Поединок. Выпуск 10

ДЕСЯТЬ ЛЕТ «ПОЕДИНКА»

Десять лет назад на прилавках магазинов появился первый выпущенный издательством «Поединок».

И сразу же новое издание заняло прочное место в семье своих собратьев: «Искателя», «Подвига», «Поиска», «Мира приключений» и молодогвардейских выпусков «Приключений».

И вот перед нами десять книг «Поединка». Десять лет — достаточно большой срок, десять выпусков издания — целая библиотека. Внимательный читатель, собирающий наши ежегодники, обратит внимание на то, что издание за десять лет претерпело несколько конструктивных изменений. Редколлегия и издательство все это время искали оптимальную форму подачи материала. Если с первого по пятый выпуск в «Поединке» обязательно присутствовала статья по проблемам жанра, то с шестого номера редколлегия решила отказаться от нее. В шестом номере появилась рубрика «Документы и факты». Открыл ее публицист Валентин Осипов документальным повествованием «Ротный политрук». Заметным событием раздела стала публикация журналиста Нины Буденной «Рассказы моего отца». В шестом выпуске «Поединка» читатель нашел также новый раздел «Антология «Поединка». Его авторы — советские писатели, создававшие славу отечественной литературы. Их нравственное формирование, писательское становление проходило в годы, опаленные огнем революции и гражданской войны, в то время, когда наша молодая республика делала первые шаги на пути мирного строительства.

Алексей Толстой, Александр Козачинский, Сергей Диковский, Иван Макаров, Борис Житков, Александр Малышкин, Сергей Колбасьев, Борис Лавренев, Алексей Новиков-Прибой — какие прекрасные имена! По книгам этих писателей училось мужеству и верности не одно поколение советских людей. Их проза всегда созвучна со временем. Потому что продолжается жизнь, а значит, и продолжается подвиг.

Остросюжетная проза давно заняла подобающее ей место в общем строю нашей литературы. И мне об этом особенно приятно говорить сегодня, потому что наш десятитомник сыграл в этом не последнюю роль. Так уж случилось, что «Поединок» привлек лучшие силы московских писателей-приключенцев. Да и не только их. Нашими авторами были Виль Липатов, Святослав Рыбас, Станислав Романовский, Борис Можаев, Валерий Поволяев, Валерий Осипов. Их литературные интересы связаны с другой темой, но все же острый сюжет, возможность показать героя в экстремальной ситуации привлекает их новыми формами художественного осмысления социальной ситуации.

Но «Поединок» также объединил вокруг себя авторов, впервые пробующих силы в жанре остросюжетной прозы.

Второй номер «Поединка» представил читателю пятерых дебютантов: Николая Агаянца, Валентина Машкина, Виктора Федотова, Бориса Воробьева и Эрнеста Маркина. У них были разные темы: политический детектив, военные приключения, милицейский рассказ. Но всех их объединяло одно — знание предмета и высокий профессиональный уровень. С тех пор страницы издания охотно предоставлялись начинающим авторам.

Наверное, многим любителям приключенческой литературы хорошо известно имя Анатолия Ромова. Сегодня в творческом активе писателя две книги, выпущенные издательством «Советский писатель», публикации в журналах. Первую свою повесть Анатолий Ромов опубликовал в третьем выпуске «Поединка».

Да разве только для Анатолия Ромова наше издание стало своеобразной стартовой площадкой? Виктор Вучетич, Дмитрий Евдокимов, Юлий Назаров, Геннадий Головин, Валерий Гусев, Юрий Пересунько, Владимир Акимов — первые их прозаические произведения появились на страницах нашего издания.

Вместе с молодыми авторами, теми, кто еще нащупывает свою тему в нашем жанре, публикуются на страницах десятитомника писатели, чьи имена давно снискали читательское признание: Юлиан Семенов, Аркадий Адамов, Виктор Смирнов, Юрий Кларов, Анатолий Безуглов, Александр Насибов, Леонид Словин, Александр Беляев, Александр Абрамов, безвременно ушедшие из жизни Алексей Азаров, Юрий Авдеенко, Михаил Барышев, Владимир Понизовский.

Когда ты, читатель, будешь знакомиться с этим предисловием, в набор уйдет одиннадцатый номер «Поединка».

Нам уже второй десяток. Своеобразная пора мужания. Пора новых открытий и новых имен в старом, как мир, жанре приключенческой литературы.

В постановлении ЦК КПСС «О творческих связях литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства» указывается:

«Для искусства социалистического реализма нет более важней задачи, чем утверждение советского образа жизни, норм коммунистической нравственности, красоты и величия наших моральных ценностей — таких, как честный труд на благо людей, интернационализм, вера в историческую правоту нашего дела».

Именно эти принципы лежали и лежат в основе работы коллектива, создающего «Поединок».

ЭДУАРД ХРУЦКИЙ,

председатель комиссии по приключенческой литературе

МО СП РСФСР

ПОВЕСТИ

БОРИС МОЖАЕВ ПАДЕНИЕ ЛЕСНОГО КОРОЛЯ

1

Следователь районной милиции капитан Коньков вызван был ни свет ни заря в прокуратуру. Звонил сам начальник: седлай, говорит, Мальчика и поезжай к прокурору. Он тебя ждет.

Утро было дождливым и по-осеннему зябким. Пока Коньков сходил на колхозную конюшню, где стоял его Мальчик, пока ехал по глинистой скользкой дороге в дальний конец районного городка Уйгуна в прокуратуру, успел промочить макушку — фуражку пробило; и брюки промокли, снизу на самом сиденье, вода подтекала с плаща на седло. Вода была холодной, это почуял Коньков ляжками. И от шеи лошади начал куриться парок.

Коньков привязал гнедого, потемневшего от дождя мерина под самым навесом крыльца и говорил ему виновато, будто оправдываясь:

— Ты, Мальчик, не сердись на меня. Такая у нас с тобой работа — машины не ходят, а мы — топай. Ни дворов для тебя, ни коновязей. Анахронизм, говорят, пережиток прошлого. А вот приспичит — давай, мол, седлай этого чудо-богатыря.

Лошадь, словно понимая сетования хозяина, согласно мотнула головой. Капитан очистил от глинистых ковлаг сапоги об железную скобу и вошел в прокуратуру.

Районный прокурор Савельев, крупный носатый мужчина лет за тридцать, из молодых, как говорится, но решительных, встретил Конькова по-братски, вышел из-за стола, тискал его за плечи, басил:

— Да ты вымок до самых порток! Снимай плащ, погрейся вон у печки. Ну и льет! Каналья, а не погода.

— Что у тебя приспичило? Тормошишь ни свет ни заря! — Коньков снял плащ, кинул его на широкий клеенчатый диван, а сам подошел и прислонился руками к обитой жестью печке. Он был в форменной одежде и в массивных яловых сапогах; высокий и поджарый, в просторно свисающем сзади кителе, он выглядел юношей перед массивным Савельевым, хотя и был старше его лет на десять.

— Звонил твоему начальству. Говорю, Коньков нужен, срочно! А он мне — у тебя что, своего следователя нет? Мне, говорю, спец нужен по лесным делам. Коньков у нас один таежник.

— А чего в такую рань?

— Глиссер ждет у переправы. Почту везет к геологам и тебя подбросит.

— Что за пожар? Куда ехать?

— На Красный перекат.

— Эге! За двести верст киселя хлебать. Да еще в такую непогодь.

— Глиссер крытый. Не течет, не дует.

— Так до глиссера, до той самой переправы, ни один газик сейчас не доплывет. Дороги — сплошная глина да болота. Вон что творится! — кивнул на окно.

— Поэтому и вызвали тебя на лошади.

Коньков поглядел на свои мокрые брюки, вздохнул:

— Спасибо за доверие, — и криво усмехнулся. — Что там стряслось? Тайга, чай, на месте, не провалилась?

— Чубатова избили. Говорят, не встает.

— Какого Чубатова?

— Того самого… Нашего «лесного короля».

— Ну и… бог с ним. Отлежится. Сам хорош.

— Я слыхал, что ты его недолюбливаешь?

— А мне что с ним, детей крестить?

— Вроде бы на подозрении он у тебя, — не то спрашивал, не то утверждал Савельев.

— Слухи об этом несколько преувеличены, как говаривал один мой знакомый журналист. Просто знаю, что он сам не одну потасовку учинял. Девок с ума сводит. Все с гитарой… Менестрель! Ни кола ни двора. По-вашему романтик, а по-моему бродяга.

— Ты ему вроде бы завидуешь. Сам ходил в писателях, — хохотнул Савельев.

— Да пошел ты со своими шутками!

Коньков и в самом деле работал когда-то в Приморском отделении Союза писателей шофером и в газетах печатался. Даже песню сочинили на его стихи: «Горят костры над черною водой».

В то далекое время он поступил на юридический факультет и уволился из милиции. Кем он только не работал за эти четыре долгих года! И газетным репортером, и рабочим в геологических партиях, и даже городским мусорщиком — шофером на ассенизаторской машине. Повеселился, помыкался и вернулся-таки на круги своя, в милицию. Во искупление первородного греха — непослушания был отправлен в глухой таежный угол участковым уполномоченным, в самый захолустный район. Отстал от своих сверстников по училищу и в должности и в звании, к сорока годам все еще ходил в капитанах. Наконец-то перебросили его в большой районный центр следователем. К репутации въедливого милиционера прилепилось еще прозвище «чудик». На это, собственно, и намекнул Савельев этим насмешливым выражением — «ходил в писателях».

— А что? У Чубатова есть песенки — будь здоров! Сами на язык просятся, — продолжал подзадоривать его Савельев.

— Паруса да шхуны, духи да боги… Новая мода на старый манер, — покривился Коньков. — Дело не в песнях. Гастролер он — прописан в Приморске, живет здесь. Не живет, гуляет.

— Это ты брось! Он еще молодой — пусть погуляет. А парень деловой, авторитетный.

Коньков хмыкнул:

— Артист-гитарист… Поди из-за бабы подрались-то?

— Не думаю. По-видимому, коллективка. Избиение мастера.

— Мастера-ломастера, — опять усмехнулся Коньков.

— Это ты напрасно, Леонид Семеныч. Что бы там ни было, а для нас он золотой человек.

— Что, дорого обходится?

— Ты привык в тайгах-то жить и лес вроде не ценишь. А мы — степняки, каждому бревнышку рады. Старожилы говорят, что у нас до Чубатова в райцентре щепки свежей, бывало, не увидишь. Не только что киоск дощатый сбить — кадки не найдешь. Бабы огурцы в кастрюлях солили. Вроде бы и тайга недалеко — полторы сотни километров, а поди, выкуси. Сплав только до железной дороги, а тому, кто живет ниже, вроде нас грешных, ни чурки, ни кола. Добывайте сами как знаете. И Чубатов наладил эту добычу. По тысяче, а то и по две тысячи кубиков леса пригонял ежегодно. Да вот хоть наша контора, вся отделка: полы, потолки, обшивка стен — все из того леса. Дом культуры какой отгрохали. А сколько дворов для колхозов и совхозов построено из его леса? А ты говоришь — артист.

— Ну, ладно, золотой он и серебряный. Но зачем туда следователя гнать? Что я ему, примочки ставить буду? Я ж не доктор и не сестра милосердия. А допросить и его и виновников я и здесь могу.

— Так беда не только в этом. Лес пропал — вот беда.

— Как пропал?

— Так… Недели три ждем этот лес. И вот известие — лес пропал, лесорубы разбежались, бригадир избит. Что там? Хищение, спекуляция? Расследуй! Сумма потрачена порядочная, больше десяти тысяч рублей. И постарайся, чтобы лес доставили в район. Любым способом!

— Это другой коленкор, — сказал Коньков. — А как же с лошадью? Не бросать же ее на переправе!

— Лошадь твою паромщик пригонит. Давай, Леонид Семеныч, двигайся!

— Эх-хе-хе! — Коньков взял с дивана мокрый плащ и, морщась, стал натягивать его.

2

Зимовье на берегу реки Шуги состояло из длинной и приземистой на два сруба избы да широкого, обнесенного бревенчатым заплотом подворья, сплошь, заваленного штабелями гнутых дубовых полозьев да пиленым брусом для наклесток саней. Лесник Фома Голованов, строгий и сухой, как апостол, старик, но еще по-молодому хваткий, тесал на бревенчатом лежаке полозья под сани. Поначалу шкурье снимал настругом, потом пускал в ход рубанок и наконец долото — выдалбливал узкие и глубокие гнезда под копылы.

Погода стояла солнечная и тихая, прохладный ветерок, прилетавший с рыжих сопок, трепал на нем бесцветные, как свалявшаяся кудель, волосы, сдувал с лежака стружки и гонял их по двору на потеху серому котенку и черному с белой грудкой медвежонку.

Первым за летящей стружкой бросался котенок; поймав ее и прижав лапкой к земле, он торопился разглядеть, что это за летучее чудо; но сзади на него тотчас наваливался медвежонок, хватал за холку и сердито урчал. Котенок вырывался и, фыркая, отбегал, распушив и подняв кверху хвост. Медвежонок обнюхивал сдавленную стружку и, не находя в ней ничего интересного, снова бросался за котенком. Так они и метались по двору, забавляя работавшего лесника.

«Да, сказано: глупость, она с детства проявляется, — думал старик. — Вот тебе кошка, а вот тебе медведь. Та с понятием живет, к человеку ластится, услужает. И не даром — глядь, и перепадет ей со стола хозяйского. А этот дуром по тайге пехтярит. Что ни попадет ему, все переломает да перекорежит. Медведь он и есть медведь». И, не выдерживая напора мыслей, начинал вслух распекать медвежонка:

— Ну, что ты за котенком носишься, дурачок? Ты сам попробуй поймать стружку-то. Ведь на этом баловстве и ловкость развивается: ноне стружку поймал, а завтра, глядишь, и мышку сцапал. Не то еще какую живность добудешь. А ты только и знаешь как другим мешать. Вот уж воистину медведь.

Из дома вышла приглядно одетая женщина лет тридцати, в хромовых сапожках, в коричневой кожаной курточке, в цветастом с черными кистями платке. Старик немедленно перекинулся на нее:

— Что, Дарьюшка, томится душа-то?

Она поглядела на широкий, пропадающий в синем предгорье речной плёс и сказала:

— Нет, не видать оказии.

— У нас оказия, как безобразия… От нашего хотения не зависит. На все воля божья, — ответил старик.

— Ты отдал мою записку геологам?

— И записку, и все, что наказано, передал. Пришлите, говорю, доктора какого ни на есть. Человек, говорю, пострадал за общественное дело. На ответственном посту, можно сказать.

— А они что?

— Да я ж тебе передавал! В точности исполним, говорят. И доктора и следователя пришлем.

— А ты сказал, что сюда надо, на зимовье?

— Ну?

— Второй день ни души. Эдак и сдохнуть можно, — тоскливо сказала Дарья, присаживаясь на чурбак.

— Я ж вам говорил — поезжайте все в моей лодке.

— Чтоб они его до смерти убили?

— Что они, звери, что ли?

— Хуже. Бандиты!

— Столько вместе отработали. И на́ тебе — бандиты.

— Работал он, а они дурака валяли.

— Стало быть, руководящая линия его ослабла. Вот они и дали сбой, — старик потесал, подумал и добавил: — Указание в каждом деле создает настрой. Какое указание, такой и настрой.

Вдруг с реки послышался неясный стрекот. Дарья и Голованов поднялись на бугор и стали всматриваться в даль.

Глиссер показался на пустынной излучине реки как летящий над водой черноголовый рыбничек; он быстро шел по реке с нарастающим гулом и грохотом.

Напротив зимовья глиссер сделал большую дугу, носом выпер со скрежетом на берег и, утробно побулькав, затих. Тотчас откинулась наверх боковая дверца и, пригибаясь, стали выходить на берег пассажиры.

Их было трое: впереди шел капитан Коньков, за ним с медицинской сумкой пожилой врач и сзади — водитель глиссера, малый лет двадцати пяти в кожимитовой куртке и в черной фуражке с крабом.

— Где пострадавший? — спросил врач, подходя к леснику.

Но ему никто не ответил. Женщина протянула руку Конькову и сказала:

— Здравствуйте, Леонид Семенович!

— Здравствуйте, Дарья! — удивился Коньков, узнавая в этой женщине финансиста чуть ли не с соседней улицы.

— А это лесник Голованов, — представила она старика. — Хозяин зимовья.

— Следователь уйгунской милиции, — козырнул Коньков. — А где бригадир?

— В избе, — ответила Дарья.

— Проводите! — сказал Коньков и сделал рукой жест в сторону зимовья.

И все двинулись за Головановым.

Бригадир Чубатов лежал на железной койке, застланной медвежьими шкурами. Это был светлобородый детина неопределенного возраста; русые волосы, обычно кудрявые, теперь сбились и темными потными прядями липли ко лбу. Серые глаза его воспаленно и сухо блестели. Запрокинутая голова напрягала мощную шею, посреди которой ходил кадык величиной с кулак. Лицо и шея у него были в кровоподтеках и ссадинах. Он безумно глядел на окруживших койку и хриплым голосом бессвязно бормотал:

— Ну что, заткнули глотку Чубатову? Я вам еще покажу… Я вас, захребетники! Шатуны!! Силы не хватит — зубом возьму. Дар-рмоеды!

Медик с дряблым озабоченным лицом, не обращая внимания на эту ругань, ощупывал плечи его, руки и ноги. Потом распахнул рубаху на груди, прослушал стетоскопом. Наконец сказал капитану:

— Ран нету, кости целы. Обыкновенный бред. Температура высокая. Острая простуда.

— Они его в воде бросили, мерзавцы, — сказала Дарья.

— Кто-либо из его бригады есть на зимовье? — спросил Коньков.

— Те разбежались. А последние двое уехали за продуктами, — ответил Голованов.

— Накройте его, — сказал капитан, кивнув на бригадира, — и отнесите в глиссер. А вы останьтесь в избе со мной, — обернулся он к Даше.

Голованов и моторист взяли Чубатова под мышки и за ноги, врач помогал им, поддерживая больного за руку, — и все вышли, тесня и мешая друг другу на высоком пороге.

Коньков притворил за ними дверь, указал Даше на скамью возле стола:

— Присаживайтесь!

Сам сел на табуретку к столу, вынул из планшетки тетрадь.

— Я вынужден задать вам несколько вопросов. Что вы здесь делаете? Уж не поварихой ли работали в бригаде?

Даша чуть повела плечиком, капризно вздернула подбородок:

— Я работаю финансовым инспектором уйгунского райфо.

— Это я слыхал. А что вы здесь делаете?

— В бригаде Чубатова находилась в командировке и помогала им в качестве экспедитора.

— Что значит — в качестве экспедитора? Какие обязанности?

— Ну, обязанности разные… Дело в том, что бригада состоит на полном хозрасчете. Ей отпускаются средства для заготовки леса и на прочие расходы, связанные с производством: покупка продуктов, тягла, оборудования всякого.

— И вы занимались этими покупками?

— Не совсем так. Я помогала оформлять трудовые сделки. Как бы контролировала законность их. И некоторое оборудование приходилось завозить мне.

— И сколько же вы находились в бригаде?

— Всего месяц.

— Значит, при вас случилась драка? Или нападение на бригадира?

— К сожалению, нет. Я в ту ночь была в Кашихине, закупала продукты в сельпо для бригады.

— И вы не знаете, из-за чего ссора произошла?

— Вам лучше бы поехать на Красный перекат. Там удэгейцы вам все расскажут.

— Куда мне ехать и кого спрашивать, я сам знаю. А вас прошу отвечать на вопросы.

— Вы со мной так разговариваете, как будто бы я подследственная, — улыбнулась она.

— Избили человека… Еще неизвестно, какие осложнения это вызовет. Вы знаете обстоятельства или причины драки и не хотите говорить? Как прикажете понимать это?

— Дело в том, что драка произошла из-за меня.

— Но вас же не было в ту ночь в бригаде?

— Окажись я в бригаде, может, и драки не произошло бы.

— Значит, причина в обыкновенном соперничестве?

— Вроде этого.

— И кто же оказался соперником бригадира?

Она опять кокетливо повела плечом:

— Вы меня, право, ставите в неловкое положение, — усмехнулась. — Уж так и быть, скажу. Только вам, как представителю закона, по секрету…

— Ну, скажите по секрету.

— Заведующий лесным складом Боборыкин не ладил с бригадиром.

— Какого лесного склада?

— От Краснохолмской запани.

— А при чем тут бригада лесорубов? Они же дрались?

— Лесорубы имели с Боборыкиным общие интересы. Он оказывал влияние на бригаду. И очень не любил Чубатова из-за меня.

— Значит, он подговорил лесорубов? Как бы натравил их?

— Вроде того.

— Что ж они, дети, что ли, неразумные? Избивать человека по наущению?

— У них в бригаде были, конечно, и свои трения. Производство — дело сложное.

— Трения из-за леса?

— Не знаю… Я была у них всего месяц.

— А где заготовленный лес?

— Плоты сели выше Красного переката.

— Как сели? Все?!

— Все. Две тысячи кубометров.

— Целы хоть они?

— Не знаю. Люди разбежались, бригадир избит. Спрашивать не с кого.

— Как же ухитрились плоты посадить?

— Вода малая, река обмелела. Из-за этого и сыр-бор вышел. Не пригонят плоты в Уйгун до морозов — и останутся наши лесорубы без денег. Вот они и дуются на бригадира. А он что — бог? Не может он послать проливные дожди. Осень на дворе.

— О чем же он раньше думал?

— Хотел побольше взять древесины. Да бригада у него собралась нерасторопная. Лодыри.

— Лодыри? Две тысячи кубиков добыли на дюжину человек. Это не хухры-мухры.

— А-а! Чего это стоило бригадиру?

— Бригадир, между прочим, обязан был заблаговременно спустить лес.

— Кабы не саботаж, плоты давно бы в Уйгуне были.

— Кто же саботировал?

— Все те же — Вилков да Семынин, дружки Боборыкина. Вот с них и спрашивайте.

Вошел лесник Голованов:

— Больного уложили. Моторист спрашивает: заводить ай нет?

— Как заводить? А я? — всполошилась Даша, вставая со скамьи. — Я в тайге не останусь.

— Не беспокойтесь, я вас больше не задерживаю, — сказал капитан.

— Дак мы же вместе поедем. В дороге, пожалуйста, все расскажу, что вас интересует.

— И куда лес делся, расскажете? — усмехнулся Коньков.

— Про лес я больше ничего не знаю.

— Поезжайте! Но мы еще встретимся.

— Я всегда пожалуйста, — Даша без лишних слов вышла и посеменила под откос, придерживая руками раздувающуюся на ветру юбку.

За ней вышли на берег Коньков и Голованов.

— Вы можете меня подкинуть до Красного переката? — спросил Коньков.

— Можно. Мотор мой к вечеру придет, — ответил Голованов.

— А где он?

— Лесорубы за продуктами угнали.

— Что ж у них, своего мотора нет?

— Они все хозяйство продали. Работу кончили, погрузились на плоты. И сели где-то за перекатом.

— Товарищ капитан, едем, что ли? — крикнул с глиссера моторист, подсадив на палубу Дашу.

— Поезжайте! — ответил Коньков и махнул рукой.

Глиссер взревел, попятился задом, потом развернулся и пошел по реке, набирая скорость, задирая все выше нос и оставляя за собой тянущиеся к берегам волны, словно длинные усы.

3

Но моторная лодка к вечеру, как обещал лесник, не пришла. Голованов с Коньковым сидели на бревнах возле деревянного заплота и томительно ждали ее возвращения.

Предзакатное, нежаркое солнце плавало над синей кромкой дальних сопок; река затихла и блестела у того берега желто-красным отсветом начинающейся вечерней зари; в успокоенном воздухе тонко и беспрерывно зудели комары.

Коньков хлопал себя по шее, обмахивался фуражкой и ругался. Он досадовал на себя за то, что доверился леснику и отпустил глиссер. Мог бы сгонять на глиссере к перекату; часа полтора потеряли бы доктор с больным, не более. Чай за это время ничего бы с ним не случилось, качка не бог весть какая, потерпел бы бригадир. А теперь сиди вот и жди у моря погоды.

Капитан смутно догадывался, что драка случилась неспроста, тут не одно соперничество да оплошность с плотами. Загвоздка в чем-то другом. Да и лес цел ли? Не растащили плоты-то?

Несколько раз заводил он разговор с лесником, но тот ничего определенного не знал или просто отговаривался.

— Из-за чего ж они все-таки подрались? — допытывался капитан.

— Я не видел, — отвечал лесник. — Дрались они где-то на перекате.

— А как же у тебя очутились?

— Бригадира с Дарьей удэгейцы привезли. Половина лесорубов на запань ушла, а двое сюда приехали, на катере.

— Ну что-то они говорили? Слыхал поди?

— Вроде бы бригадир с Боборыкиным не поладили.

— Да что ему этот Боборыкин? Он же заведующий лесным складом! Какие могут быть у них трения?

— Тот лесом заведует, а этот лес заготовлял. Вот и столкнулись.

— На чем? На каких шишах?

— Обыкновенных. Боборыкин, к примеру, продал лес, а Чубатов купил.

— Как это продал? У него не частная лавочка, а государственный склад. Запань! Лес на учете.

— Кто его там учтет? Вон сколько тонет леса при сплаве. Тысячи кубов! Речное дно стало деревянным. Рыбе негде нереститься. А ты — учет.

— Ну, то потери при сплаве. Они списываются по закону.

— А кто проверит, сколь списывают на топляк, а сколь идет на сторону в загашник?

— Дак есть же инспектора, ревизоры.

— А ревизоры тожеть люди живые. Вот, к примеру, наша река — нерестовая. По ней нельзя сплавлять лес молем. Но его сплавляют. Все ревизоры видят такое дело. Ну и что?

— Погоди! Значит, вы говорите, что на лесном складе у Боборыкина есть неоприходованные излишки?

— Я ничего такого не говорил, — ответил Голованов, глядя прищуркой на Конькова.

— Но ты же сказал, что Боборыкин мог продать неоприходованный лес, а Чубатов купить.

— Мало ли кто что мог сделать. Могли вон ухлопать Чубатова, а он живой.

— Кто ж его пощадил?

— Бог.

— А вы шутник! — Капитан во все глаза глядел на прищуренного лесника и даже головой покачал.

— Шутник медведь — всю зиму не умывается, дак его люди боятся, — лесник был невозмутим.

Коньков положил ему руку на колено и сказал, вроде бы извиняясь:

— Я ж вас не пытаю как следователь. У меня другая задача: помочь уладить это дело миром. А главное — лес разыскать, да двинуть его куда надо. Я не могу понять, как ухитрились плоты посадить? Вроде бы Чубатов человек опытный?

— Одно дело опыт, а другое азарт, зарасть. Погнался за кубиками и перегрузился. Да ведь и то сказать — для вашего Уйгуна каждая щепка — золото. На голом месте живете.

— Как думаете, не подымется вода в реке?

— Нет, — уверенно ответил лесник. — По моим приметам, осень будет сухая.

— Что за приметы?

— Ондатра гнездо делает у самого приплеска. Значит, вода зимой будет низкая.

— А у нас, в Уйгуне, дожди льют.

— У вас низменность. А мы на высоте живем — притяжения нет. Вот и гонит к вам тучи.

Далеко за синим перевалом поднялся в небо высокий столб дыма. Капитан присвистнул:

— Что бы это могло значить? Уж не тайга ли загорелась?

— Все может быть, — спокойно отозвался Голованов. — Дым светлый, значит, дерево горит. Не солярка.

— Ехать надо, тушить! — забеспокоился Коньков.

— А на чем? На собаках?! — усмехнулся лесник.

— Ну, есть же у тебя лодки?

— Лодки есть, мотора нет. А на шестах туда и до утра не доберешься. Это ж где-то у Красного переката горит. Верст за сорок. Река обмелела, быстрая. Напор такой, что с ног валит.

— Лесник называется! Тайга горит, а он сидит и рассуждает.

— Говорят тебе — мотор у меня угнали.

— Зачем отдал?

— Не умирать же людям с голоду!

— А если лодка не придет? Что ж, мы так и будем тут сидеть?

— Придё-от. Куда она денется?

Однако моторная лодка появилась совсем не с той стороны, откуда ее ждали, — она шла сверху, оттуда, где в полнеба растекалось огромное облако дыма. В длинной долбленой лодке с поперечными распорками, называемой по-удэгейски батом, сидело два паренька-удэгейца — один на корме, возле мотора, правил, другой, поднявшись в рост, махал кепкой.

Голованов и Коньков в сопровождении двух пестрых собак сбежали по берегу к самому приплеску.

— Что там стряслось? — кричал Голованов.

— Дядь Фома, лесной склад горит! — ответил из лодки стоявший паренек.

— Чей склад? Боборыкина? — спросил Коньков.

— Его, — ответил сидевший за рулем.

— На тайгу огонь не перекинулся? — спросил Голованов.

— Немножко прихватило, — кричали из лодки. — С метеостанции дали сигнал. Может, самолеты прилетят.

— Ну да, прилетят самолеты завтра об эту пору, — ворчал Голованов, ловя за нос подходившую лодку. — Не глуши мотор! — и первым прыгнул в лодку.

— Надо бы лопаты прихватить да топоры! — сказал Коньков.

— Давай прыгай! — гаркнул Голованов. — Найдется там это добро.

Собаки, обгоняя капитана, попрыгали с разбегу в бат, потом, придерживаясь за борт, влез в лодку и Коньков.

— Оттолкните шестом бат! — крикнул Голованов, берясь за руль. — Та-ак. А теперь — сидеть по местам!

Взревел мотор, запенилась, закипела бурунами вода за кормой, и длинная, как торпеда, черная посудина пошла на разворот к речной стремнине.

4

Тревожный запах гари летел над рекой, загодя опережая дым; еще отдаленно полыхало, растекаясь по небу лиловыми языками, зарево пожара, окаймленное бушующими сизыми клубами дыма, еще темен и чист был речной фарватер от огненных бликов и дымной завесы, а встречный ветерок с верховья уже горчил на языке и пощипывал в носу.

«Крепко горит», — подумал Коньков. Ему не терпелось поскорее прибыть на пожарище, поглядеть на этого Боборыкина — как он мечется теперь по складу? «Что это за разгильдяйство? Среди бела дня склад загорелся! Куда же он смотрит, сукин сын? Ну, я ему сказану…» — горячил себя Коньков.

Лодка хоть и летела, словно ласточка, над волнами, высоко задрав нос, но река то и дело петляла между сопок, и каждый кривун, оставляя за собой очередные отроги сопок, выводил все на новые заслоны, и казалось, нет им числа.

Дым над рекой появился неожиданно; как только лодка свернула за гранитный выступ высокой отвесной сопки, над острыми гольцами закурчавился дымный гриб, спадая жидкими клочьями на темную воду, кипящую на перекате мелкими рваными волнами. Далее по речному плесу все заволакивало до самых берегов белесой дымовой завесой. И там, где-то неподалеку, за очередным кривуном, угадывался пожар — оттуда несло, высоко вздымая в небо, как черные перья, истлевающие на лету, щепки, листья и оскретки сосновой коры.

Лодка вдруг развернулась и пошла по неширокой, заросшей водяным лютиком и тростником речной протоке.

— Куда ты? — крикнул Коньков. — По реке давай! На лесной склад!

— Лесному складу мы теперь не поможем, — спокойно сказал Голованов. — Чем ты его, штанами потушишь?

— Мне Боборыкин нужен!

— А мне тайгу надо спасать! — повысил голос Голованов. — Боборыкин никуда не денется. А тайгу можем отстоять, пока не поздно.

— Что ж мы, вдвоем тайгу потушим? — спросил Коньков.

— Люди уже на месте, — заверил Голованов.

И в самом деле — в горящей тайге было множество народу, всё нанайцы да удэгейцы из таежного поселка Арму. Они были с лопатами, топорами и даже с пилами.

Длинный и неширокий ров извилистой змейкой опоясывал горящий участок леса от остальной тайги; здесь, словно на переднем крае обороны, вдоль этого рва бегали и суетились люди, — больше все глядели за тем, чтобы перелетевшие через ров искры не заронили огонь в новом месте.

Лесной пожар еще только начинался: кое-где факелом истаивали вершники неокрепших сосенок, свечками оплывали в несильном жаре сухостоины, да трещал, как лучины, корежился и разваливался в угли валежник. Жидкие космы дыма повсюду просачивались откуда-то из-под земли, и лишь местами из сухих корневищ вырывались косые и неверные язычки пламени. Но ясень, ильмы, маньчжурский орех, бархат и темная кипень подлеска держались стойко.

Фома Голованов, крича и размахивая топором, увлекая за собой удэгейцев, бросился рубить охваченные огнем деревья. От каждого удара горячее дерево, вздрагивая, осыпало лесорубов летучим роем искр и, заваливаясь с треском и гулом, обдавало всех жаром и головешками.

— Штаны затяните потуже! — кричал Голованов. — Не то вернешься домой с головешкой вместо этого самого. Баба прогонит.

Ему отвечали нанайцы:

— У тебе, наверно, все усохло. Бояться не надо.

— Га-га! Вот это по-нашему, — довольный собой, гоготал Голованов и снова покрикивал: — Лопатами шуруйте, ребятки! Главное, корневища подрубайте, где горит! Чтоб огонь низом не пошел.

Коньков, казалось, позабыл и о лесном складе Боборыкина, и о самом бригадире Чубатове, и о плотах — о всем том, за чем приехал в эту таежную глухомань; он преданно повсюду поспевал за Головановым и по первому слову его кидался с топором или с лопатой на огонь.

— Так его, капитан! Глуши, бей по горячему месту, — покрикивал Голованов. — Вот это по-нашему. Молодец!

Старик был неутомим; то с шуткой, то с матерком подваливал он одним ударом топора высокие сосенки да елочки, а Коньков, ухватившись обеими руками за комель, оттаскивал срубленные деревья подальше от пожара.

Удэгейцы также азартно и ловко подрубали корни, сносили валежины, бегали с ведрами и засыпали песком горящие лежбища палого листа и всякой прели.

Меж тем незаметно сгустились сумерки; очистились вершины деревьев от дымной завесы, и в просветах от поваленных сосен да елочек заблестели на небе звезды; все стихло — ни возбужденных криков людей, ни огненных вспышек, ни треска горящих сучьев, только редкие головешки, присыпанные песком, все еще чадили жиденькими струйками, но дым пластался понизу возле корневищ, перемешивался с вечерним туманом.

— Баста! — сказал Голованов. — Шабаш, мужики! Хорошо поработали. А теперь вниз, к реке. Мойтесь! Не то впотьмах за чертей сойдете.

— Вместе пойдем! — сказал ему Коньков.

— Ступайте, ступайте! Я еще пошастаю тут. Кабы где не отрыгнул огонек-то. А вы там удэгейцев попытайте.

Люди спускались по крутым откосам к реке, цепляясь за мягкие ветви жимолости и черемухи, у воды шумно плескались и возбужденно переговаривались.

— Кто же тайгу поджег? — спрашивал Коньков.

— Никто не поджигал, сама загорелась.

— Как сама?

— От склада огонь перелетал. Ты что, не соображаешь?

— А склад отчего загорелся?

— Сторож знает такое дело, — ответил старик-удэгеец.

— А где он?

— Я не знай.

— А кто знает?

— Никто не знай такое дело, — ответил другой старик.

— Куда же он делся? — удивился Коньков.

— Его пропадай…

— Что он, сгорел, что ли?

— Не знай.

Вдруг Коньков увидел идущего навстречу по речному берегу старого знакомого Созу Кялундзигу.

— Соза Семенович! — кинулся к нему Коньков. — Ты что здесь делаешь?

— Председателем артели работаю, — отвечал тот с улыбкой, радушно здороваясь с капитаном.

— Ты ж на Бурлите работал! — удивился Коньков.

— И ты там работал, — невозмутимо отвечал Соза.

— Твоя правда. Скажи на милость — вот так встреча! — Коньков все улыбался и, словно спохватившись, спросил озабоченно: — Вы что, в самом деле не нашли сторожа?

— В самом деле пропадал сторож. Куда девался — никто не знает. Утром на складе был, а когда пожар случился — пропал.

— А Боборыкин где?

— Тот ездил на запань. Когда возвратился — склад догорал.

— Ничего себе пироги, — сказал Коньков и после паузы добавил: — Ладно, разберемся.

5

Ночевать пригласил его Кялундзига. Попутно зашли на лесной склад: ни Боборыкина, ни сторожа — тишина и пустынность. Один штабель бревен сгорел начисто, и на свежем пепелище дотлевали мелкие колбешки. Но они уж никого не тревожили — тайга была далеко от них, а уцелевшие штабеля бревен еще дальше. Коньков носком сапога поворошил кучки пепла — ни искорки, ни тлеющего уголька. Все мертво.

— А отчего колбешки дымят? — спросил он Кялундзигу.

— Это они остывают, дым изнутри отдают. Огня уже нет, — ответил тот спокойно.

— Ты все знаешь, Соза, — усмехнулся Коньков.

— Конечно, — согласился Кялундзига.

Эта невозмутимость Созы, его спокойная умиротворенность и уверенность, что все идет по определенному закону, который знают старые люди, всегда умиляла Конькова. «Ну а если явное безобразие? А то еще преступление, тогда как?» — спрашивал его, бывало, Коньков. И тот невозмутимо отвечал: «Спроси стариков — все узнаешь».

— Надо бы Боборыкина допросить, — сказал Коньков.

— Ночью спать, надо. Утром чего делать будешь? — возразил Соза.

— И то правда, — согласился Коньков. — Поди не убежит он за ночь. Не скроется.

— В тайге нельзя скрыться. Это тебе не город, понимаешь.

— Ну, ты мудер, Соза! — засмеялся Коньков.

— Есть немножко.

Дома их встретила приветливо Адига, жена Созы. Она уже знала, что Коньков здесь, что тушил пожар и что ночевать придет конечно же к ним. Поэтому на столе стояла свежая красная икра из хариуса, шумел самовар и рядом с чашками и блюдцами поблескивали хрустальные стопки. Она службу знает, отметил про себя Коньков, увидев стопки для вина. Адига поклонилась ему и протянула руку.

— Вот уж встреча, так встреча! — с радостью пожал ей руку капитан. — Лет десять не виделись, а вы ничуть не стареете.

— Некогда стареть — работы много, — Адига кинулась к буфету, достала бутылку водки, поставила рядом с самоваром.

Она и в самом деле выглядела молодо, несмотря на свои пятьдесят лет, — лицо округлое, гладкое, как ядреный желудь, сама легкая, подвижная, в черном шелковом халате-тегу с красным и зеленым шитьем по широкому вороту и подолу, в меховых тапочках, опушенных беличьим мехом.

— Умываться будете? — спросила она.

— В реке плескались, — ответил Соза, снимая пиджак.

— Тогда проходите к столу, — сама нырнула в кухню за цветастую в ярких полосах занавеску и в момент обернулась, неся шипящую сковородку жареного мяса.

Да и Соза выглядел молодцом — волосы черные как смоль, без единой сединки, усики аккуратно подстриженные, сухой и жилистый, как матерый спортсмен. Он налил водки себе и Конькову.

— Какие новости на Бурлите?

— Все как было.

— По-старому живут?

— Конечно. За встречу!

Выпили. Адига из кухни принесла еще тарелку каких-то квашеных круглых стебельков, похожих на спаржу:

— Кушайте!

— А что это за штуки? — спросил Коньков.

— Папоротник, — ответил Соза. — Японцам заготовляем. Ешь!

— Папоротник японцам? — удивился капитан. — Ну и ну… — попробовал. — Вкусно! Лучше всякой капусты.

— Большие деньги платят.

— Да не в деньгах дело! Это ж и нам к столу не лишней была бы закуска.

— Наши не берут. Не заказывают такое дело.

— А грибы, ягоду, кедровые орехи? — спросил Коньков.

— Тоже не заказывают.

— Мать честная! — сказал Коньков. — Сколько раньше вы с Бурлита посылали одних орехов?

— По сорок тонн!

— А теперь?

— Теперь весь кедр вырубили. Ты кем работаешь? — спросил Соза.

— Следователем уйгунской милиции.

— Зачем приехал сюда?

— Расследовать, куда лес дели уйгунские лесорубы.

— Это мелочь, понимаешь. Вот какое дело надо расследовать: по Шуге и по всем ее верхним притокам — по Татибе, по Мотаю, по Кутону лес сплавляют. А ведь это нерестовые реки. Нельзя по ним сплавлять. По закону! Почему закон нарушают? Кто виноват? Расследуй такое дело.

— Не могу. Это не в нашей сфере. Здесь другой район.

— А что, для другой район закон другой писан, да?

— Да не могу я, чудак-человек. Полномочий у меня нет на это.

— Какие полномочия? У тебя фуражка милиционера, погоны капитана. Что еще надо?

Коньков только посмеивался.

— Не смешно, понимаешь. На той неделе знаешь что делали? Реки бомбили! И Татибе и Кугой. Там заломы — лесу много, воды мало. Они бомбы кидали, чтоб заломы разбросать. Речное дно, берега искалечили. Худо совсем! Я знаю, кто бомбил, кто приказ давал. Посадить за такое дело надо. Ты следователь — вот и пиши на них протокол.

— Да не могу я. Они подчиняются краевым организациям. Там и рыбнадзор и лесная охрана. Туда и сообщай.

— А-а, — Соза поморщился. — Телеграммы давал, звонил. Никто не слушает.

Он налил водки. Выпили.

— Тайга чужой стала, — отозвалась с дивана Адига. — Я говорю ученикам: земля наша и тайга наша. Они смеются: если наша, зачем ее калечат? — В отличие от Созы она тщательно подбирала слова, и речь ее была грамматически удивительно правильной.

— Заломали тайгу-то? — участливо спросил Коньков.

— Есть такое дело, — ответил Соза.

— Все воюешь с лесорубами?

— С кем воевать? Лесорубы тоже план выполняют. Кедр возьмут, остальное заломают и все бросят. И никто, не виноват. Вот какое дело…

— А почему уехал с Бурлита?

— Делать нечего, закрыли артель. Тайгу вырубили, ореха нет, рыбы нет, зверя нет. Одну бригаду оставили — пчеловоды, да немножко клепку заготовляют.

— А говоришь, все по-старому.

— Конечно.

— Отец-то хоть жив?

— Ты что, не знаешь? — Кялундзига посмотрел на Конькова как на ребенка.

— Помер, что ли? — опешил тот.

— Заболел. Опухоль в горле. Врачи сказали — рак. А он говорит — врут. Это не рак, а Окзо[1] гнездо свил. И выстрелил прямо в опухоль.

— Это что ж у вас, поверье такое? — спросил Коньков.

— Пережиток капитализма, понимаешь.

— Да-а! — Коньков покачал головой. — Жаль Сини́. Лучший охотник за женьшенем был. А ты говоришь, все как было.

— Конечно.

— А село-то, Банга, стоит на старом месте? — спросил с усмешкой Коньков.

— Ты чего, не знаешь, что ли? — удивился Соза. — Село переехало на другой берег. Там затопляло в половодье. Теперь село на Новом перевале. Живут вместе с лесорубами.

— А так — все по-старому? — Коньков откинулся к стенке и захохотал.

Его любезно поддержали хозяин с хозяйкой, но смеялись они, скорее, над ним: ну, чему он в самом деле удивляется? Ведь столько лет прошло!

— Ты бригадира лесорубов Чубатова не знаешь? — спросил Коньков хозяина.

— Как не знаю! Работал он тут, километров двадцать выше по реке. Наши люди помогали ему. Лошадей давал для вывозки леса.

— Что он за человек?

— Человек как человек. Я с ним не работал.

— За что хоть его избили лесорубы?

— Не знаю.

— А почему они враждовали с Боборыкиным?

— Бывшая жена Боборыкина работала экспедитором у бригадира. Понимаешь?

— Дарья?

— Да.

— Вот оно что! — Коньков вынул тетрадь из планшетки и записал: Дарья+Боборыкин. — Это интересно! Завтра попытаемся кое-что уточнить, — сказал более для себя.

— Конечно! — ответил Кялундзига. — Завтра все узнаем.

6

Утром, чуть свет, Коньков первым делом сбегал на дом к продавцу и узнал, брал ли накануне днем водку Боборыкин или сторож с его склада; потом проверил все удэгейские баты и оморочки, стоявшие на реке, в том числе и моторку Боборыкина, накрытую брезентом. И уж потом пришел завтракать.

Хозяева ждали его; шумел самовар посреди стола, и курилась парком остывающая на жаровне картошка.

— Соза, после завтрака сразу пошли на розыски сторожа.

— Я вчера говорил. Наверно, уже пошли старики.

Ели торопливо, перекидываясь фразами.

— День хороший будет — туман над рекой потянулся кверху еще до восхода солнца, — сказал Коньков.

— Гээнта спит где-нибудь на косе, — сказал свое Кялундзига.

— Какой Гээнта? — не понял Коньков.

— Сторож со склада. Боится теперь возвращаться.

— Наверное, виноват, — сказала Адига. — Или что-то знает нехорошее.

— Его надо обязательно найти, — сказал Коньков.

— Найдем. Никуда не денется.

Наскоро проглотив по стакану чая, Коньков с Кялундзигой пошли к складу. Возле реки их уже ждали Боборыкин с Головановым. Боборыкин был в хромовых сапогах, в защитном френче и в кепочке, из-под которой выбивалась копна черных вьющихся волос, он был щеголеват и недурен собой, но лицо его портили шишковатые надбровья — они резко скашивали лоб и придавали ему выражение угрюмое и раздражительное.

— Прежде всего давайте установим, откуда пошел огонь, — сказал Коньков.

— Я на запани был, — ответил Боборыкин. — Не знаю.

— Старики говорят, огонь пошел с того бугорка, — Кялундзига прошел к возвышению на краю пепелища и остановился. — Отсюда пошел огонь. Здесь юрта Гээнты стояла.

Подошел Коньков к этому месту, расшвырял сапогом пепел; что-то вроде задымленной палки отлетело в сторону.

Капитан поднял ее; это оказался забитый пеплом обрезок от алюминиевого весла.

«Огонь в костре оправляют такой штуковиной, — подумал Коньков, — вместо кочережки».

Покопался в пепле этой палкой; вдруг какой-то странный неистлевший сучок привлек его внимание. Он нагнулся и поднял закопченную бронзовую трубочку с длинным мундштуком.

— Чья это трубка? — спросил Коньков.

— А ну-ка? — Кялундзига взял ее в руку. — Это Гээнты трубка. У него мундштук костяной, сам прожигал такое дело… Его трубка.

Коньков внимательно оглядел трубку, вынул складной нож и лезвием достал содержимое трубки — бурую смесь чего-то вязкого с золой. Коньков потрогал ее, понюхал и сказал:

— Странный запах. Что-то подмешано в табак.

— А ну-ка?

Кялундзига взял трубку, понюхал и сказал уверенно:

— Сок бархата подмешан. От семян.

— Для чего? — спросил Коньков.

— Крепость большую дает. И голова кружится.

— Это что ж, Гээнта такой табак курил?

— Нет. Гээнта — слабый человек. Такой табак сам не делал.

— Значит, кто-то дал ему эту штуку для курева, — сказал Коньков.

— Возможно, понимаешь.

Коньков посмотрел на Боборыкина, тот не уклонился, встретил его спокойным взглядом округлых, как у ястреба, желтоватых глаз.

— Где стояла лодка Гээнты? — спросил Коньков.

— Оморочка его стояла вон там, — указал Боборыкин на общую стоянку лодок.

— Он знал, что вы уезжаете на запань? — спросил Коньков.

— Знал. Я мотор заводил, а он с острогой стоял в в оморочке, во-он! У того омутка, — указал на противоположный обрывистый берег. — Ленка еще добыл. Говорит, талы[2] захотелось, — Боборыкин отвечал спокойно и держался солидно.

— Вы с ним выпивали с утра? Или он с кем-то другим выпил? — спросил Коньков. — Не знаете?

— Откуда вы взяли, что он выпивал?

— Продавец сказал, что утром он брал водку.

— Я не видел.

— И сами не пили?

— Нет, не пил, — Боборыкин усмехнулся: — Странные вопросы вы задаете.

— Странные! Как же у вас в лодке оказалась пустая бутылка?

Боборыкин замялся:

— У меня нет никакой бутылки. С чего это вы взяли?

— Пойдемте к вашей лодке!

— Пойдем.

Они вдвоем двинулись к берегу. Здесь стояла крашенная в голубой цвет, принакрытая брезентом моторная лодка. Коньков сдернул брезент; на дне, в кормовом отсеке, валялись какие-то мешки. Коньков поворошил мешки и достал пустую пол-литру с водочной этикеткой.

— Чья это бутылка? — спросил Коньков.

Боборыкин стал покрываться до самых ушей малиновым отливом.

— Я думаю, не станем наводить экспертизу. Отпечатки пальцев здесь сохранились довольно четко. Как вы думаете? И Гээнта уж, наверно, не откажется, что вчера пил с вами водку?

— Моя пол-литра, — сказал Боборыкин. — Ну и что здесь такого?

— Это другой разговор. — Коньков положил бутылку в сумку. — Значит, вы посылали сторожа за водкой?

— Я, — согласился Боборыкин.

— И выпили с ним вместе перед отъездом на запань?

— Да, — только головой мотнул.

— А талой из того ленка закусывали?

— Все в точности!

— Спасибо за откровение. Что ж вы ему сказали на прощание?

— А что я мог сказать? Просил глядеть в оба. Говорю, как бы чего не случилось. Приеду, мол, только вечером.

— Вы полагали, что может произойти нечто неприятное?

— Нет. Я просто так, без задней мысли.

— И никаких подозрений у вас? Ни о чем не подумали?

— О чем же я мог подумать?

— Ну, например, склад могут поджечь.

— Кто?

— А вы не знали, где находятся лесорубы из бригады Чубатова?

— Они мне не докладывали… Слыхал, будто вниз ушли. А иные на запани.

— И не встречались с ними на запани?

— Нет, не встречался.

— Куда сторож пошел после выпивки?

— Полез к себе в юрту. А я подался на запань.

Коньков накинул брезент на лодку и пошел по песчаной отмели навстречу Голованову и Кялундзиге. Боборыкин, потерявший в минуту и важную осанку и независимый вид, слегка наклоня голову, увязался было за Коньковым.

— Я вас больше не держу, — обернулся к нему Коньков.

— То есть как? Ничего не спросите?

— Ничего… Пока, — затем махнул рукой Голованову и Кялундзиге, приглашая их сюда, к реке. Те подошли.

— Фома Савельевич, у тебя мотор заправлен? — спросил он Голованова.

— Хватит горючки.

— Тогда заводи! — И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: — Как только найдете сторожа, сообщите мне. Я буду на Красном перекате. Там, где плоты сели.

— Сделаем такое дело, — сказал Кялундзига.

Голованов с Коньковым сели в удэгейский бат, завели мотор и понеслись вверх по реке.

7

Красный перекат начинался возле обрывистых рыжевато-бурых скал; река здесь делала крутой разворот и, перепадая с грохотом и шумом по каменистым порогам, уходила вниз, растекаясь на десятки пенистых рукавов.

Река была настолько мелкой, что лодка Голованова с трудом прошла по главному самому широкому фарватеру.

Выше скал, преградивших путь реке, течение становилось спокойнее, вода темнее и русло значительно шире. А там, за плавным кривуном, огибавшим такую же отвесную скалу, начинался новый кипучий перекат, казавшийся еще более шумным и грозным. Он так и назывался Шумным. В самом начале этого переката, на речной излуке они и нашли брошенные плоты.

Целая дюжина огромных секций плотов, вязанных в два, в три бревна, была прижата к залому и к берегу мощным течением и завалена всяким речным хламом.

Коньков и Голованов перебрались на ближнюю к берегу секцию плота, потоптались, попрыгали на ней, пошвыряли шестом в воду. Дно реки было рядом. Плоты сидели крепко на каменистом ложе.

— Никакой силой не оторвешь. Вот это посадка, — сказал Коньков.

— Вода посадила, вода и сымет, — заметил Голованов.

Они обошли все секции плотов, так же прыгали на них, щупали речное дно, замеряли везде глубину. Картина все та же — дно мелкое, все секции сидели мертво.

— Сколько здесь кубов? — спросил Коньков. — Примерно?

— А сколько они заготовили? — спросил в свою очередь Голованов.

— Говорят, две тысячи.

— Две тысячи кубов будет. Это верное дело.

— Значит, можно считать лес целым. Но как его доставить отсюда?

Голованов только усмехнулся:

— Молите бога, чтоб дождей послал…

— Послушай, а чего это они плоты вязали в два, а то и в три бревна? — спросил Коньков. — Ведь знали ж, что вода малая. Плоты в одно бревно провести легче.

— А ты погляди — нижние бревна светлее верхних, — заметил Голованов.

— И в самом деле… — согласился Коньков. — С чего бы это?

— По-моему, в верхний слой пошел топляк, — ответил Голованов. — Его в один слой и сплавлять нельзя. Потонет!

— Откуда они взяли топляк?

— С речного дна.

— А где работала бригада Чубатова? Где они лес рубили?

— Километрах в двадцати отсюда, вверх по реке. Там есть протока Долгая. Вот на ее берегах и рубили.

— Вы не знаете, в той протоке есть топляк?

— Вряд ли. Там лес почти не тронут. Топляку и в реке полно.

— Да… Но из реки надо уметь взять его.

— На все есть своя оснастка, — ответил Голованов ухмыляясь. — Сказано, без снасти и вошь не убьешь.

— Откуда в бригаде возьмется такая оснастка?

— Дак что ж, на бригаде мир клином сошелся?

— Значит, им кто-то помогал?

— Не знаю.

— Поехали к протоке Долгой, — сказал Коньков. — Поглядим, откуда они лес брали.

Выше переката Шумного река вольно разливалась в спокойном и мерном течении, но берега ее на извивах были сплошь завалены то корягами, то валежником, а то и разделанным кругляком, торчавшим из завалов.

Над рекой же, по обоим берегам тянулась заломанная и выщербленная тайга: раскоряченные, со сшибленными макушками мощные ильмы, оголенные орешины да ясени и с пятнами белых обломов на темной коре бархатное дерево.

— Ничего себе картинка, — указал на заломанную тайгу Коньков.

— Так брали только кедры, да ель, да пихту… все, что можно сплавлять. Остальное тонет. Дороги нет. Вот и бросили в таком срамном виде.

— Знакомое дело, — сказал со вздохом Коньков. — Сколько помню, а я уже двадцать лет по тайгам мотаюсь, все такая же история: дорог нет, и не строят. Берут только хвойные породы, что само плывет. Остальное заламывают и бросают.

— А раньше такого безобразия не было, — сказал Голованов. — Раньше подчистую деляны вырабатывали и новый лес растили. Тяжелые породы вывозили по зимнику, не то плоты вязали вперемешку с легкими и по большой воде уводили. А молем сплавлять запрещали. Ни-ни! Штрафовали под дых. Не то еще и в тюрьму за это сажали.

— За такую привычку штаны снимать да сечь надо по мягкому месту.

— Дак за чем дело стало? Вам же право дадено.

— Ни хрена нам не дадено! — Коньков выругался и плюнул в воду.

Вдруг из-за кривуна навстречу им вынырнула удэгейская долбленка с мотором; в корме за рулем сидел Кялундзига. Он снял кепку и замахал ей, разворачиваясь и делая знаки, приглашая встречную лодку причалить к берегу.

Обе лодки пришвартовались в затишке.

— Что случилось? — крикнул Коньков.

— Гээнта нашли! — ответил Кялундзига.

— Где?

— На косе, напротив сопки Банга. Лежит мертвый на песке. И оморочка рядом.

— Убит?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Рана есть?

— Нет, понимаешь, такое дело. Как все равно уснул.

— Доктора вызвали?

— Привезли нашего фельдшера.

— Поехали! — скомандовал Коньков, и лодки двинулись по реке.

За первым же кривуном открылась длинная речная коса, примыкавшая к пологому песчаному берегу. В небольшой ложбинке под самыми тальниковыми зарослями стояло трое: два пожилых удэгейца и женщина с медицинской сумкой в руке.

Перед ними лежал на песке человек, лежал бочком, поджав ноги, будто спал. Возле него валялась на песке легонькая оморочка, вытянутая и оттащенная совсем неподалеку от воды.

Коньков внимательно осмотрел оморочку и потом уж подошел к лежащему Гээнте. Голованов и Кялундзига держались за ним поодаль и сбоку, как ординарцы за полковым командиром.

Гээнта был древний старичок, весь какой-то скрюченный, тонконогий, в длинном белесом халате, прогоревшем в нескольких местах и похожем на женскую исподнюю рубаху. Желтолицый, без усов и бороды, он сильно смахивал на старуху. Выражение лица его было спокойным и даже счастливым, будто он и в самом деле уснул после тяжелой работы.

— Мертвый? — спросил Коньков женщину с медицинской сумкой.

— Да, — ответила она. — По всей вероятности, смерть наступила естественным образом.

— Почему?

— Не обнаружено никаких побоев, даже видимых ушибов нет.

— Следов возле него не было? — спросил Коньков Кялундзигу.

— Нет, понимаешь. Такое дело сам Гээнта оставил. Его следы. Больше следов не было.

— Зато вы натоптали здесь будь здоров.

— Не страшно, понимаешь. Все следы наших людей можно определить. Ее следы тоже отличить можно, — кивнул Кялундзига на фельдшерицу.

— Ладно. Ну-ка отойдите к берегу, я посмотрю, — сказал Коньков.

Все удэгейцы были обуты в олочи, мягкую обувь из рыбьей кожи, с загнутыми носами. На фельдшерице были резиновые сапожки.

Коньков осмотрел сперва обувь удэгейцев, потом следы возле Гээнты.

Следы самого Гээнты, оставленные маленькими, словно детскими, олочами, шли от оморочки никем не затоптанные. Не обнаружив ничего подозрительного, сфотографировав и следы, и оморочку, и самого сторожа, Коньков спросил фельдшерицу:

— Как полагаете, отчего смерть наступила?

— Думаю, от разрыва сердца, — ответила та.

— Какой разрыв сердца? — проворчал старик-удэгеец с жиденькой бороденкой. — Сердце веревка, что ли? Как может сердце разрываться? Кто его тянул? Собачки, что ли?

— А вы как думаете, отчего он помер? — спросил его Коньков.

— Его смерть приходил, — твердо ответил старик.

— Пра-авильно, — усмехнулся Коньков. — Как вас звать?

— Арсё, — ответил за старика Кялундзига. — Он у нас самый старший охотник.

— Все еще охотитесь? — удивился Коньков.

— А почему нет? — спросил Арсё.

— Сколько же вам лет?

— Не знай. Если человек здоровый, зачем года считай?

— Пра-авильно, — подтвердил опять Коньков, улыбаясь. — Значит, смерть пришла, он и помер. А зачем же он сюда приехал помирать, на эту косу? А?!

— Тебе не знай, что ли? — удивился Арсё.

— Нет, не знаю.

— Здесь сопка Банга стоит, — Арсё указал на прибрежную высокую сопку с голой вершиной. — На вершине его живет дух охотника Банга. Его знает дорогу туда, — указал он рукой на небо.

— Куда это туда? — спросил Коньков.

— К предкам, понимаешь, — ответил Арсё. — Банга отводит туда душу охотника, который помирать сюда приходил.

— А как же тело? — спросил Коньков, еле сдерживая улыбку.

— Тебе не знай, что ли? — переспросил Арсё.

— Нет, не знаю.

— Тело охотника отвожу я.

— И ты знаешь туда дорогу?

— Конечно, знай, — ответил Арсё без тени колебания.

— И повезешь туда Гээнта?

— Завтра повезу такое дело.

— И можно посмотреть?

— А почему нет?

— Н-да… приду посмотрю, — Коньков обернулся к фельдшерице: — Вы смогли бы свезти его на вскрытие?

— Сейчас и повезем, — ответила та.

— Надо обернуться до вечера, — сказал Коньков. — Мне нужен акт смерти, причины.

— К вечеру привезем! — ответила фельдшерица.

— Как мотор, надежный? — спросил Коньков Голованова. — Успеют обернуться?

— Сотня километров туда, сотня обратно, — ответил за него Кялундзига. — Успеем такое дело.

— Ты мне нужен здесь, — сказал Коньков Созе. — А с фельдшером поедет Голованов. Стариков завезти в поселок.

— Есть такое дело! — ответил Кялундзига.

— Ну, действуйте!

Старики бережно подняли Гээнту и понесли его, как младенца, в лодку. Между тем Голованов стащил в воду его оморочку и причалил ее к большой лодке. Все они уселись и поехали.

На косе остались Коньков и Кялундзига.

— Соза, мне надо поговорить с вашим человеком, который хорошо знал бригадира лесорубов Чубатова. Есть у вас такой?

— А почему нет? Здесь, возле сопки, живет пасечник Сусан. У него часто бывал Чубатов.

— А далеко ли заготовлял Чубатов лес?

— Километра три отсюда. Все здесь. Вон лодка. Пожалуйста, в момент объедем такое дело, — Кялундзига даже улыбался от услужливости.

— А Сусан видел лесорубов? Знал, как они лес заготовляли?

— Сусан все знает.

Это воодушевление передавалось и Конькову, он тоже улыбнулся:

— Тогда вези меня к Сусану.

8

Они переехали на другой берег и причалили в укромной бухточке. Поднялись по тропинке на пустынный откос: перед ними лежал брошенный поселок лесорубов — забурьяневшие улицы, дома с выбитыми окнами, с раскрытыми дверями, с покосившимися крыльцами, сквозь выщербленный настил которых прорастали буйные побеги маньчжурского ореха да аралии с длинными перистыми листьями.

— Ничего себе картинка! — Коньков присвистнул и выругался. — Прямо как Мамай прошел. А где же люди, жители поселка? Ведь не передушили их? Ведь не повымерли от чумы?

— Лесорубы переехали в новый поселок, — ответил Кялундзига. — Далеко отсюда. Километров пятьдесят будет. А этот бросили.

— Почему? Дома крепкие, тайги вокруг много. Зачем же такое добро бросать? Смотри, какие дебри вокруг. Ноги не протащишь!

— Эту тайгу нельзя брать.

— Да почему? — повысил голос Коньков.

— А все потому… Я ж тебе говорил: кедры порубили, ель да пихту взяли. Остались ильмы, да ясень, да орех. Они тяжелые, их сплавлять нельзя — тонут. А дороги нет. Такой порядок завели.

— Ничего себе порядок! Заломали, захламили тайгу, бросили хороший поселок и поперли на новые места. Рупь кладем в карман — червонец в землю втаптываем. Порядок!

— Ты что, первый раз видишь такое дело? — с усмешкой спросил Кялундзига. — Разве там, на Бурлите, не такое ж дело?

— Я там уже пять лет не был…

— Какая разница?

— Так в том-то и беда, что годы идут, а безобразия эти повторяются. Как увидишь — всю душу переворачивает.

— Такое дело запрещено законом. Точно говорю! Это выборочной рубкой называется. Ты кто? Ты есть человек закона. Правильно говорю?

— Ну? — согласился Коньков.

— Вот и запрети такое дело.

Коньков только рукой махнул с досады:

— Эх, Соза! Наивный ты человек… Как ребенок.

— Я ребенок? А ты большой? Тогда поясни, почему такое дело видишь, ругаешься, плюешься, а наказать за такое безобразие не хочешь?

— Ну кого я накажу? Да разве мне этот леспромхоз подчиняется? Я только за жуликами гоняюсь да за хулиганами.

— А разве такое дело не хулиганство, понимаешь?

Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.

И вдруг навстречу им невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.

— Откуда он взялся? — удивился Коньков.

— А это пасечник наш, Пантелей Иванович, — сказал Кялундзига.

— Ты же говорил, что пасечник — удэгеец!

— Это старший над ними.

Они поравнялись с пасечником, поздоровались.

— Мы к вам по делу, — сказал Коньков. — Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?

— Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь — мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!

И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.

— Пантелей Иванович, как вы тут живете? — спросил Коньков. — Страшно, поди?

— Привыкли. А чего бояться?

— Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?

— Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След — фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.

— И вы видели тигров? — спросил Коньков.

— Частенько. Иной раз идешь и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.

— Так ведь бросится со спины-то?

— Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу, будь здоров. Он это чует.

— Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, — сказал Коньков усмехаясь.

— Да вроде того, — охотно согласился тот. — Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю, — это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, — идет, рассказывает да посмеивается.

Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним — куча свежих стружек. А над верстаком на бревенчатой стене висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.

Пожилой удэгеец с седеющей короткостриженой головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.

— А вот вам и Сусан, — сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.

Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.

— Рыбачил? — спросил Кялундзига, кивнув на икру.

— Худо совсем, — ответил Сусан, — утром ходил — всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы[3] не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?

— Да у тебя и собачек-то нет, — сказал Коньков. — Тигр утащил, говорят?

— Ай, беда! — покачал головой Сусан. — Куты-мафа[4] вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал медведь. Ружье взял. Выбегаю — нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю, след у ручья. Большой! Куты-мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.

Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:

— Алимдя! Кушать давай! Га!

Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по-удэгейски.

— Все давай! Все! На стол неси. Га! — покрикивал Сусан.

Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.

Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-мафа, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.

— А у вас служба поставлена, — сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.

— Женщина свое дело знает, — заметил Кялундзига. — Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.

— Почему?

— Учил ее плохо. Вот и виноват, — посмеивался Кялундзига.

— Что за мясо? — спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.

— Кабан, — ответил Сусан.

— Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?

— Ага! — радостно закивал Сусан.

— Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, — сказал Коньков и засмеялся.

— Сондо! Нельзя, — строго сказал Сусан.

— Сондо, сондо! — подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.

— Что это значит? — спросил Коньков.

— Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, — пряча улыбку, сказал Кялундзига.

— Нельзя, нельзя, — всерьез подтвердил Сусан. — Куты-мафа ходи здесь, там и слушай, — указал он на лесные заросли. — Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, — с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.

— Разве он по-русски понимает? — пытался отшутиться Коньков.

— Куты-мафа все понимает, — Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.

— А ты знаешь, здесь на реке Гээнта умер? — сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.

— Конечно, знай, — невозмутимо ответил тот.

— Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? — с надеждой спросил Коньков.

— Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, — ответил Сусан и добавил: — Сондо!

— Почему? — с досадой спросил Коньков.

— Зачем мешать такое дело? — сказал Сусан.

— А кто виноват в его смерти?

— Никто.

Разговор зашел в тупик.

Конькову помог Кялундзига:

— Сусан, — сказал он, — когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?

— Не знал такое дело, — согласился Сусан.

— Значит, ты можешь рассказать капитану, о чем вы говорили.

— Такое дело могу рассказать.

— Пра-авильно, Сусан! Мне и не надо знать, что он умирать шел, — обрадовался Коньков. — Ты расскажи, что он тебе насчет лесного склада говорил?

— Говорил — беда! Склад загорайся…

— А что он про своего начальника говорил? Про Боборыкина? Не ругал его?

— Зачем ругай? Хороший, говорил, начальника, водку давал. Сам уходи на запань, Гээнта лег юрта покурить, засыпал немножко.

— Погоди! — остановил его Коньков. — Скажи мне, Гээнта наркотик курил?

— Курил такое дело, если кто-нибудь давал.

— Понятно… Ну, так что дальше было? Уснул он в юрте…

— Уснул немножко. Трубочка его падай изо рта — пожар делай. Проснулся Гээнта — юрта гори, склад гори… Ай, беда! Его ходил оморочка, брал шест и толкай, толкай до сопка Банга. Помирать надо. Тут, говорит, все болит. Шибко болит! — Сусан прижал ладонь к груди. — Плохо делал. Надо Банга просить, чтобы шибко не наказывал его.

— А это что за Банга? — спросил Коньков Кялундзигу.

— Есть такое удэгейское поверие или сказка, — ответил тот. — На вершине той самой сопки Сангия Мама́, наш главный бог, вырыл чашу и наполнил ее водой. Озеро там, понимаешь. И будто в том озере, на дне, есть небесные ракушки — кяхту́. Кто эти ракушки достанет, тот будет самый богатый и сильный, как Сангия Мама, И вот смелый охотник Банга решил достать кяхту для своей невесты Адзиги. Он нарезал ремни из камуса, сплетал лестницу и влез по скале на ту сопку. Озеро там глубокое, и вода будто ядовитая. Мне геологи говорили. И вот Банга нырнул на дно за кяхту и не вынырнул. Старики так говорят — Сангия Мама взял Банга к себе, потому что он был храбрый и честный. И с той поры Банга живет на большом перевале в самых лучших лесах и отводит туда души умерших охотников. Вот почему старики, когда подходит смерть, идут к сопке Банга.

— А что же невеста его? — спросил Коньков.

— Адзига? Она, понимаешь, пришла к сопке и стала стучать в нее кулаками. Кричала, плакала, просила Сангию Мама отпустить Банга. Много плакала, в реку превратилась и все еще и теперь стучится в сопку, шумит.

— Н-да… — Коньков только головой покачал. — Сусан, а бригадира Чубатова ты знаешь?

— Конечно! Хороший человек. Бывал у меня. Гость богатый…

— А ты видел, как он плоты вязал?

— Видел такое дело.

— Откуда он брал топляк? Как из воды он лес доставал?

— Кран приходил. Люди были. Наши охотники тоже помогай такое дело. Чубатов всем деньги давал. Хорошо платил! Пиво привозил! Целая бочка! Хорошо. Все пили! Его наши люди называют «лесной король».

— Вы ему выделяли людей? — спросил Коньков Кялундзигу.

— Специально нет. Я слыхал, что он топляк подымал. Ну, кто из охотников был свободен, помогал. Зимой лошадей давал, бревна вывозить на санях.

— А Боборыкин не давал ему леса со склада?

— Я не знай, — ответил Сусан.

— Ну что ж, спасибо и на этом, — сказал Коньков, вставая, и хозяйке: — Спасибо за угощение! Все было вкусно.

Та согласно кивнула головой и выпустила целый клуб дыма изо рта.

— Куда теперь поедем? — спросил Кялундзига.

— Заедем на место заготовки… На протоку Долгую. А потом к Боборыкину, на склад.

9

На лесной склад приехали уже в сумерках. Их поджидал Голованов; он сидел на берегу возле удэгейского бата, на котором отвезли Гээнту, курил.

— Успели застать врачей? — спросил его Коньков.

— Застали.

— Что ж врачи сказали?

— Говорят, разрыв сердца. Перетрудился. Оно, конечно… На шесте вверх по реке дойти туда не шутка. К тому ж он был выпивши. Вот оно и не выдержало, сердце-то.

— Вот что, мужики, — сказал Коньков, беря под руки Голованова и Кялундзигу. — Положа руку на сердце скажите мне откровенно: сколько надо заплатить, чтобы снять плоты, то есть разобрать их и перегнать через перекаты?

— Осыпь ты всех золотом — и то не успеют перетащить до морозов, — ответил Голованов.

— А ты что скажешь, Соза Семенович? Ведь району позарез нужен этот лес. В степи живут люди. Вы понимаете?

— А почему нет? Конечное дело… Но помочь может только Сангия Мама, — усмехнулся, — если пошлет много хороших дождей. Но я, понимаешь, не Сангия Мама. Помочь не могу.

— Жаль, очень жаль, — сказал Коньков.

Из уцелевшей дощатой конторки вышел к ним Боборыкин. Он опять держался с достоинством, — в тех же хромовых сапожках, при галстуке, и щеки сияют, будто луком натерты.

— Слыхали, капитан? Умер Гээнта, своей смертью умер, — Боборыкин шумно вздыхал, с сожалением качал головой. — Жаль старика! Такой был добрый, безропотный человек.

— Ага, пожалел волк кобылу, — ответил Коньков.

— Я вас не понимаю, — брови Боборыкина поползли на шишковатый лоб.

— Пойдемте в контору, я вам растолкую, — и, обернувшись к Кялундзиге, сказал: — А вы ступайте домой. Не ждите меня.

— Ночевать приходи! — сказал Кялундзига.

— Приду, обязательно, — и опять Боборыкину, повелительно указывая на конторку: — Прошу!

В дощатой конторке, похожей на ящик, поставленный на торец, был маленький столик, железный сейф с документами и две табуретки. Они сели за столик на табуретки, нос к носу.

— Ну так в чем вы меня обвиняете, капитан? — спросил Боборыкин с терпеливой готовностью выслушать все что угодно.

— Вы были пособником смерти человека.

— Какого человека? Того самого? — кивнул он в сторону реки.

— Да. Вашего сторожа.

— Но вам же сказал Голованов: Гээнта умер естественной смертью. Так решили доктора. Экспертиза! — с горьким укором растолковывал Боборыкин.

— Вы с ним пили?

— Выпивал. Ну так что? Водка же не яд.

— А кто ему давал эту смесь? Вы? — Коньков вынул трубочку Гээнты. — Это что?

— И что? На той хреновине тоже остались отпечатки моих пальцев? — горько усмехнулся Боборыкин.

— Мы докажем это иным путем. Это ваш наркотик.

— Нет, не мой. И ничего вы не докажете: Гээнта мертв.

— Ну, это мы еще посмотрим!

— А чего смотреть? Дело кончено.

— Скажите, какой проворный! Думаете, все концы упрятали в воду?

— Не надо сердиться, капитан. Мне прятать нечего. Я весь тут. Что вас интересует — все выложу начистоту.

— Какой вы старательный и чистосердечный, — криво усмехнулся Коньков.

— Опять сердитесь. Значит, вы не правы, капитан. А я вот спокоен, значит, прав. Ну, что вам дался этот Гээнта? Умер старик, смерть подошла, вот и умер. И не надо клепать мне дело. Ведь не за этим вы сюда приехали.

— И вы знаете, зачем я приехал?

— Знаю или догадываюсь… Не все ли равно. А приехали вы затем, чтобы найти виноватого — кто посадил плоты и оставил без леса целый район?

— Кто же?

— Известно. Иван Чубатов, наш «лесной король».

— И за что избили его — тоже вам известно? И кто?

— Конечно. Избили его рабочие. За то, что он их оставил фактически без зарплаты.

— И сколько вы продали ему леса и по какой цене? Это вы тоже скажете?

Боборыкин огорчительно развел руками:

— Этого я вам не скажу, капитан.

— Ну что ж, другие скажут.

— Капитан, вы же опытный человек. Неужели я похож на мелкого жулика, который днем, со своего лесного склада будет отпускать лес налево?

— Мудер, мудер. Но смотрите, не перемудрите.

— Капитан, я простой советский труженик. Единственно, что мог бы я недоглядеть, это либо излишки на складе, либо недостачу. Такое бывает. Но склад сгорел. Теперь все, что есть в бумагах, — он прихлопнул лежавшую на столе папку ладонью, — то и было на самом деле. Но я человек откровенный — все, что вас интересует, расскажу.

— Почему Чубатов запоздал со сплавом?

— По причине собственной алчности. В июле еще держалась в реке хорошая вода. Лес был у них заготовлен, тысяча с небольшим кубов. Ребята торопили его со сплавом. Но на него жадность напала. Мало тысячи — две пригоним!

— С чего бы это охватила его такая азартность?

— А-а? Видите ли, капитан, была при нем одна особа, которую он грозился озолотить.

— Дарья? Ваша бывшая жена?

— И это вы знаете, — утвердительным наклоном головы он как бы упреждал очередные вопросы на эту тему. — Хорошо с вами беседовать, капитан. Не надо отвлекаться на пустяки. Итак, о деле. К примеру, пригони бригада тысячу двести кубов леса — каждый получает тысячи по две рублей на руки. А если две тысячи кубов? Тут оборот другой, особенно для бригадира: во-первых, двадцать пять процентов премиальных, да столько же за бригадирство, да плюс к тому сплав, себестоимость… Ну, Чубатов рассчитывал заработать тысячи четыре чистыми. Вот он и договорился с работниками запани: пригнали они кран и пошли ворочать — почти месяц таскали топляк. Плоты связали тяжелые, а тут еще вода спала. Они и остались на мели.

— А вы в этой ловле не участвовали?

— Мне-то она зачем? Я не охотник до больших денег. А деньги он кидал большие. Платил всем направо и налево, угощал, поил… Широкая натура! Все, мол, время спишет. Победителей не судят. Вот что он теперь скажет? Каким голосом теперь он запоет? Кто ему спишет такие деньги на топляк? А там еще тросы, канаты, сбруя, лошади! Он одних саней да подсанок у Голованова взял, поди, на полтыщи рублей. И все под голую расписку. Кому нужны теперь эти расписки? Подай накладные. А где их взять? Ох, не завидую я Ивану Чубатову. Не завидую…

10

Чубатов выписался из больницы на третий день здоровым и веселым, как сам про себя любил говорить. Кровоподтеки на скулах и щеках теперь сходили за бурые пятна неровного загара; волосы вились и путались на ветру, кожаная курточка туго обтягивала плечи, ноги сами бегут. Держи, а то расшибуся!

В таком-то бесшабашном состоянии духа мигом просквозил он вечереющими улицами пыльного Уйгуна, вышел на луговой откос, где на берегу небольшого озера стояли новые двухэтажные дома, постучался в торцевой подъезд, где жила Даша. Сверху в окно выглянула старуха, сказала весело:

— Эй ты, король червей! Эдак ты своим чугунным кулачищем и дверь в щепки разнесешь.

— А где Дарья?

— Ды где? Чай, на работе. Отчет гонит. У них же конец месяца.

— Фу-ты ну-ты, лапти гнуты… — Чубатов спрыгнул с крыльца и помотал к центру города.

Дашу застал он в райфо за конторским столом. Она как-то торопливо, словно чего-то испугавшись, спрятала свои бумаги в стол и, не целуясь, не обнимаясь, хотя в кабинете за другими столами никого уже не было, повела его за руку, как маленького, на выход..

— Ты чего, иль не рада мне, изумруд мой яхонтовый? — опешил Чубатов.

— Пойдем! Начальник еще здесь. Может выйти в любую минуту.

Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где в окнах уже вспыхнули огни. Тишина и пустынность. Даша, взяв его под руку, все так же торопливо уводила подальше от своей конторы.

— Ты говорила с начальником райфо? — спросил Чубатов, догадываясь о какой-то неприятности.

— Говорила. Его как будто подменили. Или кто настроил, не знаю…

— А что такое?

— Показала ему твои расходные списки, он и не смотрит. Это, говорит, не документы.

— Что он, с луны свалился? — гаркнул Чубатов, останавливаясь. — Я ж по ним пять лет отчитывался!

— Пойдем, пойдем же! — тянула она его за руку. — Еще не хватало, чтобы к нам зеваки стали подходить.

— Да чего ты боишься?

— Я ничего не боюсь. Пошли! — увлекала она его за собой. — По дороге и поговорим.

— Что с ним? Какая муха его укусила?

— Не знаю. Какой-то он дерганый. Кричит! Что вы мне подсовываете? Это не твои расписки. Четырнадцать тысяч рублей по филькиной грамоте я не спишу!

— Я же меньше десяти тысяч ни разу не расходовал. Ни разу! — повысил голос Чубатов.

— Да не ори ты, господи! — Даша оглянулась, нет ли кого.

— А пригонял я по тысяче двести, по полторы тысячи кубов, — грохотал Чубатов, не обращая внимания на ее одергивания. — А теперь я заготовил две тысячи. Разница!

— И я ему это же говорю. А он мне — вот когда пригоните их в Уйгун, тогда и расходы спишем.

— Я ему что, Сангия Мама? Удэгейский бог?! Дождем я не повелеваю и рекой тоже.

Они приостановились возле освещенного ресторанчика, откуда доносилась приглушенная музыка.

— Зайдем, Дашок! В этой больнице кормили меня кашей-размазней и пустой похлебкой. В брюхе урчит, как на речном перекате.

— Я тоже проголодалась, — согласилась она. — Сегодня толком и пообедать не пришлось. Торопит начальник с месячным отчетом.

В ресторане публика еще только набиралась, но оркестр уже сидел на своем возвышении справа от входа. Увидев Чубатова, оркестранты заулыбались и оборвали какой-то ритмический шлягер. Черноголовый худой ударник с вислым носом привстал над барабаном, грохнул в тарелки и крикнул:

— Да здравствует «лесной король»!

И оркестр с ходу, по давнему уговору, рванул «Бродягу». Это был входной музыкальный пароль Чубатова, который он всегда щедро оплачивал.

— Спасибо, ребята! — трогательно улыбнулся Чубатов и протянул им пятерку: вынул ее из заднего кармана, не глядя, как визитную карточку.

Присаживаясь за столик, Даша сказала ему:

— Ты шикуешь, как будто уже премию получил.

— А-а, помирать, так с музыкой, — скривился Чубатов и жестом позвал официантку.

Та поспела одним духом.

— Значит, фирменное блюдо — изюбрятину на углях, ну и зелени всякой, сыру… Ты что будешь? — перегнулся к Даше.

— Как всегда, — ответила та.

— Тогда все в двойном размере. Бутылочку армянского и две бутылки «Ласточки».

Официантка, стуча каблучками, удалилась.

Даша опять озабоченно свела брови и подалась к Чубатову:

— Я говорю ему — лес заготовлен, в плоты связан. Никуда не денется! И кто его там возьмет? Кому он нужен? Медведям на берлоги?

— А он что?

— И слышать не хочет. Меня, мол, этот лес не интересует, поскольку я финансист и слежу за соблюдением закона.

— Что ж такого сделал я противозаконного? — вспыхнул Чубатов.

— И я ему то же. Расходы, говорю, не превышают нормативный коэффициент. А он мне одно твердит — подайте накладные. Где наряды? Где оформленные заказы? Ну, ведь не скажешь ему, что на брослый топляк наряды водяной не выпишет. И накладные не подпишет. Лучше об этом топляке и не говорить.

— Почему не говорить?

— Потому что он может подумать бог знает о чем. Скажет, чем вы там вообще занимались?

— Да, пожалуйста, пусть расследуют. Мне скрывать нечего. Но что-то он утвердил? Какие расходы считает он оформленными?

— Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.

— Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме? Намекала, что с председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!

— Говорила, говорила… Не действует. Боюсь, что они уже виделись с председателем… и договорились.

— Не может быть! — воскликнул Чубатов.

— А-а! — она только рукой махнула.

Подошла официантка, поставила на столик бутылку коньяка и две бутылки приморской минеральной воды «Ласточка», поставила тарелки с огурцами и красными помидорами, сыром, спросила:

— Еще ничего не надо на закуски?

— Потом, потом, — сделал ей знак Чубатов, не глядя.

Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше:

— А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?

— Нет, Ваня… Он даже грозился по твоему адресу. Уголовное дело, говорит, в пору заводить.

— Ну уж это — отойди прочь! Он еще мелко плавал. — Чубатов налил коньяку в рюмки: — Ладно, хватит о делах… Давай выпьем! — поднял рюмку. — Все-таки мы с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая моя касаточка! За тебя.

Выпили…

Закурил, говорил бодрясь:

— Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с тобой разгуляемся. Мы еще на солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ. Там сейчас бархатный сезон, осень золотая, море синее…

— На какие шиши съездим?

— Достану я денег. Экая невидаль — деньги. Суета и прах — вот что такое деньги.

— Где ж ты их возьмешь?

— Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову? А?! Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин… Что ж ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он две даст, если попрошу.

Даша молчала, коротко глядя перед собой.

— Ну, выпьем за море! — чуть подтолкнул он ее в плечо. — За синее, за черное! Будет у нас еще праздник, будет!

Он налил по рюмке, выпили.

— Давай потанцуем!

Только он встал, подал Даше руку, не успели от стола отойти, как оркестр опять грянул «Бродягу». И оркестранты, и посетители обернулись к Ивану Чубатову и стали просить его:

— Иван, спой!

— Ваня, песню!

— Оторви и брось!

— Гитару ему, гитару!

Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то изменился в лице, побледнел весь, поднялся на оркестровый просцениум, ударил по струнам и запел:

О, Сангия Мама! Сангия Мама!
Я поднялся к тебе на большой перевал…
Я все ноги разбил, я все путы порвал…
Я ушел от людей, я им вечно чужой —
С независимым сердцем и вольной душой.
О, Сангия Мама! Сангия Мама!
У тебя на вершинах кочуют орлы
И снега не затоптаны — вечно белы.
У тебя без прописки живи — не тужи,
И не надо в награду ни лести, ни лжи…
Даша слушала, повернувшись от столика, глядела на Чубатова широко раскрытыми блестевшими от возбуждения глазами и не замечала, как навертывались слезы и катились по щекам ее.

11

Иван Чубатов считал себя временным жителем Уйгуна. Он жил здесь месяца два, от силы три, остальное время в тайге, да еще в Приморске. Такая сезонная маета ему, кочевому человеку, была по душе. В Приморске он снимал комнату на Пекинской улице в бывшем китайском квартале, где, по рассказам, когда-то темные замкнутые дворики оглашались пьяными криками и визгливой музыкой из ночных притонов.

Его воображение рисовало потешные картины шумного портового города той стародавней поры — веселые ватаги заморских матросов в окантованных бескозырках с бантиками на боку, в черных блестящих смокингах морских капитанов с шикарными красавицами в злаченых ложах двухъярусного ресторана «Золотой рог»; а в ночных шалманах китайского квартала на низеньких сценах, освещенных разноцветными фонариками, китайские да японские танцовщицы в красных кимоно с роскошными опахалами-веерами из черных страусовых перьев — точь-в-точь какие висели у него прикнопленные на стенах, выдранные из старых японских журналов — всю ночь напролет танцевали свои загадочные и влекущие танцы.

«Над городом ветра и снега прибой, и всходят над городом рыжие луны… А ты мне приснилась желанной такой, как в белом наряде голландская шхуна». Любил он декламировать где-то прочтенное и переиначенное им четверостишие. Он был непризнанным поэтом и посему часто жил в иллюзорном мире.

Эта привычка к сочинительству и беззаботной жизни появилась у него на флоте. Тамбовский парень, окончивший строительный техникум, попал на Тихий океан в начале шестидесятых годов, когда стихия сочинительства от расхожих анекдотов до забористых частушек и дерзких песенок под нехитрое бренчание гитары охватила и старого и малого. Столичные менестрели и барды, как полые воды, как зараза, проникали без всякого на то дозволения в самые отдаленные и глухие места провинции, вызывая к дерзкому сочинительству бесчисленных поклонников и подражателей. Ражий и музыкально одаренный парень Иван Чубатов, поклонник Джека Лондона и Булата Окуджавы, быстро научился перекладывать на музыкальный речитатив под гитарный аккомпанемент забавные матросские пародии на классиков: «Дела давно минувших дней, как в довоенной обстановке. Владимир с ротою своей однажды завтракал в столовке». А потом и сам стал сочинять.

С той поры и повело его на уклонение от службы, как сам он говаривал. Мичманская карьера сверхсрочника закрылась перед ним из-за «потери авторитета, в результате безответственных выступлений на неорганизованных вечерах». Демобилизовался в звании старшины первой статьи.

Поступил в пединститут и два года усердно посещал лекции и литературные кружки при всех газетах и даже при Союзе писателей. Стихи его называли традиционными, слишком простыми, говорили, что теперь так не пишут, что поэт эпохи НТР должен видеть мир иррациональным, сдвинутым с места и даже перевернутым вверх дном. Везде одни пятна да углы. Даже груша имеет три угла. А у вас, мол, гейши да голландские шхуны. Старо.

Не выдержал Иван литературной бурсы, перешел на заочное отделение и подался на краболов. Сезон целый прожил в этом плавучем гареме, как зовут краболовное судно моряки. Триста пятьдесят красавиц и дурнушек, собранных со всех концов света, приехали сюда не столько ради накопления денег в долгом рейсе, сколько при тайном намерении найти счастье хоть в море и кончить мыкать свое одиночество. Бедные доверчивые души! Разве знали они, что на краболове их собираются многие сотни на двадцать мальчиков команды, среди которых большая половина отпетых мерзавцев по части клубнички, как говаривали в старину. Нагляделся там Иван на потешные развлечения, наслушался проклятий и рыданий.

В тайгу потянуло, где вековая тишина… Увы, и там ее не нашел. Сперва подрядился строить поселок лесорубов в должности мастера. Вспомнил свою первую профессию. Рабочие подобрались — ух! Едят за двух, за день отсыпаются, а ночью слоняются. То теса нет, то кирпича нет, то извести, то цемента. Не работа, а сплошные страдания да выколачивание материалов и поиски рабочих. Не успеешь нанять его, глядь — он уже рассчитывается. Вот здесь, в тайге, Чубатов и присмотрелся к редким старателям вольных лесозаготовок. А через год и сам стал брать подряды от Уйгунского района.

Эта работенка пришлась ему по душе. Здесь все зависит от самого себя, от собственной расторопности и смекалки. И потом великое дело — воля. Отработал в тайге семь-восемь месяцев, и свободен, как птица. Достаток позволял и в Приморске жить, и на Кавказ слетать, а то в Крым. Да куда хочешь! Ему пути не заказаны. Душа веселья просит — веселись. Учиться хочешь уму-разуму? Учись. Правда, с этим делом он не больно продвинулся — за пять лет заочного студенчества успел подняться до четвертого курса.

А куда с этим делом торопиться? В педагоги Иван не рвался. Хотя Даша не раз и намекала ему: пора, мол, костям на место. К Дарье привязался как-то нечаянно. В прошлом году пришел отчитываться в райфо и в коридоре встретился с ней: на плечах ее зеленый в красных бутонах японский платок, по нему целый водопад распущенных черных волос аж до пояса и с лица хоть картину рисуй — эдакая волоокая душечка, улыбка во весь рот и зубы ровные, как кукурузный початок. С ходу предложил ей полет на Кавказ с остановкой в лучших отелях Черноморского побережья. Она только рассмеялась и, как-то внезапно изменившись, хмуро посмотрела на него и пошла к себе в кабинет. На пороге он догнал ее: «Послушайте, я вовсе не шучу. Вы мне очень нравитесь». «Оставьте меня с вашими глупостями! Покоритель сердец…» — и сердито захлопнула дверь перед его носом.

Чубатов узнал потом, что у нее не ладилось с мужем и она хлопотала о разводе.

Теперь Даша не на шутку была расстроена внезапными угрозами начфина и чуяла, что здесь кто-то умышленно заваривает кашу. Уж не бывший ли муженек ее старается? У него в районе осталось много влиятельных дружков, и он человек мстительный.

Чубатов успокаивал ее, обещал сходить с самого утра к председателю райисполкома и все уладить. Они же почти друзья. Сколько раз выручал их Чубатов с лесом! Неужели они оставят его в беде. Да быть этого не может!

Успокаивал ее, а у самого кошки на душе скреблись. Он даже созвонился с Лелечкой, с секретаршей, просил устроить так, чтобы никого с утра у председателя не было:

— Вообрази на минуту, что к тебе придет сам Бельмондо!

— Все будет как по заказу! — ответила та.

И слово сдержала. Она встретила его на пороге приемной — светленькие завитушки, белая кофточка, подпоясанная узким черным ремешком, и коричневые брючки.

— Все как по заказу! — повторила она ту же самую фразу, протягивая ручку. — Хозяин на месте.

— Один?

— А как же! К нему сунулся было председатель райпотребсоюза, а я ему — номер занят. Ха-ха-ха! Он говорит: я подожду. А я ему: ждите, с минуты на минуту «сам» придет. На секретаря намекнула. Приятной компании, говорю, втроем. Он сразу на попятную. Извести, говорит, когда горизонт прояснится. Ха-ха-ха!

— Молодец, Лелечка! Я тебе привезу из Крыма коралловые бусы.

— За эти бусы мне Дашка глаза выцарапает.

— Хорошо. Прихвачу еще защитные очки.

— По мне так лучше песню. Говорят, вчера ты здорово пел.

— Ну что ж, песню так песню. Я в долгу не останусь, — он потрепал ее королевским жестом по волосам, по щечке и прошел к председателю в кабинет.

Тот встретил его как брата и — руки вразлет, словно обниматься шел:

— Иван Гаврилович! Рад видеть, рад. Проходи к столу, дорогой, — председатель исполкома еще относительно молодой, но грузный человек с двумя подбородками, одетый в светлый костюм, цвета какао с молоком, предупредительно поздоровавшись, усаживал гостя: — Вот сюда, в кресло. Давненько не виделись, давненько, — говорил и все улыбался, садясь на свое председательское место.

— Обыкновенное дело, Никита Александрович. Наши рейсы дальние, — отвечал и Чубатов, так же вовсю улыбаясь. — Мы, как моряки, в большом каботаже.

Каждый из них под этой улыбкой прятал тревогу, поэтому глаза их смотрели пытливо и настороженно: чем ты меня огорошишь?

— В этом году вы что-то припозднились, Иван Гаврилович.

— Зато взяли две тысячи кубов, Никита Александрович.

— Это хорошо… А где же плоты?

— К сожалению, все еще там… На месте.

— Жаль, жаль…

Улыбки кончились, лица потухли. Председатель взял сигарету, протянул пачку Чубатову, закурили…

— Мы просто задыхаемся без твоего леса. Завьялов каждую неделю звонит — у него в зиму новый коровник строится. Столбы, перекладины — весь каркас поставили из железобетона, а стены бревенчатые, по типу шандоров. Ну и сам понимаешь… Стала стройка.

— Я для него четыреста кубометров заготовил.

— Он тебе в ножки поклонится, — Никита Александрович в упор и строго посмотрел на Чубатова. — Но как доставить эти кубометры? Ты можешь что-то предпринять? Ну хоть посоветуй!

Чубатов, потупясь, тяжело выдавил:

— Боюсь, что до весны лес не притянем. Дорог нет. Осталось только одно — ждать большой воды.

— То-то и оно… — Никита Александрович побарабанил пальцами об стол, отрешенно глядя в окно. — Вот так номер! И как ты ухитрился обсушить плоты?

— Кто знал, что в августе будет засуха? А весь июнь-июль вода держалась высоко. По нашей-то нужде не хотелось налегке возвращаться.

— Так-то оно так. Да вот видишь, что получилось. Где твои люди-то? Вербованные?

— Четверо на запани остались, шесть человек подались в леспромхоз. А двое где-то здесь болтаются. Для связи — на случай, если деньги дадите.

— Окончательный расчет, что ли? Откуда взять деньги-то? Мы же не можем твой лес на баланс поставить? Он пока ничей… Обесценен. Вот когда пригоните его, тогда будет и окончательный расчет, и премиальные, и все такое прочее.

Чубатов, слушая эти слова, все ниже опускал кудлатую голову. Потом сказал с глухой обидой:

— Вот не ожидал, Никита Александрович. Но хоть расходы списать по заготовке леса сможете? — Он достал из кармана толстый бумажник, раскрыл его, положил на стол.

Здесь было множество мятых бесформенных расписок, сделанных на тетрадных листках, на блокнотных листочках и просто на клочках бумаги.

— Сколько у вас расходов-то?

— Шестнадцать тысяч с небольшим. Две с половиной тысячи в райфо списали. Осталось четырнадцать.

— Подходящая сумма…

— Так ведь две тысячи кубов заготовлено! — с горечью и силой сказал Чубатов. — Я же не вру.

— Понятно, понятно! — Никита Александрович озабоченно опустил на грудь голову, выдавливая еще и третий подбородок. — Только на чей счет мы теперь запишем эти четырнадцать тысяч?

— Половину спишет райфо на зарплату лесорубам. А семь тысяч погасит Завьялов как обычно, на такелаж спишет. Я ж ему четыреста кубов заготовил!

— Но пока лесу у него нет.

— Так будет! Куда он денется? Подтвердите, что лес заготовлен. Если хотите, пошлите туда комиссию, обмерят плоты, обсчитают.

— Комиссию послать — дело нехитрое. Но финансами своими распоряжается сам Завьялов, а не я. Понимаешь?

— Понимаю, как же! Не первый год так делаем. Вы ему визируете, чтобы оплатил такелаж. Он платит, то есть принимает расходы. Лес-то ему идет. И другим занаряжаете таким же образом.

— Тебе придется самому съездить к нему и договориться, — карие глаза Никиты Александровича смотрели теперь грустно на Чубатова.

— Но, Никита Александрович, не может же Завьялов принять эти расходы без вашего разрешения, — Чубатов еле удержался на подвернувшемся упреке: «Не дурачьте же меня!»

— Хорошо. Я ему позвоню. Поезжай!

12

Василий Иванович Завьялов слыл в округе человеком широкой натуры и крепким хозяином. Он сам приехал за Чубатовым. С утра пораньше! Дарье поставил корзину красных помидоров величиной с детскую голову каждый, да трехлитровую банку ароматного меду, чистого, темного, словно янтарь, да копченой свинины. Хоть и пожилой, но еще крепкий — не ладонь, а каменная десница, лицо обветренное, загоревшее до черноты, с глубокими извилистыми морщинами, как из мореного дуба вырезано. Но сам такой обходительный, деликатный. Присел на краешек стула, будто боялся обломить его. Разговор вел легкий, утешительный:

— Это хорошо, что вы надумали съездить в отпуск куда подальше. Погодка теперь хоть на Тихом океане, хоть на Черном море благоприятствует…

Чубатов, звоня ему, заикнулся насчет денег — одолжите, мол, на отпуск. «Это мы всегда пожалуйста!» — был немедленный ответ.

И Дарья, провожая Чубатова в гости к Завьялову, впервые за эти дни воспрянула духом: а что? Если сам Завьялов благоволит к Ивану, то, может, все и утрясется. У Завьялова авторитет. Он и самого начфина убедить сможет.

Но в газике Завьялов как-то погас, тяжело навалившись на баранку, насупленно молчал всю дорогу, пока выбирались из города.

Заговорил, когда вырвались на простор, в поле, сказал, не глядя на Чубатова, не скрывая горечи:

— Крепко ты нас подвел, Ваня. Мы на тебя надеялись, как на бога.

— На бога, говоришь? — вспыхнул Чубатов. — А кто засуху в августе послал? Я, что ли?!

— Мог бы и поторопиться, в июле пригнать плоты.

— А кто меня упрашивал? Заготовь сотни четыре кубов! До зимы ждать буду. Не ты ли, друг ситный?

— Я, Ваня, я. По нашей ну ладе не только попросишь — на колени станешь, молиться будешь: пошли, господи, леса, кирпича и цемента!

— Ты просил, я заготовил. Как уговаривались — четыре сотни кубов только для тебя! В чем же моя вина?

— Да разве я тебя виню? Я пла́чу. Мне коровник до зимы построить надо. Коровник на четыреста голов! Понял?

— Я ж тебе не начальник строительного треста.

— В том-то и беда, что нет у нас начальника и треста нет. Для нас, для колхозов, строить некому. И деньги есть у нас. Много денег, Ваня. У меня полтора миллиона чистых денег в банке. Хоть сейчас пускай в оборот. Полтора миллиона! Да я бы на них не только что коровник, — коттеджи всем построил бы. Но стройматериалы купить негде, нанять строить некого.

— У вас же есть областной межколхозстрой?

— А-а! — только покривился. — Это худая контора. Она может строить только дворы дорогие, сплошь из железобетона. Одно коровье место обходится в две с лишним тысячи рублей. Представляешь? Да и то на пять лет вперед ей все уже заказано и расписано. Мы стараемся строить и подешевле, и побыстрее. Упросил я ПМК-90, что геологов обстраивает: поставьте мне, говорю, только каркас для коровника. А стены я сам заполню. Построили они каркас, а стены твои в тайге, в заломе остались.

— Ты говоришь так, будто я во всем виноват.

— Да не в том дело. Извини, брат. Это я от безысходности, от тоски то есть.

Они свернули в распадок по грунтовой дороге и остановились возле недостроенного коровника. По внушительному периметру на бетонированной площадке стояли железобетонные столбы, связанные поверху единой балкой. Тут же, рядом со столбами, были сложены в четырех штабелях стальные легкие фермы для крыши. На площадке было не прибрано и безлюдно, как бывает на заброшенных стройках.

Завьялов и Чубатов вылезли из машины, подошли к железобетонному остову.

