровый оттенок.

За кухонным столом я позавтракал салатом, который приготовил Вентворт, — апельсин, банан, груша и яблоко (последние два ингредиента из собственного сада — напомнил он мне). Я съел три порции. А потом, как всегда, был чай.

— Он с лекарством? Это из-за чая я столько сплю?

Вентворт едва заметно улыбнулся.

— Мы оба пьем из одного чайника. Разве я не был бы тоже сонным?

Я присматривался к нему так же внимательно, как он ко мне. Несмотря на возраст, щеки у него были румяными. Глаза — ясными. И волосы едва тронуты сединой.

— Вам семьдесят восемь, верно?

— Верно.

— Но выглядите вы на двадцать лет младше. Я не понимаю.

— Мне кажется, понимаете.

Я оглянулся на старую кухню. Посмотрел на деревья и кустарники за окном. Солнце сияло на листьях.

— Дело в месте?

— Такой же огороженный участок в любой другой области произвел бы тот же эффект. Но — да, дело в месте. Я много лет стремился к природному ритму. Теперь я живу с землей. Я слился с циклами солнца, луны, времен года. Отдался природе и через некоторое время стал замечать изменения в своей внешности. Точнее, отсутствие изменений. Я не старел так быстро, как считал положенным. И начал наслаждаться тем, что каждое утро просыпаюсь и меня ждет маленькая личная вселенная со своими чудесами.

— Как-то это не вяжется с вашим пистолетом.

— Пистолет я привез еще в самом начале, когда переехал сюда. Потеря семьи… Каждое утро начиналось борьбой с желанием застрелиться.

Я смущенно отвел взгляд.

— Но дни сменялись днями. Я смог пересилить это желание. Снова и снова перечитывал Торо, пытаясь избавиться от оглушительного отчаяния. И работал на своих двух акрах. Торо и эта земля спасли меня. Я начал чувствовать мою семью через цветы, деревья, и… Ничто и никто не умирает. Просто трансформируется. Я знаю, о чем вы думаете: что я нашел сентиментальный способ компенсировать потерю. Возможно, и так. Но сравните свою жизнь с моей. Когда вы приехали сюда и проникли на мою территорию, у вас был такой отчаянный вид, что я испугался впервые за много лет. Ваши грязные ботинки. Оторванная пуговица на куртке. Грязь на штанах. Я знал, что у нас начали вламываться в дома. Я достал пистолет из ящика. И надеялся, что он не понадобится мне для самозащиты.

От стыда у меня заалели щеки.

— Мне, наверное, лучше уйти.

Но потом я понял, что вы действительно в отчаянии, но не от алчности, а потому, что совершенно несчастливы. И я пригласил вас остаться — в надежде, что это место спасет вас.

Как обычно с Вентвортом, я просто не знал, что сказать. Потом наконец выдавил:

— Спасибо.

И вспомнил, как он смутился, когда я похвалил его «Снежную архитектуру».

— У меня есть комбинезон, который может оказаться вам впору. Не хотите ли помочь мне в саду?

Это был один из самых лучших дней моей жизни. Мы сгребали листья, подрезали погибшие от заморозков цветы, складывали их в корзину для компоста. Собирали урожай кабачков и яблок. Сравнить с этим днем я могу только тот последний день, проведенный с отцом: такой же теплый осенний полдень, когда мы убирали листву. Но тогда мой отец схватился за сердце и умер.

Я вздрогнул от внезапного звука: мой мобильный. Я посмотрел на определитель номера. Наконец звонки прекратились.

Вентворт вопросительно взглянул на меня.

— Мой начальник, — сказал я.

— Вы не хотите с ним говорить?

В понедельник у него встреча с директорами компании. Он получил приказ выжать максимум прибыли. И он хочет добавить в наш план вашу «Снежную архитектуру».

Вентворт посмотрел на падающие листья.

— А это вам чем-то поможет?

— Мне велели не возвращаться без подписанного вами контракта.

Вентворт прищурился, словно я только что удачно пошутил.

— Это объясняет решимость, с которой вы прыгали через забор.

— Я действительно о вас беспокоился.

— Конечно. — Он снова смотрел на листья. — В понедельник?

— Да.

— И вы опять потеряете сон.

— Кто-то должен с ними бороться.

— Иногда нужно спасать сначала себя, а потом уже думать о других. Вы не хотите помочь мне с дровами?

На ужин были остатки супа, хлеб и яблочный пирог. Такие же свежие и вкусные, как вчера. И снова мне захотелось спать, но на этот раз от непривычной физической усталости. Кожа светилась от солнца и ветра.

Я допил свой чай и зевнул.

— Мне лучше вернуться в мотель.

— Нет. Ложитесь на диване. И дочитайте мою книгу. Трещали поленья в камине. Я взялся за рукопись, и мне снова почудился дальний стрекот печатной машинки.