— Видишь, — указывал на пазы в столбах Завьялов. — Эти пазы оставлены для бревен. Затесывай с торцов бревна, закладывай в пазы шандором — и стены готовы. И дешево и сердито. Сами придумали. А крыша, вот она лежит, — указал он на фермы.

— Что и говорить, досадно! — сказал Чубатов. — А может, кирпичом заполнить проемы-то?

— Какой кирпич? Где он? На печки, на плиты кухонные и то не могу допроситься.

— Да, жаль, конечно. Ну, ничего… Долго ждал — подожди еще немного. Пригоним плоты. Лес тебе заготовлен, занаряжен. Так что никуда он не денется.

— Но куда я коров на зиму загонять буду?

— Ты ж только недавно построил себе коровник?

— Я его под молодняк отвел. Растем, Ваня, растем. Ты знаешь, какие у нас теперь планы на молоко и мясо? Ого-го! Дают под самый дых, только поспевай поворачиваться.

— Молоко… мясо… все это хорошо, — начал терять терпение Чубатов. — Но давай о деле поговорим. Я ж к тебе, сам знаешь, зачем приехал. Спишем семь тысяч моих такелажных расходов?

— Дак я их на что спишу? Кабы лес был, проще пареной репы. А теперь по какому каналу их пустить?

— Привет! А то ты не знаешь. По тому же самому — за приобретение леса. Четыреста кубов по тридцать рублей за кубометр — и то двенадцать тысяч стоит. А если по сорок рублей? Ну, что для тебя семь тысяч?

— А где он, лес-то? В тайге у черта на куличках?

— Дак он же заготовлен! Документы у меня есть. Прими себе на баланс. С райисполкомом согласовано.

— Милый Ваня, близится завершение года. А там — отчет! Придет ревкомиссия и спросит: а ну-ка, Василий Иванович, покажи, где твой лес хранится? А я им что? Он у Деда Мороза, в тайге на перекате?

— Погоди! Тебе звонил председатель райисполкома?

— Звонил. Говорит, Чубатов приедет к тебе, не обижай. Прими как дорогого гостя…

— А насчет семи тысяч ничего не говорил? — спросил Чубатов, меняясь в лице.

— Ни-че-го. Намекнул на такелажные расходы. Гляди, говорит, сам. Отчитаться сумеешь — действуй. А как я отчитаюсь?

Чубатов только головой покачал:

— Значит, покрывать расходы за лес отказываешься?

— Пока не могу. Не сердись, Ваня. Не могу без приказа свыше. А тысячу рублей взаймы тебе — это пожалуйста. Бери хоть на год, хоть на два. Поехали ко мне, пообедаем, и деньги получишь.

— Спасибо на добром слове. Отвези-ка меня на автобусную остановку. Не хочется мне обедать у тебя. Аппетит я потерял, — сказал Чубатов и вяло поплелся к газику.

— Ну, как знаешь…

Всю обратную дорогу до автобусной остановки ехали молча. Так и расстались — ни прощай, ни до свидания.

13

Капитан Коньков на другой день после посещения пасеки успел побывать и в леспромхозе, и на запани — никаких особых претензий к бригадиру Чубатову со стороны этих контор не было… Да, знают, что работал он на протоке Долгой, что плоты его сели, тоже знают. «А что он топляк подымал, знаете?» — спрашивал Коньков. Возможно, подымал. Это никого не удивляло. Топляку много. «За кем-то числится этот топляк?» — пытался выяснить Коньков. Нет, не числится. Ни у сплавщиков, ни у лесорубов потерь в этом сезоне нет. Баланс — вот он, в порядке. Можно не сомневаться.

«А кто кран ему выделял?» — допытывался Коньков. А никто не выделял. Работал у них кран в верховьях реки. Может быть, в сверхурочные часы или в выходные и помогали Чубатову крановщики. Тайга большая — за всем не уследишь. Да и греха особого в том нет. Не для себя же заготовлял лес Чубатов!

О пожаре на лесном складе конторщики знали и говорили без особого удивления. Такое бывает. Огонь теперь не редкость, в лесу — засуха. Словом, ничего интересного, за что бы можно зацепиться, Коньков не нашел ни в леспромхозе, ни на запани.

Возил его Голованов на удэгейском бату. Вернулись обратно к вечеру. Хотел было Коньков проверить приходные журналы лесного склада, но Боборыкина и след простыл. Удэгейцы сказали, что уехал еще с утра в город. А председатель Гээнту хоронит.

Кялундзигу нашел он возле крайнего домика, заросшего бузиной и жимолостью. Тот стоял в окружении зевак и что-то шумно доказывал маленькой старушке в цветном расшитом халате и в олочах.

Заметив Конькова, Кялундзига заговорил с ним, ища поддержки:

— Опять, понимаешь, пережитки капитализма. Сколько воспитываем — ничего не помогает. Вот какое дело, понимаешь! — у него от недоумения поползли кверху черные редкие брови, морщиня лоб.

— А в чем дело? — спросил Коньков.

— Пора хоронить — вечер подходит. А старики все в избе сидят. Покойника провожают.

— А, это интересно! Давай поглядим.

Коньков с председателем вошли в избу. Посреди избы на табуретках лежала широкая доска, а на ней стоял гроб, накрытый черным сатином. Несколько стариков сидели на скамье у стены и внимательно слушали, как Арсё, простирая руки над гробом, закрыв глаза, торжественно и тихо произносил нараспев что-то давно затверженное, как стихи читал.

— О чем говорит Арсё? — спросил на ухо Коньков Кялундзигу.

— В загробный мир отвозит Гээнта, про дорогу говорит, все приметы называет, а старики слушают — правильно везет или нет, — отвечал тот тихо.

— А ну-ка, ну-ка! Переведи мне что-нибудь. Кялундзига, поглядывая на Арсё, стал потихоньку говорить на ухо Конькову:

— Давай, собачки, вези скорее! Га, га! Снег перестал, солнце светит, теперь все видно. Вон перевал храброго Нядыги. Здравствуй, Нядыга! Помогай немножко нарты толкать. Далеко едем, Гээнта везем. Хороший охотник Гээнта! Никого не боялся, как храбрый Нядыга. Га, га! Вот и заячья протока. Кто ехать мешает? Зайцы! Прочь, тукса туксани![5] Га, га! Вон перевал Соломога. Юрта его стоит на самом небе. Ой, беда! Увидит нас Соломога, съест, как он съел медведя Одо. Может, Нядыга поможет? Эй, Нядыга! Помоги проехать! Мы тебе богдо[6] дадим…

Выходя на улицу, Коньков спросил:

— А почему он про снег говорит? Лето же.

— Для покойника все равно, что лето, что зима, — ответил Кялундзига. — В нартах летом нельзя ехать. Отвозят туда только в нартах.

— Да, брат… У вас все продумано, — невесело сказал Коньков. — А у меня — в голубом тумане. Однако ехать надо.

— Куда поедешь на ночь? Оставайся ночевать.

— Нет, заночую у Голованова. Там заберет меня почтовый глиссер. В леспромхозе договорились.

В Уйгун Коньков добрался только на исходе следующего дня и наутро явился в прокуратуру. Савельев ждал его.

— А, капитан! Легок на помине, — приветствовал прокурор Конькова. — А мы только о тебе говорили. Председатель райисполкома интересовался. Куда пропал наш следователь? А я ему — тайгу тушит. Героический порыв охватил его, говорю…

— Я гляжу, у вас информация налажена.

— Чистая самодеятельность, капитан. Как говорится, патриотическая помощь населения.

— Ну, ну. Выкладывай мне свою информацию, а я тебе скажу, какой патриот сочинил ее, — усмехнулся Коньков, присаживаясь.

— Не увлекайся Шерлок Холмсом, Леонид Семенович! Это называется индивидуализмом в сыске. А сила наших действий в общественной поддержке.

— И что ж тебе сообщила общественность?

— Сперва доложи, где лес? И можно ли пригнать плоты?

— Лес заготовлен хороший, плоты связаны надежно и сидят прочно на Шумном перекате. Обсушены, будь здоров! Никакой силой не сорвешь и не протолкаешь. Придется ждать весеннего паводка.

— Невесело, что и говорить. Н-да. А что с дракой — серьезное избиение?

— Не думаю… Правда, я не уточнял. Мне кажется, не столько драка виновата, сколько болезнь. Простуда, должно быть.

— А что за пожар случился?

— Лесной склад сгорел. И тайгу малость прихватило. Полагаю, что не случайно.

— И я думаю, за всем этим кроется преступление.

— Но улик нет. Сторож умер, заведующий складом был на запани.

— Значит, пожар не по нашей епархии, коль нет улик? — усмехнулся Савельев. — Ищи улики, ищи! Зато мне поступили некоторые бумаги, они касаются нас с тобой. Хлопаем ушами, братец мой.

— В чем же мы провинились?

— Плохой надзор у нас. Вот в чем наша вина.

— Плохой надзор? — удивился Коньков. — Не понимаю. И где же?

— Все там же. При заготовке леса, в бригаде лесорубов.

— Вот те на! Не ты ли мне тут толковал о золотой прибыли от наших лесорубов и вдруг? Что же изменилось?

— Просто кое-что прояснилось, Семеныч.

— Например?

— Бригадир Чубатов под видом заготовки леса поднимал топляк. Это во-первых…

— Я в этом не вижу криминала, — перебил его Коньков.

— Как не видишь? Ему никто не давал разнарядки на топляк.

— Кто же даст на топляк разнарядку, если он топляк? То есть ничейный, бросовый лес. Он валяется под водой и портит реку.

— У нас ничейного леса нет, все принадлежит государству, — Савельев строго посмотрел на Конькова, и краснота возбуждения пятнами проступила на его щеках. — Топляк валяется? Мало ли что! Там есть запань, лесопункт. У них должны быть сведения на топляк. Вот и оформляй, бери разнарядку.

— Нет у них сведений на топляк. Я проверял. Он давно уж списан.

— Кем?

— Дядей Ваней! Мало там начальников сменилось за последние двадцать пять лет? Каждый год топили этот лес и каждый год отчитывались, — накалялся и Коньков. — Небось концы прятать в воду у нас умеют. Нет его на балансе, понял? Да кто теперь поставит на баланс этот топляк? Кому такое взбредет в голову?

— Зато каждому может взбрести в голову прихватить так называемый даровой лес и наживаться за этот счет.

— Каким образом?

— Тем самым, каким действовал Чубатов. Во-первых, он ни у кого не спросил позволения насчет заготовок топляка; во-вторых, «слева» нанимал подъемный кран, рабочих, плавсредства.

— Они работали в сверхурочное время, по субботам, по выходным…

— Во-во! Еще и по ночам.

— Так без ущерба для основного производства. Чего ж тут плохого?

— А еще расплачивался наличными, деньги шли из рук в руки… Смену отработал — получай десятку и не чешись! Сколько за кран платил, никому не известно. А сколько пива выпито, водки? Ты знаешь, сколько тысяч потратил он на топляк?

— Сколько?

— Четыре тысячи рублей.

— Но заготовлено более пятисот кубометров топляка. Это же лес! И всего по семь рублей за кубометр. Дармовой лес!

— Откуда мы знаем, что он потратил четыре тысячи рублей? А может быть, он истратил всего половину, а две тысячи прикарманил? — Савельев даже радостно преобразился от того, как просто посадил в калошу своего оппонента.

— Но это ж надо доказать! — удивленно развел руками Коньков.

— Нет! — Савельев погрозил кому-то пальцем. — Это уж пусть он теперь докажет, куда потратил деньги. Ты знаешь, у него нет ни нарядов, ни накладных — одни расписки.

— Я понял, кто тебе дал информацию, — Коньков понимающе покачал головой. — Заведующий лесным складом Боборыкин.

— Допустим, — сухо согласился Савельев. — Но к делу это не имеет прямого отношения, — он раскрыл папку, лежавшую на столе, и подвинул ее к Конькову: — Вот, ознакомься… Выводы начальника райфо на так называемые документации Чубатова. Четырнадцать тысяч рублей списанию не подлежит. Понял? Надо, брат, открывать уголовное дело. Так вот.

14

Иван Чубатов относился к тем прямым и деятельным натурам, которые держатся крепко на ногах до тех пор, пока верят, что они нужны в деле и что ими дорожат. Как только им дают понять, что они заблуждаются относительно собственной необходимости или еще хуже — в непогрешимости, они тотчас теряют голову: либо рвут горло и лезут в драку, либо стыдливо впадают в глубокую апатию; и в том и в другом случае меньше всего думают о доказательстве собственной невиновности.

Даша сразу поняла, что Ивану самому не выкрутиться из этих финансовых пут, не вылезти из трясины, которая внезапно оказалась под его ногами. Как только приехал он от Завьялова, так завалился на диван и часами столбом глядел в потолок, словно белены наелся. И на работу уходит она — лежит, и с работы придет — лежит, не то еще на гитаре наигрывает. Два дня терпела, старалась не бередить ему душу разговорами об этом отчете. Авось все утрясется: Ведь лес-то заготовлен, думала она. Разберутся там как следует. Ведь не чужие же начальники. Все вроде бы знакомые, свои люди.

Но, узнав о том, что завели уголовное дело на него, расплакалась и ушла с работы раньше времени. «Надо что-то делать, — твердила она по дороге. — Нельзя же так. Под лежачий камень и вода не течет».

Когда вошла, еще в прихожей вытерла слезы, шаркала туфлями, чтоб не слыхал всхлипывания. Но он и в самом деле будто не слышал ее, сидел на диване, тихонько перебирал гитарные струны.

— Ну, чего замешкалась? — крикнул из комнаты. — Я мотивчик новый нащупываю… Вроде бы ничего. Иди сюда!

Она вошла, раздвинув портьеру, и, увидав его, снова всхлипнула, прикрывая лицо углом головного платка, красным пожаром полыхавшего на ее плечах.

— Кто тебя обидел? — лениво, как спросонья, спросил Чубатов, все еще перебирая пальцами струны: — Сангия Мама не дает тебе небесного жемчуга?

— Эх ты, Сангия Мама! Все играешь… — она поворошила его волосы, прижалась щекой к груди и опять всхлипнула.

— Да что с тобой, Дашок? Или обидел кто? — Чубатов отложил гитару и стал гладить ее по голове, как маленькую: — А ты скажи, назови, кто обидел? Я ему сделаю ата-та.

Она еще сильнее заплакала, затрясла головой, вдавливаясь лицом ему в грудь.

Он поцеловал ее в волосы и сказал виновато:

— Устала ты, душа моя, И во всем-то я виноват.

— Не в том дело. Эх, Иван, Иван!..

— Понимаю, понимаю… Замоталась. Загоняли тебя, как лошадь на приколе. А прикол этот — я со своим дурацким делом. Знаешь что? Давай, к чертовой матери, перерубим веревку — и в степь, как ветер, улетим, как сказал поэт.

— В какую степь? О чем ты? — Даша вытерла слезы, вздохнула глубоко и уставилась ему в лицо.

— Это образ, понимаешь? Поэтическое воображение. А проще сказать, поедем к нашему милому, теплому синему морю. На Кавказ! Поедем, а? Теперь дикарей там немного. Осень. Можно снять комнатенку с оконцем на море, с балконом… Я тебе серенаду спою. А? Залезу на крышу старой сакли и спою. Поедем?

Она опять всхлипнула:

— Начальник сказал, что на тебя уголовное дело завели.

— Какой начальник?

— Финансовый… Мой начальник.

— А-а, уйгунский казначей, — усмехнулся Чубатов. — Это не он виноват. Это Сангия Мама душу мою затребовал за то, что я хотел достать для тебя небесный жемчуг-кяхту́.

— Ты бы вместо того, чтобы играть да шуточки шутить, сходил бы еще раз к председателю райисполкома. Попроси его. Небось его-то послушают, прикроют это дело.

— Эх, Дашок! Председатель — мужик, конечно, хороший. Да он сам боится.

— Чего он боится?

— Бумаги боится. Отчета, который дебёт и скребёт. Вот он, наш Сангия Мама. Его все боятся. А я не боюсь. Я у него хотел вытянуть счастливую карту. Сыграть с ним хотел ва-банк.

— Доигрался… Эх, Иван, Иван! Сколько раз я тебе говорила: с финансами не шутят. Каждую копейку занеси в счет, каждый болтик зафиксируй, проведи в дело и пришей. А у тебя что? Сотня туда, две сюда.

— Платил только за дело. Расписки имеются.

— Кому они теперь нужны, эти расписки? Мой начальник говорит — пусть он их на стенку наклеит.

— Сукин сын он, твой начальник. А я ему верил.

— Что я тебе говорила? Никому не верь. В случае беды все отвернутся. Соблюдай правила.

— А что бы я заготовил по вашим правилам? Чурку да палку? Надо что-нибудь одно делать — или лес заготовлять, или ваши бумаги по всем правилам отчетности вести.

— Но ведь финансовая дисциплина — это тебе не фунт изюма!

— А две тысячи кубов леса — это что, фунт изюма? Я на себя потратил эти финансы? Да я же заготовил самый дешевый лес!

— Где он, твой лес-то?

— Что, и тут я виноват?

— А кто же? Как тебя просили… и лесорубы и я: «Иван, хватит! Поплыли до дому. Почти полторы тыщи кубов!» Нет, я две пригоню… Четыре тысячи премии отхвачу. Небесную ракушку достану… Достал… булыжник со дна.

— Все было бы в ажуре. Это Боборыкин меня подвел. Вот жила.

— Говорят, он здесь болтается. По начальству шляется. Чует мое сердце что-то недоброе.

— Хотел бы я встретить его вечерком в укромном местечке.

— Еще чего не хватает! — испуганно сказала она. — Здесь и лесорубы. Смотри, не подерись еще. Я умоляю тебя — без нужды не выходи из дому. А я сейчас схожу к Ленке Коньковой.

— Какой Ленке?

— Ну, господи! К жене следователя по твоему делу. Узнаю у нее, что хоть тебе надобно предпринять. А если удастся — и с ним поговорю.

— Не унижай ты себя этими просьбами.

— Какое унижение! Мы с ней знакомые. Свои же люди. Надо посоветоваться… Ленка — человек душевный. Она подскажет что-нибудь.

И, бодрясь от этой пришедшей мысли, она встала, оправила прическу, подпудрила нос, подкрасила губы и побежала к Коньковым.

Они жили недалеко от того же озера в деревянном двухквартирном доме, занимая наглухо отгороженную половину. Жена Конькова во дворе развешивала белье на веревках и, увидев подходившую к калитке Дашу, заторопилась к ней навстречу.

— Проходи, проходи! — открывала перед ней калитку. — На тебе лица нет. Разве можно так переживать?

Дарья поняла, что Лена уже знала о следствии, да и немудрено — скрыть такое дело в маленьком городке невозможно. К тому же Даше было известно, что Коньковы живут дружно и уж, наверно, муж и жена во всех делах добрые советчики.

— Хозяин дома? — спросила она, проходя к крыльцу.

— Дома. Ты к нему?

— Я сперва посоветоваться с тобой.

— Тогда пошли!

Елена, маленькая, крепенькая, как барашек, вся в черных кудряшках, гулко протопала башмаками по коридору и провела ее в торцевую пристройку — кухню, отгороженную от остального дома капитальной стеной.

— Садись. Здесь нас никто не услышит! — усадила на маленький, обтянутый черной клеенкой диванчик. Сама села напротив у кухонного стола.

— Не везет мне, Лена, ой не везет, — Даша прикрыла лицо руками и потупилась, сдерживая рыдания.

— А вы покайтесь, легче будет. И они учтут, — Лена не сказала, кто они. Даша и так ее поняла.

— Да в чем каяться? Кабы преступление какое? А то ведь стыдно признаться — безалаберность, одна безалаберность. Из-за нее все летит в пропасть. Слыхала, поди, мой-то с лесом влип в историю?

— Слыхала…

— А мы было решили пожениться, в свадебное путешествие съездить. Вот и приехали к разбитому корыту.

— А он что же сидит? Надо ж действовать, оправдываться.

— А-а! — Дарья махнула рукой. — Валяется целыми днями на диване. Все равно, говорит, мне тюрьма. Вот сама хочу поговорить с твоим хозяином.

— И правильно надумала! Все ему выкладывай без утайки. Он поймет. А потом я еще попрошу его проявить внимание. Пошли! Сейчас я ему скажу, чтоб принял тебя.

И, тихонько подталкивая в спину, Елена ввела Дарью в прихожую, потом, обойдя ее, нырнула за портьеру и сказала:

— Лень, к тебе гости!

Коньков сидел за столом, читал газету:

— Что за гости?

— Дарья, по делу. По тому самому. Насчет леса.

— Ага! — Коньков встал, снял китель со спинки стула, стал одеваться. — Зови ее!

Дарья вошла, как милостыню просить, остановилась у самых дверей:

— Здравствуйте! Я к вам решила обратиться… — она запнулась, — за помощью то есть, — и всхлипнула.

— Проходите, садитесь, — Коньков усадил ее на широкую тахту, сам сел напротив на стуле. — Слушаю вас.

— Я его самого посылала… Сходи, поговори с капитаном. Он человек душевный, говорю, он поймет, — лепетала она тихим голосом. — Про вас то есть. А он загордился. Все равно, говорит, мне тюрьма. Успею еще наговориться, — она, мучительно сводя брови, поглядела на Конькова и спросила: — Что теперь ему будет?

— Ведь я не прокурор и не судья. Я веду только предварительное расследование. Посмотрим, как дело сложится. Вы мне вот что скажите: где он покупал такелаж? То есть тросы, чокера, блоки… По его документам определить невозможно.

— Кроме него самого сказать это в точности никто не сможет. И он не скажет.

— Почему?

— Потому что загордился. У него понятие — товарищей не подводить.

— Но как же я смогу установить, сколько на такелаж он потратил? Три тысячи рублей, или две, или не две?

— Так ведь не первый же год он заготовляет лес и каждый год тратит на такелаж и подвозку леса примерно те же две или три тысячи рублей. Лишнего он не переплатит. Цены знает.

— Да, но где доказательства? Где накладные?

— Кто же вам продаст бухту троса по накладной? Это ж неофициальная продажа, но для дела необходимая.

— Вы странно рассуждаете. Что ж он, по-вашему, не виноват?

— Почему ж не виноват? Если б не виноват, я бы и просить не приходила. Виноват. Я и сама говорю: повинись. А он загордился. Деньги, говорю, счет любят. А он одним сплавщикам платил по десятке за вечер на подъеме топляка.

— А почему?

— А потому, говорит, что они неурочные, сверх нормы, говорит, ворочают. Оно и то сказать — за пятерку никто бы не пришел топляк поднимать. Работа каторжная.

— Как же оправдать документально эту десятку на нос?

— Никак. Вот за это его и наказывайте. За превышение выплаты то есть. Не себе в карман клал, а рабочим, чтоб работали лучше.

— Иными словами — за растрату?

— Растрата растрате рознь. Иной растратчик как сыр в масле катается, на себя все тратит, а этот растратчик штанов лишних не имеет. Его же и били за эту растрату.

— Вы же говорили, что из-за вас драка произошла?

— Из-за меня только Боборыкин подзуживал лесорубов. Но причина в деньгах. Ваши, мол, денежки бригадир сплавщикам подарил. А плоты, мол, на мель посадил в погоне за собственной премией. И оставил вас с пустым карманом. Они и разбушевались. А теперь одумались — и самим стыдно… Я вас очень прошу: сходите к ним. В нашей гостинице Вилков и Семынин остановились, лесорубы. Спросите их. Они плохого ничего не скажут. Я уверена. Сходите! Сами они не придут к вам.

— Хорошо, схожу, — сказал Коньков. — Учту вашу просьбу.

Дарья встала и заторопилась на выход, кланяясь и лепеча слова благодарности.

Не успела за ней толком закрыться дверь, как вошла Елена, стала оправлять скатерть на столе и, поймав косой взгляд мужа, решительно произнесла:

— Лень, помочь надо. Люди они честные.

— А ты откуда знаешь? — насмешливо спросил Коньков.

— Вот тебе раз! Почти на одной улице живем и откуда знаешь?

— Чубатов вроде бы тут не жил, — все еще насмешливо возражал Коньков.

— Ну и что? Дарья проходимца не выберет, не такой она человек. Говорят, что она из-за этого и с Боборыкиным расплевалась.

— Ты вот что, на основании того, о чем говорят на улице, в мои дела не вмешивайся. Понятно?

— Скажи какой гордый! Значит, тебе наплевать, что народ думает?

— Я не верблюд, плеваться не привык. И погонять меня нечего, — Коньков вышел, сердито хлопнув дверью.

15

Но в гостиницу он сходил в тот же вечер. За столиком дежурного администратора он застал сельского библиотекаря Пантелея Титыча Загвоздина. Это был сухонький старичок, одетый в серенький, неоднократно простиранный костюмчик, в расшитой по вороту полотняной рубашке, в очках с тонкой металлической оправой. Перед ним во весь стол развернутая газета.

— Здорово, книгочей! — приветствовал его Коньков, как старого знакомого.

— Леониду Семеновичу мое почтение, — подал руку старичок, важно приподнявшись.

— А где Ефросинья Евсеевна?

— Фроська? А корову доит, — отвечал Загвоздин.

— Весело живете! Значит, дежурный администратор корову доит, а библиотекарь сидит в гостинице, дежурит.

— Дак ведь у нас все по-семейному налажено. Или как в орудийном расчете — взаимозаменяемость боевых номеров.

— И кто же у вас числится заряжающим, а кто наводчиком? — усмехнулся Коньков.

— Это смотря по обстановке, — ответил Загвоздин. — На улице, при людях, командую я. А вот в избе она верх берет — и наводит и заряжает, будь здоров.

Коньков поглядел на часы:

— Между прочим, еще восемь часов вечера. И вроде бы вам положено сидеть в библиотеке. Она же до девяти открыта!

— А там у меня внучек сидит, Колька… Оборот налажен, будь спокоен.

Коньков только головой покачал:

— Тут у вас поселились лесорубы с Красного переката. Не знаешь, в каком номере?

— Как не знать! Хорошие ребята, артельные.

— Откуда вы их знаете?

— Познакомились. Вчерась угощал их огурцами солеными, ветчиной…

— А они вас водочкой? Так?!

— В точности, Леонид Семенович. В корень зришь.

— Давно они здесь живут?

— Кажись, дней пять. Завтра собираются отчаливать.

— Зачем они приехали?

— Говорят, деньги хотели получить. Да вроде бы плакали их денежки.

— Почему?

— Начальник у них больно прыткий был. Позарился на дармовой лес, перегрузил плоты, они и сели на перекате. Говорят, до весны не сымешь. В райисполкоме им так и сказали: вот когда весной пригоните плоты, тогда и окончательный расчет будет. А я им говорю: не горюй, ребята, деньги целей будут.

— А где сейчас эти лесорубы?

— В коридоре, «козла» забивают.

— Пригласи их сюда!

— В один момент! — Загвоздин высунулся в дверное окошко, как скворец из скворечни, в коридор и крикнул: — Сеня, Федор! Зайдите на минутку.

Они вошли вразвалочку — оба в кожимитовых, блестящих курточках, руки в карманы, один могучего сложения, медлительный, второй потощее, чернявый, с бойкими карими глазами.

— В чем дело? — спросил тот, что был покрупнее, лобастый, с залысинами белобрысый малый, смотревший с вызовом на Конькова.

— Вилков и Семынин, если не ошибаюсь? — спросил Коньков.

— Допустим, — ответил лобастый.

Это был Вилков.

— Будем знакомы, — Коньков подал руку. — Я следователь районной милиции.

Вилков и Семынин с явной неохотой протянули руки. Выражение лица у Вилкова было такое, что того и гляди зарычит или заматерится.

Загвоздин в момент оценил обстановку и, глянув на свои большие круглые часы, сделал удивленное лицо и сказал:

— Дак, Леонид Семеныч, мне ведь в библиотеку пора. Я Фросе передам, она придет. А пока уж вы подежурьте здесь, — и, деликатно рассмеявшись, ушел.

— Садитесь! — пригласил Коньков лесорубов на диван, сам сел за стол. — Что, ребята? Не дают вам окончательного расчета?

— Говорят, ждите, — ответил Семынин, этот был вроде поприветливей.

— Чего ждать? — спросил Коньков, стараясь завязать непринужденный разговор.

— Весенней погоды, — нелюбезно ответил Вилков.

— Во-он что! — протянул Коньков. — И куда же вы теперь?

— Все туда же, — ответил Вилков, — в леспромхоз.

«Немного же вытянешь из тебя, — подумал Коньков с досадой, — эка набычился! Того и гляди забодает». И перешел на деловой тон:

— Как же вы ухитрились плоты обсушить?

Лесорубы переглянулись, и Вилков, помедлив, произнес:

— Погода подвела.

— А говорят, бригадир виноват?

— Он что, Илья-пророк? Дождями распоряжается? — насмешливо спросил Семынин.

Вилков промолчал.

«Ага, это уже кое о чем говорит, — отметил про себя Коньков, — значит, топить бригадира не собираетесь». И, делая округлый жест руками, когда желают выразить свое недоумение, Коньков сказал:

— Будто бы он плоты перегрузил… Сроки спуска оттягивал?

— Мы все вместе грузили, — как бы делая снисхождение, процедил Вилков.

— Топляк подымали! — подсказал Коньков.

— Подымали, — согласился Вилков.

— А кран нанимали на стороне?

— Интересно, где ж еще можно взять его, кран-то? — переспросил с усмешечкой Семынин.

— Вас посылали не топляк подымать, а лес рубить, — с упреком сказал Коньков.

— Вот мы и рубили, — промычал Вилков.

— На дне речном, — усмехнулся Коньков.

— Если вы везете, к примеру, машину дров и на обочине увидели брослые дрова, так неужели не остановитесь и не подберете? — спросил, горячась, Семынин.

— Мне, например, другое известно — когда бригадир остановился, чтобы подобрать этот брослый лес, топляк то есть, то не кто иной, а вы сами избили его. Мол, не жадничай.

— Кто это вам сказал? Бригадир? — поспешно спросил Семынин.

— Нет, — помедлив, ответил Коньков.

— Ну, дак спросите самого бригадира. Он знает, кто его бил.

— А вы не знаете?

— Нет. Мы не видели, — твердо ответил Вилков.

— Чудеса в решете! — усмехнулся Коньков. — Может быть, не видели и то, как топляк заготовляли? Откуда кран пригоняли?

— Кран из Америки, — ответил серьезно Вилков.

— А если кроме шуток?

— Дак ведь кран-то один на всю запань, — сказал Семынин. — А работал он у нас в свободные часы. Какие тут секреты?

— Кран работал, а вы дурака валяли. Бригадир нанимал сплавщиков со стороны. Сроки горели… и в конце концов плоты остались на мели. Вот и секрет!

— Это он вам говорил? — спросил Вилков, с прищур-кой глядя на Конькова.

— Давайте так договоримся — спрашиваю я, а вы отвечаете.

— А мы не подследственные! — отчеканил Семынин.

— Зато ваш бригадир подследственный. И может быть, вам не все равно, будет он осужден или оправдан.

Вилков впервые глянул на него открыто и спросил без обычной своей враждебности:

— Чего же вы хотите от нас?

— Хочу ясности. Значит, так, сплавщики со стороны работали, а вы гуляли?

Вилков опять насупился.

— Такая уж судьба наша, капитан, — усмехнулся Семынин. — Когда мы работаем, они гуляют. А мы гуляем — сплавщики работают. Взаимовыручка.

— Ага! Довыручались до того, что без гроша в кармане остались, — Коньков упорно глядел на Вилкова, ждал от него ответа.

И Вилков ответил:

— Капитан, если вы ждете, что мы начнем клепать друг на друга, так напрасны ваши ожидания. Этого не будет. Мы все вместе работали, вместе и отвечать будем.

— А за что отвечать? — воспрянул протестующе Семынин. — За то, что позарились на дармовой лес и с погодой просчитались? Так мы уж наказаны за это — до весны без расчета остались.

— Значит, виноватых нет?

— Вам виднее. А мы все сказали, — Вилков встал и направился к выходу.

За ним двинулся и Семынин.

— Это не разговор, — сказал им вслед Коньков.

— Разговор на эту тему исчерпан, — прогудел в дверях Вилков.

Однако разговаривать им пришлось в тот же вечер и на ту же тему, только не с капитаном, а с Боборыкиным.

В гостинице он появился сразу после Конькова. Поселился Боборыкин на окраине города у старого приятеля — продавца сельпо, но с гостиницы глаз не спускал. Как только узнал, что капитан беседовал с лесорубами, так и заявился с черным пузатым портфелем в руке.

— Ребятки, у меня дело к вам, — зашел прямо в номер. — А сперва причастимся по махонькой и закусим чем бог послал. — Открыл портфель, вынул две бутылки водки, кусок копченой свинины и две банки иваси. Одну бутылку разлил сразу всю по стаканам, сала нарезал: — Я был в прокуратуре… И в райисполком заходил. Связи кой-какие остались, — подмигнул Вилкову. — Все ж таки я здесь не последним человеком служил. У меня дела по запани. Попутно поинтересовался вашими делами. Кажется, вам что-то светит. Давайте за удачу, одним дыхом! А потом все вам выложу.

Сам выпил целый стакан и, заметив, что Вилков половину не допил, удивился:

— Это нехорошо! Это ты не водку, а зло оставил. Допей, допей!

— Ладно тебе каныжить, — покривился Вилков и взялся за сало.

— А ты не обижайся. Я такой человек — у меня все начистоту. Для начала скажу: вашего орла взяли под следствие…

— Знаем, — перебил его Семынин. — Капитан приходил к нам.

— И что же он предлагал вам?

— Ничего. Так, познакомились, — сказал Вилков.

— И вы не рассказали капитану, что за фрукт ваш бригадир? — удивился Боборыкин.

— А с какой стати? — спросил Вилков.

— Ни хрена себе! Ведь деньги-то он истратил не просто ничейные, а ваши кровные денежки.

— Наши деньги на перекате сели, — сказал Вилков.

— Но чудак-человек, сплавщикам кидал он по десятке на рыло из вашего фонда!

— И правильно делал. Мы ж не работали.

— Правильно?! По десятке в день!

— А ты попробуй, отработай свои восемь часов, а потом еще вкалывай с пяти вечера и за полночь. Поворочай-ка бревна шестнадцать часов в сутки! Вот тогда и поглядим, сколько ты запросишь.

— Им же еще запань платила!

— А ты хочешь, чтобы они даром вкалывали?

— Вот вы и вкалывали даром. Я тебе, дураку, пытаюсь втолковать это, а от тебя отскакивают слова как горох от стенки.

— Ты подбирай выражения, не то можешь язык прикусить.

Во время этой неожиданной перепалки Семынин молчал, с опаской поглядывал на распалявшегося Вилкова.

— Ну, ладно, ладно! — стал утихомиривать его Боборыкин. — Я ж к вам с добрым сонетом. Начальство намекнуло, что делать надо. По знакомству, понял? А сделать надо вот что: напишите заявление в прокуратуру; так, мол, и так — наш бригадир или прораб он? Как вы его называете? Не считался с коллективом, заставлял работать в сверхурочные часы и даже по выходным дням. А за то, что мы не соглашались, подменял нас незаконным наемом со стороны, переплачивал случайным рабочим, доводя тем самым нас до отчаянного положения. Ну и все в таком роде. Напишите и завтра же подайте заявление. Вам все выплатят, все до копейки. Точно говорю. Суд прикажет!

— Одного я не могу понять — с чего это ты нас так полюбил? — с усмешкой спросил Вилков.

— Да вы же дети неразумные! — Боборыкин, все более возбуждаясь от выпитой водки, размахивал руками и с жаром говорил: — Мне жаль вас. Все ж таки я работник запани, в управлении состою. А он и вас обидел, и наших сплавщиков разлагал. Такие люди, как Чубатов, хуже заразы. Это ж они воду мутят. И сами жить не умеют, и другим не дают. Он же психопат… Ненормальный! Таких надо либо в тюрьму сажать, либо в сумасшедший дом! — Боборыкин пристукнул кулаком по столу.

— Ну ты и фрукт! — сказал Вилков в изумлении. — А я думая, что ты ненавидишь его из-за Дашки. И еще помогал тебе… По пьянке…

— Очнись! При чем тут Дашка? Он же преступник, растратчик! Его надо на чистую воду выводить. Это долг каждого честного человека…

— Ну, хватит! — гаркнул Вилков вставая.

В одну руку он взял бутылку водки, второй схватил за ворот Боборыкина и потащил его к двери.

— Да пусти ты, обормот! — Боборыкин вырвался из цепкой лапы Вилкова и вернулся к столу за портфелем. — У меня здесь документы, понял? А вам привет с кисточкой! — В дверях приставил большой палец к уху и помахал растопыренной ладонью.

— Ничего себе компот заварился, — сказал Семынин после ухода Боборыкина. — Что делать будем?

— Придется идти к капитану. Иначе Ивану тюрьма.

— Эх ты Федя, съел медведя!.. Неужто от твоего похода что-либо изменится?

— Не знаю, — ответил тот и зло выбросил в форточку стакан с недопитой водкой.

16

На следующее утро Вилков с Чубатовым встретились неожиданно возле милиции; Вилков выходил от следователя, а Чубатов шел по вызову на допрос. Они не виделись с той самой драки на таежном речном берегу…

Тогда они только что сняли свои пожитки с плотов и сносили их в лодки, нанятые в удэгейском селе. Лодки пригнал Чубатов и застал своих лесорубов на берегу пьяными. Возле них крутился Боборыкин, тоже пьяный, с возбужденным красным лицом. Чубатов сообразил, что, пока он пригонял лодки, этот тип даром время не терял, и грубо обругал его: «Ты, мать-перемать, долго будешь путаться в ногах! Кто тебя звал сюда с водкой?» — «По закону полагается выпить отходную, — ответил тот насмешливо. — Рабочие не виноваты, что хозяин у них обанкротился». — «Чего ты на человека набросился? — загудели лесорубы. — Он же от всей души. Ничего не жалеет. Компанейский человек». — «Поменьше компании надо было водить, а побольше работать. Вот и не сидели бы здесь на перекате!» — «Это мы, значит, не работали? А ты, значит, работал? Так выходит?!» — «За вашу работу не на лодках везти вас, а пешком по тайге прогнать… Да в шею!» — «Нас в шею? Ах ты, мотаня! Живодер!» — «Лодыри! Захребетники!» Ну и пошла щеповня.

Первым бросился на него Вилков, прицелился издали, летел неотвратимо и топал, как сохатый, хотел с разбегу сшибить его всей массой своей увесистой туши. Чубатов, увернувшись от удара, принял его на левое бедро и по инерции легко перекинул через себя в воду. Вторым бежал Семынин, и этого сшиб Чубатов кулаком в челюсть. Потом кто-то треснул его по затылку палкой; в глазах ослепительно вспыхнули разноцветные круги, и он упал, теряя сознание. Когда били его лежачего, он уже не чуял.

И вот теперь они встретились нос к носу. От неожиданности растерянно остановились; Вилков настороженно и выжидательно поглядывал на Чубатова. Тот первым пошел к нему и протянул руку с едва заметной виноватой улыбкой:

— Здорово, Федор! К сожалению, ничем порадовать не могу. Деньги не дают, говорят, ждите весны.

— Слыхали, — ответил Вилков и чуть помедлив: — А как у тебя?

— Хреново… Наверно, посадят. Отчет не утверждают.

— Я это… к следователю ходил. Сказал ему: ежели для суда нужно, то мы напишем заявление, что наем сплавщиков был вынужденным, из-за нас то есть. Мы и виноваты. И на суд придем.

— Ну, спасибо!

— Ты извини, что так вышло между нами. Погорячились, — Вилков только руками развел.

— Ладно… Я сам виноват, — сказал Чубатов и пошел прочь.

В кабинете у Конькова посреди стола лежала серая папка с крупной белой наклейкой и черной надписью: «Дело № 76». Увидев эту папку, Чубатов почуял холодок на спине, и сердце заныло и затюкало… Но виду не подавали говорил, бодрясь:

— Здорово, капитан! Давно не виделись.

Коньков поздоровался за руку, указал на стул, сам сел напротив, все приглядывался к Чубатову:

— Вроде бы никаких следов. У лесника Голованова вы по-другому выглядели.

— На нашем брате, как на собаке, зарастает, — усмехнулся Чубатов. — Жаль, что мы встречаемся, капитан, вроде по необходимости.

— Такая служба у нас, Чубатов. Свидания наши случаются не по взаимной симпатии.

— Я надеюсь, что они происходят по недоразумению.

— Дай-то бог, как говаривал мой папаша. Вроде бы вас били? — спросил Коньков деловым тоном.

— Пустяки! — покривился Чубатов. — И здесь чистое недоразумение. Ребята не виноваты. Выпивши были.

— А кто же виноват?

— Очевидно, я, если плоты в тайге остались. Сели прочно…

— Где бы они ни завязли, а рукам волю тоже давать нечего. Я не понимаю, к чему вы покрываете лесорубов?

— Все это мелочи. Погорячились ребята. Их тоже понять можно. Они с одним авансом остались.

— Сколько потратили на аванс?

— Восемь тысяч рублей. Остальные восемь тысяч рублей потрачены на продукты, такелаж, топляк… Там все записано, — Чубатов кивнул на папку.

— Видел я твои записки, — проворчал Коньков, открывая папку. — С ними только по нужде ходить, и то не очень они пригодны — невелики.

— Других не имеется. Впрочем, раньше и такие хороши были.

— То-то и оно, что раньше. Раньше вы лес сюда пригоняли, а теперь где он?

— Да что он, сгниет, что ли, до весны? — взорвался Чубатов. — Здесь же будет.

— До весны тоже надо дожить.

— Кто собрался помирать, тому и лес мой не поможет.

— Лес нужен в хозяйствах, а хозяйство вести — не штанами трясти. Вон, нахозяйничал! — указал Коньков на бумаги в папке. Взял одну расписку: — Ну, что это такое? Полюбуйся на документ! — Прочел: — «Мною, бригадиром Чубатовым, куплены за наличный расчет в магазине Потапьевского сельпо тросу оцинкованного 100 метров за 250 р., бухта каната просмоленного — за 100 р., проволоки сталистой за 50 р. В чем и расписываюсь — И. Чубатов. Товар продал Г. Пупкин…» Что это за Пупкин?

— Пупков, — ответил Чубатов, — продавец Потапьевского сельпо.

— И ты хочешь всерьез доказать, что цинковый трос и проволоку, да еще канат купил в сельпо? Смешно! Это одно и то же, что купить слона в посудной лавке. У кого купил канат и трос, ну?

— Вы лучше спросите, что бы я мог делать без того каната, без троса, без проволоки в лесу? Как лес трелевать? Чем? Мне ведь этого добра никто в районе не дал. Да и где они его возьмут?

— Между прочим, резонно. — Коньков помолчал. — Но, когда вас отправляли в тайгу, ведь знали же наши заказчики, что без такелажа вам не обойтись?

— Конечно! Что они, дети, что ли?

— Как же выходили из положения?

— Бумагу сочинили, — ответил Чубатов. — А что они еще могут придумать? — он достал из бокового кармана бумажник, извлек оттуда сложенную вчетверо бумагу, развернул ее и подал Конькову: — Вот она. Это справка, то есть вроде оговорки, которая прикладывается к деньгам и выдается мне на руки. На подотчет! И наставление и оправдание денежных затрат.

Коньков взял эту справку-памятку и прочел вслух:

— «В случае необеспеченности такелажем бригадир сам приобретает его за счет ремстройгруппы, но не выше установленных норм и существующих цен».

— Н-да, — Коньков повертел в руках эту диковинную бумажку, осмотрел, словно музейный экспонат, положил в папку. — Сколько положено было истратить вам на такелаж по нормативам?

— Дак нет никаких нормативов! На практике за прошлые годы установлено было, что на заготовку полутора тысяч кубов тратили на такелаж тысячи две рублей. Ну, примерно столько же и теперь затратили, а заготовили на полтыщи кубов больше.

— И вам их не списывают?

— Нет. И плюс к тому — четыре тысячи за подъем топляка. И даже те деньги, что на аванс израсходовал, тоже не списывают.

— Так, так! — Коньков взял из папки еще одну расписку. — А это что за такелаж купили вы у лесника Голованова?

— Это я сани купил у него и подсанки.

— Сани за четыреста рублей?

— А что ж вы хотите? Шесть саней да шесть подсанков. Сани по сорок рублей, подсанки по тридцать. И того — четыреста двадцать.

— А какая им государственная цена?

— Не знаю. Их делал Голованов, он и цену установил.

— А лошадей где вы брали?

— В удэгейской артели у Кялундзиги.

— А где документы?

— Сгорели, и дыму не было! Какие документы, капитан? Охотники приезжали на зимовье, привозили продукты, пушнину отвозили, а лошадей давали нам в работу. И сами помогали. Мы им платили. У меня там записано. Они подтвердят. Не даром же работали! Но попробуй взять расписку с удэгейца! Он тут же сбежит.

— Все это очень мило. Но как вы докажете, что деньги эти, — Коньков ткнул в бумаги, — пошли на заготовку леса, а не куда-то еще?

— Дак лес-то заготовлен! Чего же мне доказывать?

— Вы как дите неразумное… — с досадой сказал Коньков. — Да за один этот трос, приобретенный на стороне!.. Ведь кто-то положил эти деньги в карман не по закону.

— Значит, если бы я пригнал лес, то все было бы по закону. А поскольку плоты сели, то и такелаж я не имел права покупать и заготовлять лес. Плоты эти теперь, значит, незаконные?

— На все есть свои правила, — уклончиво ответил Коньков.

— Ну, тогда возьмите шестнадцать тысяч рублей, поезжайте в тайгу и заготовьте две тысячи кубометров по правилам. Поезжайте! Деляну отмерят. Все остальное добывайте, где хотите… Ну?!

— Я заготовкой леса не занимаюсь.

— А мне зачем она? Мне нужен этот лес? Да в гробу я видел его, в белых тапочках! Но меня же просили. Христом богом умоляли. Достань леса, привези! Задыхаемся! Для кого же я старался? Для себя, что ли?

— Но ведь не даром же.

— А вы еще хотели, чтоб я даром старался? Шкуру на скулах обмораживал, руки в кровь сбивал, изворачивался, голодал… И все даром?

— А что у вас с Боборыкиным? — стараясь остудить не в меру распалявшегося Чубатова, спросил Коньков. — Почему он так зол на вас?

— Живодер он и сука! — зло сказал Чубатов. — Хотел продать мне свои излишки. А я ему дулю показал. Поднял у него под носом шестьсот кубов топляку. И по дешевке. Вот он и взбесился…

— Веселый вы человек, Иван Чубатов.

— На настроение не жалуюсь, капитан. Надеюсь, вы мне его не испортите?

— Не знаю… По крайней мере, не уверен. Одно могу сказать: мне не до смеху.

— Да вам по службе не положено. Ваша форма требует от вас строгости поведения. Это мы понимаем.

— А где хранятся лесные излишки у Боборыкина?

— Сгорели. А может быть, и сам поджег. Он — патентованный жулик.

— Вы можете это доказать?

— Нет. Этого никто не докажет.

— Н-да. Ну, ладно. Подпишитесь под протоколом и из района не выезжайте. Идет следствие.

— Всегда пожалуйста. До новых встреч!

Чубатов расписался и бодрой походкой вышел. Коньков проводил его до наружных дверей. Возвращаясь, он столкнулся в коридоре с прокурором. Тот коротко заметил:

— А я к тебе, — и, кивнув на дверь в кабинет Конькова, предложил: — Зайдем на минутку! Поговорить надо! Взял Чубатова под стражу? — спросил прокурор в кабинете.

— Нет. Отпустил под расписку.

— Почему?

— Потому что не считаю его опасным преступником.

— Сгорел склад… Возможно, куплен краденый лес. Потрачено более десяти тысяч рублей.

— Краденый лес Чубатов не покупал. Это я установил точно.

— Но расходы не подтверждены. Верить Чубатову нельзя. Он может помешать следствию. По закону его надо изолировать.

— Он не растратчик.

— Ты изучал его бумаги?

— Изучал.

— Можно установить документально, сколько и куда он потратил?

— Он сам охотно признается.

— Слово к делу не подошьешь, Леонид Семенович.

— У нас нет оснований не верить ему.

— Ты считаешь подобную трату государственных денег вполне законной?

— Нет, не считаю.

— Так виноват он или нет?

Коньков подумал и сказал:

— Выходит так: не останься он за топляком, не задержись на месяц — плоты были бы доставлены по назначению. Такелажные расходы Чубатова и все прочее были бы списаны, то есть вошли бы в себестоимость леса. И все было бы в порядке. Все остались бы при своих интересах, и никто бы не предъявил Чубатову никаких обвинений. Значит, вина его в том, что он поднял брослый лес и решил пустить его в дело? То есть наказывать его будем за инициативу. Вот и рассуди — по совести мы поступаем или нет?

— Не туда свернул, Леонид Семенович. Спору нет, порядок лесозаготовок в нашем районе скверный. Да его вовсе нет. Никаких плановых заготовок мы не имеем. Отсюда каждый мудрит да исхитряется как может. Но из этого не следует, что мы должны смотреть на подобные операции сквозь пальцы.

— А чего ж смотрели до сих пор? — Вопрос Конькова ничуть не поколебал убеждения Савельева.

— Люди, подобные Чубатову, пользуясь трудным положением, как новоявленные купчики, кидают на ветер государственные деньги. Есть определенный закон финансовой отчетности. Вот и потрудитесь соблюдать его, ежели взяли на себя ответственность распоряжаться финансами.

— Логика железная, что и говорить, — невесело усмехнулся Коньков. — Но не отобьем ли мы желание у людей смелых, предприимчивых рисковать для пользы общей, когда дело принимает непредвиденный оборот? Ведь легче уйти от решения, постоять в стороне, подождать. Авось кто-нибудь смелый вынырнет, подставит загорбок. Пусть себе тянет, а мы поглядим — не споткнется ли? А уж ежели споткнется, тогда мы ему покажем кузькину мать! Не ты ли мне говорил, что не было у нас леса в районе до Чубатова? И не будет, если мы его засудим.

— Философия, Леонид Семенович. Какая-то помесь делового меркантилизма с либеральной снисходительностью. Лесные вопросы меня сейчас не интересуют. Мы не снабженцы, а работники юстиции. Налицо есть серьезное нарушение закона.

— Есть буква закона, но есть еще и дух закона, — сказал, горячась, Коньков.

— Нет, капитан! И буква и дух закона — все едино. Нельзя одно отрывать от другого. Закон не плащ с капюшоном, хочу капюшон накину, хочу голову непокрытой оставлю. Закон не должен зависеть ни от состояния погоды, ни от нашего благорасположения, ни от чего другого. Закон есть закон. И если закон нарушен, то нарушитель должен предстать перед судом, кто бы он ни был, хоть мой папа или ваша мама.

— Но бесспорных нарушений не бывает, кроме исключений. Это хоть ты не станешь отрицать!

— И не подумаю отрицать! На то у нас и суд имеется, чтобы решать споры. Пусть суд рассудит, какие сроки ему дать — условные или безусловные. Я не судья, я прокурор. Мой долг — стоять на страже закона. В данном случае финансовая дисциплина нарушена? Параграф закона нарушен? Ну, так вот предлагаю вам задержать Чубатова. Если будете либеральничать, если не задержите растратчика, то дело будет у вас изъято.

— А я с вами не согласен.

— Как не согласен? — опешил прокурор.

— Вот так… Не согласен. Вина Чубатова относительная. Главные виновники начфин, председатель райисполкома и все те, которые развели эту липовую отчетность с лесом. А еще мы с вами виноваты, потому что глядели на это дело сквозь пальцы.

— Разговоры на эту тему считаю исчерпанными. Возьмите под арест подследственного. А предварительное расследование сдайте нам.

— Я возьму его под стражу, но расследование буду продолжать.

— Вы будете наказаны.

— Поглядим.

17

Сразу же после ухода прокурора Коньков позвонил председателю райисполкома и сказал:

— Никита Александрович, мне необходимо поговорить с тобой насчет лесных дел. Когда? Да хоть сейчас же. А лучше давай после обеда и пригласи к себе Завьялова. Обязательно!

Коньков чуял, что прокурор был раздражен неспроста, он и сам оказался в нелепой ситуации: уж кто-кто, а он, Савельев, был главным застрельщиком лесных заготовок после того, как вся его прокуратура и снаружи и изнутри была обшита тесом. И вдруг — на тебе! Тес добывался по неписаным правилам. Прокурор хлопал ушами, а председатель исполкома знал да помалкивал. Уж теперь-то между ними определенно черная кошка пробежала. Нельзя ли как-то раскачать председателя райисполкома, чтобы вопрос о нарушениях финансовой отчетности по лесозаготовкам решить по совести, а не валить все на стрелочника Чубатова. Этот самый менестрель, как иронично обзывал его за глаза Коньков, понравился ему своей прямотой, вспыльчивостью и каким-то детским простодушием. Да и то немаловажный факт: и лесорубы, и сплавщики, и удэгейцы — все берут его под защиту. За проходимца не станут ратовать мужики, которые сами без денег остались. Так думал Коньков, идя к председателю райисполкома Стародубову.

Тот его встретил шумной речью — пиджак распахнут, лицо красное, ходит по кабинету и ораторствует. Завьялов сидел на диване и смотрел себе под ноги.

— Вот так, Леонид Семенович! Слыхал новость? — ринулся Стародубов к Конькову. — И я виноват, и Завьялов виноват, и Чубатов виноват… Только один Савельев у нас невинный. Он, видите ли, прокурор, он один радеет за соблюдение закона, а мы все сообща только и делаем, что нарушаем закон. — Он взял под руку Конькова и подвел к дивану. — А ты садись, садись! — Сам опять гоголем прошелся по кабинету — и полы вразлет. — Вы знаете, что он мне вчера наговорил? — спросил, останавливаясь перед ними, изображая на возбужденном лице ужас и протест. — Мол, при нашем прямом попустительстве… Это надо понимать — при моем попустительстве! — ткнул себя пальцем в грудь Стародубов. — Из хозяйственных заготовок леса образовалась кормушка для коммивояжеров и проходимцев. Я ему — сперва еще надо доказать, что он коммивояжер и проходимец. А он кричит: весь город об этом знает, как он пятерки в ресторане разбрасывает направо и налево. Откуда-то они берутся? Понимаете, разбрасывает деньги Чубатов, а кричат на меня. Вы можете себе это представить? — Его сочные пухлые губы обиженно дергались.

Коньков усмехнулся:

— Еще неделю назад он из кожи лез, доказывая мне, что Чубатов золотой работник, что до него весь район щепки завалящей не видел.

— Во, во! — радостно подхватил Никита Александрович. — Я ему так и сказал: ты же сам упрашивал меня подкинуть премию этому Чубатову, когда твою прокуратуру тесом обшили! А он мне — не путай, говорит, эмоции с финансовой отчетностью. Ты, говорит, на эту отчетность сквозь пальцы смотрел. Все на такелаж списывал. Но, во-первых, не я списывал, а председатели колхозов. — Стародубов указал грозно, как Вий, толстым пальцем на понуро сидевшего Завьялова, потом этим пальцем ткнул себя в грудь. — Если ж я и рекомендовал, то лишь потому в первую голову, что лес обходился дешево. Понимаете?

— Никита Александрович, а тебе лично известен был этот заведенный порядок отчетности? — спросил в свою очередь Коньков.

— Что? — Стародубов с удивлением глянул на Конькова, словно спросонья, крякнул и пошел к себе за стол, сел в кресло. Раскрыл какую-то папку, бумагами пошуршал, потом ответил нехотя: — Известен. — И проворчал: — А кому он не известен?

— Значит, и начфин знал об этом заведенном порядке?

— Да конечно знал!

— Отчего же раньше не протестовал наш начфин? Да и ты тоже?

— Лично я считаю Чубатова честным человеком. Потому и не протестовал.

— Так виноват Чубатов или не виноват?

— Леонид Семенович, ты не упрощай! Что значит — виноват или нет? С точки зрения начфина, конечно, виноват — отчетность у него хромает. Но лес-то заготовлен. И лес хороший. В это я верю. И в личную честность бригадира тоже верю.

— Ну тогда спишите его расходы на заготовленный лес, и дело с концом.

— Да как же списать? Кто же спишет? Я ведь не могу приказать председателю колхоза, вон тому же Завьялову, повесить до весны семь тысяч рублей к себе на баланс. Нет у меня таких прав. Не могу! А он принять их по своей воле тоже не может. Был бы лес, тогда другой разговор. А лес-то, вон он где. На Красном перекате.

— Лес-то на перекате, да человек тут. Что с ним делать, вот вопрос!

— Вопрос, как говорится, в вашей компетенции. Тут, знаете, ваше дело…

— Не только мое, но и ваше. И вы должны все взвесить и учесть. Он для вас не посторонний…

— Конечно, все надо учитывать, — поднял голову Завьялов. — Мужик он деловой, но и беспечный. В каждом деле кроме выгоды есть необходимая мера допуска, что ли, или дозволенного. Ты за выгодой гонись, но не забывайся. В этом смысле он виноват. Но…

— Да в чем его вина конкретно? — спросил Коньков.

— Говорят, подымал топляк без наряда.

— А кто должен давать наряды на топляк, водяной, что ли?

Завьялов смущенно умолк.

— Топляк-то ничей, списанный, — говорил Коньков, накаляясь: — Другое дело, кто его утопил? Кто списал такой хороший лес? Вот бы чем заняться надо!

— Ну, я там не был и лесным делом не занимаюсь, — сказал Завьялов.

— Не был, не видал, а обвиняешь… Говоришь, виноватый Чубатов.

— Я знаю, что у него грешки по части такелажа. Трос покупал на стороне и прочее…

— Видел я твой ток, механизированный. Хороший ток! — восторгался Коньков. — А какой навес над ним! Павильон! Крыша битумом залита, подъездные пути — гудроном. Ни пылинки, ни капельки влаги… А где же ты достал битум и гудрон? На нашей базе их нет.

— Леонид Семенович! Какое это имеет отношение к лесу? — Завьялов зарделся до ушей.

— Никакого. Просто интересуюсь, где ты купил битум? Может, Никита Александрович скажет?

— Я думаю, он сам вспомнит, — отозвался тот хмуро.

— Ездил в соседнюю область… на завод, — выдавил Завьялов.

— По наряду?

— Нет, — Завьялов тоже нахмурился, глядя в пол.

— Ну чего ты устраиваешь представление? — сердито сказал Стародубов. — Что он тебе, подследственный? Не забывайся, понимаешь.

— Не нравится?

— Да, не нравится. Отчетность председателя колхоза не в твоей компетенции.

— Не надо сердиться, Никита Александрович. Я и не думаю ревизовать Завьялова да и вас тоже. Вы правы — это дело не в моей компетенции. Хотя на каждый роток не накинешь платок. Это ведь не секрет, что порядки со снабжением в нашем районе лыковые: пока сухо — держится, где чуть подмочило — рвется. Достаем где можем и как можем. А отчетность — пришей-пристебни. Концы с концами сошлись — все покрывается. Прореха появилась — стрелочник виноват. Вот и валим теперь на Чубатова.

— Что правда то правда, — сказал Завьялов закуривая. — И отчетность и снабжение — все поставлено на русский авось.

— Так вы же сами хозяева! Вы и отчитывайтесь как следует! — вспылил Стародубов.

— Да я это не про нас. А вообще насчет снабжения. И не дай бог попасть впросак.

— Именно! — подхватил Коньков. — Вот и попал Чубатов впросак. Но лес-то заготовлен. Я видел своими глазами. Хороший лес.

— Не сомневаюсь, — согласился Завьялов. — Чубатов плохой лес не пригонит.

— А если не сомневаетесь… Почему бы вам вместе со Стародубовым не снарядить комиссию? Съездили бы, посмотрели, акт составили — что за лес? Сколько его? Да и положили бы к нам в дело. Авось поможет взвесить истину.

— Это дело реальное, — отозвался Стародубов. — Я свяжусь и с другими заказчиками. Думаю, они поддержат нас. Сообразим комиссию.

Завьялов оживился, положил руку на колено Конькову и тоном заговорщика спросил:

— Слушай, капитан, а ты случаем не перепутал свои обязанности?

— Какие обязанности?

— Те самые, следователя. Вроде бы ваше дело вину установить. А остальное пусть адвокат собирает, — озорно допытывался Завьялов. — Не то ведь хлеб у людей отбираешь.

Коньков хмыкнул:

— Это я слыхал. Анекдот ходил в начале шестидесятых годов. Помнишь, когда все обязанности делили? Пришла бабка в исполком и жалуется: родимые, говорит, приструните моего старика, он молотком дерется. А ей отвечают: ты, бабка, не туда жалуешься. Мы — сельский исполком. Вот если бы он серпом тебя, тогда к нам. А на тех, которые молотком дерутся, жалуйтесь вон туда, через дорогу. Там промышленный исполком.

Никита Александрович трубно захохотал, Завьялов криво усмехнулся:

— Ну и угостил ты меня, Леонид Семеныч, угостил.

— Кушайте на здоровье!

18

Дарья пришла в этот день пораньше с работы. Ее гнало нетерпение узнать, что было там, на допросе? Какие обвинения предъявили Ивану? Что грозит ему?

Но дома его не было, на столе лежала записка:

«Ушел по вызову, в райисполком».

«Ну, слава богу! — подумала она. — Если вызвали в райисполком, значит, не сажают». И на душе у нее отлегло.

Переодевшись в шелковый цветастый халат, она прошла на кухню и принялась чистить картошку. Иван придет голодным, да и сама проголодалась или от волнения есть хочется. Замечала она за собой странную привычку — как начнет волноваться, так ест, что под руку попадет.

В холодильнике лежала добрая половина свиного окорока, закопченного в бане, по-домашнему, — еще до ссоры с Иваном Завьялов привез, вместе с помидорами. Иван любил свиное сало с картошкой, прожаренной до красноты мелко нарезанными брикетиками вроде лапши. Чтобы с хрустом!

Ах, как ей хотелось продлить это тревожное житие с ним с блаженством и страхом пополам! Каждое утро, уходя на работу, она с тайным ужасом спрашивала себя мысленно: «А вдруг это была последняя ночка? Вечером вернется, а его нет и не будет…»

В дверь кто-то постучал. Дарья вздрогнула: кого это нелегкая несет? Иван ушел с ключом.

— Кто там? — спросила она с порога кухни.

— Даш, это я… Павел. Открой!

Она открыла дверь и спросила сердито:

— Ты зачем приехал?

— Пусти меня! Поговорить надо. Дело есть. Тебя касается и его…

Она вздрогнула, помедлила и уступила:

— Ладно, проходи. — В прихожей указала Боборыкину на вешалку: — Раздевайся, раз вошел. Только имей в виду: лясы точить я с тобой не собираюсь. Выкладывай свое дело и сматывайся.

Боборыкин вошел в комнату, озираясь по сторонам, нет ли кого? Присел на диван, начал вкрадчиво:

— Даша, я прошу, выслушай спокойно и подумай.

— О чем ты?

— Я слышал, что ты замуж выходишь… Хочешь расписаться?

— А тебе-то что?

— Я, кажется, мужем тебе доводился, — хмыкнул Боборыкин.

— Вот именно, доводился. И меня чуть не довел до точки.

— Вон как ты мое добро вспоминаешь. Другая спасибо сказала бы.

— За что?

— Хотя бы за квартиру, которую я тебе оставил, — он обвел руками вокруг себя. — Неплохая квартирка.

Квартира и в самом деле была неплохой — двухкомнатная, в кирпичном доме, с широкими окнами, с коврами на стенах, с большим зеркальным сервантом.

— Квартира государственная. Мы ее вместе получали.

Боборыкин усмехнулся:

— Извините, счетоводам таких квартир не дают. Она была закреплена за предом райпотребсоюза. А председателем был вроде бы я.

— Какое это имеет значение теперь?

— А такое, что я добра тебе желаю и сделал много добра. Вот хоть эту квартиру переписал на тебя. А когда у нас жизнь не сложилась, уехал добровольно.

— Ты уехал добровольно? Не ври! Ты следы заметал. Разоблачений боялся, после того, как тебя сняли.

— Каких разоблачений?

— Таких. Сколько вы через сельповские магазины неоприходованного меху распродали?

— Чего ты мелешь? Откуда ты это взяла?

— Оттуда. Серафим, наш фининспектор, рассказывал про эти махинации. Да я и сама кое-что теперь понимаю. Это я раньше была глупой по молодости. А такие шашни, которые вел ты, не каждый поймет и раскусит.

— Это никем не доказано.

— Может, еще докажут. То-то вы и смотались вовремя. А мне сразу заливал, что едешь в тайгу на заработки, мол, приелись друг другу. Давай врозь поживем на отдалении. Авось соскучимся, и все наладится. А сам прихватил с собой Маньку Лисицу из Синюхинского сельпо. И полгода с ней жил, как с законной женой. И ее бросил. Думаешь, я про это не знаю? Подлец ты, Пашка, подлец!

— Насчет Маньки — это все наговоры. Пусть сперва докажут.

— Кому надо доказывать? Мне, что ли?

— Хотя бы. А может, зазря меня обвиняешь?

— Да господи! Живи как хочешь. Не обвиняю я тебя. Да и что нас связывает? Семеро детей по лавкам? И документы наши чистые. И слава богу, что я с тобой развелась. И тогда обманывал меня — все тянул… И слава богу!

— Развелась… И вот тебе мой совет: не расписывайся с Чубатовым.

— Какое тебе дело? Все мстишь ему, что лес у тебя не купил?

— Его гитара? — указал на висевшую на стене гитару, усмехнулся: — Доигрался. Его посадят, если уже не посадили.

— Врешь!

— Точно тебе говорю. В городе слыхал, от верного человека. Хочу помочь тебе, открыть глаза. Смотри, не распишись с подсудным человеком.

— Негодяй! Мучитель!

— Глупая ты, Дашка. Я надеюсь, ты еще одумаешься. Помни — я всегда помогу.

— Пошел ты со своей помощью!

В дверях кто-то заскрежетал ключом. Боборыкин вздрогнул:

— Кто это?

Даша, не отвечая, вышла в прихожую, оттуда послышался голос Чубатова:

— Добрая весть, Дашок! Комиссию собирают в райисполкоме. Лес мой хотят оприходовать.

С порога, увидев Боборыкина, вопросительно глянул на Дашу.

Даша ответила:

— Пришел предупредить меня, чтобы я с тобой не расписывалась.

— Что это значит? — спросил Чубатов, переводя взгляд с Даши на Боборыкина и снова на нее; скулы его в один момент сделались багровыми, глаза заблестели.

И Даша порозовела, ноздри ее округлились и подрагивали; глядя с ненавистью на Боборыкина, она заговорила, чеканя слова:

— Он, видите ли, заботу проявляет о моем благополучии. Потому и наговаривает на тебя, и лесорубов натравливал.

— За этим и приехал сюда? — Чубатов, сощурив глаза и сжимая до белизны губы, грозно приближался к Боборыкину.

Тот встал, азартно и злобно произнес:

— Не только за этим… А еще хочу посмотреть, как посадят тебя.

— Меня-то когда еще посадят. А я тебя сейчас посажу…

Коротким и сильным ударом под дых Чубатов сбил Боборыкина. Тот, перегнувшись, ткнулся головой на диван.

— Встань! — Чубатов схватил его за грудки, приподнял левой рукой, притянул к себе, тот вдруг хватил его зубами за палец. — Ах ты, гад! С-собака! — и снова правой ударил Боборыкина в челюсть.

Боборыкин перевалился через диванный валик и сбил спиной стул. Чубатов поймал его за шиворот, опять поднял:

— Это тебе за Дарью. А теперь за меня получи!

Он снова ударил Боборыкина в лицо, тот пролетел в прихожую, спиной раскрыл дверь и упал на порог.

Чубатов взял его под мышки, вытащил на крыльцо и столкнул вниз. Потом снял его куртку с вешалки и выбросил из дверей. Боборыкин неожиданно резво вскочил на ноги, схватил куртку и отбежал на почтительное расстояние.

— Это все тебе приплюсуется, приплюсуется! — крикнул, грозя кулаком.

— Пошел вон! Мразь…

Чубатов закрыл дверь и вернулся в дом, из левой руки его текла кровь. Размазывая ее правой ладонью, сказал, кривя губы:

— С-собака! Надо же, руку укусил.

— Дай я тебе платком перевяжу! — ринулась к нему Даша.

— Да пустяки!..

Она ловко и быстро перетянула платком его руку и завязала двумя узелками концы платка. Потом, тревожно заглядывая в глаза ему, спросила:

— Иван, это правда, что тебя посадят?

— Врет.

— Ваня, милый! Я так боюсь за тебя, так боюсь… — она прильнула к нему на грудь и заплакала.

— Успокойся, успокойся, — он гладил ее по голове, как ребенка. — Видишь, я у тебя. Мы очень мирно беседовали с капитаном и расстались друзьями. Он даже хлопотал за меня в райисполкоме!

— Я знаешь о чем подумала? — она запрокинула голову и опять поглядела в лицо ему. — Если тебя посадят, я стану твоей женой.

— А если нет? — он с ласковой насмешливостью глядел на нее. — Ну, чего молчишь? Будешь раздумывать? Тогда я попрошу капитана, чтобы меня посадили сегодня же.

— Типун тебе на язык! Что ты говоришь такое? — испуганно запричитала она. — Вот беду накличешь! Разве можно смеяться над судьбой?

— А я не смеюсь. Моя судьба — ты. Она в моих руках, — он обнял ее и поцеловал.

Им помешал стук в дверь.

— Неужели ему мало? — сказал Чубатов, оставляя ее. — Погоди, я сейчас.

Даша оправила на себе одежду, причесала волосы, обернувшись к зеркалу, и с ужасом заметила в зеркале, как в комнату входил вместе с Чубатовым капитан Коньков. Она выронила гребешок, падая, он простучал каким-то странным сухим костяным стуком. Обернулась, все с минуту стояли, как немые, глядя друг на друга.

— Иван Гаврилович, — сказал Коньков Чубатову, — я должен взять вас под стражу.

— Ваня! Ва-а-аня! — с душераздирающим криком Даша бросилась к Чубатову и зарыдала, затряслась у него на груди.

— Ну, будет, будет, — утешал ее тот и виновато Конькову: — Извините, капитан… женщина.

— Да я понимаю. Может, мне выйти на минуту?

— Нет, — твердо сказал Чубатов. — Когда болит зуб, его сразу надо дергать.

Даша умолкла внезапно и теперь смотрела во все глаза на Чубатова. Иван поцеловал ее как-то церемонно и обернулся к Конькову.

— Я готов, капитан, — хлопнул себя по животу. — У меня зипун весь пожиток. — Сказал Даше: — Чего понадобится, попрошу у тебя.

— Я все принесу, — пролепетала она.

— Да, вот еще! — Чубатов вскинул голову и как-то весело посмотрел на Конькова. — Капитан, а можно мне идти с гитарой?

— Можно… до самой камеры.

— Вот спасибо! — Чубатов снял со стены гитару, подошел к Даше, еще раз поцеловал ее: — Не горюй! — И потом капитану: — Пошли!

Чубатов шел рядом с Коньковым как с приятелем и пел под гитару:

Я поднялся к тебе на большой перевал,
Я все ноги разбил, я все путы порвал…
Прохожие и подумать не могли, что один из этих двоих был арестованным, второй же — конвоиром.

А Даша стояла на крыльце, прислонившись к дверному косяку, и смотрела невидящими глазами прямо перед собой в темноту, откуда долетала к ней, все отдаляясь, негромкая песня Чубатова.

19

Коньков пришел домой поздно, в скверном настроении. Моросил дождь, и на сапоги налипала ковлагами придорожная глина. Обчищая о железную скобу сапоги, еще подумал: теперь бы выпить не грех с каким-нибудь приятелем. А Ленка разве компаньон в таком деле. Да еще и обругает, если предложишь.

Он постучал в оконный наличник. В сенях тотчас вспыхнул свет. «Значит, ждала», — с невольным одобрением подумал Коньков.

— Ты чего такой хмурый? — спросила она с порога. — Иль проголодался?

— С прокурором поцапался, — отвечал Коньков, снимая плащ. — Дело у меня забирает.

— Подумаешь, беда какая. Отдай, пусть потешится.

— А тебя, говорит, накажем.

— За что?

— Чубатова посадили… А я не согласен.

— Ах ты! Какая жалость! — всплеснула руками Лена. — Не везет этой Дашке, опять ей горе мыкать в одиночестве.

Коньков присел на лавку, снял мокрые сапоги, надел шлепанцы.

— Начфин его гробит. Но мы еще посмотрим.

— Лень, а у нас гость!

— Иди ты? — обрадовался Коньков.

— Пошли! Чего расселся?

— Идем, идем, — весело отозвался Коньков, потирая озябшие руки.

Посреди зала в красном креслице важно восседал Арсё и курил свою бронзовую трубочку. На нем были легкие бурые олочи, расшитый по бортам и вороту синий халат, а на голове покоилась старомодная, плетенная из черной соломы шляпа с вуалеткой. Сбоку над щекой свисал белый ярлык с указанием цены этой шляпы. Своя же заношенная кепка лежала на коленях.

— Арсё! Какими судьбами? — радостно приветствовал его Коньков.

— В город приезжал… Шляпу покупал, — Арсё мундштуком трубочки указал на голову.

— Шляпка-то дамская!

— Ну и что? Мне очень нравится. Красивая шляпа. Внуку подарю или внучке.

— Где ты ее раскопал? Таких уж не носят лет десять.

— Почему?

— На ней вуалетка.

— Какой вуалетка? — Арсё снял шляпу и с любопытством разглядывал ее.

— А вот вуалетка, — указал Коньков на вуалетку частого плетения с черными мушками.

— Это накомарник, понимаешь, — сказал Арсё, снова примеривая на себя шляпу.

Коньков засмеялся:

— Ты бы хоть ярлык с ценой срезал.

— Это? Зачем? Красиво… И все узнают, сколько деньги платил.

— У тебя, брат, все продумано.

— Конечно, — согласился Арсё.

— Мать! А ну-ка накрывай на стол, чего погорячее! — крикнул Коньков жене, хлопотавшей в прихожей, и снова Арсё: — Как ты меня нашел?

— Наши люди говорили.

— Откуда они знают, где я живу?

— Наши люди все знают.

— Пра-авильно, — усмехнулся Коньков, принимая от Елены тарелки и расставляя их на столе.

— Я приезжал тебе говорить: Гээнта не виноватый. Гээнта не поджигал лесной склад, — сказал Арсё, понизив голос и подаваясь корпусом к Конькову.

— А кто же поджег его? — Коньков хоть и оживился, и блеснул огонек в глазах его, но губы кривились в чуть заметной усмешке.

— Боборыкин поджигал, — уверенно ответил Арсё.

— Кто тебе сказал?

— Никто не говорил… Сам знай.

Огонек любопытства, блеснувший было в глазах Конькова, снова угас, и он спросил скорее для приличия:

— Каким же образом ты узнал?

— Бабушка Оника видел… Моя жена.

— Почему же она мне не сказала? — удивился Коньков.

— Она тебя боисси.

— Что же она видела?

— Она, понимаешь, дрова собирал… Там, тайга, где лесной склад был. Вдруг лошадка едет, человек на ней, верхом, понимаешь. Бабушка смотри, смотри… Кто такой? Боборыкин, оказывается. Его слезал с лошадка, ходи юрта, где Гээнта спал. Бабушка за дерево прятался.

— А чего она спряталась?

— Она боисси. Боборыкин смотри кругом, никого не видал. Тогда он вынимай трубка из кармана, белый. Немножко поджигай. Дым ходил из трубка. Бабушка думал, его курить будет. Нет, понимаешь. Трубка отнес в юрту. Сам на лошадка садился, уехал тайга. Бабушка домой уходил. Может, полчаса, может, час проходил… Пожар! Юрта гори! Лесной склад гори! Вот какое дело, понимаешь.

— А кто докажет, что это был Боборыкин?

— Я могу доказать, такое дело.

— Каким образом?

— Я следы видел. Лошадка искал. Всю тайгу прошел. Лошадь нашел. В ОРСе, оказывается, лошадка. Ну, где запань. Конюх мой друг. Мы выпивали немножко. Я давал ему свой нож. Хор-роший нож. Конюх давал мне писаку. Вот такое дело, — Арсё вынул сложенную вчетверо бумажку, протянул ее Конькову.

Через плечо ему заглядывала Елена и зло цедила:

— Какая сволота! Какая сволота!

Коньков развернул бумажку и прочел вслух:

— «Конюху Коновалову. Выдать лошадь под седлом подателю сего, Боборыкину. Завхоз Сметанкин. 20 сентября сего года…» Вот это бумага! — Прихлопнул ладонью по записке Коньков и радостно подмигнул жене: — Ай да Арсё! Да ты прямо Шерлок Холмс…

— Конечно, — охотно согласился Арсё.

— За это и выпить не грех, — Коньков налил всем в рюмки водки.

— Можно такое дело выпить, — Арсё бережно приподнял рюмку и, кривясь, медленно цедил водку.

Коньков помолчал для приличия, ожидая, пока Арсё закусывал свиным салом, потом спросил:

— А что за трубку положил он в юрту?

— Вот его трубка, — Арсё вынул из кармана дюралевую трубку, из которой торчал остаток истлевшего фитиля: — Там нашел, где юрта Гээнта стояла.

Коньков взял трубку, стал разглядывать ее и вдруг вспомнил: это был тот самый обрезок, которым он расшвыривал пепел на месте сгоревшей юрты. Запоздалая досада на свою оплошность вызвала в душе его горькое сожаление, он только головой покачал:

— Как же я не обратил на нее внимания? Эх, лопух я, лопух! — выругал он себя вслух.

— А при чем тут трубка? — спросила Елена. — Какая связь этой железки с пожаром?

— Типичный самопал, — Коньков передал ей трубку. — Поджигают фитиль, заталкивают его в трубку, а на конце насаживают или коробку спичек, или бутылку с бензином. Пока фитиль тлеет в трубке, поджигатель успевает далеко уйти… Это вроде примитивного бикфордова шнура… Н-да. Откуда взял он эту трубу? — спросил Коньков скорее себя, а не Арсё.

— Я знай! — отозвался Арсё.

— Ну, ну!

— Его отрезал свое весло. Там валяется, на складе. Алюминевый весло. Я такое дело спрятал.

Коньков опять головой покачал:

— Арсё, тебе надо в следователи идти.

— А почему нет? — засмеялся тот.

— Одну минутку, — Коньков встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату к телефону. Притворив дверь, он набрал номер дежурного по милиции и спросил:

— Капитан Ребров? Послушай, Володь! Завтра утром вызови ко мне в кабинет Боборыкина. Тепленьким доставь его. Да! Пораньше, к девяти часам.

20

На другой день Боборыкин встретил Конькова в дежурном помещении и сердито спросил:

— С какой целью вы меня вызвали?

— Сейчас поясню. Пройдемте со мной, — приглашал его Коньков, пропуская впереди себя.

В своем кабинете он вынул из кармана закопченную алюминиевую трубку и положил на стол перед Боборыкиным:

— Узнаете?

— Что это? — спросил в свою очередь Боборыкин.

— Обрезок от вашего весла. Вспомните!

— Допустим… Ну и что?

— Он оказался на месте сгоревшей юрты Гээнты. Как он там оказался?

— Понятия не имею, — Боборыкин даже отвернулся и сделал обиженное лицо.

— Я вам напомню. Вы его зарядили фитилем, подожгли и положили в юрту спящего Гээнты.

Лицо Боборыкина покрылось пятнами, но он все еще пытался изобразить обиду и растерянно улыбался:

— Как бы я смог сделать это?.. Если во время пожара я был на запани.

— На лошади, например. От ОРСа до вашего склада по тайге не более двенадцати километров. Пока тлел фитиль, вы ехали галопом.

— Что вы на меня валите напраслину? Интересно, кто бы это дал мне лошадь? — Боборыкин побледнел, и на лбу его появилась испарина.

— Конюх ОРСа, по записке завхоза. Вот она, — Коньков вынул записку и показал ее из своих рук.

Боборыкин глядел на нее затравленно и молчал.

— Она? — насмешливо спросил Коньков.

— Не знаю, — выдавил из себя Боборыкин и отвернулся.

— Запираться дальше бессмысленно, Боборыкин. Лошадь, на которой вы ездили, видели удэгейцы. Они могут ее опознать. Построят всех лошадей ОРСа и спросят: которая? А весло, то самое, от чего вы отрезали эту трубку, хранится в надежном месте. Так что баста.

Коньков встал.

— Что вы от меня хотите? — со злобой спросил Боборыкин, вставая.

— Подумайте, все взвесьте и признайтесь… Мне ли, прокурору, не имеет значения. Это облегчит вашу участь. А пока я вас провожу в дежурку.

Оставив Боборыкина под надзором дежурного, Коньков вернулся в кабинет и позвонил Савельеву:

— Владимир Федотыч, здравствуйте! Коньков.

— Слышу, — помедлив, ответил Савельев. — В чем дело?

— Появились серьезные улики в виновности Боборыкина. Необходимо задержать его. Прошу вашей санкции.

— Кажется, я отстранил вас от дела. Так вот… Боборыкиным займется тот, кому следует.

На том конце положили трубку, и послышались частые гудки.

— Ах, вот как! — воскликнул Коньков, придавливая рычаг трубкой. — Ну, ладно…

Злой и решительный вошел он в кабинет начальника милиции и спросил от порога:

— Почему прокурор не дает санкцию на арест Боборыкина? Я ему звоню по телефону, а он трубку бросает. Даже разговаривать не хочет. В чем дело?

— Ну что ты кипятишься, капитан? Садись, и поговорим спокойно, — подполковник, грузный, с залысинами, кивнул на стул. — Боборыкин никуда не денется, возьмут его, успокойся. А указание прокурора следует исполнять.

— Я исполняю… задержал Чубатова. Но прокурор необъективен. И я с ним не согласен по ходу дела.

— Если прокурор берет следствие в свои руки, ты обязан отдать.

— Пожалуйста! Бумаги я отдам.

— И продолжаешь вести это самое расследование. Какое ты имеешь право?

— А если я не согласен с выводами прокурора?

— Ты обязан прекратить расследование. Если не согласен, пиши рапорт.

— Я напишу рапорт. Но к рапорту я добавлю кое-что другое. Я подробно изложу, что за порядки сложились у нас по заготовке леса. Что за отчетность! Что за снабжение! И все хотят из воды сухими выйти. На стрелочника свалить! Я попытаюсь разобраться в этом до конца.

Подполковник Колесов с долгим укором смотрел усталыми, отечными глазами на Конькова, выражение лица его было печальным и скучным, ему жаль было, что взрослый и вполне разумный человек порет горячку и не хочет считаться с элементарными правилами.

— Прокурор требует отстранить вас от дела, — произнес он наконец. — Я надеюсь на ваше благоразумие.

— Я буду проводить расследование, — сказал упрямо Коньков.

— В таком случае, вы будете наказаны.

— Благодарю за предупреждение, — Коньков учтиво склонил голову и пошел к двери.

Подполковник встал и сердито сказал:

— Остановитесь, товарищ капитан!

Коньков остановился, развернулся по-военному, щелкнул каблуками:

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Тот подошел к Конькову:

— Леонид Семеныч, мы с тобой больше года проработали… Зачем же так открыто рвать? Зачем не уважать старших?

— Я вас уважаю, товарищ подполковник.

— Формально. А по существу не слушаешь. Ну, поверь моему опыту, нельзя лезть на рожон. Прокурор для тебя, для следователя, одно и то же, что ротный командир для отделенного. Хоть субординацию соблюдай.

— Чем же я нарушил субординацию?

— Ну, как же? Прокурор отдал приказ — арестовать подследственного. А ты что сделал? Мало того, что целый день проманежил… только вечером взял его. Так еще и с гитарой вел через весь город!

— Мне совестно вести под конвоем невинного человека.

— Суд покажет, виновен он или нет.

— Вот именно. Будем готовиться к суду.

— Что это значит?

— А то, что я вам сказал. Буду жаловаться. Действовать, как сочту нужным.

— Ну что ж, вольному воля, — подполковник насупился и сухо сказал: — Можете считать себя свободным. Я отстраняю вас от расследования. Ступайте.

Он вышел из милиции, свернул на тихую пустынную улочку и рассеянно побрел по узенькой бетонной ленточке тротуара. Стоял хороший денек ранней осени — ни жары, ни ветра; сочно зеленела на обочинах трава-мурава, светились чистые голубенькие заборчики из штакетника, палисадники с высоким малинником, яблоки на ветвях и тревожные пятна красной рябины. Но Конькову было не весело от этой благодати.

«Вот и повернулось все на круги своя, — думал он, — и пойду я опять околачивать пороги. Правду искать! Отчего это так получается? Так не везет мне? Или самолюбие заедает и я лезу в самом деле на рожон? Может, прав Савельев? Нарушение есть? Есть. А там пусть суд решает. Чего же я бью тревогу? Или я и вправду обязанности свои перепутал, вместо обвинителя хочу защитником выступать? Ведь будет же на суде и защитник, будет. А как же я? Дело свершили, я знаю, что причины этих нарушений не вскрыты, что виноваты не только заготовители, но и те, которые сами обвиняют, и промолчу? Дак ведь совесть замучает! Кто же я? Страж закона или исполнитель чужой воли? Если закон превыше всего, тогда что за беда, коли перепадет мне по шее. Надо терпеть, Леня…»

Его вывел из раздумья скрип тормозов на мостовой. Оглянулся — газик. Из растворенной дверцы высунулся председатель райисполкома Стародубов и машет рукой:

— Капитан! Шагай сюда, подвезу!

Коньков свернул на мостовую:

— Здоров, Никита Александрович!

— Давай, давай! — тот сидел за рулем, жестом указывая на место рядом с собой.

Коньков влез в машину.

— Тебе куда? — спросил Стародубов.

— Да ведь я к тебе…

— Иди ты! На ловца и зверь бежит. — Стародубов закрыл дверцу, газик тронулся. — По какому делу?

— У меня есть идея. Давай позвоним в райком первому. Предложим бюро созвать. Разберемся, как у нас отчетность ведется. Снабжение и все такое прочее, — он хлопнул по своей планшетке. — У меня тут собрался материалец: и по лесным делам, и кое-что от председателей колхозов, от финансистов…

— И когда же появилась у тебя эта идея? — спросил иронически Стародубов. — После того как прокурор отобрал у тебя дело?

— А при чем тут мое дело?

— При том. Типичная логика обиженного человека: ах, меня сняли! Ну, так я вам докажу — один я прав, а вы все виноваты. Знакомо, Леонид Семеныч.

— Ну, ну… И мне знакома одна старая побасенка: что может толковое сказать человек, изгнанный из Назарета? Что ж, вы не хотите слушать здесь, так в области разберутся.

— А если и там охотников не найдешь? — ехидно спросил Стародубов.

— Пойду выше. Останови-ка!

Они остановились напротив красного двухэтажного особняка с вывеской на дверях: «Райком КПСС». Коньков вылез из машины.

— Ну, ступай! — сказал ему вслед Стародубов. — Только смотри, не ушибись о дверной косяк.

— Благодарю за внимание!

Коньков легким поскоком через две ступеньки поднялся на второй этаж и прошел в приемную к первому секретарю.

Его встретила полная седая дама в черном костюме:

— Я вас слушаю.

— Я к Всеволоду Николаевичу, — сказал Коньков.

— Он будет в конце дня. Что передать? — она сидела за столиком перед пишущей машинкой.

— Передайте вот это, — Коньков вынул из планшетки голубенькую папку, положил на стол и сверх этого еще листок бумаги, исписанный от руки. — Скажите Всеволоду Николаевичу, я буду ждать приема весь день сегодня и еще завтра, до вечера. В ночь на послезавтра уеду в область. Дело не терпит отлагательства. Впрочем, тут все написано.

— Хорошо. Я доложу, — сказала секретарша.

21

Елена поджидала Конькова в палисаднике, и по тому, как смотрела на него тревожным и взыскующим взглядом, понял: все уже знает.

— Ну что, отстранили? Чего молчишь? — и губы, поджаты, вытянуты в ниточку.

Он присел на лавочку под окном и сказал примирительно:

— Садись! В ногах правды нет.

Она присела на краешек лавки и затараторила:

— Я как чуяла… С четвертого урока сбежала. Мне завуч шепнул: Савельев, говорит, чернее тучи. Ваш законник в печенке у него сидит. Стоит ли ссориться, говорит, хорошим людям из-за какого-то заезжего гастролера? Я и помотала к тебе. Думаю, упрошу: надо помириться. Ты же упрямый как осел. Торкнулась к тебе в кабинет — дверь заперта. Я к дежурному, к Реброву: Володь, говорю, где мой? А его, говорит, того… Отстранили. Дак что, в самом деле?

— В самом деле, — ответил, не глядя на Елену.

— У начальника-то был?

— Был.

— И что он?

— Да что… Не лезь, говорит, на рожон.

— А я тебе что говорила? — подхватила Елена, всплеснув руками. — Дак ведь ты уперся как бык. Все тебе надо правду доказать. Кому доказывать, начальнику, прокурору? А то они глупее тебя? Они что, не знают эту правду? Не знают, как лес добывали, как порядок нарушали? Дак они сами этот порядок устанавливали. Пускай сами в этом и разбираются. Твое-то какое собачье дело? Ты же следователь. Вот и гоняйся за преступниками. А этих людей не трогай. Они тебе не подвластны.

— Не трогай, не подвластны… — Коньков покрутил головой и грустно усмехнулся. — Ну, чего ты расшумелась, голова — два уха! Мое дело установить — отчего так получается, что человек по натуре честный против своей воли становится нарушителем. В чем причина, когда добросовестные люди оказываются виноватыми? Понимаешь? Истинную причину вины вскрыть надо. Вот моя задача! Вскрыть причины, дабы изменить условия, от которых и дело страдает, и люди оказываются без вины виноватыми. А причина эта в бесхозяйственности, в безответственности, да еще в лицемерии. Запутали всякую отчетность. Знают, но делают вид, будто они ни при чем.

— Зато тебе больше всех надо, — с какой-то злой обидой сказала Елена.

— Да пойми ты, если я этого не сделаю, не скажу, мне будет стыдно людям в глаза смотреть.

— Смотри-ка, застыдился, бедный. За людей переживает… Вон у людей и дома свои, и автомашины. А ты все на казенной квартире живешь. За сорок лет один мотоцикл нажил.

— Мотоцикл-то с коляской! Все ж таки у тебя есть свой выезд. Правее меня сидишь, как начальник, — он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.

— Да ну тебя! — она приняла эту шутку, озорно блеснули ее темные быстрые глаза, и радость вспыхнула в них за мужицкую стойкость крутой и неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее в игривую улыбку, но только на одно мгновение… Затем ее небольшое по-детски округлое личико затуманилось, и озабоченно опали книзу уголки губ. — Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?

— А что мусор? По двести восемьдесят рублей в месяц заколачивал! Мотоцикл купил.

— Эх, Леня!.. Ни самолюбия у тебя, ни гордости.

— По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?

— Да иди ты со своей совестью!.. Носишься с ней как с писаной торбой. Чего теперь делать будем?

— Живы будем — не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.

— Поесть собрать?

— Нет. Молочка, пожалуй, выпью. Пойду в сарай, постругаю, да дров поколю… А ты сиди дома, от телефона ни шагу.

— А что тебе телефон?

— Звонить будут, от самого. Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.

— Думаешь, примет? — усмехнулась недоверчиво.

— Примет, — уверенно сказал Коньков. — Он человек неглупый, поймет. А я ведь на районном пороге не остановлюсь. Он меня знает.

До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике, то дрова колол, то протирал мотоцикл, то гнал стружку — новые доски шлифовал для кухонной перегородки и все думал, как он войдет к секретарю, как поведет свою речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как медведя в берлоге, и такие доводы приходили на ум и все так складно получалось, что он совсем успокоился и не заметил, как вечер подошел.

Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел на чурбаке, понуро свесив голову.

— Ты хоть бы свет включил. Темно.

— А! — отозвался тревожно. — Звонка не было?

— Нет. Ужинать пора.

— Хорошо. Я сейчас приду, — а сам ни с места.

Елена прижалась к нему грудью, запустила пальцы в мягкие волнистые волосы.

— Переживаешь! — потеребила губами кончики его ушей. — Наверное, не примет тебя.

— Ничего… Завтра поеду в область.

— Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь. Гляди — штаны спадут, — она озорно оттянула резинку его лыжных брюк: — Еще опозоришься перед начальством.

— Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.

Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и вдруг крикнула с порога:

— Лё-оня! Телефон звонит!

Он бросился, как тигр из засады, одним махом заскочил на верхнюю ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.

— Ты чем занимаешься? — панибратски звучал в трубке знакомый басок первого секретаря.

— То есть как? В каком смысле? — насторожился Коньков.

— А в самом прямом. Ты свободен?

— Так точно!

— Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.

— Я в один момент. Через десять минут буду.

— Смотри за порог не зацепись, — насмешливо заметил секретарь. — Ждем! — и положил трубку.

— Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой! — ликовал Коньков, потрясая поднятой рукой. — Нам нет преград на суше и на море…

— Рано веселишься… Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот…

— Меня?! Да я их за Можай загоню.

— Ну да… Заяц трепаться не любит. Поешь сперва, не то натощак-то голос еще сядет, — сказала, глядя, как он, не успев толком подпоясаться, уже китель натягивал.

— Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.

— Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через весь город?

— А мотоцикл на что?

— В райком на мотоцикле?

— Только так.

— Дуракам закон не писан. Смешно.

— Смеяться будем потом.

В кабинете первого секретаря за столом уже сидели Стародубов и Савельев. Сам Всеволод Николаевич, поскрипывая протезом левой ноги, тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.

Это был сумрачный брюнет могучего сложения с густой седеющей щеткой коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке с откладным воротником.

— А вот и виновник торжества! Прошу к столу! — приглашал он Конькова, бережно ведя под локоток. — Ну, капитан, здорово разрисовал ты наши порядки по части лесозаготовок. Всем досталось, а мне больше всех, — Всеволод Николаевич сел на свое место и хитро подмигнул Конькову. — Только вот какая оказия: твой оппонент, прокурор Савельев, говорит, что спорить не о чем. Дело, которое он отобрал у тебя, освещается не с той стороны. Юридическое начало перепутал с хозяйственным.

— Давайте разберемся, кто что перепутал? — Коньков вынул из кармана коробку спичек, погремел ей, поочередно глядя на каждого собеседника. — Вот вам коробка спичек. Чтобы спичка зажглась, ее нужно провести с нажимом по коробке. Тогда вспыхнет огонь, — он вынул спичку, зажег ее и приподнял кверху. — От этого огня может сгореть и дом, и целый поселок. Причина зла — вот она — спичка. Ведь можно и так на вопрос ответить. А как же руки, которые пустили ее в дело? Они что же, значит, ни при чем?

— Да что ты нам здесь побасенки рассказываешь? — не выдержал Савельев, перебивая его.

— А то и рассказываю, что этими руками были мы с вами, — живо обернулся к нему Коньков и с выдержкой поглядел на него, потом на Стародубова. — Что скажешь, Никита Александрович? Не посылал ты Чубатова за лесом? Не знал, как он его заготавливает? Какими методами? С луны вам приходил этот лес? Вы его только по колхозам распределяли. А вы, товарищ прокурор, тоже не знали, каким образом добывают лес?

— Ты не путай божий дар с яичницей, — зло сказал Савельев. — Одно дело — промысел, а другое — метод, которым он осуществляется.

— Ну конечно, методы были скрыты за семью замками. Волшебник Чубатов проводил сеанс черной магии. Алле-хоп — и бумажные ведомости превращались в кубометры чистого леса.

— Я прокурор. И какое мне дело, в конце концов, до заготовки леса?

— Как? Ты разве не присутствовал на заседаниях исполкома? — вскинул удивленно голову Всеволод Николаевич и, обернувшись к председателю, спросил: — Никита Александрович, разве вы на исполкоме не решали вопрос о заготовках леса?

— Решали, — слегка конфузясь, ответил Стародубов.

— И что же, Савельева не приглашали на исполком?

— Был Савельев на исполкоме, — помедлив, ответил Стародубов.

— Ну, как же так, Владимир Федотыч? — с недоумением спросил Всеволод Николаевич, разводя руками и выпячивая нижнюю губу.

Чуть пригнув голову, Савельев с расстановкой сказал:

— Повторяю: я прокурор, и моя обязанность следить за выполнением закона.

— Да, это ваша обязанность, — прихлопнул ладонью об стол Всеволод Николаевич. — Но никто нас с вами не отстранял и от другой обязанности: наведения порядка в районном хозяйстве… Я так думаю, товарищи, что вопрос о лесозаготовках надо поставить на бюро. И там хорошенько разобраться, кому давать пышки, а кому шишки. Твое мнение, Никита Александрович?

— Будем собирать бюро, — Стародубов шумно вздохнул и добавил: — Дело Чубатова не частный вопрос.

— Вот именно, не частный вопрос! — Всеволод Николаевич поднял палец кверху. — Следователь прав, Савельев!

— Так что ж, прикажете дело прекращать? — спросил тот как бы с обидой и вызовом.

— Я не областной прокурор… — Всеволод Николаевич подался грудью на стол и пристально поглядел на Савельева.

Тот слегка смутился и сказал извинительно:

— Да не в том дело…

— Вот именно, — как бы согласился с ним, не требуя иных пояснений, первый секретарь. — Я не хочу исполнять чужие функции, но вижу, дело Чубатова в надежных руках и отстранять Конькова не советую, — последние слова произнес с нажимом.

— В самом деле, Владимир Федотович, тут что-то от недоразумения или от амбиций. Такие стычки бывают. Надо снисходить как-то, сообразуясь… — Стародубов запутался в словах, но смотрел на Савельева с затаенной надеждой.

— Да я не против в общем-то… — Савельев поглядел себе на руки, похрустел пальцами. — Пусть работает… Но чтобы принципы не нарушались.

— Это само собой! — подхватил Коньков, вставая. — Разрешите идти?

— Идите и работайте, — Всеволод Николаевич встал и пожал ему руку.

— Премного благодарен!

Коньков по-военному повернулся, щелкнул каблуками и вышел.

ЮРИЙ АВДЕЕНКО АХМЕДОВА ЩЕЛЬ

1

Красное пятно на дне ущелья напоминало отсвет заката, но тучи над горами слиплись крутые, черные, и ни один луч солнца не мог протиснуться между ними.

Дорога заметно шла вправо и вверх. Кавказская пихта и кизиловые деревья, оплетенные плющом, ожиной, лианой-обвойником, скрыли от глаз Крюкова ущелье и красное пятно. На машину надвигалась мокрая дорога. Осклизлые ребра скал нависли над ней.

Крюков кинул взгляд на часы. Они показывали 18 часов 42 минуты. Полчаса назад ливень настиг Крюкова при въезде на перевал.

Внизу, в долине, было тепло, солнечно. Цвели персики, вишни, яблони. В небо хотелось смотреть легко, вздыхать радостно, до того голубым и ясным оно было.

В огородах темнели вскопанные грядки. Впереди на взгорье паслись козы. Лохматая черная собака щипала траву рядом с ними. Идиллия!

На перевале по смотровому стеклу и крыше ударил град. Ударил с такой силой, что Крюков притормозил машину, перешел с третьей скорости на вторую, осторожно двигаясь в темноту, казалось, внезапно рухнувшей ночи. Вслед за градом хлынул ливень. Дорога стала похожей на русло реки, по которому урча, жилясь, извиваясь несется стремительный поток воды. Крюков включил габаритные огни. Съехал на обочину к скале. Остановился. Сзади него затормозила «Волга». Возможно, водитель ее тоже решил переждать ливень, а может, просто не рискнул обогнать желтый «Жигуленок», на крыше багажника которого было крупными синими буквами написано: «ГАИ».

«Дворники», словно задыхаясь, тяжко скользили по ветровому стеклу, вода дыбилась над ними, как над веслами, фонтанила на капоте мелкими белыми пузырями, похожими на лопавшиеся одуванчики.

Крюков устало прикрыл глаза, хотя еще минуту назад чувствовал себя бодрым, энергичным. Шум дождя всегда расслаблял его…

Дождь стих лишь через четверть часа. Но тучи висели так низко, что касались и скал, и дороги, клубились над ней, точно над прошлогодней сжигаемой травой. Крюков включил двигатель, посмотрел налево. Водитель «Волги» тоже собирался ехать дальше. Сигналил левым указателем поворота.

«Поехали», — сказал сам себе Крюков и снял «Жигуленок» с ручного тормоза.

Первой встречной машиной, которую он увидел, был желтый пивовоз, ползший с включенными фарами. Потом проехал частник на синем «Запорожце», за ним мотоциклист в промокшей штормовке. Никакой другой транспорт Крюкову не встретился До того самого момента, когда он увидел на дне ущелья красное пятно.

Дорога развернулась. Деревья покатились вниз к реке. И красное пятно приняло форму разбитого автомобиля. Судя по окраске рубин — это могли быть только «Жигули».

Крюков остановил машину. Передал по рации:

— Восьмой. Восьмой. Я четырнадцатый.

— Восьмой слушает, — прохрипело в динамике.

Крюков непроизвольно откашлялся, будто хрипел он сам, а не оперативный дежурный. Сказал:

— На двадцать третьем километре Приморского шоссе ДТП[7]. На дне ущелья вижу красный автомобиль, скорее всего «Жигули». Пытаюсь спуститься к месту происшествия.

— Вас понял, четырнадцатый. Действуйте.

Крюков вышел на дорогу: от поворота до поворота она была пустынной. Небо по-прежнему закрывали тучи. Однако на западе у основания угла, образованного покатыми склонами гор, в лощину смотрел голубой глаз, чистый и блестящий. Это означало, что погода на побережье хорошая.

Подойдя к невысокому бордюру, инспектор увидел на бетоне следы красной краски. Недавний ливень отменно вымыл бордюр, но следы краски явственно виднелись на протяжении метра или немногим более. Тот факт, что бордюр не был разбит и не имел даже выбоин, свидетельствовал, что автомобиль задел его лишь по касательной, после чего перевернулся через борт. Помятые кустарники, сломанные деревца показывали путь, по которому он несся вниз.

«Странно, что не взорвался», — подумал Крюков и перешагнул через бордюр. Мелкая скальная крошка поползла под ногами. К счастью, под рукой оказалась кизиловая ветка. Сохранив равновесие, инспектор с тоской окинул взглядом ущелье. Потом вздохнул решительно. Решительно, и никак иначе. Ухватился за соседнюю ветку. Осторожно стал спускаться…

Он спускался ровно пять минут. Потом прыгал с камня на камень, метров сорок двигался по руслу реки, которая оставалась мелкой, несмотря на недавний ливень.

Машина стояла на днище, врезавшись передом в валун. Левые колеса, и передние, и задние, отсутствовали. Одно из них лежало впереди, шагах в десяти ближе к центру речки. Вода омывала его, как камень, образуя крутой заметный изгиб. Второго колеса поблизости не было.

Обогнув машину, Крюков увидел мужчину с залитым кровью лицом. На замшевой куртке кофейного цвета тоже были следы крови. Руль подпирал грудь, прижимая к спинке сиденья.

Мужчина оказался единственным человеком в машине. Это несколько утешило инспектора, если можно применить такое слово в подобной ситуации.

Спускаясь сюда, Крюков больше всего боялся, что в машине окажутся женщины и дети.

Естественно, ни одно стекло не уцелело, а все дверки заклинило. Крюков попытался извлечь мужчину через смотровой проем, но вскоре понял, что двигатель придавил пострадавшему ноги.

— Восьмой. Восьмой. Я четырнадцатый.

— Я восьмой. Слушаю вас, четырнадцатый.

— Я четырнадцатый. Катастрофу потерпели «Жигули». Номер СОЧ 22-05. Водитель в бессознательном состоянии. Нахожусь на месте катастрофы.

— Больше никого нет в машине? — спросил восьмой.

— Нет.

— Может, кто выпал?

— Дверки заклинены. Ноги водителя придавлены двигателем.

— Постарайся оказать посильную помощь. Высылаю вертолет с врачом.

— Вас понял.

Крюков вновь попытался открыть левую переднюю дверку. Нашел в багажнике инструменты… Но дверка не поддавалась.

Мужчина застонал. Повернул голову. Посмотрел на Крюкова. Взгляд казался напряженным, твердым и холодным, как изо льда. Похоже, что мужчина вложил в него все свои силы. Он произнес только одно слово и вновь впал в беспамятство.

Слово это было: «Кардинал».

«Бредит», — понял Крюков. Со злостью приналег на дверку. Неожиданно она отворилась.

Вскоре он услышал тягучий шум мотора. Над ущельем зависал вертолет…

2

— Заявления о преступлениях могут быть письменные и устные. Устные заявления заносятся следователем в составленный им по этому поводу «Протокол заявления», который подписывается заявителем и следователем, — профессор, щупленький и седой, остановился у стола, посмотрел на аудиторию, дернул редкой рыженькой бородкой. — Студентка Иванова, повторите, что я сказал…

Лада встала. Смотрела на профессора. Силилась что-то сказать. Но не могла произнести ни одного слова, не потому, что плохо слушала. А потому, что разучилась говорить. Тогда она замычала, как это делают глухонемые… И проснулась…

За окном скорбно серел рассвет. Мокрое от дождя стекло казалось заплаканным. Ветки акации темнели неподвижно, словно нарисованные углем. Лада вылезла из-под одеяла, нащупала шлепанцы. Пошла к серванту, на котором лежали ее ручные часы.

Было половина пятого утра. Она поняла, что без снотворного теперь не уснет. А снотворное принимать глупо, так как в девять уже нужно быть на службе.

Выпив на кухне Пепси-колы, она взяла из книжного шкафа том Монтеня, раскрыла на главе «О сне» и легла в постель. Она думала найти в книге разъяснения о смысле и природе снов. Но французский философ-гуманист ограничился пересказом исторических случаев с участием Александра Великого, Катона, императора Августа. Это было, конечно, интересно, однако совсем не то, что желала узнать Лада. Тогда она раскрыла главу «О возрасте», потому что после того, как ей исполнилось двадцать семь, вопрос этот ей стал не безразличен.

«Иногда первым уступает старости тело, — читала Лада, — иногда душа. Я видел достаточно примеров, когда мозг ослабевал раньше, чем желудок или ноги. И это зло тем опаснее, что оно менее заметно для страдающего и проявляется не так открыто. Вот почему я и сетую не на то, что законы слишком долго не освобождают нас от дел и обязанностей, а на то, что они слишком поздно допускают нас к ним».

Без двадцати восемь позвонил прокурор Потапов. Говорил тихо и сипло:

— Я вас не разбудил, Лада Борисовна?

— Нет, нет, Игнатий Федотович. Я жаворонок.

— Везучая вы. А я сова. Для меня утренний подъем настоящая пытка.

— Делайте зарядку, — посоветовала Лада, удивляясь неожиданному звонку.

— Делаю, — ответил Потапов. После паузы сказал: — Лада Борисовна, извините, что звоню домой. Заболел я.

— Ой, — вырвалось у Лады.

— Весной меня всегда одолевает ангина с температурой.

— Это плохо, — сказала Лада. И добавила: — Это очень плохо.

— Чего уж хорошего, — вздохнул Потапов. — Лада Борисовна, на вас обрушивается еще одно дело. Вчера приблизительно в промежутке между шестью и шестью сорока минутами вечера на двадцать третьем километре Приморского шоссе имело место дорожно-транспортное происшествие. Разбилась машина «Жигули». Водитель Артем Петрович Сорокалет, тридцати пяти лет, женат, имеет двух детей, скончался полчаса назад в городской больнице, не приходя в сознание. Есть три серьезных обстоятельства, которые вам следует учесть сразу. Первое, Сорокалет профессиональный таксист. Стаж работы двадцать лет. Второе. Не пьющий. И в данном случае медики алкоголя в организме не обнаружили. Третье, со слов жены можно понять, что Сорокалет возвращался в город от своей сестры, которая живет в поселке Ахмедова Щель. Значит, он ехал по правой стороне шоссе, вдоль скалы. Каким образом опытного водителя могло вынести на встречную полосу — это очень серьезный, а может быть, самый главный вопрос. Вы меня слышите, Лада Борисовна?

— Слышу.

— Я хорошо помню ваше выступление на партийном собрании, где вы сетовали, что вас, молодых следователей, недооценивают, не поручают серьезных дел, заставляют заниматься пустяками. И ваши коллеги-ровесники вам еще аплодировали…

— Но ведь дорожно-транспортные происшествия…

— Не нашей подследственности, вы хотели сказать? Но закон, как известно, разрешает прокурору признать необходимым предварительное следствие по любому делу, если он считает, что государственные интересы требуют этого. Не так ли? Давайте приступайте к первоначальным следственным действиям. Соответствующее постановление я вынес. Чует мое стариковское сердце, дело это не простое. Вы меня слышите?

— Да, да, Игнатий Федотович.

— Лада Борисовна, вам нужно связаться с инспектором ГАИ Крюковым. Место происшествия осмотрено, но я советую побывать там, чтобы самой все увидеть. После заехать в Ахмедову Щель, уточнить у сестры Сорокалета время, когда он от нее уехал.

— Хорошо.

— Надзор за следствием буду осуществлять я. Звоните мне домой. Всего доброго.

3

Заместитель начальника отделения по службе майор Кузьмин, человек душевно сухой и неприветливый, смотрел на инспектора Крюкова тяжелым, немигающим взглядом, точно Крюков совершил какой-то неблаговидный проступок и заслуживает самого сурового наказания. Однако старший лейтенант Крюков не чувствовал за собой вины. Стоял спокойно, смотрел честно, с достоинством.

Кузьмин разочарованно опустил глаза. Собрался было говорить, даже шевельнул губами. Но тут в кабинет ворвался инспектор, ведавший вопросами техники и связи, капитан Симонович, размахивая руками, закричал:

— Это черт знает что! Опять партия раций поступила некомплектно… Я же не господь бог, как я могу обеспечить…

— Одну минутку, капитан, — словно голосуя, поднял правую руку Кузьмин. — Старший лейтенант Крюков, дорожно-транспортным происшествием на двадцать третьем километре Приморского шоссе поручено заниматься следователю прокуратуры Ивановой. В девять пятнадцать вам надлежит быть у прокуратуры. Поедете со следователем на место происшествия. Вопросы есть?

— Нет.

— Выполняйте.

…Моросил дождь. Выскакивая из автобуса, люди прикрывались зонтиками, набрасывали капюшоны плащей. Пахло сыростью, цветущей акацией, бензином. За высоким деревянным забором, где шло строительство гостиницы, гудел кран. На заборе была приклеена большая афиша, извещающая о том, что сегодня в Доме культуры моряков выступает куплетист-пародист Илья Вышеградский и дрессированные голуби под руководством Алены Сидоровой.

«Почему дрессированные голуби? — с досадой подумал Крюков, садясь в машину. — Ну львы, тигры… А голуби. Чушь какая-то. В наш город приезжают только одни халтурщики».

Это решительное заключение почему-то успокоило его. Сняло с души неприятный осадок, появившийся после общения с заместителем начальника по службе. Даже погода не казалась ему теперь такой паршивой. Хотя выросший здесь, на Черноморском побережье, он хорошо знал, как бывают богаты занудливыми, недельными дождями местные весны, когда в болото превращается земля, а от сырости плачут даже стены. Тогда хочется кричать со стоном: «Какой же это юг? Какой же это курорт?»

Но море и в непогоду оставалось морем, большим, серьезным. Крюков любил его с самого детства и гордился этой своей любовью.

Мать Крюкова, бухгалтер по профессии, человек, который, казалось бы, должен жить прежде всего цифрами, преклонялась перед морем, говорила сыну:

— Море — это чудо. Мы живем рядом с чудом. Люди знают об этом. Завидуют нам. Потому и наезжает их сюда летом тьма-тьмущая.

Летом действительно количество приезжих в три, в четыре раза превышало число местных жителей. Курортный сезон приносил с собой заботы и хлопоты. Хватало их на долю автоинспекции.

Мать говорила:

— У всех моих подруг дети как дети. И работа у них как работа. От и до. А у тебя… Круглые сутки ни сна, ни отдыха… И мне покоя нет. А с моим сердцем, сам знаешь, врачи только и твердят о покое.

«Покой нам только снится», — вспомнил много раз слышанную фразу Крюков. И затормозил у здания прокуратуры.

Серое двухэтажное, оно стояло в глубине дворика, огороженного чугунной решеткой. В центре дворика рос старый, развесистый платан. У платана стояла облезшая скамейка. Размокшая газета лежала на скамейке справа, ближе к краю.

Поскольку указание Кузьмина было конкретным и четким: «В девять пятнадцать вам надлежит быть у прокуратуры», — Крюков решил ожидать следователя в машине.

Часы показывали девять тринадцать.

Через две минуты из прокуратуры вышла высокая молодая женщина в голубом плаще. Обогнула платан. Подошла к машине. Кинула взгляд на номер. Открыла дверку. Села рядом с Крюковым на переднее сиденье. Сбросила капюшон. Волосы солнечно блеснули на фоне блеклой обшивки салона. Женщина повернула лицо в сторону Крюкова. И тот почувствовал легкое головокружение, потому что такого красивого следователя видел первый раз в жизни.

— Следователь Иванова Лада Борисовна. А вас как зовут?

— Леша, — тихо ответил Крюков.

— Алексей… — снисходительно улыбнулась Лада. — А отчество?

Крюкову не понравилась такая ее улыбка. Он насупился. И брови его сошлись на переносице:

— Инспектор Крюков Алексей Иванович.

— Поехали, товарищ инспектор, — сказала Лада и откинулась на спинку сиденья.

Ехали молча. Следователь не проявила абсолютно никакого интереса к инспектору, и Крюков пожалел, что на серьезные должности назначают вот таких красулек. «Чья-нибудь жена или дочка, — решил он, подавив мучительное желание взглянуть на нее. — Интересно, какая она в профиль?»

Когда вырвались из города, дорога потянулась в горы. Слева внизу стальным диском разворачивалось море. Черные корабли вдали были похожи на спичечные коробки.

— Остановите, — внезапно попросила Лада. — Я пересяду на заднее сиденье.

Крюков вначале не понял причину просьбы. Вернее, отнес эти причину на свой счет — не хочет следователь сидеть рядом с ним. Но, когда Лада пересела и прильнула к левому окну, Крюков догадался: она любуется морем.

— Вы нездешняя, — твердо сказал он.

— Я москвичка, — мягко и доброжелательно ответила Лада.

— Тогда понятно, — кивнул Крюков. — Море с такой высоты совсем другое, чем внизу. Любуйтесь… Скоро поворот.

Действительно, не прошло и двух минут, как шоссе круто вильнуло вправо, забелело серпантином между зазеленевших кустарников и мрачных, обкусанных скал. Дождь прекратился. Густой пар цвета молока тихо поднимался над лощиной.

Лада смежила ресницы. В глазах ее по-прежнему полыхало море. Стальное, круглое…

Машина плавно подкатила к бордюру, остановилась.

— Это здесь, — сказал Крюков не поворачиваясь.

Лада вышла на дорогу, инспектор последовал за ней. Воздух на шоссе был душный и влажный, словно в оранжерее. Лощина оставалась подернутой туманом.

— Вот остатки эмали, — Крюков показал рукой на бордюр, влажный и белый, по ребру которого, точно азбука морзе, разливались красные точки и тире.

— Ясно, — сказала Лада. Хотя на самом деле ей было не ясно ничего. Наоборот, она испытывала чувство растерянности, пусть еще маленькое, но все равно повязывающее ее, как ноша или обуза. — Я прочитала протокол осмотра. Но, знаете, лучше один раз увидеть, чем… Ваша машина стояла здесь?

— Да, здесь, — Крюков подробно доложил о красном пятне, о ливне. — Отсюда я спускался вниз к «Жигуленку».

В душе Лада была довольна тем, что место происшествия уже осмотрено. Нет, она ничего не забыла из того, чему ее учили в институте. Она помнила, что, прибыв на место, ей необходимо проверить, организована ли его охрана, и, если этого не сделано, организовать; выяснить, не нуждаются ли пострадавшие в неотложной медицинской помощи, и принять меры к ее оказанию; удалить всех лиц, не имеющих отношения к происшествию; путем краткого устного опроса очевидцев получить основные сведения о случившемся; выяснить, какие изменения на месте произошли с момента происшествия до приезда следователя и какие действия были предприняты за это время работниками милиции. Она хорошо знала, что, не повреждая следов и не изменяя обстановки, ей следует обойти территорию с тем, чтобы составить общее представление об основных следах и примерных границах происшествия. Она знала еще и многое другое… Но она не знала, как сегодня, сейчас, вот здесь, на двадцать третьем километре Приморского шоссе, ей удалось бы применить свои знания на практике. Место не нуждалось в охране, пострадавший в милицейской помощи, посторонних лиц на дороге не было.

— Спуститесь вниз? — спросил Крюков.

— Обязательно.

Когда они снова поднялись на шоссе, Лада все еще была в растерянности.

Поколебавшись, где-то боясь уронить свой авторитет, Лада все же спросила Крюкова, что он думает об этом деле.

— Дело — глушняк, — ответил инспектор Крюков и по-мальчишески щелкнул языком.

— Как понять? — строго посмотрела на него Лада.

— Слышали, в обиходе есть такое выражение: «Глухой номер».

— А… Слышала. — Она продолжала пристально, не моргая, смотреть на инспектора. Взгляд ее был, конечно, напряженным и, быть может, нарочитым. Но именно благодаря этому напряжению и возможной нарочитости к ней возвращались уверенность и сила.

— Сорокалет профессиональный таксист. Чтобы профессионал вылетел через этот бордюр в пропасть, должна существовать хотя бы одна из трех причин. Техническая неисправность автомобиля. Скажем, отказ рулевого управления, тормозов. Помеха на полосе. Внезапное появление человека. Или машина, идущая навстречу, внезапно вышла на его полосу.

— Разве так бывает?

— Чаще, чем можно думать. Шофер встречной машины мог быть в нетрезвом состоянии. И все дела… Во всяком случае, туман скоро рассеется. К концу дня вы будете иметь результат технической экспертизы.

— Понятно, — Лада глубоко вздохнула, перевела взгляд на гору, которая стояла за лощиной. Лицо ее стало розовым и свежим, точно она умылась холодной водой. — Однако вы говорили о трех причинах.

— Третья причина. Да, да, да… Ею может быть внезапная смерть за рулем от инфаркта или инсульта. Но к случаю с Сорокалетом это не относится. Он умер в больнице от полученных травм. Да и когда я попытался извлечь его из машины, он пришел в сознание…

— Он что-нибудь говорил? — резко повернув голову, спросила Лада.

Крюков замялся:

— Возможно, выражение «пришел в сознание» не очень точно определяет состояние Сорокалета. Вначале я увидел пострадавшего бездыханным. Но вдруг он открыл глаза, посмотрел на меня и, видимо, в бреду произнес слово.

— Какое?

— Кардинал.

— Вы уверены, что он произнес именно это слово? Может, он произнес слово капитан, или кардан, или люминал…

— Нет, нет… Он произнес это слово ясно, членораздельно. Достаточно громко. Он вложил все силы в это слово. И тут же вновь потерял сознание.

— Ахмедова Щель далеко? — спросила Лада.

— Нет. Километров десять.

— Поехали.

4

Сестра Сорокалета Надежда Петровна, заплаканная и взвинченная, смотрела на Ладу и Крюкова с такой неприязнью, будто они лично были виновны в гибели ее брата. За окном кабинета начальника отдела кадров расстилалась небольшая, зажатая домами площадь, на которой стояли совхозные машины и лошадь с телегой. Сам начальник, худой и лысый, с крупным изогнутым носом, сидел за своим столом, старательно заполнял какой-то формуляр. Лада считала, что начальник мог бы покинуть свой кабинет на четверть часа. Оставить их одних. Но он этого не сделал. И присутствие его сковывало Ладу, мешало ей работать.

Женщины сидели на стульях в углу, у журнального столика. Крюков стоял возле вешалки, заложив руки за спину.

— Мой главный вопрос очень прост, — мягко и даже сердечно сказала Лада. — Надежда Петровна, вы можете назвать время, когда Артем Петрович Сорокалет уехал от вас?

— Вечером, — неприветливо ответила Надежда Петровна. Глаза у нее были черные, красивые. Взгляд тяжелый.

— Не могли бы вы указать время конкретнее?

— Нет. Я на часы не смотрела.

— Совсем не смотрели?

— Совсем. Я и сейчас не знаю, сколько времени. Может, десять, одиннадцать… Я пришла с работы, а Артем и муж мой чай пьют…

Надежда Петровна умолкла. Всем видом своим она показывала, что разговор ей этот неприятен, как неприятны и люди, приехавшие из города. В листке по учету кадров Лада прочитала, что Надежда Петровна Сорокалет, 1948 года рождения, уроженка города Ростова-на-Дону, русская, образование среднее. Замужем. Муж, Гольцев Леонид Маркович, работает в совхозе комендантом общежития. Надежда Петровна тоже работает в совхозе — бухгалтером.

— С какой целью приезжал к вам брат? — терпеливо спросила Лада.

— За картошкой, — быстро ответила Надежда Петровна. Пояснила: — У меня свой дом и при доме погреб. Артем запасал осенью картошку, капусту. Свежую капусту и бочку квашеной. И все хранил в моем погребе.

— Артем Петрович часто к вам приезжал?

— Два, три раза в месяц.

— В субботу, воскресенье?

— Нет. В разные дни. Как выпадала смена. Таксисты работают в воскресенье и по праздникам.

— А последний раз… Я имею в виду, до вчерашнего приезда он давно был?

— Нет. В прошлую пятницу… Я очень удивилась, что ему вновь потребовалась картошка.

— Много он взял?

— Полмешка. Положил в багажник и уехал…

Лада переглянулась с Крюковым. Во взгляде инспектора проступило недоумение.

— Так, — сказала Лада. — Значит, ваш брат Артем Петрович Сорокалет вчера приезжал к вам. Взял полмешка картошки и уехал. Время точно назвать вы не можете?

— Не могу, — облегченно кивнула Надежда Петровна.

— Если желаете, — выпрямился в кресле начальник отдела кадров, — можно пригласить супруга Надежды Петровны Гольцева. Леонид Маркович — человек собранный, серьезный. Уверен, он вам про время точно скажет.

— Да, пожалуйста, — согласилась Лада, доставая из сумочки бланк протокола допроса. — Сейчас мы должны записать показания.

— Все? Мне можно идти? — поднялась Надежда Петровна, как только все страницы протокола были ею подписаны. — У нас балансовый отчет…

Надежда Петровна, гордо подняв голову, прошла через кабинет, чуть покачивая бедрами. Крюков почему-то смутился, сделал шаг назад…

Комендант общежития Гольцев пришел вскоре после звонка начальника отдела кадров. Сухопарый, похожий на рано постаревшего спортсмена мужчина, подтянутый, с чертами лица выразительными, глазами умными, все понимающими, Гольцев произвел на Ладу хорошее впечатление, хотя она по необъяснимой причине не могла терпеть мужчин, подкрашивающих волосы. Гольцев подкрашивал в черный цвет. Это было заметно по вискам.

На вопрос Лады о вчерашнем приезде Сорокалета ответил четко.

— Артем приехал ровно в шестнадцать часов. Мой транзистор был настроен на радиостанцию «Маяк». Так что ошибки быть не может. Я ушел в общежитие без четверти пять. К этому времени вернулась с работы Надежда. Семь минут шестого машина Артема проехала мимо общежития. Я видел ее из окна. На часы посмотрел чисто автоматически. Еще подумал: однако немного братец с сестрой побыл. Не любили они друг друга.

— Бывает, — сухо согласилась Лада.

— И еще один момент, — сказал Гольцев. — Может, вам будто интересно… В машине рядом с Артемом сидел сапожник Ашотян. Весь совхоз знает его по имени Жорик.

— Он работает здесь?

— В комбинате бытового обслуживания, — подсказал начальник отдела кадров. — Пригласить его? Могу позвонить?

— Звоните.

Гольцев задумчиво покачал головой. Вынул из кармана пачку сигарет «Мальборо». Но курить не стал. Просто вертел пачку в руках. Сказал:

— Все-таки правильно придуман термин — транспортное средство повышенной опасности. Артем был водителем высочайшего класса. Кто мог предположить такую смерть? Он как-то сказал: «Я вожу машину так, как хожу». Вдумайтесь в смысл этой фразы.

— Ашотяна нет на работе, — начальник отдела кадров положил трубку. — У него отгулы.

— Можно сходить к нему домой, — предложил Гольцев. — Я покажу, где он живет.

— Да, — поддержал начальник отдела кадров. — Это близко.

— Сначала я должна записать показания. То, что вы рассказали, очень важно для следствия.

Когда они вышли из совхозной конторы, на улице было все так же сумрачно. Дождь больше не моросил, но все было мокрое — деревья, дома, дорога. Лужи лежали на дороге тяжелые, как плиты. Небо опиралось на горы, провисая между ними застывшими лохматыми тучами. К небу тянулись высокие пирамидальные тополя, покрытые молодыми листьями. Листья должны были быть светло-зелеными, но сейчас они смотрели серо и скучно.

Крюков направился к машине. Но Гольцев остановил его:

— Нет, нет. Машина не потребуется. Северная улица не для машин.

— По ней нельзя ехать? — не поверила Лада.

— Сами увидите, — сказал Гольцев.

Показалось солнце. Оно прорвалось в разрыве туч, сизом, похожем на полынью. И тучи стали еще темнее. Зато позеленели тополя, стало заметно, что листочки у них клейкие.

— В Ахмедовой Щели одна нормальная улица. Вот эта, на которой мы стоим, — Гольцев развел руки в стороны. — Остальные — просто названия. Идет в гору то ли дорожка, то ли тропинка… Не поймешь. Дрова завезти или мебель какую, трактор надо.

Они обогнули здание конторы, прошли вдоль горы, крутой, поросшей кустарником. За трансформаторной будкой открылась горбатая, уходящая вверх улица.

Конечно, Гольцев говорил правду, слово «улица» было не по чину этой скалистой полоске земли, изъеденной потоками дождя и ветра.

— Видите третий дом справа, с желтыми окнами? — сказал Гольцев. — Там и живет сапожник Ашотян со своей матерью.

— Спасибо вам, Леонид Маркович, — протянула руку Лада.

Гольцев поклонился, пожал руку Ладе, потом Крюкову. Сказал:

— До свидания. Удачи вам.

И ушел.

— Да, — прищурилась Лада. — На «Жигулях» здесь действительно не проедешь.

Из первого двора выбежал большой лохматый пес. Беззаботно посмотрел на Ладу. Высунул красный язык. Крюков сказал:

— Лада Борисовна, а картошки в машине не было. Я сам открывал багажник. Там лежали инструменты и запасное колесо.

— Я догадалась по вашим глазам.

— Куда же она делась?

— Возможно, сапожник Ашотян прояснит нам это.

Крюков пожал плечами…

Дом с желтыми окнами стоял за забором, когда-то выкрашенным в голубой цвет, теперь облезшим и почернелым. Лозы винограда оплетали старую сливу, свешивались прямо на улицу. Немолодая женщина в длинной черной юбке, бордовой кофте, повязанная косынкой стояла возле свежевскопанной грядки с лопатой в руке и внимательно смотрела на подошедших к калитке Крюкова и Ладу. Похоже было, что милицейская форма инспектора насторожила ее.

— Здравствуйте, — сказала Лада.

Женщина не ответила. Продолжала пристально смотреть.

Лада представилась:

— Я следователь городской прокуратуры Иванова. Мне нужно поговорить с Георгием Ашотяном.

Женщина с полминуты молчала. Потом медленно, будто взвешивая каждое слово, ответила:

— Его нет. Он уехал в город.

— Когда? — строго спросила Лада.

— Вчера.

— Где его можно найти в городе?

Женщина обтерла ладонью губы. Усталость и тоска прозвучали в ее голосе:

— Не знаю… У меня своя жизнь, у сына своя. Если бы он слушал мать, разве бы вы теперь его искали?

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Он нам нужен лишь как возможный свидетель. Вы не скажете, когда он обещал вернуться?

— Георгий никогда ничего не обещает.

Женщина вздохнула. Повернулась к калитке спиной. И принялась копать грядку.

5

Лада вышла к набережной. Изогнутая, словно серп, набережная тянулась вдоль бухты широкой белой полосой, высвеченная фонарями. Зависнув в ночи, фонари светили призрачно и глухо, точно в тумане. Но тумана не было ни на набережной, ни над морем. Как не было и облаков. Небо открывалось глубоко и звездно.

Увидев скамейку, еще не просохшую после дождя, Лада вынула из сумки целлофановый пакетик, постелила и села.

Задумчивые причалы гордо стояли в море. Возле самого крайнего слева был ошвартован громадный танкер. Резко дул ветер. Разносил крик чаек над бухтой.

Ломило виски. Лада потирала их кончиками пальцев. Потом несколько раз глубоко вздохнула — выдохнула воздух. И ей полегчало. Ей всегда легчало после таких несложных процедур. Она решила немного посидеть. Здесь на лавочке, вдыхая запахи моря. А на обратном пути зайти в кафе «Бригантина» при морском вокзале. Выпить чашечку кофе. Там хорошо варили кофе — крепкий, ароматный.

Сейчас же надо проанализировать минувший день. Что он дал? К каким привел выводам?

«Если гибель Сорокалета — результат несчастного случая, мои сегодняшние действия можно считать хотя и не очень эффективными, но достаточными. Впереди есть время. А вот если имело место преступление! — Обстоятельства гибели таксиста, чем больше она о них думала, казались ей все более странными. — Тогда следует действовать энергичнее». Она решила, что сегодня же поделится своими сомнениями с прокурором.

Инспектор Крюков пояснил:

— Мотив преступления может быть самым элементарным. Шофер встречной машины был пьян. Стремясь избежать лобового столкновения, Сорокалет резко повернул руль влево. И вылетел за бордюр. Стопроцентная вероятность.

— Можно ли попытаться найти эту встречную машину?

— Попытаться можно. Как говорится, попытка не пытка. Запросим посты ГАИ на трассе. Может, вчера был задержан какой-нибудь пьяный водитель. Но, если столкновения не произошло, если машины не задели друг друга… Тогда доказать ничего невозможно. Водитель будет наказан лишь за то, что управлял машиной в нетрезвом состоянии. И все…

Может, действительно, и все…

Однако у жены Сорокалета Валентины Анатольевны имелось совсем другое мнение.

— Я не верю, — говорила она убежденно, — что Артем погиб из-за собственной неосторожности или неумения водить машину. Я прожила с ним двенадцать лет. Нет, нет… Во вторник третьего апреля, часов около десяти… Мы уже собирались ложиться спать. Кто-то позвонил Артему по телефону. После этого разговора он сделался злым и неспокойным. Сказал, что завтра поедет в Ахмедову Щель. Когда я спросила: «Зачем?» — он ответил: «Мне нужно».

— Разве он поехал не за картошкой?

— У нас есть картошка. За картошкой он ездил в прошлую пятницу.

— Странно. Его сестра Надежда Петровна и ее муж Леонид Маркович утверждают, что Артем Сорокалет взял полмешка картошки и положил в багажник.

— Значит, взял, — согласилась Валентина Анатольевна. — Это в его характере. Раз уж он оказался в Ахмедовой Щели, то мог взять картошки. Про запас. Он запасливый по натуре.

Лицо у Валентины Анатольевны было полное, бледное, без морщин. Глаза и губы подкрашены. Накрахмаленный халат белел, как свежий снег. Она работала медицинской сестрой в детском саду. Допрос происходил в медпункте. Из коридора доносились визг и громкие голоса ребятишек.

— Скажите, — попросила Лада. — Вам не удалось уловить характер разговора? Какие-нибудь слова, фразы…

— Он закрыл дверь в комнату. Я была на кухне, убирала со стола. Когда Артем повысил голос, услышала: «Я уже говорил с ним по всем вопросам. Нечего толочь в ступе воду». Потом минуты через три разобрала еще одну фразу. «Это не Ростов. И мне не восемнадцать лет».

— Он когда-то жил в Ростове?

— Да. До армии. А сестра его Надежда переехала из Ростова в Ахмедову Щель в семьдесят восьмом году. Три года назад. Когда мать умерла. Они в Ростове дом продали. Деньги поделили. Артем купил «Жигули». А Надежда на свою долю дом в Ахмедовой Щели.

— Понятно.

— Это она купила дом в июне, а в сентябре вышла замуж за Леонида Марковича. Он, конечно, старше ее. Но Надежда тоже не девочка. Ей тогда уже тридцать стукнуло. Вот так они живут. Для себя. Детей нет.

— У вас двое?

— Два мальчика. Старшему одиннадцать. Младший в этом году в первый класс пойдет… Скажите, а я смогу получить машину?

— Конечно. Машину уже достали из ущелья. Эксперты сделают заключение. И вы сможете забрать ее… Теперь еще несколько вопросов. Ваш муж увлекался исторической литературой или историей вообще?

— Нет, нет. Артем увлекался только футболом, хоккеем, боксом. Когда шли эти передачи, он мог часами сидеть у телевизора.

— Слово «кардинал» вам ничего не говорит?

— Нет, — покачала головой Валентина Анатольевна.

— С кем ваш муж дружил? — спросила Лада.

— В автопарке он был со всеми в хороших отношениях.

— А друга у него настоящего, преданного не было?

— Трудно сказать… Привязался, в добром смысле, к Артему Жорик Ашотян из Ахмедовой Щели. Моложе он Артема на десять лет. Но сдружились они. Когда Жорик в город приезжал, у нас останавливался.

— Третьего апреля он не приезжал?

— Нет.

— Хотите чем-нибудь дополнить показания?

— Одну секунду, товарищ следователь… Тогда после телефонного разговора мы легли спать. И Артем вдруг сказал: «Мать, а не смыться ли нам отсюда?» «Куда?» — не поняла я. «В Сибирь, на Дальний Восток, в Среднюю Азию». Я сказала, что никуда не поеду.

— Раньше он вел подобные разговоры?

— Нет…


…На молу в воротах порта ярко мигали маяки. От воды исходил бодрящий дух. Шум волн был мерным, успокаивающим. По набережной шла группа молодых людей, парни и девушки. Они громко смеялись и пытались что-то спеть под гитару. Ладе вдруг захотелось встать, пойти рядом с ними. Запросто. Разделить их радость, заботы… Вернуться в студенческие годы, как в сказку. Впрочем, возможно, это были и не студенты. Какая разница. Лишь бы убежать от одиночества.

Она впервые почувствовала его в Москве сразу после разрыва с мужем. Вернулась к папе с мамой в старую квартиру на улице Чайковского. Села за свой любимый письменный стол и поняла, что больше не сможет жить здесь так, как жила прежде. Не потому, что еще любила своего бывшего мужа, а просто потому, что стала другой.

И мать это поняла, и отец… Когда ее распределили на работу в город, находящийся в двух тысячах километрах от Москвы, они не стали паниковать и обращаться за помощью к влиятельным знакомым. Мать погладила ее по голове, будто в школьные годы. Напутствовала самыми обыкновенными словами:

— Поезжай. Поживешь, поработаешь. Узнаешь новых людей, умных людей. Сама умнее станешь…

— Я буду скучать по Москве, — призналась Лада.

— Москва — твой родной город. Рано или поздно ты вернешься в Москву. Здесь для тебя всегда найдется место.

Отец сказал:

— Будь, дочка, в своей работе честной, справедливой, доброжелательной, спокойной. Люби людей.

Письма из Москвы приходили каждую неделю. Лада писала в Москву раз в месяц. Она предупредила об этом в день отъезда.

— Не обижайтесь. Я испорченная. Люблю читать письма, но не писать.

Мать философски ответила:

— Увы, такова доля родителей. Винить нам следует только самих себя. Значит, мы тебя так воспитали.

Отец не обиделся:

— Один раз в месяц — это нормально. И вполне достаточно. — Он всегда отличался тактом и верой в добро.

«Нужно написать сегодня», — поднимаясь со скамейки, подумала Лада. Сложила целлофановый пакет, спрятала в сумку.

Аллея к морскому вокзалу пролегла пустынная и темная. Кусты самшита доставали Ладе до плеча. Справа и слева шеренгами выстроились кипарисы. Их вершины гнулись под ветром, который с присвистом метался между кустами. Кусты шипели в ответ загадочно, жутковато. Фонарные столбы стояли над аллеей, но фонари почему-то не светили.

Покачивающаяся сутулая фигура вдруг отделилась от кустарника и пошла навстречу Ладе.

— Гражданка, скажите, сегодня вторник или среда? — Голос был пьяный, запах алкоголя перебивал запахи моря.

— Мама! — закричала Лада и со всех ног рванула вперед.

Она остановилась на площадке возле здания морского вокзала, легкого, белоснежного, освещенного ярко и щедро. Отдышалась. И только потом вошла в кафе «Бригантина». Кафе состояло из одного небольшого зала и буфетной стойки, за которой сверкал чистотой стенной холодильник с гнездами для бутылок. Столики в кафе были высокие, стулья к ним не требовались.

За столиком в углу у окна выпивали трое мужчин. Симпатичный молодой армянин рассказывал, как на обыкновенный самодур, предназначенный для ставриды, он поймал метрового катрана.

Лысоватый курносый тип в средней степени опьянения громко оборвал рассказ, воскликнув:

— Ша! Не заливай, Жорик. Таких катранов отродясь не бывает. Вам, сапожникам, соврать, что сплюнуть.

— Я никогда не вру, — важно ответил Жорик.

— Он лишь маленько преувеличивает, — пояснил третий мужчина в потертом сером плаще и шляпе, стоявший к Ладе спиной.

«Сапожник Жорик», — в памяти вспыхнули Ахмедова Щель, дом с желтыми окнами, старая женщина и вскопанные грядки.

Отхлебнув кофе, Лада поставила чашку на блюдце и решительно направилась к угловому столику.

— Извините, — обратилась она к армянину, — вы, случаем, не Георгий Ашотян?

Жорик посмотрел на нее хмельными изумленными глазами. Сказал:

— Милая девушка, я действительно Георгий, но, случаем, не Ашотян, а Мурадян. Жорик Ашотян живет в Ахмедовой Щели.

— Я знаю. Но сейчас его нет. Вчера он уехал в город.

— В город? — с сомнением переспросил Мурадян. — Если бы Жорик Ашотян приехал в город, он непременно заглянул бы в «Бригантину». Сейчас выясним… Клава, — обратился он к буфетчице. — Жорик Ашотян давно был у тебя?

— Недели две назад, — весело ответила буфетчица.

— Вот так, милая девушка, Жорика в городе не ищите. У Жорика любовь и надежды совсем в другом месте. Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

Лада кивнула:

— Вполне возможно. Но для этого мы должны на минутку выйти из кафе.

Мурадян переглянулся с товарищами, потом широко улыбнулся, показав обойму золотых коронок:

— Всегда готов.

На улице по-прежнему гудел ветер, шумело море, шелестел листьями самшит.

— Вы мне сразу понравились, — сказал Мурадян, нежно взяв Ладу за локоть. — Мне нравится именно такой тип женщины.

Лада вынула удостоверение и сказала:

— Вполне верю. Я следователь городской прокуратуры Иванова. Мне нужно срочно разыскать Георгия Ашотяна.

Мурадян вздрогнул, отпустил ее локоть, спросил протрезвевшим серьезным голосом:

— Что он натворил?

— В автомобильной катастрофе погиб Артем Петрович Сорокалет. Есть сведения, что вчера Ашотян мог быть в машине Сорокалета, когда тот выезжал из Ахмедовой Щели.

— Я знал Артема. Хороший был человек, — с печалью вздохнул Мурадян. Помолчал. Потом быстро добавил: — Жорика Ашотяна лучше всего искать в поселке Виноградском. Там в общежитии строительно-монтажного управления живет лимитчица Лиза, в которую он влюблен.

6

Из дома Лада позвонила Потапову. Рассказала, что сделала за день. Игнатий Федотович выслушал ее, потом сказал сиплым, но веселым голосом:

— Понятно.

— Что понятно? — спросила Лада.

— Понятно, что вам ничего непонятно…

По голосу Лада догадалась, что прокурор шутит, но все равно немного обиделась:

— Не согласна с вами, Игнатий Федотович. Я уже могу сделать кое-какие выводы. Второго апреля в жизни Сорокалета произошло неизвестное нам событие, проявлением которого был вечерний телефонный звонок, предложение супруге уехать на Дальний Восток, в Среднюю Азию и т. д. Наконец, внеплановая поездка в Ахмедову Щель… Однако связаны ли все эти факты, хоть в малой степени, с причиной автокатастрофы, мы не знаем.

— Логично, — чувствовалось, что Потапов встревожен. — Лада Борисовна, вам нужно срочно допросить Ашотяна. Скорее всего, Сорокалет подвез его до поселка Виноградский. Это по пути, в пяти километрах от Ахмедовой Щели. Пошлите ему повестку. Это первое. Второе, надо попросить ГАИ, чтобы они уточнили номера государственных машин, которые третьего числа между семнадцатью тридцатью и восемнадцатью сорока могли быть в районе катастрофы. Заодно выяснить, какие частные машины были задержаны в то время и по какой причине. Вы согласны со мной, Лада Борисовна?

— Согласна, Игнатий Федотович.

— Вот и отлично. На всякий случай, я сейчас подробнее проинформирую отдел внутренних дел и попрошу их активно подключиться.

— Вы тоже считаете, что это не обычный несчастный случай?

— Всякое бывает. На сегодня ограничимся этим. Спокойной ночи.

— Спасибо.

Лада представила благообразное лицо Потапова, бородку лопаточкой, седые, словно выбеленные волосы, подумала, что он добрый, умный старик, относящийся к ней с большой симпатией. Лишь благодаря Потапову Ладе удалось снять эту однокомнатную квартиру, хозяева которой на два года уехали в командировку за границу. Хозяева были друзьями Потапова. Квартиру сдали на сверхльготных условиях. Ей разрешено было пользоваться мебелью, посудой, библиотекой. Библиотека восхитила бы и знатока. Литературные мемуары, памятники литературы Древней Руси, тома Библиотеки всемирной литературы…

Приняв душ, Лада попила на кухне чай. Потом взяла с полки Монтеня и легла в постель. Но тут зазвонил телефон. Пришлось идти через комнату к письменному столу.

— Лада Борисовна, это Крюков. Я вас не разбудил?

— Нет, Алексей Иванович. Что стряслось?

— Вчера в половине седьмого вечера постом ГАИ в поселке Виноградском задержан водитель «Жигулей», управлявший машиной в нетрезвом виде. Фамилия его Портнов. На машине разбит правый указатель поворота и есть царапина. Хочу завтра с ним встретиться.

— Обязательно надо, — подтвердила Лада.

— Лада Борисовна, вы давно ходили в кино?

— Давно, — призналась она.

— В «Салюте» идет новый английский фильм «Вожди Атлантиды». Что, если нам завтра сходить? Фильм фантастический.

— Я фантастику не люблю.

— А что вы любите?

— Суровую правду.

— Буду иметь в виду. Можно?

— Я добрая, — разрешила она.

«Значит, мы произвели впечатление на инспектора, — размышляла Лада, вернувшись в постель. — Возможно, даже понравились. Чудно. Впрочем, в кино с поклонниками ходят не только школьницы и студентки…»

Главы о любви у Монтеня не было. Тогда Ладе захотелось прочитать, что же он пишет о дружбе.

«Нет, кажется, ничего, к чему бы природа толкала нас более, чем к дружескому общению».

7

В кабинете стояли три фанерованных канцелярских стола не первой молодости, на которых лежали подставки с откидными календарями. За одним столом сидел инспектор Крюков, два других были свободны. В распахнутое окно проникало солнце, запахи молодой листвы были сильны и свежи. Отчаянно шумели птицы, перелетая с ветки на ветку. Окно выходило во двор. И гул машин, проезжающих по улице, доносился приглушенно, еле слышно.

Дождливая доселе весна разразилась отменным погожим днем. Это хотелось воспринимать как чудо.

Вспомнилась служба в армии. Дожди и дороги… Чавкающая под сапогами сырость болот. Мокрые палатки, шалаши, бронетранспортеры. Как они, солдаты, радовались вот такому ясному, теплому дню. Тогда и строевая подготовка, и огневая, и тактика становились родными сестрами. И действительно, почему бы молодым, здоровым ребятам не позаниматься на свежем воздухе.

Взвод, броском вперед марш!

Заряжай!

Напра-а-во! Кругом!

Взвод, стой! Раз, два…

Несладкие были денечки, но интересные. А главное, полезные. Мать не могла поверить, что ее хилый Леша способен, завернувшись в плащ-палатку, спать на сырой земле под березой, а сверху его будет поливать холодный осенний дождь. Она не верила в это и сегодня. Но такой факт был в биографии Алексея Крюкова…

Робко и нерешительно в дверь постучали.

— Войдите, — сказал Крюков, вынул из ящика тощую серую папку, развязал тесемки. В папке лежали водительское удостоверение, протокол.

Мужчина вошел боком, всем своим видом показывая скорбь, раскаяние, почтение. Был он уже в годах. Шея в морщинах, лицо тоже. На голове лысина, прикрытая редкими, зачесанными набок волосами. В руке он держал голубой берет.

— Здравствуйте, — извинительно сказал он. — Моя фамилия Портнов.

— Садитесь, товарищ Портнов, — поздоровавшись, предложил Крюков.

Портнов сел робко, на край стула. Смотрел Крюкову в глаза преданно, похоже, что готов был соглашаться с любым услышанным словом.

— Как же вы, Александр Викторович, нарушили одно из самых святых водительских правил? — спросил Крюков, глядя в протокол. — Позволили себе управлять машиной, будучи в нетрезвом виде.

— Получилось так, — словно чем-то давясь, невнятно ответил Портнов.

— Само собой ничего не получается, — нравоучительно изрек Крюков, слышавший эти слова миллион раз из уст своего начальства.

— Согласен с вами, — поспешно кивнул Портнов. От кивка волосы сползли набок, обнажив бетонообразную бледную лысину.

— Сколько вы лет за рулем?

— Восемь. Восемь лет. И, поверьте, никогда со мной ничего подобного не случалось. Нет, конечно, мелочи бывали. Притормозил поздно. Себе фару разбил, а впереди стоящему «Москвичу» фонарь. Из гаража выезжал, дверью меня хлопнуло. От ветра. Забыл закрепить дверь. А серьезного ничего… Я всегда правила соблюдаю…

— Позвольте мне в это не поверить, — жестко сказал Крюков.

Портнов покраснел, покрылся потом:

— Клянусь… Вышли такие обстоятельства. Встретил старого фронтового друга, которого не видел с войны. На вокзале встретил. Он московским поездом в Гагру отдыхать ехал… И так получилось… Вспомнили солдатское братство. Пошли в ресторан. И прямо у буфетной стойки, не присаживаясь, выпили по сто пятьдесят граммов коньяку. Согласитесь, житейское дело.

— Дело, возможно, и житейское… Но у нас есть основания предполагать, что вы могли стать виновником дорожно-транспортного происшествия с последующей смертью водителя.

Портнов изумленно выпучил глаза. Лицо его теперь побледнело.

— Нет, нет, — пролепетал он. — Я никого… Я только за каток зацепился. На повороте. Там дорогу ремонтировали. И каток забыли.

— Как забыли?

— Ну, поставили. И ушли.

— Каток можно было объехать.

— В принципе верно, но, — Портнов заморгал, достал платок и обтер лицо. — На повороте оказался встречный трайлер. Я подался ближе к бордюру. А когда вывернул, увидел перед собой каток. Вот тут я сплоховал… И такая досада меня взяла, что я остановился и чуть не заплакал. Вылез, хожу вокруг машины и причитаю. Слава богу, остановились встречные «Жигули». Водитель вышел, посмотрел. Он тогда и сказал: «Не горюй. Ничего страшного». Я ему что-то ответил. Он тогда и говорит: «Слушай, друг, там внизу у ручья площадка есть. Поставь машину. И поспи пару часов». Да я не послушался.

— Что это была за машина?

— Красные «Жигули». Одиннадцатая модель.

— Номер не запомнили?

— У меня прекрасная память на цифры. Я же преподаватель математики: СОЧ 22-05.

— Время? Вы не обратили внимания на время?

— Нет. Даже об этом не подумал. Вечерело… Но точный час указать не могу.

— В машине был пассажир?

— Нет. Никого не было.

— Давайте уточним по карте место происшествия.

Крюков достал карту района. Не без труда Портнов отыскал поворот, на котором он имел несчастье зацепиться за каток.

— Скажите, водитель СОЧ 22-05 не был вам знаком?

— Нет.

— А как он выглядел?

— Мужчина лет тридцати пяти. Среднего роста. Плотный. Волосы светлые. Нос курносый.

«Все точно, — подумал Крюков. — Это был Сорокалет. Приметы совпадают. Надо будет сообщить Ладе Борисовне. Сорокалет ехал один. Значит, он где-то высадил Ашотяна. Вполне возможно, что в Виноградском».

Зазвонил телефон. Крюков взял трубку:

— Инспектор Крюков.

В ответ прозвучал взволнованный голос Лады:

— Алексей Иванович, хорошо, что вы на месте. Сегодня утром погиб Георгий Ашотян.

— Как погиб? — вырвалось у Крюкова. Само собой разумеется, произносить эти слова в присутствии Портнова не следовало.

— Сообщили, что он сбит машиной в километре от поселка Виноградского. Больше ничего не знаю. Я договорилась, что вы поедете со мной. Жду вас в прокуратуре.

8

У въезда в поселок Виноградский их встретил милицейский сержант. Поднял руку. А когда машина остановилась, открыл дверку, наклонился и сказал:

— Разрешите, я поеду с вами. Это за поселком.

Поселок вытянулся вдоль асфальтированной дороги рядочком утопающих в зелени домов. Дома были шлакоблочные, кирпичные, реже деревянные, размерами небольшие, крытые шифером или дранкой. Над многими крышами курился дым, и штабеля дров лежали за заборами.

Единственным двухэтажным зданием в поселке оказалось общежитие СМУ, сложенное из кирпича. Напротив общежития находилась столовая и ларек сельпо. Вывеску «Семилетняя школа» Лада увидела на длинном выбеленном доме, похожем на барак, но только с большими чистыми окнами. Тут же во дворе была баскетбольная площадка с деревянными щитами и ржавыми кольцами без сеток. Во дворе школы было тихо. Шли занятия.

За поселком асфальт кончился. Неширокая грунтовая дорога, пролегающая среди густого леса, вначале ползла ровно, потом стала закругляться вправо, немного спускаясь вниз, потом вновь выровнялась и выпрямилась. Метров через двести она круто повернула налево, взяла вверх. И тогда стал виден зеленый газик с надписью «Милиция», машина с красным крестом и люди рядом.

— Участковый инспектор Жбания, — представился щеголеватый младший лейтенант с аккуратно подбритыми черными усиками.

Тут же был судебно-медицинский эксперт в белом халате и больших выпуклых очках и молодой эксперт-криминалист с редкой фамилией Аэропланов, которую Лада уже встречала в заключениях по уголовным делам. Лада угадала и понятых: мужчину в телогрейке и старом кожаном картузе, а также женщину — полную, с грубоватым лицом, завитыми темными волосами.

Труп лежал вдоль обочины на животе, головой в сторону леса, левая рука вытянута вперед, другая закинута за спину. Правая штанина брюк была разорвана, на ней глинисто пропечатались следы протектора.

— Кто обнаружил труп? — спросила Лада.

— Гражданин Самарин, — инспектор Жбания показал на мужчину в стеганке.

— Вы не перемещали труп? — обратилась Лада к Самарину. — Не изменяли его позу или положение одежды?

— Нет, — отрицательно замотал головой Самарин. — Я как увидел его… И бегом в поселок. Звонить, значит, товарищу уполномоченному.

— Инспектору, — недовольно поправил Жбания.

— Я и говорю, уполномоченному инспектору.

— За время вашего отсутствия поза трупа не изменилась? — спросила Лада.

— Вроде нет… Так он и лежал. Одна рука туда, другая туда, — ответил Самарин.

Лада повернулась к участковому инспектору:

— Вы доставали документы?

— Нет.

— Как же установлена личность?

— Я прекрасно знал Жорика. В районе все его знали. Не думаю, чтобы он когда-нибудь носил с собой документы. Он был широкий человек, своеобразных понятий о дружбе, чести, доброте…

— Товарищ Аэропланов, — она обернулась к криминалисту. — Вы сделали все необходимые снимки?

— Да, да. Можете приступать.

К сожалению, Ладе еще ни разу в жизни не приходилось осматривать каменистую дорогу шириной в четыре метра, на которой лежал не манекен, а настоящий труп.

Вместе с судебным медиком она начала осмотр.

В голову почему-то лезло:

«При осмотре помещения обычно сначала передвигаются вдоль стен, а затем выходят на середину помещения. Однако, если на месте происшествия имеется труп или другой объект (например, след взлома), безусловно связанный с преступлением, осмотр может быть начат с этого узлового места».

— Давайте перевернем… тело, — предложила она некоторое время спустя.

Лицо Ашотяна оказалось чистым, с застывшей маской боли. Видимые следы повреждений, кроме рваной раны в затылочной области, отсутствовали. Крови на одежде было мало, на грунте ее не было вовсе.

— Когда наступила смерть? — спросила Лада эксперта.

Подумав, он ответил сочным басом:

— Часов восемь назад. Я сужу по характеру трупного окоченения. Вскроем, тогда можно сказать точнее. Думаю, однако, рана на голове не была смертельной, а главное, нанесена не здесь.

— Не здесь?! — Лада с напряжением посмотрела на медика.

— Я не вижу натека крови под раной.

Лада нагнулась:

— Верно!

«Как же я не заметила? — мелькнула мысль. — Что эксперт теперь подумает обо мне?!»

— Ошибки быть не может? — спросила она на всякий случай.

— Ясней ясного. Дальше некуда, — ответил эксперт добродушно и уверенно. — Вы же сами видите!

Она взяла себя в руки, присела рядом с трупом. Попыталась как следует рассмотреть и следы протектора на штанине. Но следы были смазанные. Колесо задело штанину самым краем. Это было, безусловно, переднее колесо. Потому что следов его на дороге не было. Лада помнила: следуя по прямой дороге, автомобиль оставляет следы только задних колес.

Пятен крови на обочине она так и не обнаружила.

— Карманы… — Она посмотрела на Жбания.

— Сейчас я проверю.

Он вывернул карманы брюк Ашотяна, в том числе и задний, карманы пиджака — все они оказались пустыми.

— Странно, — выпрямился Жбания. — Конечно, Жорик Ашотян был не тем человеком, в кармане которого можно было обнаружить авторучку или томик Руставели. Но бумажник Жорик всегда носил с собой. Он не расставался с ним, как со своей тенью. У Жорика был удивительно солидный египетский бумажник из кожи, на котором красовался золотой сфинкс. Надо отметить, что бумажник этот никогда не бывал пустым.

— Полагаете, что бумажник похитили? — спросила Лада.

— Здесь на моей памяти такого случая не было, — признался Жбания.

— Меня беспокоят эти подкожные изменения, — эксперт обратил, внимание Лады на обширные повреждения ткани, начинавшиеся у левой подмышечной впадины.

— Вы поможете мне их описать?

— Сейчас я продиктую.

Наконец протокол был составлен, подписан участниками осмотра, и Лада сказала:

— Труп можно отправлять.

Санитары вынесли из машины носилки.

Потом она обратилась к участковому инспектору Жбания и дала указание послать милиционера до близлежащего поворота, чтобы попытаться обнаружить следы передних колес. Жбания сказал сержанту, приехавшему с Ладой:

— Ищите следы протектора И-29. Мне кажется, я не ошибаюсь. Старая модель. Но несколько «Москвичей-400» в районе есть…

Крюков пошел вместе с сержантом.

Солнце припекало. В душном, влажном воздухе попискивали комары. Куски дороги, на которые попадало солнце, блестели ослепительно. Зато места, где лежала тень, казались присыпанными сажей.

— На нашей щебенке, — сказал сержант, — да еще после дождя… Следы, можно надеяться, не очень уцелеют.

Сержант сплюнул и с остервенением ударил себя по щеке, на которой пристроился комар…

Лада сказала, обращаясь к младшему лейтенанту Жбания:

— У меня к вам еще одно… — она хотела сказать задание, но почему-то передумала, поправилась. — Одна просьба… Нужно выяснить фамилию девушки-лимитчицы из общежития строительно-монтажного управления, к которой мог приезжать Ашотян.

— Товарищ следователь, считайте, что частично вашу просьбу уже выполнил. Елизавета Константиновна Молдаван, 1964 года рождения, уроженка станицы Копанской, окончила ПТУ в городе Ейске, профессия — отделочница.

— У вас не на каждого жителя такие подробные и точные сведения, товарищ Жбания? — Лада интонационно подчеркнула слово «товарищ».

Жбания понял ее. Засмущался. Ответил:

— Нет, Лада Борисовна, просто два месяца назад в общежитии произошел мордобой, извините, драка из-за Елизаветы Константиновны или, как ее здесь называют, Лизки Молдаван. Мне пришлось заниматься этим вопросом вместе с общественностью СМУ.

— Она очень красива, эта Молдаван? — поинтересовалась Лада.

— Она не только красивая, — улыбнулся Жбания. — Из-за одной красоты редко дерутся.

— Как вы полагаете, могла Молдаван быть причастной к гибели Ашотяна?

— На этот вопрос не может быть однозначного ответа. В принципе по пьянке всякое случается. Но Жорик Ашотян был взрослым парнем, отслужившим в армии. Что собой представляет Молдаван и какова цена ей, он знал. Не думаю, чтобы он мог поставить себя в такое положение, когда выход — убийство.

— Мне нужно будет срочно допросить Елизавету Молдаван.

— Никаких проблем, — уверенно пообещал Жбания.

— А теперь давайте осмотрим место происшествия, — сказала Лада. — И особенно лес, справа и слева от дороги.

— Э… Лада Борисовна, сразу видно, что вы не кавказский человек. Ну кого понесет нечистая сила в эти кустарники… Да еще ночью… Если какие следы и есть, то искать их надо на дороге…

9

Каменистых дорог в этих краях было много. Время от времени их засыпали щебенкой, подравнивали катком, подлатывали бетоном. Но частые дожди, особенно весной и осенью, разъедали дороги подобно ржавчине. Ездить по ним было не просто. А порою даже и опасно.

Крюков и милицейский сержант шли медленно, всматриваясь в каждый сантиметр земли. Тонкие ручейки, извиваясь и вздрагивая, по-прежнему скользили между камнями, хотя дождь кончился еще на рассвете.

Туманные сырые рассветы Крюков любил очень. Они были связаны с осенью и детством. С походами в горы, за каштанами. Мать тогда не страдала стенокардией, и отец тоже был как огурчик — стройный, крепкий. Семьей вставали затемно. Пили горячий чай с булкой с маслом. Никогда в жизни булки с маслом не казались ему такими вкусными… Шли берегом реки. Потом переходили ее через зыбкий висячий мост. Внизу рычала вода, недобро, как самая настоящая злая собака. В горах между каштанами ходил ветер. Каштаны качались. И плоды падали на привяленную листву со звуком, напоминающим щелчок. К этому часу небо начинало сереть. Собственно, его еще не было видно. Просто над деревьями появлялась серая мутная масса, в которой можно было различать и ветки, и редкие, уцелевшие на них листья. Серая масса светлела на глазах. Так приближается увиденный вдалеке поезд.

День может оказаться пасмурным. Но луч солнца все равно сверкнет, хоть на секунду. Главное, не упустить этой секунды. Ухватиться за нее, как за мечту…

— На такой дороге, — сказал милицейский сержант, покряхтывая, — если шины даже масляной краской вымазать, а потом катить, один черт, за два часа никаких следов не останется. Все вода смоет.

Камни под ногами действительно блестели белые. Правда, между ними на стыках желтела глина. Но это была только что намытая глина, клейкая и свежая.

— Хорошо работать на черноземе, — продолжал сержант. — У меня сестра в Воронежской области живет, в селе на молокозаводе лаборанткой устроилась. Прошлой весной у них в гостях был. Считай, ровно год назад. Вот там следы… Если уж в апреле в грязи оставил, то до первого снега сохранятся…

— Везде по-разному, — без всякого энтузиазма поддержал словоохотливого сержанта Крюков, продолжая всматриваться в дорогу.

— У нас в Ахмедовой Щели случай был. В январе. Продмаг в девять часов закрыли, а одному гражданину срочно добавить потребовалось. Прибежал. Закрыто. Просит открыть. Не открывают. Он вначале на дверь плечом подналег… А потом ее ногой. Подошвой. Дверь — раз! И с петель. Упасть не упала… Потому что на крючке была. Однако с петель соскочила… Продавщица в панике. Вызвали милицию… Осмотрел я дверь. И вижу хорошо отпечатавшуюся на доске подошву. Фигурную. Рисунок — «елочка». А вместо стержня — кружочки. И вспомнилось. Машинистка из конторы Сима, муж которой на судах плавает в заграницу, предлагала мне недавно красивые, цвета зрелого ореха полуботинки. Бельгийские. И подошвы там были песочного цвета, а рисунок — эта самая «елочка». Шестьдесят рублей просила. Но я не взял, не потому, что дорого… Размер великоват. Нога свободно ходила… Так вот. Я бегом к этой Симе. Говорю: выкладывай, кому, милая, полуботинки сбыла. Она в амбицию: с вами с милицией только свяжись… Но я обиду на сердце не положил. Все гражданке объяснил достойно… Тогда она говорит. Ну, если такое дело… То продала я полуботинки электрику Сивцеву Прохору Ивановичу…

— Что же было с тем Прохором Ивановичем? — спросил Крюков.

— По мелкому… Ему пятнадцать суток дали. Хотя, на мой взгляд, и мягковато. Судимость он имеет, — сержант поднял правую руку, погрозил кому-то невидимому. — И за воровство.

Тень, падающая от деревьев, резко удлинилась. Дорога поворачивала влево. Крюков ускорил шаг. На глинистой обочине, которая желтела эллипсовидным островком, явственно различались следы автомашины. Это было заднее правое. Протектор И-29.

— Много таких старых машин в районе? — спросил Крюков.

— Они и в городе есть… А здесь тем более. Здесь все владельцы во дворах гаражи держат. А железо на «Москвиче-400» сами знаете какое.

Где-то рядом закричал петух.

— Здесь близко кто-то живет? — спросил Крюков.

— Метеостанция в ста метрах.

— У них есть у кого-нибудь «Москвич-400»?

Милицейский сержант усмехнулся:

— На те деньги, что они зарабатывают, только машины и покупать.

— Как же они сюда добираются?

— Их на газике привозят и увозят… Там лишь завхоз постоянно живет. Старик, как говорится, со своей старухой… Он птицу держит, поросенка, трех коз. Старуха готовит метеорологам. Берет с них дешево. И одним хорошо, и другим.

— Товарищ сержант, вернитесь к машине… Сообщите об обнаруженном следе следователю Ивановой. А я пройду на метеостанцию. Поговорю с сотрудниками. Может, они чего слышали или видели ночью.

10

— Инспектор Жбания, — сказала Лада напряженно, потому что отдавать распоряжения естественным голосом еще не научилась, — вы и ваш сотрудник обследуйте левую часть обочины и прилегающий к ней участок леса. Товарищ Аэропланов, вас я попрошу пройти вниз по дороге метров двадцать, тридцать. Смотреть и примечать внимательно. Понятые пойдут со мной. Мы осмотрим правую обочину. И правый участок леса.

Чихнув сизо-белой струей дыма, поехала санитарная машина. Она ехала медленно, переваливаясь с бока на бок. И Ладе, глядящей ей вслед, стало ясно, что по такой дороге никто не сможет ехать быстрее, тем более на допотопном «Москвиче» первого выпуска. Значит, если даже забыть о результатах осмотра и допустить, что Ашотян погиб на этом самом месте, то маловероятно, чтобы он стал случайной жертвой автомобиля, двигающегося на столь медленной скорости, к тому же вверх по дороге.

Жбания тоже думал об этом. Но он думал еще и о том, что люди, которые привезли сюда тело Ашотяна, едва стали бы здесь выпивать, бросать окурки, носовые платки. В лучшем случае, кто-то из них помочился на нервной почве в кусты или под дерево, а может, просто на дорогу.

Они, конечно, не разворачивались. Развернуться здесь мудрено, даже на маленьком «Москвиче», Они, безусловно, наследили бы на обочине. Поломали бы ветки кустарников и, может быть, засели… Но ничего подобного на месте происшествия не было. У них был единственный путь: вверх, мимо метеостанции, потом влево, вниз, к поселку Солнечный. У Солнечного роют газопровод, машины понатаскали глины до самого Приморского шоссе. Эту глину никакой дождь не смоет и следы на ней — тоже. Другое дело, что следы уже подавили самосвалы. Но попытать счастье можно.

От обочины лес заметно шел под уклон, метрах в тридцати изгибался седлом, потом вновь карабкался в гору. Деревья росли старые и большие. Преимущественно дуб, граб, клен. А вокруг них цеплялись кустарники.

Осторожно раздвигая палкой кустарник, Жбания видел, что лес был первозданно чист — ни ржавой консервной банки, ни битой, ни целой бутылки, ни старой газеты… Прелые листья, черные от зимних и весенних дождей, и желуди вокруг дубов, паутина от кустарника к кустарнику… Красивые со стороны, кавказские леса уж очень неприветливы, неуютны, когда войдешь в них и увидишь вблизи. Сотрудник Жбания, молодой милиционер, двигался шагах в четырех левее. Он смотрел то под ноги, то на кусты, то на инспектора, давая понять недоуменным взглядом, что занятие их напрасное, что никаких следов тут нет и не может быть. Жбания разделял его мнение и продолжал осмотр лишь потому, что считал исполнение своих служебных обязанностей высшим долгом. В данном случае долг велел выполнить указания следователя, какими бы наивными эти указания ему ни казались.

Они обследовали лее уже около получаса. Как вдруг до них донесся отчаянный крик:

— А-а-а!!!

И они узнали голос следователя Ивановой.

Выхватив пистолеты, Жбания и сопровождающий его милиционер, продираясь сквозь кусты, побежали к дороге…

11

К метеостанции вела широкая крутая тропа, а правильнее дорожка, по которой могла въехать телега, влекомая лошадью, что, видимо, так и бывало. Потому как на глинистом грунте была видна старая, пожалуй, многолетняя тележная колея, а на зеленой поляне, выпуклой и лобастой, щипала траву сдвуноженная пегая кобыла. Тут же на поляне стояли белые ящики на тонких белых ножках, в которых, как понимал Крюков, располагались нужные метеорологам приборы.

Крюков осмотрелся. У метеостанции дорога, продолжая подниматься, поворачивала между тем влево. Впрочем, подъем был недолгим. Выгнувшись, дорога вдруг исчезла. Вместо дороги возникла другая гора и светлое небо над ее контурами.

От земли шел теплый горьковатый запах. На солнечной стороне подсохнувшая глина покрывалась трещинами — тонкими изломанными линиями, темными, будто помеченными тушью. Высохшие камни плесневели матовой мутью. Матовость ощущалась и в мягкой дымке, дрожащей над поляной, над лошадью, над белыми ящиками на белых ножках.

Бородатый старик в старой соломенной шляпе, в тонком свитере из козьей шерсти, через который просвечивались полоски тельняшки, вышел из деревянного низенького домика, который не было видно с дороги, как и кирпичное здание метеостанции в два этажа. И дом старика, и здание метеостанции стояли за поляной, ниже.

Может, оттого, что Крюков был в форме, старик приосанился, одернул свитер. Выжидательно посмотрел на старшего лейтенанта.

— Здравствуйте, — сказал Крюков, приложив ладонь к козырьку фуражки.

— Здравия желаю, — озадаченно ответил старик.

— Инспектор ГАИ старший лейтенант Крюков. Пожалуйста, представьтесь.

— Я… — старик шмыгнул большим крючковатым носом, погладил степенно бороду. — Я… Гимаев. Заведующий хозяйством.

— Метеостанции? — уточнил Крюков.

— Да. Это метеостанция. Очень важный учреждение. Мы на торговый флот работаем… Ты на судах ходил, старший лейтенант?

— Как ходил? — не понял Крюков.

— По морям, по океанам ходил… За границу ходил.

— Нет. Не ходил.

— А я много ходил… Много лет ходил. Гимаев — Босфор был. Гибралтар был. Цейлон был. Сингапур был… Весь мир смотрел. Большой… А теперь что? Кобыла Сильва… Покраска, побелка… Стекло вставь, карниз навесь. Замок почини… Все Гимаев… — старик разочарованно махнул рукой. Но внезапно оживился, лукавство засветилось в глазах: — Ты зря милиция пошел. Плавать надо. Плавать… Молодые девушки моряков любят… Милиционеров нет.

— Кому как повезет, — возразил Крюков. И почему-то подумал о Ладе.

— Зачем повезет? Подарок надо. Заграничный. Подарок пфу… Копейки. Но коробка красивый, рисунок яркий, слюда хрустит. Девушка полный восторг…

— Хватит языком болтать, — Крюков услышал за спиной старческий женский голос. Повернулся, увидел чистенькую, седенькую старушку. — Человек к тебе по делу пришел… А ты… Семьдесят лет, и все про девушек рассказываешь.

— Что хочу, то и рассказываю, — решительно заявил Гимаев, гневно сверкнув глазами.

Крюков улыбнулся:

— Товарищ Гимаев, я к вам действительно по делу.

— Слушаю тебя, старший лейтенант.

— Невдалеке на вашей дороге сегодня ночью машина сбила человека. Случилось это примерно между двенадцатью и тремя часами. Кроме метеостанции никакого жилья здесь поблизости нет. Можно задать вам несколько вопросов?

— Задавай, — строго, даже требовательно заявил Гимаев. — Сколько хочешь задавай.

— Часто ездят машины по вашей дороге?

— Совсем не часто. Редко. Очень редко. Эта дорога строился, когда не был нижней дороги на Солнечный. Тогда лошадьми ездили часто, трактором, машиной редко. Три года назад строился дорога нижний. У нас стало совсем тихо. Бывают из города жители на машине, за каштанами приезжают. Ставят машина на Лысом месте. — Гимаев указал рукой. — Где дорога вниз идет. А сами пешком в горы. Каштановый лес машина не приедешь…

— Понятно, — Крюков перебил увлекшегося старика. — Скажите, а сегодня ночью вам не пришлось слышать или видеть проезжающую машину.

— Слышать слышал… Видеть нет, — сожалеючи вздохнул Гимаев. — У меня теперь сон приходит, сон уходит. Проснулся, машина гудит… Я все понял. Гудит на Лысом месте. Там глина от дождя сполз, и машина буксовал. Я хотел идти, спросить, в чем дело, помогать. Пока одежда на себя надевал, машина уехал.

— Вы можете назвать время, когда услышали шум машины?

Гимаев покачал головой:

— Темно было, на часы не смотрел.

— В эту ночь на метеостанции было дежурство?

Гимаев важно ответил:

— Метеостанция — всегда дежурство.

— Кто вчера ночью дежурил?

— Три человека дежурил.

— Георгий, — вмешалась в разговор старушка. — Отведи товарища милиционера к Пантелеймону Артемовичу. Может, он слышал.

— Пантелеймон Артемович, — уважительно ответил Гимаев, — всегда все объяснит… Такому человеку плавать надо. Плавать… А не шары в небо запускать. Э-э… — старик напоследок сморщился.

…Пантелеймон Артемович оказался молодым человеком, с длинными под д’Артаньяна волосами, усами и бородкой. На нем были джинсы, красная водолазка, светло-коричневая куртка из мягкой замши.

— Видите, — он протянул руку, — вот тот кусок дороги и прилегающая к нему площадка почему-то называются Лысым местом.

Крюков, Гимаев и Пантелеймон Артемович стояли на балконе второго этажа метеостанции. Часть дороги, деревья и горы были перед ними, как на макете.

— Мне захотелось покурить на свежем воздухе. Я взял транзистор, вышел на балкон, — рассказывал Пантелеймон Артемович. — Пропищал сигнал. Ноль часов тридцать минут. Вот тогда я увидел машину. Собственно, не машину, а свет над деревьями. Дороги здесь не видно.

— Она ниже, — подсказал Крюков.

— Да. Ниже, и деревья плотные. Я увидел свет машины и подумал, кто-то едет к нам. Может, что-то срочное или проверка… Метров за сто от нас машина вдруг остановилась. Свет замер. Потом машина подалась назад. Потом снова вперед…

— Долго машина стояла? — спросил Крюков.

— Нет. С минуту… Потом она поехала дальше. Здесь я уже понял, что это не к нам. Вон там у Лысого места она забуксовала.

— Глина сполз, — подсказал Гимаев.

— Да, машина забуксовала, — повторил Пантелеймон Артемович. — Кто-то вышел из машины. Вначале пытался подтолкнуть. Безуспешно. Потом он брал с обочины камни. Слышался мужской голос. Но слов я не разобрал.

— Марку машины вы не опознали?

Пантелеймон Артемович виновато улыбнулся. Сказал, будто оправдываясь:

— Ночь была безлунная. Тучи. Дождь, правда, в то время не моросил… Габаритных огней на машине не было. Когда машина буксовала на Лысом месте, она светила фарами. Создавался какой-то передний световой экран. Вот на этом экране два или три раза мелькнула фигура человека — от обочины к машине и обратно.

— В правую сторону обочины или в левую? — спросил Крюков.

— И в ту, и в другую ходил он, — ответил Пантелеймон Артемович. Подумал и добавил: — О марке машины сказать трудно. У меня, во всяком случае, не возникло ощущения, что эта машина новой марки. «Жигули», «Волга»… Какая-то допотопная покатость форм. Может «Победа», старый «Москвич» или какая-нибудь старая импортная машина…


У Лысого места Крюков внимательно осмотрел дорогу и обочины. На дороге он обнаружил четкие, успевшие затвердеть отпечатки протектора И-29.

И обочины, и дорога сохранили больше десятка отпечатков правой и левой подошвы четким рисунком «елочка», а вместо стержня — кружочки…

12

Поднимая кусты, энергично раздвигая ветки, Жбания и молодой милиционер выбежали на дорогу. Желтый с синей полосой «Жигуленок» ГАИ и милицейский газик стояли на прежнем месте. Возле них никого не было. Снизу по дороге торопливо шагал Аэропланов. Висящий на шее фотоаппарат мешал быстрой ходьбе. Аэропланов придерживал его рукой.

С противоположной стороны дороги, чуть выше стоянки машин, милицейский шофер осторожно выводил из кустов следователя Иванову, поддерживая ее за плечи. Иванова была бледнее бледного. Сзади шагал сконфуженный понятой Самарин. В руках у него извивалась змея.

— Ужак, — пояснил Самарин. — Прямо, значит, и свесился с ветки на товарища следователя. А товарищ следователь подумали, что это ядовитая гадюка. И голос громкий подали. Конечно, сничтожить ужака можно. Да безобидный он. И природе полезный.

— Ужи, они безобидные, Лада Борисовна. Это точно, — подтвердил Жбания, пряча пистолет в кобуру.

То же самое сделал и молодой милиционер.

Из леса вышел сержант, который ходил с Крюковым, и женщина — понятая.

Жбания сказал Самарину:

— Отпустите ужа. Пусть живет.

— Это вышло так неожиданно, — произнесла Лада и облегченно вздохнула.

Откуда-то из самой глубины леса донесся голос кукушки. Ку-ку, ку-ку… Таинственно крикнула еще одна птица. Голос был похож на удода. Но Жбания знал, что удоды кричат обычно ночью.

Подошел Аэропланов. Дышал часто:

— Напугали вы меня своим криком.

Бледность сошла с лица Лады. Она даже порозовела.

Аэропланов продолжал:

— Ниже по дороге следы только наших машин. Никаких предметов или деталей, могущих представлять интерес для следствия, я не заметил.

— На повороте есть след, — сказал сержант.

— Вот и чудесно.

Когда след был сфотографирован и описан, пока гипсовый слепок подсыхал, Жбания предложил:

— Может, разделимся? Мы с Ладой Борисовной поедем в поселок Виноградский для допроса Елизаветы Молдаван. Остальные останутся в распоряжении инспектора Крюкова.

— Совершенно верно, — согласилась Лада. — Крюкова мы обождем в поселке.

…Елизавету Молдаван они нашли в столовой. Жбания узнал ее за третьим столиком в центре зала. Договорился с заведующей столовой, и она с показной любезностью уступила им свой кабинет.

Елизавета Молдаван предстала перед следователем Ивановой в синем комбинезоне, слегка припачканном известью. Красная с синими разводами косынка стягивала ее короткие черные волосы. Лада не смогла составить мнение о красоте Молдаван. Вполне вероятно, что с точки зрения мужчины в этой девице что-то и было. Ладе же бросилась в глаза прежде всего вульгарность.

— Можно, я закурю? — сев на стул, спросила Молдаван.

— Пожалуйста, — разрешила Лада. — Сейчас вы будете допрошены в качестве свидетеля. Предупреждаю об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и отказ от дачи показаний. Пожалуйста, распишитесь.

«…Вопрос. Вы знакомы с Георгием Саркисовичем Ашотяном?

Ответ. Да.

Вопрос. Когда вы с ним познакомились?

Ответ. Под Новый год.

Вопрос. Нельзя ли конкретнее?

Ответ. 31 декабря 1981 года.

Вопрос. Как это случилось?

Ответ. Он живет в Ахмедовой Щели. Сюда приехал к приятелям. Оказались в одной компании. Познакомились.

Вопрос. Кто его приятели?

Ответ. У него все приятели.

Вопрос. Как это понять?

Ответ. Жорик такой человек. У него всюду все приятели. Он широкий человек.

Вопрос. Назовите тех приятелей, которые, на ваш взгляд, наиболее близки Ашотяну.

Ответ. А что, собственно, он натворил?

Вопрос. Я повторяю свой вопрос. Назовите тех приятелей, которые, на ваш взгляд, наиболее близки Ашотяну. Одновременно ставлю вас в известность, что Георгий Саркисович Ашотян погиб сегодня ночью…

Ответ. Как и Сорокалет…

Вопрос. Почему вы вспомнили о Сорокалете?

Ответ. Он был приятелем Жорика. И тоже погиб в автомобильной катастрофе.

Вопрос. Почему вы решили, что Ашотян погиб в автомобильной катастрофе?

Ответ. Обстоятельств гибели Ашотяна я не знаю. Просто я хотела сказать, что Сорокалет тоже погиб. А получилось…

Вопрос. Когда вы видели Ашотяна в последний раз?

Ответ. Вчера вечером. Около одиннадцати. Он собирался ехать последним автобусом в Ахмедову Щель. Домой.

Вопрос. Я просила вас назвать приятелей, которые были наиболее близки Ашотяну.

Ответ. Не знаю… Поговорите с Тофиком.

Вопрос. Кто такой Тофик? Как его фамилия?

Ответ. Тофик — парикмахер. Фамилию не знаю. В поселке одна парикмахерская. Вы его легко найдете… Он дружил с Жориком. Он лучше, чем я, сможет ответить на ваш вопрос».

13

Квартира прокурора Потапова находилась на девятом этаже тринадцатиэтажного дома. Дом стоял на зеленой и просторной площади Борьбы — с величественным монументом у самой набережной. Из окна квартиры был виден порт и рейд. И суда на рейде, ожидающие своей очереди на швартовку.

Солнце уже зашло. Но вечерняя темнота еще не наступила. За окнами распахивалось сиреневое пространство, отчеркнутое лиловой полосой моря.

Лада сидела в кресле у журнального столика. Напротив в таком же кресле сидел Игнатий Федотович Потапов. Супруга Потапова — Вера Федоровна — принесла им кофе в маленьких синих чашечках, вазочку с печеньем. И ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

Потапов слушал Ладу внимательно, иногда делал пометки в блокноте толстой восьмицветной шариковой ручкой.

— Мне сообщили, что вы объявили в розыск неустановленный «Москвич-400» как имеющий отношение к гибели Ашотяна. ГАИ и дорожный надзор уже просеивают на дорогах весь транзитный автотранспорт. Хорошо, что вы решили действовать столь решительно. Но мне не терпится узнать подробности. Вам удалось установить парикмахера?

— Фамилия Тофика Заваров. Лысоватый, низенький, толстоватый мужчина, лет тридцати, пропитанный одеколоном и кремами… Естественно, в белом накрахмаленном халате. Твердо заявил, что Ашотян его друг. О гибели ничего не знал. И когда я сказал об этом, был потрясен. На мой взгляд, искренне…

— Когда он последний раз видел Ашотяна? — спросил Потапов.

— Вчера. В четверг, пятого апреля. Вечером. Заваров пришел в общежитие, чтобы сообщить о гибели Сорокалета. Кто-то из клиентов парикмахерской приехал из города и сказал, что разбился Артем Сорокалет. И Заваров поспешил в общежитие, чтобы сказать об этом Ашотяну.

— Вы были в этом общежитии?

— Разумеется. Двухэтажное общежитие. На первом этаже — мужчины, на втором — женщины. На первом же этаже есть комната уборщицы тети Насти. Но дело в том, что у тети Насти в поселке живет дочь с мужем и детьми. Тетя Настя в случае необходимости может ночевать у дочери, а комнату на ночь сдает тем молодым людям, которые в ней нуждаются, — Лада не могла объяснить Потапову этот факт столь откровенно, как это сделала Молдаван.

Молдаван сказала так:

— Если парню негде переспать с девочкой, он идет к тете Насте. Дает трешку. И может блаженствовать до утра.

— А комендант? — спросила удивленная Лада.

— Что комендант? Комендант каждый вечер принимает пузырек «бормоты». И топает домой.

Потапов кашлянул, помешал тонкой золотистой ложечкой кофе. Затем потянулся к настольной лампе, то ли по-настоящему старинной, то ли сделанной под старину, включил свет.

— Надо понимать так, — сказал он. — Что Ашотян платил уборщице деньги. И пользовался ее комнатой.

— Совместно с Елизаветой Молдаван, — добавила Лада. — В комнате Молдаван живут еще три женщины. И всегда, когда приезжал Ашотян, он снимал комнату у тети Насти.

— Порядки там у них… — хмуро покачал головой Потапов.

— Общага, — пояснила Лада.

— Что? — не понял прокурор.

Лада виновато улыбнулась:

— Это Молдаван так сказала: общага… «У нас в общаге порядка нет».

— В последнем Молдаван совершенно права, — уныло согласился Потапов, отхлебнул кофе. Сказал: — Вы пейте, пейте, Лада Борисовна. Надеюсь, в вашем возрасте гипертонии не бывает.

— Некоторые врачи считают, Игнатий Федотович, что гипертония может быть в любом возрасте, даже в младенческом.

— Ну это уже слишком, — не поверил Потапов. — Прошу вас, продолжайте.

— Когда Ашотян узнал о гибели Сорокалета, сразу решил ехать домой в Ахмедову Щель. Хотя раньше он намеревался остаться с Молдаван. И даже уплатил тете Насте три рубля за ночь. Это со слов Молдаван. Решение Ашотяна уехать разозлило девушку. Она хлопнула дверью и ушла. Ашотян попросил Тофика довезти его в Ахмедову Щель на своей машине. Но Тофик успел выпить двести граммов чачи и не рискнул сесть за руль. Ашотян не настаивал. Он был очень возбужден. Сказал, что тоже выпил бы чачи. Из общежития они пошли к сестре Тофика. Выпили по стакану. Тофик остался спать. Сестра не выпустила его из дому. А Георгий Ашотян пошел на автобусную остановку. Он сказал, что, возможно, ему повезет и он поймает попутную машину… Это было около одиннадцати…

Потапов сказал:

— А через несколько часов его находят мертвым на глухой дороге, ведущей в противоположную сторону от Ахмедовой Щели.

— Я разговаривала с водителем автобуса, делавшего последний рейс. Ашотян не ехал автобусом. В Виноградском в автобус не сел ни один человек.

— Вы предъявили водителю фотографию Ашотяна?

— Я хотела это сделать… Но водитель сказал, что знает Жорика как самого себя.

— Так… — Потапов поежился. Ему по-прежнему нездоровилось. — К каким же выводам вы пришли, Лада Борисовна?

Лада задумалась. Потом решительно посмотрела на Потапова. Сказала:

— Сегодня у меня нет доказательств, что между аварией Сорокалета и гибелью Ашотяна существует прямая связь. Но что-то внутри подсказывает мне: эти две смерти — звенья одной цепи… Из показаний Молдаван известно, что в поселок Ашотяна привез Сорокалет на своей машине. В среду четвертого апреля. Ашотян передал Елизавете Молдаван полмешка картошки. Эту картошку, в свою очередь, ему дал Сорокалет. Отсюда очевидно, что Сорокалет приезжал в Ахмедову Щель не за картошкой. Он приезжал для встречи с кем-то. И причиной этой встречи явился вечерний телефонный звонок, третьего апреля во вторник. Нам известно, что в Ахмедовой Щели Сорокалет встречался с мужем сестры Гольцевым Леонидом Марковичем, с сестрой Надеждой Петровной и с Ашотяном Георгием Саркисовичем. Но вполне возможно, и скорее всего так оно и есть, что Сорокалет встречался еще с кем-то. Назовем его икс. Этот икс знает, что Ашотяну известно о его встрече с Сорокалетом. Он также узнает, что следователь прокуратуры совместно с инспектором ГАИ пытались встретиться с Ашотяном и приходили к нему домой. Икс почему-то не желает, чтобы Ашотян встречался с нами. Для этого у него столь серьезная причина, что он решается на устранение Ашотяна. На мой взгляд, задача состоит в том, чтобы выявить все связи Сорокалета в Ахмедовой Щели. И путем исключения найти человека, с которым он встречался четвертого апреля.

Потапов степенно кивнул, взял со стола очки, для чего-то подышал на стекла. Только потом тихо и вкрадчиво произнес:

— В вашей версии, на первый взгляд стройной, есть один слабый, я бы сказал, практически не объяснимый момент. Вы догадываетесь, какой именно?

— Катастрофа Сорокалета, — догадалась Лада.

— Совершенно верно. Эксперты не сомневаются, что Сорокалет погиб в результате автомобильной катастрофы. Они не могут объяснить, каким образом машина вылетела за бордюр. Но они пришли к убеждению, что Сорокалет скончался от ран, полученных в результате автомобильной катастрофы, — Потапов назидательно поднял указательный палец и погрозил. — Иными словами, мы не можем предполагать, что кто-то умертвил Сорокалета, посадил в кабину и столкнул машину в пропасть. Вы согласны со мной?

— В какой-то степени.

— И не в какой-то, а полностью, — со старческим недовольством возразил Потапов. — Если гибель Сорокалета — несчастный случай, вся ваша версия лопается, как мыльный пузырь.

— Сорокалет был опытный водитель, — запальчиво напомнила Лада.

— Практика показывает, что аварийность у опытных водителей намного ниже, чем у новичков. Но если опытный водитель попадает в аварию, то авария эта, как правило, тяжелая.

— А допустим так, — начала вслух размышлять Лада. — Допустим, версия моя верна. Но… Сорокалет был настолько взволнован разговором с неизвестным икс, что психологически не мог вести машину с прежним мастерством. В результате стрессовой ситуации потерял управление…

— Такое может быть, — согласился Потапов. — И хотя не доказано, что мистер икс существует и встреча между ним и Сорокалетом действительно имела место, ваша версия заслуживает внимания. Поэтому принятые вами меры я считаю совершенно правильными. Сейчас следует ускорить заключение экспертизы о причинах смерти Ашотяна. Здесь может возникнуть целый букет загадок… Кроме того, внимательно изучите личные дела Сорокалета и Ашотяна. Возможно, жизненные пути их пересекались когда-то раньше…

Потапов сделал паузу.

— Я бы на вашем месте еще раз переговорил с сестрой Сорокалета. Она живет и работает в Ахмедовой Щели. Поселок небольшой. Там все друг друга знают. Обязательно нужно допросить мать Ашотяна… Лада Борисовна, вы только не обижайтесь, но специалист вы молодой, а ситуация разворачивается сложная. Уже сейчас к вам присоединилась большая группа сотрудников органов внутренних дел. У меня складывается впечатление, что, возможно, целесообразно подключить к этому делу более опытного товарища.

Лада вспыхнула. Она с ужасом подумала, что может заплакать. Тихо спросила:

— Вы считаете, что я не справлюсь?

— Я считаю только то, что сказал… Дело усложняется. Вам трудно одной…

Глоток кофе оказался очень кстати. Лада рассудительно сказала:

— Во-первых, свободных следователей у нас нет. Во-вторых, я не одна. Я знаю, что вы взяли дело на контроль и координируете мои действия с уголовным розыском. По линии ГАИ мне помогает старший лейтенант Крюков. От райотдела — младший лейтенант Жбания. Наконец, я направила поручение органам дознания, в котором перечислила все, что мне необходимо.

— Тогда, — вежливо улыбнулся Потапов, — как говорится, ни пуха ни пера.

14

Ветер завывал. На веревке трепыхалось белье: три простыни и женские голубые рейтузы. Собака, привязанная цепью, сидела возле будки, поеживаясь, смотрела на сухую улицу, обжитую старыми акациями. Между акациями шла худая обветренная почтальонша с толстой черной сумкой. Где-то нудно скрипел и хлопал ставень…

Младший лейтенант Жбания отошел от окна, ловко повернулся на каблуках. И оказался лицом к лицу со своим канцелярским однотумбовым столом. На столе лежал протокол допроса Сивцева, Прохора Ивановича, 25 лет, холостого, работающего в совхозе плотником.

Протокол был удручающе краток. Глядя на него, младший лейтенант Жбания вздыхал и чесал затылок. Причиной, по которой Жбания пригласил Сивцева для беседы, были отпечатки ботинок с необычным рисунком на подошве, благодаря которому Сивцев однажды уже был уличен в хулиганстве. И теперь, когда возле Лысого места Крюков обнаружил точно такие же отпечатки «елочка», Жбания не сомневался, что следы эти оставлены Сивцевым.

Однако на вопрос: «Прохор Иванович, где вы провели ночь с пятого на шестое апреля?» — последовал убийственный ответ: «В городском медвытрезвителе».

Проверить показания Сивцева было для Жбания делом одной минуты. Он отлично знал номер телефона этого учреждения. И сотрудники медвытрезвителя тоже отлично знали инспектора Жбания. Они подтвердили: гражданин Сивцев П. И. был доставлен в медвытрезвитель пятого апреля в двадцать один час десять минут. Отпущен шестого апреля в десять ноль-ноль… Это было стопроцентное алиби.

— Вы те ботинки, которые купили у машинистки Симы, никому не давали носить? — на всякий случай, спросил Жбания.

— Еще чего не хватало, — недовольно ответил Сивцев.

— А пятого апреля вы были в них?

— Ну и что?

— Меня интересует, пятого апреля эти ботинки были на вас или оставались дома? Где-нибудь под койкой, в прихожей…

— Сдались вам эти ботинки, — неуважительно посмотрел на инспектора Сивцев. — На мне они были. На мне…

Жбания пояснил, что находится «при исполнении», и попросил Сивцева в таком тоне не разговаривать. Сивцев ответил, что не напрашивался на беседу и что ему нужно ремонтировать свинарник.

Расстались они холодно, не глядя друг на друга.

…Жбания вновь посмотрел в окно.

Почтальонша стояла возле будки с собакой, положив сумку на будку. Собака, виляя хвостом, терлась мордой о ноги почтальонши. Из дому вышла хозяйка в красном махровом халате, голова в бигудях. Подала почтальонше сверток. В свертке оказался бежевый плащ. Почтальонша расстегнула куртку и хотела мерить плащ прямо на улице. Но хозяйка взяла ее за руку и повела в дом.

Вот тогда инспектору Жбания пришла в голову мысль, что у машинистки Симы могла быть не одна пара туфель с рисунком «елочка» на подошве. Могло быть две пары и три. И Сима, конечно, продала их кому-то. Но всячески будет скрывать этот факт.

15

В отделе кадров таксопарка Ладу встретила боевитая женщина неопределенного возраста, с химической завивкой. Она сидела за пишущей машинкой серого цвета, ловко стучала по клавишам, глядя в лежащий на столе текст.

Узнав, кто перед ней, она энергично поднялась со стула, протянула руку. Представилась:

— Старший инспектор по кадрам Софьина… Начальник наш, к сожалению, отсутствует. Отдыхает в санатории. Он инвалид войны. И ему каждый год положена бесплатная путевка… Вы интересуетесь Сорокалетом. Какая жалость! Такой был приличный человек.

Она прошла к сейфу, коричневому, занимающему чуть ли не половину стены, бряцнула замками. Через несколько секунд в руках Софьиной появилась тощая голубоватая папка.

— Здесь личный листок по учету кадров, биография, заявление. Можете смотреть вон за тем столом.

Стол был прислонен к окну. На подоконнике стояла герань в горшках — красная и белая.

Ничего неожиданного ни в личном листке Сорокалета, ни в его биографии Лада не обнаружила. Родился он в 1946 году в городе Ростове-на-Дону. Окончил восемь классов. Шоферские курсы. До службы в армии работал таксистом. После армии в Ростов не вернулся. Осел на Черноморском побережье Кавказа. Это был, пожалуй, единственный не очень ясный момент: почему все-таки Сорокалет, демобилизовавшись, не возвратился на родину? Судя по датам, причиной могла быть женитьба на Валентине Анатольевне. Лада сделала пометку в записной книжке: «Уточнить».

— С кем он дружил в автопарке?

Старший инспектор по кадрам Софьина подняла руки над машинкой, шевелила пальцами, энергично разминая их.

— В нашей работе специфика состоит в том, что каждый шофер работает индивидуально. Понятие коллектив здесь чисто организационное. Вполне возможно, что у Сорокалета были друзья, но дружил он с ними не в автопарке. Это на заводе можно дружить, в магазине. А у нас каждый себе король. О результатах работы тут судят по выполнению плана, отсутствию аварийности и жалоб пассажиров.

— Ну и как у Сорокалета было с планом, аварийностью, жалобами?

— Артем Петрович пользовался авторитетом. Про него в местной газете писали. И даже несколько раз фотография его висела на доске Почета.

— Спасибо, — поблагодарила Лада, возвращая тощую голубую папку.

…В прокуратуре молоденькая секретарша сказала:

— Лада Борисовна, приходила какая-то женщина. Ожидала… Оставила для вас пакет.

Пакет оказался обыкновенным конвертом, на котором были нарисованы зеленые листья, красный флаг и слова: «С Первым мая!» Шариковой ручкой было написано:

«Следователю Ивановой Л. Б.».

Лада раскрыла конверт. В нем лежал еще один конверт — незапечатанный, с оторванным краем. Белый листок бумаги:

«Товарищ следователь Иванова! Это письмо я нашла среди разных вещей мужа, которые он хранил в старом портфеле в гараже. Прочитайте его. Там есть то слово, о котором вы спрашивали. Раньше этого письма я никогда не видела.

Вал. Сорокалет».
Усталость, подступившая к Ладе, пока она добиралась из таксопарка в прокуратуру, внезапно улетучилась. На смену пришло волнение, смешанное с нетерпением. Лада поспешно взяла второй конверт, вынула оттуда письмо. Письмо было написано мелким почерком, черными чернилами, на листе ученической тетради в клетку. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — письмо написано не вчера и не сегодня. И бумага, и чернила давно утратили свежесть.

«Здорово, Артем!

Пишет тебе Кешка. Знаю, ты удивишься моему письму. Будешь гадать, как я раздобыл твой адрес. Погадай немного, потом скажу.

Я сейчас совершенно чистый. В Ростов не вернулся. Живу и работаю в городе Владивостоке, в системе Дальрыба, Пока слесарничаю. Но есть надежда попасть на сейнер. У рыбаков очень приличные башли. И работа мне очень подходит, поскольку человек я беспокойный, а предки мои были азовскими рыбаками.

Жениться я не женился. Но женщина есть. Приличная, правда с ребенком. Мальчик, в первый класс ходит. Может, и женюсь на ней, но пока время терпит.

Наш механик отдыхал там у вас на Черном море. И привез бутылку вина «Черные глаза», завернутую в вашу местную газету. Я случайно развернул ее. И увидел твою отпечатанную физиономию. Прочитал, какой ты хороший таксист. Потому и пишу тебе на таксопарк. Надеюсь, найдут.

Артем, у меня к тебе вот такой вопрос. У вас на Черном море тоже ловят рыбу. И есть какие-нибудь рыбные колхозы, совхозы или тресты. Узнай по старой дружбе, нельзя ли мне к ним устроиться и как там с жильем? Мне, честно говоря, и здесь неплохо, но Черное море — это Черное. И климат, и все прочее…

Ко всему прочему, месяца три назад подвалил ко мне один фрайер от Кардинала. Привет передавал. Я ответил, что, если эта сука еще раз попадется мне на моем жизненном пути, я повыдираю ноги из его тощей задницы, с меня хватит. Расплатился пятью годами по молодости и по глупости.

Артем, пиши, как ты живешь. Женился или нет? В газете про твою личную жизнь ничего не пишут.

Жду ответа, как соловей лета.

И. Молов.
12 мая 1979 г.».

Обратный адрес был на конверте:

«Вл-ток. Морская, 3, общеж. № 2, Молову И.».

Лада перечитала письмо дважды, особо выделяя фразу: «…месяца три назад подвалил ко мне один фрайер от Кардинала». Значит, «подвалил» он в феврале 1979 года. Немногим более двух лет назад… А что, если фрайер от Кардинала еще раз «подвалил» к Молову. И Молов не устоял. И от Молова стал известен адрес Сорокалета… А вот теперь кто-то от Кардинала или сам Кардинал «подвалил» к Сорокалету и, почувствовав его несговорчивость, отправил на тот свет. Не был ли Ашотян «фрайером» от Кардинала?

Чем не версия?

Ее надо отрабатывать в первую очередь, не теряя драгоценного времени.

Лада быстро набросала план работы:

а) Запрос в Ростов-на-Дону. Имело ли место в конце 60-х — начале 70-х годов уголовное дело, в котором фигурировал И. Молов, неизвестный по кличке Кардинал и, возможно, А. П. Сорокалет.

б) Запрос во Владивосток о месте жительства и месте работы И. Молова. Если И. Молов все еще проживает во Владивостоке, выяснить, что он знает о Кардинале. Была ли переписка с Сорокалетом? Может, Сорокалет тоже писал Молову о Кардинале?

в) Встретиться с вдовой Сорокалета. Уточнить, не осталось ли еще каких-нибудь писем к Сорокалету или других бумаг, которые будут полезны для следствия. Была ли у Сорокалета записная книжка? И где она?

г) Ст. лейтенант Крюков — сведения о машинах марки «Москвич-400».

д) Мл. лейтенант Жбания — сведения о владельце ботинок с подошвами «елочка». Биографические данные Ашотяна.

е) Список жителей поселка Ахмедова Щель, когда-либо проживавших в городе Ростове-на-Дону (поручить Жбания).

ж) Ориентирование соседних органов внутренних дел, инициативный розыск поручить ГОВД.

16

…Поворот на леспромхоз Крюков увидел издали. Собственно, не сам поворот, скрытый выступающей вперед узкой голой скалой, на вершине которой росла молодая ель, а следы грязной колеи на асфальте. Их оставляли лесовозы.

Крюков затормозил. Пропустил встречный трейлер. Потом тихонько двинулся налево. Горбатая в лужах дорога по-кладбищенски вселяла в него уныние. Он даже засомневался, сможет ли добраться в леспромхоз на своих «Жигулях».