Эдди храбро прошел сквозь кишащий крысами и опасностями многоквартирный дом. Ему понадобилась вся его сообразительность, чтобы не попасться наркоманам и извращенцам. Снаружи, на темной улице под дождем, его ждали еще большие опасности. Каждая тень таила угрозу. И в то же время читатель узнавал о Джейке, который вне эфира был крайне неприятным человеком. Владелец радиостанции был рад избавиться от Джейка, который во время программы оскорбил одного из спонсоров. Повествование переходило от проблем Джейка (неудачный брак и страсть к азартным играм) к попыткам Эдди найти его.

На этот раз Вентворт ко мне не прикасался. Я ощутил его присутствие и сам открыл глаза навстречу прекрасному утру.

— Вам хорошо спалось?

— Очень. Вот только, боюсь, я не закончил…

— В следующий раз, — сказал Вентворт.

— В следующий раз?

— Когда вернетесь, сможете дочитать.

— А вы бы хотели, чтобы я вернулся?

Вместо ответа Вентворт сказал:

— Я много думал над вашей проблемой. И прежде чем дать ответ, я хочу, чтобы вы сказали мне, что думаете о той части моей рукописи, которую прочитали.

— Она мне понравилась.

— И? Если бы я был вашим автором, что бы вы сказали мне — как издатель? Что бы вы изменили?

— Предложения составлены идеально. Учитывая ваш стиль, сложно что-то менять без того, чтобы зацепить все дальнейшее повествование.

— Вы подразумеваете, что некоторые места выиграли бы от изменений?

— От нескольких сокращений.

— Нескольких? Ну что за скромность? Или вас ошеломил талант великого писателя? Знаете, как мы работали с Сэмом в качестве автора и редактора? Мы бились над каждой страницей. Он не успокаивался, пока я не обосновывал каждое слово в каждом предложении. Некоторые авторы не стали бы с подобным мириться. Но мне нравился этот опыт. Он бросал мне вызов. Заставлял стараться и расти, копать глубже. Если бы вы были моим редактором, что бы вы мне сказали?

— Вы правда хотите услышать ответ? — Я вздохнул. — Я ответил вам честно. Это отличная книга. Она глубокая, драматичная, в нужных местах забавная, и… она мне очень нравится.

— Но…

— Мальчик из «Снежной архитектуры» пробивается через буран, чтобы спасти отца. Эдди в этой книге выбирается из трущоб, чтобы найти отца. Вы играете с вариантами одной и той же темы. Важной темы, не спорю. Но той же, что была в «Замке из песка».

— Продолжайте.

— Возможно, именно это использовали против вас критики последней книги. Потому что она тоже была вариацией на тему «Замка из песка».

— Бывают писатели одной темы.

— Возможно, это правда. Но будь я вашим редактором, я посоветовал бы вам понять, в чем дело.

Вентворт смотрел на меня все теми же ясными, проницательными глазами.

— Мой отец растлил меня, когда мне было восемь лет.

Я дернулся, как от удара.

— Мать узнала и развелась с ним. Мы переехали в другой город. Я больше никогда не видел отца. Она больше не вышла замуж. Отцы и сыновья. Мощная потребность в отце, пока мальчик растет. Вот почему я стал учителем в школе: чтобы стать суррогатным отцом тем мальчишкам, которым он был нужен. И вот почему я стал писателем: чтобы понять эту пустоту в себе. Я солгал вам. Я сказал, что услышал ваше приближение, увидел ваше отчаянное лицо и вынул пистолет из ящика, чтобы защитить себя. На самом деле пистолет был у меня в руке. Пятница. День, когда вы перебрались через ограду. Вы знаете, какое было число?

— Нет.

— Пятнадцатое октября.

— Пятнадцатое октября? — Дата звучала знакомо. А потом я понял. — О… день, когда в аварии погибла ваша семья.

Вентворт впервые начал выглядеть на свои годы, щеки покрылись морщинами, глаза поблекли.

— Я обманывал себя и во всем винил свою работу. Я заставлял себя думать, что, если бы я не продал «Предсказателя» Голливуду, нам не пришлось бы ехать в Нью-Йорк смотреть этот проклятый фильм. Но не фильм убил мою семью. Не фильм был за рулем машины, которая перевернулась.

— Тогда изменилась погода. Это был несчастный случай.

— Так я себе и говорил. Но каждый раз, когда я пишу книгу об отце и сыне, я думаю о двух мальчишках в искореженной груде металла. Каждый год мне становится немного легче… Но только не на годовщину. Даже спустя столько лет…

— Пистолет был у вас в руке?

— А дуло во рту. Я спас вас, потому что вы спасли меня. Я подпишу ваш договор на «Снежную архитектуру».

Долгий путь до Манхэттена я проделал, заново привыкая к постоянной давящей гонке. К себе домой я добрался до полуночи, но, как и предсказывал Вентворт, спал плохо.