Из двенадцати владельцев «Москвича-400» за эти дни Крюков успел встретиться с одиннадцатью. Кто-то из них имел неоспоримое алиби в ночь с пятого на шестое апреля, чье-то алиби следовало перепроверить… Оставался только один владелец, живший в поселке при леспромхозе, по фамилии Веселый, с которым Крюков еще не встречался. Крюкову было известно, что Виктор Федорович Веселый, бывший директор леспромхоза, уже пять с половиной лет находится на пенсии, проживает совместно с супругой. Автомобиль приобрел в 1953 году. Последний техосмотр проходил в апреле прошлого года.

Машина двигалась вперед, покачиваясь как на волнах. Горы, вначале плотно зажимавшие дорогу, стали расступаться. Вскоре перед Крюковым веером развернулось довольно ровное пространство, поросшее дубом, тополями и кленами. Он увидел приземистый деревянный барак, на стене которого белыми буквами было написано: «Заготпункт». У открытой настежь двери женщина в старом плаще вытирала тряпкой ведро. Старик в черной барашковой шапке что-то объяснял ей, энергично жестикулировал руками, почему-то, несмотря на апрель месяц, спрятанными в перчатки.

Крюков приоткрыл дверку и спросил, где дом Виктора Федоровича Веселого.

Женщина ответила, что надо ехать прямо и по правой стороне будет дом, выкрашенный в желтый цвет.

— В таком цвете здеся только один дом, — добавила она.

Поблагодарив, Крюков поинтересовался, что они заготовляют.

— Дары леса, — ответила женщина, выкручивая тряпку.

— И много даров?

— Как бог пошлет.

…Желтый дом сразу бросился Крюкову в глаза, едва он выехал из леса и увидел ряды жилых построек. Дом был угловой, с двором, обнесенным высоким сплошным забором. Над забором, повизгивая, взлетал человек. За забором громко и хрипло смеялись.

Калитка была приоткрыта. Крюков заглянул во двор. Вдоль забора белели сложенные поленницы дров. Прямо перед входом, метрах в пяти от ворот стоял железный выкрашенный в коричневый цвет гараж. Два замка были аккуратно прикрыты полиэтиленовыми мешочками.

В стороне от гаража, ближе к крыльцу дома, широко расставив ноги, возвышался могучий молодой мужчина, голый по пояс, с обросшей волосатой грудью. Задрав голову вверх, он легко подбрасывал лохматого парня, одетого в джинсовый костюм. На крыльце стояли двое парней. Один узколицый с вытянутым носом и тонкими в ниточку губами. Другой в кожаной черной куртке, полосы тоже черные, лицо смуглое, цыганское.

Увидев милиционера, тот, что в черной куртке, присвистнул и крикнул:

— Бурдюк! Начальник пожаловал!

Голый по пояс мужчина кинул взгляд на калитку, успев в последний момент подхватить парня в джинсовом костюме и поставить его на ноги. Тот тяжело дышал, взгляд у него был зачумленный.

— Добрый день, — ступая во двор, сказал Крюков и представился.

— Добрый день, — ответил тот, которого назвали Бурдюком, натягивая голубую майку, брошенную с крыльца цыганистым.

— Мне нужен Виктор Федорович Веселый.

— Их нету, — ответил Бурдюк. — И хозяйки тоже нету.

— Где же они?

— В городе. Хозяин в больнице лежит. Говорят, что кранты ему скоро, потому как рак желудка. Хозяйка больше при нем. Сюда редко наезжает. Часто ночует у дочки. У них там дочка замужем.

— А вы кто такие?

— Жильцы, — охотно ответил Бурдюк, поигрывая бицепсами. — Хозяйка нам комнату сдает, а леспромхоз ей деньги платит. Цыганистый добавил:

— Им хорошо, и нам — тоже.

Крюков прошел к гаражу, спросил:

— Машина здесь?

— Должно быть, здесь, — равнодушно ответил Бурдюк.

— А точнее…

— Точнее, не знаем, — Бурдюк вытер ладонью мокрое лицо. — Это сегодня воскресенье, потому мы и дома. В будни мы целый день на работе. Зять ихний иногда берет машину…

— Часто он это делает?

— Всяко… Иногда и неделю машину назад не пригоняет… Да вы лучше сами у них выясните, гражданин старший лейтенант. Виктор Федорович лежит в горбольнице, в хирургическом отделении…

17

Пришло письмо из Москвы, от мамы.

Лада распахнула окно. Мокрые, высвеченные солнцем деревья заглядывали в комнату. Блестел внизу тротуар и асфальт дороги. По асфальту шла маленькая девочка в красных резиновых сапогах.

Лада пожалела, что она не маленькая девочка. Вздохнула. Набросила халат. Села в кресло. Вскрыла конверт.

«Дорогая и любимая доченька, здравствуй!

Твои письма редки, как красное солнышко в Москве зимою. Потому, наверное, мы с отцом рады им несказанно. Теперь я понимаю, что ты не великая любительница писать письма. Но кроме понимания этого факта есть огромное желание получать письма, знать о тебе, о твоей жизни больше и больше.

Сегодня в твои годы мои слова могут показаться тебе обыкновенной сентиментальностью стареющих родителей. Может, это и так… Я не стыжусь этого. Каждому возрасту — свое. А когда ты доживешь до моих лет и будешь иметь детей, возможно, станешь рассуждать точно так.

Все-таки мы с отцом, подумав и взвесив объективно существующее положение вещей, пришли к выводу, что твое дальнейшее пребывание вне Москвы не имеет смысла. Во всех отношениях — и в служебном, и в личном.

Я не стану приводить доводы «за» и «против». Но жизнь в чужом городе, пусть даже курортном, вдали от родителей, от друзей, наконец, вдали от центра культурной и духовной жизни едва ли благоразумна.

Как ты помнишь, мы согласились на твой отъезд исключительно из психологических целей, видя возможность для тебя оправиться от семейной драмы… Цель достигнута. Пора возвращаться домой…

Сегодня, ровно час назад, я разговаривала с самим Виктором Максимовичем. Он лично обещал оформить твой перевод в Москву…»

Лада тоскливо усмехнулась: «Если Виктор Максимович обещал лично, значит, сделает. За ним не заржавеет…»

В прихожей позвонили.

Открыв дверь, она увидела Крюкова. Он сказал:

— Вы извините, Лада Борисовна, что я вот так без звонка. Позвонил вам в прокуратуру, потом вспомнил, что сегодня воскресенье… А больше двушек не было…

— Проходите, Алексей Иванович.

— Я, собственно, доложиться хочу… С машинами марки «Москвич-400» первый этап работы проведен. Из двенадцати владельцев восемь отпадает. Полное алиби. И вообще люди вне подозрений. В трех случаях нужны уточнения. Последний случай, пожалуй, самый сложный. Владелец, проживающий в леспромхозе, в настоящее время лежит в больнице, жена практически находится при нем. Доверенность на вождение машины имеет зять, — Крюков посмотрел в записную книжку, — Урин Илья Степанович. Проживает в городе. Улица Правды, семь. Машиной пользуется активно. Последний раз вернул ее, по его словам, пятого апреля поздно вечером. Ночевал в леспромхозе. Вернулся в город утренним автобусом. Во всяком случае, так он рассказывал жене и теще. В настоящее время он в командировке в городе Майкопе. Уехал в пятницу.

— Странный отъезд в командировку. В пятницу.

— Это все можно проверить. Я не вникал. Разговаривал в больнице с его женой и тещей… Но это не все. В доме Веселых проживают квартиранты. Четверо парней. Работают в леспромхозе. Я думаю, неплохо бы поручить младшему лейтенанту Жбания, на всякий случай, выяснить, кто они и что.

— Есть нужда? — спросила Лада.

— Они заявили, что давно не видели Урина и не знают, на месте ли машина, потому что целый день на работе. Ну а если Урин пригнал машину поздно вечером и ночевал в доме, то квартиранты должны бы про это знать. Тихий поселок. Глухая ночь. Нет… Там бесшумно машину в гараж не загонишь.

— Может, квартиранты пьяные были? — предположила Лада.

— Возможно.

— Я сейчас свяжусь с уголовным розыском, поручу выяснить, что это за личности. Что еще?

— Что вы делаете сегодня вечером? — покраснев, спросил Крюков.

— При отделе внутренних дел создан штаб, он координирует всю работу, надо заехать туда. Кроме того, мне надо встретиться с женой Сорокалета. Я уже не говорю о домашних делах, которые можно сделать только в выходные, дни, — Лада говорила с оттенком сожаления. Ей, несомненно, хотелось, чтобы Крюков понял и поверил ее словам.

Скорее всего, так оно и вышло. Крюков покраснел пуще прежнего и сказал:

— Разрешите, я вам помогу.

— Нет, — покачала головой Лада. — Вы, Алексей Иванович, очень поможете мне, если разберетесь до конца с «Москвичом-400».

— Обязательно, — встрепенулся Крюков. — Все будет сделано, Лада Борисовна. Это само собой…

18

Гаражи протянулись вдоль линии железной дороги двумя кирпичными рядами, между которыми был неширокий проезд, достаточный лишь для того, чтобы могли разминуться две машины.

Вахтер, пожилой мужчина в офицерском кителе без погон, узнал Валентину Анатольевну Сорокалет, кивнул ей и Ладе. Женщины поздоровались и направились в дальний конец гаража.

День был пасмурный. Но пока еще сухой. В гараже пахло бензином и краской.

— У нас квартира трехкомнатная, — рассказывала Валентина Анатольевна, — но совершенно без подсобных помещений. Ни одного шкафа. Узкая, неудобная антресоль. И все… Потому Артем сделал в гараже полки. И мы храним там какие-то вещи.

— Этот гараж у вас давно? — спросила Лада.

— Два года. Нам с гаражом повезло. Артем только машину купил, а владелец гаража полковник-отставник по состоянию здоровья, ну… Не разрешили ему больше водить машину. Он продал тогда и машину, и гараж. У Артема руки золотые были. Он помог отставнику подготовить машину к продаже. Покрасил. Подлудил. Тот и уступил нам гараж за божескую цену.

— Машину продавать будете?

— Нет. Она застрахована на полную стоимость. Поменяю кузов… Артем научил меня водить машину. И права есть… — Валентина Анатольевна сняла замок, распахнула дверь. Сказала устало: — Посмотрите. Может, действительно найдете что-то интересное. Если что… Закройте гараж. А ключ отдайте вахтеру.

Лада покачала головой:

— Нет, так не годится. Смотреть я должна с понятыми. И в вашем присутствии.

— Но я доверяю! Это ведь не обыск? И Артем не преступник, он пострадавшая сторона…

— Закон есть закон.

В качестве понятых она пригласила отставника-вахтера и владельца «Запорожца» первого выпуска, случайно оказавшегося в гараже.

— Там, — показала рукой Валентина Анатольевна, когда Лада объяснила понятым их обязанности и ответила на тот же недоуменный вопрос насчет обыска. — В этом ящике наши старые зимние вещи. Выбрасывать жалко. Мало ли что… Портфель. И вот эти три полки — хозяйство Артема. Если темновато, включите свет…

— Спасибо, — сказала Лада.

Гараж был просторный. Конечно, если бы здесь стояла машина, такого впечатления не создалось. Но машину хозяйка отправила в мастерскую «Металлоремонт», где мастера, знакомые Артема, обещали сделать ее «лучше новой».

Пол в гараже был из досок. Стены тоже были обшиты досками. Только потолок был бетонный, выкрашенный в белый цвет.

Лада не любила этот цвет. Вернее, она любила настоящий белый цвет, какой бывает весной на вишнях. Но такого белого цвета она никогда не видела в красках. А тот, который видела, напоминал ей больничный цвет, хотя она и ни разу не лежала в больнице.

В больнице лежала мать, когда ей сделали операцию аппендицита. Лада тогда училась в десятом классе, приходила к матери ежедневно. У матери что-то не заживало, и ее продержали в больнице больше обычного. Лада и отец очень волновались за мать, а мать волновалась за Ладу. Потому что у девочки начинались экзамены, и мать считала, что дочери, как никогда, нужны особая забота, внимание…

К счастью, все обошлось благополучно. Страсти начались позднее, когда Лада не прошла по конкурсу на актерский факультет ГИТИСа… Слезы, разочарование, приливы отчаяния… Все, как обычно бывает в подобных случаях… Удрученная мама не без помощи Виктора Максимовича устроила дочь курьером в народный суд. Кто мог подумать, что именно эта скромная должность, на которую Ладу устраивали «для стажа» и временно, сыграет такую большую роль в дальнейшей ее судьбе…

Нечасто Лада задумывалась над своей судьбой. Видимо, еще не подошел тот возраст, когда возникает внутренняя потребность взвесить прожитое, прикинуть перспективы на оставшийся кусок жизни. Пожалеть о чем-то, чему-то порадоваться.

Судьба для Лады во многом оставалась книжным понятием, чужим, отдаленным от нее расстоянием созерцания, понятием, будто и не испытанным лично.

Но вот сейчас, в чужом гараже с потолком, выкрашенным белой краской, Лада вдруг необыкновенно напряженно почувствовала груз прожитых лет, которые были, есть и будут ее судьбою. Плохой или хорошей, но ее личной и ничьей больше.

От духоты и запаха бензина, а может, просто от внезапного волнения у Лады закружилась голова, пересохло во рту. Она увидела табурет с запыленным пластмассовым сиденьем, вытерла пыль ладонью и села, прислонившись к обшитой досками стене.

Вдоль противоположной стены протянулся верстак с тисками. Полки, на которых лежали инструменты, стояли банки, бутылки. На одной она прочитала надпись «Скипидар», на второй «Ацетон», на третьей «Разбавитель»… Под верстаком поместились две канистры — коричневая и бледно-голубая. Рядом с ними пузатился красный портфель с оторванной ручкой.

Что хотела обнаружить Лада в этом гараже? На что она рассчитывала? Если бы ее спросили об этом, она пожала бы плечами. Письмо Молова, обнаруженное женой Сорокалета в гараже, заставило подумать, что там, в гараже, может быть еще что-нибудь, способное пролить свет на расследование, оказаться полезным при выяснении истины.

Она спросила Валентину Анатольевну:

— Вы внимательно осмотрели гараж? Там больше нет никаких других писем или записных книжек, блокнотов или иных предметов, могущих оказаться полезными следствию?

— Я не знаю, что вас может заинтересовать, Лада Борисовна. Когда у вас будет время, давайте сходим в гараж. Вместе…

И вот Лада в гараже.

Для удобства осмотра Лада разделила гараж на восемь частей. Начала с пола. Ни погреба, ни люка она не обнаружила. Доски лежали постаревшие, головки гвоздей успели заржаветь. Ничего интересного не было и на полках. Канистры оказались пустыми. В углу на торцовой стене висел деревянный ящик размером сорок сантиметров на сорок, оклеенный пленкой под дерево. Открыв дверку, Лада обнаружила, что это самодельный бар. Задняя стенка его была заделана зеркалом. В баре стояла пустая бутылка из-под «Старки» и нераспечатанная бутылка «Русской водки». Лежал перочинный нож со штопором, открывалкой. Тут же были тонкий стакан, не вымытый, с коричневыми остатками засохшей жидкости, и четыре дешевые стеклянные рюмки. Ящик висел на вбитых в стену шурупах. Лада аккуратно сняла его с петель, никакого тайника за ним на стене не обнаружила.

Внимательно рассматривала портфель. В нем оказалась пара старых кед. Три десятка журналов «За рулем». Конверт с квитанциями на подписку газет и журналов в 1978—1980 годах. И потертый, разорванный бумажник из мягкой кожи с золотым сфинксом и египетскими пирамидами. В бумажнике талон на прохождение техосмотра автомашины ВАЗ-21011, номерной знак СОЧ 22-05, в 1979 году… «Именно такой пропал у Ашотяна!..»

Лада спросила:

— Кому принадлежал этот бумажник?

— Артему, — Валентина Анатольевна объяснила ей и одновременно понятым, которым все уже успело порядком наскучить. — Несколько лет назад, кажется в семьдесят пятом году, он был в туристической поездке в Египте. Оттуда привез три таких бумажника. Один оставил себе. Другой подарил Ашотяну. Третий в прошлом году подарил Гольцеву, мужу его сестры, когда мы ездили к ним на день рождения. Артем сказал, что эти бумажники некачественные. И выпускают их специально для туристов…

— Так… — вздохнула Лада. — А эта телефонная книжка? — Она показала на маленькую книжку в красном лопнувшем на изгибах переплете.

— Его. Других телефонных книжек у нас не было.

— Я изыму. На всякий случай. Сейчас мы составим протокол…

19

Крюков появился в прокуратуре в конце дня. Доложил о разработке вопросов, связанных с «Москвичом-400» из леспромхоза. До этого Ладе несколько раз звонили из отдела внутренних дел, время от времени появлялись новые сигналы и версии, которые при проверке оказывались не заслуживавшими внимания. Сведения, добытые Крюковым, несколько ободрили Ладу.

Выяснилось, что зять Веселого Урин, пригнавший «Москвич» в леспромхоз пятого апреля, в тот вечер уехал автобусом в город. Об этом Крюков узнал от супругов Панюховых, вернувшихся из города последним автобусом. По их словам, Урин, стоявший на остановке, поздоровался с ними. Сел в автобус. И уехал. Все это они видели своими глазами. Шофер городской. Торопился домой. Автобус находился на остановке буквально одну минуту. Панюховы пенсионеры. Оба участники войны, фронтовики. Нет оснований не доверять их словам…

Необходимо было вскрыть гараж и тщательно осмотреть машину. Поискать в кабине следы крови, сделать слепки с протекторов, взять пробу засохшего в них грунта. Кроме того, следовало ускорить проверку личностей квартирантов, работавших в леспромхозе.

«Да… В леспромхозе», — подумала Лада.

Не хотелось вспоминать… Но, как и полагалось ей, она присутствовала при вскрытии трупа Ашотяна.

Как и предполагал эксперт на месте происшествия, смерть наступила шестого апреля примерно в час ночи и не в результате повреждения затылочной области, а от сильного удара, нанесенного между левой передней и задней подмышечной линиями на расстоянии от левой подмышечной впадины до левой боковой поверхности живота.

Эксперт сказал:

— Такое впечатление, что его придавили чем-то тяжелым. Доской? Бревном?

Позднее комплексная экспертиза обнаружила на пиджаке Ашотяна частицы коры дуба.

20

Инспектор Жбания положил перед собой чистый лист бумаги. Вынул из ящика стола три шариковых авторучки. Одну узкую, пластмассовую, белую. Вторую металлическую, четырехцветную. Третью с плавающими рыбками. Посмотрел оценивающе. И выбрал первую: узкую, пластмассовую, белую.

«Рапорт

В результате выполнения поручения следователя прокуратуры Ивановой Л. Б. установлено:

1. Ашотян Георгий Саркисович родился в 1954 году в поселке Гизель-Дере Краснодарского края. Холост. Образование 8 классов. В 1972—1974 гг. служил солдатом в Забайкальском военном округе. С 1974 г. работал сапожником в комбинате бытового обслуживания поселка Ахмедова Щель. Мать — Ашотян Анна Григорьевна, 1935 года рождения, проживает в поселке Ахмедова Щель с 1962 года, с мужем разведена. Работает уборщицей в магазине сельпо. Отец — Ашотян Саркис Ованесович, 1930 года рождения, проживает в г. Сочи. Работает массовиком-затейником в доме отдыха лесосплава. Контакта с бывшей семьей не-поддерживает.

В Ростове-на-Дону Ашотян Георгий Саркисович никогда не проживал и не был.

2. Предположение о том, что владельцем ботинок с подошвой «елочка» является Сивцев П. И., отпало после того, как выяснилось, что в ночь с 5 на 6 апреля т. Сивцев П. И. находился в медвытрезвителе.

При обстоятельной беседе машинистка совхоза Сима Ивановна Зонд показала, что муж привез из загранплаваний две пары одинаковых ботинок. Одну из них она продала Сивцеву П. И., вторую Ашотяну Г. С. Известно, что ботинки, проданные Ашотяну Г. С., были сорок третьего размера, в то время как Ашотян Г. С. носил тридцать восьмой размер. Для кого Ашотян Г. С. покупал эти ботинки, в настоящий момент установить не удалось.

Приложение: А. Список жителей поселка Ахмедова Щель, когда-либо проживавших в г. Ростове-на-Дону:

1. Сорокалет Надежда Петровна, 1948 года рождения. Больше никто из жителей в г. Ростове-на-Дону не проживал.

Б. Сведения о квартиросъемщиках домовладельца Веселого В. Ф. Место жительства — леспромхоз.

1. Друзенко Виктор Павлович, 1950 года рождения, уроженец г. Батайска Ростовской области. Образование 8 классов. В 1976 г. был судим по статье 206 часть 2 УК РСФСР сроком на три года. Должность — шофер. В леспромхозе работает с 1979 г.

2. Релани Евгений Федорович, 1958 года рождения, уроженец г. Иркутска. Образование среднее. Служил в Советской Армии. Должность — рабочий. В леспромхозе с 1979 г. Член ВЛКСМ.

3. Скворцов Степан Юрьевич, 1959 года рождения, уроженец г. Архангельска. Образование незаконченное среднее. Должность — рабочий. В леспромхозе с 1980 г.

4. Крылов Сергей Викторович, 1959 года рождения, уроженец г. Нальчика. Образование среднее. Служил в Советской Армии. Должность — электрик. В леспромхозе с 1981 г. Член ВЛКСМ».

21

Дождь на улице не шел и даже не моросил. Но когда возникал ветер и начинал расталкивать ветви, с деревьев падали капли большие и круглые, как вишни. Голубое сияние тонко высвечивалось над крышей дома, стоявшего у моря. А над морем стлалось белое марево, живое и мягкое, шевелившееся в такт набегающим волнам. Волны хлюпали о поросший темно-зеленым мхом бетон набережной, что-то пели или просто нараспев переговаривались между собой. Чайки сидели на бетоне у самой воды, подозрительно прислушиваясь к морю, косили глаза, изгибая гладкую, красивую шею.

…В кабинете Лада застала коллегу Пулькина, юриста второго класса, вернувшегося из отпуска. Их столы стояли напротив, разделяемые узким проходом к окну.

— Как отдохнули, Виктор Сергеевич? — бодрым голосом спросила Лада. Так бодро учитель, вошедший в класс, говорит: «Здравствуйте, дети!»

— Какой отдых в санатории, — кисло улыбнулся Пулькин. — Процедуры, источники, ванны. Откройте рот, задержите дыхание.

— Ради своего здоровья можно и потерпеть, — напомнила Лада, расстегивая плащ.

— Разве что так, — кивнул Пулькин. Потом хитро прищурился, лицо его стало несвежим, как мятая бумага. Спросил: — Вы от нас уходите? Надоела провинция. Осточертела.

— С чего вы взяли? — удивилась Лада.

— Пока вы опаздывали на работу, меня предупредили, что я должен принять в производство два ваших дела.

— Интересно. Какие же?

— Подлог и халатность. По птицефабрике.

— Прелестно, — Лада повесила плащ на треногую хромированную вешалку, загнанную в угол комнаты справа от входа. Подошла к своему столу, выдвинула стул. Сказала, повернув голову в сторону Пулькина: — У меня серьезное дело. Потому начальство и освобождает меня от мелочевки.

— Какое же это такое дело? — озадаченно и напряженно спросил Пулькин.

Лада села на стул, поставила локти на полированную крышку стола, подперла ладонями подбородок и, сожалеючи глядя в глаза Пулькину, произнесла:

— Убийство.

— Как? — он изменился в лице.

— Очень просто. Жил человек, а потом его убили…

Пулькин покраснел, испарина выступила у него на лбу. Он откинулся на спинку стула, смастерил на лице кустарную улыбку, протянул:

— Да-а-а, Лада Борисовна, по сердцу вы начальству пришлись. Это уже точно. Я тут, понимаете, между прочим, двенадцатый год штаны протираю, но такой чести не удостоился. Все, как вы верно сказали, мелочевка. Недоброкачественный ремонт транспортных средств, искажение отчетных данных, сопротивление на танцплощадке. Да-а…

— У каждого свои возможности, Виктор Сергеевич, — мягко и приветливо пояснила Лада.

22

Зять Веселого Урин — молодой мужчина, пружинистый, высокий, энергичный, стриженный под «ежика», с фирменными очками и броской, как афиша, улыбкой — снисходительно слушал Крюкова. Кивал головой не в подтверждение слов, а скорее в такт, что в свою очередь вызвало раздражение у инспектора. Но он делал вид, что не замечает этого нахального покачивания.

— Илья Степанович, — говорил Крюков. — Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, чтобы между нами не было никаких недомолвок.

Крюков пригласил Урина к себе в ГАИ. Сидел за столом строгий, но доброжелательный.

Урин по-прежнему молчал и кивал головой.

— Это может нравиться, может не нравиться, но мы официальное учреждение. И я обязан устранить противоречия, возникшие в ваших объяснениях и объяснениях гражданки Уриной. Так, ваша супруга утверждает, что ночь с пятого на шестое апреля вы провели в леспромхозе. В то же время, по вашим словам, вечером пятого апреля вы поставили машину в гараж и уехали последним автобусом.

— В чем вы узрели здесь противоречие? — Урин наконец перестал кивать головой.

— Разве непонятно? — спокойно и тихо спросил Крюков, устремив на собеседника немного укоризненный взгляд.

— Где я спал, с кем я спал, никакого отношения к Госавтоинспекции и дорожно-транспортным происшествиям не имеет.

Крюков насупился, покраснел. И вдруг ярко, отчетливо ощутил, что взялся не за свое дело, что у него есть задание и разрешение на осмотр «Москвича-400», принадлежащего гражданину Веселому Виктору Федоровичу, ныне тяжело больному, прикованному к постели. А Урин всего-навсего зять Веселого, имеющий доверенность на вождение машины.

Если по ходу дела потребуется выяснить, где все-таки находился Урин в ночь с пятого на шестое апреля, это вполне по силам выяснить юристу третьего класса следователю Ивановой. Однако мысль о том, что Урин фактически обвиняет его в неправильности действий, несколько взвинтила Крюкова, и он громко и даже торопливо пояснил:

— Как представитель Госавтоинспекции, я участвую в следствии по делу об убийстве Ашотяна Георгия Саркисовича.

Слова Крюкова спугнули броскую улыбку с лица Урина. Фирменные очки его вдруг поблекли, подбородок заострился и пожелтел.

— А кто он такой, этот Ашотян? — спросил Урин растерянно.

— Житель поселка Ахмедова Щель.

— Ну, а… машина наша. Какое она имеет к этому делу отношение?

— Труп был доставлен в лес на машине «Москвич-400». Мы в настоящее время осматриваем все машины «Москвич-400», зарегистрированные в городе и районе.

— Естественно, — согласился Урин.

— У меня имеется разрешение на осмотр машины Веселого Виктора Федоровича. Поскольку вы состоите с ним в родственных связях, имеете доверенность на вождение и, видимо, ключи от гаража и от машины, я бы просил вас сопровождать меня и эксперта в поездке в леспромхоз.

— Пожалуйста, пожалуйста… — поспешно сказал Урин.

— Если требуется, я сообщу к вам на работу…

— Нет-нет… Не требуется. Я сам начальник. Небольшой, но начальник.

— Тогда поехали.

…Ехали молча. Крюков за рулем, эксперт и Урин на заднем сиденье.

Дорога была мокрая. Мутные брызги, вылетающие из-под колес встречных машин, грязнили боковые стекла, переднее стекло старательно очищали «дворники», сгоняя грязь в нижние углы.

Увидев источник, Крюков включил сигнал левого поворота, пропустил молоковоз и повернул налево. Дорога была в рытвинах и колдобинах, как в прошлый раз. Крюков ехал на второй скорости. Они миновали заготпункт, перелесок. Наконец, увидели крайний дом, желтый, как осенний лист. Машину поставили возле ворот. Калитка запиралась только на щеколду. Они вошли во двор. Жильцы находились на работе. Во дворе было тихо и пустынно. Урин снял с замков полиэтиленовые мешочки. Повернул ключи. Потом снял замки и потянул на себя дверь гаража. Дверь тяжело и медленно пошла вправо.

Крюков от удивления даже прищурился: машины в гараже не было.

23

«Следователю городской прокуратуры

юристу 3-го класса Ивановой Л. Б.

На Ваш запрос № 121/42 от 11.04.81 года.

По имеющимся данным, 12 июня 1966 года в г. Ростове-на-Дону была зарегистрирована попытка разбойного нападения на сберегательную кассу по улице Солнечной. Благодаря принятым своевременным мерам сотрудниками милиции и дружинниками были задержаны двое из нападавших, двум другим удалось скрыться.

Задержанными оказались Молов Иннокентий Константинович, 1942 года рождения, уроженец г. Ростова-на-Дону, и Друзенко Геннадий Павлович, 1930 года рождения, уроженец г. Батайска Ростовской обл.

Установить личности двух скрывшихся преступников не представилось возможным.

Что касается воровской клички Кардинал, то она принадлежала известному в Ростове-на-Дону налетчику конца 20-х — начала 30-х годов по фамилии Пеликанов. Погиб в 1933 году в перестрелке с сотрудниками Донугро. Материалами в отношении Пеликанова мы не располагаем.

Начальник Управления внутренних дел Росгорисполкома.

Ростов-на-Дону».

Пулькин сказал Ладе, прочитав этот документ:

— Вы только будьте поаккуратнее. Очень гладкая формулировка: «Установить личности двух скрывшихся преступников не представилось возможным…» А через день-другой выяснится, что именно вам нужно устанавливать, кто же эти личности…

— Вполне возможно. Вполне возможно, — машинально ответила Лада.

Потом торопливо открыла коричневый сейф, стоявший слева от стола на старой фанерованной тумбочке. Вынула дело. Стала лихорадочно листать… Наконец она нашла нужный лист, что-то прочитала и вздохнула.

— Точно… Видимо, они братья… Друзенко Виктор Павлович. Квартирант в доме пенсионера Веселого, 1950 года рождения, уроженец города Батайска. В 1976 году судим по статье 206 часть 2.

— Примите поздравления, Лада Борисовна, здесь что-то есть. Вы только не горячитесь и не торопитесь… Главное, не спугнуть. Не дай бог, чтобы ваш Друзенко-младший подался в бега.

— Что же мне делать? — беспомощно спросила Лада.

— Я бы на вашем месте взял бы кого-нибудь из сотрудников милиции, входящих в вашу бригаду, поехал бы в леспромхоз, — он стоял рядом с ней, смотрел в дело. — Там есть дирекция, есть партийная организация, комсомольская… А двое из четверых жильцов, я вижу, комсомольцы. Релани Евгений и Крылов Сергей. Ребята после армии… Надо ехать в леспромхоз. И поговорить. Ухватиться за ниточку, которая лишь коснулась ушка иголки. Продеть ее и потащить.

— Виктор Сергеевич, — сказала Лада. — Вы думаете, ниточка есть?

— Есть.

— Я тоже думаю, что есть. Но вдруг просто все это мои фантазии?

— Помните, у Остапа Бендера: полную гарантию может обеспечить только страховой полис… Но в данном случае шансы есть. Смотрите. 15 лет назад в Ростове совершается попытка ограбления сберкассы. В ней участвует Друзенко-старший. Сегодня здесь убивают сапожника Ашотяна, используя, возможно, машину, принадлежащую владельцу дома, в котором живет Друзенко-младший. Совпадение? И такое может быть. Но вы обязаны проверить каждый факт самым скрупулезным образом. Кстати, немедленно запросите Москву и заодно Батайск, узнайте, что им известно о судьбе Друзенко-старшего.

— Спасибо, Виктор Сергеевич, — кивнула Лада. — Я так и сделаю.

Пулькин порозовел. Закашлялся. Вернулся к своему столу. Когда сел на стул, скрипнувший под ним, сухо и хрипло сказал:

— И еще один совет, Лада Борисовна. До тех пор, пока вы не выясните причину, по которой убили Ашотяна, вы будете плутать, как в глухом лесу. Возможно, братья Друзенко сверхпреступники. Но ни один даже сверхпреступник не убьет человека без причины. Поставьте вопрос: кому, где и чем мог мешать Ашотян.

— А если его убили из-за девушки?

— Из-за девушек сейчас не убивают, — усмехнулся и почему-то пожал плечами Пулькин.

— То есть как? — удивилась и, кажется, обиделась Лада.

— Нет необходимости.

— Ну, знаете… — Лада не нашла слов, сердито закрыла дело. И спрятала его в сейф.

Пулькин смотрел на нее довольный…

24

Последнюю неделю участковый инспектор Жбания ощущал какой-то особый прилив энергии. Над раскрытием преступления работал весь районный, отдел, но только он, участковый, был включен в группу следователя прокуратуры Ивановой, лично выполнял ее поручения. Конечно, сыграло роль его знание участка, людей.

На обслуживаемом им участке произошло убийство. Эксперты не оставили никаких сомнений в том, что сапожник Ашотян был убит. И только потом перевезен и брошен на пустынной дороге, ведущей к метеостанции.

Служба, еще недавно казавшаяся обыденной и однообразной, вдруг повернулась новой гранью, грозной, но интересной, требующей полной отдачи сил.

Сообщение Крюкова о том, что «Москвич», принадлежавший пенсионеру Веселому, исчез, разозлило участкового инспектора Жбания. Преступники «работают» нагло, здесь, рядом, а он даже не знает, с какой стороны к ним подступиться. Он, инспектор Жбания, мечтающий служить в уголовном розыске.

Беседы с местными жителями, инструктажи с дружинниками желаемых результатов не дали. Разыскиваемый «Москвич-400» провалился как сквозь землю.

…В то утро Жбания, как обычно, широким шагом шел на службу. У него была привычка смотреть себе под ноги. И он не замечал ярко-синих, похожих на цветы пятен в хмуром небе, листьев, блестевших гордо и строго, птиц, степенно парящих над горами.

Он видел глинистую вязкую дорогу, белые обмытые дождем камни. Тонкий, чуть толще нитки ручеек, виляющий между этими белыми камнями. И следы сапог, ботинок, туфель, протекторов…

Вдруг он замер, будто столкнувшись со стеной. В метре от него, левее ручейка, четко и явственно были видны следы полуботинок с резной подошвой «елочка». Жбания, может быть, и не замер бы и не вспотел бы от напряжения, если бы не знал, что владелец вот таких полуботинок, Прохор Иванович Сивцев, уже третий день отбывает пятнадцатисуточное наказание за мелкое хулиганство. Значит, это были следы второй пары полуботинок, той самой, которую сапожник Ашотян купил для неизвестного.

Осторожно ступая вдоль следов, Жбания вскоре убедился, что они ведут к дому сестры Артема Григорьевича Сорокалета. Инспектор однажды покупал туфли в обувном магазине вместе с супругом Надежды Петровны Сорокалет — Гольцевым. У Гольцева оказался тот же самый размер обуви, что и у Жбания — тридцать восьмой. Между тем следы на дороге были оставлены ботинками сорок третьего размера.

25

— Может, вам следовало пригласить Релани и Крылова к себе в прокуратуру? — сказал Крюков, не поворачиваясь к Ладе, смотря на дорогу, вдоль которой по центру красиво шла свежая белая полоса.

— Нет, — возразила Лада. — Им пришлось бы отпрашиваться с работы. Об этом стало бы известно всему леспромхозу. И, если в леспромхозе есть какие-то концы, ведущие к преступлению, то это бы только насторожило преступников. И никакой пользы нам не принесло. Воспользуемся фактором внезапности.

— С одной стороны, вы правы… Но с другой… Официальный вызов, он обязывает. Здесь и чувство ответственности, и недопустимость ложных показаний. Тем более что имеется официальное заявление Веселого о пропаже автомобиля.

— Заявление Веселого и будет предлогом для нашего разговора. Мы побеседуем со всеми четырьмя. С Друзенко, Релани, Скворцовым, Крыловым… Разумеется, отдельно…

Сегодня утром, час назад, пришел ответ на запрос из Владивостока. Управление внутренних дел сообщило, что Молов Иннокентий Константинович в настоящее время находится в плаванье на рыбацком сейнере. Из радиоразговора с ним стало известно, что в Ростове-на-Дону кличку Кардинал носил Друзенко Геннадий Павлович, осужденный вместе с Моловым в 1966 году за попытку ограбления сберкассы. О сегодняшнем месте пребывания Друзенко Молов не знает.

Друзенко… Братья Друзенко. Младший и старший. Старший преступник. Во всяком случае, был преступником. Между тем стоит вспомнить: чуть больше года назад в городе ограбили ювелирный магазин. В четыре часа дня. Вошли двое в плащах, в масках. Угрожая оружием, забрали с витрин и прилавка золотые вещи. Дело зависло… Тогда шел дождь. И когда преступники вышли из магазина, их больше никто не видел…


Красный уголок леспромхоза представлял собой квадратную комнату с одним низко посаженным окном, на широком подоконнике которого стояли горшки с геранью. От окна к двери протянулся стол, покрытый белой скатертью, как в ресторане.

Лада сидела в конце стола. Крюков у дверей, на диване.

Первым вошел Скворцов. Черноволосый, цыганистый. Когда Крюков видел его в первый раз, на Скворцове была кожаная куртка с молниями. Сейчас грудь его обтягивала желтая футболка с портретом Аллы Пугачевой.

Лада предложила ему сесть, представилась. Скворцов в ответ улыбнулся, но улыбка вышла напряженной, настороженной.

Направляясь сюда, Лада перечитала сведения, которые представил ей инспектор Жбания. Вспомнила:

«1959 год рождения. Уроженец города Архангельска. Образование незаконченное среднее. Должность — рабочий. В леспромхозе с 1980 года».

— Степан Юрьевич, почему же вы изменили Северу, своему родному Архангельску?

— Я служил в Северо-Кавказском военном округе. После демобилизации решил остаться здесь, на юге.

— Работой довольны?

Скворцов неопределенно пожал плечами. Хитро сощурился. Сказал:

— Какая это работа? Побольше возьми, подальше отнеси. Так, перебиться.

— Вы знаете, с какой целью я приехала сюда?

— Нет.

— Хозяин вашего дома Виктор Федорович Веселый подал заявление о пропаже машины. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Ничего.

— Совсем ничего?

— Совсем. Я машину не вожу. Прав у меня нет. Но если бы я решился угнать машину, то подобрал бы себе что-нибудь новенькое, а не эту старую рухлядь, — Скворцов говорил громко, нервозно, все время глядя в глаза Ладе.

— Ну… А ваших товарищей не могла заинтересовать машина? Может, они решили покататься, прогулку совершить. Где-нибудь случайно стукнули машину, а потом спрятали.

— Не знаю. Я не стукал машину и не прятал ее.

— Кто из ваших товарищей умеет водить машину? — спросила Лада.

— Вы имеете в виду соседей по комнате?

— Да.

— Так и говорите. Не каждый из них мне товарищ. Точно знаю, что машину может водить Виктор Друзенко. Он работает в леспромхозе шофером. Остальных за рулем никогда не видел. И про их шоферское умение не расспрашивал.


Следующим в красный уголок леспромхоза вошел Релани. Худой, высокий. В синем вылинявшем комбинезоне, из-под которого выглядывал белый и свежий воротничок рубашки.

Посмотрел на Ладу, на Крюкова. Поздоровался.

Лада предложила ему сесть. Релани поблагодарил. Сел, вытянув перед стулом длинные ноги.

— Евгений Федорович, — сказала Лада. — У вас есть водительские права?

— Есть, — ответил Релани. — Я получил их в армии.

— А почему вы работаете не по специальности?

— Специальность — это слишком громко, — смутился Релани. — Я окончил водительские курсы. Но так сложились обстоятельства, что практики я не имел. Возил на мотоцикле три месяца командира заставы. Иногда подменял основного шофера. Вот и все… К тому же в леспромхозе и машин мало, и вакансий шоферских нет.

— Понятно, — кивнула Лада, мягко улыбнулась: — Евгений Федорович, что вы можете сказать о «Москвиче» вашего хозяина?

— Я слышал, что он исчез.

— Исчез или пропал?

— По-моему, это одно и то же. В гараже его нет.

— Факт зафиксированный. Скажите, а из ваших соседей по квартире никто не мог взять этот «Москвич» с целью покататься… Развеяться.

— Не думаю. Ни Скворцов, ни Крылов машину водить не умеют. А Друзенко и так целый день катается.

— Кстати, что он за человек, этот Друзенко?

Релани задумался, даже морщинки сбежались на лбу гармошкой. Наконец сказал:

— Битый.

— Битый? — переспросила Лада.

— Да. Он сидел. Правда, не знаю, за что… Себе на уме. У него есть любимое словечко — деловой. В его понимании высшая степень похвалы. Вот он и себя причисляет к клану деловых.

— Товарищ Релани, — сказал молчавший до этого Крюков. — Вы не помните, есть ли у Друзенко новые полуботинки с «елочкой» на подошве?

— Есть. Он купил их у сапожника Ашотяна.

— Они дружили? — спросила Лада.

— Не думаю… Просто Ашотян не только чинил туфли, но и перепродавал. У него были знакомства в городских магазинах. Он мне тоже достал хорошие югославские туфли. Десятку я переплатил. Но зато никаких забот.

— Понятно, — сказала Лада. — А с кем он дружит, этот Друзенко?

Релани опять задумался:

— Не знаю, можно ли к такому человеку, как Друзенко, отнести слово «дружба». Приятельские отношения у него со Степаном Скворцовым.

— В чем выражаются эти приятельские отношения?

— Они вместе выпивают… Уезжают куда-то к девушкам… Понимаете, обо всем этом я знаю мало. Потому что готовлюсь в институт, а библиотека есть только в Ахмедовой Щели. После работы я, как правило, отправляюсь в Ахмедову Щель и возвращаюсь часов в двенадцать, иногда позже. Как повезет с машиной… Да, кстати, Друзенко часто бывает в Ахмедовой Щели. И встречается там с комендантом общежития… Гольцевым, если я не путаю фамилию. Нет, точно. Фамилия коменданта Гольцев…


Сергей Крылов оказался щупленьким, маленьким. Похожим на подростка. Вид у него был перепуганный. И разговаривал он, немного заикаясь. Он сказал, что в леспромхозе работает всего сорок дней. Никого здесь не знает. И даже путает имена своих соседей по комнате, потому что у него с детства слабая память на имена. Он добавил, что в леспромхозе ему не нравится, условия работы отвратительные. А у него есть невеста в городе. И он намерен жениться. И перейти работать на судоремонтный завод.


Друзенко не поздоровался.

Лада сказала:

— Здравствуйте, Виктор Павлович.

Он ответил:

— Угу!

— Вы давно работаете в леспромхозе?

— Вам это известно. С семьдесят девятого. И все вам известно, гражданка следователь. И что срок я отбывал, и что выпиваю. Только «Москвич» хозяина на меня не вешайте. И ребятам голову не морочьте. Сосунки они, чтобы машины угонять.

— Виктор Павлович, — поднялась Лада. — Я прошу вас успокоиться. Давайте договоримся так, я задам вам несколько вопросов, а вы на них ответите.

— Ничего отвечать я не буду, — побагровев, заявил Друзенко. Он был огромен и даже немного страшен. — Если надо официально допросить меня, присылайте повестку официально. А сейчас я должен ехать. У меня плановый рейс.

— Хорошо, — раскрывая сумку, ответила Лада. — Я выпишу вам повестку на завтра. Вас устроит?

— Мне все равно. Предъявлю повестку начальству, а дальше их забота.

Лада выписала повестку, передала Друзенко. Он повернулся и пошел к двери, когда Лада вдруг спросила:

— Виктор Павлович, а где сейчас находится ваш старший брат?

Друзенко вздрогнул, остановился, повернул голову в сторону Лады. Смотрел набычившись:

— Какой брат?

— Родной.

— У меня нет родного брата.

— Как же нет? А Геннадий Павлович?

— Геннадий — мой сводный брат. Мы родные только по матери. Мой отец усыновил его.

— Так где сейчас находится Геннадий Павлович? — повторила вопрос Лада.

— Спросите что-нибудь полегче, — процедил Друзенко. И вышел, не прощаясь, хлопнув дверью. Стена задрожала, штукатурка с шорохом посыпалась вдоль наличника.

— Нескладно получилось, — вздохнула Лада.

— Надо было сразу вызывать в прокуратуру, — Крюков поднялся с дивана, подошел к столу.

— Друзенко — это тип, на котором пробы негде ставить, — Лада постучала пальцами по скатерти. — Сделаем так: я вынесу постановление об обыске. К возвращению Друзенко из поездки работники уголовного розыска должны изъять полуботинки. Заметили, на нем сегодня стоптанные вельветовые туфли. Может, те ботинки он ликвидировал вообще.

— А если он сейчас переобуется?

— На мой взгляд, не следует придавать большое значение отпечаткам с «елочкой». Поскольку корабль пришел в порт…

— Судно, — поправил Крюков. — Корабль может быть только военным.

— Спасибо, — ядовито ответила Лада. — Поскольку судно пришло в порт, не только муж Симы Зонд мог привезти ботинки с такой подошвой. Вы согласны, инспектор?

— Согласен, товарищ следователь Иванова, — в тон ей ответил Крюков.

— Спасибо хотя бы на этом… Мне думается, сейчас целесообразно отправиться в Ахмедову Щель и повидаться с комендантом Гольцевым и его супругой. Какие все-таки дела у них с этим Друзенко?

— Наивный вы человек, — театрально покачал головой Крюков, улыбаясь при этом совершенно естественно. — Я отвечу вам сразу, не выходя из этой комнаты. Что возит на машине Друзенко? Лес. На какие деньги он пьет и гуляет? На зарплату? Нет, на зарплату не попьешь и не погуляешь. У Гольцева какой дом? Частный, деревянный. Его ремонтировать надо. Балки менять, полы и всякое прочее. А для этого что нужно? Лес, лес, лес… С Гольцевым и встречаться не надо. Нужно просто войти к нему во двор, заглянуть под дом, в сарай, на чердак… И тогда ясно станет, по какой причине комендант встречается с шофером лесовоза Друзенко.

— Все равно, поехали в Ахмедову Щель. Мне нужно переговорить с инспектором Жбания.

26

После полумрака красного уголка, единственное окно которого выходило на север, день показался ослепительно ярким. Лада вынула из сумки темные противосолнечные очки, протерла их платком и, когда села в машину, надела. Крюков покосился, но не сказал ни слова.

Рядом с конторой на разные голоса визжала пилорама, пахло свежими досками и опилками. У обочины напротив шофер в резиновых сапогах поднимал домкратом правый борт самосвала. Тут же на мокрой дороге лежало запасное колесо. Впереди виднелись горы, цветом похожие на море. Они были зеленые и синие, погруженные в легкое марево, как в воду. Марево пульсировало, словно дышало. Спокойно, будто во сне.

К сожалению, настроение у Лады Ивановой не соответствовало чистоте и величию погоды. В душе копошилось предчувствие ненастья, а к сердцу подкрадывалось ощущение непоправимых ошибок, сделанных где-то и когда-то. Но именно где и когда были сделаны эти ошибки, для нее оставалось неясным. И факт этот, реально существующий, обескураживал ее.

Не имея возможности опираться на опыт, которого у нее просто-напросто не было, Лада между тем интуитивно чувствовала, что она почти добралась до сути. Что суть эта не за семью замками и печатями, а здесь, рядом. Нужно только протянуть руку, схватить ее и зажать в кулак. Но как это сделать, как это осуществить, Лада не знала.

С того самого утра, когда позвонил прокурор Потапов и сказал, что на нее обрушивается еще одно дело, Лада оказалась воплощением старательности и собранности, отдавая себя работе всю без остатка. Однако старательность и собранность, видимо, важное, но не единственно главное в работе следователя. Она понимала, ей мучительно не хватает смекалки, способности анализировать факты и на этой основе делать выводы. Она старается охватить все. Это, конечно, правильно. Но выбрать из всего главное — для нее задача из задач.

…Объезжая лужи, переваливаясь с ухаба на ухаб, машина, наконец, выбралась на шоссе. Впереди над морем нависали большие тучи. Шоссе тянулось сухое, матовое.

— В Ахмедову Щель? — спросил Крюков.

— Да, — ответила Лада.

Они проехали минут пятнадцать. И впереди слева на склоне горы уже показались белые домики Ахмедовой Щели, разбросанные в зеленых садах, когда навстречу выкатил голубой «Запорожец». Он шел по центру шоссе, словно нанизанный на белую осевую линию. Скорость была где-то под девяносто километров.

Крюков ловко ушел вправо. «Запорожец» тоже вильнул вправо. Проскочил в опасной близости от бордюра. Вновь вернулся на осевую линию. И покатил дальше, виляя то вправо, то влево.

— За рулем пьяный, — сказал Крюков, останавливая машину. — Надо догнать.

— Высадите меня, — попросила Лада. — Здесь недалеко, я пройду пешком.

— Мне подъехать за вами к инспектору Жбания?

— Да. Я буду ждать вас у него.

Лада вышла из машины. Воздух был свежий, пахнущий мокрыми горными склонами. Дышалось легко.

Крюков пропустил самосвал. Затем быстро развернулся. Лада махнула ему рукой. Крикнула:

— Будьте осторожны!

Он услышал ее слова. Улыбнулся бесхитростно, по-детски. Кивнул. Она тоже улыбнулась ему. Какое-то время смотрела вслед удаляющейся машине. Потом повернулась и пошла к Ахмедовой Щели.

Шоссе пересекало Ахмедову Щель, разделяя на две неравные части: большую, уползающую в горы домами, садами, сараями, и меньшую, растянувшуюся вдоль дороги зданиями магазина, комбината бытового обслуживания, ресторана-столовой. Тут же располагалась и автостанция — низкий дом из стекла и бетона, широкая заасфальтированная площадка перед ним.

Поравнявшись с автостанцией, Лада увидела возле окошка Гольцева. Вернее, вначале она увидела блеснувший золотом бумажник в его руках, а потом сообразила, что это Гольцев. Даже с расстояния в десять метров было ясно, что это точно такой бумажник, какой она видела в гараже Сорокалета. Из Египта Сорокалет привез три бумажника. Один оставил себе, второй подарил Ашотяну, третий Гольцеву.

Расплатившись, Гольцев спрятал бумажник в карман черной кожаной куртки, поднял пузатый коричневый портфель, стоявший у его ног, повернулся к дороге. Лада кивнула ему. Подошла и сказала:

— На ловца и зверь бежит.

Гольцев, скорее всего, не уловил юмора в ее словах. Потому что смотрел удивленно, широко открыв глаза.

— Мне нужно с вами поговорить, Леонид Маркович.

— Пожалуйста, пожалуйста, — торопливо ответил Гольцев.

Лада обвела взглядом автобусную остановку, на которой толпилось больше десятка людей, подыскивая место, чтобы они могли уединиться. Гольцев уловил ее взгляд. Спросил:

— Вы одна?

— Временно.

— Тогда пройдемте ко мне в дом. Это близко.

— А вы не опоздаете на автобус?

— Ничего страшного. Они ходят каждые двадцать минут.

Они перешли через шоссе на другую сторону Ахмедовой Щели. И пошли по узкому, искрошенному тротуару, прижимавшемуся к заборам, над которыми свешивались мелкие, размером в полтинник, дикие розы темно-красного и белого цвета.

— Вот в город собрался, — пояснил Гольцев. — Белье выбивать. В прачечной стирают машинами. И белье просто горит, как подметки на асфальте. А рабочие ко мне с претензиями: почему белье с дырками, почему белье рваное?

— Хлопотная эта должность — комендант общежития?

— Не говорите. Все бы ничего, если бы не пили. А то с получки, с аванса. Бывает, что раньше двух часов ночи и домой выбраться не могу. Пока не угомонятся…

— Выселять таких надо.

— А кто в совхозе работать будет? — Гольцев открыл калитку, пропустил во двор Ладу. Потом поднялся на крыльцо, достал из-под тростникового половика ключ. Открыл дверь. — Проходите.

Комната, в которую они вошли, оказалась небольшой и несветлой, потому что прямо перед окнами росла большая старая шелковица, и крона ее бросала густую тень.

В центре комнаты стоял круглый стол, в простенке между окнами холодильник, рядом с дверью во вторую комнату на тонких черных ножках возвышался телевизор. Диван был накрыт клетчатым желто-голубым покрывалом.

— Леонид Маркович, меня интересует шофер леспромхоза Друзенко. У хозяина дома, где Друзенко квартирует, пропала машина. Старый, казалось бы, никому не нужный «Москвич». И вот мы…

Лада не смогла продолжить фразу. На клетчатом покрывале лежал бумажник из кожи с тисненым золотым сфинксом. Бумажник не мог принадлежать Сорокалету, потому что бумажник Сорокалета Лада держала в руках и видела, какой он потертый, старый. И даже рваный. Наверняка он по-прежнему находился в гараже. Второй лежал в кармане куртки Гольцева. Значит, бумажник, лежащий на диване, мог принадлежать только сапожнику Ашотяну.

— Я мало знаю Друзенко, — сказал Гольцев, перехватив ее взгляд. — Он приезжал сюда, предлагал доски соседям. Мне тоже нужны доски. Может, об этом не следует говорить следователю прокуратуры. Но дом требует ремонта.

Лада видела, как застекленели глаза Гольцева, как он поднимает руку, но не могла шевельнуться, не могла одолеть оцепенения. Потом Гольцев взмахнул рукой. И желто-голубой диван прыгнул Ладе навстречу…

27

Преследуя синий «Запорожец», Крюков связался по рации с ближайшим постом ГАИ, но уже через три километра настиг «Запорожца» и заставил его остановиться. Два правых колеса оказались на посыпанной мелким гравием обочине, машину несколько занесло влево. К счастью, «Запорожец» не перевернулся, остался стоять под углом к дороге. Шофер в машине прилег на руль, обняв руками его, как подушку.

Крюков подошел к «Запорожцу», открыл левую переднюю дверь. Шофер внезапно вывалился на дорогу, ударившись головой о ноги Крюкова. Был момент, когда инспектору подумалось, что водителю плохо, что у него инфаркт или инсульт. Однако менее чем через десять секунд он услышал мощный, здоровый храп, сдобренный запахами алкоголя.

Вскоре подъехала машина с поста ГАИ. Крюков передал им невменяемого водителя. Развернулся и направился в Ахмедову Щель.

…Инспектора Жбания он застал на месте. Жбания радостно пожал ему руку. Сказал:

— Хорошо, что приехал. Есть ли какие новости о «Москвиче» Веселого?.

— Как сквозь землю провалился, — ответил Крюков, наливая воду из графина в стакан.

— Мне кажется, — решительно заявил Жбания, — его надо искать в городе. На стоянках. Во дворах. Кто обратит внимание, если во дворе пятиэтажного дома среди других машин появится старый «Москвичок»? Никто.

— Логично, — согласился Крюков.

— А здесь, в горах, его спрятать негде. Понимаешь, съездов нет. Это, может, где-нибудь в Подмосковье, дело другое. А у нас… — Жбания разочарованно махнул рукой.

— Лада к тебе приходила? — спросил Крюков.

— Нет.

— Странно. Она хотела с тобой поговорить.

— Может, вначале она заглянула в дирекцию совхоза. Я сейчас позвоню. — Он набрал номер телефона. Сказал: — Люся, привет. Следователь Иванова у вас? Что? Не приходила. Так. — Жбания положил трубку. — Ее там нет.

— Возможно, она пошла к коменданту Гольцеву.

— Гольцеву?

— Да. Она хотела поговорить с тобой о нем. И о шофере леспромхоза Друзенко.

— Так. Она что-то подозревает?

— В свое время старший брат Друзенко, как выяснилось, сводный, носил в Ростове кличку Кардинал.

— Интересно. Ну а Гольцев тут при чем?

— Ботинки с подошвой «елочка» Ашотян продал Друзенко. Этот же Друзенко несколько раз приезжал к Гольцеву. Лада хочет выяснить зачем.

— Сам знаешь, Алексей, среди шоферов, к сожалению, встречаются и такие, кто стремится подкалымить за государственный счет. Лес, он людям нужен. Доски, они гниют. Обновлять их надо.

— Я тоже так думаю. Я Ладе сказал то же самое, что ты мне, почти слово в слово.

Жбания позвонил в общежитие. Дежурный вахтер ответил, что комендант Гольцев уехал в город по делам службы.

— Слушай, — радостно сказал Жбания. — Я знаю, где Лада. Сегодня к нам в обувной магазин завезли финские сапожки…

28

Лада с трудом открыла глаза и не увидела ничего. Тьма была полной, непробиваемой, как броня. Она имела вес, давила, обволакивала. Запах сырости, и не только сырости, забивал дыхание, першило в горле. Протянув руку, Лада нащупала большой скользкий клубень. Поняла, что лежит на картошке и что этот острый, забивающий дыхание запах есть запах прелости уже подгнивших прошлогодних овощей.

Ей вдруг вспомнилось студенчество и поездка на уборку картошки: в осеннюю грязь, распутицу.

Их поселили в пионерлагере, где уже, конечно, не было пионеров, как и не было кроватей. Спали на матрацах, положив их прямо на пол. Справедливо отметить, что матрацев дали больше нормы. И девчонкам выпало по два матраца — спать было не холодно.

Запомнилось два момента, нет, пожалуй, три.

У нее была новая японская куртка цвета молодой зелени. Из этой куртки она вырвала клок, зацепившись на складе за ящик. Цена куртки была такова, что за все две недели весь их отряд не заработал денег даже на этот вырванный клок, не говоря уж о куртке в целом. Лада очень тогда жалела и себя, и куртку…

В Ладу влюбился агроном. Ну, может быть, слово «влюбился» слишком определенное и прямое. И не полностью соответствовало чувствам и устремлениям агронома, которого ни один человек никогда не видел ни трезвым, ни пьяным, а только слегка «поддатым». Во всяком случае, Лада приглянулась агроному, и каждый вечер он приносил ей полную сумку розовощеких отборных яблок из колхозного сада. Будущие юристы, естественно, понимали, что яблоки попадают к агроному не совсем законным путем. Но, как ни странно, понимание этого факта не портило студенткам аппетита и не снижало вкус яблок.

Запомнилась еще и песня, которую они пели под гитару, лежа на старых матрацах.

Работа есть работа.
Работа есть всегда.
Хватило б только пота
На все мои года…
А за стенами шепелявил дождь, булькала в лужах вода. Лежать на матрацах было хорошо, расслабившись, согревшись.

…Лада вздохнула. Оцепенение отпускало ее, как отпускает боль, вытекая по капле. Возникла потребность сдвинуться с места, подняться, ощутить силу, способность действовать, жить. Она поджала под себя ноги. И они послушались ее. Тогда она села. И никакой боли не было нигде: ни в ногах, ни в пояснице. Она подняла правую руку вверх, коснулась пальцами холодного шершавого потолка. По руке прошел озноб, она ощутила тяжесть в лопатке. Опускала руку с облегчением.

Развернувшись, Лада передвинулась на коленях примерно на метр вперед, в поисках люка подняла на этот раз левую руку и сразу же нащупала электрическую лампочку. Лампочка была плотно ввернута в патрон. И надо полагать, что где-то здесь в погребе, а может быть, там, в доме наверху находился выключатель. Скорее всего, все-таки наверху. Логика подсказывала, что удобнее включать свет, а потом уже открывать люк и спускаться в погреб.

«Значит, надо искать люк», — подумала Лада. И, забыв о тяжести в правой лопатке, подняла обе руки и стала ощупывать потолок погреба.

29

— Ты чо? Ты чо? В рыло захотел?

— Рыло? Это у тебя.

— А у тебя чо?

— У меня личность.

— Личность?

— Личность… Ты свинья. Потому у тебя нет личности, а рыло.

— Ты чо? Хошь, я из твой личности рыло сделаю?

Последовал удар. Высокий мужчина в очках, одетый в длиннополую клетчатую куртку, надломился. И, опрокинувшись на спину, сбил фанерный щит, на котором была приклеена афиша кинофильма, демонстрирующегося в местном клубе. «Вам и не снилось», — было написано на афише.

Мужчина в клетчатой куртке пытался подняться на ноги. Ударивший его мужик в засаленной солдатской шапке и грязном ватнике протягивал ему руку помощи и удивленно повторял:

— Ты чо? Ты чо?

Инспектор Жбания счел своим долгом вмешаться в инцидент.

— Граждане, в чем дело? — решительно направился он к нарушителям общественного порядка.

— Все в норме, начальник, — ответил тот, что в ушанке, помогая подняться напарнику.

— Странная у вас норма, — отметил Жбания и добавил: — Придется пройти в отделение.

— Начальник, побойся бога.

— Я не верующий.

— Это очень плохо, — сказал мужик в ушанке.

— Ему по службе не положено, — поправляя очки, пояснил вставший на ноги мужчина в длиннополой куртке.

— Я пройду к магазину, — сказал Крюков инспектору Жбания.

— Хорошо. Я скоро буду.

…Возле деревянного магазина, похожего на обыкновенный жилой дом, стояла очередь — в основном женщины. Мужчин было совсем мало. Но один из них оказался знакомым: худой, лысый, с изогнутым носом.

— Здравствуйте, товарищ Крюков, — сказал он.

И тогда инспектор вспомнил его — это же начальник отдела кадров совхоза.

— Здравствуйте, — кивнул Крюков.

— Сапожками интересуетесь? — спросил начальник отдела кадров.

— Не совсем. Ладу Борисовну ищу. Вы, случаем, ее в очереди не видели?

Начальник отдела кадров озадаченно и напряженно посмотрел на Крюкова, и тогда его изогнутый нос стал совсем как у хищной птицы.

— В очереди я ее не видел. Но двадцать минут назад она шла этой улицей вместе с комендантом Гольцевым.

— Однако в общежитии нам сказали, что Гольцев уехал в город.

— Совершенно верно. Некоторое время спустя. Минут через семь Гольцев проследовал на автостанцию один. Разумеется, с портфелем. Он всегда неразлучен с портфелем…

30

Это было как чудо, как подарок. Выключатель, гладкий и круглый, вмещался в ладонь, а кожа ладони ощутила кнопку, которую просто нужно нажать. И тогда вспыхнет свет, и тьмы не станет…

Лада с испугом подумала: «Вдруг лампочка давно перегорела и радость моя преждевременна». Потом зажмурилась, с отчаянной решимостью нажала кнопку. Удача! Даже с закрытыми глазами можно отличить свет от тьмы.

Открыв глаза, Лада увидела просторный погреб. Картошку, наваленную на полу. Связки чеснока и лука, висящие на стенах. В дальнем углу — три бочки с солениями.

Квадрат люка темнел рядом с выключателем. Крышка была обита снизу черным линолеумом с разводами под мрамор. Ни ручки, ни замка на крышке не было. Лада уперлась в нее руками, силясь поднять. Чем больше она напрягалась, тем яснее ей становилось, что крышка заперта сверху на замок или задвижку.

«Скорее всего на задвижку, — подумала Лада. — Едва ли хозяева станут вешать в доме замок на погреб. А там кто его знает».

От люка вниз шла лесенка в четыре ступеньки. Лада попробовала сдвинуть ее с места: вдруг какой-нибудь секрет кроется здесь. Нет. Лестница была закреплена прочно, наглухо.

Когда-то в детстве отец учил Ладу:

— Ты не суетись. Все надо делать спокойно.

— Я не могу спокойно. Я беспокойная.

— Это неверно. Каждый человек может быть спокойным. Если чувствуешь, что волнуешься, закрой глаза и посчитай до десяти.

— А потом?

— Потом принимай решение.

— Хорошо. Я всегда буду поступать так, — пообещала она, но на самом деле никогда так не поступала.

Отец уже позже несколько раз напоминал ей о том давнем разговоре, но в ответ на это повзрослевшая дочь не без высокомерия заявляла, что у каждого человека свои методы.

Потолок в погребе был низкий. Двигаться можно было лишь на корточках или, как любил говорить отец, «согнувшись в три погибели». Закрыв глаза, Лада посчитала до десяти. Потом внимательно осмотрела погреб, поворачиваясь от стены к стене.

На полке за лестницей увидела три лома: большой, средний и маленький. Взяла средний. Что было сил ударила им в край люка. Крышка не отскочила, однако несколько подалась вверх, образовав щель на стыке с потолком. Ладе удалось просунуть в щель конец лома. Она повисла на ломе, поджав колени. Что-то там вверху хрустнуло, и крышка соскочила с петель. Взяв лом в левую руку, Лада стала осторожно подниматься по лестнице…

31

Улица была узкая, без всякого покрытия, ветер гулял по тополиным макушкам, и тени на вымытых дождем камнях двигались взад-вперед, как морские волны. Белоцветный лиано-ломонос и соперничающий с ним греческий обвойник оплетали заборы, прикрытые ежевикой, взбирались на ближние ветки по стволам тополей. Длинные голуботелые стрекозы то проносились стремительно, то зависали в воздухе неподвижно, предвещая устойчивое тепло.

Крюков, меряя дорогу широкими шагами, шел быстро. Когда они решили пройти в магазин, он оставил машину возле отделения милиции. И теперь жалел об этом.

За желтым штакетником молодая женщина в голубом платке ровняла грядку, исподлобья посмотрела на Крюкова и отвела глаза. Рядом стоял мальчик лет пяти. Буденовка на его голове была великовата. В руках он держал алюминиевую миску с посадочным луком.

На штакетник слетел воробей. Повернулся в сторону Крюкова. Выжидательно наклонил голову, словно ожидал вопроса.

Подмигнув воробью, Крюков остановился. Через забор обратился к женщине:

— Извините, пожалуйста. Вы, случаем, не видели, к вашему соседу не приходила молодая женщина, блондинка в голубом плаще?

— Я за своими соседями не подсматриваю, — недружелюбно, раздраженно ответила женщина, продолжая подгребать грядку. — Меня их личная жизнь не интересует.

Крюков обиделся:

— Зря вы так. Меня тоже чужая личная жизнь не интересует… А вопрос мой к вам чисто служебный.

Услышав последнее слово, женщина зажмурилась, точно от солнца, облизала языком тонкие посиневшие губы, сказала похоже что подобревшим голосом:

— Заинтересовались, значит. Я всегда знала, рано или поздно ваша служба соседом Гольцевым заинтересуется.

— Откуда такая уверенность?

— Отсюда, — женщина приложила ладонь к груди. — Двойной он.

— Двойной?

— Да. Как чемодан с двойным дном. Когда вот так… с человеком забор в забор живешь, многое можно увидеть и услышать.

Воробей взмахнул крыльями и рванул в сторону дома, заслоненного от улицы высокой виноградной беседкой.

— Проходила с Гольцевым ваша блондинка. В плаще голубом и сумка через плечо… В дом проходила. Обратно Гольцев вышел один. Замок на дверь повесил. Я еще удивилась…

— Извините, как вас зовут?

— Галина Петровна.

— Фамилия?

— Плотникова.

— Галина Петровна, а не могли вы просмотреть, не заметить, как ушла женщина?

Плотникова с сомнением пожала плечами:

— Не должна. Я никуда не уходила. — Она вдруг сердито посмотрела на сына и закричала: — Да поставь ты миску на землю! Чего держишь ее перед собой, как нищий на кладбище?

Мальчишка испуганно поставил миску на землю, захныкал.

Крюкову стало не по себе. Словно обидели его. Обидели просто так, походя, чтобы согнать секундное раздражение.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел к дому Гольцева.

Калитка, к которой вел мостик из трех досок, перекинутых через неглубокую канаву, оказалась закрытой только на щеколду. За ней выступал угол выкрашенной в синий цвет террасы, которую огибала дорожка, выложенная битым кирпичом. Терраса глядела во двор золотистыми от солнца стеклами. Двери подпирали две широких зацементированных ступеньки. Рядом с ними слева круглилась бочка с дождевой водой, над которой свешивался оцинкованный желоб.

Белый прямоугольник двери с черным амбарным замком по центру напоминал игральную карту — пиковый туз. Кроме того, дверь была заперта на обыкновенный внутренний замок. Прорезь его темнела под дверной ручкой.

Приподнявшись на носки, Крюков заглянул через стекло на террасу, но не увидел там ничего, кроме непокрытого клеенкой облезшего стола и ящика для обуви, из которого выглядывали стоптанные тапочки.

Тогда он решил обойти вокруг дома.

Два окна, выходящие в сад на запад, оказались закрытыми изнутри ставнями. Два восточных окна были задернуты бежевыми шторами с красными петухами и половниками. Рамы были старые, когда-то белые, теперь изрядно облупившиеся. Между рамами и подоконниками тянулись щели. Рядом с окнами росли кусты красивой, как ее здесь называют, персидской сирени.

Крюков залюбовался сиренью, даже нагнул ветку и понюхал кисть. Именно в этот момент до его слуха донесся глухой стон. Крюков замер и напрягся. Стон слышался из дома… Отпустив ветвь сирени, Крюков прильнул к стеклу. Конечно, ничего из-за штор не увидел. Но зато вновь услышал стон.

Не теряя времени, Крюков вынул из кармана складной нож. Всунул его в щель под шпингалетом. Усилие. И рама распахнулась. Обхватив пальцами шершавый подоконник, Крюков подтянулся, стал на подоконник коленями. Раздвинув шторы, он увидел лежащую на полу рядом с диваном Ладу. В руке у нее лом. На диване вывернутая сумка…

32

— Он мне должон, — мотнув головой, сказал мужик в стеганке.

— Сколько? — спросил инспектор Жбания.

— Рупь, — ответил тот твердо.

— Совсем нет, — возразил высокий мужчина в клетчатой куртке. — Я платил за пиво тридцать пять копеек.

— Когда?

— Тогда.

Зазвонил телефон. Поднимая трубку, инспектор Жбания укоризненно поморщился, сказал задержанным:

— Выйдите в коридор. И постарайтесь выяснить сами, кто кому сколько должен.

Переглянувшись, мужчины поспешно вышли.

— Инспектор Жбания слушает.

— Сегодня в четырнадцать часов сорок минут на двадцать третьем километре Приморского шоссе, — голос оперативного дежурного был холодный и строгий, — совершено нападение на такси, перевозившее кассира с зарплатой для работников совхоза «Ахмедова Щель». Похищены деньги в сумме свыше шестнадцати тысяч рублей, достоинство и номера купюр устанавливаются. В нападении участвовало трое преступников, один из которых вооружен. Его приметы: возраст сорок пять — пятьдесят лет, высокий, худощавый, форма лица прямоугольная, нос вытянутый. Волосы черные, подкрашенные. Одет в черную кожаную куртку… Преступники скрылись на «Москвиче-400» серого цвета в направлении города Новороссийска. Всем отделениям милиции, патрульным машинам, постам ГАИ принять меры к задержанию. Следует иметь в виду, что преступники могут переменить вид транспорта, воспользоваться другой машиной или рейсовыми автобусами. При задержании соблюдать особую осторожность.

Положив трубку, инспектор Жбания достал из кобуры пистолет, на всякий случай проверил обойму. И, убедившись, что все нормально, спрятал пистолет обратно в кобуру. Встал из-за стола, одернул китель.

Крюков не вошел, не вбежал, а, можно сказать, влетел в кабинет.

— Гольцев покушался на жизнь следователя Ивановой. Оглушил ее и сбросил в погреб. Лада уверяет, что Гольцев убил сапожника Ашотяна. Лада видела бумажник Ашотяна у Гольцева.

Жбания как-то странно посмотрел на Крюкова и вдруг рывком схватил трубку:

— Алло! Алло! Товарищ майор, младший лейтенант Жбания. Переданные вами приметы совпадают с приметами коменданта совхозного общежития Гольцева Леонида Марковича. Около часа назад он покушался на жизнь следователя прокуратуры Ивановой… Фотографии. В отделе кадров есть фотографии… Я вас понял. Будет сделано.

Когда Жбания и Крюков вышли из кабинета, милиционер в коридоре спросил:

— А с этими что делать? — И он показал на споривших мужчин.

— Пусть идут домой проспятся. Разбираться будем завтра.

33

«Здравствуйте, дорогие мои старики, мои мамочка и папочка!

Слово «старики» я употребляю исключительно в том значении, которое оно получило в последнее время, когда вчерашние школьники, встречаясь друг с другом, говорят: привет, старик! Привет, старуха!

Я совершенно уверена, что и в сорок пять лет, и даже в пятьдесят буду считать себя молодой женщиной. Потому что душа у человека стареет гораздо медленнее, чем тело. А возможно, даже не стареет никогда.

Я пишу вам это короткое письмо лишь по той причине, что нахожусь сейчас в командировке, а вы можете мне позвонить и, не застав меня, будете беспокоиться. Тогда маме придется вызывать «неотложку» и принимать кучу таблеток. Папа тоже будет волноваться и без всякой причины по нескольку раз в час протирать свои очки.

Командировка моя легкая. Больше похожа на обыкновенный отдых, чем на командировку. Единственное неудобство, что постоянно приходится находиться в помещении, ограничивать себя в движениях. А так охота побродить, походить вдоль берега, послушать море.

Работой своей я довольна. Чувствую себя здесь нужной и полезной. Много учусь. Но теперь уже не по книжкам. У жизни учусь, у работы, у товарищей. Мой коллега Виктор Сергеевич Пулькин уверяет, что настанет час, когда я превзойду все добрые пожелания друзей и близких и стану настоящим юридическим асом. Он говорит, этот час не так и далек, как могут думать скептики.

Мамочка и папочка, я вас убедительно прошу не проявлять никаких инициатив в отношении моей судьбы. Весь человеческий опыт учит тому, что судьбы детей очень редко совпадают с судьбами родителей, очень редко бывают на них похожими. Мы же все-все еще со школьных лет знаем: жизнь — это движение. А движение означает перемены. Сегодня не похоже на вчера. Завтра не будет похоже на сегодня. У вас своя жизнь. Свои заботы, интересы, надежды. Свои понятия успеха и прозябания. Хорошего и плохого. У меня эти понятия свои. В чем-то они совпадают, в чем-то расходятся… Если бы дети ни в чем не отличались бы от своих родителей, человечество до сих находилось бы в каменном веке.

Я не хочу возвращаться в Москву. Мне хорошо здесь. Страхи мамы о том, что вдали от столицы я никогда не выйду замуж, напрасны. Уверяю, порядочные молодые мужчины есть не только в Москве. Во всяком случае, я не чувствую себя одинокой женщиной, на которую никто не обращает внимания.

Через пару месяцев у нас наступит разгар курортного сезона. Приглашаю вас на ласковый берег Черного моря. Ни о каком предмете, одушевленном или неодушевленном, нельзя судить, не увидев его или не выслушав.

По первому снежку обещаю приехать к вам в гости.

Крепко целую.

Когда вернусь из командировки, позвоню.

Любящая вас дочь — Лада».

Надписав адрес и заклеив конверт, Лада передала его медицинской сестре и попросила опустить в почтовый ящик…

34

До палаты Игнатия Федотовича Потапова проводил главврач больницы, знавший городского прокурора лично. По длинному белому коридору ходили люди в серых застиранных халатах. Потапов подумал, до чего же эти больничные халаты имеют удручающе унылый цвет. И ему самому стало уныло. Он почувствовал, как неритмично постукивает его сердце, как неохотно с короткой тупой болью сгибается правая коленка. Лицо его посерело, стало слабым и жалостливым.

За широким окном, усеянным продолговатыми каплями дождя, вспучивалось тучами небо. Тучи были черно-пегими, длинными, надвигались одна на другую с тяжелым пугающим упрямством.

Потапов остановился и вздохнул тяжко.

— Сюда, Игнатий Федотович, — подсказал главврач, открывая дверь в палату.

Судя по количеству коек, палата предназначалась для трех человек, но сейчас Лада находилась в ней одна. Лежала на койке возле окна, задернутого белой накрахмаленной занавеской. И потому, что окно прикрывали эти занавески, палата показалась Потапову мрачной, душной, и ему захотелось расстегнуть воротничок.

Бинтовая повязка на голове у Лады не белела. Потапову почему-то думалось, что такая повязка обязательно будет, поскольку Ладу оглушили, ударив по голове.

— Здравствуйте, Лада Борисовна, — сказал Потапов. — Здравствуйте, моя милая.

Лада повернула голову, открыла глаза. Улыбнулась, сделала попытку приподняться, но Потапов поспешно сказал:

— Лежите, лежите. Ради бога, лежите.

— Здравствуйте, Игнатий Федотович. Спасибо, что пришли.

— Ну, ну… — засмущался Потапов, достал из кармана плитку шоколада. — Врачи сказали, вам это можно.

— Я сладкоежка, — согласилась Лада.

Потапов присел на край койки.

— Рассказывайте, — попросила Лада.

Покосившись на дверь, которую прикрыл главврач, оставшийся в коридоре, Потапов шепотом сказал:

— Вам нельзя много говорить. И даже много слушать. Если только самым кратким образом. В двух словах. Потом сами дело прочитаете… Засекли мы их с помощью вертолета.

— Кого конкретно? — нетерпеливо спросила Лада.

— Гольцева, Друзенко и Скворцова. Засекли в тот момент, когда они сбросили с обрыва «Москвич». Друзенко приподнял его за правый борт снизу и опрокинул. Точно так он опрокинул машину Сорокалета.

— А за что?

— Гольцев и Друзенко были братья по матери. Мы их по делу ведем, как Друзенко-старший и Друзенко-младший. Отцом Друзенко-старшего был Пеликанов по прозвищу Кардинал, убитый в начале тридцатых годов во время перестрелки с сотрудниками Донугро. Вдова Кардинала вышла замуж, и новый муж по фамилии Друзенко усыновил ее сына.

— Значит, Гольцев и Друзенко — сводные братья.

— Выходит так. Где Друзенко-старший достал документы на имя Гольцева Леонида Марковича, нам пока установить не удалось. Может, убил человека. Может, украл. Может, купил… Во всяком случае, Скворцов, давший откровенные показания, этого не знает…

— Почему убили Сорокалета?

— По непроверенным данным, Сорокалет и был тем таксистом, который 12 июня 1966 года привез Молова и Друзенко-старшего к сберегательной кассе на улице Солнечной… Призыв в армию спас его от внимания правосудия. В армии он повзрослел, поумнел. И решил жить честно. Когда же сестра вышла замуж за Гольцева, поселилась в Ахмедовой Щели, то, вероятно, Сорокалет поверил, что Гольцев тоже решил завязать со своим преступным прошлым. Только так можно объяснить его поведение. Но он ошибался… В совхоз деньги привозят из городского банка. Кассир жила в городе. И потому деньги привозили на такси. Чаще всего это делал Сорокалет. Кассирша знала его сестру, знала его и потому заказывала именно его машину.

Гольцев хотел инсценировать ограбление. Сценарий прост. На двадцать третьем километре Приморского шоссе у Сорокалета якобы глохнет мотор. Он открывает капот, выходит из машины. В этот момент появляются налетчики в масках, угрожая пистолетом, забирают деньги. И скрываются…

— Без кровопролития? — уточнила Лада.

— Да. Первоначальный вариант был именно такой, по словам Скворцова.

— А Гольцев и Друзенко что говорят?

— Изворачиваются. Потом прочитаете дело… Гольцев несколько раз вел с Сорокалетом намекающие разговоры. Но окончательно раскрыл перед ним план в ту злополучную среду четвертого апреля. Сорокалет наотрез отказался участвовать в преступления. И ультимативно потребовал, чтобы Гольцев немедля убрался из Ахмедовой Щели, пригрозив в противном случае сообщить обо всем органам милиции. Тогда Гольцев дал указание убрать Сорокалета. Друзенко на своем трейлере встретил Сорокалета на двадцать третьем километре, выйдя на встречную полосу. Вот почему Сорокалет оказался у бордюра левой полосы. Вместе с Друзенко был Скворцов. Пока Скворцов и Сорокалет разговаривали…

— О чем? — спросила Лада.

— Скворцов от имени Гольцева просил дать ему две недели, чтобы уволиться и уехать, не привлекая внимания. Скворцов уверяет, что ничего не знал о намерениях Друзенко. Словом, пока они разговаривали, Друзенко, благодаря своей необыкновенной силе, приподнял правый борт «Жигулей» и затем опрокинул машину в ущелье. Что касается Георгия Ашотяна, то его несчастье заключалось в том, что это был единственный человек, с кем Сорокалет общался после разговора с Гольцевым. Мало того, он был еще и другом Сорокалета. Гольцев опасался, что Сорокалет мог сообщить Ашотяну об их разговоре… Друзенко убил его, ударив бревном, инсценировав наезд…

— Где же они прятали «Москвич»?

— Нигде. В гараже хозяина, Веселого… Виктора Федоровича. Просто в тот день, когда Крюков осматривал гараж, машина находилась во дворе любовницы Друзенко. Есть там одна не очень путевая вдова… А потом они перегнали ее в гараж. И все. Мы же искали машину где угодно, только не в гараже хозяина… Но я утомил вас, Лада Борисовна. Отдыхайте. Выздоравливайте. Подробности узнаете на работе.

35

В середине мая позвонили из краевой прокуратуры: «Следователем Ивановой заинтересовалась Москва, отдел кадров. Верный симптом скорого перевода…»

Дни грянули солнечные, длинные. Море зеленело свежее, как зелень на городском рынке возле железнодорожного вокзала. Там же на рынке продавалась первая черешня.

Город был разукрашен афишами, извещающими о предстоящем матче на первенство края по футболу между командами «Водник» и «Машзавод». В ресторане «Нептун» по вечерам пел хор цыган.

Над городом и морем летали чайки. Лада никогда не думала, что их может быть так много.

— Да, — сказал Крюков. — В мае здесь всегда птичий базар.

Он был грустен. Казался Ладе похудевшим и осунувшимся.

Они стояли в дальнем конце пристани, выступающей в море вытянутым серым прямоугольником. Справа был пришвартован черно-желтый буксир «Борей», слева — черно-желтый буксир «Орион». С десяток рыболовов, свесив ноги, сидели на самом краю бетона, их бамбуковые удилища настороженно и уныло свисали над водой.

— Я полюбила этот город, — призналась Лада.

— А меня? — тихо и безнадежно спросил Крюков.

Лада остро почувствовала безнадежность вопроса. И не жалость, а радость, спустившаяся к ней так хорошо и внезапно, подсказала ответ:

— И тебя тоже.

Он вздрогнул, как от удара. Покраснел, будто школьник. Тогда, чтобы остудить его, заставить прийти в себя, Лада с улыбкой добавила:

— Наверное.

Но смысловой оттенок, заложенный в последнем слове, не дошел до сознания Крюкова.

— Как же нам быть? Что же нам делать? — отрешенно, словно разговаривая сам с собой, спрашивал он. — Ведь тебе надо ехать в Москву.

— А зачем? — беззаботно пожала плечами она.

— Тебя же переводят! — удивился ее непониманию Крюков.

— Ну и что?

— Ты же на службе.

— Вот об этом я как-то не подумала, — с прежней беззаботностью призналась она. Потом вдруг глаза ее стали серьезными и лицо тоже. Она спросила: — Слушай, а у тебя нет знакомого врача?

— Есть.

— Пусть этот врач даст справку, что мне противопоказана перемена места жительства. Что в результате перенесенного сотрясения мозга я не могу в настоящее время летать на самолете, ездить на поезде и на машине. Я могу только ходить пешком. А пешком до Москвы идти далеко.

— Я достану такую справку, — и он поклялся в этом, произнеся слово «клянусь». Но уже через две-три секунды внезапно сник, и вид у него стал растерянный.

— Что с тобой? — строго, но спокойно спросила Лада.

— Понимаешь. Я достану такую справку. Но ведь это будет неправда.

— Конечно, — согласилась Лада. Взяла его ладонь в свою. Терпеливо и ласково, как маленькому, пояснила: — Это будет та неправда, которую люди поймут и которую простят нам.

Ноябрь 1982 г.

АНАТОЛИЙ СТЕПАНОВ В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ

Тот апрель был чудесен в Москве. Теплый, беспрерывно солнечный, он все свои тридцать дней жил в напряженном предчувствии небывалого майского счастья. Уже дымились набухавшими почками старые деревья вечно молодых московских бульваров для того, чтобы вскоре вместе с победными салютами взорваться ослепительной зеленью листьев.

А теперь быстрей через улицу Горького на просторы самого знаменитого российского тракта.

Со второго этажа сине-голубого троллейбуса армейский капитан рассматривал набегавшее на него Ленинградское шоссе весны 1945 года. Рассматривал с отвычки незнакомый и щемяще родной путь своего детства, своей юности и своей мужской решимости, с которой три года назад в последний раз совершил этот путь от дома к войне.

У остановки «Протезный завод» две веселые тетки помогли ему сойти: капитан был при чемодане и здоровенном вещмешке, а левая его рука действовала плохо.

— Спасибо, сестрички! — крикнул он в уплывающую и закрывающуюся дверь и озабоченно осмотрел себя.

Он был франт. Хорошего тонкого сукна коротенький китель с выпуклой ватной грудью и прямыми ватными плечами, той же материи роскошные бриджи, смятые в гармошку маленькие сапоги дорогого хрома и фуражка, основанием блестящего козырька привычно сидевшая на лихой брови.

Закинув вещмешок за правое плечо и взяв в правую руку чемодан, капитан, скособочась немного, побрел по Шебашевскому переулку. У четырехэтажного красного кирпича здания школы подзадержался.

— Шестьсот сорок вторая, — произнес он с удовольствием знакомые цифры и удивленно дочитал: — Женская!

Обидно было: он, Александр Смирнов, учился в этой школе, а сейчас вот, глядите, женская! Но настроение не испортилось: присвистнув, пошел дальше, прищуренными счастливыми глазами рассматривая и узнавая забытое и вдруг знакомое: маленькие дома, большие деревья, волнистую булыжную мостовую.

Справа беспокойно существовал Инвалидный рынок.

Палатки с непонятным товаром, ряды со скудной снедью — картошка, соленые огурцы, соленая капуста, семечки — и люди, торгующие с рук всем, чем можно было торговать обнищавшему за четыре страшных года человеку.

Капитан свернул к торгующей толпе. У крайнего ряда заметил мешок с семечками, подошел, спросил:

— Почем?

— Двадцать рублей, — сурово ответил красномордый спекулянт.

Капитан поставил чемодан, скинул вещмешок, из нагрудного кармана достал толстую пачку денег, вытянул красную тридцатку и сказал строго.

— Стаканчик-то маловат.

— Стандарт.

— Полтора стакана, — приказал капитан и развернулся к красномордому карманом великолепных своих штанов.

Красномордый посмотрел, наконец, на покупателя и сразу же разглядел иконостас: два Знамени, Отечественной всех степеней, Звездочка, медали… И, почтительно ссыпая в оттянутый им же карман семечки, поинтересовался грустно:

— Давно оттуда?

— Оттуда месяц как, а сегодня прямо с поезда.

Красномордый кивнул на левую руку капитана:

— Где лежал?

— В Смоленске. — Капитан сладострастно потянулся, спросил: — Звать тебя как?

— Петро.

— Вот что, Петя. Я прогуляюсь малость, а ты за вещичками присмотри.

— Слушаюсь, — привычно подчинился Петро, выскочил, скрипя протезом, из ряда, подхватил чемодан, вещмешок и споро припрятал их под прилавок. Капитан слегка кивнул, командирски благодаря, и, шикарно лузгая семечки, двинул в людское море. Он развлекался: щупал перекинутые через чьи-то плечи брюки, листал диковинные книги, рассматривал, присев на корточки, рассыпанные на плащ-палатке металлические финтифлюшки.

То ли мальчик, то ли старичок раскладывал на фанерном обломке три листика. Смятые коробом карты мелькали.

— Отгадай бубновый туз — унесешь рублей картуз! — кричал мальчик-старичок и двигал, вскидывал три карты.

— Хочу рублей картуз, — сказал капитан и вытянул из своей пачки радужную сотенную.

Мальчик-старичок мгновенно показал ему карты и снова замелькал. Помелькав, заявил торжественно:

— Не отгадаешь туза — стольник мой, отгадаешь — триста твои.

— Готовь триста. Отгадал, — лениво сказал капитан и, стремительно вскинув руку, вырвал из рукава старичка спрятанную карту, потом опять не торопясь перевернул карты на фанерке. То были шестерка, девятка, валет.

— Гони три сотни. — Капитан показывал, держа двумя пальцами, бубнового туза.

— Грабят! — тонко завопил мальчик-старичок. И за спиной у капитана с угрозой поинтересовались:

— Ты ще бандитствуешь, офицер?

Тельник под грязной белой рубашкой, а поверх стеганка, косой чубчик под малокозыркой-восьмиклинкой с хвостиком и круглая прыщавая харя с неряшливой молодой щетиной.

— Я тебя не звал, приблатненный, — холодно сказал капитан.

— Вица, он деньги отнять хочет! — проплакал мальчик-старичок.

— Убогого обижаешь! — осудил капитана прыщавый.

— Иди отсюда, пока я из тебя убогого не сделал, — настойчиво посоветовал ему капитан. И мальчику-старичку: — Давай проигрыш!

— Вица, убьет!

— Бандюга! — возликовал прыщавый и слегка толкнул капитана плечом. От неожиданности тот попятился, но тотчас был возвращен на прежнее место: до чрезвычайности похожий на прыщавого, только не прыщавый, был уже за спиной капитана. Тут же их стало четверо. Капитан оглядел их всех и вдруг жестко приказал на отработанном командирском крещендо:

— Солдаты, ко мне!

— Сдрейфил, гад! — выкрикнул прыщавый и замахнулся. Капитан нырком ушел от удара, одним шагом сблизился с прыщавым и ребром ладони врезал ему по шее. Прыщавый еще мягко усаживался на землю, а капитан, мигом развернувшись, уже был лицом к оставшейся троице. Но троица растворилась в толпе, потому что из толпы пробивались к капитану солдаты. Один. Второй. Третий.

Третий, высокий, широкоплечий, с полным бантом ордена Славы, спросил строго:

— Что здесь происходит?

— В три листика играем, — ответил капитан, глядя на то, как мальчик-старичок, склонившись над прыщавым, любопытствовал радостно:

— Больно, Вица, да? Больно?

Прыщавый сидел на земле и ничего не понимал. Подковылял на протезе красномордый Петро — обеспокоенный:

— Ты что шумел, капитан?

— Вещички мои там не уведут? — Капитан нагнулся, поднял оброненного в заварухе бубнового туза, постучал в спину мальчика-старичка пальцем. — Гони проигрыш, убогий.

Мальчик-старичок показал обиженное личико:

— Ты его не угадал, ты его у меня из рукава вырвал!

Солдаты захохотали. Один из них, хохоча, мотал головой, приговаривая:

— Ну, Семеныч, ну, артист!

А высокий добавил как само собой разумеющееся?

— Деньги-то отдать придется.

Семеныч заплакал и полез за пазуху.

— Откуда ты такой лихой, капитан? — осведомился высокий.

— Я-то отсюда. А откуда здесь вся эта шелупонь? — Капитан принял от Семеныча деньги, пересчитал и бережно приложил их к объемистой своей пачке. — Ну, братки, давайте знакомиться. Капитан Смирнов. Смирнов. Смирнов.

Он жал руки, а в ответ неслось:

— Сергей. Борис. Миша. Петро.

А бедный Вица все сидел на земле.

Рынок редел, когда паренек лет шестнадцати, интеллигентный такой паренек, высокий, худенький, складный, с карточной полбуханкой под мышкой, не глядя по сторонам, решительно пересекал его. В крайнем ряду шумели. Паренек посмотрел туда и увидел серьезно загулявшую компанию капитана Смирнова. Пятеро у прилавка, а меж ними бутылка, граненые стаканы, морщинистые соленые огурцы. Мешок с семечками одиноко стоял в стороне. Паренек подошел к нему, застенчиво осведомился:

— Почем семечки?

— Двадцать рублей, — не оборачиваясь, ответил Петро.

— А полстакана можно?

— Клади червонец и сам насыпай.

Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:

— Саша, пойдем домой.

Капитан Саша поднял рассеянные подвыпившие глаза, лицо его дрогнуло, и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:

— Алик? Алька?

Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил Алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих.

— Пусти. Орденами карябаешь. — Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.

— Алик, Алька, — повторил Саша.

— Брат? — поинтересовался высокий широкоплечий Сергей.

— Друг. Вместе книжки читали, — ответил Саша и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: — Где покарябал-то?

— Нигде, — грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, что уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему, невоевавшему, вернулся старший друг — офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочущем аду, а какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.

— Ну, бойцы, расползлись? — понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:

— Завтра вечером всех жду, братки. Мало-Коптевский, два «а», квартира десять.

Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:

— Отдай мои деньги, Сашок.

Саша сморщился, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.

— И чтобы я три листика на рынке не видел.

— А в петельку можно? — почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.

Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Мало-Коптевскому. Обиженный Алик с вещмешком — впереди, Саша с чемоданом — сзади.

Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. Подвыпивший, до слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженых волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.

— Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет! — Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.

— На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.

— А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?

— Ты почему на меня кричишь? — Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него. — Никуда я с тобой не пойду.

Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.

— Извини меня, Саша. Я дурак.

Помолчали. Один — стоя, другой — сидя.

— Мать когда должна быть?

— Знаешь как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва — Владивосток.

— А твои где все?

— Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.

— Дела… — Саша поднялся с чемодана. — Пошли, что ли?

Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Мало-Коптевскому, дом два «а» и два «б». Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.

— Евдокия Дмитриевна, живая! — удивился Саша.

— Живая, Санек, живая! — весело подтвердила факт своего существования старушка.

— Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!

— Огорчаешься, значит, что я не померла?

— Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.

Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.

Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора — все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.

— Пошли в дом, — предложил Алик.

— Обожди. — Оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю, стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. «Саша» — было вырезано в доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе: — Я дома.

И дома, в узкой вытянутой комнате с одним окном, все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна и Сашин диван за шкафом.

Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.

Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду осветилась разноцветьем, и тут же донеслось озорное детское «ура!». И снова залп.

Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:

— Это что такое?

— Салют! Наши город взяли!

— Какой город-то?

— Большой! Двадцать залпов! — объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.


В восемь утра Алик барабанил в Сашино окно и декламировал:

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!

Саша как был в трусах подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:

— Который час?

— Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!

— Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, — мрачно отметил Саша.

— Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил, кастрюля у меня под подушкой. Подсолнечное масло и капуста на столе.

— Ваши когда появятся?

— А я знаю? Я доктор? Я их неделями не вижу.

— Ах, а мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!

— Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.

— Бывай, двоечник!

Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, поинтересовался:

— На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?

— Ты же все равно припрешься, — безнадежно догадался Саша.

— Приглашенье с благодарностью принимаю! И уж будь уверен — много пить тебе не дам! — издалека почти пропел Алик и исчез. Саша сморщил нос от счастья и стал одеваться.

То был его второй дом. Сюда он первый раз вошел пятнадцатилетним подростком, влюбленным в старшую сестру Алика Ларису. Потом он полюбил их всех, а Ларка стала просто хорошим дружком. Безотцовщина, шпана, он, таясь и стесняясь, признал для себя в Иване Павловиче тот мужской отцовский авторитет, без которого так часто ломается мальчишеская душа.

Саша осмотрел обе комнаты. Чистенько, уютно, бедновато. Книг, правда, много. Он подошел к полкам, ласково погладил коленкоровые корешки. Что спасло его от уголовщины? Вот этот дом и книги из этого дома.

Под Алькиной подушкой он нашел завернутую в полотенце и запеленутую в газету кастрюлю. Развернул ее и открыл крышку. От картошки пошел легкий пар и дьявольский аромат.


Бритый, умытый, сытый, с оранжевым томиком «Водителей фрегатов» в руке, он не спеша шествовал пустынным Амбулаторным к Тимирязевскому лесу. В коломянковых брюках, в вельветовой довоенной курточке боевой капитан стал юнцом. Студент-первокурсник по виду.

Саша вышел к путям Московско-Рижской железной дороги и только переступил первый рельс, как раздалось:

— Стой! И назад! Прохода нет!

Солдатик с длинной винтовкой наперевес грозно глядел на него.

— А как к лесу пройти? — недоуменно спросил Саша.

— В обход! — И все тут. В обход так в обход. Саша пошел в обход. У платформы Красный Балтиец тропинка к лесу была просто перекрыта могучей рогаткой из колючей проволоки. Пришлось возвращаться назад.

Лишь через Большой Коптевский проход был открыт. Перейдя пути, Саша поднялся на высокую опушку леса. Опушку грело скромное апрельское солнце, и потому отсюда не хотелось уходить. Саша нашел кучу нешкуреных сосновых бревен, уселся, предварительно рукой проверив чистоту округлой поверхности, на теплый янтарный ствол и огляделся. Вдали и внизу, забитые десятками вагонов, были разъездные пути, по которым безнадежно и бестолково мыкалась маневровая «овечка».

— Отдыхаем, Сашок? — задали вопрос за спиной. Саша обернулся.

С ведром в руках стоял мальчик-старичок Семеныч и улыбался.

— А ты все трудишься. Апрель, а ты уже по грибы…

— Мои грибы для согрева костей. — Семеныч наклонил полузаполненное ведро с угольной крошкой. — Ты-то при паровом, а мне печь топить надо.

— И пускают к путям?

— Так кто ж к добру пустит? Ох и добра здесь! Туда, — Семеныч махнул, рукой на запад, — продовольствие и боеприпасы, оттуда — и станки, и мануфактура, и бог знает что! Государственные трофеи. Ты-то трофеев много привез?

— Где уголь берешь? — Про трофеи Саша будто и не слышал.

— На выезде, у бункеров. Паровозам крошка ни к чему, а мне как раз.

— И разрешают?

— Разрешают, Саша, разрешают. Допросил? Тогда я пойду.

Он взглянул на Сашу немигающими осторожными насмешливыми глазами. Старичок как старичок. В стеганке, в жеваной полосатой рубашке, в штанах из чертовой кожи, заправленных в кирзу. Саша ответил пугающим (он это знал) взглядом не то сквозь, не то мимо и апатично зевнул. Но Семеныч не убоялся и, мягко улыбнувшись, еще раз предопределил свой уход вопросительно:

— Так я пошел?

Он ушел. Саша вздохнул жалобно и раскрыл «Водителей фрегатов». С гравюры на него грозно, совсем как тот путейский часовой, смотрел неистовый искатель Джеймс Кук.


— А ты убивал? — жестко спросил Сергей.

— Что ты орешь? Приходилось, конечно. На то война. — Саша потянулся к шикарной пачке «Герцеговины Флор», достал длинную папиросу. За обильным и даже изысканным столом — ветчина, икра, рыба, колбасы — сидели Саша, Сергей, Петро, совсем пьяненький Миша и внимательный Алик. Допущенный в мир воинов, он хотел знать все, что было там.

— Три с лишним года ты убивал. И научился это делать. До войны что у тебя было? Семь классов? Ремеслуха?

— Я вечернюю десятилетку закончил, — обиженно похвалился Саша.

— Все начато, ничего не кончено и уже все забыто, — настырно вещал Сергей. — Значит, новую жизнь начинать от печки. А годиков тебе много…

— Ему всего двадцать два года, — вмешался в разговор Алик.

— Военные один за пять идут, мальчик. И выходит, что ему сильно за тридцать. И запросы офицерские. От пачки, что вчера была, после коммерческого магазина много ли осталось?

— По аттестату выкупить, — признался Саша.

— Во! А в пачке той полугодовое капитанское жалованье, которого скоро у тебя не будет. Ты не кадровый. Долечат руку и быстренько демобилизуют. По-хорошему бы — пенсию тебе надо, потому что жизнь свою ты прожил и работу до конца исполнил на войне.

— Война не жизнь, — горько возразил Саша.

— Это сейчас по горячке тебе так кажется. Пройдет время, и ты будешь ее вспоминать как единственное, что было.

— Правда твоя, Серега, — вставил, наконец, слово Петро. — Я второй год на гражданке, а так тоскую! Что я без тех своих ребят? Перекупщик, спекулянт.

— Вот твоя судьба, Саша! — Сергей безжалостно указал на Петра.

Алик вдруг представил Сашу в рядах Инвалидного рынка, полупьяного, развязно зазывающего покупателей к мешку гнилых семечек, и, не скрывая гневной ярости, решительно встал.

— А я знаю, что Сашу ждет новая и прекрасная жизнь! Ну, а вы… — Алик ненавистно посмотрел на Сергея. — Вы, если считаете, что жизнь уже прожили, можете просить пенсию.

— Мне ее не надо просить, паренек… — начал Сергей, но Алик перебил:

— Меня зовут Александр. Или Алик, если хотите.

— Мне не надо ее просить, Алик. Мне ее уже дали, — тихо проговорил Сергей и, вытащив из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист плотной официальной бумаги, положил его на стол.

Саша развернул бумагу, почитал. Отложил в сторону, спросил тоскливо:

— Как же ты так, Сережа?

— А так… под Яссами. Мы вперед, а мина сзади… Когда очнулся в медсанбате, врачи очень удивились.

— Можно мне? — спросил Алик у Сергея. Тот кивнул, и Алик притянул к себе лист. Прочел, поднял голову. — Сергей… извините, не знаю вашего отчества…

— Бумагу прочел, а отчества не увидел?

— Я там другое читал.

— Васильевич. Сергей Васильевич Одинцов. Запомнил?

— Сергей Васильевич, и этот осколок может сдвинуться с места?

— В любую минуту. Полсантиметра в сторону — и привет вам от Одинцова.

Этот человек имел право говорить любые слова. Этот человек не имел будущего и мог плохо думать о будущем других, потому что это смягчало ощущение близкого своего небытия. Этот живой еще человек своей неосуществленной пока смертью подарил ему, сопливому мальчишке, жизнь, которую еще надо осуществить. Алик бережно положил бумагу на стол.

Пьяненький Миша тоже посмотрел бумагу и протрезвел слегка. Петро встал, разлил всем, поднял рюмку:

— Я эти бумаги читал. Давайте, солдаты, выпьем.

Поднялся и Сергей:

— Ну, за то, чтобы я не отдал концы сегодня. Чтобы Сашкин праздник не испортить.


Праздник испортить постарались другие: издалека донесся длинный звук винтовочного выстрела. И немного погодя второй. Все, как по команде, поставили рюмки на стол. Саша, на ходу сорвав китель со стула, от дверей приказал:

— За мной!

Понимающие в выстрелах, они знали, куда бежать. Бежали впятером. Но Петро на протезе скоро отстал. Бежали вчетвером. Но пьяненький Миша споткнулся и упал. Бежали втроем. И тут Саша вспомнил:

— Серега, не торопись!

— Я сегодня не помру, Сашок, — пообещал Сергей, не отставая.

Они были у цели: невдалеке моталось во тьме узкое лезвие электрического луча. Кто-то орудовал сильным батарейным фонарем.

Саша остановился. Он узнал место. Сегодня утром его здесь окликнул часовой.

— Кто здесь? — настороженно спросили из темноты, и луч высветил Сашу, Сергея и Алика, поочередно ударяя их по глазам.

— Солдаты, — ответил Сергей и добавил: — Помощь не нужна?

К ним подошел немолодой старшина железнодорожной охраны.

— Мне пока не нужно… — сказал он и перевел луч фонаря вниз вправо. — А ему… тоже вроде не надо бы.

Перевернутый на спину, лежал на черной железнодорожной земле прыщавый Вица с темно-красным бугром вместо левого глаза.

— Четко исполнено, — задумчиво констатировал Саша.

— Я хотел по ногам и целился по ногам, а вон как вышло… — из тьмы появился часовой. Не тот, что был утром, но такой же молоденький. Чуть старше Алика. Он всхлипывал.

— Дело твое такое, стражник, стрелять, если непорядок, — ободряюще заметил Сергей.

— Я три раза крикнул «Стой!», а они… их двое было… наоборот, побежали. Я в воздух выстрелил, а потом хотел по ногам, — захлебываясь, все объяснял, объяснял солдатик.

— Что ты оправдываешься? — перебил старшина. — Ты по уставу действовал.

Взревели моторы в Амбулаторном и, светя прорезями затемненных фар, примчались и замерли два «харлея» милицейской раскраски и черная «эмка». Из «эмки» кто-то грузно выпрыгнул, и командирский голос распорядился:

— Докладывайте.

— Товарищ подполковник! — Старшина, непонятно как узнавший звание начальника, докладывал громко и без лишних слов. — Воспользовавшись темнотой, двое неизвестных пытались проникнуть в охраняемый вагон. Часовой Хрисанов заметил их и трижды криком «Стой!» предложил остановиться. Но эти двое пытались скрыться. Тогда Хрисанов, один раз выстрелив в воздух, вторым — прицельным — выстрелом застрелил одного из них.

Старшина вновь осветил Вицу.

— Четко исполнено, — повторил Сашины слова подполковник, а часовой попытался повторить свое:

— Я хотел по ногам…

— Да помолчи ты! — перебил его старшина.

— Что в вагоне, который они пытались грабить? — спросил подполковник.

— Особо важный груз! — бойко ответил старшина.

— Диспетчер! — требовательно крикнул подполковник.

— Здесь я, — отозвался недовольный голос.

— Что в вагоне, диспетчер?

— Ручные гранаты. С утренним составом должны уйти.

Подполковник весело присвистнул и потребовал:

— Освети-ка его еще разок, старшина.

Опять был распростертый Вица.

— Кто его знает? — спросил подполковник.

— На нашем рынке ошивался. Кусочник. Кличка Вица, — спокойно ответил Сергей. Он уже отдышался и был ровен, невозмутим, полон достоинства.

— Хотел бы я знать, зачем кусочнику гранаты… — Подполковник сел на корточки и стал рассматривать Вицу.

— А может, что им нужно было, вовсе и не в этом вагоне… — задумчиво произнес Саша.

— Отвлекающий маневр? — Подполковник тут же встал. — Диспетчер, что может представлять интерес для грабителей?

— На шестом пути десять ящиков со швейцарскими часами.

— Пошли! — приказал подполковник, и все торопливо зашагали, спотыкаясь о рельсы. Вагон на шестом пути встретил их распахнутыми дверями.

— Ну, Сашок, ты похлеще любого милиционера! — весело удивился Сергей.

— Я офицер-десантник, Сергей, — серьезно ответил Саша.

— Позавчера двадцать мешков риса, а сегодня часы… — растерянно констатировал старшина.

— Вам было приказано усилить охрану, — холодно напомнил подполковник.

Старшина удрученно развел руками:

— Да усилили, усилили! Два дополнительных поста. А на большее людей нет.

— Может, ты к ним на временную работенку определишься? — насмешливо предложил Саше Сергей.

— Старшина! — вдруг взревел подполковник. — Почему посторонние в запретной зоне? Убрать немедленно!

Взревел и старшина:

— Хрисанов! Проводить посторонних граждан!

Солдатик потянулся к плечу, чтобы снять винтовку, но вспомнив, что делает она, снятая с плеча, просто махнул рукой Сергею, Саше и Алику и пригласил:

— Пошли, что ли?

В Амбулаторном их ждали Петро и Миша.

— Ну, что там? — поинтересовался Петре.

— Человека убили, — ответил Алик с горечью и болью.


Все субботнее утро Саша бесцельно бродил по пустырям — прогуливался. Посматривал, поплевывал, посвистывал до часу дня, а потом неспешно направился к школе, в которой учился Алик.

Он сидел на лавочке в школьном палисаднике и ждал, когда в 145-й школе прозвенит последний звонок. Он зазвенел, наконец, и его тут же сопроводил глухой могучий рев сотен здоровых детских и юношеских глоток. Звонок скоро затих, а рев нет. Он стал пронзительней и громче, потому что двери школы распахнулись и орда пацанов, не прекращающих орать, вырвалась на долгожданную волю. Старшеклассники выходили степенней, беседуя и прощаясь. Вот уже и нет никого. Наконец, появился еще один — последний, видимо, большой школьный начальник, так как вышел он вместе с учительницей и беседовал с ней на равных.

— Паренек! — обратился к нему Саша. — Не скажешь, куда десятый провалился?

— Извините, — вежливо попросил прощения у учительницы большой начальник и только после этого подробно объяснил Саше: — У десятиклассников сегодня вместо физкультуры и военного дела футбольный матч с госпиталем на поле МТЭИ. Здесь недалеко, через пустырь и…

— Спасибо, знаю, — невоспитанно прервал его Саша. И, поднявшись, зашагал к пустырю.

Школьный рев после отвального звонка, по сравнению с тем, что он услышал, подходя к футбольному полю, был просто детским писком.

Вот это был футбол! Раненые с мелкими телесными дефектами сражались на поле как львы. Раненые с существенными телесными дефектами, окружившие футбольное ристалище, оглушительно болели. То был несдерживаемый восторг молодости, уверенной теперь в своей нескончаемости.

Раздвигая полосатые пижамные спины, Саша прорвался к кромке поля, уселся у полустертой меловой черты и глянул на футбол. Нет, и десятиклассники были не подарок в своем стремлении доказать, что они настоящие мужчины. Нашла коса на камень.

Саша отыскал на поле Алика. Сделать это было нетрудно: Алик был лучшим. Легкий, координированный, быстрый, он непринужденно работал с мячом и, прекрасно видя игру, умело и точно распасовывал. От желания играть рядом с ним Саша страстно засопел и спросил у соседа с костылем:

— Какой счет?

— Два — два! — ответил тот, не отрывая взгляда от поля.

— Осталось сколько?

— Десять минут! — злобно проорал сосед, потому что видел, как Алик, набрав скорость, приближался к линии штрафной. — Да прикройте же его!

Но то был бесполезный крик. Обыграв в штрафной троих, Алик, падая, со штыка пустил мяч мимо выбегавшего вратаря. Тогда, забивая гол, не впадали в замысловато экстатическое ликование. Хмуро глядя в землю, Алик солидной трусцой направился к центру. Но до конца матча еще оставалось время, и легкораненые бойцы ринулись в последний бой. Мяч уже не уходил с половины поля десятиклассников. И когда до конца осталась одна минута, свершилось: пас, второй, навес во вратарскую, и громадный мужик с перевязанной рукой послал головой мяч в сетку ворот. Через несколько секунд судья в гипсовом корсете длинным свистком определил конец игры.

Волна пижам захлестнула футбольное поле, подхватила богатыря, спасшего солдатскую честь, и с яростным «ура!» понесла его как знамя.

Мимо Саши шла понурая цепочка потных и недовольных десятиклассников.

— Алик! — позвал Саша.

Алик обернулся, узнал, заулыбался приветливо:

— Саша, ты меня ждешь?

— Кончилась трудовая неделя? Пошли домой.

Они пошли. Саша грустно сказал:

— Все-таки жалко, что девочки отдельно учатся.

— А зачем тебе девочки?

— Влюбиться хочу, Алька!

— В школьницу?

— Почему в школьницу? В кого-нибудь. Чтобы сердце обмирало при виде ее, чтобы я на свидания с букетами ходил! — И закончил неожиданно. — Неспокойно мне, муторно, Алик.

— Это от безделья, — безоговорочно решил Алик.

— Еще что скажешь? — поинтересовался Саша.

— А что мне говорить? Тебе Сергей Васильевич все сказал. И если ты немедленно, с завтрашнего дня не займешься каким-нибудь делом, все будет так, как он предсказывал.

Саша послушал, подмигнул хитрым левым глазом и снисходительно поведал Алику:

— Мое дело сейчас — в тихом поле лежать и слушать, как птицы поют.

— Так сделай хоть это!

— Далеко до поля-то. На электричке ехать надо.

— Лень?

— Ага.

— Так нельзя, Саша… — опять строго начал Алик.

— Алик, все! — предостерегающе перебил его Саша и направился к школьному двору. Алик шел за ним. Они пересекли пустырь.

— Чей это сарай? — спросил Саша, кивнув в сторону полуразрушенного каменного строения.

— Ничей. Раньше здесь трансформаторная будка была.

— А что здесь грузовики делают? — Саша рассматривал отчетливый след автомобильных колес.

— Развернулся какой-нибудь случайный.

— Ну и черт с ним. Что делать будем?

— Саша… — опять строго начал Алик, но Саша снова перебил его:

— Ничего не говори, ладно? Лучше стихи почитай.

— Хорошо, — согласился Алик. Подумал немного и:

Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор — золото лимонов.
Случайно к нам заходят корабли.
И рельсы груз проносят по привычке;
Пересчитай людей моей земли —
И сколько мертвых встанет в перекличке.
Но всем торжественно пренебрежем.
Нож сломанный в работе не годится,
Но этим черным сломанным ножом
Разрезаны бессмертные страницы.
Помолчали. Потом Саша остановился, положил Алику руки на плечи:

— Я не сломанный, Алик.


Был мутный рассвет в тихих переулках. Покойно было, безлюдно. Саша гулял в эту пору. Он миновал школьный двор, вышел на пустырь и, фланируя, направился к бывшей трансформаторной будке. У раздрызганного проема, в котором когда-то, видимо, существовала дверь, он остановился, закурил, старательно закрывая спиной спичечный огонек от возможного ветра, и одновременно осмотрелся вокруг. Никого не было. Он проник в будку.

Запустенье и грязь. Битый кирпич, битое стекло, ржавая проволока, человеческие испражнения, веревки прошлогодней картофельной ботвы. Но Саша не собирался отсюда уходить: покуривая, он изучал помещение.

Чуть возвышавшийся левый угол, в котором и ботвы было поболее, привлек его внимание. Носком сапога отбросив ботву, он, широко расставив ноги, покачался из стороны в сторону, резко перемещая центр тяжести справа налево и слева направо. Почувствовав нечто, ногами раскидал неопрятный песок… Под песком была обитая жестью крышка. За край рванул ее. Под крышкой лежали плотно набитые чистые мешки. Рывком Саша поставил один из них на попа, растянул узел. В мешке был рис.

Так же не торопясь Саша проделал всю операцию в обратном порядке: завязал мешок, уложил его, прикрыл крышкой, набросал песок и засыпал ботвой.

Выйдя из будки, он снова закурил. Пусто, как в Сахаре. Прогулочным шагом он удалялся с пустыря.

В своем дворе он передвигался бегом. Подбежав к дому два, Саша по пожарной лестнице поднялся до второго этажа, твердым своим указательным пальцем раскрыл створки ближайшего окна, легко ступил с лестничной перекладины на подоконник и, усевшись на него, распахнул плотно сдвинутые занавески. И тут же раздался отчаянный женский крик.

Забившись в угол кровати и прикрываясь одеялом, на Сашу смотрела круглыми глазами хорошенькая румяная девушка.

— Ларка! — обрадованно прошептал Саша, но сейчас же обеспокоенно поинтересовался: — А Алик где?

— Что там происходит, Лариса? — раздался из-за стены встревоженный и сонный могучий женский голос.

— Таракана увидела! — криком ответила Лариса и скорчила Саше рожу.

— О господи, какая дуреха, — сказали за стеной, и слышно было, как взвизгнули кроватные пружины. Лариса и Саша помирали от беспричинного и беззвучного смеха. Высмеялись, наконец, и стали рассматривать друг друга. Уже взрослые, совсем взрослые. Лариса провожала на фронт мальчишку, а Саша тогда расставался с девчонкой, дружком-приятелем, которую два последних предвоенных года защищал и оберегал как старший брат.

— Санька, ухажер ты мой прекрасный! — тихо-тихо сказала Лариса, выпросталась из-под одеяла и, как была в одной комбинации, подошла к Саше, взяла за уши, поцеловала в губы. Он ласково погладил ее по волосам, откинулся, рассматривая, и вдруг страшно возмутился:

— Да прикройся ты, наконец! Мужчина же я все-таки!

— Какой ты мужчина! — возразила Лариса, но в халатик влезла.

— А хороша, чертовка! — восхитился Саша. — Выходи за меня замуж.

— Опоздал. У меня жених есть.

— Вот такие вы все. Не дождалась!

— А ты мне предложение делал?

Они шипели, как змеи.

— Сейчас сделаю предложение. В ресторан со мной пойдешь отметить нашу встречу?

— Замуж не пойду, а в ресторан пойду.

— Тогда буди Алика. Я его внизу жду. До вечера, чужая невеста.

Он исчез как появился — в одно мгновение.

А Лариса легла в кровать, закинула руки за голову и медленно, долго улыбнулась. То было сестринское счастье: вернулся дворовый атаман, вернулся живым солдат, победил смерть ее старший брат, воевавший за нее.

Алик вышел мрачный, обиженный, заспанный.

— Выспаться не дал, — забурчал он, — а у меня сегодня тренировка.

— Какая еще тренировка? — удивился Саша.

— По боксу. И вообще, поосторожней со мной. Имеешь дело с чемпионом Москвы среди юношей.

— Да ну! — восхитился Саша, сделал молниеносную подсечку, и чемпион Москвы оказался на земле.

Алик встал, тщательно отряхнулся, сказал безразлично:

— Имей в виду — в следующий раз отвечу.

— Мы с рогами, — понял Саша. — Ну, ладно, прости. Мне помощь твоя нужна. Штуку одну донести. Была бы левая в порядке, сам справился, а то…

Он продемонстрировал левую. Сгибалась она действительно плохо.

— О чем речь, Саша!

— Тогда пошли. — У будки Саша сказал: — Подожди меня здесь. И посмотри. Кого увидишь — свистни. — И скрылся в проеме.

Алик прогуливался, посматривая. Светило низкое-низкое солнце, воздух был неподвижен и по-летнему тепл. В близких зарослях полураспустившейся акации чирикали неизвестные пичуги. Томно было, прекрасно. И безлюдно. Вышел Саша.

— Никого?

— Никого.

Тогда Саша за воротник вытащил из будки тугой мешок.

— Закинь мне его на плечо.

— Что это, Саша?

— Рис.

— Откуда?

— Отсюда.

— А сюда откуда?

— Оттуда, — раздраженно окончил диалог Саша.

Саша брал чужое, Саша присваивал не свое. Это было ужасно, отвратительно, противоестественно. Алик хотел сказать все это вслух, но вдруг поймал мутный Сашин взгляд — как бы сквозь и мимо.

Ничего не говоря, Алик ухватился за нижние углы мешка. Держась правой рукой за горловину, Саша подсел, и они вдвоем ловко вскинули увесистый мешок на Сашино плечо.

— Порядок! — одобрил Саша.

— Я тебе больше не нужен? — холодно осведомился Алик.

Саша через левое плечо серьезно посмотрел на него, ответил:

— Нужен. Пока до рынка дойду, раза три плечо менять придется.

А у рынка вовсю шуровал народ: воскресенье, базарный день, барахолка. Раздвигая мешком плотные ряды, порядком взмокший, Саша и идущий следом Алик прорвались, наконец, к ряду, где царствовал Петро. Саша скинул мешок, достал носовой платок, вытер лицо, высморкался.

— Я тебе больше не нужен? — опять спросил Алик.

— В баню пойдем.

— У меня тренировка, — сказал Алик, повернулся и пошел.

Саша рассматривал его осуждающую спину, когда подковылял Петро.

— Привет, Сашок, что это у тебя?

Саша лихо хлопнул по упитанному мешочному торсу:

— Почем сегодня рис?

— Красненькая стакан…

— Весь мешок оптом за сколько возьмут?

— Любая половина.

— Зови перекупщика, Петро!


Вас не забыть, московские бани военных лет. Гостеприимно принимая в свои жаркие чертоги вечно мерзнувших от постоянной голодухи москвичей, вы вместе с городской пылью и заводской копотью смывали с них усталость и тоску, равнодушие и тревогу.

И вас не забыть, коричнево-зеленые, размером меньше спичечного коробка, кубики мыла, от которых волосы становились легкими, а отмытая кожа чисто поскрипывала под растирающей ее ладонью.

Саша отстоял длинные очереди в Песчаные бани. Очередь за билетами. Очередь за кубиками мыла. Очередь в раздевалку. Он разделся, обнажил молодое, сильное, в многих местах изуродованное железом тело и вошел в мыльную.

Он тщательно мылился большой мочалкой…

Он темпераментно хлестал себя веником…

И опять неистово тер себя грубым лыком…

Он отмывался.


Саша брился, когда отражением в зеркале мелькнуло за серым вечерним окном чье-то лицо. Саша стремительно развернулся. На него грустно и внимательно смотрел Сергей.

— В дверь заходи! — недовольно посоветовал Саша.

Сергей стоял в дверях.

— Зачем ты это делаешь, Сашок?

— Что я делаю? — поинтересовался Саша, озабоченно оценивая в зеркале качество своей парикмахерской работы и выражение Серегиного лица. С грустным всепониманием старшего Сергей неохотно усмехнулся и прямо спросил:

— Где ты взял этот рис?

— Какой рис? — Саша решительно захлопнул походное свое зеркало и мокрым полотенцем вытер лицо.

— Хватит придуриваться. Откуда у тебя рис?

Саша налил в ладонь одеколона, зажмурившись, умылся из горсти, охнул, открыл глаза и весело встал:

— Нашел.

— Где?

— Ну ладно, Серега! Был рис и нет риса!

— Ты украл его. — Сергей сел за стол и стал рассматривать свои руки.

— Я нашел этот рис, — раздраженно повторил Саша. — Еще чего?

— Больше ничего.

Накатывала волна командирского гнева, и Саша, не сдерживаясь, жестко и повелительно предложил младшему по званию:

— Тогда вы свободны, сержант, можете идти.

— Я не сержант. Я — инвалид, — тихо напомнил Сергей. От этого напоминания нехорошо стало Саше. И он уже попросил, скрывая, что просит:

— Не лезь в мои дела, Серега. Договорились?

— Не договорились. — Сергей поднялся. — Но, в общем, твои дела — это твои дела. Самому делать, самому и отвечать…

— Извини. Я спешу. Меня девушка ждет, — прервал его Саша.

Сергей подошел к нему, взял за плечи:

— Не делай этого, Сашок.

— Что не делать-то? С девушкой в ресторан не идти, что ли?

Рассмотрев сердитые Сашины глаза, Сергей засмеялся, ласково толкнул в грудь и решил:

— Ох, и дурачок же ты! Мальчишка! Ну, иди в ресторан. Девушка ждет.

Но сначала он ждал девушку, отутюженный, начищенный, надраенный, при всех регалиях лихой капитан. Он стоял посреди двора и, ожидая Ларису, беспрерывно здоровался со знакомыми. Лариса изредка поглядывала в окно на эту прелестную картину, одевалась и причесывалась не торопясь. Последний раз рассмотрев в зеркале и платье с плечами, и прическу валиком, и себя — хорошенькую, яркую, озорную, — она королевой явила себя двору. И фронтовой принц по достоинству оценил стать и наряд своей королевы.

— Нет слов, — потрясенно произнес он и от избытка чувств ударил себя кулаком в грудь. Ордена и медали зазвенели.


Музыканты истово играли довоенное танго, и однорукий певец вместе с оркестром душевно рассказывал:

Утомленное солнце нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
Лариса и Саша устроились за отдельным столиком у стены в ресторане «Астория» и в ожидании заказа глядели на жующих и танцующих. Были здесь всякие. Свой брат фронтовой офицер догуливал отпускные, усталые спокойные люди молча отдыхали, молодые компании озабоченно и, как им казалось, незаметно подсчитывали деньги для оплаты неминуемого и астрономического счета. А плотные коротенькие людишки без возраста гусарски прожигали жизнь: демонстративно разговаривали на весь зал, громко чокались, залихватски взвизгивали в танце. И дамы при них были плотные, небольшие, чрезвычайно энергичные — все, как одна, блондинки.

— Откуда у этой сволочи деньги? — вяло спросил Саша.

— Откуда деньги у сволочи, ясно. Вот у тебя откуда?

— У меня по случаю.

— Это по какому еще случаю?

— По случаю того, что я живой с войны вернулся.

— Темнишь?

— Темню.

— Так надо?

— Надо, Лара.

— Ну ладно, о себе не хочешь, говори обо мне. Хорошее.

Саша откинулся в кресле, слегка опустил веки и начал:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Он замолк. Лариса погладила его руку, лежавшую на столе.

— Господи, как хорошо! — И догадалась вдруг: — Это правда, Саня?

— Нет, — Саша помотал головой, засмеялся. — Хотелось бы, но нет.

— И слава богу, — облегченно решила Лариса. — Я в этом году медицинский уже кончаю. А что ты в мирной жизни делать собираешься?

— Осенью в педагогический поступать буду.

— А не скучно учителем?

— Ты вон как Пушкина слушала. А пацаны?

Заказ все не несли. Опять заиграл оркестр, и опять танго.

— Потанцуем? — предложила Лариса.

Плотное стадо танцующих прижало их друг к другу, и Саша ощутил рядом с собой женщину, близость которой волновала.

— Нет, все-таки ты мне нравишься, — шепнул он ей на ухо.

Лариса вывела его из толпы, отодвинулась и сказала решительно:

— Не глупи, Санек. Потом самому стыдно будет.

— Мы же танцевали.

— Это я танцевала.

— А я?

— А ты слюни пускал. Пошли на место.

У их столика орудовал официант. Они уселись и дождались его ухода. Саша разлил по рюмкам, поднял свою, посмотрел на Ларису сквозь хрусталь и коньяк. Сказал виновато:

— Ты извини меня, Лариса.

— Не извиню.

— Почему? — тупо осведомился он.

Лариса улыбнулась и подняла свою рюмку.

— Я тост про тебя скажу, дурачок. — Она вздохнула и произнесла серьезно: — За тебя, Саня. За мальчишку, с которым прошло мое детство, за солдата, который нас всех спас. За тебя, Саня.

Выпила, сморщилась и с удовольствием стала есть хорошую еду. Молодые, здоровые, вечно полуголодные по военным временам, они жадно насыщались, не стесняясь этого. Вновь пришла музыка, и с музыкой пришел элегантный гражданин, который, склонив голову, рассеченную косым пробором, перед Ларисой, обратился к Саше:

— Разрешите пригласить вашу даму на танец?

— Вот как надо! — назидательно сказала Лариса. — Разрешишь?

— Разрешаю, — важно ответил Саша.

Красиво танцевали элегантный гражданин и Лариса. Покуривая, сытый Саша благодушно следил за ними. Рядом поинтересовались:

— Гуляешь, Сашок?

На Ларисином стуле сидел мальчик-старичок Семеныч и хихикал. Был он в очень приличной темной тройке, галстуке, брит, мыт, причесан и в обстановке вечернего ресторана вполне мог сойти за пожилого интеллигента.

— Ну-ка встань, фармазон, — приказал Саша. — На этом месте хороший человек сидит.

По-прежнему улыбаясь, Семеныч послушно встал.

— Коммерцией занялся, и сразу денежки появились. Но торгуешь ты, Саша, плохо. Разве можно товар за полцены отдавать?

— Тебя рядом не было. А кроме тебя кто умный совет даст?

— Именно. А почему не было? Прогнал ты меня с рынка. — Семеныч сделал огорченное лицо, осмотрел купеческий блеск зала. — Теперь приходится здесь время проводить.

— Куски подхватываешь?

— Точно сказал — куски. Которые пожирнее. Ну, я пойду, а то вон твою мамзель ведут. Если что у тебя появится, могу способствовать. А найти меня легко: с девяти вечера я всегда здесь.

Семеныч сделал ручкой и удалился. Элегантный мужчина подвел Ларису, подождал, пока она усядется, молча поклонился Саше и отошел.

— Уф, устала! Давай мороженого! — откинувшись в кресле, потребовала Лариса.

Тут же возник официант. Не глядя на него, Саша распорядился:

— Две порции мороженого и счет!

Он не смотрел на официанта, потому что следил, как Семеныч, сунув своему официанту в карман комок денег, направился к выходу.

— И то верно! — поддержала Сашино требование Лариса. — Хорошенького понемножку. Завтра мне ни свет ни заря в Мытищи на неделю. Горшки за вашим братом раненым выносить.

Ресторан провожал их утесовской «Улицей»:

С боем взяли город Брест, город весь прошли
И последней улицы название прочли…
Они прошагали безмолвный свой двор, вошли в Ларисин подъезд и по деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа, и под ее лечебным светом Лариса, поднявшись на цыпочки, поцеловала Сашу в щеку.

— Спасибо, Саня.

Не замечаемый ими, опершись о косяк, стоял в черном проеме коридорной двери Алик. Он весь вечер ждал Сашу. Ждал, что тот придет, объяснит и объяснения эти все возвратят на свои места: и его, Алика, обожающее уважение к Саше, и Сашину привязанность к нему, и их безмерно откровенные нескончаемые разговоры и общие прекрасные стихи, написанные другими людьми, но объединяющие их души. Он ждал, а в это время Саша с Ларисой в ресторане безмятежно пил водку на ворованные деньги.

— Нашла с кем целоваться, — презрительно сказал Алик.

— Тебя не спросила, — издевательски ответила Лариса и, проскользнув мимо Алика, исчезла во тьме.

— Ты что развонялся, сопляк? — злобно и гадко сказал Саша. Изменившись в лице, Алик сделал стремительный шаг вперед и неуловимо ударил Сашу в челюсть правым крюком. Глухо считая ступеньки, Саша скатился на межэтажную площадку. Мгновенье посидел, ничего не понимая, затем вскочил, рванулся наверх. Но было поздно: отчетливо звякнул наброшенный крючок. Держась за перила, Саша медленно пошел вниз, озабоченно ощупывая челюсть.

У себя в комнате он спустил бумажную светомаскировочную штору и включил свет. Не спеша снял кителек, замечательные свои бриджи и хромовые сапожки. Из вещмешка извлек комплект ха-бе бе-у, яловые сапоги, сильно бывшую в употреблении ушанку. Переодевшись, влез в ловкую телогрейку, перепоясался. Несколько раз подпрыгнул, проверяя себя на стук и бряк. Присел на стул, посидел перед дорогой, встал, выключил электричество и растворился во тьме.

Обнаружился Саша на знакомом пустыре. У школьного забора он постоял, прислушиваясь и присматриваясь, а затем быстро и неслышно прошел к трансформаторной будке. Обогнул ее и, уже не торопясь, направился к недалеким зарослям акации.

В кустах он отыскал место поудобнее и прилег на бок, готовый вскочить в любую секунду. Сосал мундштук незажженной папиросы, беззвучно поплевывал, посматривал.

Неизвестный хотел идти тайно, но получалось это у него плохо: Саша услышал его издалека. Неизвестный шел к будке от Амбулаторного. Подойдя, он повторил Сашин маневр с обходом кругом.

Саша нащупал в сухой путанице прошлогодней травы тощенькую сухую хворостинку и переломил ее. Раздался в тишине еле различимый жалкий и тревожный звук.

Неизвестный в два шага достиг стены будки и исчез в ее тени. И снова полная тишина. Секунду, другую, третью…

— Это кто там? — нервным полушепотом спросили от стены. Прошла еще секунда, и еще одна… Наконец неизвестный возник опять.

Осторожно ступая, он медленно приближался к кустам.

В правой руке его был тускло светившийся нож.

Неслышимый, как уж, Саша умело и быстро переполз в другой конец зарослей и, когда неизвестный стал обходить кусты, оказался у него за спиной, поднялся, пошел за ним шаг в шаг.

— Ты что здесь делаешь, паренек? — спросил Саша и одновременно с вопросом ребром ладони безжалостно ударил неизвестного по шее. Тот целенаправленно — вниз головой — упал.

Темно-синее небо выцветало на востоке. Подходил рассвет. Саша присел рядом с неизвестным, подобрал нож и рассмотрел его. Добросовестно выточенная из напильника финяга с наборной плексигласовой ручкой, по которой тоже цветным плексигласом выложено имя владельца — Пуха. Пуха закряхтел и открыл глаза. Потаращил их.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Саша.

— Пуха, — ответил Пуха.

— Пухой тебя кличут. А зовут как? Как мама с папой назвали?

— Артур, — признался Пуха-Артур.

— Ах, Артур, Артур. Почему же ты такой неосторожный?

Пуха-Артур приподнялся и тоже сел. Он покачал головой из стороны в сторону, проверяя шею, и сказал обиженно:

— Я вас знаю. Вас Сашей зовут.

— Да и я тебя узнал, голубок. Ты у Семеныча сявка.

Пуха-Артур оскорбленно сопел, молчал.

— Ну, а профессия у тебя какая помимо воровской?

— Шофер.

— Значит, весь товар отсюда забирать на твоей машине будут?

— Не-е, я свою не дал, — независимо возразил Пуха-Артур и осекся: понял, что проговорился. Саша подтвердил это:

— Ясно. На угнанной.

— Ничего я не знаю, ничего я вам не говорил! — загундел Пуха-Артур.

— Не гнуси и слушай меня внимательно, Артур. Сейчас я исчезну, а ты пойдешь и доложишь, что все в порядке…

— А если доложу, что полный непорядок? — злорадно перебил Пуха-Артур.

— Ты засветился, ты нож приметный отдал, ты про машину протрепался. За все это Семеныч тебя по уши в землю вобьет. Вобьет или нет, спрашиваю?

— Вобьет, — тихо согласился Пуха-Артур и вдруг обмер от ужаса: он проговорился, что Семеныч — хозяин товара.

— Тогда делай, что я тебе говорю. Как мешки возьмете и разойдетесь, беги, Артур, от них без оглядки. Спрячься, забейся где-нибудь, а лучше тикай из Москвы. Потому что мне твой нож показывать придется. Ты все понял, дурачок?

— Понял, — ответил Пуха-Артур, от страха мало что понимая, но силясь понять.

Саша поднялся и, не оглядываясь, ушел. Покуривая, он сидел в школьном сквере на скамейке до тех пор, пока не услышал урчание автомобиля на пустыре. Тогда он ушел совсем.


Проснулся Саша к вечеру, но до настоящего вечера, до девяти, еще далеко. Можно было не торопиться, и он, попив кипятку и пожевав хлеба с колбасой, вышел на свет божий. Недолго посмотрел, как на пустыре мальчишки гоняли тряпичный мяч, выдул кружку скверного пива у пивного ларька и у входа в метро «Аэропорт» купил полпачки тридцатирублевого мороженого.

Он шел бесконечным Ленинградским шоссе, на ходу расправляясь с царским яством. Время приближалось к семи, но вечернего оживления не было на московских улицах. Москва еще работала, продолжая двенадцатичасовой рабочий день военного времени.

Как ни замедлял свой солдатский шаг Саша, все же на Пушкинской площади он оказался около восьми часов. Нужно было убить час. Он глянул на афишу кинотеатра «Центральный», где шла картина «В шесть часов вечера после войны», и узнал из нее, что на сеанс он опоздал. Тогда, перейдя улицу Горького, он свернул за угол Тверского бульвара и проник в кинотеатр «Новости дня», где крутили хроникальную непрерывку.

Он вошел в темный зал и, еще стоя, увидел на стареньком неровном полотне небольшого экрана то, что было его жизнью последние три года. То, да не совсем. То, что ему не пришлось делать. Русские парни штурмовали Берлин. Бои на улицах. На площадях, в домах. Рушились стены, нарочито медленно оползая вниз. Содрогалась земля так, что содрогалась съемочная камера в руках оператора, снимавшего это. И через все это ровесники Саши деловито и умело шли к победе.

И Сашино сердце с болью приняло страдальческую его зависть и невольную его вину вот хотя бы перед тем пареньком па экране, которого — живого ли мертвого ли, — непосильно надрываясь, тащила на себе неистовая и решительная санитарка-девочка.

К девяти он был у «Астории». Он постоял на малолюдной улице Горького, послушал, как глухо резвился за слепыми завешенными окнами оркестр, и свернул в переулок к ресторанному входу.

После сумрака темных улиц по глазам ударил щедрый ресторанный свет. Саша зажмурился и услышал официанта:

— Желаете столик?

— Меня ждут, — твердо ответил Саша и открыл глаза. Его действительно ждали: от столика, стоявшего у окна, на него приветливо смотрел благообразный Семеныч. Смотрел и махал детской ручкой — приглашал.

— Водку будешь пить, Сашок? — спросил Семеныч, добродушно наблюдая за тем, как устраивался в удобном кресле Саша.

— Не сейчас. — Из Семенычевой бутылки Саша налил в чистый фужер минеральной воды и гулко, с видимым наслаждением выпил.

— А сейчас что делать будем? — простодушно полюбопытствовал Семеныч.

— Торговать.

— Ты что, мешок с рисом прямо в «Асторию» приволок?

— Сегодня у меня товар мелкий и очень дорогой. — Саша улыбался.

— Золотишко? Камушки? — заволновался Семеныч.

— Вот, — сказал Саша, из внутреннего кармана вытащил Артурову финку и с силой воткнул ее в стол. — Купи.

Финка твердо стояла. Семеныч не отводил глаз от наборной ручки, на которой отчетливо читалось: «Пуха».

— Гражданин, вы испортили скатерть и портите стол, — строго осудил Сашу подошедший официант. — Вам придется возместить ущерб…

— Семеныч возместит. Возместишь, Семеныч? — Саша смотрел Семенычу в глаза не отрываясь.

— Иди, Гриша. Мы с тобой потом разберемся, — вяло приказал Семеныч, и официант независимо удалился.

— Ну как, покупаешь? — громко, как у глухого, спросил Саша.

— Сколько?

— Пятнадцать тысяч. Сейчас же.

— Я с собой таких денег не ношу.

— Здесь соберешь.

Саша выдернул из стола нож и бережно возвратил его во внутренний карман. Семеныч проследил за этой операцией, подумал недолго и постучал вилкой о фужер. Официант возник как из-под земли.

— Слушаю вас, Михаил Семенович?

— Гриша, Аполлинария Макаровича позови.

— Будет сделано, — официант как сквозь землю провалился. Зато явился монументальный и суровый, как монумент, метрдотель.

— Аполлинарий, мне пятнадцать тысяч нужно, — просто сказал Семеныч.

— Когда? — невозмутимо осведомился вальяжный Аполлинарий.

— Сейчас.

— Двадцать минут имеете? — Аполлинарий обращался только к Семенычу. Сашу он просто не замечал.

— Сашок, двадцать минут потерпишь? — заботливо спросил Семеныч.

— Потерплю. Только сотенными. Чтобы в карман влезли.

— Не рублями же, — презрительно кивнул Аполлинарий Макарович и направился за кулисы. Одновременно откинувшись в креслах, Саша и Семеныч молча смотрели друг на друга. Внезапно лицо Семеныча исказилось, и он застенчиво признался:

— Живот прихватило.

— Без шуток, дядя, — предупредил Саша.

— Да какие шутки? Обделаюсь сейчас! — с неподдельной искренностью завопил Семеныч.

— Пошли, — скомандовал Саша, и они поднялись. В туалете Семеныч ринулся к кабине. Саша придержал дверцу.

— Не запирайся.

— Бога побойся, Сашок! Прикрой хоть слегка!

— Ты меня за фрайера не держи. Если в кабинке после тебя знак какой найду, все тридцать потребую, а в наказание пером пощекочу. Не до смерти. — Саша полуприкрыл дверцу, постоял с отсутствующим видом. Через некоторое время спросил, глядя в потолок: — Все?

— Все, — ответил Семеныч, зашумел водой и вышел, подтягивая брюки.

— Подожди здесь, — распорядился Саша, прошел в кабину и внимательно изучил стены, ящик для туалетной бумаги. Даже бачок осмотрел. Вышел, подмигнул Семенычу, предложил: — Ручки помыть не мешало бы.

Вымыли руки, вернулись в зал и опять откинулись в креслах, изучая друг друга. Наконец подошел Аполлинарий Макарович и, по-прежнему игнорируя Сашу, почтительно положил перед Семенычем увесистый пакет.

— Прошу вас, Михаил Семенович.

— Благодарю, — Семеныч кивнул Аполлинарию Макаровичу, и тот достойно удалился. — Давай перо.

Саша небрежно швырнул на стол нож и притянул к себе пакет.

— Все? — спросил Семеныч. — Ну, тогда я пойду?

Саша с трудом загнал пачку в задний карман бриджей и ответил благодушно:

— Ты же водки предлагал выпить. Вот теперь в самый раз.


Из ресторана они вышли в обнимку. Размягченный водкой, Семеныч признался:

— Вот ограбил ты меня, Сашок, а все равно я тебя люблю. Нравишься ты мне, потому что хорошо ограбил, весело.

— Я все хорошо делаю, — согласился Саша, отпустил Семенычевы плечи, шагнул на проезжую часть улицы Горького и поднял руку: от Охотного ряда шел грузовик. Могучий «додж» затормозил рядом. Саша открыл дверцу, рассмотрел у водителя погоны: — До Сокола подкинешь, сержант?

— Садитесь.

Саша взобрался в высокую кабину и перед тем, как захлопнуть дверцу, обратился к одинокому Семенычу:

— До свидания, старичок!

У Шебашевского он сошел. Темень стояла в переулке. Саша держался ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно шагал знакомой с детства дорогой.

Сзади негромко зашумел автомобильный мотор. Саша обернулся. От Ленинградского шоссе, мирно светя кошачьими зрачками прорезей в затемненных фарах, небыстро догоняла его полуторка. Саша остановился, чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко выворачиваясь, ринулась прямо на него.

Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным перегаром, нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.

Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного разворота сторону — картофельным полем к Инвалидному рынку. Полуторка ненавистно взвыла, развернулась и помчалась за ним.

Саша успел добежать до рядов. Петляя между ними, он стремился к кирпичным палаткам, которых не сокрушить. Полуторка разломала один ряд, отодвинула другой, пошла на третий, мучительно ноя.

Саша стоял, прижавшись к глухой кирпичной стене. Мотор полуторки заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно двинулся, скрываясь в тени палаточных крепостей.

Полуторка безжизненно стояла среди раскрошенных рядов. Быстрыми неуловимыми перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду, тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой на рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо, и он откинулся на сиденье. С ножом в горле лежал перед Сашей мертвый Пуха-Артур.

— Я же предупреждал тебя, Артур, — грустно сказал Саша и нажал на клаксон. Машина пронзительно заплакала.

Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка, зашагал к Кочновскому переулку.


— Да заходи ты, заходи! — говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами. Был он в белой рубашке и подштанниках.

— Руки бы помыть, — сказал Саша и двинулся в свет. Сергей вошел за ним в крохотную переднюю, увидел Сашину окровавленную правую руку и спросил спокойно:

— Ты кого-то убил?

— Меня чуть не убили, — ответил Саша, заметив в углу подвесной рукомойник и таз под ним, потянулся туда и торопливо забренчал металлическим соском.

— Но ты убил того, кто хотел тебя убить?

— Нет! — злобно заорал Саша и потише: — Полотенце где?

— Ну, и слава богу! — успокоился Сергей и, сняв с гвоздика висевшее перед Сашиным носом полотенце, протянул ему.

Саша вытер руки, попросил:

— Водки дай.

— От тебя и так несет.

— Водки дай!

Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.

Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой и зеркальцем, комод красного дерева, явно приобретенный по случаю, и массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.

Стоя у стола, их ждала сожительница Сергея Клава, одетая уже, прибранная.

— Готовь на стол, — приказал ей Сергей. И Саше: — Садись, рассказывай.

Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:

— В Шебашевском меня хотели машиной задавить. Сантиметров на пять промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному рынку гонялись. Только там меня хрен догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А в машине паренька с ножом в горле. Шофера.

— Дела, — констатировал уже одевшийся Сергей, следя, как Клава ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.

— Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.

— Как же. Холуй Семеныча, — Сергей в догадке вскинул голову. — Семеныч?

— Вряд ли. Я его у «Астории» обрубил, а сам на попутке добрался.

— Ну, а если его машина поблизости ждала?

— Все может быть, — согласился Саша. Помолчали.

Хаз-Булат удалой!
Бедна сакля твоя! —
раздался вдруг сверху неверный, колеблющийся голос. Пели в мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.

Песня звучала, как волчий вой, вой смертельно раненного волка. И лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на что, и забытье.

Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:

— Кто там?

Сергей захохотал, засмеялась и Клава.

— Клавдия, иди успокой его. — Клава стала подниматься наверх, а Сергей объяснил: — Батя ее там. Приехал сегодня с Болшева, ну и выпил лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.

— Всего-то я бояться стал, — Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.

— Руки тебе оторвать за тот мешок с рисом! — жестко сказал Сергей. Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.

— Он водки просит.

— Прямо как ты, Саша, — Сергей вилкой выдернул из непочатой бутылки залитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. — Отнеси.

— А мне пить что-то расхотелось, — признался Саша. Клава пошла наверх.

Сергей проводил ее взглядом.

— Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют пути, все равно чуть ли не каждую ночь грабеж. Умело орудуют, нахально. На днях вагон американской тушенки, говорят, распотрошили. А ты понимаешь, что такое по сегодняшней жизни вагон тушенки? Надо полагать, и мешок твой с рисом оттуда. В милицию обратиться надо.

Саша поднял голову, криво усмехнулся.

— То-то и оно, — продолжил Сергей. — Замазался ты.

— Артура жалко, — вдруг сказал Саша.

— Какого еще Артура? — раздраженно удивился Сергей. — Ты себя жалей, Сашок.

— Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил. Ай ты, Пуха, Пуха!

— Еще тебе кого жалко? Может, Семеныча? — ядовито поинтересовался Сергей.

— Нет, Семеныча мне не жалко, — рассеянно ответил Саша.

— Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь. Дорожек, тропинок, тропочек перед тобой — не перечесть. А жизнь одна. Выбирай, Сашок, дорогу, выбирай!

— Ну, я пойду, — Саша поднялся.

— Я провожу? — предложил Сергей. — У тебя заночевать могу.

— Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега. Да и здоровье твое не богатырское.

— Это точно, — горько согласился Сергей.

Сверху опять понеслось:

Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!
А за это за все ты отдай мне жену!
— Живут же люди! — сказал Саша и направился к дверям.

Дорога от Кочновского по Красноармейской до Мало-Коптевского переулка недалека. Но преодолевал ее Саша долго. Рывками, бросками, через большие остановки, когда он осматривался, проверял, не следят ли, не целятся ли. Как на войне. Как на фронте.


У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая «овечка». Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.

В темной синеве окна незаметно появилось еле различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.

Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала Аликовым голосом:

— Саша! Саша!

Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:

— Ты что орешь?

Алик присел от неожиданности, но тут же пришел в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:

— Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, то горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.

— Да ну! — картинно удивился Саша.

— Не «да ну», а вот так.

— Так зачем ломишься ко мне?

— Только что приехал отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.

— Палыч приехал! — обрадовался Саша. — Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!

— Завтра, то есть сегодня, — уточнил Алик, — он уезжает опять.

— Тогда пошли, — решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик — воспитанно — сзади.

По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке.

— Что здесь происходит? — поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени — боевого и Трудового. То был лихой рубака — командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го — начальник строительства многих и многих военно-промышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.

— Алик поскользнулся! — охотно объяснил Саша и посочувствовал до невозможности фальшиво: — Ты такой неловкий, Алик!

Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.

— Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.


В общей на весь коридор кухне Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:

— Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?

— Да билета не мог достать, — беспечно ответил Саша.

— Это ты не мог достать билета? Врешь.

— Ну, тогда как на духу. Загулял.

— Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство, перед тем как встретиться с тобой, со мной советовалось.

— Вот всегда так, Иван Павлович, — обиженно заканючил Саша, — из меня дурачка делаете…

— А ты?

— Что я?

— Сейчас кто из меня дурака хотел сделать?

— Так я же по службе.

— Что же это за служба такая, старших обманывать?

— Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, — тихо и с тоской признался Саша.

— Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.

— А что мне, отказываться надо было, да? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь, и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче…

— По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.

— Я знаю, Иван Павлович.

— Ну, и как дела?

— Поначалу вроде за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.

— А начальство что говорит?

— Не общаюсь пока.

— Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!

— Так ведут же все время, Иван Павлович!

— Ну-ка, расскажи подробнее.

— Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.

— Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку. Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал этой стене:

— Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех для нас — для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем.

— Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

— А ты за время, что здесь, где-нибудь кроме Инвалидного рынка и кабаков бывал?

— Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.

— Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

— Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

— Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: — Когда демобилизоваться собираешься?

— В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

— Понятно. Альку чай пить позовем?

— Я с ним в ссоре.

— Ну а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович глянул на часы:

— Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:

— Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он хороший человек?

— Да, сынок, — небрежно ответил Иван Павлович. — Вы тут разбирайтесь, а я — в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

— Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку Саша, нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

— Так будет с каждым, кто унижает достоинство человека подлыми ударами по заднице!

— Большой же ты мерзавец, — жалобно сказал Саша. — Как тебе это удалось?

— Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей, — Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. — Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются в несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

— Хулиган несчастный, — констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

— Ты сильно ушибся? — забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

— Я очень люблю тебя, Алька, — сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

— А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

— Присядем, что ли? — предложил Саша, и они сели на ступеньки. — Почитай стихи, Алик.

— Сейчас, — Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной
                                                     кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца
                                                             лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́́мив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Хотите —
буду от мяса бешеный —
и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша упал на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот донесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Мало-Коптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша закричал вдогонку:

— Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощеной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму, передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.


И тут же раздался страшный стук в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

— Слышь, герой! — ликующе заорал Алик. — А наши Берлин взяли!

— Такие пироги! — мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

— Ты почему не радуешься? — удивился Алик.

— Да так. Парни Берлин взяли, а я — мешок с рисом. — Он в ярости швырнул бриджи на пол. — Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь. Все! Я — штатский. Алик, сейчас мы на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнувший подоконник Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

— Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду, — и вдруг увидел на стуле пистолет. — Это что — твой?

— Мамин, — раздраженно ответил Саша. — Она им сахар колет.

— Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

— А щелкнуть можно?

— Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.

Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.

— Tax! Tax! Tax! — в такт холостым щелчкам выкрикивал он.

— Пацаненок, — ласково сказал уже одевшийся Саша. — Ну-ка давай его мне.

Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.

— Зачем он тебе на рынке? — изумился Алик.

— С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.

Торжественно о Берлине вещали с высоких деревянных столбов черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней — их братьев, сыновей, мужей.

— Про Берлин слыхал? — спросил Петро.

— Слыхал, — пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему: — Приодеться мне надо, Петя.

Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели.

— Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань.

— На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал.

— У них товар есть, — подтвердил Петя. — Но продадут ли, вот вопрос.

— А почему им не продать? Я цену дам.

Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезненно сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику:

— Федя, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу.

— Сей момент, — с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез.

Петя стал объяснять, почему могут не продать:

— Им, чтобы фраеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фраер о ней жалел, а не куклу рассматривал.

Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати.

— Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! — патетически возгласил мужчина, кличка которому была Коммерция. — Мы в логове зверя!

— Ну, допустим, это я в логове зверя, — Саша насмешливо оглядел живописную парочку. — А вы у себя дома.

— Обижаете, товарищ капитан, — укорил Сашу Коммерция. — А у вас, как я понимаю, до нас дело.

— Приодеться ему надо, Коммерция, — взял быка за рога Петро. — Пиджак, брюки, корочки. В общем, с ног до головы.

— Он нас обижает, а мы его одевай, — заметил юнец и хихикнул.

— Будь выше мелких обид, Пушок. — Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. — Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада…

— Значит, одеваем? — уточнил деловито Пушок.

— Ну конечно же, друг мой Пушок! — упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция.

— Тогда попрошу вас встать, товарищ капитан, — предложил Пушок.

Саша соскочил с прилавка, а Пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал:

— Пиджачок скорее всего пятидесятого размера, брюки — сорок восьмого, четвертого роста.

— Что имеем для молодого человека? Из самого лучшего, конечно, — многозначительно поинтересовался Коммерция.

— Все зависит от того, какими суммами располагает клиент. — Пушок был реалист и прагматик в отличие от Коммерции — романтика и идеалиста.

— Плачу с запроса, — просто сказал Саша. Пушок поднял бровь:

— Имеется лендлизовский пиджак тонкого габардина. Цвет беж. Брюки коричневые, тоже американские. Колеса черные. Довоенный «Скороход». Общий стиль — элегантный молодой человек спортивного типа.

Коммерция прикрыл глаза — мысленно воспроизвел облик элегантного молодого человека спортивного типа — и добавил мечтательно:

— И хорошую рубашку, Пушок. Тоже коричневую. Только более светлых тонов.

— Ну? — спросил у него Пушок.

— Что «ну»? За товаром иди.

— Так не выдадут без вас.

Коммерция, ища сочувствия, обернулся к Петро и Саше, развел руками — ну как с такими неумехами быть! — и зашагал вслед удалявшемуся Пушку.

— Златоусты! — заметил Алик.

— Профессия у них такая, — объяснил Петро.

— Где ребята? — спросил Саша.

— Как где? Серега прихворнул малость, Клава была, сказала, — ответил Петро. Потом зачерпнул из мешка семечек и, высыпав их обратно, добавил: — А Борис с Мишкой уже на работу вышли.

— Понятно, — Саша помолчал, потом заметил между прочим: — И Семеныча не видать.

— Напугал старичка, а теперь горюешь? — подковырнул Петро.

— Его запугаешь, — ответил Саша и увидел возвращающуюся пару.

Порождение рынка и его хозяева, они шли меж рядов и сквозь толпу брезгливо и отстраненно. Они открыто презирали тех, кого легко обманывали, и легко обманывали потому, что высокомерно презирали. Глядя на них, Саша почувствовал накат солдатского гнева и, на миг прикрыв глаза, привычно подавил его.

Пушок положил изящный чемоданчик на прилавок, а Коммерция, открыв его, извлек шикарный бежевый пиджак.

— Да, — вспомнил Коммерция. — Ботинки сорок третьего размера. Подойдут?

— В самый раз, — ответил Саша, не в силах оторвать глаз от пиджака.

— Прошу примерить, — предложил Коммерция.

— Прямо здесь?

— Пиджачок можно, — подбодрил Пушок. Саша потянулся за пиджаком и вдруг заметил на правой руке Коммерции отсутствие двух пальцев — указательного и среднего.

Картинку подобного рода он однажды видел там, на фронте. Там гражданин, добровольно и самостоятельно освободившийся от двух своих главных на войне пальцев, без колебаний и психологических экскурсов был направлен комбатом в трибунал.

— Самострел? — со знанием дела осведомился Саша.

— Язычок у вас, товарищ капитан! Несчастный случай в сороковом году. Лопнул трос на лесоповале.

— В исправительно-трудовой колонии где-нибудь на далеком Севере нашей необъятной родины? — Саше нравилось уточнять.

— Именно, — подтвердил Коммерция. — В Кировской области.

Не торопясь Саша расстегнул кителек, снял его, взял из рук застывшего вдруг Коммерции пиджак. А Коммерция и Пушок смотрели на рукоять парабеллума, торчавшую из-под бриджей, смотрели пристально и обреченно. Саша влез в пиджак. Пиджак сидел как влитой.

— Как? — спросил Саша у Алика.

— Хороший пиджак, — серьезно ответил Алик. Саша снял пиджак, поправил парабеллум, надел китель, четко застегнулся.

— Ну что, купцы? Называйте цену. За все. С чемоданом.

— Для героя войны цена будет весьма в весьма умеренной, — заявил Коммерция.

— И правильно, мо́лодцы, — поощрил купцов в этом намеренье Саша и, угрожающе похлопав через китель по невидимому пистолету, добавил: — Учитесь торговать.


У себя в комнате под насмешливым взглядом Алика Саша ловко и с видимым удовольствием переоделся и, посмотрев на себя в зеркало, сообщил своему отражению весьма конфиденциально:

— Ну, сукины дети, я до вас еще доберусь.

— Нет, такого красавца в дому держать никак нельзя. Его народу показывать надо, — иронично решил сидевший на подоконнике Алик. Отметая иронию, Саша с энтузиазмом принял предложение.

— Именно, мой юный друг! Пойдем гулять. На минутку в Отцовский заскочим, а потом в центр.

Они шли по Красноармейской — элегантный молодой человек спортивного типа и его юный друг, одетый значительно скромнее. Свернули в тихий, уже заросший молодой яркой травой Отцовский.

У дома номер семь Саша картинно, как и требовало новое одеяние, облокотившись о палисад, обратился к женщине, которая энергично работала лопатой — вскапывала огород.

— Можно вас спросить, мамаша?

Женщина разогнулась и оказалась яркой молодицей.

— Что тебе, сынок?

— Извини, сестренка, — вальяжный стиль роскошного молодого человека был сбит одним ударом, и потому он говорил уже просительно. — Тут старичок проживает, Михаил Семенович. Можно его повидать?

— Семеныча-то? Да навряд ли. Уехал он.

— А мы с ним договорились… Когда же это он?

— Ни свет ни заря. Меня разбудил, говорит: «К снохе поеду в Ногинск. На огороде помочь просит». Через десять дней обещал быть.

— Жаль. Он мне позарез нужен.

— А я заменить его не могу? — игриво спросила молодица.

Саша отчаянным глазом осмотрел ее и сказал задумчиво:

— А что ж… Есть над чем подумать…

— Думай не думай, солдатик, сто рублей — не деньги. Зачем тебе думать-то? — До ужаса рисковой была молодица — уже знала, что понравилась.

— Умный потому что, — ответил, чтобы ответить, Саша и спросил нахально, вспомнив свой неземной красоты наряд: — Звать-называть как тебя буду?

— Нинель.

— Лучше Нинон, — задумчиво поправил ее Саша. — Я буду звать тебя Нинон. Жди меня через пару деньков, Нинон.

— А сегодня что же?

— Сегодня дел по горло, — с искренним огорчением объяснил Саша. — Сегодня мне гулять положено.

— Тогда гуляй отсюда, — грубо посоветовала Нинон и взялась за лопату. Саша в неопределенности еще немного потоптался у забора, а потом, махнув рукой, заявил горько Алику:

— Нас не поняли, дружок. Пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.


Уголок они искали на привычном пути: Ленинградское шоссе, улица Горького, Пушкинская площадь.

— Не пойду! — свистящим шепотом кричал Алик и вырывался. А Саша за руки тянул его в «Асторию».

— Да ты что, дурачок! Такой сегодня день! Посидим, поедим.

— Я не голоден.

— Ты жульен когда-нибудь ел?

— А что это такое?

— Из интеллигентной семьи, а село! — весело изумился Саша и затолкал слабо сопротивлявшегося из-за обнаруженного вдруг собственного невежества Алика в ресторанный подъезд.

— Мест нет! — строго предупредил швейцар.

— Нам найдут, — беспечно ответил Саша.

— И вашему товарищу рановато по ресторанам-то…

— В самый раз, — отрубил Саша и нехорошо глянул на швейцара: сквозь и одновременно как бы мимо.

Взгляд этот означал, что Саша уже не видит перед собой человека, а видит он всего лишь препятствие, которое ему, солдату, позволено преодолевать любым способом. Любым. Поняв, что далее препятствовать без риска невозможно, швейцар возгласил:

— Прошу!

— Может, не пойдем? — нудил Алик.

— Да замолчи ты!

В зале Саша заметил знакомого официанта и поманил его пальцем. Тот на миг задумался, узнал, подбежал.

— Столик на двоих, закуску, жульены, двести пятьдесят. Действуй, Гриша.

Гриша окинул критическим взором Алика, но возражать не стал: усадил за малый стол у колонны, расставил приборы и исчез.

— Нравится тебе здесь? — спросил Саша.

— Нет.

— Почему?

— Не ко времени все это.

С подносом примчался Гриша.

— А вот Алику не нравится у вас, Гриша, — игриво сказал Саша.

— Кому что, — бесстрастно заметил Гриша. — Кому шашлык, а кому манная каша, кому сто пятьдесят, а кому молоко через соску.

— Не хами, — предупредил Саша.

— Вы спрашиваете, я отвечаю, — Гриша, разговаривая, умело расставил принесенное и пожелал: — Приятного аппетита.

Саша налил себе рюмку, поднял ее:

— За ребят, сделавших то, что мне сделать не довелось, — и выпил.

— Гражданин! — прозвучало за его спиной. — Приводить несовершеннолетних в ресторан в вечернее время строго запрещается.

Саша поставил рюмку на стол и поднял глаза на метрдотеля.

— А! Аполлинарий! Ты за Алика не беспокойся. Он взрослый. И умный. Умнее и образованнее нас с тобой.

— Гражданин! Я повторяю еще раз… — начал было опять Аполлинарий Макарович, но осекся, потому что Саша, вытянув ноги и слегка отъехав креслом по натертому полу, засунул руки в карманы брюк. От этого незастегнутый бежевый пиджак разошелся, приоткрыл поблескивавшую в обильном свете ручку парабеллума.

— Аполлинарий! — упирая на двойное «л», произнес Саша. — Жена, наверное, Полей зовет? Так вот что, Поля, Я — нервный, я — контуженый, я за себя не ручаюсь. Мысль моя ясна?

Аполлинарий Макарович, чтобы окончательно не пасть в собственных глазах, просто молчал.

— Тогда иди, — предложил ему Саша, но вспомнил вдруг: — Да, твой приятелек Семеныч сегодня здесь появлялся?

— Я не знаю никакого Семеновича! — сделал заявление Аполлинарий.

— Вот что, ресторанная падла, — тихо сказал Саша. — Тебя вежливо спрашивают, и ты должен отвечать вежливо, кратко и правдиво. Ну!

— Его сегодня не было, — выдавил из себя Аполлинарий Макарович.

— Видишь, как все просто? А ты, глупый, боялся. Ну, ходи ножками.

Аполлинарий ходил ножками.

Саша посмотрел ему вслед с отвращением. Потянулся, зевнул, сказал, вздохнув:

— Надоело.

— Что тебе надоело, Саша? — настороженно спросил Алик.

— Надоело кривляться, надоело хамить, надоело по фене ботать.

— А ты перестань кривляться, хамить, по фене ботать.

— Скоро перестану.

Помолчав, Алик брезгливо полюбопытствовал:

— Зачем мы здесь, Саша?

— Теперь только затем, чтобы поужинать. — Ответив, Саша налил себе вторую рюмку. — За удачу, Алик.


Опять была улица Горького. Из въезжей дворовой арки недалеко от «Грузии» навстречу Алику и Саше вышли трое.

— Мужик, — обратился один из них к Саше. — Можно тебя на минутку?

Двое, ласково взяв Сашу под руки, повели его в подворотню, а третий, несильно толкнув Алика в спину, предложил:

— Иди. Он тебя догонит. — И кинулся следом за остальными.

— Саша! — отчаянно закричал Алик, вбежал в арку и уже во дворе столкнулся с обернувшимся на шум шагов третьим.

— Я же сказал: он тебя догонит! — раздраженно повторил третий и вдруг стал мягко оседать на землю. Алик, перепрыгнув через него, бросился дальше. В глубине двора стояла «эмка» и несколько человек рядом с ней.

— Саша! — еще раз крикнул Алик.

— Да успокойся ты, Алик! Все в порядке, — раздался веселый Сашин голос, а другой голос — начальственный — спросил:

— Кто это?

— Мой друг. Алик, иди сюда, знакомься.

Алик подошел. Стояли те двое, что увели Сашу, Саша и подполковник милиции в полной форме. Все молча: пожали Алику руку.

— А где Малявин? — вдруг вспомнил подполковник.

— Я здесь, товарищ подполковник, — жалобным голосом обнаружил себя тот, третий, и приблизился, обеими руками держась за живот.

— Вы заболели, Малявин? С желудком что-нибудь?

— Да вот паренек устроил, — обиженно сказал Малявин.

— Паренек — чемпион Москвы по боксу, — объяснил Саша.

— Среди юношей, — скромно уточнил Алик.

— Всегда-то тебе повезет, Малявин, — позавидовал кто-то, и все заржали.

— Алик, нам с Сашей нужно поговорить, — сказал подполковник. — Ты побудь здесь с ребятами, а мы в машине поговорим. Ладно?

— Ладно, — солидным басом согласился Алик.

— И поучи пока, пожалуйста, наших оперативных работников не пропускать ударов. Даже если это удар чемпиона Москвы, — добавил подполковник, открыл дверцу «эмки» и, пропустив вперед Сашу, вслед за ним влез в кабину.

— Как это ты меня? — спросил пришедший в себя Малявин.

— Элементарно. Левый крюк в печень.

В темной утробе кабины они как по команде откинули головы, расслабились.

— За вчерашний день твой отчет я прочитал. А что ты сегодня делал? — спросил подполковник.

— Растрату. Совершил должностное преступление: из добытых шантажом подотчетных денег малость истратил на приличный гражданский костюм.

— Этот? — подполковник пощупал материю на пиджаке.

— А ничего себе пиджачок, да?

— В темноте не видно. А еще что?

— Пушку показывал. Семеныча искал. Чтобы знали все: пусть мне не попадаются.

— Не перебрал?

— В самый раз. Играть не надо: фронтовик без тормозов, что и есть на самом деле.

Уютно было в «эмке». Добродушно урчал на малых оборотах мотор, светился приборный щиток, жила бурной самостоятельной жизнью включенная полевая рация.

— Много успел, — грустно заметил подполковник.

— Я старался, — настороженно ответил Саша.

— О чем мы тебя просили? — задал вопрос подполковник и сам на него ответил: — Наблюдать. Регистрировать преступную активность возможных участников грабительских акций. Собирать информацию.

— Ну а я что делаю?

— В принципе ты нарушаешь социалистическую законность, — устало констатировал подполковник, — а методы твои, мягко говоря, слегка отдают анархизмом.

— С врагом у меня метод один: давить, чтобы врага не стало.

— Здесь не враги, капитан. Здесь твои сограждане. Запутавшиеся, преступившие закон нелучшие граждане нашей страны, каждому из которых, заметь, каждому мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь.

Саша помолчал, посопел гневно и начал вежливо:

— С большим удовольствием прослушал вашу лекцию. Вмиг открылись глаза. А теперь разрешите вопросик: мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь и тому поганому убийце, которого ищем?

— Ну, о нем разговор особый… — начал было подполковник, но Саша перебил, задыхаясь от ярости:

— Вот это правильно! У меня с ним будет особый разговор.

— Не перебивайте старших по званию. С сегодняшнего дня вы будете действовать строго по моему приказу.

— Товарищ подполковник, разрешите напомнить, что я не служу в милиции.

— Вы откомандированы в мое распоряжение, капитан.

— Шестой! Шестой! — детским голосом заверещала рация. — Вас вызывает дежурный по городу. Шестой! Прием!

Подполковник подхватил наушники и микрофон, перевел рацию на передачу, сказал отчетливо и громко:

— Шестой слушает! Прием! — Перевел на прием и долго слушал, потом сказал: — Вас понял. — Снял наушники, положил микрофон и обратился к Саше: — Только что опять совершен налет. У нас на путях.

— Что взяли?

— В том-то и дело, что глупость какую-то. Партию пишущих машинок. Что они с ними делать будут? Машинка — вещь заметная и громоздкая.

— А может, главное было совершить налет, а не брать что-то?

— Демонстрация? Неуловимый Семеныч продолжает действовать? Вполне возможная вещь. И почерк схож.

Помолчали, подумали, не глядя друг на друга. Внезапно Саша помечтал вслух:

— Как только кончится война — сразу же в институт.

— В какой? — поинтересовался подполковник.

— В педагогический.

— А у нас педагогикой заняться не желаешь?

— Так вам же мои методы не подходят.

— Нашим методам мы тебя научим, дело не особо хитрое. Нам позарез нужны люди с чистой и твердой совестью. Люди, не устающие бороться за правду.

Саша заглянул в усталое худое лицо подполковника и виновато спросил:

— Я сильно напортачил?

— Есть самую малость, — улыбнулся подполковник. — Ну а теперь…

— После головомойки, — добавил Саша, а подполковник продолжил:

— Ну, а теперь, после головомойки, вернемся к нашим баранам… — И сам же прокомментировал: — Ах как было бы хорошо, если бы наши клиенты были баранами! Но они — не бараны… Сегодня я нарушил свои же инструкции по необходимости, Саша. Мы проверили всех по твоему списку, а ты должен знать результаты проверки.

— Кого-нибудь зацепили, товарищ подполковник?

— Семеныч твой у нас в картотеке нарисован еще с двадцатых годов.

— Неужто он?

— Вроде бы да. Но, понимаешь, ощущение у меня, что мелок он для такого наглого и страшного разворота.

— А Сергей? — глухо спросил Саша.

— Одинцов-то? Одинцов есть Одинцов. С ним полный порядок. Если можно так сказать про человека, жизнь которого висит на волоске.

— Я не имею права не сказать о нем, но мне очень не хотелось вставлять его в этот список. А теперь я рад, что он чист.

— Подожди радоваться. Его домохозяйка и сожительница Клава работает на железнодорожном телеграфе нашей дороги, капитан.

— А если просто совпадение?

— У Клавы нет родственников в Болшеве. Она сирота.

— Так кто же тогда был наверху?

— Узнаем, капитан, через неделю. Через неделю в Истру поступит информация о таком грузе, что они все вылезут на него. Запомни: ровно через семь дней — наша главная операция. Ты — со стороны.

— А раньше нельзя?

— Мышеловка должна быть без дыр. А у меня нет людей, капитан. Только через неделю обещали дать.

— Это все понятно. А что мне семь дней делать?

— Деньги еще остались? Ну и гуляй на них!

— Вот такую работу люблю! — восторженно объявил Саша, пожал подполковнику руку и, выскочив из «эмки», закричал, подражая женскому голосу: — Алик! Домой!


Итак, отсчет от второго. Долго они шли, эти майские семь дней. Они медленно тянулись потому, что от каждого из них ждали победы. И каждый день сообщал России о победах: брались города, громились дивизии и армии врага, освобождались целые державы. Но главной победы пока не было. А надо было твердо знать — там, на западе, больше не убивают русских ребят. Чтобы без страха ждать их домой. Чтобы вздохнуть облегченно. Чтобы позволить себе почувствовать многолетнюю усталость.

Долго они шли, эти семь дней, прежде чем дойти до прохладного утра девятого.

Ловкая, складная, нестарая еще женщина в железнодорожной форме — из тех, которых называют самостоятельными, — торопясь, почти бегом вошла в подъезд дома два «а», пробежала по коридору, поставила фанерный чемоданчик на пол и заранее приготовленным ключом открыла дверь.

Саша спал. Скрутив одеяло жгутом, скомкав подушку, спал, недовольно нахмурив лоб, израненный мальчишка. Спал солдат.

Женщина вошла на цыпочках, осторожно пристроила чемодан, села рядом с кроватью на стул, предварительно положив пистолет на стол, и долго-долго смотрела на Сашу. Разглядела уродливый шрам на левой, более тонкой руке, потрогала его осторожно, а потом вдруг стремительно приникла щекой к откинутой ладони правой.

Саша терпел такое недолго: жалко застонав во сне, он выдернул руку, повернулся лицом к стене и натянул одеяло на голову. Женщина улыбнулась и встала со стула. Увидела на спинке другого стула новый Сашин пиджак, пощупала материю и озабоченно счистила ногтем еле заметное пятнышко.

Вспомнив важное, женщина раскрыла платяной шкаф и, сняв с плечиков китель, стала рассматривать награды, а рассмотрев, повесила обратно. Вдруг она кинулась к окну и с ненавистью содрала полуспущенную бумажную штору.

С облегчением вздохнув, женщина воткнула в розетку штепсель громкоговорителя, и черная тарелка извергла из себя неистовый фанфарный марш. Женщина вернулась на стул у кровати, мягко и решительно тронула Сашу за плечо:

— Вставай, сынок, победа!

Саша перевернулся на другой бок, открыл глаза и, не удивляясь, узнал радостно и спокойно:

— Мама!

Уткнулся носом в материнские колени и затих. Мать гладила его по растрепанным волосам и плакала. А марш гремел, сотрясая тарелку, гремел, сообщая всем о том, что завтра — нет, сегодня! — начнется новая, прекрасная жизнь.


Фанфарный марш продолжался. Они вышли во двор. Мать крепко держала под руку сына, отмеченного высокими наградами Родины. Она гордилась им. И люди, которые в этот ранний час вышли из отдельных клетушек для того, чтобы объединить маленькие радости каждого в необычайной силы величия общую радость, понимали ее и, не завидуя, восхищались матерью и сыном.

Объявился Алик. Он был рядом с ним, но в то же время в стороне. Он понимал, что не имеет права на их торжество. Кто-то крикнул отчаянно озорным голосом:

— Качать его!

На Сашу накинулись мальчишки и девчонки, схватили за руки-ноги, сначала слегка поволокли, а затем стали невысоко подкидывать. Вошли в азарт и подкинули выше, но не удержали, и он мешком брякнулся на землю.

— Черт бы вас побрал, хиляки несчастные! Не умеете — не беритесь! — злобно ворчал Саша, поднимаясь с земли и потирая место, что ниже поясницы. Но теперь на него накинулись взрослые. Оторванный от матери, он был уже не ее, он стал общим.

Обнимали… Целовали… Предлагали выпить…

Был первый день без войны, день великих надежд.

В этот день Алик все-таки пошел на тренировку. Он не знал, состоится ли она. Но шел во Дворец спорта «Крылья Советов», твердо понимая, что сегодня надо быть рядом со своим тренером.

Алик думал, что в этот день все будет по-другому. Но все было как всегда. Он слегка запоздал, с лихорадочной быстротой переоделся в пустой раздевалке и ворвался в маленький зал, когда тренер уже скомандовал: «Становись!» Алик последним (шестнадцатым) — сегодня на тренировку собрались все — юркнул в строй, но хваткое тренированное око отметило, а сухой тренерский баритон сурово припечатал:

— Опаздываешь!

Алик виновато смотрел на строгого Василия Сергеевича, а мальчишеское сердце его больно сжималось от любви и жалости к этому человеку. Он был такой, каким был всегда, каким пришел к ним год тому назад — в аккуратных широких шароварах из байки, в плотно облегающем жесткий мускулистый торс черном свитере, стройный, четкий, невозмутимый. И, как год назад, пустой правый рукав свитера был тщательно свернут, свернут почти к плечу и зашпилен большой булавкой. Шестнадцать пацанов привыкли за год к этому пустому рукаву, но сегодня они впервые по-настоящему поняли, что среди тех, кто принес победу, был и их тренер. Они поняли это, глядя на пустой рукав. Все шестнадцать смотрели на пустой рукав.

— Начали! — приказал Василий Сергеевич, и интенсивная двухчасовая тренировка началась. Разминка. Работа на снарядах, наконец, спарринги.

Василий Сергеевич внимательно наблюдал, как боксирует Алик, дав для его спарринга пять раундов с пареньком тяжелее на два веса. Первые три Алик провел играючи. Зато последние два еле отстоял: паренек-полутяж все чаще и чаще доставал его. Довольный, что достойно выкрутился, Алик обернулся к Василию Сергеевичу, ожидая одобрения, но тот, глядя в пол, сказал ворчливо:

— Ноги стали тяжелы. Не танцуешь, а пузырь гоняешь. В футбол играть запрещаю. — И, мелодично просвистев свистком-свирелью, громко объявил: — Свободны!

Шестнадцать приняли холодный душ (горячей воды сегодня не было) и, не торопясь, одевались, когда в раздевалку вошел Василий Сергеевич. Вот таким они видели его в первый раз: в гимнастерке без погон, в галифе, ярко начищенных сапогах, при всех наградах Василий Сергеевич помолодел лет на десять. Он уселся на низкую скамью, достал из заднего кармана тонкую, слегка выгнутую алюминиевую флягу и попросил ребят:

— Стакан дайте.

Стакан стоял на маленьком столике у графина в углу раздевалки, и все шестнадцать ринулись к нему.

— Не разбейте, — предостерег их тренер, и они, застыдившись чего-то, уступили право на стакан самому медленному — тяжеловесу, который взял стакан, обстоятельно осмотрел — чистый ли? — и принес его Василию Сергеевичу. Налив из фляги до краев, тренер обвел отрешенным взглядом всех и сказал тихо и раскованно:

— Вам нельзя, ребятки. А мне сегодня можно. За победу. За нашу победу. За мою победу. И за неизвестное ваше счастливое будущее.

Он выпил, понюхал ладонь единственной своей руки, зажмурился, помотал головой и, открыв глаза, предложил весело:

— На Красную площадь, пацаны!

Вся Москва шла на Красную площадь. С Никольской, Варварки, из Зарядья, из Замоскворечья, от Манежной площади и улицы Горького текли в огромное озеро Красной площади людские потоки.

Начало смеркаться, когда в репродукторах раздался глухой и негромкий с грузинским акцентом голос, обратившийся к народу, который совершил невозможное:

— Дорогие соотечественники и соотечественницы!..

Был первый день без войны, день великих надежд.


Стемнело. Подполковник, сидел в своей «эмке», покуривал, ожидая. «Эмка» стояла во дворе водонапорной башни, надежно прикрытая высоким и плотным забором.

На путях праздника не было, на путях утихал рабочий день, тенью возник в окне автомобиля сотрудник.

— Товарищ подполковник, — доложил он, — в доме темно, соседка говорит, что все ушли на Красную площадь.

— Что ж, примем к сведению. — Подполковник посмотрел на часы. — На их месте я бы начинал…

По Амбулаторному, обнявшись и поэтому качаясь абсолютно синхронно, перемещались двое. Путь их лежал к переезду, но генеральное направление они часто теряли, ибо были выпивши, да к тому же еще и пели:

Темная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
Так, распевая, они приблизились к переезду. Сейчас же раздалось:

— Стой! — перед пропойцами стоял солдат с винтовкой.

— Вася, гля, солдат! — обрадовался бас. А тенор заметил:

— И чего радуешься? Он поставлен, чтобы нас не пускать.

— А он пропустит, — возразил бас. — Пропустишь, солдат?

— В обход!

— Будь человеком, солдат. Нас баба у «Балтийца» ждет. Подождет, подождет, обидится и уйдет. Знаешь какая баба! — настаивал бас.

— В обход!

— В такой день он нас уважит, Вася. Уважишь, солдат?

— Не уважит, — мрачно решил скептик-тенор.

— Уважит, — упрямо повторил бас и пошел к переезду.

— В обход! — голос солдата звенел.

— Да ладно ты! — не останавливаясь, махнул рукой бас. И выстрел…

Бас — от неожиданности, не от страха — замер.

— Ты что, психованный?

— В обход так в обход, — тенор взял баса под руку и повлек назад.

— Нет, он что — по живому человеку? — базарил бас.

— Он в воздух, Гриша.

— Я ему, суке, припомню! Он мне еще попадется! — пропойцы удалились.

Подполковник, слушавший эту беседу из автомобиля, распахнул дверцу «эмки» и ступил на землю. Из темноты явился сотрудник.

— Видимо, начали, — сказал подполковник. — Скажите, чтобы не забыли этих артистов проводить куда следует.

Бесшумно легли на верхушку забора крюки легкой переносной лестницы. Плохо различимый человек вскарабкался по ней. Ему подали еще одну такую же лестницу, которую он поставил по другую сторону забора. Замелькали — вверх и вниз — фигуры. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Семеро стояли и прислушивались. Потом пошли.

К вагону подошли шестеро. Один умело, чуть звякнув фомкой, сорвал запор, напрягся и откатил дверь.

— Руки вверх! — спокойно предложили из вагона.

— Атас! — крикнул открывавший и метнулся в сторону. Пятеро бросились врассыпную. Трое оперативников выпрыгнули из вагона.

У лестницы их брали по одному: делали подсечку, скручивали и оттаскивали в сторону. Одного. Второго. Третьего. Четвертого. Пятого. Шестого.

Не спеша подошел подполковник. Попросил:

— Посветите.

Луч фонаря выхватывал из темноты лица шестерых.

— Родные до слез! — обрадовался подполковник. — Что же здесь делает Покровка? А где остальные?

— Вроде все здесь, товарищ подполковник.

— Как все?!

И как будто в ответ на его вопрос раздался пистолетный выстрел. Подполковник, потеряв всякую солидность, бегом кинулся на звук. Щелкнул второй…

Внезапно, заглушая все звуки, Москву потряс салют. Подполковник бежал, освещенный разноцветьем: все существовавшие в Москве ракетницы работали с полной нагрузкой. Подполковник пересек бесчисленные пути и остановился в растерянности. Салют продолжался.

— Сюда, товарищ подполковник! — позвал вдруг появившийся Саша, махнул рукой и побежал куда-то в сторону. Подполковник за ним. У забора, граничившего с территорией клуба «Красный балтиец», стоял с пистолетом в руках знакомый старшина и растерянно смотрел на Семеныча, который лежал, раскинув руки, с дыркой во лбу.

— Кто его? — тяжело переводя дыхание, спросил подполковник.

— Я, видать, — неуставно ответил потрясенный старшина.

— Как же это было?

— Я был на восьмом пути, как положено, и вдруг по мне стрельнули. Я крикнул «Стой!» и туда, откуда стреляли.

— Вы видели, кто стрелял?

— Нет, я на выстрел бежал.

— Сколько раз в вас стреляли?

— Да раз пять, наверное. Правда, салют вот… Может, меньше. Когда ракеты взлетели, я увидел, что здесь кто-то метнулся, и выстрелил. Подбежал, а этот лежит.

— Откуда вы стреляли? — резко спросил Саша.

— Вон от того вагона, — показал старшина.

— Метров тридцать пять, — констатировал Саша. — Ну и команда у вас! Что ни стрелок, то Вильгельм Телль. Да еще и с кривым ружьем. Не повезло тебе, Семеныч, и на этот раз крупно не повезло.

Он нагнулся, подобрал наган, валявшийся у правой руки мальчика-старичка, выпрямился, крутнул барабан, считая пули.

— Он два раза выстрелил.

— Да нет, он больше стрелял, — не согласился старшина. Саша, не ответив, подошел к забору и стал проверять все доски подряд до тех пор, пока одна из них не пошла в сторону.

— Лаз, — сказал подполковник. — Он же пришел с теми, он не мог подготовить себе этот лаз. Почему он побежал сюда?

— Его позвали, товарищ подполковник, — предположил Саша.

Подполковник уже догадался про это и, помолчав, заговорил о другом, самом важном.

— Кто-то очень ловкий и жестокий ведет с нами крупную игру. Мы думали, что он пойдет на операцию ради самого жирного куска напоследок. А он чисто обрубил все концы, выдав за главного и последнего Семеныча. Главарь Семеныч мертв, налетчики наверняка знают только его и покажут на него. Как бы тот был рад, если бы мы вздохнули облегченно, считая дело завершенным! Так, Саша?

— Пусть он считает, что так. Но кто он? — тоскливо задал вопрос Саша подполковнику и себе.

— Его пока нет.

— А что есть?

— Есть дом Клавы в Кочновском переулке. Есть кто-то, кто был на чердаке. Он обязательно должен появиться там снова. Ночью мои ребята присмотрят за домом, а уже днем попрошу тебя, Саша, их сменить. Тот слишком опытен, может почувствовать наблюдение. А нам теперь рисковать никак нельзя.

И вдруг они оба осознали, что над Москвой гремит и сияет салют в честь великой победы. Отряхнувшись от дела, они смотрели в сверкающее, переливающееся бесчисленным разноцветьем небо и улыбались. Был первый день без войны, день великих надежд.


В это майское утро летняя троица проникла в Кочновский переулок. Лариса в белом платье с короткими рукавами, Саша в распахнутой до пупа, той, так удачно приобретенной светло-коричневой рубахе и Алик, который нес синюю коробку патефона, в красной футболке с закатанными рукавами. Троица подошла к дому Одинцовых, и Саша, приоткрыв рот и обнажив туго свернутый язык, издал невероятной силы свист. На крыльце появилась Клава.

— Ты что людей пугаешь, Соловей-разбойник?

— Одинцовы, за мной! — заорал Саша.

— Это куда же? — поинтересовалась Клава.

— Купаться. На Тимирязевские пруды.

— Да ты в своем уме? Май же!

— Теплынь такая, Клавдия, аж страшно. Вчера купался.

— Купаться не купаться, а на солнышке посижу, — согласилась Клава и крикнула в дом: — Сергунь, пошли!

Она сняла с гвоздика за распахнутой дверью висячий замок и ждала, пока выйдет Сергей. Сергей вышел, с крыльца насмешливо и добро осмотрел компанию, а Клава в это время навесила на петли замок и щелкнула дужкой.

— Батю под арест? — поинтересовался Саша.

— И-и, хватился! Он после того захода неделю носа из Болшева не кажет. Стесняется.


О патефон — отрада послевоенной юности! Разинув пасть, он стоял на ярко-зеленой траве, и мембрана на подвижной сверкающей шее оглашала окрестности неземными звуками:

Нет, не глаза твои я вижу в час разлуки,
Не голос твой я слышу в тишине.
Я помню ласковые трепетные руки…
— Руки! — в совсем иной, нежели Шульженко, интонации строго приказала Лариса. Они с Сашей танцевали.

— Учтено, — послушно согласился и слегка отодвинулся от Ларисы.

— Как благотворно мое влияние! — Лариса с гордостью оценила плоды своей деятельности. — Я тебя перевоспитала, потом воспитала и, наконец, облагородила. Ты меня на руках носить должен!

— Сей момент! — радостно откликнулся Саша.

— Пардон, неточная формулировка! — Лариса увернулась от растопыренных Сашиных рук и тут же исправила формулировку: — Ты готов идти за мной в огонь и воду?

— Как пионер!

— Тогда — в воду!

Она стянула через голову платье, уронила его на траву и, на ходу теряя босоножки, бросилась в воду. Скинув брюки и рубашку, Саша последовал за ней. Хохот, визг, плеск.

— Вот черти-то! — позавидовала Клавдия.

— Молодые, — сказал Сергей, подумал и добавил: — Здоровые.

Одетые Сергей, Клавдия и Алик лежали у патефона. Первой выскочила из воды Лариса. Весело, как собака, отряхнулась и села рядом с Клавой.

— А что же вы, Клава? — спросила Лариса.

— Сил нет. Устаю на работе до невозможности, Ларочка!

— Где же вы работаете?

— Да за городом, в Истре… — начала Клава, а Сергей продолжал:

— На секретном объекте. На таком секретном, что даже мне не говорит.

Держа в сведенных чашей ладонях воду, появился Саша и навис над Сергеем.

— А ну, раздевайся, а то хуже будет.

— Сашка, не дури! — в испуге крикнул Сергей, а Клавдия добавила:

— Он стесняется.

— Я ему дам — стесняется! Считаю до трех. Раз…

Сергей поспешно стянул гимнастерку, белую нижнюю рубаху.

— Прекрасно, — решил Саша и вылил воду на Алика. Алик взвизгнул, вскочил, бросился на Сашу и вдруг замер: на спине Сергея под левой лопаткой он увидел ужасный шрам.

— Это от того осколка, Сергей Васильевич? — тихо спросил он.

— От того, от того, — недовольно подтвердил Сергей и, обернувшись, поймал остановившийся взгляд Ларисы.

— Удивительная штука эти осколочные ранения! — профессионально, без интонаций, констатировала Лариса. — Не скажи вы, что это осколочный вход, без колебаний решила бы — типичный шрам от ножевого удара.

И сразу напряжение сковало пикничок.

— Что-то скучно стало, — бодро и быстро заговорил Сергей. — А все потому, что всухую сидим. Ну-ка, Клава, домой. Мы тут еще малость позагораем, а ты в дому все как надо приготовь. Ясно тебе, Клава?!

— Ясно, — ответила Клава и поднялась. — Я пойду.

Все четверо проводили ее взглядами.

— Алик, заводи! — приказал Саша. — Замерз я, мы с Ларкой опять плясать будем.

Снова запела Шульженко. Саша обнял Ларису и мельком глянул вслед уже скрывавшейся за деревьями Клаве. Сергей, поймав этот взгляд и выждав, когда Саша с Ларисой, танцуя, отошли подальше, подвинулся, не поднимаясь, по траве к барахлишку обнаженных танцоров, лежавшему рядом с Аликом.

Большим пальцем ноги Сергей незаметно приоткрыл Ларисину сумочку, увидел рифленую рукоятку парабеллума и резко вскочил. Почти одновременно с ним вскочил испуганный Алик, перекрыв путь к пистолету.

Тогда Сергей, оглядев всех их, настороженно обернувшихся к нему, потянулся лениво и сказал:

— А что ждать, пошли и мы.

Они молча шли через Тимирязевский лес к переезду. У переезда на Большой Коптевский они остановились, пережидая: приближался состав. Сергей с Аликом подошли к путям, а Лариса с Сашей отстали. Поезд стремительно надвигался.

И в этот момент Сергей прыгнул. Он прыгнул перед самым носом паровоза и, чудом уцелевший, оказался на той стороне пути, по которому, отгородив его от Саши, Алика и Ларисы, катил бесконечный поезд. А с этой стороны бесновался Саша:

— Идиот! Я полный идиот! Как же я не допер! Как же я раньше не допер! На замок купился!

Состав был бесконечен, и Саша, глядя на пробегавшие мимо кирпичные вагоны, уже тихо попросил Ларису:

— Машинку отдай.

Лариса достала из ридикюля парабеллум и протянула Саше. Он засунул пистолет за ремень и выпустил рубаху, закрывая рукоятку. А поезд все шел. Саша ждал, закрыв глаза и скрипя зубами. Мелькнула площадка последнего вагона, на которой стоял дед с желтым флажком, и они побежали.


Дом в Кочновском горел. Уже приехали пожарники, и желтые в солнечном свете струи долбили крышу, стены, выдавливали стекла.

— Там человек! — задыхаясь, прокричал Саша.

— Нету там никого. Не видишь, что ли, замок? — раздраженно ответил ему начальник пожарной команды, озабоченно наблюдавший за действиями своих подчиненных. Ни слова не говоря, Саша вырвал у ближайшего пожарника топорик и кинулся к дому. Одним движением сбив замок, он распахнул дверь, из которой выкатился шар белого дыма. Когда дым уплыл, он увидел, что прямо у порога лицом вниз лежал человек. Схватив человека под мышки, Саша оттащил его в сторону.

Без погон, без орденов, в стираной гимнастерке лежал на траве солдат с усталым, иссеченным морщинами лицом.

— Лариса! — криком позвал Саша. Подошла Лариса, подняла руку солдата — щупала пульс.

— Он мертвый! — сказала она, отпустила руку и, прикрыв ладонью задрожавший рот, стала пятиться к толпе, к живым.

Живые стояли в отдалении, не приближаясь. Только Саша был рядом с солдатом. Опустившись на колени, Саша посмотрел в мертвое лицо, молчаливо извиняясь, и проверил карманы солдата. В нагрудном была бумага. На бумаге крупным почерком не особо грамотного человека было написано:

«Прошу того, кто найдет мое мертвое тело, написать по адресу: город Лысьва Молотовской области, Посадская улица, дом десять, Ефросинье Петровне Одинцовой. И сообщить ей, что сын ее, Одинцов Сергей Васильевич, который может умереть каждую минуту, умер наконец. И матери хлопот не доставил. И чтоб не очень убивалась. Одинцов Сергей Васильевич, 1918 года рождения».

Саша аккуратно сложил записку, сунул в задний карман, обвел толпу мутным взглядом и вдруг бросился бежать.


Инвалидный рынок был рядом. Опершись руками о прилавок, Саша долго смотрел на Петра, не говоря ни слова. Потом ударил его по красной морде. И еще раз ударил. И еще.

— За что, Саша? — негромко спросил Петро. Тихая тонкая струйка крови ползла из его разбитого носа.

— Где нора твоего гада? — вопросом на вопрос ответил Саша.

— Какого гада?

— У которого ты на побегушках. Которому ты доносил о каждом моем шаге, одноногая скотина.

— Ты о Сереге? — голос Петра зазвучал угрожающе. — Тогда полегче на поворотах, парень.

— Куда он уполз? Куда он мог уползти?

— А пошел ты! — с отчаянной ненавистью выкрикнул Петро.

— Слушай меня внимательно, Петя, очень внимательно. Сейчас ты мне скажешь, где он. Я пойду туда и возьму его. Потому что он убийца и бандит, ворующий у голодных людей, грабящий израненную мою страну. А если не скажешь, я убью тебя, Петя.

— Убивай, — согласился Петре — Убивай, щенок. Убивай меня. Убивай Серегу. Убивай героя войны, который последние свои деньки хотел прожить как человек.

— Пошли, — совсем спокойно предложил Саша.

— Куда?

— Пошли, — Саша схватил Петра за рукав и поволок за собой.

Идти было недалеко. Солдат по-прежнему лежал на траве, и по-прежнему стояла молчаливая толпа. Саша приказал Петру:

— Смотри. — Петр смотрел. Саша вынул из кармана записку, протянул Петру и предложил: — Читай. Это было у него в кармане.

Петр прочитал, поднял глаза на Сашу, спросил, ничего не понимая:

— Как же так?

— А так! Твой гад спаивал его, потерявшего надежду на все, он держал его взаперти и спаивал, а сам, прикрываясь его наградами и документами, дурил головы таким, как ты, грабил, убивал!

— Как же так? — повторил Петро. Пыхтя мотором и переваливаясь по булыжнику, приближалась большая санитарная машина. Развернувшись и рассеяв толпу, она подала задом и нависла над солдатом. Из кабины выпрыгнул мужчина в белом халате, достал папиросу, закурил.

Санитары подняли заднюю дверцу и подошли к солдату.

— Смотри. Смотри на мертвого, — еще раз приказал Саша. Петр смотрел. — Он просто не успел, а то бы и ты был мертвяком. Ты понимаешь это, одноногий идиот? Куда он мог уползти? Куда он уполз, Петя?

— В Нахабино у него дом. Там он все прячет.

— Адрес, Петя, адрес!

— Первомайская улица. Номера дома не помню, но он последний, ближе всех к железной дороге.

Санитары задвинули носилки с солдатом в кузов, захлопнули дверцу, и машина покатила по Кочновскому. Саша шагал вслед за ней к Красноармейской улице, и опять рядом с ним были Лариса и Алик. А Петро остался один. Он стоял, никуда не глядя и ни о чем не думая.

Лариса и Алик догнали Сашу у перекрестка, где сгрудился механический и гужевой транспорт, обладатели которого не могли преодолеть первобытной тяги к огню и глазели на тушение пожара.

Саша придирчиво осмотрел средства передвижения: полуторку, тяжеловоза в телеге, «студебеккер»… «джип». Вот что ему было надо.

Он сморщил нос, увидев на месте ключ зажигания, и кинул свое легкое тело на сиденье.

— Саша, ты куда? — спросил Алик.

Он и Лариса стояли у борта. Саша глянул на них и отдал распоряжение:

— Алик, позвони по «02» и скажи, чтобы срочно передали полковнику Звягину: я в Нахабино на Первомайской улице.

— Я с тобой, Саша, — Алик полез в «джип».

Саша посмотрел на Ларису:

— Ты поняла, куда надо звонить, Лариса?!

Лариса кивнула, и «джип» сорвался с места.

А по переулку бежал на знакомый рев мотора молоденький солдатик. Бежал и причитал:

— Это что ж такое, граждане?! Это что ж такое?

— Как ты с такой левой машину поведешь? — захлебнувшись встречным ветром, прокричал Алик.

— Ручником пользоваться не собираюсь. А на остальное правой хватит, — ответил Саша. Они уже выруливали на Ленинградское шоссе. Насчет ручного тормоза Саша был излишне скромен: он в принципе не пользовался тормозами. Проскочив Покровское-Стрешнево и прошмыгнув в тоннель под каналом, «джип» вылетел на уже сельское Волоколамское шоссе.

Первый раз заскрежетали тормоза на переезде через железную дорогу, недалеко от станции Нахабино. Шлагбаум был закрыт, а у путей суетились железнодорожники и люди в белых халатах. Саша криком спросил ближайшего шофера:

— Что там, браток?

— Да, говорят, женщина из электрички выпала и под встречный поезд.

Саша выпрыгнул из «джипа» и побежал к путям. Через плечи стоящих вокруг глянул на нечто покрытое белым. Санитары подняли носилки. На носилках, прикрытая простыней, лежала, откинув не тронутую катастрофой голову, мертвая Клава.

— Клава, — то ли сказал, то ли позвал оказавшийся рядом Алик. Саша развернулся и рванулся к «джипу». Он уже включил зажигание, когда подбежал Алик.

— От машины! — жестко приказал Саша.

— Саша! — взмолился Алик.

— Игра кончилась! Ты там мне не нужен!

Алик остался у шоссе, а «джип», вырвавшись из автомобильной очереди, через буераки и канавы заковылял бездорожьем к железнодорожной насыпи. Дико воя мотором, он вскарабкался на нее, неловко подпрыгивая на рельсах, пересек пути и помчался на четвертой скорости к поселку.

Второй раз заскрежетали тормоза на пристанционной площади Нахабина. От резкой остановки «джип», пойдя боком, чуть не перевернулся. Сашу сначала кинуло вперед, затем назад. Девчонка с козой на поводке со жгучим интересом смотрела на все это.

— Где Первомайская улица? — спросил Саша.

— Сначала все время по Советской, — девчонка указала направление, — проедете, значит, Кооперативную. А вы к кому на Первомайскую-то?

— К бабушке! — заорал Саша. — Какая по счету Первомайская?

Девчонка в уме подсчитала.

— Так, четвертая, наверное.


«Джип» уже несся по Советской. А потом, резко повернув, по Первомайской. Издали увидев крайний дом, Саша вел машину к нему. Не снижая скорости, «джип» вышиб ворота и, в последний раз взревев, замер посреди двора рядом с милой клумбой, на которой росли анютины глазки. Саша рывком открыл дверцу и, сгруппировавшись, вывалился из автомобиля. Щелкнул выстрел. Саша был уже в безопасности: закрытый «джипом», он сидел на земле, привалясь плечом к колесу.

— Слава богу, дома! — крикнул он во всю глотку. — Боялся не застать!

— Ты один? — поинтересовались из дома.

— Как видишь, — ответил Саша и стремительным броском достиг березы, стоявшей у забора. Выстрел опять опоздал.

— Ты в половине, и я ухожу, — предложили из дома.

— А что в моей половине?

— Посмотри, — ответили ему, и брошенный из окна на двор глухо бухнулся круглый саквояж. Саша с отвращением смотрел на его кожаные бока. Спросил отрешенно:

— Вот за это ты людей убивал?

— Ты посмотри, посмотри, что там!

— Что ж, посмотрим, — пообещал Саша и тут же сделал новый бросок от дерева к поленнице, на ходу подхватив саквояж. На этот раз было два выстрела.

— Портач, — сказал Саша из-за поленницы. — Обойма-то небось единственная?

— Тебе одной пули хватит.

— Ты уже четыре выпустил. — Саша попробовал саквояж на вес. — Тяжелый майдан-то!

— Рыжье и булыжники. Так я пойду?

— Пойдешь со временем. В браслетах.

— Их надеть на меня сначала надо.

— Вот об этом не беспокойся. Наденут, — успокоил Саша.

И опять перебежал к березе. И снова выстрел.

— Ты для чего бегаешь? — раздраженно спросили из дома.

— Чтобы ты стрелял. Приедут дяди в синих фуражках, а тебе их и встретить нечем. И мне спокойнее, и им хлопот меньше. Но учти, если в течение десяти минут они не появятся, то я убью тебя.

— Или я тебя. Я таких фрайеров не один десяток завалил. А нынче я — духовой. Мне терять нечего.

— Не выйдет. Со мной воевать надо. А ты только из-за угла убивать можешь. Бойся меня, мразь, и не надейся уйти отсюда живым.

— Сука!

— Вот теперь тебе должно быть понятно, что убивать меня надо обязательно. Но не получается и не получится. Рука дрожит, ТТ ходит, прицелиться некогда… — порассуждал вслух Саша и вдруг, абсолютно не торопясь, пошел через двор к «джипу». На этот раз было четыре выстрела подряд. Саша спокойно присел за «джип».

— Перезарядился, — констатировал он. — Но больше тебе это сделать я не дам. В общем, наган ты зря Семенычу подкинул. Он точнее. Хотя все от стрелка зависит. А стрелок ты хреновый. Что у тебя там на столе стоит? Стакан?

Безумная, радостная и расчетливая ярость охватила Сашу. Выдернув из-за пояса парабеллум, он привстал и выстрелил навскидку. Стакан разлетелся мелкими дребезгами. В ответ безнадежно пальнули.