— Отлично! — Босс похлопал меня по плечу, когда утром в понедельник я сообщил ему новости. — Потрясающе! Я этого не забуду!

После магии дома в осеннем саду офис вгонял в депрессию.

— Но у Вентворта три условия, — сказал я.

— Хорошо, хорошо. Дайте мне договор, который вы подписали.

— Он не подписал.

— Что? Но вы же только что…

— Договор составлен на имя Р. Дж. Вентворта. А он хочет авторский договор на имя Питера Томаса.

— Псевдоним?

— Это его первое условие. Второе: книга должна быть издана с именем Питера Томаса на обложке.

Начальник отдела маркетинга ахнул.

— Третье условие в том, что Вентворт не будет давать интервью.

Вот теперь начальник маркетинга покраснел, словно чем-то подавившись.

— Мы потеряем Опру, «Сегодня», журнальные обложки и…

— Никаких интервью? Тогда он бесполезен, — сказал директор. — Кто станет покупать книгу о ребенке в снежном буране, если автор ее — никто?

— Таковы его условия.

— А вы не могли его переубедить?

— Он хочет, чтобы книга говорила сама за себя. Он говорит, что частично его слава основана на гибели его семьи. И что он не будет наживаться на этом и не передумает.

— Бесполезно, — простонал начальник. — Как я скажу руководству Глэдстона? Что у нас не будет миллионных продаж? Я потеряю работу. Вы свою уже потеряли.

— Есть способ обойти условия Вентворта, — раздался голос.

Все посмотрели в направлении его источника, на человека, сидящего рядом со мной: моего помощника, одетого в привычную черную водолазку и черный пиджак спортивного кроя.

— Подпишите контракт с Питером Томасом, — продолжил он. — Гарантируйте ему, что книга будет издана под именем Питера Томаса и что не будет никаких интервью.

— Вы не слышали? Неизвестный автор. Без интервью. И ни всемирного заговора, ни серийных убийц в сюжете. Нам повезет, если мы продадим десяток экземпляров.

— Миллион. Вы получите миллион, — пообещал мой помощник.

— Пожалуйста, переходите к сути.

— Интернет обо всем позаботится. Как только книга будет готова к изданию, я запущу слухи в сотни чатов. На сайты его поклонников. Я предположу, что автором является Вентворт. Я проведу параллели между его ранними работами и этой. Буду говорить о таинственном появлении рукописи вскоре после смерти редактора. Упомяну редактора «Марша и сыновей», Роберта Нила, который провел уик-энд в доме писателя в октябре, что-то такое, чтобы можно было проверить мотель, где он останавливался. И сделаю все это таким сочным, что все купятся на слухи. Поверьте, Интернет растет на слухах. И они чертовски быстро выходят из-под контроля. То, что сегодня объявляют новостями, на самом деле строится на обрывках слухов, которые журналисты и комментаторы собирают в Интернете. Неделю спустя все будут знать, что Питер Томас — это Р. Дж. Вентворт. Люди захотят первыми купить эту книгу, чтобы посмотреть, вокруг чего такой шум. Поверьте, вы продадите свой миллион.

Я был слишком ошеломлен, чтобы что-то сказать.

Другие тоже.

И вот наконец мой начальник заговорил:

— Мне нравится, как соображает этот парень.

На меня он покосился с презрением.

— Отвезите Вентворту новый контракт. Скажите, что все будет так, как он хочет.

И вот во вторник я отправился обратно в Типтон. Дорога была уже знакома, поэтому прибыл я в четыре часа дня, задолго до сумерек. Пару раз я даже превысил скорость, мне нужно было увидеть Вентворта и предупредить о том, как «Марш и сыновья» собирались предать его.

Дым я увидел еще на подъезде к городу. Главная улица оказалась пустой. Жуткое предчувствие вцепилось в меня у парка. Дым поднимался от дома Вентворта. Ограда была повалена. Рядом с домом стояла пожарная машина. Я побежал по сухой листве, увидел толпу испуганных горожан. Официантку из «Буфета у Мег», официанта из «Типтон Таверн», Джонатана Вэйда из книжного магазина, парикмахера, который был городским констеблем, и Бекки. Я подбежал к ней.

— Что случилось?

Констебль повернулся от трех полицейских ко мне.

— Два чужака, которые тут бродили по городу… Они вломились к Бобу. Полицейские нашли свежие окурки с тыльной стороны забора. Рядом с закрытой калиткой росло дерево, довольно близко к забору, и ветки у него были почти как лестница.

У меня подогнулись колени, когда я понял, что он говорит о дереве, по которому я забирался на забор. Это я показал им путь. Меня затошнило. Это я научил их забираться в его дом.