— Лампочка под абажуром, — продолжал перечислять Саша. — Слоник на комоде. Кошечка рядом. Ваза с бумажными цветами. Шишечка на кровати.

И все перечисленное под выстрелами разваливалось на куски.

— Понял, как надо? — сказал Саша. — Пошутили и будет. У меня в патроннике последний патрон. Для тебя. И я иду к тебе, гад. — Он рванулся к дому и присел под окнами. Тишина. Подождав, он стремительно прыгнул на крыльцо, схватился за ручку, вместе с дверью ушел в сторону и в продолжение этого движения ногой ударил в ближайшее окно. Прогремело два выстрела — в дверь и в окно.

— Все. Ты пустой, — объявил Саша и через сумеречный тамбур шагнул к двери в комнату.

Он знал противника. Вышибая дверь, он нырком ушел вниз. Нож просвистел над ним и вонзился в дверную раму.

Саша поднимался и поднимал пистолет. Тот, кто звался Сергеем, тихонько пятился.

— Руки за голову. Лицом к стене, — устало предложил Саша. Тот покорно все исполнил.

Саша переложил парабеллум в левую руку, подошел, уперся стволом ему в позвоночник, а правой быстро и ловко проверил, что в карманах, под мышками, за поясом. Из голенища левого сапога вытянул запасной нож. Не торопясь, отодвинул от стола, покрытого вышитой скатертью, стул в чехле, сел. Приказал:

— Обернись. Я тебе в глаза посмотрю.

Тот, кто звался Сергеем, обернулся, бешено глянул.

— Не нравлюсь? — тихо осведомился Саша.

— Мне бы раньше трехнуться. Подфартило тебе, фрей.

— Знаешь, что мне сейчас хочется?

— Знаю. Из этой дуры мне в кочан плюнуть.

— При попытке к бегству, — пояснил Саша, поднялся и скомандовал: — Руки за спину, и пошли.

— Не надейся. Я не побегу, — пообещал бандит.

Они вышли на крыльцо. Светило солнышко, ласкали взор анютины глазки.

— Бери сидор! — распорядился Саша. Бандит подошел к саквояжу, послушно поднял его, постоял недолго, затем медленно обернул к Саше жалкое лицо.

— Иди. — Саша кивком указал на калитку. Бандит обреченно повернулся и, волоча ноги, направился к выходу.

Хлопнула калитка. Бандит, по-бабьи взвизгнув, метнулся в сторону и, петляя, побежал через пустырь к железнодорожным путям.

Саша ухмыльнулся и не спеша стал поднимать пистолет.

Бандит бежал. Саша спокойно, как в тире, поднимал парабеллум.

И вдруг Саша увидел, что навстречу бандиту как раз в створе выстрела поднялась маленькая фигурка.

— Алик, уйди! — бешено закричал Саша. — Алик, не смей!

Но Алик посмел. Он стоял и ждал бандита. Бандит остановился, поставил чемоданчик на землю и медленно пошел на Алика. Стрелять было нельзя. Саша отчаянно напомнил:

— Он левша, Алик!

Бандит надвигался. Он был рядом. Молниеносным движением влево Алик спровоцировал бандита на выпад, а сам, уйдя вправо, правой же нанес прямой удар в челюсть. Бандит головой пошел в землю. Но тут же тяжело поднялся и опять двинулся на Алика. Алик подпустил его поближе и провел мгновенную серию: прямой в солнечное сплетение, крюк в печень и страшный апперкот в склонившийся подбородок.

Бандит лег надолго.

Алик стоял и ждал, когда подойдет Саша. Саша подошел и сказал:

— Спасибо. А теперь уйди. Смотреть на это не надо.

Поняв, Алик попятился. Он смотрел на Сашу полными ужаса глазами и медленно пятился.

Бандит пришел в себя и увидел черную дырку парабеллума.

— Не убивай, — попросил он.

Саша молчал.

— Не убивай, — еще раз попросил бандит. Он понимал, что любое его движение может вызвать выстрел, но, сам того не замечая, отталкиваясь пятками, спиной скользил по траве.

— Не хочу убивать! — в ярости воскликнул Саша.

На крик подбежал Алик.

— Вяжи его, — приказал Саша. Алик вытянул свой ремень, а бандит, перевернувшись на живот, услужливо подставил отведенные назад руки. Своим ремнем Алик связал руки, а бандитским — ноги. Поднялся.

Саша и Алик стояли и смотрели, как по близкому железнодорожному полотну шел к Москве состав. В настежь распахнутых теплушках, опершись о перекладины, стояли солдаты, все как один, сильно немолодые. Они глядели на Сашу и Алика и, смеясь, махали им руками.

— Демобилизация. Первая очередь, — сказал Саша.

РАССКАЗЫ

НИКОЛАЙ ЧЕРКАШИН ПОЛЕТ «НА ПОЛНЫЙ РАДИУС»

Подполковнику Свиридову и его экипажу

Веками люди рвались в небо с помощью лестниц и башен, не догадываясь, что путь в поднебесье ведет с полей. С летных полей. Перед въездом на северодарский аэродром висел голубой щит «Счастливого полета!». Чуть ниже чья-то осторожная рука дописала карандашом: «Сплюнь три раза!»

За Гринвичем облачная пелена поредела, рассеялась, и Атлантика открылась с видимостью «миллион на миллион». Всюду, куда позволяло выглянуть остекление кабины, взгляд утопал в голубом сиянии надпланетного воздуха. Океан отражал небо, а небо вбирало в себя синь океана.

Майор Анохин оторвался от штурвала и кивнул правому пилоту на старую парашютную сумку, из которой торчали батоны бортпайков. Капитан Филин нажал переговорную кнопку:

— Экипажу приготовиться к обеду!

Филин, правый пилот, все еще не мог привыкнуть, что все команды по самолетному переговорному устройству приходится передавать ему…

Лет пять назад Анохин от удара катапульты перекусил язык. Его списали вчистую. Немой командир корабля? Абсурд. Летчик, который не может ответить на запрос земли? Воздушный разведчик без языка? Офицер, который не может доложить, не может приказать? Абсурд, абсурд, абсурд…

Он пошел на прием к командующему авиацией флота. Генерал, дважды Герой, заслуженный летчик и рекордсмен мира по авиаспорту, рапорт читать не стал. Историю майора Анохина он знал в подробностях. В тот же день «Волга» командующего прикатила на северодарский аэродром, и генерал сел в самолет Анохина правым пилотом. После проверочного полета командующий вытащил из нарукавного кармана красный фломастер и начертал на рапорте майора:

«Маресьев летал без ног. Язык тоже не самая главная часть летчика. Должности командира корабля — соответствует».

…Первым на филинское распоряжение отреагировал стрелок-радист прапорщик Прокуратов. Внештатный начпрод экипажа, он живо соскользнул со своего тронного возвышения под блистером[8] верхней полусферы. Растребушил парашютную сумку. Бутерброды с салом и сыром принес сначала командиру, потом, по старшинству, — правому летчику, затем, отдернув шторку внизу приборной стенки, просунул снедь в лаз штурманского отсека.

— Питайтесь, товарищ лейтенант!

Володя Кижич сморщил нос:

— С салом?! Фу…

— А шо, сало нельзя исты?

— Можно. Но не нужно. Меняю сало на сыр.

— А вы чулы, як один чумак менял шило на мыло?

— Чул. Плесни-ка мне из термоса.

Филин тоже не стал есть сало, хотя аппетитный чесночный дух щекотал ноздри. На стартовом завтраке в летной столовой угораздило взять паприкаш с олениной, и теперь мучительная изжога накатывала волна за волной. Он почти отвык от общепита — Ольга готовила прекрасные домашние обеды. Но вчера ее увезли в роддом. Сегодня утром успел проведать и на попутном «тазике» — ТЗ — топливозаправщике прямо на аэродром. Хорошенький маршрут: роддом — аэродром…

Анохин тронул его за плечо. Правый пилот посмотрел на приборную доску. Тревожно мигал прибор, предупреждающий о приближении чужих истребителей. «Ага, пожаловали, родимые!» — даже как бы обрадовался Филин. Полет, долгий, монотонный и до Гринвича серый — этакое нудное висенье в сером пространстве без горизонта, перспективы и границ, — наконец-то обещал зрелище. Капитан подтянул к горлу «ларинги»:

— Вниманию экипажа! Появились натовские истребители. Усилить осмотрительность!

Майор согласно кивнул. Именно это он и хотел сказать, мучительно напрягая губы.

Первым заметил «фантомы» хвостовой стрелок младший сержант Анохин, однофамилец командира. Самолеты догоняли их по следу инверсии, только чуть ниже. Потом они ушли вправо, и вскоре Филин увидел в боковую форточку, как в густой синеве возникли три темные точки. Точки быстро росли, крупнели, пока наконец не взблеснули на стратосферном солнце фонарями, ясно проступившими на узких хищных телах истребителей.

И Анохин, и Филин, и Прокуратов наблюдали эту картину всякий раз, как только прилетали в Атлантику. Лишь лейтенанту Кижичу, «перворазнику», перехват был в новинку, и он, бросив прокладочный столик, прильнул к стеклам носового обтекателя. Володя жадно разглядывал самолеты, знакомые лишь по учебным плакатам да снимкам в газетах. Остроклювые, с черными коршунами на оранжевых хвостах, истребители подходили все ближе и ближе, так что Кижич различил вскоре за стеклом правофланговой машины голову пилота в бежевом шаре высотного шлема. Шар повернулся, сверкнув белозубой улыбкой: пилот приподнял ладонь и помахал Володе. Должно быть, и он тоже хорошо просматривался в стеклянном конусе носа. Летчик «фантома» выбросил на пальцах «семерку», затем потыкал в сторону континента и щелкнул себя по скуле.

— Во дает! — услышал Кижич в наушниках голос Прокуратова. — Каже, шо в воскресенье надо дома горилку пить, а не…

— Отставить посторонние разговоры! — Филин оборвал прапорщика несколько нервозно. Он и сам это почувствовал и, чтобы скрыть тревогу, стал докладывать командиру с нарочитым спокойствием:

— Дистанция полета метров… Идет на сближение… Дистанция сорок метров… Дистанция тридцать…

Анохин, едва появились «фантомы», выключил автопилот и взял управление на себя. Из подобных ситуаций он знал только один выход — вести тяжелый самолет «по ниточке», не рыская и без клевков…

— Дистанция двадцать метров… Десять метров… Ушел вниз. Заходит под крыло… Встал под внешней мотогондолой… Метрах в трех…

Филин чуть было не добавил — «паразит». Но сдержался. Ни к чему выказывать нервы.

Анохин, не отрывая взгляда от авиагоризонта, показал большим пальцем через плечо — в сторону стрелка-радиста. Капитан понял:

— Есть передать по радио!

Майор кивнул.

— Штурман, координаты!

Володя отлип от стекла и переметнулся к пульту со штурманской цифирью.

— Дорофей Палыч, передай на базу! — вдавил «ларинги» под скулу Филин. — Координаты… Подвергся перехвату звеном «фантомов». Самолет — бортовой номер десять — ведет опасное маневрирование… Встал под правую мотогондолу.

Капитан посмотрел на Анохина. Тот еще раз кивнул, утверждая текст радиограммы.

— Фулюган! — беззлобно добавил от себя Прокуратов и забарабанил ключом.

Володя Кижич снова прильнул к стеклам. От того, что открылось его глазам, слегка захватило дух: острокрылый «фантом» серебристой рыбкой завис под развесистой плоскостью тяжелого бомбардировщика. Он висел между моторными гондолами, почти под нимбами винтов. Пилот белозубо улыбался. Он сложил ладони и положил под щеку. «Буду спать!» — дразнил он своим жестом.

— Гуд найт, май бэби! — хмыкнул Володя, и в ту же секунду холодное стекло пребольно ткнулось ему в лоб. Кижича швырнуло к левому борту — спиной на щиток управления аэрофотоаппаратурой. Сквозь гул турбин послышался треск, но треск этот заглушил горестный возглас Филина:

— …твою мать! Доигрался, супостатина!..

Штурман успел заметить, как под стеклянным полом обтекателя промелькнул смятый оранжевый хвост, — «фантом» стремительно уходил вниз. Оба его сотоварища ринулись следом.

От сотрясения ли, от удара ли тела Кижича сам собой включился и заработал над прокладочным столиком вентилятор. Володя попытался его выключить, но не смог найти рычажок. Он ощупывал мягкую стеганую обивку кабины и нигде не находил выключатель. Он искал его так, словно от того, выключит ли он вентилятор, зависела судьба машины, жизнь экипажа.

Капитан Филин был единственным, Кто видел, как вспучилась вдруг обшивка крыла, как завились дюралевые лохмы и между мотогондолами вылезло, ломая нервюры, нечто оранжевое, бесформенное, тут же исчезло, и в огромной рваной дыре засияла синь океана.

Его тоже швырнуло влево, и пробоина на несколько секунд выскочила из обзора. Но едва он утвердился в кресле и заглянул в форточку, как неровная звезда пробоины леденяще притянула взгляд. Из полутораметровой раны в крыле торчали разноцветные обрывки патрубков, кабелей, тяг… Филину показалось, что крыло слегка надломилось, секунда-другая, и вся консоль с внешней мотогондолой оторвется… Резкий крен, и самолет сваливается в гибельный штопор… Всплеск океана… И все… Только бы Ольге не сообщали… Пусть родит… Потом…

Машина и в самом деле чуть накренилась, но не вправо, а влево. Анохин плавно и очень полого делал разворот в свою сторону, стремясь облегчить больное крыло. Он ложился на обратный курс.

Филин вышел из оцепенения от короткого требовательного звука в наушниках:

— М-м-м!

Анохин резко крутнул ладонью, выставив ее ребром вперед.

«Зафлюгеровать винт!»[9] — перевел жест Филин. Он включил кран, но гидравлика флюгерования не сработала. Лопасти крайнего — четвертого — винта оставались в рабочем положении, вминаясь в воздушный поток. Филин почти физически ощутил, как он давит на кресты из лопастей, на переднюю кромку надломленного крыла, и болезненно сморщился.

Самое скверное — падали обороты третьего двигателя. Стрелка его тахометра попрыгивала, медленно, но верно отклоняясь назад. Но и без прибора было видно, как в светлом нимбе вращающихся винтов мелькали темные стробоскопические полосы — сбоивал «движок».

«Только бы не скисла турбина! — молил неведомо кого Филин, — только бы не скисла…»

Анохин ткнул в шторку штурманской кабины указательным пальцем, а затем развел его с большим до отказа. Правый пилот нашел в себе силы удивиться тому, как точно облекает майор в жесты свои вопросы.

— Штурман, расстояние до запасного аэродрома?

Володя вздрогнул и оторвался наконец от бесплодных поисков злополучного выключателя. Пилотский запрос возвращал все в привычное русло: работа есть работа, что бы там ни случилось. Голубая «гармошка» полетной карты сползала с прокладочного столика.

— …тысяч километров! — доложил Кижич и ужаснулся про себя этим тысячам небесных верст. И как это всегда бывало с ним в опасных и неприятных ситуациях, отчетливо услышал плачущие причитания матери: «Я ж тебе говорила?! Места на земле мало? Все люди как люди, один ты у меня — на блюде!.. Ну куда тебя понесло, неразумная головушка? Горе мое луковое!»

Мать жила в деревне под Киржачом и на днях прислала письмо, где делилась бедой: кипятком из опрокинувшегося самовара обварила ногу, просила прислать китового жира для заживления ожога, на Севере достать его проще. Да не так-то просто: китобойная флотилия поставлена на прикол. Однако знакомые рыбаки обещали достать… Выходит, никто ей теперь не поможет. У Володи даже слезы навернулись. Мало того что ожог, а тут еще и «похоронка» придет. Но слезы быстро высохли. До смешного не к месту подумалось вдруг, что Филантроп, маркер из бильярдной Дома офицеров, теперь не получит свою «пятерку». Кажется, этого жадного и хитрого старика зовут Филиппом. Но за вредность бильярдисты прозвали его Филантропом. На самом видном месте маркер вывесил угрожающий прейскурант:

«За порванное сукно — штраф 15 рублей. За сломанный кий — 6 руб. За расколотый шар — 5 руб.».

Этот расколотый и нарочно плохо склеенный шар — «семерку» — он выставлял всем новичкам и «накалывал» их на «синенькую». Под кием Кижича «семерка» разлетелась с первого удара. Пятирублевки при себе не оказалось, и Володя, не зная еще об уловке Филантропа, обещал принести деньги после полета.


Обороты последней на правом крыле турбины неудержимо падали… Бомбардировщик все заметнее заносило вправо, и Анохину все сильнее приходилось отжимать левую педаль — широкую, как совковая лопата. Чтобы уменьшить нагрузку на крыло, он сбавил обороты до предела…

Теперь, когда напряжение чуть спало, майор бегло перебрал маневры свои и «фантома». Собственно, маневрировал лишь истребитель. Он, Анохин, шел, не рыская по курсу, и без провалов. Объективный контроль это покажет… Летчик «фантома», должно быть, из асов. Новичок бы не подошел… Вот тебе и на старуху проруха. Черти его принесли! Рука у него дрогнула или на воздушном ухабе подбросило — разберись поди.

Филин подумал, что хвостовой стрелок, однофамилец Анохина, изолированный от головной кабины, еще не знает о пробоине.

— Командир, надо бы предупредить хвостового…

Анохин с минуту раздумывал, потом отрицательно покачал головой.

Филин снова выглянул в боковую форточку. Из пробоины выхлестывало горючее. Оно срывалось с крыла светлыми шариками…

«Вот теперь конец», — подумал капитан, и волосы под белым подшлемником стали мокрыми.


…Утром ничто не предвещало рокового исхода. Полет начинался так же, как и сотни предыдущих. Брезжила худосочная «холостая» — без солнца — арктическая заря. Из аэродромного автобуса выскакивали и разбредались по стоянкам пилоты с планшетами, штурманы с портфелями, все прочие — стрелки́, радисты, операторы — с сумочками для шлемофонов и кислородных масок.

С густым, сочным ревом оторвался от бетонки самолет и ушел на разведку погоды. Остальные машины стояли с зачехленными кабинами и походили на ловчих соколов, которым до поры надели на головы колпачки. Их «девятку» уже готовили вовсю: расчехлили, вытащили заглушки, убрали из-под колес колодки; «технари» сметали голиками снег с плоскостей.

У входа на стоянку Филину всегда приходила одна и та же мысль: какая скучающая морда у самолета на земле; в небе она наверняка не такая.

В воздухозаборнике четвертой турбины трепыхался флажок невыдернутой заглушки.

— Кузьменков! — подозвал Филин наземного техника. — Это что?! На киле вздерну!

Прапорщик виновато шмыгнул и бросился вытаскивать злополучную заглушку.

Володя Кижич приставал к правому: просил поделиться секретом, чем перекрасить старую кожанку, и как лучше — щеткой или из пульверизатора…

Потом все дружно взялись за лопаты — раскидывать навалившие за ночь сугробы; поругивали тыл — разгребать на стоянке снег не летчицкое дело…

Морозило. Океан парил, и сильный боковик нес туман на взлетную полосу. Но для тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, заправленного вперегруз для полета на «полный радиус», ветер этот был почти неощутим.

Анохин, чисто выбритый, как всегда, благоухал одеколоном «В полет». Для него бритье перед «большой работой», перед вылетом «за уголок» — за Скандинавию, — действо почти ритуальное.

Все сидели на местах и ждали подзадержавшегося на продскладе прапорщика Прокуратова. Дорофей Павлович с трудом бежал по стояночным плитам, волоча пухлую парашютную сумку. Бежать мешали меховые брюки и такая же толстая куртка. Поднятая цигейка торчала, словно боярский воротник…

Нет, добродушный румяный прапорщик не мог принести беду…

Потом пришел замполит в унтах с галошами, не знавшими грязи, и вручил второпях вымпел «Лучшему экипажу». Может быть, «зам» сглазил?

Филин добросовестно перебирал все утренние события, ища дурные предзнаменования. Это отвлекало от мыслей о пробоине и вытекающем топливе.

…Едва замполит спрыгнул на бетонку, как Анохин нажал кнопку, и нижний люк с зарешеченным иллюминатором бесшумно втянулся в самолетное брюхо, отсек экипаж от всего земного прочно, глухо, герметично.

— Люк закрыт! — объявил Филин. — Аккумуляторы включены. Магнитофон включен!

Потом была легкая предвзлетная суета: Володя Кижич искал свой мешочек с кислородной маской, Прокуратов вдруг вздумал переливать в термосы с чаем алычовый экстракт. Филин искоса следил, как прапорщик готовит «аэропойло». Бурая струйка лениво лилась в дымящиеся зевы термосов, будто некая техническая жидкость в заливные горловины… Филин не любил казенный чай. Ольга всегда снаряжала его литровым китайским термосом с клюквенным морсом. Но в этот раз термос, расписанный маками, остался дома.

Может, в этом загвоздка?

Чушь! Ерунда! Бабское суеверие!

Анохин турнул сердитым жестом начпрода, не вовремя затеявшего свою алхимию. Прокуратов заспешил, облил экстрактом спасательный жилет…

С КДП[10] дали «добро» на запуск двигателей.

Всякий, кто поднимается в воздух, нечаянно задумывается о смерти дважды: перед взлетом и посадкой.

О чем думал Филин в ту минуту, когда самолет еще прочно стоял на всех своих многоколесных тележках?

О том, что лобовые стекла кабины слегка розоваты от впаянных термоэлементов, точь-в-точь как окна Эрмитажа. Надо бы узнать, почему в Зимнем дворце розовато-сиреневые стекла. Состав такой, что ли?

И сразу же захотелось в Ленинград…

Грохот «плавилки», счищающей наледь с бетона, напомнил, что основная взлетно-посадочная полоса еще не расчищена, значит, взлетать придется с запасной. Она узкая.

В ушах, сдавленных наушниками, тихонько завжикала кровь. Вспомнился плакатик в медкабинете предполетного осмотра:

«Частота пульса у летчика: Норма — 60. В кабине — 80. Мотор запущен — 110. Рулежка — 120. Взлет — 130. Бой, дозаправка в воздухе — 160».

Кто-то из ветеранов уважительно говорил: «Мы воевали на ваших посадочных скоростях…»

Ага! Вот оно! Тогда, перед запуском, подумалось: «Вот он, последний взлет. Капитан Филин поет лебединую песню!»

Ольга не хотела третьего ребенка: «Ты загремишь под фанфары, а я одна с тремя останусь?!» Он дал ей «слово русского офицера»: «Родишь мальца — уйду с летной должности». — «Знаю тебя, обманщика! Ты и перед Милочкой так же говорил». — «Если б сына родила, ушел бы. Сын — дело серьезное. Сам буду воспитывать. На земле». — «А если опять дочь?» — «Бомбы три раза в одну воронку не падают. Сын будет». Как в воду глядел: все соседки, все врачихи, акушерки, санитарки твердят в один голос: сын будет. И веснушки-то на лице выступили, и живот «репкой», и еще черт-те что углядели. Значит, и в самом деле лебединая песня!.. Эх, не надо было так думать! Накликал.

— Экипажу приготовиться к запуску! — объявил правый пилот вместо Анохина. В наушниках потрескивало.

— Проверить, у кого замыкает кнопка СПУ![11] — добавил Филин.

Заработала вентиляция радиоаппаратуры, и в кабину потянуло запахи нагретой изоляции. Пальцы Анохина забегали от тумблера к тумблеру, от кнопки к кнопке, так бегают руки органиста по многорядью клавиатур. И самолет заревел, точно огромный орган, у которого включили все регистры, — от баса «тубы мирум» — трубы мира — до флейты-пикколо. Осанистый рокот на фоне свистящего шипа… Месса для четырех турбин с винтами.

Порулили на старт. Налитые горючим крылья тяжело подрагивали на стыках бетонных плит. Филин выглянул за бронеспинку: Прокуратов грыз под своим прозрачным колпаком сухарь с тмином. Значит, порядок. Все своим чередом. Взлет пройдет нормально.

Филин чихнул в рукавицу и пожаловался командиру:

— До третьего курса была еще закалка. А как стали в меха кутать…

Анохин нетерпеливо кивнул: читай контрольную карту!

Филин взял затертую картонку с вопросами и пономарским голосом завел предстартовую «молитву». При этом кивки командира он переводил в ответы, чтобы «черные шары»[12] фиксировали все как надо.

— Тормоз?

— Снят.

— Автоматика?

— Отключена.

— Триммерные эффекты элеронов?

— На нулях.

— Рули высоты?

— Согласно центровке.

— Двери и люки?

— Закрыты.

— Стопорение рулей?

— Расстопорено. Зеленая горит… «Легенда», я «девятый». Осмотрен по карте. К взлету готов.

— «Девятый», — откликнулся руководитель полетов. — Полоса сухая. Взлет разрешаю.

Звон турбин истончился до истошного «и-и-и».

Едва машина сдвинулась с места, как оркестр, выстроившийся у стеклянной пирамидки КДП, грянул «Прощание славянки». На вентили труб были надеты чехлы, чтобы пальцы музыкантов не примерзали к клапанам. У развернутого знамени командир полка в меховом комбинезоне вскинул руку к меховой каскетке, отдавая честь экипажу, идущему в Атлантику «на полный радиус». Самолет разбегался, взметая за собой поземку и раскаты старого марша.

Сквозь надсадный рев моторов пробились на секунды печально-бравурные рулады валторн.


Филин завороженно следил, как с закрылков срываются комочки горючего. Пробоина захватывала краем баки третьей топливной группы. Короткое замыкание и… Надо срочно отключить противообледенение правого крыла.

Анохин медленно — осторожно — набирал высоту. В голубой дали едва заметно вспухали, клубились кучевые облака. Командир плавно развернул корабль на север, обходя теплый фронт. Лучше сделать крюк, чем зарыться в эту вату, в которой турбины жрут топливо вдвойне, в которой трясет порой так, что крылья ходят, как у махолета, и в которой, наконец, вызревают молнии — шаровые, линейные, ветвистые, какие угодно…

«Летим точно на север, — отметил про себя Филин, — а значит, не возмущаем силовые линии магнитного поля Земли. И слава богу!»

— Штурман, подлетное время к запасному аэродрому?

— Четыре часа десять минут, — доложил Кижич и еще раз поразился, как невыносимо долго висеть им между небом и землей. До следующей поворотной точки битый час.


Капитан Филин не спускал с пробоины глаз. На больное крыло падала тень фюзеляжа, и крыло было чугунно-черным.

Анохин благополучно набрал высоту: на стеклах кабины расцвели морозные цветы. Но вести самолет по-прежнему было трудно: турбины левого крыла работали на полную мощность, и машину сносило в сторону неработающих двигателей. Восьмилопастные винты умолкших моторов вращались на авторотации[13], лобовое сопротивление их дисков ощутимо передавалось через левую педаль. Черные рога штурвала норовили уйти вправо, и майор с силой удерживал их.

Филин ждал, что командир вот-вот передаст ему управление, а сам слегка расслабится, переведет дух, все-таки после столкновения с «фантомом» прошло больше часа. Но время тянулось, а Анохин как вцепился в рукояти штурвала, так и не выпускал их из короткопалых рук. Сегодня за весь полет он еще ни разу не передавал Арсению управление; либо вел самолет сам, либо включал автопилот — будто вдруг разуверился в своем правом. Поговорка правых пилотов «Наше дело правое — не мешать левому, на педали жмем нейтрально, деньгу гребем нормально» утешила слабо.

Сначала Филин тихо обижался, точь-в-точь, как дулся он на старшего брата, который возил семилетнего Арсюшу «на раме» взрослого велосипеда и не позволял ездить самому, хотя тот здорово крутил педали и из-под рамы.

Обида копилась, росла… Неужели он не понимает, как хочется подержать напоследок штурвал, попрощаться с небом?

Арсений не покривил душой, когда обещал Ольге уйти с летной работы. Уходить так уходить… Недаром бывалые «пилотяги» учили: «Принял в воздухе решение и держись его до конца. Замечешься — погибнешь»… И Филин принял решение, честно признавшись себе, что летная карьера не задалась. Ему за тридцать, а он все еще правый пилот. Не оставаться же, в самом деле, в «пятнадцатилетних капитанах». Он и так уже третий год «перехаживает». А тут как раз майорская вакансия на земле открывается — начальник тренажерного комплекса. Пару месяцев, и «встал на рельсы» — на погонах два просвета и большая звезда. Золотистая, из «крылатого металла» — алюминия, с пупырышками на лучах… А та голубая — летная — звезда покатилась к закату, едва достигла зенита.

Капитан Филин помнит дату апогея: 19 января 198… года.


…Проклятый вентилятор! Резиновая крыльчатка бессмысленно гнала в лицо и без того холодный воздух. Володя так и не смог найти выключатель — устройство кабины он знал еще слабовато, а спрашивать у пилотов такую ерунду было стыдно. Штурман называется, вентилятор выключить не может…

Володя выглянул в носовое остекление. Море внизу напоминало голубой ситец в белый горошек. Это пошли первые льдины Северного океана. На душе чуть-чуть повеселело — домом повеяло…

Филин тоже обрадовался приметам Арктики, хотя и понимал: до ближайшего запасного аэродрома еще лететь и лететь. Пробоина в крыле уже не притягивала взгляд, как прежде, и мысли все больше и больше занимало одно: когда же Анохин выдохнется и передаст управление? Пусть хоть на пять минут, только бы еще раз ощутить, как шевелится в ладонях небо… Ну что ему, жалко, что ли?! Не налетался за день? Или не налетается еще, если дотянут до земли?

Майор, затянутый в кожу — куртка, шлемофон, перчатки, унты, — сосредоточенно парировал правый крен. Кожа летной одежды придавала его голове, торсу, рукам строгие, почти геометрические формы; скупые однообразные движения напоминали кинематику робота. Этакий кожаный автопилот сидел в чаше левого кресла, придаток приборной доски, биологический агрегат самолета…

Филин перебрал еще несколько не менее обидных определений и вывел для себя окончательно, что летать одному много проще и приятнее.


В тот день старший лейтенант Филин на самолете вертикального старта поднялся с палубы противолодочного крейсера «Славутич». Взлетал с полного хода корабля. Покачивало. Пока самолет стоял, стойки шасси ходили вперевалку, точно машина сама переминалась с ноги на ногу.

Сколько помнил себя Филин корабельным летчиком, всегда было странно ощущать это покачивание в кабине не взлетевшего еще самолета.

По-зимнему непогодилось. Нижняя кромка облачности едва не цеплялась за мачту крейсера.

Моросило. По фонарю стекал дождь. «Минуты через две, — подумал Филин, — капли сдует, дождь останется внизу и засияет солнце». Эта простенькая мысль перед стартом помнилась до сих пор. Наверное, потому, что Арсений ждал тогда не меньше, чем самого полета, солнца, истосковавшись за долгую полярную ночь по живому теплу и свету. Ведь даже когда «Славутич» вошел в «зону гарантированных восходов», просторное океанское небо как назло всю неделю было обложено серыми сырыми облаками.

Счет годам, прожитым в Заполярье, Филин вел не по новогодним праздникам, а по Дням Первого Солнца — дням, когда из-за скалистого хребта выкатывался на несколько минут долгожданный малиновый шар. С утра Ольга, как и все северодарские женщины, повинуясь смутным языческим зовам, пекла большие круглые блины — «краснославы». К часу, предсказанному до секунд флагманским штурманом, весь город собирался на главной площади — плоской сопке, обстроенной по скатам домами; жгли костры, угощались у военторговских лотков, лазали на шесты за клетками с петухами, хохотали, куролесили и вмиг замирали, когда из-за гористой гряды всплывал алый полумесяц жизнеточивого светила…

Как и все северяне, Арсений был истым солнцепоклонником. Девятнадцатого января в летной кают-компании подали на завтрак блинчики с мясом, и Филин, вытряхнув фарш на тарелку, развернул блины в золотистые ажурные круги. Кто-кто, а он-то увидит сегодня солнце, первое солнце года, и не с гарнизонной площади — встретит его в небе, в родной для них обоих стихии…

Подпирая голубоватые крылья столбами огня и рева, машина Филина зависла над чешуйчатой палубой «Славутича». Арсений плавно перевел сопла подъемно-маршевых двигателей в походное положение и поплыл в воздухе к краю палубы, перевалил через откинутые леера, а затем двинулся по-над морем, набирая скорость, высоту и подъемную силу воздушных струй.

Угловатая палуба огромного корабля уменьшилась до размеров спичечного коробка, и вскоре «утюжок» крейсера исчез в серой дымке. Филин пробил облачную пелену и сполна черпанул фонарем солнца, словно шеломом — «живую воду». Огнеструйный оранжевый шар закачался на правом крыле..

Это было самое настоящее опьянение солнцем, небесная эйфория, голубое ликование… Никогда в жизни Арсений не испытывал такого буйного прилива сил, такой уверенности в себе и машине. Закрылки и элероны чутко отзывались на любое движение мышц, двигатель работал ровно и приемисто.

Филин в клочья разнес пластиковые бочки, обозначавшие цели, и чувство собственного могущества здесь, в небе, окрепло еще больше. Оно не покинуло его и тогда, когда, заходя на посадочный курс, Арсений не увидел корабля. Он хорошо различал кильватерный след «Славутича», но дорожка взбитой крейсерскими винтами воды терялась в серой завесе снежного шквала. Такие заряды проходят быстро, он это знал, спокойно развернулся и зашел еще раз. Взглянув на топливомер, он предупредил себя, что горючего в обрез и если снежная заметь через минуту не рассеется, то после третьего захода топлива на посадочное зависание не останется.

Заряд через минуту не рассеялся, и Филин снова промчался над невидимым кораблем.

— Сто пятый! — голос РП — руководителя полетов — прорвался сквозь громыхание джаза, забившего волну. — Разрешаю катапультироваться. Выбрасывайся по курсу корабля. Как понял?

Филин все еще ощущал в себе радостное дерзкое всесилие, и потому предложение РП показалось нелепым, поспешным, наконец просто кощунственным. Бросить, утопить прекрасную машину, которая так восхитительно продолжает его тело, несет его с послушностью мышц и нервов?

— Вас понял. Прошу «добро» на посадку по-самолетному.

Он произнес это так, что там, внизу, поняли: старший лейтенант Филин машину посадит. И ему разрешили совершить это чудо. Никто в истории морской авиации еще не направлял реактивный самолет на палубу крейсера — не авианосца! — так, как будто перед ним простиралась аэродромная бетонка длиной в километры. Но Арсений был в ту минуту сыном Солнца, которому можно все и который может все…

Потом ему показали видеозапись его фантастической посадки. Он смотрел на экран, верил и не верил, что это его самолет пробивает снежную бурю, что в стеклянном черепе иглоносой машины сидит он, Арсений Филин, и не просто сидит, а творит небывалое, не предусмотренное ни конструктором, ни всевышним, — ведет истребитель на куцую палубу, будто на просторнейший аэродром.

Сначала на экране возник расшеперенный, как майский жук, самолет. Арсений почти бездумно, рефлекторно выпустил воздухозаборник и тормозные щитки, чтобы хоть как-то сбить гибельную скорость. Но все равно машина росла в размерах стремительно. И Филин невольно съежился перед телеэкраном, сгруппировался, как тогда, в кабине… Вот он, кормовой срез. Пролет на высоте человеческого роста.

«Сто пятый, скорость! — надрывался эфир. — Придержи вертикальную!»

Поздно.

Он уже несся над палубой.

Резкий клевок.

Самолет ударился передним колесом о чешуйчатый настил — стойка шасси выдержала! — машина снова прянула в воздух, но удар уже пригасил скорость. Второй подскок также приостановил истребитель. Но его понесло на надстройку, к которой жался не спущенный в ангар самолет. Под стеклянным фонарем еще сидел не успевший выбраться из кабины летчик. Филин передернул педали и чудом отвернул в сторону. Задымились шины, мертво схваченные тормозами. Он замер в сорока сантиметрах от крыла соседней машины. Реактивный самолет, пробегающий по земле многие сотни метров, вместил свой посадочный бег в считанные десятки шагов.

И на корабль упала тишина…

Первым подбежал техник — веселый кудрявый парень, отважный оруженосец. Машина слегка дымилась, и двигатели после аварийной посадки могли полыхнуть, а Саня Панов, Санченко-Панченко, не раздумывая, бросился к летчику, взлетел по стремянке, откинул фонарь.

— Молодец! — только и крикнул он Филину, помогая освободиться от ремней.

Пошатываясь, Арсений прошел в кубрик, куда уже спустился с мостика вице-адмирал, наблюдавший посадку.

— Товарищ адмирал…

Старый моряк прервал доклад крепким объятием. Потом окружили свои, жали руки, хлопали по плечам и кто-то уже требовал писать объяснительную записку…

— Погодите! Дайте пообедать! — отмахивался Филин. Но есть не стал, выпил только три стакана компота.

Спустя неделю неподалеку от «Славутича» на американском атомном авианосце «Нимиц» разбился при посадке самолет радиотехнической разведки. Он заходил на широкую палубу ясным днем при штилевом море и по необъяснимой причине врезался в группу штурмовиков, стоявших в стороне. Были взрывы, пожар, исковерканные обломки и обугленные трупы. Филин разглядывал их на газетных снимках.

«Кисмет» — припомнилось тогда лермонтовское слово. Удар судьбы.

Через месяц, в базе, на корабль прибыла отборочная комиссия из Центра подготовки космонавтов. Старший лейтенант Филин, летчик 1-го класса и кавалер ордена Красной Звезды, шел в кандидаты, как у них говорили, «первым корпусом». Арсений уже видел себя в космическом гермошлеме. Но тут грянул гром с ясного неба, с такого же ясного, какое простиралось и над «Нимицем» в роковой день. Врачи обнаружили у Филина пониженную нервную проводимость. Он был негоден не то что в космонавты — в корабельные летчики. Ему предложили дальнюю авиацию. Арсений согласился бы и на военно-транспортную, и на бомбардировочную. Все равно…

«Если Ольга родит сына, — подумал Филин, — никогда в жизни не подпущу его к самолету. Запас счастливых случайностей израсходовал за него отец…»

С какой-то минуты полета ему стало казаться, будто гул турбин вибрирует на мотив: «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»

Морская синь под крыльями исчезла. Всюду, насколько хватало взгляда, белели ледяные поля. Трещины, которые черными зигзагами делили эти просторы утром, на пути в Атлантику, к вечеру сомкнулись и срослись.

Они уже так давно были в воздухе, что самолет, казалось, превратился в некий летучий остров, и на землю теперь можно спуститься лишь с помощью модульного аппарата. Оранжево-пушистый шар солнца ушел под хвостовое оперение. Они улетали от него навстречу плывущей с востока темени. Но прежде надвинулись кучевые облака, величественные и самодовлеющие, словно айсберги. Они клубились туго и плотно и походили на белые аэростаты, касание которых грозило гибелью.

Анохин взял штурвал на себя и набрал еще метров триста.


Род пилота шел от Атласа — исполина, взвалившего на плечи небосвод античного мира. Кровь Атласа текла в жилах Икара. Дерзкий юноша перед полетом к солнцу полюбил такую же пленную, как и он, девушку-скифянку, и она увезла с Крита в Таврию черноглазого мальчика. От этого мальчика пошло племя соколиных охотников и голубиных почтарей. Тут уж сам бог не в силах проследить извивы и устья тех русел, по которым кровь Икара поднялась на север, добежала до Великой Александровой слободы и взыграла в жилах холопа Никитки. На деревянных крыльях слетел дерзкий смерд с колокольни Распятской церкви, уцелел, но был изрублен по приказу грозного царя, наблюдавшего полет, дабы другим неповадно было. Однако же не смогли царевы бердыши пресечь токи икарийской «руды». И расточилась она, полетная страсть, по городам и весям, по слободам и посадам на многие лета, на вечные века…

И проникла она в Рязань, где подьячий Крякутный наполнил дымом шелковый мех и прянул в небо выше креста на маковке.

И пошел от подьячего корень рязанских летунов.

Обе ветви анохинского рода — мужская и женская — сполна вобрали в себя эту птичью тягу ввысь. Дед по матери летал на гидроплане с авиаматки «Орлица»; дед по отцу поднимал в воздух тяжелые «Ильи Муромцы».

Отец майора Анохина, летом сорок первого, израсходовав в бою патроны, посадил свой истребитель на аэродроме, не зная, что его только что оставили советские войска. Навстречу самолету бежала девушка-санитарка. За ней гнались немецкие солдаты. Летчик подрулил к девушке, помог ей втиснуться в одноместную кабину и на остатках горючего взмыл в воздух. Ему удалось приземлить машину на опушке полесской пущи. Потом целый месяц они вдвоем пробирались на восток. Девушка стала женой летчика и матерью нового пилота.

Сам майор Анохин овдовел рано — еще в лейтенантах. Жена его, лаборантка кафедры аэродинамики того училища, которое он кончал, погибла в авиакатастрофе близ Черноморского побережья. Трехлетний сын жил до пятого класса у бабушки, потом при отце — в гарнизонной школе-интернате, а последние два года провел в суворовском училище. Прошлой осенью парня призвали в армию. То, что он попал в авиацию, было игрой случая — слепого, но справедливого…

Как ни обходил майор теплый фронт, а все же самолет затрясло — так швыряет и подбрасывает машину, съехавшую с асфальта на булыжник. Размашистые крылья упруго закачались, точно у птицы, набирающей высоту. Филин явственно ощутил, как напряглись правые лонжероны — эти скелетные «кости» крыла, надломленные килем «фантома». Приутихший на время страх холодным огнем лизнул взмокшую спину…

Тряска длилась вечность — почти четверть часа. Когда она поутихла, Анохин показал Филину кольцо из пальцев — несколько раз сузил и расширил его.

Арсений оглянулся на крыло.

— Пробоина не увеличилась, — ответил на немой вопрос. — Какой была, такой осталась.

И тогда Анохин впервые за весь полет улыбнулся. И показал ладонью: «Долетим!»

От этого уверенного жеста Филину сразу стало спокойней. Вдруг вспомнилось, как командир полка сказал об Анохине на совещании офицеров: «Летает на всем, что поднимается в воздух».

Филин мог поклясться, что он уже видел сегодня и эту улыбку — широкую, белозубую, и этот жест ладонью… Он еще раз скосил взгляд влево. Эта прядь, выбившаяся из-под шлемофона…

Утром на стоянке хвостовой стрелок, широко улыбаясь, уверенно покачивал ладонью: «Не надо, товарищ прапорщик!» — в ответ на шуточное предложение Прокуратова «махнуться часами, не глядя». И та же прядь, прижатая шлемофоном.

Так не однофамилец майору сержант Анохин!

Сын!


Ночь надвигалась с востока, и они влетели в нее почти сразу, без сумерек и вечера. Темнота съела крылья. Красная подсветка приборов наполняла кабину багровым полумраком. Только за плотно задернутой шторкой горела над штурманским столиком нормальная опаловая лампочка. Володя давно уже проложил кратчайший курс на запасной аэродром и теперь с ненавистью поглядывал на работающий «ушастик»: воздушная струя холодила пальцы, лицо; замерз кончик носа.

Резиновые лопасти мельтешили настырно. Нелепое и неостановимое их вращение то и дело напоминало о беде, которая стряслась с самолетом. Кижич тщетно шарил взглядом по стеганой обшивке кабины — зеленой мягкой складчатой, словно чрево кита. Выключателя как не бывало! И тогда он прижал вентилятор ладонью, оборвал одну лопасть, другую, третью… Облысевший ротор вращался сам по себе, ветерок иссяк, и Володя испытал такое облегчение, будто укротил бурю. От этой мысли стало смешно, и он зашелся тряским смехом, беззвучным в гуле турбин. Утерев слезы, Кижич спрятал лопасти в карман, на память, и выглянул в обтекатель. Они шли в облаках, и огни на консолях светились призрачно, словно фонари в метель…


«Этого нам только не хватало!» — подумал Филин, глядя, как по плоскости крыла, по кожухам мотогондол и обшивке фюзеляжа заплясало пушистое голубое пламя. Наставления по полетам в высоких широтах утверждали, что «огни Эльма» — дикое атмосферное электричество — совершенно безвредны и для людей, и для машин, если не считать помех в радиосвязи. Но зрелище было слишком зловещим, чтобы наблюдать его бесстрастно. К тому же никто не мог поручиться, как поведут себя поврежденные, топливопроводы в этом холодном пламени. Голубое свечение затмевало ало-зеленые блики бортовых огней, оно струилось, трепетало, косматилось, рождая в памяти картины пожаров.

«А красиво! — невольно восхитился Филин. — Если долетим, будет что вспомнить».

И долететь захотелось с новой силой.

— Радист! — запросил он Прокуратова. — Как связь с «Шорником»?

— Работаю с «Шорником», товарищ капитан! — отозвался прапорщик. Через несколько минут он доложил: запасной аэродром не принимает — буран, боковой ветер с порывами до сорока метров в секунду, видимость нулевая…

Анохин рубанул воздух ладонью. Филин безошибочно перевел его жест в команду:

— Штурман, пойдем к себе! Курс на Северодар?

Володя назвал.

Силуэт самолетика на шкале гирокомпаса уткнулся носом в нужную цифру — майор закончил доворот.

Филин не смог не заметить: маневр этот дался Анохину с трудом. Несколько раз, когда командир ослаблял давление на педаль, Арсений чувствовал, с какой силой надо было удерживать самолет на курсе. Он поразился выносливости и упорству своего «левого»: столько часов парировать разворачивающий момент! Все равно что полдня отжимать ногой двухпудовую гирю…

После догадки насчет анохинского отцовства неприязнь к командиру улеглась сама собой, как приутихли и пилотские амбиции. Окажись он сам в его шкуре, решил про себя Филин, он бы тоже никому не передоверил штурвал и педали. На минуту представил, что в хвостовом отсеке сидит сейчас Ольга с Леночкой и Милой и, может быть, с уже родившимся сыном. От этой мысли его слегка передернуло. Какое счастье, что они там, внизу, на прочной и безопасной земле!

Анохин медленно уводил самолет с высоты. Голубое свечение прекратилось, и теперь в лунном свете хорошо было видно, как далеко простираются гряды облачных холмов. Сначала они сливались в сплошную рыхловатую гладь с витиеватыми бороздками. Но, по мере снижения машины, из зеленоватой подлунной равнины стали вспухать бугры, курганы, сопки, вспучиваться клубы и гроздья из плотного тумана. Они приближались, росли, превращались то в винтовые кручи, то в пухлые, рваные башни, в застывшие смерчи…

Стрелки высотомера перебирались от риски к риске, точно часы, пущенные на обратный ход. Они и в самом деле были теперь часами, цена деления которых равнялась жизни.

Самолет снижался. Он погрузился в самый верхний ярус облаков, и сквозь их пока еще дымчатую пелену луна вдруг вспыхнула радужными кольцами… Потом стекла кабины надолго почернели. И когда хмарь разредилась, а тьма чуть рассеялась, Володя увидел в нижнем овале стеклянного колпака совсем уже близкую сутолочь валунов и скал. И тут же некто непрошеный ледяным голосом подсказал, что полет над горной тундрою опаснее, чем над океаном. На море можно приводниться, а здесь единственный островок безопасности — аэродром.

Но они уже взяли дальние приводные станции, и вскоре Анохин вывел самолет на посадочную глиссаду[14]. И командир, и правый пилот, и штурман — все они почти одновременно различили в разлившейся по тундре темени оранжевый прочерк взлетной полосы. Они бы узнали ее огненный рисунок из мириад иных земных и небесных огней. Горящий в ночи пунктир раздвоился на параллельные цепочки, цепочки замкнулись в прямоугольник, прямоугольник вытянулся, обрел перспективу, как вдруг резко ушел влево и лобовые стекла застлала черная слепота. Филин не успел понять, в чем дело, — левая педаль вдавилась в ступню с неожиданной силой. Он отжал ее рефлекторно, парировал штурвалом правый крен и только потом глянул на командира. Скривившись от боли, Анохин колотил левую ногу, пытаясь оживить ее, как видно, сведенную судорогой. Эх, перенапрягся командир!.. Но сочувствовать и раздумывать было некогда. Посадочные огни снова прострочили лобовые стекла; на сей раз они вели себя очень зыбко — качались, дергались и все время норовили уплыть влево — под крыло с работающими двигателями. Филин никак не мог удержать машину на прямой — надо было хоть немного привыкнуть к скособоченной тяге «движков». Но на это не оставалось уже ни секунды.

Арсений с ужасом понял, что самая трудная часть полета пришлась на него, сажать машину придется именно ему… И это, пожалуй, не легче, чем пробег по палубе «Славутича». Но там было вдохновение, помноженное на солнечную отвагу, на молодую дерзость… Там было наитие, заменившее все расчеты и рефлексы. Сейчас же ничего, кроме страха, близкого к отчаянию, Арсений не испытывал. «Не смогу!» — хотел, он крикнуть майору, но тут почувствовал, как Анохин снова впрягся в штурвал. Это было хуже всего. Управлять машиной должен был кто-то один. Нельзя одному — педали, другому — штурвал, одному — горизонт, другому — вертикаль… «Гробанемся!» — обожгло Филина, и он почти заорал:

— Сам!!

Анохин, умница, спорить не стал. Отдал управление. С этой секунды все ушло прочь, и мысли Арсения сделались четкими и чужими, как будто он считывал их с экрана.

«Шасси выпущено — это главное… Великовата скорость… Это погасим… Много высоты…»

Он швырнул машину к самой бетонке, которая неслась серой струей. Швырнул слишком резко, это могло плохо кончиться. Но не было времени даже ругнуть себя за просчет. Самолет заносило вправо, так что правая мотогондола летела не над плитами — над обочиной, снежным отвалом.

«Ну же!» — зашелся Филин в последнем усилии.

Сам ли он переборол машину, или вмешался Анохин, или счастливо помог боковой ветер, Арсений не разобрал, ощутил только с боязливой радостью, что путь машины  в п и ш е т с я  в полосу.

Тряхнуло. Подбросило. Понесло по бетону. Покатило…

«Тормози!»

«Кажется, замедляемся…» Никогда еще колесный бег не казался Филину таким упоительным…

До стоянки их самолет сопровождал кортеж из пожарной машины, санитарного «рафика», «газика» командира полка и «Волги» командующего авиацией.

Открыли нижний люк, выбрались в блаженный холод февральской ночи, захрустели унтами по снежку, выстроились под крылом. Докладывать и отвечать на вопросы пришлось Филину. Потом осматривали пробоину. Встречавшие цокали языками и качали головами, хвалили авиационную промышленность, конструктора и весь экипаж, уточняли сроки ремонта.

Командир полка спохватился, хлопнул Филина по заснеженному плечу:

— Поздравляю, отец! Дочка! — И, обернувшись к генералу, пояснил: — Третья дочка, товарищ командующий! Ждали пилота, а приняли стюардессу!

Генерал прогудел в ответ что-то веселое и ободряющее. Но Арсений его не слушал. Он улыбался тайным мыслям: «Договор был насчет сына…»

Дежурный тягач, рыча мотором, осторожно катил бомбардировщик в ангар ремонтных мастерских. Луна плыла над сопками маленькая — с копеечку.

ВИКТОР ПРОНИН ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ

Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов не считал, что ему крепко повезло в жизни. Он не был уверен и в том, что вообще везение, как таковое — дело хорошее. Его непредсказуемость раздражала Фартусова. Даже к выигрышу ковра или хрустальной вазы он относился не то чтобы неодобрительно, но как-то настороженно. Везение выходило за рамки обычных жизненных правил, более того, как полагал Фартусов, эти правила разрушало. Выиграв нечто ценное, люди теряли самообладание, совершали необдуманные поступки, а некоторые доходили до того, что относили везение на счет собственных достоинств и тут же принимались пересматривать отношения с ближними, требуя большего к себе почтения.

А вот этого Фартусов терпеть не мог. Не любил он превосходства кого бы то ни было над кем бы то ни было. Это говорило о натуре справедливой, даже воинствующей. Но подобное отношение к окружающей действительности создавало ненужные конфликты с начальством, которое чуяло здесь нечто рисковое, где-то рядом таился скрытый смысл, вызов.

Чтобы уж представить Фартусова нагляднее, надо сказать, что он носил усы, которые ему очень шли, и форму, которая ему тоже шла. И к усам, и к форме Фартусов относился со вниманием, следил, чтобы ни один волосок, ни одно пятнышко не портили впечатление, не давали бы повода относиться к нему снисходительно или, упаси бог, с пренебрежением. Его ставили в пример, при случае допускали к трибуне, по праздникам фотографировали в районную газету или на доску Почета. Фартусов не возражал. Но напрягался и страдал, когда его хвалили, к трибуне поднимался неохотно, словно преодолевая что-то в себе, фотографировался с радостной улыбкой, однако, если была возможность ускользнуть, ускользал.

События, о которых пойдет речь, начались с того, что у Фартусова на кухне сломался кран. Повертев ручки, постучав по ним отверткой, кусачками, ключами, он убедился в полной своей беспомощности и отправился к слесарю, Женьке Дуплову. Фартусову он не нравился. Длинный, разболтанный, вечно покрикивающий, поплевывающий, посвистывающий. К нему на поклон отправлялись как к барину, с подношениями. Женька дары осматривал придирчиво, отвалив нижнюю губу с приклеенной на ней сигареткой. Мог и пожурить, дескать, скупишься, бабуля, нехорошо.

Женька Дуплов обосновался в полуподвале пятиэтажного дома. Произошло это совсем недавно, и Фартусов, попав сюда впервые, присматривался, чувствуя, что ему еще придется здесь побывать. Дверь оказалась обитой железом, возле щели красовалась надпись, сделанная масляной краской: «Для заявок». «Ишь ты! — восхитился Фартусов. — Оказывается, не всегда и примет товарищ Дуплов».

Фартусов постоял, привыкая к полумраку. У стены валялись несколько старых велосипедов, ведра, в углу стояли метлы — видимо, подвалом пользовался и дворник. Из-за двери доносились голоса, пробивался свет. Там-то и была мастерская.

— Не помешал? — Фартусов возник на пороге, улыбаясь широко и доброжелательно. Но то, что он увидел, если не насторожило его, то озадачило.

Хозяин почти лежал в старом кресле, выброшенном кем-то за ненадобностью. Свесив ноги со стола, сидел первый нарушитель спокойствия Жорка Мастаков — черноглазый, со свернутым носом и нечесаными патлами. Его дружок Ванька Жаворонков вертел тиски. Все улыбались, довольные друг другом, хотя Жорке и Ваньке вместе было примерно столько же лет, сколько одному Дуплову.

Едва переступив порог, Фартусов сразу понял, что все замолчали вовсе не из большого уважения к нему — в подвале наступила опасливая настороженность. Перед ним сидели противники. Возможно, они не нарушали законов и никогда их не нарушат, но между ними было какое-то единение, и Фартусов явно оказался лишним.

В начале своей деятельности Фартусов переживал, чувствуя отторгнутость, но потом понял, что подобное отношение — закономерное и здоровое. Сама должность делала его носителем чрезвычайных событий. Ведь не приходит участковый инспектор среди ночи с радостными известиями, и для вручения наград людей приглашают вовсе не в отделение милиции, что делать!

— Привет, начальник! — Женька поднялся из ободранного кресла, почтительно протянул руку.

— Вот, краник потек, — Фартусов развернул газетный кулек, в который ссыпал винтики, гаечки, прокладки. — Понимаешь, Евгений, в чем дело…

— Все понимаю. Не ты первый, начальник, не ты последний. С такими краниками здесь уж весь дом перебывал. У тебя это гнилье еще долго продержалось. Редко пользуешься, наверно? Все недосуг тебе? Все в бегах?

— Надо, — вздохнул Фартусов. Последние слова Женьки ему не понравились. Было в них что-то нехорошее, снисходительное. А этого, как известно, Фартусов не терпел.

— Я смотрю, Илюшка, мы с тобой первые люди в нашем микрорайоне! — Женька легонько похлопал Фартусова по плечу, чем вызвал опасливый восторг мальчишек. — Без тебя обходиться не могут, а уж без меня и подавно. Хотя кое-кто, наверно, не прочь твою должность сократить, а? — Дуплов был на голову выше Фартусова, уже начал лысеть, но не придавал значения этому печальному обстоятельству, поскольку было еще что причесывать.

— Не торопитесь, ребята, я ухожу. Не буду вам мешать разговоры разговаривать, — сказал Фартусов, заметив, что мальчишки начали потихоньку пробираться к выходу.

— Да какая там беседа! — воскликнул Дуплов. — Забежали ребята на минутку от жары дух перевести — вот и все. С ними побеседуешь, как же! Тюлька недосоленная.

И эти слова не понравились Фартусову. Непонятно, зачем Женьке оправдываться? Ясно же, что ребята сидели давно и не собирались уходить.

— Значит, зайдешь, да, Евгений?

— О чем речь!

Выйдя из подвала и привыкнув к свету, Фартусов обнаружил, что рядом стоит только Жорка. Ваньки Жаворонкова не было.

— А где дружок твой?

— Какой дружок? — на участкового смотрели бесстыже-невинные глаза мальчишки.

— Ага, понятно. Присядем? — Фартусов показал на скамейку.

— Вообще-то, я тороплюсь… И это… всякие дела… Может, как-нибудь в другой раз?

— Присядем, — Фартусов положил Жорке руку на плечо, чтобы и он не растворился в слепящем солнечном свете. — Как поживаешь, Георгий? — спросил он, когда Жорка все-таки дал себя уговорить и они расположились на горячей скамейке.

— Как когда… По-разному…

— По-разному — это хорошо. Но слухи ходят, что тебя все как-то в одну сторону заносит.

— Какую сторону?

— Криминальную, Георгий. Как раз по моей специальности. Говорят, в книжном магазине ты того… Открытки… Целую пачку поздравительных открыток… По случаю Восьмого марта… Сколько же тебе женщин поздравить надо было, а, Георгий?

— Наговаривают, — кривоватый Жоркин нос повело в сторону. — Хорошие люди не станут зря говорить.

— И это… на чужом балконе тебя видели.

— Кто видел?

— Тоже, наверно, плохие люди. Вот так, Георгий. Спросил бы лучше, на каком балконе, на чьем, когда?.. А ты сразу — кто видел? В таких случаях мои знакомые ребята говорят — раскололся. Видишь, как дом построили — ловкому человеку ничего не стоит с одного балкона на другой перебраться. Оно бы ничего, но некоторые, представляешь, Георгий, двери из квартиры на балкон оставляют открытыми — жара. Вот простаки, верно? Заходи — не хочу!

— Никуда я не заходил!

— Это хорошо, — одобрил Фартусов. — А то некоторые заходят. Да, а как отец поживает?

— Хворает.

— Лечить надо.

— Да он уж подлечился… Вроде полегчало.

— Ему вообще не мешало бы заняться лечением, как думаешь?

— А! — Жорка раздраженно махнул рукой. — Не берут его. Говорят, недостаточно спился. Вот когда сопьется вконец или пришибет кого, вот тогда, говорят, пожалуйста, милости просим! — Жорка произнес, наверное, самые жестокие слова за всю свою четырнадцатилетнюю жизнь.

— Врет твой папаша как сивый мерин, — Фартусов снял фуражку, подставил лицо солнцу. — Я сам ему направление вручил.

— А он?

— Видишь, что он говорит — пришибить, дескать, кого-то надо… Был я у него на заводе, разговаривал с начальством, в бригаде… Договорились, они тоже рады бы… Да вот беда, опять он у тебя захворал. С вечера, значит?

— С вечера, — вздохнул Жорка. — С позавчерашнего.

— Это нехорошо. Так нельзя.

— Ну, я с ним поговорю, — пригрозил Жорка, сузив и без того маленькие свои глазки. — Он у меня попляшет.

— Только ты, Георгий, повежливее. Не обижай человека излишними угрозами, обвинениями. Хорошо? А я уж так и быть, постараюсь еще одно направление выхлопотать. Договорились?.

— Надо попробовать, — солидно согласился Жорка.

— Зашел бы ты к нам как-нибудь, а, Георгий? — предложил Фартусов. — В пункт охраны порядка, так называется наше заведение. Другие заходят, а вот ты мимо пробегаешь. Нехорошо.

— Ха! — засмеялся Жорка. — Еще посадите!

— А есть за что?

— Найдете!

— Понимаешь, Георгий, если по всей строгости, то уже пора присмотреться к тебе… Но вот видишь, дела не завожу серьезного, разговоры ведем, планируем операцию по спасению папаши… Напрасно обижаешь. Не заслужил я, честное слово! Ни в чем я перед тобой не провинился.

— А что, я ничего… Вы не так поняли… Я же не про вас лично, а так, вообще…

— Плохо ты к нам относишься. Мы вот теннисный стол завезли, ребята собираются, соревнования проводим… К Женьке захаживаешь, а к нам — нет.

— А что Женька? Он хороший парень, — заступился Жорка.

— Я и не говорю, что он плохой. Я к тому только, что вот нас вроде презираешь. Обидно.

— Ладно, загляну, — пообещал Жорка, поднимаясь. — Пойду я… До свиданья, ладно?

— Будь здоров, Георгий. Только вот кто, — Фартусов надел фуражку, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал официальнее, строже. — Мы поговорили с тобой, так ты того… Помни. Насчет балконов, поздравительных открыток, ладно? В случае, если у меня спросят, я сразу и скажу — так, дескать, и так, проведена с Георгием Мастаковым подробная беседа. О семейных обстоятельствах, о его поведении, о приятелях… Верно?

— Да… А что?

— Хотя мы с тобой на солнышке сидели, ногами болтали, разговор у нас был ответственный. Усек? А когда новые затеи посетят твою ясную голову, не улыбайся, голова у тебя в самом деле ясная, ты про себя тихонько и подумай, что живет на белом свете участковый инспектор, который никогда о тебе не забывает, всегда помнит и кое-какие соображения имеет, — Фартусов значительно приложил палец ко лбу — думай, мол, прежде чем чего натворить.


К вечеру, когда спала жара и на город вместе с прохладой и закатным светом опустились желания чего-то возвышенного, участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов отправился по адресу Ваньки Жаворонкова. Однако мечтал он увидеться не столько стихии дворовым хулиганом, сколько с его сестрой Валентиной. Проживали они в отдельной квартире, а их родители находились за морями, за долами, за высокими горами — помогали создавать индустрию молодому государству. Валентине еще не было двадцати лет, она где-то училась, а судя по тому, что у нее совершенно не оставалось времени, чтобы переброситься словцом с участковым инспектором, училась чему-то важному.

— Добрый вечер, — сказал Фартусов, увидев на пороге существо, которое давно тревожило его, вызывая нескромные желания.

— Здравствуйте-здравствуйте, товарищ инспектор, — ответила Валентина. — Чем могу быть полезна?

— Очень многим, — правдиво ответил Фартусов.

— Например?

— О! Только не через порог! Позвольте войти?

— Конечно! Всегда вам рада!

— Приятно слышать, — Фартусов вежливо снял фуражку, прошел в комнату, оглянулся, поджидая хозяйку. А она, задержавшись в прихожей, успела провести расческой по волосам, неуловимо быстро одернула голубое платье, опробовала улыбку и предстала перед Фартусовым обновленной и готовой к разговору.

— Присаживайтесь, товарищ инспектор, не стесняйтесь.

— Спасибо, — Фартусов придвинул стул, сел, положил на колени фуражку, осмотрелся. — Значит, говорите, здесь вы и проживаете?

— Да, вот здесь, значит… Вам нравится?

— Ничего, хорошая квартира. Жить можно.

— Спасибо. Вы очень любезны.

— Я знаю, — сказал Фартусов. — Мне по службе положено быть любезным. Значит, с братом проживаете?

— Да. Ванька! Покажись!

Дверь во вторую комнату медленно приоткрылась, и из нее выглянула смиренная физиономия Ваньки.

— Здрасьти, — сказал он тихим голосом.

— Добрый вечер, Иван, — ответил Фартусов.

— А теперь, Ванька, исчезни! — приказала Валентина. И Ванька с облегчением нырнул в свою комнату. — Слушаю вас. — Валентина повернулась к Фартусову.

— Зашел вот узнать, проведать… Как, думаю, живется…

— Ничего, не жалуемся, — Валентина откровенно улыбалась беспомощности Фартусова.

— Это хорошо. Жаловаться плохо. А родители ваши, как я понимаю, не скоро вернутся?

— Еще не меньше года.

— Как им там? — спросил Фартусов, показывая большим пальцем за спину. — А то нынче международное, положение, как говорится, оставляет желать лучшего…

— Тоже не жалуются.

— Гостинцы шлют?

— Шлют. Хотите посмотреть?

— Нет, я их на вас видел, на Иване… Ничего вещички. Джинсики, красавки…

— Кроссовки! — поправил Ванька из-за двери.

— Простоват, — Фартусов развел руками, помолчал, поправил усы, перебросил ногу на ногу. — Как я понимаю, на вас свалились и хозяйственные дела, и воспитательные?

— Свалились, — вздохнула Валентина. — Простите, я тороплюсь. Если у вас все, то… Может быть, в следующий раз мы побеседуем более подробно?

— С удовольствием приду, было бы преступно с моей стороны не воспользоваться приглашением, — улыбнулся Фартусов. — Но сейчас, собственно, я хочу поговорить с вашим братом, Иваном. Если не возражаете.

— Что вы! Буду только рада! — несколько ревниво воскликнула Валентина. — Он что-то натворил?

— Как знать…

— Ванька! — крикнула Валентина. — Стань передо мной, как лист перед травой!

Ванька вышел из комнаты и остановился у двери, как у надежного убежища, куда можно шмыгнуть при первых признаках опасности.

— Подождите, Валентина, — остановил девушку Фартусов. — Вполне возможно, что он ничего не натворил, верно, Иван? И даже не собирается, верно?

Ванька молчал, глядя на инспектора со скорбной покорностью.

— Что же вы тогда наговариваете? — Валентина возмущенно повернулась к Фартусову.

— А я ничего… Зашел вот побеседовать.

— Это входит в ваши обязанности?

— Валентина, у меня сто четыре обязанности. Сто четыре!

— А мне казалось, что у вас одна обязанность… Чтобы на участке порядок был, вот и все.

— Совершенно верно. Но чтобы этот порядок поддерживать, мне приходится выполнять больше сотни обязанностей. Сам считал. Обложился инструкциями, указаниями, приказами, все выписал и подсчитал.

— Какая же из них первая?

— Сейчас — поговорить с Иваном Жаворонковым о жизни и душевных привязанностях.

— Вы, наверно, о Жене? — спросила Валентина. — Я была у него в мастерской. Порядок, чистота. И ребятам нравится — инструмент всякий, тиски, кусачки… Глядишь, и научатся…

— Кусаться?

— Тоже неплохо! — рассмеялась Валентина.

— Неплохо, — кивнул Фартусов, но не стал больше говорить о Женьке, хотя мог бы добавить о нем кое-что весьма существенное — осужден был Женька в свое время. Правда, условно, однако такой прискорбный факт в его биографии имел место. — Ладно, поговорили, выводы сделаем каждый в одиночку, верно, Иван? Тебя я ни в чем не упрекаю, но друзей твоих упрекнуть могу. И потому просьба — иметь в виду. — В прихожей Фартусов обернулся и, едва ли не впервые бесстрашно посмотрев Валентине в глаза, содрогнулся от восторга, чем окончательно себя выдал. Девушка даже растерялась, увидев столько всего на лице участкового инспектора.

— Проводи, Ваня, гостя, а то заблудится! — это все, что смогла сказать Валентина.

— Оно и немудрено, — пробормотал Фартусов.

— Отчего же?

— Ох, сказал бы я, да чувствую — преждевременно. Не пришел еще срок.

— А может, в самый раз?

— Могу и сейчас, но, боюсь, смешно покажется, — Фартусов опасливо покосился на Ваньку. — До свидания, приятно было повидаться. Большое спасибо за гостеприимство.

Ванька шел впереди. Глядя на тощую спину парнишки, на ямку у затылка, на его светлые волосенки, Фартусов думал о том, что вряд ли все эти джинсики, сафари, кроссовки заменят Ваньке отца, с которым можно было бы за грибами отправиться, по городу пошататься, просто на скамейке посидеть. Ванька прошел по луже и шагал дальше, оставляя на асфальте следы, так схожие с завитком на его белесом затылке.

— Слушай меня, Иван, — сказал Фартусов, когда они расположились среди детских песочниц, качелей и каких-то странных сооружений из железных стержней. Фартусов хотел вовлечь Ваньку в игру и заговорил с возможной таинственностью. — В нашем дворе намечается что-то нехорошее. По некоторым данным. Слыхал?

— Нет, — в глазах у Ваньки сверкнул опасливый интерес.

— Есть сведения. Секретные. Поэтому предупреждаю: ты не должен участвовать в противозаконных делах.

— Я и не участвую!

— Это хорошо. А вот дружок твой, Георгий Мастаков, участвует. И замечен. И Евгений замечен.. И еще кое-кто.

— А что они?

— Это разговор для другого места, — ушел от ответа Фартусов. — Понимаешь, об этом нельзя никому говорить. Если скажешь — выдашь меня. Произойдет утечка информации. Понял? И мне тогда несдобровать.

— А мне зачем говорите? — спросил Ванька, угнетенный свалившейся на него ответственностью.

— Из самых лучших побуждений. Понятно? Ну, пока!


Городское отделение милиции располагалось в старом доме с бревенчатыми коридорами и террасой, на которой можно было увидеть привлеченных и просто вызванных хулиганов, алкоголиков и прочих людей, с которыми по долгу службы Фартусов поддерживал если не близкие, то весьма тесные, отношения. В коридоре уже собрались участковые инспекторы, служба уголовного розыска, оперативные работники. В новые дома народ съехался разный, никто никого не знал, каждый жил, как ему подсказывало собственное разумение, не сдерживаемый стыдливостью перед родственниками, стариками, помнившими его с пеленок. Поскольку еще не сложились многолетние компании, возникали кратковременные, а интересы у них тоже оказывались кратковременными, в чреватой близости к уголовному кодексу.

Для Фартусова утреннее совещание оказалось недолгим.

— Лейтенант Фартусов! Что вы можете сказать о чрезвычайном происшествии на вашем участке? — это были первые слова начальника отделения Гвоздева.

В отличие от Фартусова начальник вечно торопился и, судя по его озабоченному лицу, нигде не поспевал. Но именно это качество казалось ему весьма достойным — все видели, как много у него дел и как ему не повезло с подчиненными. Поэтому вопрос Гвоздев задал с грустной улыбкой, заранее уверенный, что ничего толком инспектор не ответит.

— Видимо, это нехорошее происшествие? — осторожно проговорил Фартусов.

— Разумеется, — улыбка начальника стала еще печальней. — Конечно же речь идет не о золотой свадьбе, не о торжествах по случаю награждения знатного гражданина города. Я говорю об ограблении. Да, такая уж у нас с вами служба…

— Слушаюсь! — невпопад брякнул Фартусов, надеясь, что именно такой ответ окажется более всего кстати.

— Вот именно, — смягчился Гвоздев и продолжал: — Совершена кража в магазине винно-водочных изделий. Преступники перерезали сигнализацию. Взломали дверь. Похитили товар. Немедленно выезжайте туда. На месте происшествия уже работает оперативная группа.

Прибыв на место происшествия, Фартусов вместо страшного разгрома, расписанного начальником, увидел довольно невинное зрелище. Да, дверь дощатого киоска, по всей видимости, была открыта без ключа. Ребята из отдела уголовного розыска уже обмерили киоск, сфотографировали ближние и дальние подходы к нему, собрали щепки в целлофановый пакет. В сторонке, высунув язык, лежала собака Панда. Сегодня ей не удалось проявить необыкновенные свои способности, иначе бы она не отводила в сторону свой собачий взгляд. О, в случае успеха у нее был бы совсем другой вид!

Фартусов окинул взглядом собравшуюся толпу. Конечно, больше всего мальчишек. Они неотрывно смотрели на работу профессионалов. Потом у них неизбежно начнутся игры в ограбление. Опасные игры, отметил про себя Фартусов. Нежелательные. Поближе стояли пенсионеры. Дальше — домохозяйки, случайные прохожие.

— Привет! — сказал Фартусов, подходя к оперативникам. — Как успехи?

— Какие успехи! — вздохнул следователь Ушаткин.

Фартусов выяснил, что примерно в полночь, как утверждают страдающие бессонницей свидетели, а в домах из железобетона страдающих бессонницей всегда предостаточно, так вот, около полуночи неизвестные взломали киоск и похитили спиртные напитки. Оказалась пустой и касса. Впрочем, кассе положено на ночь оставаться пустой. Впопыхах воры выронили ящик с красным портвейном, одна бутылка раскололась. Благодаря этому счастливому обстоятельству на полу четко отпечатались следы злоумышленников. Но вино оказалось настолько едким, что многоопытная Панда, едва втянув в себя воздух, насыщенный парами зелья, беспомощно взглянула на проводника — дескать, за что же мне такое? — неуверенно сделала несколько шагов и легла посрамленная.

Бившаяся тут же в истерике красноликая продавщица, которую так и хотелось заподозрить в неумеренном потреблении красного портвейна, утверждала, что пропало около десятка ящиков марочного вина. Проведенный на месте следственный эксперимент позволил установить, что десять ящиков в киоск попросту не влезут. Что касается качества похищенного товара, то эта версия также не подтвердилась. Следователь Ушаткин из телефонной будки позвонил в торг, и его заверили, что данная торговая точка марочного вина не получала вообще. Когда он сообщил об этом продавщице, цвет ее лица изменился явно в лучшую сторону. Ушаткин добавил, что если уважаемый торговый работник настаивает на своих первоначальных показаниях, то придется пояснить, кто привозил марочное вино, в каких количествах, по какой цене и как быть с соответствующей документацией.

— Да ну вас! — сказала красноликая тетя. — С вами уж и пошутить нельзя… Тоже еще… — она отвернулась, но глаз ее из-под самого уголка века неотрывно наблюдал за следователем Ушаткиным.

— Шутки? — удивленно переспросил он. — Это называется дача ложных показаний с целью ввести следствие в заблуждение, сокрыть истинную сущность преступления и размер нанесенного ущерба.

Услышав такое, тетя стала как бы меньше и несчастнее. Она не поняла всего сказанного Ушаткиным, но почувствовала, что в его словах таятся опасные последствия. Не найдя, что возразить, она взяла да вот так с места и взвыла. Мальчишки хихикнули, пенсионеры переглянулись, женщины достали платочки.

— Ну что, Илюха, — сказал Ушаткин. — Потолкуй с людьми, поспрошай, глядишь, и скажут чего… Шли, к примеру, двое забулдыг поздним вечером, куда шли, откуда — неизвестно…

— С тренировки, наверно, — заметил Фартусов.

— Почему?

— Кеды, — Фартусов показал на следы.

Ушаткин озадаченно посмотрел на Фартусова, но ничего на его невозмутимом лице прочитать не смог, не догадался, что творилось в душе участкового инспектора. А творилось там нечто такое, о чем следует сказать особо.

Оглянувшись на толпу, окружавшую киоск, Фартусов незаметно для постороннего глаза вздрогнул, увидев девушку в голубом платье, с короткой прической и насмешливым взглядом. Да, это была Валентина. Фартусов посмотрел на себя как бы ее глазами и остался доволен. Даже невнятный разговор с Ушаткиным со стороны выглядел совсем иначе, их обоих окружал ореол загадочности преступления. Фартусов развернул плечи, вскинул подбородок, нахмурился, словно бы озабоченный свалившейся бедой, что-то спросил у Ушаткина, махнул рукой в сторону обесчещенного киоска.

Что делать, Фартусов был молод, неженат, и загорелые коленки или шалые глаза вызывали в его душе волнение гораздо большее, чем взломанная дверь дощатого киоска. Еще раз окинув себя внутренним взором, Фартусов решил, что выглядит достойно.

О, если бы слышал Фартусов, какие непочтительные слова в это самое время прозвучали по его адресу!

— Участковый-то наш, уж не знает, как повернуться, каким боком показаться! — сказала со смехом обладательница загорелых коленок.

— Перед тобой красуется, — добавил Ванька.

— Да ну, скажешь! — пресекла его разоблачения Валентина. Обидное замечание она бросила отнюдь не в осуждение Фартусова, скорее в невольной попытке защищаться. Да, Валентина вдруг поняла, что несвободна в своих поступках и словах, если где-то рядом находится неторопливый лейтенант с пушистыми усами, которые она мысленно уже не один раз слегка укорачивала.

Наконец, Ушаткин дал команду собираться. Прыгнула в машину пристыженная собака Панда, расселись оперативники, криминалист, водитель. Вместе с ними отбыла и зареванная тетя на предмет дачи показаний и составления протокола. Остался опечатанный киоск, на полу которого даже сквозь щели были видны следы, осталась толпа с неудовлетворенным любопытством и участковый инспектор.

Проводив взглядом машину, поднявшую в воздух горячую пыль, Фартусов зашагал как раз в том направлении, где в знойном мареве безошибочно засек голубое платье Валентины.

— Плохо работаете, товарищ Фартусов, — сказала она, когда участковый настиг ее у самого дома.

— Стараемся, — на все укоры у него были готовы ответы, многократно испытанные в кабинете начальника.

— Стараться мало, — заметила Валентина.

— И опять ваша правда, — согласился Фартусов. Он был готов принять любые обвинения, покаяться в чем угодно, лишь бы продолжался этот разговор. Стояла жара, солнце слепило глаза, сквозь подошву ощущался горячий асфальт, а девушка с короткой стрижкой улыбалась ему, корила его, шутила с ним.

— Желаю успешного розыска, — сказала Валентина, останавливаясь у подъезда. — Возможно, преступники не успели выпить все вино и вам удастся возместить убытки государству.

— Это самое большое мое желание.

— Послушайте, товарищ участковый инспектор, а что вы намерены предпринять для успешного выполнения задания? Если это, конечно, не секрет.

— Какие могут быть между нами секреты! — отчаянно выпалил Фартусов. — Прежде всего я намерен выяснить, не видел ли кто чего, не слышал ли…

— Почему бы не начать с меня?

— Ваше стремление помочь правосудию весьма похвально. Скажите, в котором часу вы вчера вернулись домой, кто сопровождал и по какому праву?

— Решили заняться моей личной жизнью?

— Да, — подтвердил Фартусов.

— Чем же я привлекла столь пристальное внимание работников внутренних дел?

— Вы нарушаете личный покой граждан! — отчеканил Фартусов.

— Чей?! — возмутилась Валентина.

— Мой.

— Как?

— Вот это и мне хотелось бы узнать. Как удается лишить сна человека, который вам не сделал ничего плохого, более того, желает всего самого лучшего.

— Вон вы куда гнете, гражданин Фартусов, — поняла, наконец, Валентина. — Боюсь, не в ту степь поскакали.

— Разберемся, — пообещал инспектор.


Направляясь в свое служебное помещение, Фартусов, надо признать, не мог сразу забыть о шалых глазах Валентины. Но когда отчаянным напряжением воли ему удалось направить мысли в нужное русло, он был озадачен открывшейся перед ним истиной.

На участке проживало несколько граждан, которые в прошлом вели себя не самым лучшим образом и потому привлекали постоянное внимание инспектора. Время от времени он встречался с ними, говорил о духовных ценностях, интересовался жизненными планами. Так вот, эти граждане не вызывали у Фартусова ни малейшего подозрения. Будь ограблена квартира, если бы угнали машину, или неизвестные злодеи, пользуясь ночной темнотой, остановили прохожего и попросили бы взаймы имеющуюся сумму, Фартусов знал бы, к кому обратиться. Но вино… Не было у него на примете человека, подходящего для такого преступления.

Впрочем… Фартусов оглянулся, прикидывая, как бы покороче пройти к бывшему преступнику, и обнаружил, что находится у его дома. А на балконе стоит он сам, Дедюкин, в майке и белых трусах. Стоит спокойно, покуривает, посматривает на участкового. Фартусов, прикрыв глаза от солнца, уже хотел было произнести приличествующие слова, но не успел.

— Не я, Илюша, и не думай, не бери грех на душу. Ты принеси ящик и поставь мне под дверь — не возьму. Не то здоровье, чтоб красным портвейном баловаться. У меня другие грехи, — признался Дедюкин.

— Кто же тогда?

— Сам прикидываю, — бывший правонарушитель изобразил искреннее недоумение. — Если бы знал, вряд ли побежал бы к тебе докладывать. Все-таки прошлое обязывает соблюдать нейтралитет. Но говорю честно — не знаю. Ум меркнет.

Фартусов сел на скамейку, положил рядом фуражку. Дедюкин, набросив пижамную куртку, спустился, сел рядом.

— Не наши это, Илья, вот что я тебе скажу. Всех перебрал — так низко никто не падет. Наследили, небось?

— Не без этого, — строго ответил Фартусов, но пояснять не стал. — Следы всегда остаются.

— Да, — грустно согласился Дедюкин. — Я сам в этом сомневался, но сейчас знаю — остаются.

— Проверить не хочется?

— Знаешь, Илюша, может быть, ты мне не поверишь, но не хочется. — Дедюкин в раздумчивости выпятил губы, словно бы спрашивая себя еще раз. — Нет, не тянет. Скажу больше — мне интереснее этого негодника вычислить. Возьму да и займусь частным сыском, а?

— Не надо, — Фартусов поднялся. — Справимся. О результатах доложу.

— Ни пуха! — Дедюкин смотрел вслед инспектору, и на лице его явно отражалось недовольство собой. — Илья! — крикнул он. — Погоди! — Дедюкин подошел к Фартусову, подтянул трусы, помолчал. — Ты вот что… Ты это… Заглянул бы к нашему слесарю.

— А что он? — невинно спросил Фартусов, не отрывая взгляда от домов, от дорожек, от усыхающих на солнце деревьев.

— Не нравится он мне. Не наш человек, не вор… Но как бы и не похуже.

— Да знаю я, — ответил Фартусов и тем снял груз с души Дедюкина, который больше всего боялся оказаться доносчиком.

— А, ну тогда все проще! — обрадовался Дедюкин хорошему окончанию разговора. — Главное, чтоб человек к себе внимание ощущал, не думал, что никто не видит его, не слышит.

— Будь здоров, Дедюкин. Спасибо за доверие.

— И тебе, Илюша, за доверие спасибо.


И снова брел участковый инспектор Фартусов по раскаленному пустырю, утыканному домами-«башнями». Он еще раз обошел киоск, заглянул внутрь и, не увидев ничего нового, сел в тени. Перекушенные провода сигнализации, вывернутые кольца запора, позднее время… Вроде и подготовка была, подход к делу серьезный. А что на кону? Ящик портвейна? Неужели пьяные работали? Но они к двенадцати ночи уже пристроены — кто дома, кто в сквере, кто в вытрезвителе…

В этот момент к Фартусову подсела старушка. Остро, наискосок глянула на участкового, как бы предлагая заинтересоваться ею, еще придвинулась, локотком коснулась. И все словно невзначай, будто и нет у нее никаких желаний, кроме как в холодке посидеть, дух перевести, с силами собраться, чтобы авоську с мерзлой рыбой до квартиры дотащить.

— Как нехорошо, как нехорошо! — проговорила старушка, показывая на киоск.

— Да, это плохо, — согласился Фартусов. — Так нельзя.

— Кабы знать, кабы знать, — вздохнула старушка.

— Что знать?

— Да это я так, про себя… Вчера выхожу на балкон, а они с ящиком-то и бегут! Изогнулись, бедные, торопятся. А я-то, дура старая, думаю, как же это людям живется тяжело, если приходится по ночам ящики перетаскивать… Мне бы в крик, мне бы в милицию! Нет, не сообразила.

— Та-а-к, — протянул Фартусов, боясь вспугнуть старушку пристальным вниманием, — И в котором часу это было?

— Да уж за двенадцать, никак не раньше. Потому как меня в двенадцать часы разбудили. Бой в часах, понимаете? Пружина в них старая, с прошлого века часы бьют. Когда ударит, а когда и пропустят, силенок у них не хватает, чтоб каждый час бить.

— Сколько же этих… тружеников было? — спросил Фартусов.

— Ящик-то двое волокли, третьему никак не подступиться.

— Был и третий?

— А на стреме! — удивилась старушка бестолковости инспектора. — На этой вот скамеечке и сидел. Все ему видать, все слыхать, а сам вроде ни при чем.

— Может, это был посторонний человек и никакого отношения к грабителям не имел?

— Имел, — старушка махнула успокаивающе рукой. — Когда двое ящик волокли, он им рукой знак подал, мол, не робейте. Это я уж потом поняла. А тогда подумала, что здоровается, спокойной ночи желает.

Фартусов слушал словоохотливую старушку, смотрел, как проезжает поливальная машина, как струя воды, едва попав на размякший под солнцем асфальт, тут же испаряется, оставляя ненадолго теплые лужицы, смотрел, как прохожие ступают в них и идут дальше, отпечатывая влажные подошвы. Проходит несколько минут, а асфальт опять сух. Если бы здесь стояли лужи, из красного портвейна, следы держались бы куда дольше…

И едва Фартусов подумал об этом, как сразу вспомнил — вечером шел он за несовершеннолетним Ванькой Жаворонковым и любовался его следами в завитушках. И теперь очень они показались ему похожими на те узоры, которые до сих пор красовались на полу киоска.


Чем ближе подходил Фартусов к знакомому дому, тем шаги его становились медленнее, тем больше в походке появлялось неуверенности. То, что всего несколько минут назад представлялось очевидным, оборачивалось сомнительным. В самом деле, как поступить?

Размышления Фартусова были прерваны появлением самого Ваньки. Он вышел из дому, увидел участкового и хотел тут же нырнуть в спасительную темноту подъезда, но не успел.

— Иван! — сказал Фартусов так громко, что не услышать его было невозможно. — Друзей не узнаешь? Это плохо. Так нельзя. Подошел бы, о здоровье спросил, а? Неужели тебе безразлично, как я себя чувствую? Присаживайся, Иван, посидим вместе.

— Как… посидим… вместе? — дрогнувшим голосом спросил Ванька.

— На скамеечке. А ты думал где?

— Ничего я не думал.

А Фартусов даже зажмурился от дурного предчувствия — на Ваньке были не вчерашние кроссовки, а обычные сандалии, замусоленные и даже какие-то скорчившиеся. «О! — догадался Фартусов. — Да это же сандалии Валентины! Года три, наверно, пролежали в бездействии, пока стали впору брату».

— Слыхал, какая беда у нас на участке?

— Нет, а что? — насторожился Ванька.

— Кража в киоске. Особо опасные преступники глубокой ночью проникли в торговую точку. Приезжала следственная группа, с собакой… Панда ее зовут. Правда, след не взяла. Очень переживала. Видно, опытные злодеи были, приняли меры. Найдут, — протянул Фартусов.

— Подумаешь, киоск, — обронил чуть слышно Ванька.

— Э, не скажи! Взломано государственное учреждение. Похищены ценности. Сегодня они забрались в киоск, завтра по квартирам пойдут. Вон приятеля твоего, Георгия, на чужих балконах видели.

— У нас воланчик залетел на балкон! — Ванька попытался принизить значение Жоркиного проступка.

— Так нельзя, — сказал Фартусов. — Это нехорошо. А если воланчик залетит кому-нибудь в форточку? В квартиру полезете? А? Молчишь? Ладно. Ты, я вижу, торопишься. Беги. А я загляну к твоей сестричке. Не возражаешь?

— Как хотите, — Ванька пожал плечиками и начал тихонько отходить от скамейки. С каждым шагом ему словно бы становилось легче, свободнее. Наконец, отдалившись на десяток шагов, он сорвался и побежал.

А Фартусов, поправив фуражку и усы, решительно шагнул в подъезд.

— Что-то вы зачастили к нам, товарищ участковый инспектор! — приветствовала его Валентина.

— Дела, — Фартусов развел руками. — Все дела.

— А Ваньки нет дома. Ведь у вас с ним какие-то секреты?

— Я не прочь и с вами посекретничать.

— Да? — протянула Валентина с улыбкой. — Это что-то новое.

— Ничего нового. Старо как мир.

— Это вы о чем?

— О секретах, которые случаются между… людьми, — Фартусов не решился сказать — между мужчиной и женщиной. Но Валентина поняла, что он имел в виду.

Фартусов прошел в уже знакомую комнату, взглянул на балкон, как бы в трепетном желании насладиться видом вечернего города.

— Красиво, правда? — спросила Валентина с придыханием, как спрашивали в прошлом или в позапрошлом веке, глядя с террасы на погруженный в сумерки парк, на излучину реки, хранящую еще закатные блики, на липовую аллею, таинственную и благоухающую. Но Валентина и Фартусов видели перед собой лишь серую стену соседнего дома и множество балконов, увешанных стираным бельем, заваленных лыжами, досками, корытами. Однако Фартусов видел еще и балкон этой самой квартиры, видел протянутую веревочку, на которой висели связанные шнурками… Да, кроссовки. Их, видимо, помыли совсем недавно и повесили просохнуть. Склонив голову, как бы потрясенный открывающимся ландшафтом, близостью красивой девушки, Фартусов увидел на подошве знакомый узор — расходящиеся спирали, так напомнившие ему завиток на детской стриженой головке.

Инспектор прерывисто вздохнул, не зная, с чего начать щекотливый разговор. Но Валентина поняла его вздох по-своему и, передразнивая, тоже вздохнула.

— Будет время — заходите, — она с таким сочувствием посмотрела на Фартусова, что тот готов был пожалеть самого себя.

— Боюсь, мне придется заходить, даже когда совсем не будет времени. По долгу службы буду заглядывать. Хочется мне того или нет… У меня маленький вопрос, если позволите.

— Можете задать даже большой.

— Этой ночью Иван поздно пришел?

— Около часа ночи. И получил хорошую взбучку. А в чем дело?

— Дело в тапочках. Вот в этих, — Фартусов открыл дверь на балкон, снял с веревки еще влажные кроссовки, внес в комнату и положил на стол.

— Может быть, вы объясните? — Валентина, как это часто бывает с девушками, рассердилась оттого, что не понимала происходящего. — Как прикажете все это понимать?

Фартусов не мог не отметить, что гнев украсил Валентину — щеки ее пылали, глаза были светлы и сини, губы… О губах не будем, да и Фартусов, едва скользнув по ним взглядом, поспешил отвернуться, опасаясь потерять самообладание.

— Вот эти завитушки импортной конфигурации, — он показал Валентине подошву кроссовок, — очень четко отпечатались на полу киоска, который ночью был ограблен.

— Боже! — Валентина прикрыла ладонью рот и невольно села на диванчик. Глаза ее, наполненные ужасом, были прекрасны.


Вряд ли стоит описывать дальнейшую сцену в квартире Жаворонковых. Конечно, Валентина горько плакала, ругала Ваньку, себя, высказала несколько критических замечаний в адрес родителей, оставивших на нее хулигана и грабителя, но в конце концов позволила себя утешить.

Из дому они вышли вместе. Шагая рядом с участковым инспектором, Валентина впервые почувствовала, как хорошо и надежно идти с таким вот сильным человеком, готовым каждую минуту оказать помощь в деле воспитания малолетнего правонарушителя. Они отправились искать Ваньку и вскоре нашли его, поскольку Фартусов наверняка знал, где тот коротает свободное время — в подвале сантехника Женьки Дуплова.

По дороге Фартусов предупредительно попросил у дамы прощения и отвлекся на минутку — заскочил в телефонную будку. Дело принимало оборот весьма неожиданный, и вести себя самостоятельно не позволяла ни одна из всех ста четырех обязанностей.

— Товарищ майор? Докладывает участковый инспектор Фартусов. Я насчет кражи из киоска.

— Вы ее уже раскрыли? — Фартусов, кажется, увидел на исписанной нехорошими словами стенке скривившегося в безутешной улыбке начальника.

— Так точно, товарищ майор, — ответил он скромно, но с достоинством. — Иду на задержание.

— Требуется подкрепление? — в голосе Гвоздева было уже примерно равное количество озадаченности и неверия.

— Пока нет. Возможно, позже…

— Докладывайте подробно! — строго приказал майор.

— Значит так, — начал Фартусов. — По предварительным данным, в краже принимал участие э… подросток. Иван Жаворонков.

— Он у вас на учете?

— Да. Теперь на учете. Очень строгом.

— Что же вы хотите от меня? — рассердился майор Гвоздев.

В самом деле, кого могут оставить равнодушным сообщения о том, что подростки вскрывают питейные заведения, пьют плохой портвейн, а собака Панда не может взять их след! Была еще одна причина — у майора росли два сына и далеко не все в их поведении ему нравилось.

— Я хотел доложить обстановку. Оперативная группа, которая была утром…

— Она на выезде, — вздохнул Гвоздев. — А когда вернется, ей уже есть куда поехать. Вот что, Фартусов, — начальник поколебался, — если известны взломщики и они не очень опасны… Потолкуй с ребятишками, собери показания. Задача ясна?

— Так точно! Есть провести предварительное расследование!

— Можно и так сказать, — неохотно согласился Гвоздев. — Только… предварительное расследование… Это уж слишком. Выясни подробности и приезжай. Будут осложнения — звони.

— Слушаюсь!


Ванька, конечно, не был прожженным рецидивистом, не умел ни юлить, ни лгать. Он тут же во всем признался, но, что более всего озадачило Фартусова, утверждал, будто в киоск забрался один. И дверь взломал, и ящик с портвейном уволок и даже чуть ли не выпил все двадцать бутылок. Тогда Фартусов в полном соответствии с указаниями начальника решил провести следственный эксперимент. Он привез из магазина ящик с тяжелыми бутылками, наполненными вязким портвейном, и поставил его у киоска.

— Точно такой ящик был похищен ночью? Верно?

— Да, — кивнул Ванька, не поднимая глаз.

— Хорошо. Бери его и тащи той же дорогой, что и ночью.

Ванька оглянулся обреченно, подошел к ящику, вцепился в него покрепче, рванул от земли и… И через несколько шагов опустил на асфальтовую дорожку.

— Не могу, — сказал он.

— Задаю наводящий вопрос: кто был вторым?

— Кто, кто… Жорка, кто же еще!

— Запишем, пока не забыли, — Фартусов тут же составил документ, из которого следовало, что соучастником преступления был Георгий Мастаков. Присутствующие жители микрорайона подписали протокол в качестве понятых.

После этого Фартусов осмотрел толпу и, выхватив острым взглядом Жорку, поманил его пальцем. Тому ничего не оставалось, как выйти вперед. Его смугловатое лицо было бледным, глаза пылали решимостью бороться за жизнь до конца.

— Георгий, по установленным данным прошлой ночью вместе с Иваном Жаворонковым ты украл ящик вина из киоска, который…

— Подумаешь, ящик вина! — непочтительно перебил Жорка. — Нашли о чем беспокоиться! Пропадете вы все без этого вонючего портвейна!

— Нет, Георгий, ты не прав. Если уж пропадем, то, скорее, от самого портвейна. Но поскольку он похищен, останемся живы. Благодаря тебе и твоему другу. — Фартусов поднял руку, успокаивая толпу, которая проявила к расследованию гораздо больший интерес, нежели к концерту Пугачевой по телевидению.

Несмотря на соблазнительные рулады, доносившиеся из окон, никто не покинул места происшествия.

— Куда делся ящик?

— В подвал отнесли, — Жорка как-то сумел отвернуться и от Фартусова, и от ящика, и от толпы.

— Ночью? В подвал? Он же запирается!

— В окно… Там слуховые окна вокруг всего дома.

— Понятно. Следственный эксперимент продолжается. Прошу, граждане взломщики, берите ящик.

Поколебавшись, Ванька и Жорка взяли ящик с двух сторон, поднатужились и поволокли к дому. У слухового окна они поставили его на землю и оглянулись — что, дескать, дальше?

— Продолжайте, — сказал участковый. — Заталкивайте. Я, правда, в этом окне не вижу никаких следов, кроме кошачьих, но уж коли вы утверждаете…

Сколько ни пытались малолетние взломщики затолкнуть ящик в квадратную дырку, он не проходил. Убедившись в бесполезности затеи, Жорка и Ванька опустили ящик и опустили головы.

— Слушаю вас внимательно, — сказал Фартусов.

— Ящик, наверно, был другой, — предположил Ванька.

— Других ящиков в киоске не было. Как дальше жить будем? Георгий Мастаков, слушаю тебя. Иван Жаворонков, ты не хочешь уточнить свои показания?

Нет, ничего больше установить Фартусову не удалось. Юные взломщики словно дошли до какого-то предела, за которым уже не властны были что-либо говорить. Но когда на следующий день следователь Ушаткин ознакомил ребят с показаниями словоохотливой старушки, им пришлось признать, что в краже участвовал и третий человек, имевший ключи от подвала. Более того, Жорка Мастаков вполне официально заявил, что пошел на это грязное дело только в знак протеста против недостойного поведения Мастакова Петра Григорьевича, который доводится ему родным отцом. Дергая носом, Жорка пояснил, что не было в его действиях ни отрицания нравственных ценностей, ни корысти, ни жажды прославиться, ничего не было, кроме вышеупомянутого протеста. И так посмотрел на следователя Ушаткина своими маленькими, черными, несчастными глазами, что тому стало ясно — преступник говорит правду.

— Как же это, — проговорил присутствовавший здесь почти трезвый Мастаков-старший, — Жора… Неужели ты мог подумать… Неужели нельзя было как-то иначе…

И все. Больше ничего внятного не смог сказать отец в свое оправдание. Он еще что-то мямлил, разводил руками, вскакивал со стула, снова садился и даже по неосторожности обронил слово насчет падения нравов нынешней молодежи. Следователь товарищ Ушаткин тут же подхватил эту мысль.

— Согласен с вами. Действительно, среди определенной части родителей наблюдается снижение ответственности за воспитание своих детей. Вы меня понимаете, гражданин Мастаков?

— Как не понять, все как есть понятно… — заелозил на жестком стуле человек с небритой, помятой физиономией. И все в кабинете невольно опустили глаза, потому что смотреть на него не было никаких сил.

Разумеется, на этот раз Мастаков не осмелился пренебречь направлением на лечение от опасного заболевания.

Так вот, следователь Ушаткин, человек дотошный и проницательный, установил, что ящик ни в какое окно не втаскивали, его попросту внесли по кирпичным ступенькам в полуподвал. Дверь была предусмотрительно открыта, а открыл ее сам хозяин мастерской Евгений Дуплов. На допросе он возмущался, говорил всякие слова, пожаловаться грозил, но, когда экспертиза установила, что сигнализация перекушена именно его кусачками, Женька говорил уже меньше прежнего, а возмущение исчезло вовсе, осталась лишь просьба понять и простить. Но уважить Дуплова не представлялось возможным, так как в полуподвале, помимо ящика вина, нашли и кое-что другое, заинтересовавшее следователя куда больше, чем разнесчастный портвейн.


А суть истории неожиданно всплыла в разговоре, состоявшемся между участковым инспектором Ильей Николаевичем Фартусовым и малолетним нарушителем Иваном Жаворонковым в присутствии его старшей сестры Валентины.

— Скажи мне, Иван, — спросил Фартусов, — почему ты пошел на это циничное преступление после того, как я просил тебя быть примерным? Почему?

— Деваться некуда было, вот и пошел.

— Выходит, тебя принудили силой?

— Да никто меня не принуждал! Сам пошел.

— Чтобы меня проверить? Над милицией посмеяться?

— Как же было не пойти, если позвали!

— Но ты же знал, что так нельзя, что это нехорошо?

— Знать-то знал, а куда деваться? Тебе доверие оказывают, своим признают… А ты вроде пренебрегаешь, трусишь…

— Ишь ты! Значит, неудобно было отказаться? Несмотря на то, что я предупредил тебя? Я, допустим, пошутил, но ты-то этого не знал?

— Вы сказали мне, чтоб я не проболтался… Я и молчал, — Ванька свел вместе свои светлые бровишки, задумался, как бы доходчивее объяснить простые вещи этому настырному участковому. — Если бы я сказал ребятам, что милиции что-то известно, я бы вас подвел… Правильно? А если бы я не пошел с ребятами, зная, что милиции все известно, их бы подвел… Я подумал и решил никого не подводить. И пошел.