— Кому-то из соседей показалось, что они услышали выстрел, — продолжал констебль. — Но сейчас сезон охоты, выстрелы не редкость, разве что не так близко к городу. А потом сосед заметил дым. Похоже, чужаки украли все, что могли, а потом подожгли дом, чтобы смерть Боба выглядела как несчастный случай.

— Смерть? — У меня буквально пропал голос.

— Пожарные из округа нашли его тело в угольях.

Мои ноги так задрожали, что я всерьез испугался падения. Потянулся в поисках опоры. Плечо Бекки. Она меня поддержала.

— Полиция поймала тех двоих, которые это сделали, — сказал констебль.

Я хотел добраться до них и…

— Боб пришел ко мне после вашего отъезда в Нью-Йорк, — сказала Бекки. — Потому что, как вы знаете, ему требовался юрист.

— О чем вы говорите?

Бекки непонимающе на меня посмотрела.

— Разве вы не знали, что он изменил свое завещание?

— Его завещание?

— Он сказал, что вы как раз тот, кем, он надеялся, со временем станут его сыновья. Он сделал вас своим наследником, своим литературным управляющим, передал вам права на все. Его дом и участок теперь принадлежат вам.

Слезы покатились у меня по щекам. Я также рыдал, когда час спустя пожарный отвел меня и Бекки туда, где нашли тело Вентворта в сгоревшей кухне. Тело уже увезли, но очертания в угольях еще виднелись. Я смотрел на почерневшие остатки беседки. Потом отправился в его рабочий кабинет. Пожарный не подпустил меня близко к дому. Но даже с десяти метров я видел кусок искореженного металла, который когда-то был печатной машинкой. И хлопья пепла на месте того, что было его рукописями.

* * *

Теперь вы знаете предысторию. Я провожу немало времени, пытаясь восстановить его дом, хотя не думаю, что в это место когда-нибудь вернется волшебство. Бекки часто приходит мне помогать. Я не справился бы без нее.

Но основная моя забота — «Снежная архитектура». «Марша и сыновей» я отправил к черту, написав особо теплые пожелания моему помощнику, начальнику и главе отдела маркетинга. И заказал тираж в частной типографии под именем Питера Томаса. Художник из Типтона сделал обложку, на которой за падающим снегом угадываются очертания фермы, и весь рисунок выглядит так, словно мир на нем соткан из снежинок. Авторской биографии нет. Именно так собирался издать книгу Вентворт.

Ящики с книгами я вожу в своем автомобиле. И езжу от одного магазина к другому по всей Новой Англии, но мало кто рискует взять на реализацию книгу неизвестного автора. Я говорю им, что это совершенно чудесный текст, но они смотрят на меня с непониманием, словно «чудесный» — это не то, что нужно сегодняшнему покупателю. А есть ли в сюжете серийный убийца или мировой заговор?

Вэйд держит десятки книг в своем магазине. Он уставил ими всю витрину. Пытается убедить посетителей купить их, но туристам нужны книги с фотографиями горнолыжных курортов и крытых мостов. Он не продал ни одного экземпляра. Жители города? Официантка из «Буфета у Мег» сказала правду. Она не любит читать. И остальные не слишком любят. Я перепробовал все и больше не знаю, что делать. Я так отчаялся, что наконец предал доверие Вентворта и рассказал вам, кто автор книги. Поверьте мне на слово — это чудесная книга. Купите ее, ладно? Пожалуйста. Купите эту книгу.

КЛАЙВ БАРКЕР И с криком…

И с криком зародился мир,

и ангелы отдали кожу свою,

прикрыть наготу человечества.

Что вверху, то и внизу. Что впереди, то и позади.

Вы не знали? Да, мы одеты

в то, что перворожденные любящие души

отдали нам. Под их священной

кожей бежит наша кровь.

Что удивляться, что мы так различны?

Когда Господь решил, что люди

будут жить с оголенными нервами,

лишь ангелы вступились за нас.

Прикрыли нас.

За что, естественно, отправились в Ад.

ДЭЛ ХОВИСОН И напоследок

У слова «одержимость» несколько значений. Кто-то может постоянно преследовать вас или стремиться к чему-то, и мы назовем его одержимым. Призраки, селящиеся в домах, одержимы своим прошлым, а я одержим украшениями для моего любимого салуна. Мы все можем быть одержимы воспоминаниями о жутком событии или видениями из прошлого, которые время от времени возвращаются, чтобы нас помучить.

Чаще всего слово «одержимость» употребляется в рассказах о духах и демонах, обитающих в человеке или каком-либо месте. Английское haunt означает также логово или место кормления животных, возможно, потому, что они снова и снова возвращаются в одну и ту же точку. А еще этим словом часто обозначают присутствие.

Определение «одержимости» в прямом и переносном смысле означает также нечто, часто проникающее в мысли. Как правило, это нечто сложно забыть. Такой может оказаться мелодия, а может один из рассказов вроде тех, которые вы только что закончили читать. Будут и новые, мы с Джеффом снова одержимы идеей создать антологию рассказов от признанных мастеров ужаса. Адо тех пор, надеюсь, вам хватит одержимости прочитанным, и призраки наших историй будут являться вам снова и снова.

Dark Delicacies 3.

Об авторах

Джефф Гелб совместно с Майклом Гарретом готовил всемирно известную серию «Hot Blood», а с Максом Аланом Коллинзом издавал антологию «Flesh and Blood». Он же составил несколько сборников «Shock Rock» и «Fear Itself». Новелла Гелба «Призраки» стала единственным его крупным произведением. Вышли также комиксы по его рассказам «Бетти Пейдж комикс» авторства Дейва Стивенса. Гелб живет в Южной Калифорнии с женой Терри Глэдстон и сыном Леви, который недавно закончил обучение на раввина.

Дэл Ховисон вместе с женой Сью открыл единственный в Америке магазин, полностью посвященный хоррору, — «Темные деликатесы», магазин книг и сувениров, созданный поклонниками для поклонников, много лет восхищающихся жанром. Они и их магазин не раз появлялись в документальных фильмах о жанре хоррора и природе зла. Бывший фотокорреспондент, Дэл не раз писал статьи для множества журналов, в том числе «Rue Morgue» и «Gauntlet», а также составлял предисловие для издания «Varney the Vampire» издательства «Wildsite Press». Его рассказы появлялись в самых разных антологиях. Данная книга — его первая попытка составления антологии. На данный момент Ховисон выступает соиздателем в двух проектах: «Horror Book of Lists» с Эми Уоллес и Скотом Брэдли и «Dark Screen: Horror Writers on Horror Cinema» с Лизой Мортон. Он неоднократно получал премии как редактор и автор. Его книги были номинантами и призерами премии Брэма Стокера, «The Black Quill Award», «Shirley Jackson Award» и «Rondo Award».

Мария Александер. Ее рассказы вошли в «Chiaroscuro» и «Paradox Magazine», а также во множество антологий, таких как «Lost on the Darkness» и «Blood Surrender». Антология, в которую ее работы вошли наряду с рассказами еще трех писательниц хоррора, «Sins of Sirens», вызвала бурные похвалы критиков. Ее работы вы можете найти в жуткой антологии «Unspeakable Horrors: From Shadows of the Closet». Она живет в Лос-Анджелесе.

Кевин Дж. Андерсон написал около сотни новелл. Наибольшую известность ему принесли работы в жанре НФ, международный бестселлер «Дюна» в соавторстве с Брайаном Гербертом и его собственная космическая опера «Сага Семи Солнц», а также многочисленные новеллы по мотивам «Звездных Войн». Кевин не новичок и на ниве хоррора. Его первый роман «Resurrection. Inc» стал номинантом премии Брэма Стокера, а его новеллы «Х-files» завоевали читателей всего мира. Он написал много хоррор-рассказов, был составителем «Blood Lite». В общем было издано более двадцати миллионов его книг на двадцати девяти языках. Самыми недавними его работами можно назвать «Jessica of Dune» (в соавторстве с Брайаном Гербертом), «Enemies and Allies» и первую книгу эпической морской фэнтези-саги «The Edge of the World».

Клайв Баркер родился в Ливерпуле, в Англии, где и начал свою карьеру автора, режиссера и театрального актера. С тех пор он написал такие бестселлеры, как «The Books of Blood», «Weaveworld», «Imajica», «The Great and Secret Show», «The Thief of Always», «Everville», «Sacrament», «Galilee», «Coldheart Canyon» и прославленную серию «Abarath». В качестве сценариста, режиссера и кинопродюсера он в ответе за «Восставшего из Ада» и «Кендимэна», а также за «Nightbreed», «Lord of Illusions», «Gods and Monsters», «The Midnight Meat Train». Баркер живет в Лос-Анджелесе.

Майкл Ботман на сегодняшний день работает на телевидении, переодеваясь и притворяясь другими людьми. Он, вероятно, лучше всего известен как «голубой негр из Спин Сити» или, возможно, «черный комик из Арлисса». Давние любители телешоу могут помнить его как «одержимого черного парня» из «Чайна Бич». Он был «черным парнем» в таких фильмах, как «Hamburger Hill», «The Glass Shield», «The Peacemaker», «Woman Thou Art Loosed» и совсем недавнем «Killing Wendy». Он очернял такие шоу, KaK «Lawand OrderSVU», «CriminalMinds», «Grey’s Anatomy», «The Game», и появлялся в бродвейском «Master Harold… and the Boys». Большая часть его литературных работ балансирует на грани хоррора и юмора. Он автор романа об охотнике на монстров «The Revenant Road». Его рассказы выходили в журналах «Weird Tales», «Horror Garage», «Red Scream», а также в антологиях «Sages and Swords», «Daikaju! 2: Revenge of the Giant Monsters», «Badass Horror», «Voices from the Other Side», «Whispers in the Night». Некоторые его рассказы собраны в антологию «God Laughs When You Die: Mean Little Stories from the Wrong Side of the Tracks». Живет в Нью-Йорке с женой и четырьмя детьми, работает в Лос-Анджелесе, пишет в самолетах, чем жутко злит стюардесс.