— Зная, что попадешься? — восхитился Фартусов.

— Ну да, — уныло подтвердил Ванька. — А что бы вы на моем месте сделали?

— Я? Да я… М… — Фартусов поправил усы, убедился, что и нос его, и уши на месте, и лишь после этого нашел ответ. — Я бы постарался отговорить своих друзей.

— Отговаривал, — вздохнул Ванька.

— А они?

— Решили, что трушу. И я пошел.

— Из самых лучших побуждений?

— Наверно…

Появившаяся на кухне Валентина прервала их беседу, но Фартусов про себя решил, что тема не исчерпана. И развивать ее придется не только с Ванькой, но и с его сестрой.

А она в эти минуты, расставляя чашки на столе, была как никогда оживлена, но, думая о Фартусове, опять допускала ошибку. Ей казалось, что он потрясен ее новым платьем, сбит с толку ласковым голосом, восхищен прической. На самом же деле не видел Фартусов ни платья, ни прически, он видел Валентину всю, и вся она ему нравилась. Молчал же он по той причине, что был ошарашен открывшейся перед ним истиной — преступление Ванька совершил из самых лучших побуждений. Оказывается, он забрался в киоск, чтобы утвердить свое достоинство, он готов был даже понести наказание, лишь бы не подвести людей, которые ему доверились.

«Как бывает! — думал Фартусов со смешанным чувством восторга и возмущения. — Это какую же невероятную бдительность надо иметь, чтобы предусмотреть подобные нравственные устремления подрастающего поколения!»

Мысль эта показалась ему очень важной, и он в задумчивости не заметил, что вот уже больше минуты неотрывно смотрит в глаза Валентине. И был взгляд его так тверд, что Валентина смутилась, пролила чай прямо на присланную родителями заморскую скатерть, напрочь забыла, о чем говорила, и, странное дело, несказанно всему этому обрадовалась.

А Ванька, о, Ванька! По своей испорченности, он все понял гораздо раньше Валентины, раньше Фартусова, понял и стыдливо опустил глаза.

АНТОЛОГИЯ «ПОЕДИНКА»

АЛЕКСЕЙ НОВИКОВ-ПРИБОЙ ПО-ТЕМНОМУ

I

Грязный и жалкий трактирчик, какие бывают только в бедных кварталах. Почерневший потолок. Обои на стенах оборваны, висят клочками. Кое-где виднеются картины лубочного производства. В одном углу скучно тикают большие старые часы со сломанными стрелками. За несколькими столиками сидят извозчики, мелкие торговцы и рабочие. Отдуваясь, звучно прихлебывают из блюдечек горячий чай, пьют водку и жадно уничтожают дрянную закуску. За буфетом, облокотившись на руки, дремлет сиделец, толстый, лысый, в полосатой ситцевой рубахе и засаленном пиджаке.

Духота. Пахнет поджаренным луком, гнилой пищей и водкой. Над головами клубится облако табачного дыма. Говорят вяло, неохотно, избитыми словами. Изредка кто-нибудь крепко выругается, и то не от сердца, а так себе — по привычке. Ни мысли, ни желаний, точно все уже давно передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется такой же бессмысленной, как ход тех часов, у которых сломаны стрелки.

Скучища невыносимая.

Я приютился за угловым столиком, в стороне от других. Передо мною стоит наполовину опорожненная бутылка с пивом. Часа уже два сижу я так, занятый одной лишь думой: куда бы скрыться из этого города…

Оставаться здесь больше нельзя. Товарищи арестованы. Я тоже хорошо известен полиции, и она разыскивает меня повсюду. Ускользая от нее, я уже несколько недель бегаю по городу с одного конца его на другой, как затравленный зверь. Паспорт мой провален, достать другой нет возможности. У меня положительно нет никакого крова. Треплюсь между небом и землею. Правда, я имею несколько давнишних знакомых, у них можно было некоторое время провести безопасно, но при моем появлении они начинают трепетать за свое благополучие. Некоторые даже не узнают меня. Все это заставляет искать по ночам убежища в каком-нибудь строящемся здании или под мостом; иногда провожу ночи, скитаясь по улицам. Чувствую усталость. Почти в каждом человеке вижу шпиона.

Необходимо куда-нибудь уехать, хорошо отдохнуть, осмотреться.

Но… в кармане у меня всего шесть рублей…

А главное — меня страшит мысль, что и следующую ночь мне придется скитаться по улицам, дрожа от холода, пугливо озираясь и страшась своей собственной тени. Да и деньгам моим скоро конец…

Что тогда делать?..

Неприятное чувство подавленности и беспомощности овладевает мною. Так жить нельзя; это все равно, что болтаться на гнилой веревке над зияющей пропастью, ежеминутно рискуя сорваться и разбиться вдребезги.

Мрачные думы мои были прерваны двумя лицами, только что вошедшими в трактир. Они сели за столик, рядом с моим, заказав сороковку водки и яичницу с колбасой.

Мое праздное внимание останавливается на них.

Один — здоровенный мужчина лет двадцати восьми. Роста выше среднего. Кряжистый, мускулистый. Голова большая, круглая, крепко сидящая на короткой шее. Русые щетинистые волосы всклокочены. На широком, типично русском лице с небрежно спутанными усами запечатлен тяжелый труд. Но серые глаза смотрят весело и самоуверенно. Голос твердый и сочный, точно пропитанный морскою влагою.

Товарищ его, наоборот, маленький, тощий человечек, в каждом движении его чувствуется забитость.

Первый наполняет стаканы водкой и, добродушно улыбаясь, треплет по плечу товарища:

— Ну, брат Гришаток, пропустим. Последний разок русскую пьем. Через неделю позабавимся английской виской.

— За счастливое плавание, — приветствует Гришаток.

Из дальнейших разговоров их я узнал, что оба — матросы и плавают кочегарами на коммерческом пароходе. Слушаю дальше.

Боже мой, они на следующий день уходят в Лондон!

А что, если попросить их, чтобы увезли меня в Англию.

На минуту отвожу взгляд в сторону, стараюсь не выдать своего волнения.

В России для меня, разбитого и измученного, нет больше дела. Если только эти ребята пособят мне, уеду за границу. Посмотрю, как другие люди живут на свете, отдохну…

В воображении, как в туманной дали, уже рисуется новая жизнь, еще не изведанная, манящая, полная разнообразия.

Как с ними заговорить? С чего начать?

«Смотри, не промахнись, а то пропадешь!» — всплыла предостерегающая мысль.

«О, нет! Я сам моряк и знаю, как со своими разговаривать: умирай, а шути».

— С корабля, что ли, братцы?

— Да, — отвечает мне здоровенный, как после узнал, Трофимов.

— Надо полагать, роль духов исполняете в преисподней?

— Верно сказано. А вы кто же будете?

— Существо, потерпевшее аварию от норд-остской бури. Потерял руль и компасы. Ношусь по волнам житейского моря, куда гонит ветер. Случайно забрел в сие пристанище. Отдохну немного и опять лавировать начну между подводными камнями, пока не потерплю полного крушения…

— Тоже, значит, моряк? — перебивая меня, спрашивает Гришаток.

— Да еще какой! Целых семь лет пробыл во флоте. Весь просолел. Сто лет пролежу в земле — не сгнию.

Трофимов пытливо оглядывает меня. Затем, точно следователь, начинает расспрашивать, где плавал, какие обязанности исполнял. Отвечая на его расспросы, я пускаю в ход морскую терминологию.

— Вот теперь вижу, что и ты из смоленых, — говорит наконец он, широко улыбаясь. — И поэтому пожалуйте к нашему столу: вместе разделим трапезу…

Выпиваем по стакану водки.

Вижу, что ребята ко мне расположены. Недолго думая, начинаю расспрашивать их, можно ли им перевозить пассажиров.

Трофимов сразу догадался, к чему веду я этот разговор.

— Вот что, брат, как тебя звать-то? — спрашивает он, понижая голос и вглядываясь в меня.

— Когда-то величали Дмитричем.

— Ну, так слушай, Митрич: ты это верно сказал, что тебя ожидает крушение?

— Конечно.

Он осторожно озирается кругом и спрашивает меня уже шепотом:

— Скажи, слышь, откровенно: дело серьезное?

— Вздернут, — кратко отвечаю я.

Лицо Трофимова выдает волнение. Руки беспокойно ерзают по столу. Он смотрит уже сочувственно. Гришаток бледнеет.

— Хочешь поехать по-темному? — снова спрашивает меня Трофимов.

Я не понимаю его.

— То есть без билета. Куда-нибудь в темноту забиться и ехать. Вот что это значит. Понял?

— Понял.

— Ладно.

Я чувствую, как через черную тучу отчаяния врывается в душу мою светлый луч надежды, приводя меня в самое восторженное состояние. Я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься им на шею.

— А сколько это стоит?

— Да что с тебя взять-то? Купи для ребят бутылку горлодерки, штук пять селедок на закуску да дай им еще трешницу, коли найдется, и дело в шляпе. Часам к восьми выгребай на корабль.

Я с радостью соглашаюсь.

— Только бы Ершов, часом, не узнал, — предупреждает Гришаток.

Что такое? Неужели хочет расстроить уже налаженное дело? Нет, слышу возражение другого:

— Брось, дружище, толковать-то. Такого осла да не надуть? Он сегодня гуляет, вернется на корабль к одиннадцати, не раньше.

Я справляюсь, что за Ершов.

— Да угольщик наш, — поясняет мне Трофимов. — Подводила естественная. Третье ухо капитанское. И капитан наш тоже — ух, зловредный! Акула! Попадешься ему — не жди пощады! Слопает, анафема. Погубить человека для него одно наслаждение. Бывали случаи. Но ты все-таки не опасайся. Сумеем спрятать.

Мы поговорили еще о том, о сем, и кочегары, объяснив мне, как добраться до парохода, покинули трактир.

А через полчаса и я последовал за ними.

II

На дворе, несмотря на апрель месяц, стоит пронизывающий холод. Дует сильный ветер. Тоскливо гудят телеграфные провода. Небо темнеет; тяжелое и неприветливое, оно все ниже и ниже нависает над землей. Всклокоченные тучи, клубясь, быстро несутся невесть куда.

День гаснет. Серым и угрюмым сумраком надвигающейся ночи окутывается город. Каменные здания, как будто чего-то пугаясь, съеживаются и плотнее прижимаются друг к другу. Кругом почти ни души — пустынно и мертво. Только кое-где одинокие городовые, вобрав головы в плечи, торчат на своих постах сонливо и неподвижно.

Но я полон бодрости.

Закупив для кочегаров подарки, я не иду, а лечу вперед, не чуя под собой земли. Стараюсь выбирать узкие и глухие переулки. Водку держу снаружи — смотри, на! Смеюсь в душе над своими преследователями:

«Ищите в поле ветра!»

Прохожу мимо большой площади.

Невольно в памяти воскресают картины недавнего прошлого. Три года тому назад я стоял на этом месте. Десятки тысяч людей собрались здесь. Гордо развевались знамена. А оттуда, со средины площади, с опрокинутой бочки, служившей трибуной ораторам, слышались вдохновенные речи. Толпа горела. Грянули песню, свободную и могучую. Из надорванных грудей, из недр измученных и разбитых сердец, веками ее хранивших, вырвалась она и захлестнула всю площадь.

И что же? Куда мы пришли? Что осталось от прошлого?

Но прочь уныние! Иду дальше, снова окрыленный надеждами.

Вот и гавань. Не больше двух недель открылась навигация. Местами еще виднеются льдины. Вдоль каменной набережной вытянулся ряд пароходов и барж. На некоторых яркие фонари. Мачты бросают на воду длинные тени. Кипит судовая работа. Люди, согбенные под тяжестью грузов, бегают в разных направлениях. Воздух оглашается криком грузчиков, грохотом лебедок, паровыми свистками, ударами дерева и звоном железа.

Быстро нахожу нужный мне пароход. Пришвартованный к стене, он густо дымит. Видать, что уже пожил на свете, побороздил океаны. Как только может еще справляться с бурей?

На нем тоже идет погрузка.

Жандарм! Но он глядит на воду, туда, где два яличника из-за чего-то грызутся между собой.

Я уже на палубе. Направляюсь в носовое отделение, где помещается судовая команда. Открываю дверь.

— Пожалуйте, — приветствует меня Трофимов. — Все свои люди.

Выложив принесенные припасы и деньги на стол, я знакомлюсь с кочегарами. Их четверо, ребята все симпатичные.

— А я, признаться, побаивался, как бы тебя дорогой не застопорили, — смеется Трофимов.

— Где уж тут застопорить! Я так пары развел, что десятиузловым ходом летел.

Через минуту мы уже все сидим за большим деревянным столом. Настроение у кочегаров веселое. Выпивая, они дружелюбно угощают и меня. На радостях я выпиваю две рюмки водки и, чувствуя себя голодным, с большим аппетитом уничтожаю целую селедку. Все болтают, шутят.

Входит еще один кочегар, длинный, как верстовой столб, с острыми плечами и впалою грудью. Лицо хмурое. О чем-то таинственно переговаривается с Трофимовым и другими.

— Сколько дает? — спрашивает кто-то.

— Восемь целковых.

Трофимов, переговорив еще кое о чем с ним, обращается за советом уже ко всем:

— Вот, братцы, еще один хлопец хочеть ехать по-темному. С Петровым уговорился. Молодой парень. Можно, что ли?

— Да уж все равно: семь бед — один ответ, — раздается чей-то голос.

— Вот и я так же думаю. Следует взять. Да и Митричу вдвоем будет веселее.

Порешили, что новый пассажир должен прийти позднее, так как сначала нужно запрятать одного.

Водка выпита, закуска съедена. Кочегары расходятся по своим делам, наказав мне сидеть безвыходно в их помещении, пока меня не позовут.

Ждать долго не пришлось. Скоро вернулся ко мне Трофимов.

— Теперь пора.

Он мигом переодел меня в грязное платье кочегаров и грязной штаниной натер мне лицо. Потом поднес маленький осколок зеркальца.

— Смотри, как я тебя под масть с нами подогнал.

Действительно, я совсем преобразился.

— Шагом марш! — смеясь, командует он мне. Выходим на верхнюю палубу. Последний раз я оглядываюсь кругом.

На небе ни звездочки. В темной дали ничего не видно, кроме сверкающих огней. В снастях воет ветер, предвещая бурю. Вода в гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее огородили кругом гранитными камнями, лишив свободы и простора. Сверху падает крупа, с яростью щелкает о палубу и больно, как иглами, колет лицо. Народу в гавани стало меньше. На некоторых кораблях уже прекратилась погрузка, но на нашем корабле все еще продолжают работать, набивая его объемистое чрево разными товарами.

— Не отставай, — наказывает мне Трофимов.

Спускаемся по трапу в самую преисподнюю. На момент остановились в узком коридоре, чтобы посмотреть, нет ли в кочегарке людей, не посвященных в наше дело. Здесь жарко. Мерцая, тускло горят масляные лампочки; на паровых котлах виднеются циферблаты манометров. Валяются молотки, ломы, железные кадки и другие принадлежности «духов». Несколько человек кочегаров несут свою вахту. Среди них и Гришаток, который, изгибаясь, шурует в топке. Кто-то, вооружившись лопатой, складывает в кучу шлак.

Пройдя еще несколько шагов, мы останавливаемся между котлами. Под нами железная настилка. Трофимов, нагнувшись, поднимает одну из плит. Между дном и настилкой небольшое пространство.

— Полезай туда, — говорит он мне, показывая в темную дыру. — После, может, переведем в другое место.

Пока я спускаюсь, кочегары смеются:

— Попалась, грешная душа!

— Ненадолго — за меня сорок сороков нищих молятся, — отшучиваюсь я.

Плита захлопнулась. Тьма кромешная. Подо мной какая-то котловина. На дне грязная масляная вода. Пространства вверх так мало, что я не могу даже прямо сидеть. Нужно устраиваться в лежачем положении. Ощупываю стенки. Они влажные и холодные. Пахнет сыростью и ржавчиной.

Но я не унываю. Чем дальше я ухожу от грозящей опасности, тем все больше и больше просыпается во мне жажда жизни, и я готов переносить какие угодно лишения.

Лежу и размышляю о том, как иногда человек может зависеть от разных случайностей. Не зайди я в трактир или даже не сядь за тем столиком, — что было бы со мною дальше? А теперь я наполовину спасен.

Потом вспоминаю о своем логовище, и мне становится смешно…

«Ах, ты, разрушитель старых устоев и творец новой жизни! Куда, однако, тебя занесло!..»

Открывается плита. В дыру влезает, человеческая фигура. Раздается голос Трофимова:

— Это твой компаньон, Митрич. Не разговаривайте, а то услышат.

— Хорошо, — отвечает за меня мой попутчик тонким, совсем юношеским голосом.

Молчим. Друг друга не видим.

Спустя минут десять снова открывается плита. На этот раз в отверстие просовывается только рука, держащая какой-то узел. Опять слышен голос Трофимова:

— Держи, Митрич. Это тебе и Ваську говядина, хлеб и вода в жестянке. Пока до свидания. Завтра увидимся. Мы навалим на вас тонны три угля — безопаснее будет. Ну, с богом!

— Спасибо, дружище, — успел вымолвить я, и плита захлопнулась.

Все, что принес нам кочегар, я осторожно ставлю в сторону, боясь, чтобы не опрокинуть воду.

Захотелось покурить, а кстати и осмотреть при свете наше жилище и товарища по бегству, но я, как на грех, забыл спички у кочегара. И у Васька нет спичек, да он и не курит. Мысленно ругаю себя за свою оплошность.

Чтобы скоротать время, решаю соснуть. Ложусь на спину, заложив под голову руки. Ноги кладу в воду: иначе нельзя устроиться.

Над нами проходят люди, стуча каблуками о настилку. Слышен говор кочегаров. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю…

III

Просыпаюсь. Кругом непроглядная тьма. Над головой что-то грохочет, как будто жесткие комья глины падают на гробовую крышку. Забыв, где нахожусь, я вообразил себя в могиле, заживо погребенным. По телу пробегает холод ужаса.

Пытаюсь вскочить, но чуть не до потери сознания ударяюсь головой о железо. Я бросаюсь в сторону, снова получаю удар и падаю на товарища.

— Дмитрич! Что с вами? — называя по имени, говорит он испуганным голосом.

Сразу вспоминаю, зачем я попал сюда. Становится понятным и грохот: это кочегары насыпают на настилку уголь.

Придя в себя, я мало-помалу успокаиваюсь. Скоро все стихло.

— Вы так напугали меня: нас могли бы услышать, — тихо шепчет Васек.

— Простите, — так же тихо отвечаю я, стараясь устроиться поудобнее.

Что-то теплое и липкое струится мне за ворот рубахи. Ощупываю голову. На ней рана, на лбу тоже ссадина и шишка. Только после этого начинаю чувствовать боль от ушибов.

Платье на мне мокрое. Воды заметно прибавилось.

Хочу пить — нахожу жестянку, но она опрокинута.

Делать нечего, надо терпеть.

— Вы куда едете? — слышится шепот Васька.

— В Лондон. А вы?

— Я тоже.

Немного погодя снова задает мне вопрос:

— Разве большие дела за вами, что бежите в такую даль?

Я не отвечаю. Мне вдруг приходит в голову, что это шпион.

Между тем Васек не перестает расспрашивать.

— Молчите! — с негодованием шепчу я.

Замолк…

Но в то же время я начинаю беспокоиться: почему он расспрашивает меня о таких вещах, когда нам сказано не разговаривать? Да, тут что-то не так. И чем больше думаю, тем более увеличивается моя подозрительность. Я уже не сомневаюсь, что со мной сидит предатель.

«Задушу!» — решаю я про себя.

Судя по голосу, он должен быть не из сильных. С таким справиться мне ничего не стоит.

Передвигаюсь на то место, против которого должна, по моему расчету, открываться плита. Руки мои дрожат. Пальцы судорожно корчатся. Пусть только вздумает приблизиться к выходу! Схвачу за горло и сдавлю так, что не успеет пикнуть! А там пусть что будет…

Но он лежит неслышно, как будто нет его.

Тихо. Сверху доносятся едва уловимые звуки колокола. Это бьют склянки. По семи ударам заключаю — либо 31/2, либо 71/2 часов утра.

Над самой головой слышен разговор:

— Где это ты, Ершов, вчера прогулял так долго?

— Да известно где. Затворниц навестил, — отвечает он охотно гнусавым голосом. — Запеканку пил. А мамзель-то какая! Чернявая! Так и обожгла!.. Да и то надо сказать: ведь в рублевый затесался…

Смакуя каждое слово, он подробно рассказывает о своих похождениях.

Кто-то закатисто хохочет.

Но Трофимов с ненавистью обрушивается на Ершова:

— Совесть твоя стала чернявая, как угольная яма!

— Да за что же ты, Павел Артемыч, так на меня? — лебезит он перед Трофимовым. — Сам ты рассуди: вреда я никому не делаю. А ежели какое удовольствие имею, так на это я трачу из своего собственного кармана. Видит бог — не вру…

— Знаю я тебя. Бога-то хоть не упоминай. За полтинник в любое время его продашь…

Кочегары продолжают разговаривать, но мысли мои снова возвращаются к соседу. Откуда он узнал, кто я такой? Неужели кто из кочегаров предал меня? Ничего не могу понять. Чувствую лишь одно: что я задыхаюсь от злобы и что лицо мое наливается кровью. Сердце стучит беспорядочно. Каждый мускул мой напрягается. Полный решимости, я жду только случая, чтобы наброситься на своего врага.

«А что, если он сильнее меня? — мелькнуло вдруг у меня в голове. — Ведь я уже не такой, как прежде: изломался, ослабел».

Уверенность в победе исчезает, но тут я вспоминаю, что в кармане у меня большой складной нож. Вынимаю его, раскладываю и держу в правой руке. Нет и тени страха. О последствии не думаю. Мозг мой работает исключительно над тем, как лучше нанести удар.

«Ну, подойди теперь ко мне, гнусная тварь, подойди! — мысленно злорадствую я. — Как всажу нож в твое подлое мясо! Только кровь брызнет… Больше уж никого не поймаешь…»

Безмолвствует.

Опять бьют склянки, и звонкий голос выкрикивает:

— Бросай, ребята, идем завтракать!

Ясно, что восемь часов утра. Скоро должны отвалить от берега.

Но что же мой предатель? Я занимаю выжидательную позицию.

Начинают разводить пары. Котлы зашипели и запыхтели. Послышался однообразный гул машины. Пароход вздрогнул, качнулся раз-два, и мы тронулись в путь.

Слава богу, Васек не предатель. Ведь ему нет никакого смысла ждать дольше. Я облегченно вздыхаю.

И тут же спохватываюсь… Ах, безумный я, безумный! Как я мог раздуть свои дурацкие предположения! Ведь я мог бы совершить самое безрассудное преступление. Стоило Ваську немного приблизиться ко мне или даже пошевелиться — и все было бы кончено… Меня бросает в жар. Стыд и угрызения совести разрывают сердце. Нет, я положительно ненормален.

С досады бросаю нож в сторону.

До обеда время проходит незаметно. Но затем наступают часы скучные, полные томительного ожидания. На новое место нас не переводят.

Пароход начинает раскачиваться. Мы, вероятно, выходим в открытое море.

Наше мрачное логовище наполняется водой. Она заливает ноги и часть спины.

Холодно.

Страшно хочется пить. Во рту пересохло, какая-то горечь. Я проклинаю селедку, которую с таким аппетитом ел накануне.

Васек все молчит.

Мне хочется загладить свою вину. Пробую с ним заговорить, но из-за шума котлов не слышно. Подползаю ближе и, ощупав его, располагаюсь так, что наши головы соприкасаются.

— Товарищ, вы не спите? — спрашиваю я.

— Нет.

— Как чувствуете себя?

— Плохо. Совсем замерзаю.

— Я тоже.

— Неужели будем все время здесь?

— Обещали перевести.

Хочется еще поговорить, но сознаю, что это небезопасно. Ограничиваюсь еще одним вопросом:

— Раньше вы плавали на корабле?

— Никогда.

Молчим.

IV

Должен быть уже вечер.

Качка ужасная. Наверху ревет буря страстно и напряженно. Чудовищными голосами воют вентиляторы. Волны, вскипая, с яростным гневом бьются о железо бортов. Пароход бросает, как щепку. Временами, взобравшись на высоту, он опрометью бросается вниз, точно в пропасть. Но тут же снова взбирается вверх. Трещит, как будто беснующаяся стихия ломает его остов. Над головой, гремя о плиты, перекатываются с одного места на другое куски угля и другие неприкрепленные предметы.

Мы сидим с Васьком рядом, подавленные и ошеломленные происходящим. Нет ничего хуже, как переносить бурю, сидя на дне судна да еще взаперти. Наверху она просто грозна, здесь ужасна даже для привычного моряка. Там в случае крушения корабля все-таки можно остаться живым. Здесь чувствуешь близость разверзающейся могилы.

Вода упорно наполняет наше логовище.

Теперь она доходит до груди.

Мы мокнем в ней, как селедки, брошенные в бочку с соленым раствором. Тела наши сморщились. От стужи дрожим, как в лихорадке, неистово щелкая зубами.

Лечь на спину — значит захлебнуться в воде; сесть прямо — мешает настилка. Приходится устраиваться, изогнувшись и постоянно опираясь рукой о дно. Это становится через некоторое время невыносимым.

Васек изнемогает. Я чувствую на своей шее его холодные дрожащие руки. Из груди вырывается бессильный стон:

— Не могу… Сил нет… Сейчас упаду…

Я боюсь, что он и в самом деле может упасть и захлебнуться, поддерживаю его за плечи. Они узки, как у десятилетнего.

Меня тревожит мысль: откуда проникает вода? Мне известно, что при продувании котлов и тушении шлака вода всегда выливается на настилку и стекает вместе с грязью в трюм. Но она не должна быть такой холодной. Кроме того, в таких случаях пускают в ход помпы. Нет, тут что-то не то: либо корабль, треснув, дает течь, либо другое.

Проходит еще некоторое время. Сколько — не знаем. Вероятно, несколько часов. Они показались нам вечностью.

Беспокойство растет.

— Что это значит? — прижимаясь ртом к моему уху, спрашивает Васек.

— Не знаю…

— Закричим…

— А если Ершов услышит?

— Боже мой, мы погибли…

В голосе Васька звучит смертельная тревога. Сам он, пугаясь, плотнее прижимается ко мне. А когда корабль, срываясь с водяного гребня, с треском падает вниз, Васек бьется в моих руках, крутит головой, задевая меня по лицу. Слышно иногда, как над самым ухом неприятно лязгают его зубы. Раз от разу он все слабеет, опускается вниз, становится тяжелее. Мои руки настолько устали, что я едва могу поддерживать его.

А волны еще сильнее, еще яростнее начинают обрушиваться на корабль. Сражаясь с ними, он падает, поднимается, мечется в разные стороны, как обезумевшее от ран животное. Мне, как моряку, понятны эти убийственные взмывы волн, этот лязг железной громады, дрожащей и стонущей в буйных объятиях стихии. Вот слышится вопль ржавого железа — корабль гнется. Я чувствую этот момент положения корабля на вершинах двух гребней, когда под серединой его рычит разверстая бездна. Ветхие корабли с тяжелым грузом в таких случаях не выдерживают собственной тяжести, разламываются, сразу проваливаясь в темную клокочущую пропасть. Но наш пока еще выносит. А то вдруг раздастся громкая и неровная трескотня: тра-та-та-та… Это силою моря подброшена вверх корма. Винты оголились, вертятся в воздухе, и машина, работая впустую, кричит о своей беспомощности. Иногда корабль содрогается всем своим корпусом. Кажется, он всецело попал во власть всемогущей бури и его схватывают судороги. И тогда над нами усиливается грохот, шипенье, вой. По плитам что-то ерзает, стучит, скачет, словно тысячи бесов, собравшись вместе, совершают свою безумную пляску…

Вдруг недалеко от нас что-то громко ударилось о железо. Должно быть, сорвался какой-нибудь тяжелый груз. Но нам показалось, что начинается ломка корабля. Мы оба рванулись…

Почему нас не переводят? Неужели погибнем?

Не слышно ни одного человеческого голоса. Все заглушено грохотом и ревом бури…

Вода прибывает.

Чувствую себя, как во льду. Холод проникает в самые кости. Члены окоченели. Кровь стынет. Нет воздуха. Задыхаемся. При каждом крене судна, при каждом ударе в борт морской зыби грязная вода, плескаясь, обдает наши лица. Во рту чувствуется что-то масляное, горько-соленое, отвратительное…

Васек начинает рыдать. Бедняга! Какие невыразимые муки должен переживать он, если я, моряк, виды видавший, не раз переживавший грозные капризы океанов, трепещу от страха…

Дольше терпеть нет возможности. Каждая минута стала невыносимой пыткой.

Закричать? Попадешься, погибнешь. Мало того, подведешь кочегаров. Ведь недаром они нас не освобождают. Вероятно, кто-нибудь мешает. Предстоит выбрать, как умереть лучше: от руки палача или задохнуться в этой норе?..

Стучу кулаком в плиты. Напрасно! Нужно бить молотом, чтобы меня услышали. Есть еще одна надежда: приподнять настилку. И я с радостью хватаюсь за эту мысль. Бросаю Васька. Чувствую, как он беспомощно барахтается в воде. Но мне не до жалости. Я уперся спиною в настилку. Грудь от натуги готова лопнуть. Глаза вылезают из орбит. Не поддается! Я забыл, что на настилке навален уголь. То, что должно нас спасти, стало для нас гибелью. Быть может, его немного, но достаточно для того, чтобы держать нас, как в могиле.

Все кончено… Мы в западне, забронированной железом. Приговор судьбы совершился: обоим смерть! Через несколько минут должна начаться казнь: вместо эшафота — проклятая дыра; вместо стражи — железо; вместо палача — вода.

Холодная дрожь пробегает по телу…

Нет, так нельзя. Попытаюсь еще раз приподнять настилку. Если не удастся, то закричу. Надо только передвинуться на другое место, над которым, быть может, меньше угля.

Бросаюсь в сторону. Сталкиваюсь с Васьком. Издавая нечеловеческий визг, он крепко впивается руками в мою шею, как будто хочет задушить меня. Я отталкиваю его от себя. Либо мои внутренности оборвутся, либо мы будем спасены! И меня охватывает безумное отчаяние. Напрягся…

А там, за пределами нашей гробницы, миллионами незримых пастей рычит и грохочет ураган, точно издеваясь над моим бессилием…

Вдруг в моем сознании возникает новая страшная мысль… Боже мой, ведь несомненно, что крик Васька должны услышать. Тем не менее нас не освобождают. Неужели я ошибся, считая кочегаров за товарищей? Неужели мы жертвы неслыханного варварства? Через несколько минут мы будем трупами…

Все это проносится у меня в голове в одно мгновение, как мрачный шквал, обескураживающий и не дающий опомниться.

Но в этот момент на корабль рухнула какая-то тяжесть, точно свалилась каменная гора. Все затрещало. Он быстро и сильно накренился на один борт, точно намереваясь опрокинуться вверх килем. Я упал и, захлебываясь в воде, куда-то покатился…

С неумолимой и жестокой ясностью представляется весь ужас катастрофы. Все существо мое пронизывает такая боль, точно с меня, еще живого, сдирают кожу. Из груди вырывается вопль отчаяния. Это момент, когда люди сразу седеют…

Я рванулся вверх со всей силой, но, ударившись головой о плиту, беспомощно падаю на дно. Оглушенный, я несколько мгновений кружусь на одном месте, глотая воду. Но тут меня снова охватывает приступ бешенства. Непроизвольно взмахивая руками, задеваю за что-то и срываю с них кожу. В глазах сверкают кроваво-огненные круги. Мне уже кажется, что я не в трюме, а в проглотившей меня беспросветной бездне. Может быть, корабль опускается на дно. Каждый раз, как только я хочу закричать, в рот с силой врывается какая-то масса, разрывает на части горло. Тяжело… Задыхаюсь…

V

Я чувствую, как двое подхватывают меня под руки и куда-то волокут. Сам не могу сдвинуться с места. Перед глазами плывут бесконечно разнообразные цветные круги.

— Этот жив! — кричит кто-то, нагибаясь к моему лицу. — Смотрит… Рот разинул…

— Ну?

— Гляди…

Тут же около меня раздается знакомый басистый голос:

— А где же другой? Тащи сюда…

Меня поворачивают, мнут спину.

Чувствую внутри дергающие движения, точно при невероятной икоте; разжимаются челюсти; все тело напрягается — начинается рвота. Желудок, освобождаясь от проглоченной соленой и грязной воды, готов, кажется, вывернуться наизнанку. Скоро становится легче. Дышу свободнее.

Слышу радостные возгласы, открываю глаза. Со мной начинают заговаривать сразу несколько человек. Суетятся, шепчутся. Беспокойно куда-то всматриваются.

Я начинаю понимать окружающее. Это меня успокаивает. В бессилии закрываю глаза. Хочется уснуть…

Куда-то поднимают. Несколько человек торопливо выкрикивают:

— Держи крепче!

— Ладно!

— Подхватывай!

Тело скользит по горячей стенке. Потом кладут на железо и исчезают. Я в новом месте.

Оглядываюсь кругом. Слабо горит лампочка, прикрепленная к стенке. Нахожусь в каком-то четырехугольнике, со всех сторон огороженном железными стенами. Со средины, заполняя собой большую часть помещения, поднимается вверх что-то круглое. Ощупываю рукой: горячее. Это дымовая труба. Сверху также переплетаются между собой паровые трубы, точно огромные змеи, уходя своими концами сквозь железные перегородки. Еще выше начинается палуба. Всюду виднеется толстый слой черной пыли. Тепло. Все это дает мне возможность догадываться, что я попал на кочегарный кожух. Подо мной, стало быть, расположены котлы, а ниже — топки.

Израненную голову разъедает осадок соленой воды, причиняя нестерпимую боль.

Вспоминаю происшедшее с нами там, внизу…

Где же Васек? Что с ним? Жив ли он? Как раз в этот момент Трофимов, Петров и еще один кочегар приносят его на кожух и кладут рядом со мной. Он лежит без чувств. Только на шее слегка колеблются вздутые вены, свидетельствуя, что в нем еще теплится жизнь.

Кочегары, глядя на него, стоят на одном месте, запыхавшиеся, потные, с вытянутыми лицами.

Я приподнимаюсь на локоть.

— Отошел, Митрич! — заметив мое движение, радостно восклицает Трофимов. — Ну, слава богу. Ух, как мы перепужались! Прости уж, невзначай вышло. После объясню. — И, повернувшись от меня, обращается к своим товарищам: — Ну, ребята, давайте Васька откачивать.

— Нельзя: тесно больно, — возражает ему Петров. — Да и не скоро так оживишь. По-моему, лучше за ноги встряхнуть. Говорят, в таком разе самое лучшее средство. Живо вода выльется.

— А ежели коленкой на живот надавить? — предлагает третий.

— Очумел, что ли? — горячится Трофимов. — Так моментально пузырь лопнет.

— Ну, скажет тоже! Пузырь-то где? Чай, ниже. А я говорю, повыше надавить. У нас в деревне…

— У вас коровы на крышах пасутся, дурная твоя башка! — слышится нервный выкрик Трофимова. — Молчал бы уж, коли бог умом обидел. Орясина!

В конце концов останавливаются на мысли Петрова. Один из кочегаров, отойдя к выходу из кожуха, караулит, чтобы кто-нибудь не застал врасплох, а остальные двое подхватывают Васька за ноги и начинают его встряхивать. Голова его болтается. Хотя он и не тяжелый, но вследствие качки корабля кочегары, постоянно балансируя, едва его удерживают. Кажется, вот-вот упадут вместе с ним и окончательно его доконают.

Васек как будто начинает вздрагивать, и наконец изо рта легкою струей показывается вода.

— Довольно, а то как бы внутренности не попортить, — заявляет Трофимов.

Кладут Васька на железо. Теперь он уже сам освобождается от воды. Ворочается, стонет. На лице страшная гримаса. Когда рвота стихает, Трофимов глубоко засовывает ему в рот палец, снова таким образом возбуждая в нем тошноту. И тогда тело Васька, делая невероятные потуги, извивается, как червь, которому наступили на голову.

Кочегары наконец уходят, высказав свою уверенность, что теперь будет хорошо.

Я все больше начинаю отходить. Оживает и Васек. Но нас обоих все еще продолжает прохватывать дрожь, несмотря на то, что находимся в таком теплом месте.

— Где это я? — опомнившись, спрашивает меня Васек.

Мое объяснение окончательно приводит его в себя. Он удивляется:

— Ах, боже мой… Так вот что случилось…

Слышны глухие громовые раскаты бури, но последняя здесь уже не производит того ужасающего впечатления, какое мы испытывали, находясь в трюме.

Креном корабля повернуло Васька на спину. Он несколько минут остается лежать на одном месте. Свет лампочки, падая прямо на него, дает мне возможность разглядеть его как следует.

Васек… Да, именно еще Васек! Совсем юноша, на вид не больше семнадцати лет. Роста маленького, тощий и тонкий. Лицо привлекательное, с правильными чертами, с высоким и умным лбом, но измученное и печальное. В больших и доверчивых глазах отражается усталость; но они еще смотрят так мечтательно, как будто перед нами не железная, покрытая копотью стена, а лазурная, заманчивая даль.

Глядя на него, я удивляюсь, как это он мог отважиться на поездку «по-темному». И зачем? Что он, хрупкий и слабый, будет делать на далекой чужбине?

— Вы не переоделись? — спрашиваю я, заметив на нем хороший костюм.

— Предлагали, но я не согласился.

Петров принес нам холодной воды в коробке из-под консервов, хлеб и в какой-то черепице тушеное мясо с картофелем. Но сам с нами не остался, говоря:

— Больно некогда. У нас там целая полундра: воду из трюма выкачиваем. После зайду.

Предлагаю своему попутчику закусить.

В то время как я ем с аппетитом, он проглотил несколько кусочков мяса с картофелем и от всего отказался.

— Не хочу, — печально заявляет он. — Я совсем нездоров.

Приходит Трофимов. Чувствуя себя виноватым, он говорит робко и нерешительно. Однако из его слов ясно, что кочегары тут ни при чем. Произошла непредвиденная случайность: в одной из труб, проходящих в трюме, выбило фланец; она дала сильную течь; помпа же, выкачивающая воду, засорилась в клапанах и работала почти вхолостую.

— А нам и невдомек было это, — объясняет дальше Трофимов. — А посмотреть вас раньше нельзя было, потому что Ершов на вахте стоял. Через час должен был смениться. Вдруг слышим визг. Что, думаем, такое? Схватили лопатки и давай сбрасывать уголь с настилки. Глядь, а на ней уж вода показалась! Это когда пароход-то шибко накренило. Так все и ахнули. Думали, капут вам обоим. Хорошо, что Ершов в это время как раз был в угольной яме… Ничего не слыхал. А то бы совсем беда…

— Вам бы сразу посадить нас куда-нибудь в другое место, — укоряю я.

— Да ведь, чудак ты этакий, — опасно! Могли бы найти. И то перед отходом приходил человек. Очень подозрительный. И все шушукался с Ершовым. Шпион, не иначе.

Справляюсь у него, сколько времени мы пробыли под настилкой.

— Теперь девятый час утра. Стало быть, больше суток.

Пароход качает по-прежнему.

Трофимов смотрит на Васька, который все время лежит молча.

— Ну, как, малец, здоровье твое?

— Тошнит…

— Без привычки, значит…

На лице кочегара появляется озабоченность.

— Куда же все-таки посадить-то вас? Было у нас одно место очень подходящее. Но оказывается, что туда нельзя. А еще, хоть тресни, ничего не могу придумать.

— А почему не остаться нам здесь? — спрашиваю я.

— Жарко больно. Поди, градусов пятьдесят, а то и больше будет. Не выдержать, пожалуй, вам.

Действительно, чувствовалась жара. Но для нас, только что начавших согреваться, она казалась сносной; мне, например, новое место, в сравнении с трюмом, показалось прямо-таки раем, поэтому я просил Трофимова пока о нас не беспокоиться.

Васек начинает страдать морской болезнью, мучительной и терзающей. Он весь корчится, то сгибаясь в кольцо, то выпрямляясь во весь свой маленький рост. Несколько раз вскакивает на колени и снова падает на железо. Чтобы заглушить неестественные звуки, вырывающиеся из его груди, он руками плотно закрывает свой рот. Кажется, будто кто-то вырывает из него внутренности.

Трофимов, увидев муки Васька, достал где-то лимон, а для меня принес табаку. Пробыв еще немного с нами, пока Ваську не стало лучше, он потушил огонь в лампочке, наказал нам не разговаривать и ушел.

Утомленные, мы наконец заснули.

VI

На кочегарном кожухе мы пробыли целые сутки. Насколько нам показалось хорошо здесь с первого раза, настолько же стало плохо потом. Новое наше логовище превратилось в дьявольское пекло. Мрак, невыносимая жара, горячее железо — все это действовало на нас убийственно, ослабляя и тело и душу.

Видя муки Васька, на которого качка действовала одуряюще, я также начинаю лишаться стойкости моряка и испытываю довольно остро морскую болезнь. Мозг точно размяк от жары.

Кочегары приносят нам пищу, но мы к ней не прикасаемся. Нет аппетита… Сухость в горле. Мучительная жажда. Но стоит лишь выпить воды, как сейчас же желудок выбрасывает ее обратно.

— Сколько времени мы в пути? — уныло спрашивает Васек.

— Двое суток.

— А сколько осталось?

— Суток пять.

Васек с горечью заявляет:

— Нет, не выдержу я… Больно… В груди больно…

И, откинувшись от меня в сторону, начинает метаться на железе. Напрасно я стараюсь его успокоить. Он не отвечает мне. Только слышны заглушенные стоны.

Железо становится горячее, как будто кто нарочно его раскаливает. Разостлали полученный от кочегаров брезент. Это несколько облегчает муки. Кочегары часто приносят нам холодную воду. Обливаясь, мы чувствуем себя свободнее. Но спустя несколько минут становится хуже. Мокрое платье, согреваясь, прилипает к телу и больно щиплет. Чтобы развлечься, начинаю заговаривать с Васьком.

— Кто-нибудь есть у вас в Лондоне?

— Да, хороший друг.

— Давно там?

— Прошлой осенью уехал… Он так же переправился, как и мы… Только ему было лучше… Как он писал…

Васек замолкает, не имея сил продолжать разговор.

Мне тоже становится невмоготу. Слабость чувствуется во всем организме. Наступает какое-то умопомрачение.

Несколько раз навещает нас Трофимов. Видимо, он болеет душой за нас. Наши страдания удручают его. Он тщетно старается придумать что-либо и уходит, ругаясь в пространство. Наконец, что-то смекнув, решительно заявляет:

— Придется переправить вас в угольную яму. Иначе ничего не поделаешь. Есть запасная яма с углем. В ней, может, и не наткнется на вас Ершов. Ну, а ежели уж попадетесь ему…

Он остановился и так громко заскрежетал зубами, точно старался раскусить железо. И закончил голосом, дрожащим от злобы и выражающим непоколебимость человека, пошедшего напролом:

— У-у-у, стерва! Раздавим, как муху! Нет, не так… В топке сожгем и пепел по морям развеем. Я сам это сделаю! В случае чего, так прямо и скажу ему об этом! Не робь, друзья!..

Против перевода в угольную яму мы уже не протестуем. У нас одно лишь желание: вырваться скорее из этого пекла.

Но не успел Трофимов исчезнуть, как заявляется к нам другой кочегар. Оказывается, в котле номер четыре произошла какая-то порча, при исправлении присутствует механик, и, пока не уйдет, переправлять нас рискованно.

— И сидите здесь тише, — уходя, наказывает нам кочегар.

Нам пришлось остаться на кожухе еще довольно долго — вероятно, часов пять или шесть. Время точно остановилось. Силы покидают нас. Мы не можем уже встать на ноги, не можем даже сидеть. И без того плохой воздух еще больше испортился. Мы дышим часто, разинув рот, как рыбы, выброшенные на сухой песок. Воды нет. А между тем жажда одолевает. Раскаленный воздух жжет нас, пробирается внутрь, сушит легкие. Мы не можем не сознавать, что задохнемся.

С Васьком творится что-то необыкновенное. Он вертится и опрокидывается на железе, как вьюн на раскаленной сковородке, то плача, то издавая протяжные и хриплые стоны. Раза два я зажигал спичку и пробовал его успокоить, но потом стал совершенно о нем забывать.

В ушах у меня шумит. Какая-то тяжесть давит душу. Сильно клонит ко сну, но я каждые пять минут просыпаюсь, ворочаюсь, подставляя раскаленному железу другую сторону своего тела. Я не могу спрятать голову. От жары она точно разламывается на части. И чем дальше, тем становится все хуже и хуже. Рассудок омрачается. Возникают обрывки каких-то воспоминаний. Их сменяют страшные видения, созданные больным воображением.

Мне кажется, что я в какой-то норе. Надо мной большая гора. Темно. Тесно. Зачем я попал сюда? Не знаю… Ищу выхода… Ползу на животе. Дальше и дальше. Прополз целую версту или больше, выбиваюсь из сил, а света божьего все еще не видно… Ух как жарко, как душно! Назад… Застрял… Не могу сдвинуться с места. Хочу кричать. Язык не шевелится. Голос глохнет в подземелье… Неужели конец?..

Какой-то толчок меня возвращает к действительности, но я еще долго не могу прийти в себя. Тревожно бьется сердце. На лбу капли пота.

Кто-то бьет меня по лицу и ругается:

— Нахал вы! Уйдите! Не дам вам показания!

По голосу узнаю, что это Васек.

— За что вы?

— Негодяй.

Голова его беспомощно падает мне на колени. Тело становится неподвижным.

Изумленный, я некоторое время раздумываю над случившимся.

По-прежнему качается пароход. Слышно, как что-то шумит, грохочет, гудит, ухает.

Обессилев, я падаю на бок. И минуту-две спустя опять какой-то туман, черный и непроницаемый, заволакивает мой рассудок. И снова мне представляются кошмарные видения… Лежу на берегу моря. По мутной и волнующейся поверхности воды, извиваясь, приближается ко мне что-то длинное. Оно вырастает в бесформенную массу… Что такое? На меня, разинув пасть, смотрит морское чудовище! Боже, оно меня проглатывает! Я попадаю в желудок. Меня удивляет, что его стенки горячи и тверды, как железо. Я задыхаюсь…

VII

Очнулся я уже в угольной яме.

Около меня стоит фонарь, мерцающий огонь которого еле пробивается сквозь грязные стекла. Кругом полумрак. Тихо колеблются тени. Качки почти не заметно. Где-то далеко-далеко однообразно гудит машина. В горле у меня сухо до боли.

Трофимов, склонившись, смачивает холодной водой мою голову. В ней все еще что-то шумит. Страшно ломит виски.

— Ах, Митрич, Митрич, беда нам с вами, — увидев, что я открыл глаза, взволнованно говорит Трофимов.

Я вопросительно смотрю на него.

— Второй уж раз это происходит с вами, — продолжает он. — Сюда вас обоих принесли на руках. Ну, прямо сказать, замертво! Вот уже целый час, кажись, бьемся, чтобы оживить вас.

Он подносит мне кружку холодной воды. Продолжая лежать, я с жадностью выпиваю ее. Вода меня освежает.

— А как Васек? — справляюсь я о своем спутнике.

— Совсем швах! Да… Вот он лежит, посмотри. Хоть бы тебе шевельнулся!

Хочу взглянуть. Приподнимаюсь. Но от острой, щемящей боли во всем правом боку сваливаюсь на прежнее место. Из груди невольно вырывается стон. Что такое? Боже мой!.. У меня страшные ожоги на боку и лице! Одна щека моя вздулась.

Трофимов смотрит на меня глазами, полными печали и тревоги, тихо приговаривая:

— Коли не повезет, то уж ничего не поделаешь. Какая, право, досада!

Сделав невероятное усилие, я приближаюсь к Ваську. Всматриваюсь в лицо. Грязное и осунувшееся, оно кажется безжизненным. Глаза плотно закрыты, а из полуоткрытого рта сверкают красивые, белые зубы. Прощупываю пульс. Он еще бьется, хотя очень слабо.

— Сейчас принесут воды, — сообщает мне Трофимов. — Мы его хорошенько обмочим. Может, и отойдет…

Вскоре приходит Петров, держа в руке большое железное ведро.

Лицо и голову Васька несколько раз обливают холодной водой. Треплют его, ворочают с боку на бок. Ничего не помогает. Васек лежит пластом, как мертвец.

Хлопочут долго, склоняя потные, усталые лица; прислушиваются, встряхивают, ощупывают.

— Надо грудь ему смочить, — предлагает наконец Петров.

Никто ему не отвечает. Он нагибается над Васьком, развязывает ему галстук, расстегивает жилет и рубашку…

Вдруг Петров отскакивает, точно отброшенный невидимой силой. Быстро выпрямляется и смотрит на нас с недоумением и испугом, растопырив большие грязные руки.

— Что с вами? — спрашиваю я.

— Да не знаю, право… Не того… Вот те раз!.. Как же это!..

И Петров со странной торопливостью оправляет свою засаленную куртку, которая в хлопотах расстегнулась и сбилась.

Трофимов берет фонарь в руки и подносит его ближе к Ваську.

Удивлению нашему нет пределов. Мы не верим своим глазам, не верим тому, что это действительность, а не сон.

Слабый свет фонаря освещает обнаженную девичью грудь. Молчим, растерянно глядя друг на друга.

— Женщина! — как вздох, произносит Трофимов и беспомощно опускает фонарь на уголь.

— Да! — вторит ему Петров, точно освобождаясь от какой-то тяжести.

Мы приходим в себя.

Я советую застегнуть ей грудь, прежде чем она проснется. Кочегары соглашаются.

Но не успел один из них приступить к делу, как она проснулась. Смотрит странно, блуждая глазами. По-видимому, никак не может понять, где находится.

Огонь горит слабо. Остолбеневшие кочегары, почти упираясь своими головами в верхнюю палубу, стоят безмолвно. В полумраке они кажутся несуразными. На их лицах, покрытых сажею и сливающихся с темнотою, сверкают белки глаз. А тут еще я стою на коленях, опираясь руками на уголь, с изуродованным до неузнаваемости лицом. Она ежится, не то собираясь закричать, не то просить пощады. В томительной тишине проходят несколько мгновений. Она приходит в сознание. С большими усилиями приподнимает голову, замечает свою обнаженную грудь и падает, разражаясь истерическими рыданиями.

Кочегары безнадежно смотрят на меня, не зная, что им предпринять. По моему знаку они исчезают из угольной ямы.

Снова темно. Женщина продолжает плакать. Слушать ее невыносимо тяжело. Начинаю утешать. Но прошло довольно много времени, пока она овладела собой.

— Вы хотели меня опозорить? — с каким-то отчаянием спрашивает она меня.

— Ничего подобного, — отвечаю я и рассказываю ей, как все произошло.

— Боже, как я испугалась! — восклицает она, продолжая все еще всхлипывать.

Пою ее холодной водой. Понемногу она успокаивается.

Осведомляюсь о ее здоровье. Жалуется, что плохо. Сильный жар. В груди хрипит, мешая дышать. Кроме того, у нее сильный ожог на руке.

Качка совсем прекратилась. Пароход идет плавно, почти незаметно, слегка лишь вздрагивая. А немного времени спустя до нас доносится грохот якорной цепи. Затем наступает тишина.

— Кажется, остановились? — спрашивает меня спутница.

— Несомненно.

— Может быть, мы уже в Лондон пришли?

— Весьма возможно, — отвечаю я, не имея еще действительного представления о времени, проведенном на кожухе.

Такое предположение нас обоих невыразимо радует.

Женщина готова уже смеяться. Голос ее крепнет, хоть с трудом, но она уже может разговаривать. По-видимому, силы ее возвращаются. Этому способствует и умеренная температура в нашем помещении.

Мне тоже становится лучше, особенно после того, как я поел немного хлеба, оставленного нам кочегарами.

— Как мне теперь называть вас?

— Наташей, — охотно отвечает она.

Не успел я намекнуть о своем удивлении, что встретил ее в таком месте и в мужском костюме, как она сама пустилась в объяснения.

— Я не сомневаюсь, что вы товарищ, — начала она дружеским тоном. — Поэтому в нескольких словах расскажу вам все откровенно… Видите ли, вместе с другими я оказала сопротивление… Произошла свалка. С той и с другой стороны были убитые. В тюрьму попала. В одиночке долго просидела… До суда. Грозились отправить к праотцам… Тяжело было, невыносимо тяжело… Изболелась душой. До того дело дошло, что хотела покончить с собой… Потом задумала бежать. Симулировала сумасшествие. Долго не верили, испытывали, морили карцером. Но я упорно стояла на своем… Временами казалось, что я действительно лишалась рассудка. Наконец перевели в больницу. План удался… Подождите… Ох, как мне тяжело говорить… В груди что-то мешает… Задыхаюсь…

Она немного отдохнула.

— Так вот я и очутилась на воле. Но я не знала, куда мне деться — ни денег, ни надежных знакомых… Что, думаю, делать? Наконец нахожу одну знакомую, на которую можно положиться. Женщина бедная и с детьми. Приютилась у нее… Место очень опасное, того и гляди, что опять схватят…. Остригла волосы. Одела мужской костюм. Совсем превратилась в парня-подростка. Через неделю добыли кое-какой паспортишко… Так я в продолжение трех месяцев и провела у своей знакомой… За это время списалась с Егором. Он в Лондоне живет. Я не говорила вам о нем?

— Это ваш друг, к которому вы едете?

— Да, да… Просит переправиться в Англию. Но денег прислать не может: сам голодает. Потянуло меня туда… Приятельница достала немного для меня денег. На дорогу, однако, не хватает. Решила ехать «по-темному». Тем более что на мне мужской костюм… В жизни мне всего приходилось переживать… Судьба не гладила меня по головке. Поэтому такой путь не страшил меня… А приключения и риск я люблю. Такова уж натура. Да и не представляла я, что так ужасно будет… Как-то я… Опять что-то душит меня… Как-то…

Голос Наташи вдруг оборвался. Кашляет тяжело, долго. Потом точно чем-то захлебывается.

— Зажгите огонь… — едва произносит она.

Я зажег спичку и ужаснулся: у нее горлом идет кровь…

В продолжение нескольких минут Наташа вздрагивает, хрипит, но затем как-то сразу лишается чувств и вытягивается почти без признаков жизни…

Я сижу возле, не знаю, чем помочь ей. Измученный, я сам вскоре падаю на уголь. Меня охватывает какое-то оцепенение. Я обо всем забываю… И вдруг вскакиваю как ужаленный: за руку укусила крыса. Целое нашествие. Вся наша пища съедена. Привлеченные, вероятно, запахом крови, они прыгают через нас. То и дело слышится пискотня, дергающая нервы. Так и кажется, что вот-вот, стоит лишь перестать шевелиться, и голодные крысы докончат наше существование.

VIII

Кочегар Петров, приносивший нам пищу, сообщил, что мы заходили в Киль, где простояли часа три, и пошли дальше.

Следовательно, мы должны пробыть в пути еще четверо суток, прежде чем доберемся до Лондона.

Наша временная радость сменяется унылым разочарованием.

Пароход, раскачиваясь, дает знать, что мы снова в открытом море. Буря усиливается. Слышен глухой рокот моря.

Темно. Опасаясь, как бы не заметил нас угольщик, я лишь в редких случаях зажигаю спичку.

Во время стоянки я немного отдохнул. Но с Наташей стало хуже. Все время лежит на голых углях, От еды отказывается.

— Жжет, — жалуется она. — Ужасная мука! В груди точно расплавленный свинец.

Я беру ее голову и кладу себе на колени. Она с горечью продолжает:

— Эх, товарищ, досадно… Погибаю в этой проклятой яме. Хотелось бы лучше умереть… С пользой…

— Не падайте духом, — утешаю я. — Как-нибудь доберемся до Лондона.

— О, если бы так… Как я была бы счастлива!.. А Егор как обрадовался бы. Но не выдержать мне…

— У вас есть родители?

— Да, отец… Мать умерла, когда узнала, что ее сына расстреляли… Не вынесла горя… Сразу свалилась… А отец в несколько месяцев состарился… согнулся… Один он теперь… Я не могу ему помочь…

Наташа заплакала.

Я прекратил расспросы и задумался.

Все это тяжелое и безотрадное было знакомо мне.

Буря, постепенно усиливаясь, доходит до наивысшей степени напряжения. Мощный рев доносится до нас сквозь железо. Чувствуется, как там, за бортом, происходит титаническая борьба стихийных сил. Глухие удары по бортам корабля следуют один за другим, и это продолжается без конца. Падая то на один борт, то на другой, он приходит в трепет, точно живое существо. Порой на мгновение останавливается, словно раздумывая, потом, вдруг рванувшись, несется вперед бешено и порывисто.

Сначала я кое-как держался, стараясь поддерживать и Наташу. Но долго мы не можем сопротивляться качке. При сильных толчках мы опрокидываемся, перекатываемся с одного места на другое, ударяемся о железные борта. Уголь, как говорят кочегары, «гуляет». Большие куски его катятся за нами, то осыпая нас мусором, то прощупывая тело острыми углами. Ни минуты отдыха. Боль нестерпимая. В особенности, когда ударишься об уголь обожженным боком.

Чувствую, что с каждой минутой Наташа угасает. Начинает впадать в беспамятство. Бредит:

— Не толкай меня… Мне больно. Да, да… Этот план не годится… Нас переловят…

Сознание к ней возвращается все реже и реже. Однажды в такие минуты я спрашиваю ее:

— Плохо, Наташа?

— Скорее бы конец… Бог мой!.. О, проклятие!..

Трофимов принес нам свой матрац. Пробую уложить на него больную, но она каждую секунду скатывается с матраца.

Проходят сутки. Может, больше. Буря не прекращается. По словам кочегаров, волны перекатываются через верхнюю палубу, сорвана одна шлюпка; опасаются аварии…

Наташа, как-то придя в себя, кричит с болью:

— Не хочу, не хочу!.. Мне страшно… Вынесите меня наверх…

— Но ведь там вы попадетесь капитану… Он выдаст…

Она снова начинает бредить.

Подкатываемся к борту. Лежим некоторое время рядом на одном месте. Вдруг она бросается мне на грудь. Руки ее обвиваются вокруг моей шеи. Чувствуется ее горячее, порывистое дыхание.

— Милый, милый Егор… — шепчет она, целуя мое лицо.

Больные, неестественные ласки чужой умирающей женщины среди жуткого мрака приютившей нас ямы, при зловещих звуках завывающей стихии, наполнили все мое существо тяжелым леденящим ужасом. Я стараюсь освободиться от объятий. Но она не отпускает и плотнее прижимается ко мне.

— Дорогой мой!

Но тут на помощь мне приходит буря, рванувшая корабль с такой силой, что я мгновенно оказываюсь у противоположного борта, и острый кусок угля больно впивается в мою обожженную щеку.

В последний раз возвращается к Наташе сознание. Сквозь сон слышу ее слабый голос:

— Товарищ… Дмитрич…

Я спохватился:

— Что?

— Умираю, — говорит она, как бы примирившись со своей участью.

Торопливо, дрожащими руками, я зажигаю спичку и смотрю на Наташу.

Лицо израненное, покрытое угольной пылью, жалкое. В глазах слезы. Смотрит печально, с глубокой безнадежностью.

— В портмоне у меня… адрес… Скажите… Егору… я… я ехала… Ох, не могу…

Стонет. Делает последние усилия, чтобы досказать:

— Все… объясните… Пусть… будет…

Она не договорила.

Я бросился к ней…

Напрасно! Она уже в агонии. Смерть вступает в свои права — властная, неумолимая, жестокая… Глубокий вздох… Еще раз… И все кончено. Я держу в руках труп…

Я отползаю в сторону. Лежу на угле, закрываю руками лицо…

Наступает килевая качка. Это буря переменила свой фронт. Она терзает корабль с таким остервенением, что кажется, будто чьи-то гигантские руки, схватив его за мачты, встряхивают в воздухе, как игрушку. Я перекатываюсь с одного места на другое. По-прежнему колотит меня уголь. Израненное тело ноет от боли. Никто не приходит. Слабею. Чувствую, что и мне не избежать гибели…

Что такое? Как будто кто-то наваливается на меня? Ощупываю… Наташа! Но ведь она мертвая! Животный, безрассудный страх наполняет мою душу, и, забыв все, я кричу:

— Помогите!.. Помогите!..

Кто-то тормошит меня за плечо и говорит:

— Митрич! Да будет тебе орать-то!..

Открываю глаза. Передо мной с фонарем Трофимов.

— Что с тобой?

— Покойница… гоняется, — отвечаю я, продолжая еще дрожать.

— Неужто умерла?

— Умерла!

Он осматривает труп Наташи.

— Ну, дела! — говорит Трофимов упавшим голосом, садясь около покойницы. — Не выдержала! Такая молоденькая, слабенькая…

На глазах у него слезы. Задумывается, понурив голову.

— Ну, наварили каши, надо расхлебывать… — так же внезапно, вставая на ноги, говорит Трофимов, и лицо становится сурово-спокойным. — Так-то брат! — прибавляет он, глядя на меня, точно я ему возражаю. — Еще этот дьявол угольщик наткнется… Тут тогда, боже мой, что будет! Уголовщина…

Взяв труп на руки, он относит его к задней железной переборке, где на скорую руку зарывает в уголь.

Что было со мной дальше? Помнится только, как поочередно дежурили около меня кочегары, поддерживая мое разбитое тело на матраце и не позволяли мне «гулять» по яме вместе с углем.

IX

Буря стихла. Без шума и толчков несется пароход, слегка лишь покачиваемый мертвой морской зыбью.

Но зато теперь начинается действие крыс. Снова во мраке слышатся их пискотня и возня. Они приступают к своей работе, маленькие и жадные, и время от времени нападают на меня. В угольной яме я один. Едва обороняясь от крыс, я лежу на матраце — больной, разбитый. Не могу заснуть ни на одну минуту. Голова отказывается думать. Время тянется медленно.

Кочегары, узнав о смерти Наташи, сильно испугались. Их мучит совесть… Почему, они вряд ли понимают, но, видимо, ясно сознают, что загублена молодая жизнь ни за что ни про что. В этом они до некоторой степени и себя считают виновными; а еще больше, кажется, мучит их в случае чего… вопрос ответственности. Труп продолжает лежать вторые сутки. Никак не могут улучить удобного момента, чтобы от него избавиться. Предполагали сжечь его в кочегарной топке, но никто не осмеливается взяться за это дело первым. Неизвестность и опасность напрягают нервы и не дают им покоя.

О моем положении больше всех беспокоится Трофимов. Он приходит ко мне, как только представляется возможность.

— Боюсь, как бы и ты еще не умер, — тревожится он за меня.

— Нет, теперь я выдержу, — успокаиваю его я, сам не веря своим словам.

— Так-то оно так. Видать, что крепкого сложения. А все же после такого случая как-то боязно.

Однажды, беседуя со мной, он засиделся у меня долго, рассказывая о своей морской жизни. С ним я чувствую себя гораздо легче, хотя и с большими усилиями поддерживаю разговор.

— На многих кораблях приходилось плавать? — спрашиваю я у него.

— Хватит с меня: семь штук сменил.

— Достаточно, поди, нагляделись, как люди едут «по-темному»?

— Известное дело. С каждым кораблем по нескольку человек отправляются. Когда с матросами уговорятся, а когда и самовольно забираются на корабль. Иной спрячется в трюм али еще куда — и сидит себе. Хорошо еще, коли пищи да питья припасет. А как без ничего поедет? Ведь несколько суток голодает.

— Всегда сходит благополучно?

— Всяко!.. Иной раз хорошо, а иной и, поди, как плохо! Одно только верно: пострадать уж каждому приходится. Случалось, и умирали. Однажды пришли в русский порт, стали товары выгружать, да между тюками и нашли двух покойников. Как тут поймешь, отчего они умерли: может, не ели, а может, укачались морем, а то и еще что другое…

Трофимов закуривает папиросу.

— А то вот еще происшествие. Года четыре прошло, как я плавал на одном корабле. Это был сущий капкан. Как только, бывало, приедем в Россию, так смотришь, и арестовали человека, и все в одном месте: в румпельном отделении. Долго мы ломали голову над этим. А все-таки догадались. Рулевой оказался предатель форменный! Так он, понимаешь ли, из-за границы все людей возил и в России предавал. Проследили мы его. Ну, уж тут и ему солоно пришлось…

— Что же с ним сделали?

— Матросы, коли захотят, сумеют что сделать. Народ-то ведь ко всему привыкший, смелый. Ночью раз вышел он на палубу и стал у борта. Буря была жесточайшая. Один товарищ мой, машинист, силы непомерной, подошел к нему тихо, схватил за ноги да как ухнет его за борт! Скоро это он — только булькнуло. Тот даже крикнуть не успел. Ох, и дрянь был, рулевой-то…

Замолкнув, Трофимов что-то соображает.

— Теперь, знаешь ли, все больше за границу люди едут, — говорит он дальше задумчиво, как бы рассуждая с самим собой. — А вот допрежь было наоборот: в Россию больше направлялись. Плохие, брат, времена настали. Вразброд народ пошел, всякий только для себя живет. Корысть тоже проснулась. Вот оно и выходит: кто кого сможет, тот того и гложет. Эх, жизнь! Не глядел бы на все…

Трофимов что-то еще рассказывал. Но я, через силу напрягая свое внимание, настолько утомил свою голову, что перестал его понимать. Слышались только баюкающие, мерные звуки голоса, лишенные для меня всякого содержания и смысла…

Я заснул.

Последняя ночь. Завтра будем в Лондоне. Путешествию моему конец. О, скорей бы, скорее! Уголь таскают из моей ямы. Я могу попасться.

После полуночи в угольную яму приходят трое: Трофимов, Петров и Гришаток. Один из них держит в руках веревку, другой брезент. Лица у всех озабоченно-угрюмые. Глаза смотрят беспокойно.

— Хоронить пришли, — объясняет мне Трофимов.

Кочегары отправляются к трупу.

Желая последний раз взглянуть на покойницу, кое-как и я ковыляю за ними. Шатаюсь, как пьяный.

Трофимов, нагнувшись, с большой силой дергает покойницу за ноги…

Перед нами страшное лицо… Наташа съедена крысами. Все лицо изглодано. Нет ушей, носа, губ. На костях почерневшие обрывки мяса. Зубы оскалены. Остались целыми только глаза, и то без бровей и век. Скосившиеся в сторону, застывшие, с большими белками, отражающими отблеск фонаря, они смотрят так, как будто этот маленький человек, воплотив в себе сатанинскую силу, намеревался совершить самое невероятное злодеяние. Ничего похожего на Наташу…

— Надо действовать! — после тягостного минутного молчания прозвучал властный голос Трофимова. — Времени терять нельзя!

— Я не могу, не могу!.. — кричит Гришаток и, спотыкаясь, падая, пускается бежать из угольной ямы.

Но его вовремя схватывает за шиворот куртки Трофимов. Возня, крик… Гришаток смят под ноги. Одна рука сдавливает горло, другая обрушивается на его голову. Он вырывается, хрипит…

— Подлец! Других хочешь подвести! Убью на месте! — рычит Трофимов в каком-то исступлении.

Скосившиеся глаза покойницы смотрят на эту внезапно вспыхнувшую драку, а на изуродованном лице ее, с оскаленными зубами, будто застыла улыбка злобного и острого наслаждения.

Но тут вмешивается в дело Петров.

— Стой, брат! — кричит он, хватая Трофимова за руки. — Что ты делаешь?..

Трофимов останавливается.

Освобожденный Гришаток, ползая по углю, растерянно бормочет:

— Не уйду… Останусь… За что же это ты…

Все трое возятся над покойницей, и каждый старается не видеть лица ее. Толкаются, мешают друг другу. Торопясь, делают не то, что нужно. Наконец кое-как завертывают в брезент и увязывают веревкой.

Уносят труп из ямы.

Через некоторое время Трофимов возвращается и сообщает:

— Слава богу, похоронили.

— Как?

— Сам, поди, знаешь, как хоронят по-морскому: привязали к мертвецу железный груз, перекрестили и спустили в море. А наверх вытащили покойницу в кадке вместе со шлаком по лебедочной трубе.

Вытирает рукавом потное лицо. Дышит устало. Все еще находится в возбужденном состоянии. Беспокойно озирается вокруг.

— Ну, брат, и происшествие! — хмуря брови и качая головой, жалуется он. — Прямо-таки черт знает что такое…

Немного отдохнув, он берет меня под руки и переводит в другую яму, из которой уголь почти уже весь выбран.

Я остался один.

Тут только я вспомнил об адресе, о котором просила меня Наташа, но уже было поздно… он остался в ее кармане.

X

Мне только что сообщили, что мы приближаемся к Лондону и идем по Темзе. Некоторое время спустя я и сам услышал, как пароход наш остановился.

Путешествие мое кончилось.

Остается только благополучно высадиться на берег, и я — на свободе! С нетерпением жду, когда позовут меня кочегары. Настроение тревожное. Ведь это тот последний этап, от которого зависит все — спастись или погибнуть.

Часа два тому назад я поел. Это меня подкрепило. Силы как будто просыпаются. Встаю на ноги. Ничего: ходить могу, хотя с трудом.

Вдали, где выход из ямы, сверкнул огонек.

— Митрич! — зовет меня Трофимов. — Скорей иди сюда.

Приближаюсь к нему.

— Нас уже проверили, — запыхавшись, сообщает он мне. — Английский чиновник считал нас. Все хорошо. Теперь корабль осматривают. Контрабанду, значит, ищут. Идем.

— Куда?

— В кочегарку.

Не давая мне опомниться, он почти силой тянет меня за собой. На ходу дает наставления, как держать себя, чего остерегаться, выбрасывая при этом слова так быстро, что едва успеваю улавливать их смысл.

— Поддержись, Митрич! Будь тверд! Главное, не сдрейфи! Не обращай внимания, кто бы ни пришел. Работай себе и — баста! Несколько минут только. И тогда все. Слышишь? Эх, вот кабы подфартило!

Входим в кочегарку. Светло. Жарко. Котлы, вздрагивая, однообразно мурлычут свою никому не понятную песню.

Трофимов, беспокойный и потный, приоткрывает немного дверь топки и дает мне в руки большой лом.

— Это, чтобы в топке шуровать. Жди, я скажу тебе, когда нужно действовать. За кочегара будешь, понимаешь? А я тем временем начну продувать водомерные стекла. И погляди, как мы их обкрутим. Ну, аллах, выручай!..

Послышался непонятный для меня говор.

— Начинай! — командует мне Трофимов, и раздается пронзительное шипение пущенного им пара.

В этот момент в кочегарку ввалилось несколько человек англичан.

Превозмогая свое бессилие, я нагибаюсь и открываю дверь топки. Яркий свет пламени режет мне глаза. Обдает сильным жаром. Неуклюже тычу ломом в раскаленный добела уголь. В руках у меня такая тяжесть, словно я держу целый железный брус. Обожженный ранее бок как будто кто раздирает когтями. Проходят минуты три-четыре. Силы истощаются. Голова вспухает, точно наливаясь свинцовой тяжестью. Топка кажется огненной пастью. В глазах повернулись все предметы, виски сдавило. Не выдержали ноги, резко и коротко подкосились колени, и я упал. Падение вызвало прилив сознания. Боже мой, ведь эти люди могут заметить, что я чужой. И тогда все надежды, все мечты рухнут безвозвратно. Сейчас арестуют, вернут в Россию…

Я превозмогаю себя. Несколько раз подчеркнуто громко и уверенно повторяю грубое ругательство. Усевшись, поднимаю одну ногу и внимательно осматриваю сапог… Чувствую, что вплотную надвинувшаяся опасность укрепила мой дух. Я могу спокойно ожидать конца…

— Друг мой! Ведь ушли! — радостно кричит Трофимов и, схвативши за плечи, сильно трясет меня. — Спасен, говорят тебе! Понимаешь? Подавись я угольной ямой, коли вру…

От восторга он своей тяжелой пятерней хватил меня между плеч.

— Э, да ты совсем клячей стал. Ну, ничего, ничего… Пройдет…

Начинаю понимать, что я действительно спасен, к грудь моя наполняется радостью.

Немного погодя отводит меня в угольную яму и сейчас же убегает за моим платьем. Однако вернулся часа через два, держа в одной руке мое платье и лампочку, а в другой — ведро воды.

— Извини, что очень замешкался, — говорит он угрюмо. — Там арестовали одного…

— Где?

— Наверху, в товарном отделении нашли. Под брезентом лежал. Видать, из рабочих какой-то. Лет под тридцать, пожалуй, будет. Строевые матросы захватили его с собой. Этакие бараны безмозглые: не сумели спрятать как следует. Тьфу…

— Где же теперь?

— В каюте заперт на замок. Где же, ты думаешь? Акула-то наш во как обрадовался! Как увидел того, так и ощерился. У-у, дьявол! В Россию повезет. Ну, да ладно: посмотрим еще, довезет ли до России-то… А пока, парень, начинай-ка свою физиономию в порядок приводить.

С помощью кочегара я в несколько минут умылся и переоделся.

Трофимов провел меня к себе в помещение и усадил за стол.

— Оглядись немного и отдохни. В случае чего — скажи, что в гости, мол, ко мне пришел, и больше никаких. Из города, стало быть, из Лондона. Это бывает.

Угощает супом. Ем без всякого аппетита, почти с отвращением проглатывая пищу, только затем, чтобы запастись на дорогу силой.

Наконец Трофимов перевязал мне чистой тряпкой обожженную щеку, которая от жары в кочегарке снова разболелась, и сказал:

— Ну, парень, давай-ка помаленьку наматывать на берег.

Выходим на верхнюю палубу и, обходя открытые люки, направляемся к сходне. Я жадно всматриваюсь в окружающую меня новую жизнь.

На ясном бледно-голубом небе ярко пылает солнце. С берега тянет весной, теплой, радостной. Дышу смело и глубоко.

Работа в разгаре. Одни суда нагружаются, другие разгружаются. Докеры, рослые, сильные, с обветренными лицами, выполняют свой каторжный труд с такой стремительностью, словно они, доживая последние часы, порешили сразу покончить со всеми делами. Наполненные повозки отъезжают прочь, стуча о камни, а вместо них появляются новые. Паровые катера, пересекая гавань, жалобно воют, точно от боли. Грохочут лебедки. Крики людей тонут в общем гуле портового трудового дня. И вдруг вблизи нас, выделяясь из этого хаоса звуков, раздается протяжный, потрясающий рев. Я оглядываюсь. Это шлет свой прощальный привет огромный пароход, отчаливая от берега, взбудораживая зеленую муть воды. Вот они, английские доки. Какой водоворот силы, какая напряженность!

Берег… Английский берег, давший приют стольким беглецам! Я ощущаю его под ногами! Нет, еще не все, надо еще выйти из гавани. Точно волной несет меня вперед. Кажется, что я вырвался из кромешного ада и меня горячо приветствует жизнь, энергичная, шумная и кипучая.

Мелькнули ворота и сонливо сторожащий их полицейский, грозный и жирный, но смирный, как теленок, и мы — на улице города. Пройдя квартала два, мы сворачиваем в узкий переулок.

— Вот когда ты свободен, как птица, — остановившись, ласково говорит мне Трофимов. — Можешь идти на все четыре стороны.

Вытаскивает что-то из кармана и сует мне.

— Это что? — спрашиваю я.

— Деньги английские. Пригодятся тебе. Кочегары так порешили…

Не хотелось брать от него деньги, но пришлось уступить его настойчивой просьбе.

— Доложу я тебе, Митрич, одну новость!

Он оглядывается вокруг и откашливается. Лицо его становится грустным.

— Приходил к нам на корабль человек. Надо думать, из образованных. Все расспрашивал у команды…

— О Наташе? — догадываюсь я.

— Да… «С этим, говорит, кораблем должен приехать мой друг, молодой парень, он мне, говорит, письмо послал перед тем, как сесть на корабль». И показывает нам письмо. Оказывается, что он уже дня три поджидает ее, покойницу-то. Видать, что истосковался совсем. Долго он приставал то к одному матросу, то к другому. Но тут Петров, чтобы отвязаться, взял да и сказал ему: «Приходил, мол, к нам один малыш, уговорился с нами ехать; через час хотели посадить его на корабль, но он куда-то исчез». Переспросил. Петров опять повторил то же самое. Так он, братец ты мой, человек-то этот, ажно весь вздрогнул. Вздохнул только, но не сказал больше ни слова. И пошел. А как он согнулся-то, Митрич! Точно шесть пудов понес.

Прощаясь, мы крепко обнялись… Я почувствовал у себя на шее могучую, мускулистую руку своего спасителя…

— Может, встретимся когда… Не забывай…

Трофимов, видимо, хотел еще что-то сказать, но от сильного волнения, что ли, как-то растерялся. И, запинаясь, воскликнул только:

— Эх, Митрич! Дай тебе бог счастья!..

— Спасибо тебе, дружище, за все, — ответил я растроганный.

Глаза его вдруг стали влажными. Он последний раз сильным движением тряхнул мою руку и пошел обратно на пароход.

Я посмотрел в его широкую согнутую спину.

Ушел последний человек, знакомый, близкий и понятный мне… А там, впереди… Что там? Какие люди? Какая жизнь?

И я, больной телом, но бодрый духом, двинулся в шумно бурлящий поток лондонской суеты.

АЛЕКСЕЙ НОВИКОВ-ПРИБОЙ «КОММУНИСТ» В ПОХОДЕ

Бывший «Михаил Лунд», а ныне «Коммунист», принадлежащий Государственному балтийскому пароходству, целую неделю гостил у себя на родине — в Зундерландском порту, где тридцать два года тому назад появился на свет. Целую неделю развевался на нем красный флаг, дразня англичан. Наконец все было готово: трюмы до отказа наполнены углем, вновь приобретенный якорь поднят на место, пары разведены, все формальности с берегом окончены. Можно трогаться в путь. Нам предстоит пересечь два моря — Северное и Балтийское, чтобы доставить груз в Ригу.

Утром четырнадцатого ноября английские буксиры вытянули наш пароход на морской простор. А когда отдали концы, на мостике звякнул машинный телеграф, передвинув стрелку на средний ход. Корабль загудел, посылая прощальный привет крутым берегам Шотландии. А потом, взяв курс на зюйд-ост 62° минус 17° на общую поправку, устремился вперед полным ходом. Ветер был довольно свежий, но он дул в корму, увеличивая только скорость судна.

У камбуза смеялись матросы:

— С попутным ветром враз доберемся до Кильского канала.

— Через двое суток будем пробовать немецкое пиво.

На это кок, немец, всегда хмурый и такой серьезный, точно занятый изобретением вечного двигателя, отрицательно покачал головой.

— Нельзя так гадать.

— А что?

— Мы в Северном море. А оно может надуть, как шулер. Знаю я…

Кок замолчал, мешая суп в большой кастрюле.

Боцман, громаднейшие сапоги которого казались тяжелее самого хозяина, ходил вместе с другими матросами по верхней палубе, заканчивая найтовку предметов. Плотник, широкоплечий, с жесткими усами, опуская в водомерные трубки футшток, измерял в льялах воду. Покончив с этим, он поднялся на мостик и доложил вахтенному штурману:

— В трюмах воды — от пяти до семи дюймов.

— Хорошо.

Серые облака заволакивали синь. Катились волны, подталкивая корму. «Коммунист», покачиваясь на киль, шел ровным ходом.

На корме крутился лаг, жадно отмеряя мили пройденного расстояния.

На второй день с утра ветер стал затихать. Прояснилось небо. По-осеннему холодно светило солнце.

Матросы, свободные от вахты, ютились на машинном кожухе, около дымовой трубы, где было тепло. Я уже не раз слушал здесь их разговоры. Вспоминали о недавнем прошлом, когда вихри революции перебрасывали людей с одного фронта на другой, — от Балтики к берегам Белого моря, из холодных равнин Сибири на могучие хребты знойного Кавказа.

— Да, горячее время было, — заключил один.

— Думали, что никогда и конца не будет.

И сейчас же заговорили о другом.

— Эх, что-то наши жены теперь поделывают в Питере… — вздохнул пожилой матрос.

Молодой кочегар, игрок на мандолине, тряхнув кудрявой головой, весело засмеялся.

— Вот у меня хорошо: нет ни жены, ни постоянной зазнобы. Я люблю, пока лишь на якоре стою.

Боцман о своем мечтал. Он доволен был тем, что пароход шел в Ригу. Там живет его родная мать, с которой он не виделся четырнадцать лет.

— Неужели за это время ни разу дома не побывал? — осведомился я.

— Нет.

— Почему?

— Да все плавал. Я с малых лет по морям скитаюсь.

На мостике попеременно прохаживались штурманы, довольные хорошей погодой. Иногда слышался оттуда свисток и голос:

— Вахтенный!

— Есть!

— Как на лаге?

Матрос бежал к корме, заглядывал на циферблат лага и возвращался на мостик с докладом.

— Восемьдесят две с половиной.

Штурман открывал вахтенный журнал и записывал.


После обеда погода начала быстро портиться. Ветер свежел. Завыли вентиляторы, послышался свист в такелаже. Из-за горизонта без конца выплывали облака и, заволакивая небо, неслись быстро и низко. Старые моряки строго посматривали вокруг.

— Кажется, трепанет нас…

Другие утешали:

— Ничего. Не то видали. Выдержим…

А к вечеру, постепенно нарастая, разразилась буря. Надвигалась ночь, бесконечно-долгая, угрюмо-холодная. Северное море, озлобляясь, стало сурово-мрачным. Пароход наш начал кланяться носом, точно прося у стихии пощады для своей старости. Но отовсюду веяло жестокой неумолимостью. Вздыбились воды и, взбивая пену, заклокотали. Седоволосые волны полезли на палубу, ощупывая и дергая каждую часть корабля, точно испытывая, основательно ли все укреплено.

Я взошел на мостик. Капитана не было здесь: он заболел и находился у себя в каюте. Кораблем управляли штурманы. Я обратился к ним с вопросом:

— Ну, как дела?

— Как видите, дела корявые.

В их отрывистых приказаниях матросам чувствовалось, что предстоит пережить нечто серьезное. Барометр падал. Буря усиливалась. Напрягая зрение, я впивался в разноголосо шумевшую тьму.

Вздымались волны, пенились, но казалось, что чьи-то незримые руки, потрясая, размахивали белыми полотнищами. Весь простор, густо залитый мраком ночи, находился в бешеном движении. Все вокруг, порываясь куда-то, неслось с яростным гулом, мчалось с дикими песнями. Вырастали водяные бугры и тяжестью обрушивались на судно.

Первый штурман, рослый и дюжий человек, заявил:

— Мы попали в крыло циклона, Это определенно.

Второй, темноволосый украинец, всегда выдержанный, ничего против этого не возразил, добавив только:

— Нам осталось до Кильского канала всего сто с небольшим миль.

Предстояла задача — как выбраться из циклона, а еще важнее, как избежать грозного центра: там удушливая тишина в воздухе, и буря смотрит синим глазом неба, но там, выворачиваясь из бездны, так пляшут волны, что способны разломать любой корабль.

— Нужно бы выйти из Зундерланда на один день раньше, — заметил второй штурман.

— Да, мы могли бы проскочить через Северное море без приключений, — подтвердил первый штурман.

Оба замолчали в напряженных думах.

Началась безумная атака. Волны, обнаглев, с яростью лезли на судно, достигая мостика, проникая в жилые помещения. По верхней палубе уже трудно было пройти. Ломались некоторые части корабля. Водою сорвало железную вьюшку со стальным тросом, похожую на громаднейшую катушку ниток. Она ерзала и каталась по палубе, билась о фальшборт. Парадный трап переломился пополам.

В рубку пришел больной капитан, взглянул на карту Северного моря и молча лег на диван.

Чтобы не попасть в сторону низкого давления, решили изменить курс. Раздалась команда:

— Зюйд-вест тридцать пять!

— Есть! Зюйд-вест тридцать пять! — ответил рулевой у штурвала.

«Коммунист», медленно повернувшись, ринулся против ветра и буйствующих волн. Казалось, что он и сам пришел в ярость и, раздраженный врагом, врезался в гору кипящей воды. Это был маневр, вызванный отчаянием.

Нужно было определить свое местонахождение. Определиться можно было только по глубине моря, ибо не открывалось ни одного маяка. Кругом свирепствовал лишь воющий мрак. С мостика распорядились:

— Приготовить лот Томсона!

Но волны были неистощимы в своих каверзах — механический лот остался за бортом навсегда.

Боцман, скупой на слова, крепко сплюнул на это и полез на мостик, сопровождаемый кучкою матросов.

Споря с ветром, вырывавшим у меня дверь, я втолкнулся в рубку. В этот момент «Коммунист» с размаху повалился на левый борт. Меня точно швырнул кто — я полетел к противоположной стенке, больно ударившись о койку. Здесь было светло. Старший штурман держался за край стола, курил трубку и хмуро смотрел на разложенную карту моря. На мой вопросительный взгляд он заметил:

— Скверное положение, черт возьми. Надо придумать что-нибудь, чтобы обмануть бурю. Определенно.

— Как?

Он не успел мне ответить. В открывшуюся дверь ворвался тревожный голос темноволосого украинца:

— Шлюпка номер третий гибнет!

Старший штурман распорядился:

— Вызвать наверх всех матросов!

И сам выскочил из рубки.

Одна половина спасательной шлюпки сорвалась с блоков и билась о надстройку. Люди набрасывали на нее концы, стараясь поставить ее на место и закрепить. Работали в темноте, цепляясь за что только возможно, обливаемые с ног до головы холодной водой. С невероятным трудом удалось достичь цели. Матросы, успокоившись, ушли защищать другие части судна. А тем временем на ростры вкатилась тысячепудовая волна, рванулась со страшной силой, и шлюпка с грохотом полетела за борт.

Штурманы нетерпеливо взглядывали на барометр. Стрелка, продолжая падать, показывала на циферблате грозную цифру — 756 миллиметров.

На мостик поступило сообщение:

— Лаг оборвался.

Немного спустя узнали о новой беде:

— В фор-пике и матросском кубрике появилась вода.

Последнее известие внесло тревогу. Каждый из моряков хорошо знал, что фор-пик, расположенный в самом носу, представляет собою довольно большое помещение. Но этого мало. Это помещение, где хранятся запасные брезенты, тросы, концы снастей и другие необходимые для судна вещи, начинается от киля и посредством люка соединяется с коридором матросского кубрика. А это значительно ухудшало положение, увеличивая объем для воды.

Штурманы наскоро переговаривались:

— Я давно замечаю дифферент на нос.

— Да, судно больше стало зарываться в море.

Предательство воды, проникавшей в фор-пик и матросский кубрик, можно было устранить только ручным насосом.

— Не поставить ли брандспойт?

— Это немыслимо: волною смоет всех людей.

— Больше ничего нельзя придумать.

Штурманы нахмурили брови.

А память жестоко хранила трагедию, что недавно разыгралась здесь, на этих зыбучих водах. Всего лишь два месяца прошло с тех пор. Так же вот налетел циклон, так же, запенившись, поднялись могучие волны. А когда все стихло, в Лондоне, в большом гранитном здании, Ллойд вычеркнул из мирового списка шесть кораблей: вместе с людьми они провалились в ненасытное брюхо Северного моря.


У штурвала, в темноте, стоял рослый матрос. Компас, покрытый колпаком с вырезом, освещался маленькой лампой. Рулевой упорно смотрел на картушку, стараясь держать корабль на заданном курсе. Вдруг услышали его тревожный голос:

— Руль заело!

И еще раз повторил то же самое, но уже громче. На мгновение это известие ошарашило всех. Тут же все убедились, что руль действительно перестал работать, оставаясь положенным «право на борт». «Коммунист», содрогаясь от толчков, начал кружиться на одном месте, словно оглушенный ударами стихии. Застопорили машину. Размах качки увеличился, доходя до сорока пяти градусов. Корабль как бы попал в плен, находился во власти разъяренного моря. Но каждая потерянная минута грозила нам гибелью. Поэтому старший штурман, не переставая, отдавал распоряжения:

— Вызвать механика в рулевую машину!

Потом повернулся к другому матросу:

— Товарищ, осмотрите штуртрос!

Впереди нас, приближаясь, моталось какое-то судно. Нужно было с ним разойтись.

Вызвали телеграфиста.

— Сообщите по радио, что мы не можем управляться.

На это телеграфист, немного медлительный и всегда, при всяких обстоятельствах, сохраняющий полное спокойствие, четко ответил:

— Антенна порвана. Генератор залит водою. Аппарат не действует.

Принесли красный фонарь. Матрос с трудом зажег его и тут же, не успев выйти из рулевой рубки, полетел кувырком. Послышался звон разбитого стекла.

Рулевая машина находилась под мостиком, в особой рубке. Там уже работали все три механика и четвертый — машинист, считавшийся лучшим слесарем. У них не было огня. Освещались лишь ручными электрическими фонариками. В отверстия, где проходит штуртрос, и в иллюминаторы проникала вода, поднимаясь временами выше колен. Судно дергалось, металось, падало с борта на борт. Нужны были изумительная ловкость и напряженность воли, чтобы разбирать машину при таких условиях. Но стучала кувалда, и каждый ее удар дрожью отзывался в сердце — обнадеживал.

А пока что «Коммунист» находился в параличе. Штурманы напрягали мозг, придумывая, как спасти судно. Хотели перейти на ручной руль, что находится на корме. Но как это выполнить, когда море набрасывает на палубу сразу по нескольку сот тонн воды? А нас несло, несло неизвестно куда. Решили прибегнуть к последнему средству — это отдать якорь. Но и эта задача была не из легких. И не было веры в то, что он может удержать нас против такого напора со стороны ветра и зыбей. Долго искали ручной лот, не сразу измерили глубину. А тем временем «Коммунист» начал давать тревожные гудки. Был мрак, перекатываемый вспышками зарниц, свистали незримые крылья ветра, рокотало море, а в эту адскую симфонию, захлебываясь и хрипя, врывался предсмертный рев погибающего судна.

Зажгли ракету. С треском взорвалась она, ослепив людей.

Но кто мог помочь нам в такое время, когда бездны моря опрокидывались вверх торманом?

Стучала кувалда — механики работали, вызывая к жизни полумертвое судно.

Сколько времени мы находились под страхом немедленной катастрофы?

Наконец из рулевой рубки горланисто крикнули!

— Руль действует!

Опять заработали стальные мускулы машины, опять «Коммунист» лег на свой курс, продолжая продвигаться к желанному берегу.

В первый момент обрадовались все, но скоро поняли, что мы получили только отсрочку. Свирепый натиск волн не прекращался, подвергая судно разрушению. У фок-мачты сорвался с найтовов заводной якорь. Передвигаясь, он, как изменник, помогал буре разбивать судно. С грохотом катался железный горн. На палубе постоянно раздавался треск и что-то бухало — казалось, что кто-то бесконечно злобный, ломая, разворачивал корабль железными брусьями.


Прошла кошмарная ночь. Наступил мутный рассвет. Мало отрады принес нам день. Погода не улучшалась.

Во всех жилых помещениях, как и в кают-компании, мрачно плескалась вода. Единственное место, где могли приютиться люди, — это машинное отделение. Здесь с левого борта, на высоте цилиндров, расположена небольшая кладовка, где хранятся разные инструменты и запасные части машин. Теперь она превратилась в убежище моряков. В это грязное помещение лезли все — рулевые, машинисты, механики, кочегары, штурманы. Было тесно. Люди сидели и валялись в разных позах, переплетаясь телами, освещенные тусклым огнем керосинки. Некоторые, изнуренные непосильной работой, быстро засыпали, но их тут же будили, вызывая на какое-нибудь новое дело.

— Ну, как там, наверху? — каждый раз обращались к вновь пришедшему с палубы матросу, стучавшему зубами от холода.

— Поддает, окаянная! — сообщал тот.

— Значит, не улучшается погода?

— Еще хуже стала. Ну и буря! Прямо землю роет.

Старший механик, пожилой и полный человек, пояснил:

— Да, за тридцать лет моего плавания я уже не раз попадаю в такую переделку.

Из угла слышался знакомый голос.

— В Японском море нас однажды тайфун захватил. Здорово потрепало. У нас пассажиры были. Один из них вышел из каюты и хотел на мостик пробраться. А в это время на палубу полезла волна. Ему бы бежать надо или ухватиться за что-нибудь. Так нет же! Остановился он и уши развесил, как тот лев, на котором Христос в Иерусалим въезжал…

— Ну и что же? — кто-то нетерпеливо спросил.

— Волна слизнула его, как бык муху.

— Не спасли?

— Попробуй спасти в такую бурю.

Замолкли, прислушиваясь к тяжелым ударам моря. Судно, поднимаясь, быстро потом проваливалось и кренилось с такой стремительностью, точно намеревалось опрокинуться вверх килем. Люди, сдвинутые с места, валились друг на друга. Захватывало дух, наливались тоскою глаза. Краснощекий эстонец, никогда не унывавший раньше, заговорил на этот раз с грустью:

— Эх, родная мать! Ничего она не знает, где буря сына ее качает…

Старший машинист, организатор коллектива, подбадривал:

— Ничего, товарищи, это ерунда. Наш «Коммунист» выдержит.

— У нашего корпус… — подхватил другой и сразу оборвал, трагически расширив глаза.

Сверху через световые люки в машинное отделение вкатывалась волна, с шумом обрушиваясь вниз. Вода, попав на горячие цилиндры, шипела и превращалась в облако пара. Мы вытягивали шеи в сторону открытых дверей, настораживаясь, ожидая худшего момента. По-прежнему, часто вздыхая, работала машина. На время это успокаивало нас.

Кто-то в полутьме роптал:

— На берегу, когда выпьем, нас все осуждают… А никто не знает, что достается нам в море…

Динамо-машина, обливаемая водою, вышла из строя. Судно осталось без электрического освещения. Специальные морские лампы нельзя было зажечь: от брызг лопались стекла. Горели одни лишь коптилки. В машинном отделении вся работа происходила в полумраке.

Машинист, рискуя сорваться, лазил по решеткам с ловкостью акробата, ощупывал машину, не нагреваются ли движущиеся части, и густо смазывал их маслом. А в это время механик стоял на нижней площадке и зорко следил глазами и слухом за работой девятисот лошадиных сил, заключенных в железо и сталь. Левой рукой он держался за поручни, чтобы не свалиться при размахе судна, а правой — за ручку штурмового регулятора. Волнами подбрасывалась вверх корма; винт, оголившись, крутился в воздухе. Машина готова была сделать перебой, увеличить число оборотов с восьмидесяти до трехсот раз в минуту. Но привычная рука специалиста чувствовала приближение этого момента — штурмовой регулятор быстро передвигался вверх, уменьшая силу пара.

Через световые люки продолжали вкатываться волны. Люди, попадая под тяжесть холодной массы, съеживались, втягивали в плечи головы. Вся машина побелела от осевшей соли. Под настилкой, переливаясь, угрожающе рычала вода. Механик командовал:

— Пустить помпу!

В то же время нужно было следить за льялами. Машинист докладывал:

— Опять наполняются водою.

— Начинайте выкачивать!

Часто помпы, засорившись в трюмных приемных клапанах, работали вхолостую. Чтобы привести их в порядок, на подмогу к вахтенным спускались еще машинисты и механики.

Качаясь, трудно было проходить по железной настилке, скользкой от воды и масла, а тут еще труднее — работать, дергаясь от толчков. В полусумраке, как три богатырских кулака, грозно размахивались стальные мотыли, разбрасывая жирные брызги. Тут держи глаз остро и знай, за что ухватиться, если только не хочешь быть расплющенным в кровавую лепешку. А сверху, нагоняя тоску, доносился грохот и рев бури, точно там, на палубе, развозились железные быки, одержимые страстью разрушения. Люди поднимали головы, смотрели на световые люки и с тревогой ждали — ждали своего провала.

Я заглянул в кочегарку.

Здесь у каждого котла находился человек, грязный и потный, с открытой грудью, засученными рукавами. Из поддувала выгребалась зола. А потом открывалась огненная пасть топки, дышала нестерпимым жаром, просила пищи. Кочегар, держа в руках лопату, широко расставив ноги, балансируя, старался подбросить уголь. Но судно металось, терзаемое бурей. Уголь попадал не туда, куда следует. Часто и сам кочегар, потеряв равновесие, опрокидывался и летел по настилке к другому борту. Быстро вскакивал и снова принимался за свое дело. Так или иначе, но топка заправлялась и гудела яростным огнем. Труднее приходилось, когда выгребали шлак. Он катался по всей площадке, раскаленный добела, обжигающий. Кочегары, обутые в большие деревянные башмаки, танцевали по железной настилке, извиваясь точно гимнасты, — только бы не свалиться. В то же время сверху обрушивалась вода и, попадая на раскаленное железо котлов и топок, разлеталась горячими брызгами, ошпаривая людей.

— Не зевай!

И чумазые «духи», замученные пытками бури, раздраженные ее каверзами, крыли всех богов, какие только существуют на свете.

Нам оставалось одно — держать судно против ветра и ждать улучшения погоды. Это означало, что мы имели направление обратно в Англию. Но так как машина работала только средним ходом, то нас сносило назад — не то к берегам Германии, не то к Голландии. Кто мог правильно сказать об этом, если мы давно уже сбились с курса и не имели понятия о том, где находимся? Барометр стал понемногу подниматься, хотя буря как будто еще усилилась.

Под колыхающимся сводом грязных и рваных туч, взмыливаясь, забилась серо-зеленая поверхность моря, вся в холмах и рытвинах; распухали водяные бугры, чтобы сейчас же опрокинуться в темные провалы. Напряженно выл неистовый ветер, вызывая в ответ рыкание бездны, охапками срывал гребни волн и дробил их в хлесткие брызги. В мутном воздухе, как белые птицы, носились клочья пены.

Одинокой черной скорлупой мотался «Коммунист», выдерживая чудовищный натиск бури. Раздавался удар за ударом — ни одной минуты отдыха. На трюмах ломались задраечные бимсы, рвались брезенты и раскрывались люки. Это были удары, направленные к тому, чтобы лишить судно плавучести.

Сколько у бури еще осталось предательских замыслов?

От них холодело в груди.

— Если море ворвется в трюмы… — заговорил немец и, словно испугавшись своей мысли, замолчал.

За него кончил другой, русский:

— Тогда пиши — всем нам крышка…

Но рассуждать было некогда. Матросы вместе с третьим штурманом, сознавая близость гибели, бросались на защиту «Коммуниста». Около одного трюма пришлось повозиться особенно долго. Он почти раскрылся совсем. Вокруг него происходила самая решительная схватка. На люк натягивали новый брезент. Ветер вскручивал его и срывал. Захлестывали взмывы волн, бурлили от борта к борту, завьюживали людей белыми космами пены. Человеческие фигуры, напружинивая тело, изгибались, пучили глаза. Опасность удесятерила их силы, — мускулы превратились в гибкое железо, и пальцы, как острозубцы, впивались в мокрые края брезента. Некоторые по-собачьи фыркали и отплевывались от воды, забившей ноздри и рот. Наконец с одной стороны люка брезент удалось закрепить. Перешли на другую сторону. Штурман, боцман и матросы зажали брезент толстым железным шилом, навалились, уперлись, натуживая докрасна лица, а широкоплечий плотник, широко размахиваясь, вбивал обухом клинья. А когда почти все уже было готово, кто-то громко крикнул:

— Держись крепче!

Над судном поднялась стена, изогнутая, мутно-зеленая, как сплав стекла. Хрипло ухнув, она обвалилась на палубу и накрыла всех, кто работал у трюма номер три. Некоторые, не устояв под тяжестью воды, полетели кувырком. Одного матроса забило в штормовой полупортик — он удержался чудом, ухватившись за пожарный водопровод, а все туловище болталось уже за бортом. Его вытащили товарищи.