Гэри А. Браунбек — автор одиннадцати романов и одиннадцати сборников рассказов. В числе самых популярных его книг можно назвать серию «Cedar Hill», куда вошли «In Silent Graves», «Keepers», «Mr. Hands», «Coffin County», «Prodigal Blues», и недавнюю работу «Far Dark Fields». Третье собрание рассказов «Cedar Hill», «The Carnival Within», выходит в 2009 году, одновременно с романами «In Seeing» и «Clipper Girls». Его работы собрали пять премий Брэма Стокера, премию Международной Гильдии писателей хоррора, три премии «Шокер», премию «Black Quill» от «Dark Scribe Magazine» и множество номинаций на премию World fantasy Award. Живет в Коламбусе, Огайо, с женой, тоже писательницей, Люси Снайдер («Spellbent», «Installing Linux on a Dead Bager», «Sparks and Shadows»).

Аксель Кэролин всю жизнь была поклонницей хоррора. Несколько лет на строгой диете из книг Стивена Кинга и фильмов ужасов сделали ее постоянным автором «Фангории», «L’Ecran Fantastique» и «SFX», она путешествовала по всему миру, описывая съемки и фестивали. Сегодня она все так же ведет ежемесячную колонку с обзорами фильмов ужасов для сайта IGN, но большую часть времени уделяет кинокарьере и писательству. Ее первая книга, «It Live Again! Horror Movies in the New Millenium», обзор хоррора с 2000 года, вышла в конце 2008-го. Она живет в Лондоне с мужем, писателем и продюсером Нилом Маршаллом.

Саймон Кларк живет со своей семьей в Донкастере, в Англии. Первый его роман, «Nailed by the Heart», стартовал в 1994-м и сорвал банк, позволив Кларку рискнуть и все поставить на мечту — посвятить себя писательскому делу. Множество снов и кошмаров спустя он написал культовую зомби-классику «Blood Crazy», «Darkness Demands», «This Rage of Echoes» и «Night of the Triffids», продолжение классического «Дня Триффидов». Плоды кошмарных амбулаторных полей принесли Клайву премию British Fantasy Society за лучший роман. Последняя книга Саймона, «Midnight Man», история убийства, безумия и призраков, описывает Винсента Ван Гога в самый быстротечный год его жизни. За ней должны последовать «Ghost Monster» и «Whitby Vampirryc». Саймон экспериментировал в жанре короткометражных фильмов и снял «Winter Chills» для ВВС.

Джон Коннолли родился в Ирландии, в Дублине, в 1968 году. Он автор одиннадцати книг, в том числе и сборников рассказов о сверхъестественном, «Ноктюрны», и недавней новеллы «Возлюбленные».

Мик Гаррис — признанный режиссер и сценарист, начал писать рассказы в возрасте двенадцати лет. Семь лет он был фронт-вокалистом прогрессивной арт-рок группы «Horsefeathers». Его первой работой в кино была должность секретаря в Корпорации Звездных войн Джорджа Лукаса. Стивен Спилберг привлек его в качестве редактора сценариев «Amazing Stories» на канале NBC, Гаррис написал и был соавтором сценариев для десяти из сорока четырех серий. С тех пор он писал и выступал соавтором нескольких футуристических фильмов («Batteries is not included», «The Fly II», «Hocus Pocus», «Critters 2», «Ridding the Bullet») и телесериалов («Amazing Stories», «Quicksilver Highway», «Virtual Obsession», «The Others», «Desperation», «Nightmares & Dreamscapes», «Master of Horror»).

В качестве режиссера он работал как над уже упомянутыми фильмами, так и над «Psycho IV: The Beginning» и «Sleepwalkers», а также над сетевым мини-сериалом «The Stand, The Shining», и «Steve Martini’s The Judge».

В качестве автора он создал «А Life in the Cinema» и «Development Hell». Гаррис живет в Южной Калифорнии со своей женой Синтией, по совместительству актрисой, музыкантом, композитором и музой.

Хизер Грэхэм — автор бестселлеров «New York Times» и «USA Today», написала больше сотни романов и новелл в жанрах саспенса, исторического романа, вампирской саги, путешествий во времени, оккультизма и рождественской сказки. Лауреат премий от Walden Books, В. Dalton, Georgia Romance Writers, Affaire de Coeur, Romantic Times и многих других. Обладатель почетной премии «Серебряная пуля» от организации писателей в жанре триллера. Ее книги отбирались для «Doubleday Book Club» и Литературной Гильдии, ее цитаты, интервью с ней или статьи о ней публиковались в «The Nation», «Redbook», «Mystery Book Club», «People», и «USA Today». Хизер появлялась и в новостях («Today», «Entertainment Tonight»), и на местном телевидении. Полная трилогия о братьях Флинн издана в следующем порядке: «Deadly Gift», «Deadly Harvest», «Deadly Night». В этом году читатели могут ждать «Nightwalker», «Dust to Dust», «Unhallowed Ground» и «Home in Time for Christmas». Ее первая иллюстрированная книга «There Be Dragons» выйдет на Рождество. Каждый год она устраивает «Бал Вампиров» и «Театр за столом» на Romantic Times Convention, собирая деньги для общества помощи детям, больным СПИДом. В 2006-м устроила Ярмарку авторов в помощь пострадавшему от наводнения Новому Орлеану.

Саймон Р. Грин — автор двадцати семи книг, каждая из которых ничем не похожа на остальные. У него две ученые степени (еще одна — и его можно будет назвать человеком-оркестром) и опыт работы продавцом-консультантом, ремонтником велосипедов, журналистом, актером, свахой по почте. Живет в небольшом городке Брэдфорд-на-Эйвоне на юго-западе Англии. И никогда не работал на английскую разведку, не верьте настойчивым слухам.

Джозеф В. Хартлауб работает адвокатом в индустрии развлечений, специализируясь на делах защиты авторских прав в сфере литературы и музыки. Он также известен как постоянный автор и рецензент на сайтах bookreporter.com и music-reviewer.com. Живет в Вестервилле, Огайо, с женой и четырьмя детьми. Энтузиаст движения самообороны, поборник права свободного владения огнестрельным и холодным оружием, Джо характеризует себя как «очень скучного парня, которому досталась очень интересная жизнь».

Дэл Джеймс — мясоед, курильщик, борец за право женщин делать аборт, а также сознательный атеист. Когда он не шастает по миру в амплуа грабительского менеджера дорожных туров Guns N’Roses, его можно найти в густых тенях самых затрапезных баров и рок-клубов. В зависимости от настроения Дэл пишет хоррор, сценарии или музыку. До переиздания в 2008 году сборник его рассказов, «The Language of Fear», держался в топ 10 дольше всех вышедших в тираж книг жанра хоррор и научной фантастики. Он живет в Южной Калифорнии.

Джон Р. Литтл. Первым романом Джона Р. Литтла был «The Memory Tree», опубликованный в 2007 году и ставший номинантом на премию Брэма Стокера. Последовавшие за этим четыре книги «Placeholders», «Miranda», «The Gray Zone», и «Dreams in Black and White», опубликованы совсем недавно. Джон пишет хоррор и темное фэнтези с начала 1980-х.

Ричард Кристиан Мэтьюсон уже довольно известен как автор романов, рассказов, сценариев, а также как продюсер. Он участвовал в написании сценариев фильмов и телепроектов для Ричарда Доннера, Ивана Рейтма-на, Стивена Спилберга, Брайана Сингера и многих других. Кроме того, он писал пилотные серии для сериалов на каналах Showtime, FOX, ABC, TNT, HBO, FOX, Spike и CBS. Работы Мэтьюсона публиковались в антологиях, которые получили немало наград, печатались в составе сборников «Лучший хоррор года» и «Лучшее фэнтези года», а также в журналах «Пентхауз» и «Омни». Рассказы Мэтьюсона были отобраны для «Scars and Other Distinguishing Marks» и «Dystopia». Его роман «Created by» был номинирован на премию Брэма Стокера как лучший дебют.

Ардат Майхар родилась в 1930 году и начала литературную карьеру в девятнадцать лет — как поэтесса. Писать научную фантастику она стала в 1979-м, после того как вернулась с семьей из Орегона в Техас. Была номинирована на премию «Небьюла» и получила «Balrog Award» за поэму в жанре хоррор «Masques I». А также была номинантом практически всех премий для всех жанров и получила немало наград за стихи. В 2008 году ассоциация американских писателей научной фантастики присудила ей звание своего почетного автора. Майхар написала более 60 книг, варьируя жанры от хоррора до научной фантастики, от детских книг до исторического романа и вестернов, работала под псевдонимами Френк Кэннон, Франсес Харст, Джон Киллдир. Джо Р. Лэнсдейл выразился кратко: «Ардат Майхар пишет чертовски хорошие книги!»

Дэвид Моррелл написал «Первую кровь», роман, с которого началась сага о Рэмбо. Он получил докторскую степень по американской литературе в университете Пенсильвании, преподавал английский язык в университете Айовы, а затем полностью отдался творчеству. Длинный перечень его бестселлеров включает «The Brotherhood of the Rose» (ставший основой для хитового мини-сериала NBC после Super Bowl), «The Fraternity of the Stone» и «Creepers». Соучредитель Международной организации триллеров, три раза получал премию Брэма Стокера за лучший хоррор. Его рассказы часто появлялись в главных ежегодных антологиях фэнтези и хоррора, таких как «Whispers», «Shadows», «Night Visions» и «Master of Darkness series», а также «The Twilight Zone Magazine», «The Dodd», «Mead Gallery of Horror», «Psycho Paths», «Prime Evil», «Darkat Heart», «Metahorror», «Revelations», «999» и «Redshift». В «Successful Novelist» он описывает, чему научился за четыре десятилетия успешного писательства.

Чак Паланик — автор девяти романов и двух публицистических книг. Его последний роман «Пигмей» вышел в 2009 году. Больше информации о нем вы получите по адресу chukpalahniuk.net.

Эрик Ред родился в Питтсбурге, рос в Нью-Йорке и Филадельфии. Начал карьеру в сфере киноиндустрии в возрасте 19 лет, его дебютом стала короткометражка в стиле современного вестерна, «Gunmen’s Blues», за которой вскоре последовал призовой фильм «Telephone». После окончания American Film Institute Ред стартовал в Голливуде с двумя классическими хоррор-триллерами, «The Hitcher» и «New Dark». Первой литературной работой стал криминальный триллер «Cohen and Tate». За последние двадцать лет Ред написал и/или срежиссировал множество известных фильмов в жанрах хоррора, триллера и вестерна. В числе его сценариев можно назвать «Blue Steel» и «The Last Outlaw». Он написал и снял «Body Parts», «Undertow» и «Bad Moon». Второй римейк его ранней работы «New Dark» скоро выпустит кинокомпания «Юниверсал». Следующий сценарий триллера с множеством автомобильных погонь, «Stopping Power», готовится к выходу. Ред также потрудился на ниве комиксов и графических новелл, недавно вышел его вполне успешный комикс в жанре научной фантастики — «Containment» от IDW Publishing. Самой свежей работой Реда как сценариста/продюсера стал фильм «100 Feet». На данный момент он работает над вампирским фильмом «Nightlife» и экранизацией «Off Season». Ред живет в Лос-Анджелесе с женой Мередит.

Виктор Салва написал более двадцати рассказов и срежиссировал несколько полнометражных фильмов еще до того, как закончил старшую школу в родном городе Мартинез в Северной Калифорнии. В конце 80-х его любительский короткометражный хоррор «Something in the Basement» победил на кинофестивале Чикаго, получил премию АСЕ Cable и привлек внимание Фрэнсиса Форда Копполы, который сделал первую постановку «Clown-house», малобюджетного триллера о клоунах-убийцах, что и стало началом звездной карьеры Салвы. Он получил премии за множество фильмов различных жанров; самым известным стал «Powder» — научно-фантастическая драма. В 2001 году Салва написал и поставил «Джиперс Криперс», выражая ностальгию по старым добрым ужастикам, которые он так любил в детстве. Затем Салва снял «Джиперс Криперс 2». В 2005 году он сделал широкоэкранную адаптацию бестселлера «Way of the Peaceful Warrior», в 2007-м написал сценарий для сериала «Fear Itself» канала NBC. В 2008-м написал современную историю о призраках Алькатраса «The Wind at the Door», а затем начал работу над третьей частью «Джиперс Криперс».

Стивен Вебер. Его имя знакомо по многим фильмам, телешоу, театральным спектаклям. Стивен Вебер заявил о себе как о разностороннем и уважаемом таланте в сфере развлечений. В 2007 году Вебер довольно неплохо сыграл Джека Рудольфа в сериале канала NBC «Studio 60 on the Sunset Strip». Он также снимался в нескольких популярных сериалах, таких как «Wings», «Once and Again» и «D.A.», в недавних сериях «Brothers and Sisters» и «Without a Trace». Дебютировал на сцене театра Джеральдин Пейдж в «Потерянном рае». На Бродвее выступал в «The Real Thing» Тома Стоппарда. В 2002-м заменил Мэттью Бродерика в «The Producers», а позже снимался в Лондоне, после Кевина Спейси в «National Anthems». Писательским дебютом Вебера был сценарий отмеченного критиками «Club Land», где он сыграл с Аланом Алдой сложные отношения театральных агентов, отца и сына. За эту роль Алда номинировался на премии Эмми и SAG. В мини-сериале ABC «Сияние» Вебер работал, отдавая дань своей любви к хоррору и фэнтези, а затем написал и поставил две серии «The Outer Limits». Недавно он адаптировал известную графическую «Дженифер» Берни Райтсона для сериала «Мастера Ужаса». Среди его работ в этом жанре также «Reefer Madness» и «Dracula: Dead and Loving It».

Примечания

1

Лайнбекеры (англ. linebackers) — основные игроки защиты в американском футболе.

(обратно)

2

Розарий — традиционные католические четки.

(обратно)