— Буря — это тебе, брат, не тетка родная. Тут гляди в оба.

Матросы покашляли, освобождая легкие от горечи и соли, и снова взялись заканчивать свою работу.

Старший штурман вздумал пробраться на корму, чтобы взглянуть, что делается в кают-компании, где давно уже разбойничало море. Волна, казалось, только и поджидала этого момента. Откуда она взялась? Вывернулась из бездны. В две сажени ростом, лохматая, она качалась, потрясая седой бородой. Она мягко подхватила его под руки, как маленького ребенка, окутала в белые пеленки пены и понесла к корме. Те, кто видел эту сцену, замер от ужаса, молча прощаясь с товарищем навсегда. Но тут произошла неожиданность: перед полуютом волна, зашипев, вдруг разрядилась и с размаху ударила штурмана о фальшборт. Он едва мог встать, с трудом поднялся на мостик, окровавленный, с разбитым лицом.

— Я вернулся с того света, — уныло проговорил штурман, шатаясь, как пьяный.

День приближался к концу.

«Коммунист» изнемогал. Дифферент на нос увеличился. Что делается в носовом кубрике? Один матрос решился посмотреть. Он долго целился и, уловив момент, когда нос судна высоко взметнулся вверх, бросился бежать. Маневр удался: матрос очутился под прикрытием, защищающим вход в кубрик. Тот же способ он применил и при возвращении обратно, но за ним, неожиданно взметнувшись на палубу, бурно помчалась волна, потрясая взмыленным хвостом. На полпути она настигла его и, скрутив в черный ком, швырнула к каютам. Он вскочил, вбежал на мостик и там уже застонал, хватаясь за расшибленные колени.

— Кости целы? — обратились к нему другие.

— Целы.

— Ну, значит, пройдет.

А потом спросили о главном:

— Что в кубрике?

— До половины воды набралось. Волны гуляют. Разломали все переборки. Не узнать нашего жилья. Все наше добро пропало…

— Черт с ним совсем, с этим добром. Только бы до берега добраться…

Исступленно билась буря. Страшно было смотреть, когда вся передняя половина корабля зарывалась в море, когда буруны, вскипая, с грохотом катились к мостику, угрожая снести все надстройки. Останавливалось дыхание в ожидании надвигавшейся катастрофы. Но проходил момент, и нос судна, болезненно содрогаясь, снова выбирался на поверхность.


И опять наступила тягостная ночь. Она была похожа на бред и тянулась бесконечно долго.

Много раз выходил я из рубки. На мостике трудно было стоять: обливали волны, а ветер хлестал по лицу солеными брызгами, как плетью. Ослепляя, мутью давил бушующий мрак. Я прислушался к враждебным звукам. Иногда казалось, что «Коммунист» окружен толпами невидимых врагов, — они рычали, выли сквозь зубы, ломали дерево, выбивали заклепки, царапали и грызли железо. И когда этому будет конец?

Я смотрел на штурманов: у них стиснуты челюсти, а в глазах, налившихся от соленых брызг кровью, как у алкоголика с похмелья, — напряженность и боль. «Коммуниста» сносило — куда? В клокочущую тьму, в горланящую неизвестность. А где-то в море разбросаны подводные рифы. В обыкновенную погоду штурманы знают, где скрываются эти чудовища с гранитными клыками. А где они теперь? Может быть, далеко, а может быть, рядом: притаились и ждут сбившихся с курса кораблей. Горе судну, если оно попадет в страшный оскал такого чудовища: гранитные клыки вонзятся в железное дно и не выпустят, пока не растерзают в бесформенные куски.

В рулевой рубке я встретился с эстонцем.

— Ну, что скажешь, товарищ Володя?

Он воскликнул на это:

— Эх, коробка наша горемычная! И как только выдерживает такую бурю!

Почти двое суток люди ничего не ели и не пили, двое суток провели без сна, мотаясь над зыбучей бездной, среди разверзающихся могил. Против «Коммуниста», нападая, действовал тройственный союз — ветер, волны, мрак. В неравной борьбе истощались последние силы. Отчаяние рвало душу. Нет, никогда нам больше не причалить к желанному берегу. Он пропал для нас навсегда в этом бушующем хаосе, мрачном и холодном, как сама пучина.

И безмолвно стонала душа моряка, истерзанная дьявольской злобой циклона.

Я настолько устал, что перестал ощущать страх. Сознание помутилось. Все стало противным. Казалось, что легче умереть у стенки, под направленными дулами винтовок, чем здесь, в этой буйноголосой тьме, в осатанелом реве бесконечности.

В рубке, перевалившись через стол, держась за края его, я, точно в бреду, видел, как вошел третий штурман, очень глазастый парень, и торопливо начал протирать бинокль. Мокрый весь, он стучал зубами и, волнуясь, говорил:

— Что-то там замечается. Сейчас узнаю…

Он еще что-то говорил, но мне вспомнились слова, сказанные про него одним матросом:

— Глаза у него вонзаются в темноту, как штопор в пробку.

Третий штурман выбежал, но через минуту-две вернулся.

— Маяк Боркум открылся! — торжествующе крикнул он.

Этому трудно было поверить, тем не менее все почувствовали себя окрыленными.

Вызвали на помощь второго штурмана, уходившего в машину погреться. Темные волосы его поседели от осевшей соли, поседели ресницы и брови. Он был похож на старика с молодым, энергичным лицом. Все три штурмана смотрели в черную даль. Там, как маленькие звезды, виднелись три огня: красный посредине и два белых по краям. Да, это был Боркум, тот самый маяк, который нам так нужен, — наша радость, наша надежда на возвращение к жизни.

Предстоял еще один опасный момент: удастся ли повернуться на свой правильный курс?

— Лево на борт! — скомандовал первый штурман и в то же время звякнул машинным телеграфом.

Машина заработала полным ходом. Море накрыло волною всю палубу от носа до кормы. Корабль, казалось, напрягал последние силы — погружался в кипящие провалы, падал с борта на борт и упорно поворачивался влево.

В разрыве черных туч показалась молодая луна. Это небо серебряным полуглазом смотрело с высоты, следило за нашим рискованным маневром.

Наконец услышали громкий голос того же штурмана:

— Так держать!

— Есть так держать! — обрадованно ответил рулевой.

Напрасно злился циклон, упуская свою добычу, — с каждой милей море становилось мельче, а волны теряли силу.

На второй день к вечеру «Коммунист», потрепанный в отчаянной схватке, израненный, медленно входил в Кильский канал. Муки наши кончились.

Улыбками осветились усталые лица моряков.


Еще через день на «Коммунист» явились рабочие, чтобы приступить к ремонту. Они искренне пожимали нам руки, поздравляли.

Тут только мы узнали о жертвах циклона, Оказалось, что в Северном море погибло пять судов.

— Три парохода и два парусника, — пояснил один из рабочих.

— А из людей кто-нибудь спасся? — справились наши матросы.

— Да, несколько человек на одном паруснике. Они привязали себя к мачтам. Их сняли через двое суток.

Матросы широко раскрыли глаза, придвинулись ближе к говорившему рабочему.

— Живыми?

— Да, живыми. Но их всех отправили в сумасшедший дом.

Мы тоже видели смерть. Она дышала холодом бездны, так близко раскрывавшейся перед нами, рвала нас лохматыми лапами циклона. Теперь ничто нам не угрожало — палуба под ногами не качалась, твердая земля находилась рядом. И все-таки, услышав о гибели других моряков, еще раз почувствовали зябкую дрожь на спине.

На «Коммунисте» застучали молоты, восстанавливая разрушенные части.

СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ КОНЕЦ «САГО-МАРУ»

Я расскажу вам эту историю с одним только условием: разыщите в Ленинграде нашего моториста Сачкова. Сделать это нетрудно и без адресного стола.

Он живет в доме номер шесть, у Елагина моста. Если запомнить приметы, вы узнаете парня даже небритым.

Рост его сто семьдесят два — ниже меня примерно на голову. Глаза обыкновенные, волосы тоже. Грудь сильно шерстистая, а на плече, по старой флотской моде, выколот голубой якорек. В оркестре он первая домра, на футбольной площадке всегда левый хавбек.

Как только найдете, передайте Сачкову, что «Саго-Мару» не видно даже во время отлива. В прошлом году из воды еще торчала корма, а месяц назад, когда мы проходили мимо Бурунного мыса, на косе сидели только чайки. Так всегда бывает в этих местах: что не съест море — проглотит песок.


В 1934 году вместе с Сачковым мы служили на сторожевом катере «Смелый». Сачков — мотористом, я — рулевым. Славное было суденышко, короткое, толстобокое, точно грецкий орех, крашенное от топа до ватерлинии светлой шаровой краской, как и подобает пограничному кораблю. Весело было смотреть (разумеется, с берега), когда море играло с катером в чехарду, а «Смелый» шел вразвалочку, поплевывая и отряхиваясь от наседавшей волны. Не раз мы обходили на нем Камчатское побережье и знали каждый камень от Олюторки до Лопатки.

По совести говоря, «Смелый» доживал в отряде последние годы. Он был достаточно остойчив и крепок, чтобы выйти в море в любую погоду, и слишком нетороплив, чтобы использовать эти качества при встрече с противником.

Там, где успех операции зависел только от скорости, на «Смелый» трудно было рассчитывать… Так думали все, кроме Сачкова. Это понятно. Сидя в машинном отделении, никогда не увидишь, что делается наверху. Кроме того, Сачков был упрям и обидчив. Стоило только за обедом заметить, что «Соболь» или «Кижуч» ходят быстрее, чем «Смелый», как наш механик мрачнел и откладывал ложку.

— А вы научитесь сначала отличать примус от дизеля, — советовал он обидчику, — вот тогда сядьте на «Соболя» и попробуйте меня обогнать.

Никаких возражений он не терпел и все, что говорилось о старом движке, принимал на свой счет… «Нет в море катера, кроме «Смелого», и Сачков — механик его», — говорили про нас остряки.

У этого тощего остроносого парня была еще одна странность: он любил математику. Подсчитать, когда поезд обгонит улитку или во сколько минут можно наполнить бочку без днища, было для него пустяком.

Квадратные корни наш моторист извлекал быстрее, чем ротный фельдшер рвет зубы. Этому, конечно, трудно поверить, но я видел сам, как Сачков, получив увольнительный билет, шел в городской парк, ложился на траву и начинал щелкать задачи, точно кедровые орехи. При этом он улыбался и чмокал губами.

Дошло до того, что Сачков стал решать задачи по ночам, зажигая под одеялом фонарь. Однажды он принес в кубрик и повесил рядом с портретом наркома какого-то бородатого грека, с пустыми глазами и бородой, закрученной не хуже мерлушки. Когда я указал ему на неуместность соседства, он махнул рукой и сказал:

— Не валяйте дурака, Олещук. Что вы, Пифагора, что ли, не видели?

В то время мы еще не знали, что Сачков готовится в вуз, и сильно удивлялись чудачествам моториста.

Понятно, что математические успехи Сачкова никакого отношения к работе катера не имели. Если нам удавалось взять на буксир японскую хищную шхуну, облопавшуюся рыбой, точно треска, то зависело это вовсе не от умения моториста решать уравнения. С каждым походом мы все больше и больше ощущали медлительность нашего катера.

В тот год мы охраняли трехмильную зону на западном побережье, куда особенно любят заглядывать японские хищники-рыболовы. Море там невеселое, мутное, но урожайное, как нигде в мире.

Были здесь киты-полосатики, метровые крабы, кашалоты с рыбьими хвостами и мордами бегемота, камбалы величиной с колесо, тающая на солнце жирная сельдь, пятнистый минтай, пузатая треска, корюшка, пахнущая на воздухе огурцами, морские ежи, рыба-черт, каракатицы, осьминоги, морские львы, ревущие на скалах у мыса Шипунского, бобры, котики, нерпы — словом, все, что дышит, ныряет, плавает, ползает в соленой воде.

Я не назвал красную рыбу и ее родичей — кету, горбушу и чавычу, но лососи — особый разговор… Рыба эта мечет икру только раз в жизни и обязательно в той реке, где нерестились ее предки. Каждый год, начиная с середины июля, лососи валом идут в пресную воду. Если река обмелеет, они будут ползти, если дорогу закроет коряжина или камень, они будут скакать.

В это время Камчатка теряет покой. Все, кто может отличить камбалу от кеты, надевают резиновые сапоги и лезут в воду навстречу лососю. В устьях рек появляются нерпы, отощавшие медведи выходят к ручьям, ездовые собаки, чуя запах свежей юколы, скулят и рвут привязи.

По ночам на берегу и в море горят огни. Рыба рвет сети, топит кунгасы. Вода в реках кипит. Ловцы, засольщики, резчики, курибаны[15], — ходят облепленные чешуей, усталые, мокрые и веселые.

Оживают и хищники. Японские промышленники похожи на треску: чем больше рыбы, тем шире разевают они пасти.

Автоматы на консервных заводах жуют лососей круглые сутки, японские сезонники на арендных участках не вылезают из моря, пройдохи синдо ставят в неводах двойные открылки[16]. Но этого мало. Господа из Хоккайдо посылают к Камчатке москитный флот, вооруженный переметами и сетями. Неуклюжие, но добротные кавасаки, вместительные сейнера, быстроходные шхуны, древние посудины с резными бугшпритами[17], сверстники фрегата «Паллада», — сотни прожорливых хищников слетаются сюда, точно мухи на кухню. Самые мелкие идут с островов Курильской гряды — без компаса и без карт, с мешком сорного риса и бочкой тухлой редьки, напарываются на рифы, платят штрафы и все-таки пытаются воровать.

Их тактика труслива и нахальна. Если пограничный корабль поблизости, хищники держатся, за пределами трехмильной зоны; здесь они ждут, чинят сети, вяжут фуфайки или прохаживаются по палубе с таким видом, как будто не могут налюбоваться камчатскими сопками.

Стоит только отвернуться, как эта орава устремляется к берегу и с непостижимым проворством хватает рыбу за жабры.

Многие из хищников были хорошо нам знакомы. Любой из нашей команды мог за три мили узнать кавасаки НГ-43 или двухмоторный катер «Хаяи», всегда таскавший за собой целую флотилию лодок. Особенно много крови испортила нам шхуна «Саго-Мару». Это было суденышко тонн на семьдесят, с крепким корпусом и хорошими обводами. В свежую погоду оно свободно давало миль десять — двенадцать, ровно столько, чтобы вовремя уйти в безопасную зону.

Вероятно, «Саго-Мару» имела базу поблизости, на острове Шумшу, потому что появлялась она с удивительным постоянством, каждый раз вблизи Бурунного мыса, где стоит японский консервный завод.

Намытая рекой песчаная отмель и мыс образуют здесь неглубокий залив, в котором всегда плещется рыба. Трудно сказать, что привлекает ее в эту мутную воду, но в июле залив напоминает чан для засола сельдей.

Рыба проникает сюда в часы прилива через отмель и после отлива попадает как бы в мешок. В поисках выхода она устремляется через узкий проход вдоль мыса. Вот тут-то она натыкается на переметы или сети, украдкой расставленные японскими хищниками.

Рыбаки, преследующие треску и лосося в этом заливе, рискуют не меньше, чем рыба. Шхуна с осадкой семь футов может выйти отсюда, только держась в проходе параллельно мысу Бурунному. Однако это обстоятельство нисколько не смущало наших знакомых.

У шкипера «Саго-Мару» был замечательный нюх. Едва «Смелый» показывался милях в пяти от завода, как шхуна выбирала сети и уходила в безопасную зону.

В тот год катером командовал Колосков. Он был из керченских рыбаков — рассудительный, хитроватый, с упрямой толстой шеей и красными ручищами, вылезавшими из любого бушлата на целую четверть. Колосков преследовал «Саго-Мару» с холодным упорством и никогда не смущался исходом погони.

— Дальше моря все равно не уйдут… — убеждал он самого себя, ложась на обратный курс — Быть треске на крючке.

Но сквозь шутку заметно пробивалась досада: нелегко смотреть пограничнику, как обкрадывают советские воды.

Весь май мы провели на восточном побережье Камчатки. Мы задержали там шхуну фирмы Ничиро и два кунгаса, полные сельди. В июне нас перебросили из Тихого океана в Охотское море, и счастье снова изменило нашей команде.

«Саго-Мару» продолжала обворовывать побережье. Иногда нам удавалось подойти к шхуне ближе трех миль, и все-таки она успевала уйти, отметив затопленные сети бочонком или циновкой. Однажды мы извлекли тресковый перемет длиной около полукилометра, в другой раз подняли затонувшую сеть, в которой задохнулось не меньше пятисот центнеров кеты и горбуши.

Все эти трофеи выглядели очень скромно по сравнению с возросшим нахальством «Саго-Мару». Она стала подпускать нас настолько близко, что мы различали лица команды. В таких случаях шкипер выходил на корму и протягивал нам конец.

Однажды мы дали предупредительный выстрел в воздух. На шхуне забегали и даже сбавили ход, но вскоре мотор застучал с удвоенной резвостью. Видимо, синдо убедил моториста в том, что пограничники не станут стрелять по безоружному судну.

Мы долго удивлялись собачьему нюху синдо, пока не обнаружили связи «Саго-Мару» с японским заводом.

Отделенные мысом от моря, хищники не могли заметить даже кончиков наших мачт. Зато с заводской площадки были отлично видны берег и море.

Каждый раз, когда мы появлялись в поле видимости, на сигнальной мачте, возле конторы, поднимался полосатый конус, указывающий направление ветра. Вслед за этим невинным сигналом из-за мыса стрелой вылетала наша знакомая.

Мы гонялись за «Саго-Мару» весь июль, караулили ее за Птичьим камнем, пытались подойти во время тумана, но всегда безуспешно… Когда мы добирались к месту лова, шхуна уже покачивалась за пределами трехмильной зоны.

В конце концов смеющаяся рожа синдо и желтые куртки команды настолько нам примелькались, что многие краснофлотцы стали их видеть во сне.

В июле, накануне хода лосося, наш катер встал на переборку мотора. Невеселое это было время. «Смелый» стоял на катках, без винта, гулкий, как бочка, и мы отдирали с его днища ракушки.

Доволен был только Сачков. Он приходил в кубрик поздно ночью, измазанный в нагаре и масле, умывался, стараясь не греметь умывальником, и на рассвете снова исчезал в мастерской.

Собрав мотор, он долго гонял его на стенде, выслушивал самодельным стетоскопом и, наконец, заявил:

— Бархат!.. Мурлыка!.. На цыпочках ходит.

Кто-то резонно ответил:

— Пусть кот на цыпочках ходит… Важно — как тянет…

— Зверь. С таким хоть на Северный полюс.


…Ночью мы вышли из бухты. Стояла такая тишина, что море казалось замерзшим. Воздух был свеж, плотен, мотор дышал полной грудью, и мы понеслись, точно по льду.

Как только маяк скрылся из виду, Сачков позвал меня в машинное отделение.

От зубов до ботинок моторист наш блестел не хуже медяшки. Он побрился, надел новую тельняшку и свежий чехол, одеколоном от него несло так, что щипало глаза.

Жестом фокусника Сачков наполнил кружку водой и поставил ее на кожух мотора.

— Чем не «паккард»? — спросил он ревниво.

Вода не дрожала. По мнению моториста, это было признаком безупречной подгонки мотора и вала. Я похвалил движок. Сачков сразу заулыбался.

— Я думаю, можно готовить буксирный конец, — сказал он, оглядывая мотор, точно квочка, — не забудь, крикни, когда мы подойдем к «Саго-Мару»… Я хочу поглядеть, как будет держаться их моторист…

— Ну, а если…

— Тогда я прибавлю еще пять оборотов, — ответил он с сердцем.

На рассвете мы увидели невысокий деревянный маяк мыса Лопатка, знакомый каждому дальневосточному моряку. Маяк этот стоит на самом краю Камчатки, между Тихим океаном и Охотским морем, и в туманные дни предупреждает корабли звоном колокола.

На этот раз маяк молчал. Горизонт был чист. Легкий береговой бриз еле тормошил море.

Радуясь утренней тишине, касатки выскакивали из воды, описывали крутую дугу и уходили на глубину, оставив светящийся след. Порой из-под самого носа «Смелого», работая крыльями, точно ножницами, вырывался испуганный топорок.

Мы подходили к Бурунному мысу, держась возле самого берега, но все-таки нас успели заметить. Кто-то из японцев подбежал к мачте и поднял условный знак — конус.

«Саго-Мару» не появлялась. На полном ходу мы обогнули мыс и чуть не налетели на японский кунгас, подходивший к заводу.

Здоровенные полуголые парни в пестрых платках и куртках из синей дабы вскочили и подняли оглушительный крик.

«Саго-Мару» стояла от нас не далее чем в трех кабельтовых. Даже без бинокля были видны груды рыбы на палубе и намотанный на шпиль кусок сети. Вероятно, лебедка вышла из строя, потому что четверо матросов, поминутно оглядываясь на нас, выбирали якорь вручную.

Две небольшие исабунэ, заваленные рыбой до самых уключин, спешили к «Саго-Мару». Боцман бегал по палубе и покрикивал на гребцов. Но ловцы и не ждали понуканий: с горловыми отрывистыми выкриками они разом откидывались назад, — весла гнулись и рвали воду.

На палубе «Смелого» нас было трое: Колосков за штурвалом, возле него боец-первогодок Косицын, сырой, но старательный чувашский парняга, я — на носу, держа выброску наготове.

Полным ходом «Смелый» мчался на шхуну. Теперь нас разделяло всего два кабельтовых, но японцы, качаясь как заведенные, все еще продолжали выбирать якорную цепь.

Трудно было понять, на что рассчитывают хищники: исабунэ с ловцами только что подходили к борту, выход в море был отрезан сторожевым катером.

— Товарищ Косицын, — сказал Колосков почти весело, — возьмите кранец… Видите, гости не шевелятся… Облопались.

В это время у боцмана вырвался торжествующий крик. Якорь отделился от воды. Одновременно к борту подошли исабунэ с ловцами.

Поднимать лодки на тали уже было поздно. Мы видели, как рыбаки вскочили на шхуну, и «Саго-Мару», показав нам корму, пошла прямо к песчаной мели, отделявшей залив от реки.

В другое время это походило бы на самоубийство. Но теперь был полный прилив, и вода покрывала косу на несколько футов, — на сколько, мы еще не знали.

Мы с Колосковым, точно по команде, взглянули друг на друга.

— Какая у них все же осадка? — спросил командир.

— Шесть… Не больше семи…

— Я тоже так думаю.

С этими словами Колосков взял на полкорпуса влево и направился наперерез шхуне прямо на мель; по сравнению с «Саго-Мару» у нас под килем было в запасе два-три фута воды.

На стыке морской и речной воды нас сильно качнуло и поставило лагом к течению.

Несколько секунд «Смелый» не слушался руля, затем переборол коловерть и ходко пошел вдогонку за шхуной. Мы были всего метрах в пятнадцати от шхуны, видели озадаченные лица команды и могли пересчитать даже рыбу, лежавшую навалом на палубе.

«Смелый» подходил к «Саго-Мару» левым бортом.

Косицын перенес сюда кранцы. Я крикнул японцам: «Стоп!» — и перекинул на палубу шхуны конец. Никто из команды не шелохнулся, и канат скользнул в воду.

Синдо, стоя на корме лицом к нам, курил медную трубку и поплевывал в воду с таким видом, будто за кормой шел не сторожевой катер, а безвредный дельфин.

— Бросьте кошку, — тихо сказал Колосков.

Я выбежал на нос и раскрутил на тросе полупудовую кошку. Железные крючья, скользнув по палубе «Саго-Мару», вцепились в фальшборт[18].

— Киринасай![19] — крикнул синдо.

Боцман разрубил веревку ножом. На шхуне захохотали. Под одобрительные возгласы матросов синдо поднял с палубы лосося и помахал рыбьим хвостом.

Косицын впервые видел такое нахальство.

Не выдержав, он погрозил синдо кулаком и выругался. За это он немедленно получил замечание.

— Это нам ни к чему, — сказал Колосков. — Если нет выдержки — отвернитесь… Вот так.

И он повернулся к разговорной трубке, шепча:

— Самый, самый полный!

— Есть… ам… полны… — ответил Сачков.

Некоторое время нам казалось, что «Саго-Мару» и «Смелый» стоят на месте, затем просвет несколько увеличился. Медленно, с тяжким усилием, шхуна оторвалась от катера.

— Еще два оборота… Еще… — зашептал Колосков, стараясь не глядеть на рыбий хвост.

— Есть… два оборота, — ответило эхо снизу.

Не хватало немного. Быть может, действительно нескольких оборотов винта. Но мыс, защищавший воду от ветра, уже оборвался, набежала волна и сразу сбила нам ход.

Через двадцать минут шхуна была за пределами трехмильной зоны. Синдо, помахав нам рукой; сбросил в воду большой стеклянный поплавок в веревочной сетке.

— Мимо! — сказал Колосков, и мы, не задерживаясь, прошли мимо шара.

Погода подурнела. Ветер уперся в рубку. «Смелый» начал кланяться и принимать воду на палубу. Можно было бы сразу, взяв на полкорпуса влево, уйти под защиту берега. Однако мы продолжали погоню. Колосков был упрям и всегда надеялся на удачу.

Нас сильно болтало. Корпус «Смелого» гудел под ударами, вода, не успевая уйти за борт, шипя, носилась по палубе. Временами, когда задиралась корма, было слышно, как оголенный винт рвет воздух.

Наконец, волна вышибла стекло в люке, и вода стала заглядывать в машинное отделение. Мы были усталые и мокрые. Кок пытался приготовить обед, но кастрюлю вырвало из гнезда, и примус захлебнулся в борще.

На Косицына было скучно смотреть. Зеленый, как озимь, он запустил все десять пальцев в бухту пенькового троса и закрыл глаза, чтобы не видеть воды.

Я велел Косицыну спуститься в кубрик и лечь на койку. Он крикнул: «Есть!» — и прилип к палубе еще плотнее.

— Оставьте его, — сказал Колосков громко, — я волжан знаю. Их в воде не размочишь.

Это подействовало на Косицына не хуже стакана горячего кофе. Он поднялся и даже пытался пройтись по палубе.

Вскоре стал виден остров, снежно-синий с теневой стороны, багровый на солнце. Низкий корпус шхуны затерялся в волнах, и мы повернули обратно.

По дороге к мысу командир велел поднять поплавок. Между стеклом и веревочной сеткой была вложена обернутая в клеенку записка. Она немного подмокла, но все же слова, выведенные печатными русскими буквами, были достаточно разборчивы.

«Добру ден!

Хоците один банку ойл. Наверно, вы истратири сьгодни много горютчего».

Колосков бережно разгладил бумажку ладонями и спрятал в бушлат.

— А что? — сказал он с хитрой усмешкой. — Быть может, и верно, возьмем… Вместе со шхуной.


На следующий день после этой истории я увидел Сачкова за книгой. Он сидел в ленкаюте очень веселый, чертил что-то в тетради и от удовольствия даже чмокал губами. Видимо, распутывал очередную задачу с десятью неизвестными.

Меня возмутила беспечность этого несуразного парня. Он выглядел так, как будто бы только что привел на буксире «Саго-Мару». А между тем наши бушлаты еще не успели просохнуть после неудачной погони.

Я сел за стол, напротив Сачкова, и нарочито громко спросил:

— Что же ты не вышел на палубу? Ведь ты хотел видеть японского моториста?

Он сразу помрачнел, но ничего не ответил.

— Ладно, забудем… Я не затем… Есть одна любопытная задача… Правда, она так запутана, что сам черт…

— Какая? — спросил Сачков, оживившись.

— Пиши… Одна хищная шхуна выловила в наших водах сто целых, запятая, пять сотых центнера рыбы. Скорость японца — икс, помноженный на нахальство. Дальше… В два часа ноль минут шхуну заметил катер «Смелый» с мотористом Сачковым. Расстояние, между ними две мили. Спрашивается…

— Как раз я думал об этом, — быстро ответил Сачков. — Вот решение.

Он показал мне схему реки, залива и мыса, на которую был нанесен чернилами жирный треугольник.

— Это что?

— Гипотенуза короче суммы двух катетов, — загадочно ответил Сачков. — Ты это знаешь?

В то время я не был силен в геометрии.

— Как тебе сказать, — заметил я осторожно. — Бывают разные случаи…

Он с удивлением взглянул на меня и продолжал:

— …Гипотенуза — это река. Пролив, огибающий отмель, — два катета. Если нам войти в реку ночью и дождаться отлива… Ты понял?

— Пожалуй… За исключением катетов.

— …Не видя нас в море, «Саго-Мару» входит в залив и начинает сыпать сеть. В это время мы вылетаем из реки… По гипотенузе… Вот так…

— Тогда она уйдет вчерашним путем.

— …Я сказал — дождемся отлива… Остается только проход вдоль мыса. Она бросается сюда. Но ведь гипотенуза короче суммы двух катетов. Мы ждем шхуну у выхода. Ясно?

Я пробовал возражать, но спор оказался неравным. Против меня были двое — Евклид и Сачков. Под их напором пришлось согласиться, что гипотенуза — кратчайший путь к победе.

Колосков, которому мы немедленно показали чертеж, выслушал нас молча.

— Поживем — увидим, — сказал он неопределенно.

Мы расстались с командиром немного разочарованные, но через час встретили Колоскова с клеенчатой тетрадкой под мышкой. Он возвращался из штаба. Вслед за ним двое краснофлотцев почему-то несли полевой телефон и катушку.

— Увольнительных в город не будет, — предупредил Колосков на ходу.


…Вечером, не успев отдохнуть после похода, мы снова вышли из бухты.

На этот раз застали «Саго-Мару» у самого выхода из залива. Она успела выбрать невод и уходила в открытое море, едва не черпая воду бортами. Двое рыбаков, стоя у кормового люка по колени в навале, сортировали рыбу, ловко выхватывая крючками то камбалу, то раздувшуюся треску, то пятнистого минтая.

Носовой люк уже был загружен. Боцман в платке и желтой зюйдвестке окатывал из брандспойта палубу, на которой еще блестела чешуя. Увидев нас, он стал выкрикивать остроты, подкрепляя их непристойными жестами.

Мы подошли так близко, что ощущали запах гниющей рыбы, которым шхуна была пропитана от мачты до киля.

Затем все повторилось. Косицын перенес кранцы. Я бросил конец, на этот раз нарочито неловко. Шхуна оторвалась от нас и пошла в открытое море.

Колосков отлично разыграл досаду. Он хлопал себя по ляжкам, растерянно разводил руками и суетливо перебегал с борта на борт, вызывая взрывы смеха на шхуне. Наконец, безнадежно махнув рукой, командир спустился в кубрик, где сидела команда.

— Дивно сыграно! — объявил он, посмеиваясь, и пощупал карман, где лежала записка синдо.

Обычно после погони мы возвращались на базу или продолжали движение к заданной цели. На этот раз Колосков повел катер прямо к мысу.

Против обыкновения, он был доволен, подтрунивал над мотористом и часто поглядывал на часы.

Было так темно, что мы перестали различать очертания берега… Только гребешки волн вспыхивали, рассыпаясь в пыль на ветру. Темнота еще больше обрадовала Колоскова.

— Скоро начнется прилив, — сказал он, когда справа по борту повисли над водой заводские огни. — Хотел бы я знать, когда у них уходит третья смена…

— Через час они будут спать, — ответил Сачков, вылезая из люка. — Это легко подсчитать.

— Опять гипотенуза?

— Нет, арифметика.

— Ну, так вот что, — сказал торжественно Колосков. — Даю вам такую задачу — извлеките из вашего дизеля все сорок пять сил, умножьте их на два и прибавьте еще семь оборотов. Мы должны войти в реку раньше, чем начнется отлив.

С этими словами он выключил ходовые огни и засмеялся, довольный остротой.

Завод спал, когда мы на малых оборотах подошли к Бурунному мысу. Обитые толем, узкие, как гробы, бараки японских рабочих были темны. Во дворе на шестах висели мокрые циновки. Темнели накрытые брезентом штабеля красной рыбы. Кто-то ходил по цеху, рассматривая с фонарем засольные ямы.

Наши рыбацкие поселки живут даже в полночь. Всегда где-нибудь увидишь свет, услышишь песню, встретишь отчаянного курибана с ватагой засольщиц. Японский завод выглядел безлюдным, совсем как поздней осенью, когда последний кунгас с рыбаками отчаливает от мыса.

Здесь работали только мужчины. Они отдыхали шесть часов в сутки и дорожили каждой минутой короткого сна. Трудно было поверить, что в бараках лежали в три яруса полторы тысячи парней. В темноте стучал только мотор рефрижераторной установки.

Был полный прилив. Река, подпираемая прибоем, шла вровень с низкими берегами. Ветлы купали листья в темной воде. Далеко в море тянулась широкая полоса пены. Мы вошли в нее и, с трудом преодолевая мощное течение, двинулись к устью реки.

Чтобы заглушить шум мотора, были закрыты иллюминаторы и машинные люки.

Разговор на палубе смолк. Мы подходили к барам — отмелям, образованным в устье течением сильной реки. Колосков передал мне штурвал, перешел на нос и стал оттуда дирижировать движением катера.

Тот, кто хоть раз пробирался через бары, знает, какую опасность представляют они даже для опытных моряков. Река, разрезающая прибой, образует здесь несколько длинных, очень крутых валов. В углублениях между ними почти видно дно. Сами же валы достигают высоты нескольких метров. Стоит зазеваться или неверно рассчитать движение катера, как река поставит судно лагом к потоку и обрушит на голову ротозея несколько тонн холодной воды пополам с песком и камнями.

Иногда лодка втыкается носом в отмель, переворачивается вверх килем и накрывает тех, кто удержался на палубе. Я не вижу существенной разницы для команды, тем более что люди, купавшиеся на барах, могут рассказать о своих приключениях только водолазам.

Эти трезвые мысли всегда приходят мне в голову, когда по обоим бортам катера кувыркаются сучья, а воронки урчат, точно пустые желудки.

Риск для «Смелого» был особенно велик, потому что мы шли ночью, ориентируясь только по речной пене. Стоя на носу, Колосков поднимал то правую, то левую руку, как это делают на пароходах стивидоры, давая сигналы лебедчикам.

Медленно, точно волжская беляна, «Смелый» подполз к опасному месту, чиркнул днищем по отмели и вдруг застрял между двумя валами.

Косицын опустил футшток[20] и, забывшись, гаркнул:

— Проно-ос…

Но и без футштока было заметно: «Смелый» не сел на бар. Мощная срединная струя с такой силой навалилась на катер, что я с трудом разворачивал руль.

«Смелый» повис между двумя толстыми выпучинами. Нос его уперся в невысокую, очень гладкую волну. Вода побежала по палубе, не переливаясь, впрочем, через ограждения люков, а за кормой пошла на буксире целая гора, с тяжелым, готовым сорваться вниз гребнем.

Корпус «Смелого» стонал и вибрировал. Забрякала цепь в якорном ящике, задрожали поручни, стекла, затряслись двери, шкаф с посудой начал лязгать зубами, как в лихорадке. Казалось, кто-то, сильнее нас, схватил катер за гак и держит на месте.

Нам помогал прилив, но даже с мотором, работающим на полных оборотах, мы не могли взобраться на волну. Нос «Смелого» врезался в нее фута на два, и никакими силами нельзя было заставить его продвинуться дальше. Все остановилось, застыло вокруг нас: берега, буруны, время, чугунная волна за кормой…

Один из люков машинного отделения был открыт. Я видел, как Сачков в тельняшке и холщовых штанах потчевал машину из долгоносой масленки. Измученная суточным переходом, она скрежетала, чихала, прыскала горячей водой и дымком… Сидя на корточках, Сачков вытирал тряпкой ее масленые бока и разговаривал с машиной, точно дрессировщик с упрямой собакой.

— А ну, давай еще раз! — бормотал он, плача от дыма. — Чудачка! Милая! Дьявол зеленый! Мурлыка! Дай пол-оборота… Честное слово… Ну, потерпи… Ну, еще…

Он понукал ее терпеливо и ласково, перекрывал краники, регулировал смесь и, тревожась, наклонял ухо к горячей рубашке мотора.

«Апчхи!.. Апчхи!.. Табба-бак!.. Табба-бак!..» — отвечал Сачкову движок.

Между тем Колосков, сидевший на носу, стал показывать признаки нетерпения. Он поглядывал то на берег, то на бары, поправлял ворот бушлата и, наконец, подойдя к трубке, тихо напомнил:

— Товарищ Сачков, о чем мы условились?

— Есть самый полный!

— Не вижу… Примерзли… Выжмите все…

— Есть выжать все! — ответил Сачков и снова зашептал над машиной.

Я слышал, как бойцы разговаривают с лошадьми, и лично знал одного младшего командира, составившего «Азбуку собачьего языка», но в первый раз был свидетелем беседы трезвого человека с мотором.

Видимо, они не могли сговориться, потому что Сачков выпрямился и наградил приятеля крепким шлепком.

— Не хочешь? — спросил он обиженно. — Ну, держись, черт с тобой.

Он встал и положил руку на рычажок дросселя. Стук перешел в скрежет. Машина завыла, точно влезая на гору.

— Идем… Еще немного… Идем! — зашипел Колосков на носу.

Катер сорвался с места, разрезал, смял волну и, поплевывая горячей водой, вошел в притихшую реку.

Нам пришлось пройти семь километров вверх по течению, прежде чем мы отыскали удобную стоянку. Река делала здесь крутой поворот, как бы решив вернуться обратно. Только невысокая гряда сопок, поросшая жимолостью, отделяла наш катер от моря. Мы снова услышали глухие взрывы прибоя.

Косицын выскочил на берег и принял конец. Но из кустов поднялась взлохмаченная собака с веревкой на шее. Вслед за ней зашевелились другие. Оказалось, что мы подошли прямо к собачьему стойбищу. Камчатские рыбаки и охотники на лето всегда привязывают ездовых собак возле реки. Их навещают раз в день, открывают яму с квашеной рыбой и бросают каждому псу по две горбуши.

Ездовой взвыл с перепугу. Его поддержали приятели. Целая сотня тощих, линяющих псов стала жаловаться нам на плохую кормежку, дожди, комаров и другие собачьи невзгоды.

Мы поспешно удалились от шумных соседей и через полчаса отшвартовались в узкой протоке, поросшей по обеим сторонам шеломайником. Здесь нам предстояло выждать появления «Саго-Мару».

Я собирался высушить бушлат и вздремнуть минут тридцать, но Колосков подошел ко мне и спросил уверенным тоном:

— Вы, конечно, еще не желаете спать, товарищ Олещук?

— Разумеется, нет, — сказал я, моргая глазами. — После похода всегда страдаешь бессонницей…

Колосков засмеялся. Его также сильно пошатывало.

— Так я и думал… — И продолжал, сразу изменив тон разговора: — Возьмите аппарат, телефонную катушку и вместе с Нехочиным отправляйтесь через сопки к мысу. Замаскируйтесь и наблюдайте. Сообщения — раз в полчаса… В четыре вас сменят.

…Ночь была холодная и звездная. Заливистая собачья песня преследовала нас всю дорогу, пока мы, пробираясь через заросли жимолости, разматывали катушку.

Через час мы, ежась, лежали в мокрой траве, и в телефонной трубке шептал басок командира.

Новостей было мало. Колосков пожаловался на комаров, я — на холод. Потом мы услышали, как зашипел примус, и Колосков сообщил, что для нас варится кофе.

В море было свежо. Мы видели, как японские рыбаки оттащили кунгасы подальше от берега. Ни одна шхуна не прошла в эту ночь мимо бухты.


На следующий день шторм усилился. Мы оказались закупоренными в протоке. Особой беды в этом не было: хищники в такую погоду отсиживались на островах. Однако Колосков помрачнел: ему чудилось, что японцы высадились на побережье и обшаривают бобровые лежбища.

Защищенные от моря сопками, мы почти не чувствовали ветра. Люди высушили одежду, отдохнули. Сачков завел движок и включил электрический утюг. Ожил даже Косицын. Он снова стал улыбаться и даже уверял меня, что на Волге, возле Казани, бывают не такие штормы.

Я отпросился у Колоскова и направился вверх по протоке посмотреть, как горбуша мечет икру. Был июль — время нереста лососевых, рыба тучей шла с моря в пресную воду, с которой она рассталась два года назад.

Говорят, что кошки, если отнести их в мешке на другой край города, всегда отыщут свой дом. Однако у горбуши память покрепче. Где бы лосось ни жил, хоть возле Африки или на Северном полюсе, а нереститься он обязательно придет в свою реку. В чужом море горбуша икру не оставит.

Не знаю, как объясняют ученые кочевки лосося, но меня всегда поражают эти странные стада, охваченные диким желанием пройти вверх, оставить потомство и умереть. В это время камчатские рыбаки вычерпывают рыбу, точно уху. В 1934 году лососи, задыхаясь в стае, выбрасывались на берег. На катере трудно было пройти по реке: винт рвал живое мясо.

…Я отошел от стоянки шагов на четыреста и лег в траву у самого берега. Вода дышала холодом. Прозрачная, как воздух, она прикрывала камни дрожащим мерцанием. Временами в глубине вспыхивали и гасли длинные белые искры: шел лосось. Течение реки показалось мне слабым. Я сломал ветку тополя и опустил ее в воду. Она тотчас выгнулась и затрепетала, точно от ветра.

Вскоре мои глаза притерпелись к резкому свету, и я смог отличать рыбу от солнечных бликов на дне. Я видел, как самцы окружили мертвую горбушу. Она лежала на боку, красновато-сизая, белоглазая, широко разинув рот. Брюхо ее было плоско, как у всех рыб, отметавших икру. Смерть застала лосося тут же, на нерестовой площадке; в полуметре от хвоста горбуши беспокойно сновали самки, еще не освободившиеся от икры.

Четыре крупных, сильных самца вели себя возбужденно: били о каменистое дно хвостами, кружились, подталкивали дохлую горбушу носами. Иногда движения рыб становились такими стремительными, что над трупом возникал светящийся пузыристый круг. Мне пришла в голову нелепая мысль: рыбы, прощаясь с подругой, совершают погребальный воинственный танец. Потом я подумал, что самцы просто дерутся над падалью.

В конце концов мне надоело наблюдать эту бесконечную карусель. Так и не решив загадки, я поднялся еще выше по течению реки и остановился у глубокой протоки, преграждавшей мне путь.

В первый раз в жизни я видел, как солнце шевелит лучами. Они бродили по протоке, сталкивались, расходились, покрывали дно дрожащими бликами. Тысячи рыб поднимались к верховьям, с трудом пересиливая сильное течение. Высоко над водой черновато-зеленой стеной стоял шеломайник с резными тяжелыми листьями. Желтели ирисы, цвел шиповник, всюду виднелись могучие красноватые стволы медвежьей дудки и белые зонтики, развернутые на двухметровой высоте. Я пожалел, что на Камчатке не водятся пчелы.

Чтобы лучше видеть эту картину, я снял сапоги, закатал шаровары и отправился на середину протоки. Она оказалась мелкой, чуть выше колен, и такой холодной, что через минуту я перестал ощущать гальку на дне. Рыбы сначала струхнули и бросились врассыпную, но с моря подходили все новые косяки, и вскоре мои посиневшие икры перестали смущать лососей.

Рыбы занялись своим делом. Прежде чем выбросить икру, самки выбирали подходящее место. Головой, плавниками, боками, хвостом они выбивали в каменистом дне небольшую ямку. У многих от безжалостных ударов тело превратилось в сизые лохмотья. Горбатые, обезображенные, с зубатой мордой, изогнувшейся, точно клюв хищной птицы, они торопились расстаться с икрой и умереть. С верховьев реки течение уже сносило отнерестившую, полуживую рыбу.

В то время как самки расчищали хвостами дно, самцы стояли на страже. Метрах в пяти ниже по течению сновали гольцы — пятнистые, очень юркие рыбы, напоминавшие окраской и формой тела форель. Они ждали окончания нереста, чтобы броситься к ямке и сожрать икру… Не тут-то было! Самцы-горбуши, хотя и обессиленные путешествием, но более массивные, чем гольцы, отважно бросались на хищников.

Отогнав наглецов, они возвращались к самкам, подталкивали их головами, покусывали за хвост, точно желая, чтобы подруги поскорее расстались с опасным грузом.

Наконец, я увидел, как в полуметре от моих ног самка, изгибаясь, помогая себе сильными рывками хвоста, выбросила на расчищенное дно бледно-розовые крупинки икры. Самец подскочил, облил их молокой, и обе рыбы стали забрасывать икру песком и галькой. Вскоре на дне образовался один из тех небольших бугорков, на которые я натыкался по дороге к середине протоки.

Покружившись над бугорком, супруги убедились в безопасности своего сокровища и медленно направились вверх по протоке.

Теперь движения их были нерешительны, вялы. Все для них было окончено. Обреченные на смерть, они не знали, как провести свои последние часы; подходили к чужим гнездам, кружились, отгоняли гольцов и, наконец, затерялись в мощном потоке рыб, поднимавшихся с моря…

Набежали облака, подул ветер, воду подернуло рябью. Лязгая зубами, я вылез на берег и стал растирать онемевшие икры. Мне было немного досадно. Бродить всю жизнь в чужих морях, вернуться под старость в родную воду и перевернуться вверх брюхом, не увидев потомства. На это способны только такие бродяги, как лососи!

На обратном пути я остановился возле места, где «танцевали» четыре самца. Дохлой горбуши уже не было видно. Я обшарил глазами дно и с трудом отыскал хвост рыбы, торчавший из гальки. Видимо, инстинкт, помогающий лососю выбрать для икрометания самую чистую воду, заставил самцов прикрыть падаль песком и камнями.

Через полчаса я вернулся на борт. Колосков разговаривал с берегом. Сачков драил шкуркой бензинопровод: как у всякого механика, у него чесались руки, когда он видел кусочек меди или латуни.

Он выслушал рассказ о моих наблюдениях без всякого интереса.

— Закон природы, — сказал он, зевнув. — Рыбы мечут икру, дерутся, естественно, дохнут… Поймал хоть одну?

— Не в том дело. Надо сущность понять.

— Ну ясно, — сказал он смеясь, — снять штаны — и в протоку!.. Боюсь, из тебя все-таки Дарвин не выйдет.

Спорить с ним было нельзя. Из всех существ на земле Сачков считал достойными уважения только двух: человека и четырехтактный мотор. Все-таки я решил напомнить ему о ночном монологе.

— Бывают чудаки позанятней… Я слышал, как один моторист беседовал с движком…

Сачков немного смутился.

— Быть может, это помпа шумела? — спросил он осторожно. — Когда эта чертовка визжит, мне самому кажется, будто кто-то…

— Ну нет! Я могу повторить хоть при всех.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

— Знаешь, Алеша, — заметил миролюбиво Сачков, — мне сдается, что нерест — довольно занятная штука… Особенно рыбья пляска или драка с гольцами.

— А ты бы чаще смазывал помпу, — посоветовал я. — Кажется, она действительно иногда заговаривает.


Команда стала готовиться к встрече со шхуной. Сачков сменил смазку, осмотрел винт и выслушал мотор с помощью стетоскопа из шомпола и мембраны. Я проверил шпангоуты[21] и навел на выхлопной трубе зеленую полоску — знак пограничного катера. Косицын принялся тренироваться в передаче донесений флажками, а Колосков, третий месяц учивший японский язык, сидел в кают-компании, без конца повторяя:

— Конници-ва! — Здравствуйте! Даре-га сенчоо-сан? — Кто капитан? Коно фунева нан-то мооси масу ка? — Как называется это судно? Доко-кара китта-но дэс-ка? — Откуда пришли?

Потом он начинал командовать, как будто мы уже задержали и взяли хищника на буксир.

— Юкинасай! Пойдем! Торикадзи, омокадзи! Право руля, лево руля!

…Шли вторые сутки. Ветер упал, но шхуна не возвращалась. Каждые полчаса с берега сообщали:

— Туман… Видимость скверная… Рыбаки выгружают четыре кунгаса… Шхуны не обнаружено…

Колосков помрачнел. Он ничего не говорил Сачкову, но видно было — старшина жалеет, что пошел на сомнительную авантюру. Ожидание стало особенно тягостным, потому что со всех сторон слетались комары. Уссурийские тигры — ягнята по сравнению с этими неистово кровожадными тварями. Воздух был тускло-серый и звенел, точно балалаечная струна. Кожа наша горела даже под бушлатами. Мы дышали комарами, ели их с кашей, глотали с чаем.

Люди мазались черемшой и мазутом, делали накомарники из тельняшек, заматывали полотенцами шею, курили махорку пополам с хвоей и листьями. А полчища все прибывали. Стоило провести рукой по шее, как ладонь оказывалась в крови.

Колосков держался бодрее других. У него совсем заплыли глаза, и шея приняла оттенок давленой вишни, но он твердил довольно настойчиво:

— А что? Разве кусают? Вот ер-рунда!

Ночью под одеялом он скрипел зубами.

На третий день во время обеда пошел сильный теплый дождь, сразу облегчивший наши мучения. Мы сидели в кают-компании, доедая консервы, и слушали, как ливень хлещет по палубе.

Кто-то заметил, что «Саго-Мару» ушла на ремонт в Хакодате. Шутника поддержали. Посыпались дружеские, но увесистые остроты насчет нашего рыбьего положения, гипотенузы без катетов и возраста дизеля. Больше всего, конечно, доставалось самому Сачкову. Честный малый сидел, моргая глазами, не зная — засмеяться или рассвирепеть.

Командир немедленно взял под защиту Сачкова.

— Это еще что за цирк? — заметил он строго. — Мысль правильная… Установка верна… А в чужой борщ перец не сыпьте. Прошу.

Мы приготовились к дальнейшему разносу, но в это время зарокотал телефон. Продолжая ворчать, Колосков снял трубку и вдруг, обернувшись к Сачкову, быстро завертел рукой в воздухе.

— Есть! — ответил Сачков, отставил тарелку и бросился в машинное отделение.

Мы помчались…

С тех пор прошло больше трех лет, но до сих пор я вижу мохнатую от дождя реку, низкий берег, бегущий вровень с бортом, и напряженное, исхлестанное ливнем лицо Колоскова, а когда закрываю глаза, слышу, как снова стучит, торопится, бьется мотор… быть может, сердце — не знаю.

Сачков взял от дизеля все, что мог, плюс пятьдесят оборотов. Течение горной реки и наше нетерпение еще больше увеличили скорость катера.

«Смелый» мчался, распарывая реку, с такой быстротой, что рябило в глазах. Навстречу нам с моря поднимались косяки рыбы. Мы слышали глухие удары лососей о корпус. Временами, испуганная движением катера, рыба выпрыгивала из воды, изогнувшись серпом.

Берега расступились. Стало заметно светлее. Сквозь ливень мы не увидели моря: оно напоминало о себе сильным и свежим дыханием.

— Ну, держитесь! — вдруг сказал Колосков.

Он поправил фуражку, поставил ноги шире и тверже, и в то же мгновение я почувствовал, что глотаю не воздух, а соленую воду вместе с песком. Что-то тяжелое, мутно-желтое тащило меня с палубы, висело на плечах, подламывало ноги. Я схватился за трап с такой силой, что, оторви меня волна, на поручнях остались бы кулаки.

Катер с размаху било днищем о гальку. Он шел скачками, вибрируя и треща. Мы стояли по пояс в воде, море врывалось в машинные люки.

…И сразу все стихло. Мы снова неслись среди пены. Бары громоздились сзади — светло-желтые, трехметровые складки воды. Нерпы, всегда караулящие лососей в устьях рек, подняли свои кошачьи головы, с удивлением разглядывая катер. «Смелый» прошел от нерп так близко, что я видел их круглые темные глаза.

Было время отлива. С берегов тянуло запахом йода, всюду лежали темно-зеленые волнистые плети морской капусты. Каменистая отмель, отгораживавшая залив от реки, сильно просвечивала сквозь желтую воду.

Мы не замечали ни холода, ни мокрых бушлатов. «Саго-Мару» была здесь, поджарая, нахальная, с двумя красными иероглифами, похожими на крабов, прибитых к корме.

Она только что открыла люки и готовилась к погрузке лососей, когда «Смелый» обогнул отмель и загородил выход в море.

Гипотенуза короче двух катетов. Это понял, наконец, и синдо. «Саго-Мару» закричала фистулой, зовя к себе лодки, заметалась, ища выхода из ловушки, и, наконец, в отчаянии бросилась к отмели.

Мы услышали звук, похожий на треск раздираемой парусины. Рыбаки на палубе шхуны попадали один на другого.

Моторист «Саго-Мару» заглушил дизель. Стало тихо. Японцы стояли на палубе и понуро наблюдали за нами.

Мы спустили тузик и направились к шхуне, чтобы составить акт. В это время рыбаки, точно по команде, стали прыгать в воду. Последним, сняв желтый халатик, нырнул синдо. Перепуганные ловцы изо всех сил спешили к нашему тузику.

Что-то странное творилось на шхуне. Палубу «Саго-Мару» выпучило, затрещали доски, посыпались стекла. Казалось, что шхуна, объевшись рыбы, раздувается от обжорства. Из всех иллюминаторов и щелей полз белый густой дым.

Колосков подозрительно понюхал воздух.

— Табань!

Его команду заглушил сильный взрыв. Корму «Саго-Мару» точно отрезало ножом. Рубка отделилась от палубы и упала в воду метрах в тридцати от нас. Косицыну чем-то острым рассекло кисть руки.

Вода вокруг шхуны приняла мутно-белый оттенок и сильно шипела.

Причина взрыва стала ясна, как только мы почувствовали характерный сладковатый запах ацетилена.

Японские рыбаки, устанавливая сети на больших морских площадях, отмечают их фонарями, чтобы пароходы не разрушили это хозяйство. На каждой шхуне можно всегда найти банки с карбидом для фонарей.

Налетев с размаху на камень, «Саго-Мару» пропорола днище. В двухметровую щель хлынула вода и тотчас затопила отсек, где хранился карбид. Взрыв мог быть еще сильнее, если бы палуба оказалась покрепче.

…Мы выловили и приняли на борт девятнадцать рыбаков. Перепуганные катастрофой, они стояли на баке, дружно выбивая зубами отбой. Боцман, недавно дразнивший Колоскова, кланялся и шипел с таким подхалимским видом, что Косицына чуть не стошнило.

Закончив формальности и сфотографировав шхуну, мы направились в море.

Я вел катер всего метрах в двухстах от завода, но Колосков велел подойти еще ближе.

— В целях воспитания, — заметил он строго.

Дождь кончился. Высоко над отмелью, где дымился остов «Саго-Мару», прорезался бледный солнечный диск.

В последний раз я оглянулся на берег. Возле конторы на мачте еще висел вымокший конус. Рыбаки сидели у пристани на катках и ждали кунгасов.

Я подумал, что с берега мокрые фигуры хищников видны хорошо.


1938

СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ БЕ́РИ-БЕ́РИ

Предупреждаю заранее, тот, кто ждет занятных морских приключений, пусть не слушает эту историю. Я не могу обещать ни тумана, ни шторма, если в вахтенном журнале сказано ясно: солнце, штиль, температура +20 в тени.

Да, было так жарко, что смола выступала из палубы. Мы медленно входили в бухту Медвежью, лавируя меж островков и камней. Люди отдыхали на баке, еле шевеля языками. Тень от мачты — короткая, синяя — неподвижно лежала на палубе. Корабельная медь слепила глаза. Только плеск воды да белые крылья чаек напоминали нам о прохладе.

Мы надеялись пополнить в бухте запасы воды. Снег на сопках здесь держится долго — до конца июля, даже до августа, и десятки горных ручьев, разогнавшись в ущельях, с огромной высоты падают в бухту. Самые слабые никогда не долетают до берега, ветер подхватывает их на лету и превращает в белую пыль, но два или три водопада соединяют сопки и море высокими дугами. На фотографиях они выходят сосульками, но, право, я не видел более сильной картины, чем эти светлые грохочущие столбы, врезанные в зеленую воду до самого дна.

Был уже слышен шум ручьев, когда вахтенный крикнул:

— Японец! Слева по носу!

Возле самого берега стояла двухмачтовая черная шхуна.

Колосков, мельком глянув на шхуну, твердо сказал:

— Полкорпуса влево… так держать!

В таких случаях счет идет на секунды. Не успели хищники выбрать якорь, как двое бойцов разом прыгнули на палубу шхуны.

Она была пуста. «Гензан-Мару» (Колосков разобрал надпись за десять кабельтовых) даже не пыталась бежать, точно к ней подошел не пограничный катер, а собственный тузик..

А между тем в воздухе пахло крупным штрафом: на бамбуковых шестах вдоль борта висели еще влажные сети.

Сачков заглушил мотор и выглянул из люка.

— Стоило гнать! — сказал он с досадой. — Вот мухобой! Бабушкин гроб!

Судя по мачтам, слишком массивным для моторного судна, во времена Беринга это был парусник с хорошей оснасткой. Плавные, крутые обводы говорили о мореходности корабля, четыре анкерка с пресной водой — о дальности перехода. Под бугшпритом шхуны, вынесенным метра на три вперед, была прикреплена грубо вырезанная из какого-то темного дерева фигура девушки с распущенными волосами. Наклонив голову, красавица уставила на нас обведенные суриком слепые глаза. Время, соль и толстые наслоения масляной краски безобразно исказили ее лицо.

Мы молча разглядывали шхуну.

Видимо, хозяева рассчитывали на страховую премию больше, чем на улов рыбы: сквозь дыры в бортах могли пролезть самые жирные крысы.

— Эй, аната![22] — крикнул Колосков.

Циновка на кормовом люке приподнялась. Тощий японец, с головой, повязанной синим платком, равнодушно взглянул на нас.

— Бьонин дес[23], — сказал он сипло.

— Эй, вы, кто синдо?

— Бьонин дес, — повторил японец монотонно, и крышка снова захлопнулась.

Колосков спустился в каюту, чтобы надеть свежий китель. Наш командир был особенно щепетилен, когда дело доходило до официальных визитов.

— Товарищ Широких, — сказал он, — найдите синдо, выстройте японскую команду по правому борту.

— Есть выстроить! — ответил Широких.

Это был серьезный, очень рассудительный сибиряк, с лицом, чеканенным оспой, белыми бровями и славной, чуть сонной улыбкой, которой он встречал остроты Сачкова и кока. Кроме обстоятельной, чисто степной медлительности он отличался бычьей силой, которой, впрочем, никогда не хвастался.

Помню случай, когда, погрузившись в воду по пояс, Широких переносил со шлюпки на берег двенадцатипудовый якорь. И это в свежую погоду, на осклизлых, крупных камнях!

На «Смелом» он служил рулевым.

Громыхая сапогами, Широких прошел по палубе шхуны, поднял циновку и присел на корточки перед люком.

— Ваша который синдо? — спросил он деловито. — Ваша бери люди, ходи быстро на палубу.

В ответ из кормового люка вырвался стон.

Мы видели, как Широких перекинул ноги и с трудом протиснулся в узкое отверстие. В трюме загалдели, затем сразу стихло.

— Уговорил! — сказал Сачков, посмеиваясь.

Но Широких не показывался. Шхуна по-прежнему казалась мертвой. На палубе блестела сухая тресковая чешуя. Только несколько ярких фундоси, подвязанных бечевками к вантам, напоминали о жизни на корабле.

Наконец, из трюма вылез Широких. Он был краснее обычного и осторожно, точно ядовитую гадину, держал вытянутой рукой какую-то бумажку.

— Товарищ лейтенант, — загудел он еще с палубы шхуны. — Разрешите доложить. Произведен осмотр кормового трюма. Обнаружено одиннадцать хищников, в том числе синдо. Трое показывают заразные признаки. Остальные чирьев на спине не имеют… Вступают в пререкания. Лежат нагишом.

— Какие чирьи… Вы что?

— Надо полагать — чумные… Стонут ужасно.

— Что вы болтаете? — возмутился Колосков. (Он был в новой форме с двумя золотыми нашивками и фуражке со свежим чехлом.) — Идите сюда… Нет, стойте. Покажите письмо.

Широких передал клочок, на котором печатными русскими буквами было выведено:

«Помогитце. Заразно. Сибировска чумка. Весьма просим россэке доктор».

Если бы японцы специально задались целью смутить Колоскова, — лучшего средства они б не придумали. Бравый балтиец, человек зрелого, спокойного мужества, он по-детски боялся всего, что пахнет больницей. В двадцать лет, на фронте, Колосков впервые узнал от ротного фельдшера о бациллах — возбудителях тифа. Здоровяк и остряк, он всенародно поднял лектора на смех (в те годы Колосков был твердо уверен, что все болезни заводятся от сырости). Но когда упрямец увидел в микроскоп каплю воды из собственной фляжки, он заметно опешил. По собственному признанию Колоскова, его точно «снарядом шарахнуло». Странные полчища палочек, шариков, точек поразили воображение моряка. С прямолинейностью военного человека Колосков решил действовать, прежде чем «гады», кишевшие всюду, доведут моряка до соснового бушлата.

Он привил оспу на обе руки, завел бутыль йода и принялся старательно мазать свои и чужие царапины. Гадюка над рюмкой стала в его глазах знаком высшей человеческой мудрости.

С тех пор прошло двадцать лет, но если вы увидите когда-нибудь моряка, который пьет кипяченую воду или снимает с яблока кожуру, — это будет наверняка Колосков.

Понятно, что при слове «чума» командир немного опешил. Если бы хищники открыли огонь или попытались бы уйти у нас из-под носа, Колосков мгновенно нашел бы ответ. Но тут, глядя на пустынную палубу шхуны, командир невольно задумался. Опыт и природная осторожность не позволяли ему верить записке.

— Доложите… какие признаки вы заметили?

— Очень дух тяжелый, товарищ начальник.

— Это рыба… Еще что?

— На ногах черные бульбочки… Кроме того, в глазах воспаление.

Но Колосков уже поборол чувство робости.

— От тухлой трески чумы не бывает… Растравили бульбочки… Симулянты… Впрочем, ступайте на бак. Возьмите зеленое мыло, карболку… Понятно? Чтобы ни одного микроба!..

…В тот год я совмещал должность рулевого с обязанностями корабельного санитара… Открыв аптечку, я нашел сулему и по приказанию командира смочил два платка. Он приказал также надеть желтые комбинезоны с капюшонами, которые применяются во время химических учений.

Прикрывая рот самодельными масками, мы поднялись на борт «Гензан-Мару» и внимательно осмотрели всю шхуну.

Это была посудина тонн на триста, с высоким фальшбортом, переходящим на корме в нелепые перильца с балясинами, какие попадаются только на провинциальных балконах.

Японские шхуны никогда не отличаются свежестью запахов, но эта превосходила все, что мы встречали до сих пор. Палуба, решетки, деревянные стоки пропитались жиром и слизью. Сладкое зловоние отравляло воздух на полмили вокруг.

Все здесь напоминало о трудной, жалкой старости корабля. Голубая масляная краска, покрывавшая когда-то надстройки, свернулась в сухие струпья. Медный колокол принял цвет тины. Всюду виднелось серое, омертвелое дерево, рыжее железо, грязная парусина. Дубовые решетки, прикрывавшие палубу, и те крошились под каблуками.

Зато лебедка и блоки были только что выкрашены суриком, а новые тросы ровнехонько уложены в бухты. Сказывалось старое правило японских хозяйчиков: не скупиться на снасти.

Два носовых трюма, прикрытых циновками, были доверху набиты камбалой и треской. Влажный блеск чешуи говорил о том, что улов принят недавно.

— Ясно, симуляция, — зло сказал Колосков.

Мы заглянули в кормовой кубрик и позвали синдо. Нам ответили стоном. Кто-то присел на корточки и завыл, схватившись обеими руками за голову. Вой подхватили не меньше десятка глоток. Трудно было понять: то ли японцы обрадовались появлению живых людей, то ли жаловались на жару и зловоние в трюме.

Тощий японец в вельветовой куртке с головой, замотанной полотенцем, кричал сильнее других. Упираясь лопатками и пятками в нары, он выгибался дугой и верещал так, что у нас звенело в ушах.

В полутьме мы насчитали девять японцев. Полуголые, мокрые от пота парни лежали вплотную. Несколько минут мы видели разинутые рты и слышали завывание, способное смутить любого каюра. Затем Колосков кашлянул и твердо сказал:

— Эй, аната! Однако довольно.

Хор зачумленных грянул еще исступленнее. Казалось, ветхая посудина заколебалась от крика. Многие даже забарабанили голыми пятками.

Это взорвало Колоскова, не терпевшего никаких пререканий.

Он крикнул в трюм, точно в бочку:

— Эй, вы… Смир-но!

И все разом стихли. Стало слышно, как в трюме плещет вода.

— Где синдо?

Крикун в вельветовой куртке вылез из кубрика и, путая японскую, английскую и русскую речь, пояснил, что самые опасные больные изолированы от остальных. Продолжая скулить, он повел нас к носовому кубрику.

В узком, суженном книзу отсеке лежали на циновке еще трое японцев.

— Варуй дес… Тайхен варуй дес[24], — сказал синдо довольно спокойно.

С этими словами он взял бамбуковый шест и бесцеремонно откинул тряпье, прикрывавшее больных.

Мы увидели мертвенную, покрытую чешуйками грязи кожу, черные язвы, чудовищно раздутые икры, оплетенные набухшими жилами. Ребра несчастных выступали резко, точно обнаженные шпангоуты шхуны. Видимо, больные давно мочились под себя, так как резкий запах аммиака резал глаза.

Люди заживо гнили в этом душном логовище с грязными иллюминаторами, затянутыми зеленой бумагой.

Возле больных, на циновках, усыпанных рыбьей чешуей и зернами сорного риса, стояли чашки с кусками соленой трески.

— Бедный рыбачка! Живи — нет. Помирай — есть, — сказал провожатый.

Точно по команде, трое японцев протянули к нам ужасные руки — почерневшие, скрюченные, изуродованные странной болезнью. Не знаю, как выглядят чумные, но более грустного зрелища я не встречал никогда.

Синдо знал полсотни русских и столько же английских фраз. Путая три языка, он пытался рассказать нам о бедственном положении шхуны.

— …Это было в субоцу… Сильный туманка… Ходи туда, ходи сюда… Скоси мо мимасен[25]. Наверно, компас есть ложный… Немного брудила. Вдруг падай Арита… Одна минуца — рыбачка чернеет… Like coal![26] Другая минуца — падай Миура… третья минуца — Тояма. Комат-та-на́! Вдруг берег! Чито? Разве это росскэ земля? Вот новость!

Колосков спокойно выслушал бредовое объяснение и, глядя через плечо синдо на больных, сухо сказал:

— Хорошо… Где поймана рыба?

— Са-а… Он всегда был здоровячка, — ответил грустно синдо. — Что мы будем рассказываць его бедный отце и маць?

— Я спрашиваю: когда и где поймана рыба?

— Да, да… Арита горел, как огонь. Наверно, есть чумка.

— Не понимаете? Рыба откуда?

— Ей-бога, не понимау, — сказал пройдоха, кланяясь в пояс. — Мы так боялся остаться один.

Он махнул рукой, и зачумленные дикими воплями подтвердили безвыходность положения.

Мы вышли на палубу, провожаемые стонами больных и бормотанием синдо. Колосков сердито сорвал сулемовую маску.

— Вы когда-нибудь видели чуму?

— Только на картинках, — признался я.

— Любопытно.

— Да… Рыба свежая.

Я хотел на всякий случай отобрать у японцев лампу для нагрева запального шара мотора, но Колосков не разрешил мне спуститься в машинное отделение.

— Понимать надо, — сказал он строго. — Чума не репейник — с рукава не стряхнешь.


Вести шхуну в порт было нельзя. Мы запросили отряд и через десять минут получили ответ:

«Врач, санитары высланы. Снимите, изолируйте наш десант. Отойдите шхуны, наблюдение продолжайте…»

И мы стали ждать.

Нам предстояло провести с глазу на глаз с зачумленной шхуной шесть часов.

Был полдень, солнечный, душный, несмотря на окружавшие бухту снежные сопки. Вокруг шхуны островками плавала пена и раздувшиеся от жары кишки кашалотов — верный признак, что китобойная флотилия находится недалеко. Издали кишки походили на связки ржавых, очень толстых корабельных цепей. На островках-желудках сидели нарядные и крикливые чайки.

Палуба «Гензан-Мару» кишела мухами. Вскоре они стали попадаться в кубриках «Смелого». Колосков велел отойти от шхуны на два кабельтовых.

Обедали плохо. Борщ, хлеб, жаркое, даже горчица пахли карболкой. По приказанию командира наш кок, Костя Скворцов, обходил корабельные помещения с пульверизатором, ежеминутно наполняя бутыль свежим раствором.

— Все по порядку, — объяснял он, сияя голубыми глазами, — сначала карболка, потом хлор. Белье в печку… Прививка… Потом карантин на три недели…

Костя был немного паникер, но на этот раз многие разделяли его опасения. Шхуна стояла рядом, безлюдная, тихая, и в тишине этой было что-то зловещее.

Хуже всех чувствовал себя Широких. Вымытый зеленым мылом и раствором карболки, он сидел на баке притихший, голый по пояс, а мы наперебой старались ободрить товарища.

Все мы искренне жалели Широких. Он был отличный рулевой, а на футбольной площадке левый бек. Что теперь ждало парня? Терпеливый, толстогубый, очень серьезный, он бил слепней и, вздыхая, смотрел на товарищей.

Мы утешали Широких, как могли.

— Мой дядя тоже болел в Ростове холерой, — сказал рассудительно кок. — Он съел две дыни и глечик сметаны… Ну, так эта штука страшнее чумы. Три дня его выворачивало наизнанку. Он стал тоньше куриной кишки и так ослаб, что едва мог показать родным дулю, когда его вздумали причастить… Потом приехал товарищ Грицай… Не слышали? Это наш участковый фельдшер. Промыл дяде желудок и вспрыснул собачью сыворотку.

— Телячью…

— Это все равно. Наутро он помер.

— Иди-ко ты, — сказал Широких, поежившись.

— Так то холера… Думаешь, уже заболел? Посмотри на себя в зеркало…

Широких дали термометр. Он неловко сунул его под мышку и совсем нахохлился.

— Знобит?

— Есть немного.

Митя Корзинкин — наш радист — принес и молча (он все делал молча) сунул Широких пачку сигарет «Тройка», которые хранил до увольнения на берег.

— В крайнем случае, можно перелить кровь, — сказал боцман. — Сложимся по пол-литра.

— Главное, Костя, не поддавайся.

— Ты не думай о ней… Думай о девочках.

— Это верно, — сказал Широких покорно. — Надю думать…

Он сморщил лоб и стал смотреть в воду, где прыгали зайчики.

Обедал Широких в одиночестве. Он съел миску каши, двойную порцию бефстроганова и пять ломтей хлеба с маслом. Кок, с которым Широких постоянно враждовал из-за добавок, принес литровую кружку какао.

— Посмотрим, какой ты больной, — заметил он строго.

Широких подумал, вздохнул и выпил какао. Это немного всех успокоило.

— Видали чумного? — спросил кок ехидно.

В конце концов, видя, что общее сочувствие нагоняет на парня тоску, Колосков запретил всякие разговоры на баке.

Все занялись своим делом. Радист принялся отстукивать сводки, Сачков чинить донку, Косицын драить решетки на люках.

Один Широких с тоской поглядывал по сторонам. У парня чесались руки.

— Дайте мне хоть марочки делать…

Боцман дал ему кончик дюймового троса, и Широких сразу повеселел, заулыбался, даже замурлыкал что-то под нос.

Колосков ходил по палубе, надвинув козырек фуражки на облупленный нос, и изредка метал подозрительные взгляды на шхуну.

Наконец, он подошел к Широких и спросил тоном доктора:

— Колики есть?

— Нет… то есть немного, товарищ начальник.

— Судороги были?..

— Нет еще…

— Ну, и не будут, — объявил неожиданно Колосков и сразу гаркнул: — Баковые, на бак!.. С якоря сниматься!

Мы развернулись и, сделав круг, подошли к шхуне поближе. Синдо тотчас высунул из люка обмотанную полотенцем голову.

— Эй, аната! — крикнул Колосков громко. — Ваша стой здесь… Наша ходи за доктором.

Услышав, что мы покидаем шхуну, больные подняли было оглушительный вой. Видимо, все они боялись остаться одни в далекой, безлюдной бухте, но синдо сразу успокоил испуганных рыбаков.

— Хорсö-о… Хорсö-о, — пропел он печально, — росскэ доктору… Хорсö-о.

Он повесил голову, согнул ноги в коленях и застыл в робкой позе — живая статуя отчаяния.


Бухта, в глубине которой стояла «Гензан-Мару», изгибалась самоварной трубой. Когда мы миновали одно колено и поравнялись с невысокой скалой-островом, я невольно взглянул на командира.

— Здесь?

— Ну конечно, — сказал Колосков.

Скала прикрывала нас с мачтами. Лучшее место для засады трудно было найти. На малых оборотах мы проползли между каменными зубами, торчавшими из воды, и стали в тени островка.

— Значит, симуляция? — спросил боцман. — Так я и думал…

Широких заулыбался и натянул тельняшку.

— Могу быть свободным?

— После осмотра врача, — ответил неумолимый Колосков.

Мы заглушили мотор и стали прислушиваться. Спугнутые катером чайки носились над мачтами, чертыхаясь не хуже базарных торговок. Сквозь птичий гвалт и плеск волны, обегающей остров, долетал временами прерывистый стук мотора. Видимо, японцы пытались запустить остывший болиндер[27].

Услышав знакомые звуки, Колосков вытянул шею, заулыбался и зашевелил усами. Он стал похож на заядлого удильщика, у которого вдруг затанцевал поплавок.

На островок набежала волна. Стук мотора стал ближе и резче. Вдруг мотор поперхнулся… помолчал полминуты… застучал снова, на этот раз неровно и глухо.

Мы завели мотор. Люди стали по местам. «Смелый» дрожал, готовый кинуться за наглецами в погоню.

И вдруг боцман разочарованно крикнул с кормы:

— Фу ты черт! Глядите…

В десяти метрах от нас, в расщелине между камнями, лежал перевернутый бат[28], видимо унесенный из поселка рекой. Каждый раз, когда набегала волна, лодка билась о стены, издавая отрывистые и ритмичные звуки.

Мы были так раздосадованы неожиданной шуткой моря, что не поверили ушам, когда за поворотом послышалось знакомое всем морям «таб-бак, таб-бак».

Но это была «Гензан-Мару». Она вылетела из-за мыска метрах в пятидесяти от нас, поплевывая горячей водой, и помчалась к открытому морю. Из трубы шхуны кольцами летел дым, винт свирепо рвал воду, а вся команда толпилась на палубе. Чумный синдо рысцой бегал по палубе, погоняя чумных матросов. Чумный боцман, лежа на животе, доставал крючком якорь, цеплявшийся за волну.

Заметив нас, «Гензан-Мару» вильнула в сторону, но Колосков спокойно приказал лечь на параллельный курс. Мотор шхуны был слишком слаб для тяжелого корпуса, а наш движок работал чудесно.

Через десять минут японцы заглушили болиндер, и Колосков, захватив меня и Косицына, поднялся на палубу шхуны. Он был взбешен японским нахальством и, стараясь сдержать себя, говорил очень тихо. Синдо шипел и пятился задом, кланяясь, как заведенный.

— Как ваши… очумелые? — спросил Колосков.

— Благодару… Наверное, очен плохо.

— Что же не дождались доктора?

— Са-а… Помирай здесь, помирай дома… Бедный рыбачка думай все равно.

Он начал было снова скулить, но Колосков разом успокоил синдо.

— Ну-ну, — сказал он сухо, — я думаю, до тюрьмы вам ближе, чем до могилы.

Вскоре подошел катер с доктором, и все сомнения наши рассеялись. Чумных на шхуне было столько же, сколько на нашем катере архиереев.

Сам синдо признался в мошенничестве. Шхуна заметила катер слишком поздно, а скорость старой посудины, до отказа набитой треской, была смехотворна. Тогда на шхуне молниеносно возникла чума. Вопли и записка были только трюком, рассчитанным на простаков. По словам синдо, они дважды применяли этот прием у берегов Канады, и оба раза катер рыбного надзора поспешно уходил от «Гензан-Мару».

Трое рыбаков во время поверки не вышли на палубу. Но это не были симулянты. Бе́ри-бе́ри — болезнь бедняков, частый гость рыбацких поселков и шхун — свалила ловцов на циновки.

Эта болезнь — сестра голода. Сорный рис и соленая рыба, которыми постоянно питаются рыбаки, доводят их до полного изнурения.

Ловцы «Гензан-Мару» заболели еще весной. Сначала они пытались скрыть признаки бе́ри-бе́ри, выполняя нелегкие обязанности наемных ловцов наравне с прочими рыбаками. Но люди на шхунах спят на общих циновках, почти нагишом…

По правилам, больных следовало немедленно высадить на берег, однако синдо рассудил, что до конца сезона рыбаки смогут хотя бы отработать аванс.

Им дали «легкую» работу: наживку крючков и резку пойманной рыбы (разумеется, за половинную плату).

Они честно отработали хозяину полсотни иен, и сухую треску, и куртки из синей дабы, а теперь терпеливо ждали конца. Судя по запавшим глазам и омертвелым конечностям, он был недалек. У одного из рыбаков уже начиналась гангрена; обе ноги до колен были пепельно-черного цвета.

Пройдоха синдо отлично использовал зловещие признаки бе́ри-бе́ри. Нарывы и язвы, покрывавшие тела рыбаков, он выдал за приметы чумы.

Колосков приказал дать больным макароны, кофе и масло. Они не притронулись к пище. А когда санитар снова навестил рыбаков, тарелки каким-то чудом оказались в подшкиперской.

— Эти люди не привыкли к высокой пище, — сказал спокойно синдо.

Вечером мы снялись с якоря и повели «Гензан-Мару» в отряд. Шхуна шла вслед за «Смелым» своим ходом. Носовой люк был открыт — на потолке горела «летучая мышь». Стоя у неуклюжего штурвала, я видел безнадежно покорные лица больных.

Они ждали. Им было все равно…

Набежал ветер. «Гензан-Мару» стала раскачиваться и клевать носом.

Черная мачта шхуны выписывала в небе восьмерки, задевая концом за звезды; то одна, то другая звезда срывалась с места и, оставив трепетный след, падала в темное, смутно шипящее море…

На рассвете приблизился «Смелый». Я сдал вахту Широких, перебрался на катер и крепко заснул.


1939

СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ ГЛАВНОЕ — ВЫДЕРЖКА

I

Жизнь на берегу проще, чем в море. В ней меньше тумана, не так рискуешь сесть на мель, а главное, нет многих досадных условностей, что расставлены на пути корабля, словно вешки.

Во всяком случае, в море не так уж просторно, как можно подумать, глядя с берега на пароходный дымок.

И вот пример.

В пределах трех миль здесь все называется настоящими именами — вор есть вор, закон есть закон и пуля есть пуля. Возле берега командуем мы: «Стоп машину! Примите конец!» Но стоит только хищнику покинуть запретную зону, как вор превращается в господина промышленника, а украденная камбала в священную собственность.

…Короче говоря, «Осака-Мару» стоял ровно в четырех милях от берега. Только издали мы могли любоваться черными мачтами и голубой маркой фирмы на трубе парохода. То была солидная посудина — тысяч на восемь тонн, с просторными площадками для разделки сырца, глубокими трюмами и огромным количеством лебедок и стрел, склоненных наготове над бортами, — целый крабовый завод, дымный и шумный, на котором жило не меньше пятисот ловцов и рабочих.

Возле «Осака-Мару», едва доставая трубой ходовой мостик, стоял пароход-снабженец. Он только что передал уголь и теперь принимал с краболова консервы.

Увидев пароходы, Колосков обрадовался им, как старым знакомым.

— Как раз к обеду, — сказал он, подмигивая, — крабы ваши, компот наш!

Да мы и в самом деле были знакомы. Каждую весну, между 15—20 апреля, краболов появлялся в Охотском море и бросал якорь на почтительном расстоянии от берега. Он обворовывал западное побережье Камчатки неутомимо, старательно, деловито, из года в год пользуясь одним и тем же методом.

Вечером, видя, что в море нет пограничного катера, «Осака-Мару» спускал с обоих бортов целую флотилию кавасаки и лодок. Около сотни вооруженных снастью суденышек, мелких и юрких, точно москиты, шли к берегу наперерез косякам крабов и сыпали сети с большими стеклянными наплавами. А на рассвете флотилия снимала улов — тысячи крабов, застрявших колючими панцирями и клешнями в ячеях. То было воровство по конвейерной ленте, — прямо от подводных камней к чанам с кипятком. И в то время, как вся эта хищная мелочь копошилась у берега, их огромный хозяин спокойно дымил вдалеке.

Понятно, что в бочке над краболовом торчал наблюдатель.

Едва «Смелый» показал кончики мачт, как «Осака-Мару» тревожно взревел. И сразу, как стрелки в компасах, лодки повернули в открытое море носами.

Это было занятное зрелище: всюду белые гребни, перестуки моторов, командные выкрики шкиперов, подгонявших ловцов. Крабы летели за борт, моторы плевались дымками: «Дело таб-бак. Дело таб-бак!» А тот, кто не успел вытащить сеть, рубил снасть ножом, не забывая отметить доской или циновкой место, где утоплена сеть.

Кавасаки шли наперегонки, ломаной линией, сжимавшейся по мере приближения к кораблю; за ними тащились на буксире плоскодонные опустевшие сампасены, а дальше, замыкая москитный отряд, рывками мчались гребные исабунэ с полуголыми, азартно вопящими рыбаками.

Мы нацелились на две кавасаки. Одна из них отрубила буксир и успела уйти за три мили от берега, а другая стала нашей добычей.

Шкипер ее, позеленевший от досады и злости, оказался малосговорчивым. Видя, что соседняя кавасаки показала корму, он кинулся с железным румпелем навстречу десанту и наверняка отправил бы кого-нибудь вслед за крабами, если бы наш спокойнейший боцман не положил руку на кобуру.

После этого все пошло как обычно. Шкипер опустил румпель, а команда стала кланяться и шипеть. Мы обыскали кавасаки и в носовом трюме нашли мокрую сеть, в которой копошилось десятка два крабов. Этого было вполне достаточно, чтобы привлечь к суду плавучий завод. «Смелый» сразу повернул к «Осака-Мару».

Между тем москиты успели выйти из погранполосы. Вдоль берега над водой висел только керосиновый дым — единственный след краболовной флотилии, а вдали, окруженная лодками, точно квочка цыплятами, высилась железная громада завода.

Мы подошли к «Осака-Мару» и подняли по международному коду сигнал: «Спустить трап». Никто не ответил, хотя на палубе было много ловцов и матросов. Не меньше полутораста здоровенных парней, еще разгоряченных гонкой, с любопытством поглядывали на катер.

Над ними, на краю ходового мостика, стоял капитан краболова — важный сухонький старичок с оттопыренными ушами и приплюснутым носом. Он не счел нужным хотя бы надеть китель и, придерживая на груди цветистый халат, демонстративно позевывал в кулачок.

— What do you want?[29] — спросил он, свесившись вниз.

— Спустите трап. Мы задержали вашу моторку.

— I can not understand you![30]

Это был обычный трюк. Если бы мы заговорили по-английски, он ответил бы по-японски, мексикански, малайски — как угодно, лишь бы поиграть в прятки.

Из всей команды «Смелого» один Сачков знал десяток английских фраз. Лейтенант вызвал его из машины и предложил передать капитану, чтобы тот спустил трап и не валял дурака. Славный малый! Он мог выжать из шестидесяти лошадиных сил девяносто, но построить английскую фразу… Это было выше его сил.

Он застегнул бушлат, взял мегафон и закричал, напирая больше на голосовые связки, чем на грамматику:

— Allo! Эй, аната! Give me trap! Allo! Do you speak? Я же и говорю, трап спустите… Понятно? Ну, вот это… the trap! Вот черт! Allo!

Он кричал все громче и громче, а капитан, вначале слушавший довольно внимательно, стал откровенно позевывать и, наконец, отвернулся.

— Вот дубина! — определил Сачков, рассердись. — Прикажите снять с пулемета чехол… Сразу поймет.

— Это не резон, — сказал Колосков. — Если снимешь, надо стрелять.

— Разрешите тогда продолжать?

— Только не так.

На «Смелом» подняли два сигнала. Сначала: «Спустить трап. Ваши лодки нарушили границу СССР», а затем и второй: «Отвечайте. Вынужден решительно действовать». Только тогда капитан подозвал толстяка в фетровой шляпе (как оказалось, переводчика) и заговорил, тыкая рукой то на палубу, то на берег.

— Господин капитан возражайт! — объявил толстяк. — Господин капитан находится достаточно далеко от берега.

— Ваши кавасаки проникли в запретную зону.

— Господину капитану это неизвестно.

— Вы произвели незаконный улов.

— Извините. Господин капитан не понимает вопроса.

— Захочет, поймет, — спокойно сказал Колосков. — Передайте ему так: кавасаки арестована. Подпишите акт осмотра.

Капитан улыбнулся и покачал головой, а толстяк, не ожидая ответа, закричал в мегафон:

— Господин капитан отрицает. Господин капитан не знает этого судна.

На палубе грянул смех. Ловцы, восхищенные находчивостью капитана, барабанили по железу деревянными гета и орали во всю глотку, выкрикивая по именам приятелей с кавасаки.

— Как это не ваша? — возмутился Сачков. — Товарищ лейтенант, разрешите, я клеймо покажу?

Он стал подтягивать кавасаки, чтобы показать надпись на круге, но Колосков тихо сказал:

— Отставить. Все равно зона не наша. Малый вперед!

Мы молча отошли от высокого борта, а свежак, сильно накренивший японские пароходы, понес нам вдогонку крики и хохот. На носу «Осака-Мару» загромыхала лебедка: травили цепь, чтобы якорь плотней лег на дно.

Колосков смотрел мимо краболова на берег. Дымка, почти всегда скрывавшая глубинные хребты, исчезла. Открылись дальние иссиня-белые конусы сопок — верный признак близкого шторма.

— Эк метет! — сказал Колосков, думая о чем-то другом. — А ведь, пожалуй, раздует. Баллов на восемь… А?

— Проскочим, — ответил боцман спокойно.

— А если на якорь?

— Однако выкинет… Грунт очень подлый.

— Именно… В ноль минут. Приготовьте десантные группы.

Гуторов все еще не мог понять, куда гнет командир.

— Одну?

— Нет, три. Все свободные от вахты могут отдыхать. Домино отберите, пусть спят.

И Колосков, утопив щеки в сыром воротнике, снова нахохлился, не замечая, что даже мартыны, тревожно курлыча, потянулись в дальние бухты, прочь от угрюмого моря.

II

В шесть часов вечера на кавасаки сорвало крышку машинного люка. Мотор захлебнулся, мотопомпа заглохла, и «Смелый» взял арестованных на буксир.

Маленькая низкобортная посудина поплелась за нами, дергая трос, точно норовистая лошадь узду, — трое японцев едва успевали откачивать воду ковшами и донкой.

Буксировка сразу сбила нам ход. Легче проплыть сто метров в сапогах и бушлате, чем тащить кавасаки в штормовую погоду. Мы ползли, как волы, как баржа, как время в больнице, а ветер тормошил Охотское море и рвал парусину на шлюпках.

Было уже довольно темно, когда мы сдали кавасаки на морской пост возле реки Оловянной. Люди устали и озябли. Плащи, камковые бушлаты, даже тельняшки были мокры. За ужином один только Широких, вздыхая от сочувствия к ослабевшим, попросил добавочную банку консервов. Остальные по очереди отказались от холодной свинины с бобами.

— Баллов восемь верных, — грустно определил кок, убирая тарелки.

…Море пустело на наших глазах. Пароходы, принимавшие первую весеннюю сельдь, бросили погрузку и уходили штормовать. Лодки наперегонки мчались к заводам. Всюду на мачтах чернели шары — знаки шторма, и отчаянные камчатские курибаны, стоя по горло в воде, удерживали на растяжках кунгасы.

Нам предстояло провести всю ночь в море, так как западный берег Камчатки отличается отсутствием бухт и удобных заливов. На сотни километров размахнулся здесь низкий, тундровый берег с галечной кромкой, усеянный остатками шхун и позвонками китов.

Однако Колосков решил иначе. Потушив ходовые огни, мы снова повернули на юг и вскоре увидели огни пароходов. «Осака-Мару» третью корпуса заслонял снабженца, поэтому казалось, что у берега стоит пароход необычайной длины. Все огни на «Осака-Мару» были погашены, только на мачте, освещая то барабаны лебедок, то фигурки матросов, раскачивалась лампа в железном наморднике. «Осака-Мару» поднимал на борт последние кунгасы своей огромной флотилии.

Темнота скрадывает расстояние, — вероятно, поэтому мне показалось, что пароходы подошли к берегу значительно ближе, чем прежде.

Я поделился своими соображениями с Колосковым.

— Так оно и есть, — сказал он одобрительно, — хомут спасли, а кобыла сгорела…

И тут же пояснил:

— …на ходу флотилию на борт не взять… Вот и решили сползти ближе к берегу. Благо грунт крепче, да и мыс прикрывает.

— Значит?

— Только не спешите, — сказал Колосков, — определимся сначала…

На малых оборотах мы подошли еще ближе к заводу, и пока радист определялся по береговым ориентирам, лейтенант объяснил десанту задачу. На катере остается только бессменная вахта. Остальным предстояло подняться на пароход, отобрать управление и, обеспечив командные точки, ждать дальнейших распоряжений со «Смелого» — ночью фонарем, днем флажками.

Предстояло захватить целый завод — человек пятьсот ловцов и матросов, возбужденных арестом кавасаки и, несомненно, чувствующих себя в безопасности на палубе корабля. Попытки арестовать краболовы были и прежде, но каждый раз они заканчивались односторонними актами, судом над каким-нибудь шкипером и долгой дипломатической перепиской. Это была нелегкая операция даже днем, а темнота сильно затрудняла задачу.

Мы решили подойти сначала к краболову и высадить десант с подветренного борта, пользуясь штормтрапами, по которым поднимались ловцы.

— Зря за оружие не хватайтесь, — сказал Колосков. — Стойте лицом. Помните, что японцы всегда на спину бросаются. А главное — выдержка. Пуля не гвоздь — клещами не вытащишь.

III

Колосков был прав: ветер оказался нашим союзником. Краболов мог выйти в море, только подняв на борт флотилию, а сделать это при сильной волне и шквалистом зюйде было трудно даже для опытных моряков. Лодки жались к наветренному борту, тросы трещали и рвались, а те, кому удалось оторваться от воды раньше других, раскачивались в воздухе, вырывая из рук матросов оттяжки. На наших глазах погибли два больших пятитонных кунгаса. Один затонул, ударившись о борт «Осака-Мару», другой, поднятый до уровня палубы, сорвался с гака и рухнул в воду с десятиметровой высоты.

Мы подошли к «Осака-Мару» с наветренного, ничем не освещенного борта. Шквал накренил пароход с такой силой, что наружу вышла крашенная суриком подводная часть. Оголенный винт медленно хлестал по воде, — видимо, капитан, не надеясь на якоря, удерживал «Осака-Мару» машиной.

Когда мы подошли к краболову, погрузка ловцов была уже закончена и штормтрапы подняты на борт.

Лейтенант приказал подняться по выброске. Нас то подбрасывало так, что открывалась вся палуба краболова, то уносило далеко вниз, к подножию борта, глухого и высокого, точно крепостная стена.

Все кранцы были вывешены вдоль причального бруса, шесть краснофлотцев веслами и футштоками отталкивали «Смелый» от краболова. И все-таки временами наш катер вздрагивал и трещал так, что поеживался даже Широких.

Наконец, боцману удалось закинуть на тумбу петлю.

Прыжок вверх. Удар плечом о борт. Море, взлетевшее за нами вдогонку, и мы вдвоем с Гуторовым уже вытаскивали на палубу «Осака-Мару» старательно пыхтящего мокрого Косицына… Зимин и Широких поднялись последними. «Смелый» — ореховая скорлупа рядом с «Осака-Мару» — прыгал далеко внизу.

— Следить за семафором! — крикнул Колосков. — Якоря не снима-а…

Больше мы ничего не слышали. Катер отлетел куда-то в сторону. Рявкнула и обдала пылью волна. Мы кинулись наверх, на ходовой мостик, чтобы захватить радиорубку и управление кораблем.

Все это произошло настолько быстро, что некогда было даже перевести дыхание. Когда капитан поднялся на мостик, все было кончено: Широких скручивал проволокой петли на дверях радиорубки, а переговорная труба доносила голос Косицына, наводившего порядок в машине. Он сообщал, что главный механик от непривычки немного психует, а все остальные в порядке. Пару хватает, кочегары на месте.

Капитан бегал рысцой от борта к борту, ожидая конца разговора. Я с трудом узнал старичка — он был затянут в черный китель с поперечными эполетами, а два ремня вперехлест и сбившаяся набок большая фуражка придавали ему несуразно воинственный вид.

— А вам что здесь нужно? — спросил боцман и закрыл трубу пробкой.

Капитан был испуган и взбешен. Он открыл штурманский столик и, ворча, стал тыкать в карту длинным ногтем. Выходило, что «Осака-Мару» стоит чуть ли не в десяти милях от берега.

— Господин капитан считает поведение пограничной стражи ошибочным, — пояснил переводчик.

— Дальше, дальше, — сказал Гуторов скучным голосом, — это нам известно.

— Господин капитан предупреждает о тяжелых последствиях.

— Благодарю… Это каких же?

— Господин капитан приказывает оставить корабр…

— Ну так вот что, — сказал Гуторов, рассердясь, — приказываю тут я. Юкинасайте в кубрик… Айда назад… Подпишем без вас.

Краболов спал, когда мы спустились на заводскую площадку. Низкий железный зал без иллюминаторов, с чугунными столбиками посредине, казался бескрайним. Резиновые ленты, уставленные консервными банками, тянулись от чанов к закаточным станкам-автоматам. В глубине зала высились черные, еще горячие автоклавы, похожие на походные кухни.

Всюду виднелись следы только что обработанного улова: в стоках, вдоль бортов, краснела крабовая скорлупа, из темноты тянуло острым, чуть терпким запахом сырца, а на шестах в сушилке висели сырые халаты.

Вслед за нами, бормоча что-то непонятное, шел переводчик. Но мы не нуждались в объяснениях — тысячи полуфунтовых банок, готовых к отправке, лежали на складе.

Широких взял одну из них и стал разглядывать этикетку. Огненный краб карабкался на снежную сопку, держа в клешне медаль с названием фирмы. Ниже было написано: «Made in Japan».

Видя, что Широких с трудом разбирает незнакомую надпись, переводчик помог:

— Это… сделано в Японии…

— Украдено в СССР, — поправил Гуторов сухо.

— Извинице… не понимау… Чито?

— А это вам судья разъяснит…

Мутное, теплое зловоние просачивалось в цехи из трюмов корабля. И чем дальше отходили мы от железной, чисто вымытой коробки завода, тем навязчивей становился густой смрад.

Два крытых перехода, устланных деревянными решетками, соединяли завод с кормовыми трюмами. Конец правого коридора замыкала подвешенная на рельс железная дверь. Гуторов отодвинул ее в сторону, и мутная, застарелая вонь хлынула нам навстречу.

Мы стояли на краю кормового трюма, превращенного в общежитие «рыбаков». Четыре яруса опоясывали глубокий колодец, на дне которого смутно проступали бочки и ящики.

Люди спали вповалку на нарах, прикрытые пестрым тряпьем. Всюду виднелись разинутые рты, усталые руки, голые торсы, блестевшие от испарины. Сон был крепок. Даже рев вентиляторов, даже тяжкие удары воды, от которых гудела громада завода, не могли разбудить «рыбаков». Очевидно, хозяева экономили свет — два карбидовых фонаря мерцали далеко, на дне корабля. А все этажи, наполненные храпом, бормотаньем, влажным теплом сотен людей, и бочки в глубине трюма, и тусклые огни, и тряпье на шестах раскачивались мерно и сильно, точно железная люлька, которую с присвистом и хохотом качает штормяга.

Мы вернулись на мостик и стали ждать семафора со «Смелого». Между тем ветер повернул «Осака-Мару» кормой к берегу. Море с шумом мчалось мимо нас, гребни с разбегу взлетали на палубу, и брызги, твердые, как пригоршни камней, стучали по брезентовому козырьку перед компасом.

Справа, в пяти кабельтовых от краболова, чернел низкий корпус снабженца, слева, вдоль берега, далеко на север уходили огни рыбалок и консервных заводов. На шестах у приемных площадок тревожно светились красные фонари — берег отказывался принимать катера и кунгасы. Ходовых огней «Смелого» мы никак не могли различить — очевидно, катер укрылся от ветра за бортом парохода.

— Интересно, во сколько тут побудка? — спросил Гуторов.

— Вероятно, в шесть, — сказал я, — а какая нам разница?

— Вопить будут… А может, и хуже, если спирта дадут. Народ дикий, шальной…

— А если не выпускать?

— Нельзя… Гальюн на корме.

Я разделял опасения боцмана. Одно дело, когда на крючок попадает плотва, и другое, когда удилище гнется и трещит под тяжестью пудового сома. Никогда еще «Смелый» не задерживал краболовов. Целый поселок — полтысячи голодных, озлобленных качкой и нудной работой парней — дремал в глубине. «Осака-Мару», готовый высыпать на палубу по первому гудку парохода.

Один Широких не выказывал признаков беспокойства. Он стоял за штурвалом и медленно жевал хлебную корку. Вероятно, он нисколько не удивился бы, попав в боевую рубку японского крейсера.

— Как-нибудь сговоримся, — сказал он спокойно.

IV

На рассвете подошел «Смелый». Ныряя в воде, словно чирок, он приблизился к нам на полкабельтовых и подал флажками приказ:

«Снимитесь с якоря. Следуйте мной. Случае тумана держитесь зюйд 170°. Траверзе мыса Сорочьего встретите «Соболя». Будьте осторожны командой».

Боцман «Осака-Мару» нехотя вызвал матросов. Пятеро парней в белых перчатках шевелились так, точно в жилах у них вместо крови текла простокваша. Боцман зевал, матросы почесывались. Через каждые пять минут цепь останавливалась, и лебедчик, чмокая языком, ощупывал поршень. Глядя на эту канитель, Гуторов возмущено сопел. Наконец, якорь был выбран, и боцман скомандовал: «Малый вперед!»

…Через два часа мы подошли к мысу Сорочьему. Шторм стих так же внезапно, как начался. Сразу погасли гребни. Свист, улюлюканье, хохот ветра, стоны дерева, треск тугой парусины, хлеставшей железо наотмашь, стали смолкать, и вскоре дикий джаз заиграл под сурдинку. Славный знак: березы на сопках расправили ветви, голодные топорки и мартыны смело летели из бухт в открытое море.

Возле мыса Сорочьего к нашему каравану примкнул катер «Соболь». Это дало нам возможность усилить десант. Трое краснофлотцев были переброшены на снабженец, пять — на «Осака-Мару». Кроме того, Колосков высадил на краболов нашего кока, исполнявшего во время операций обязанности корабельного санитара. По правде сказать, мы не ждали пользы от Кости Скворцова. То был маленький, безобидный человечек, разговорчивый, как будильник без стопора. С одинаковой страстью, схватив собеседника за рукав, рассуждал он о звездах, о насморке, о политике Чемберлена или собачьих глистах. Нашпигованный разными историями до самого горла, кок болтал даже во сне.

— Вот это посудина! — закричал он, вскарабкавшись на борт «Осака-Мару». — А где капитан? Молчит? Ну, понятно… Знает кошка… Лейтенант здорово беспокоился, как бы чего не вышло с ловцами… Сколько их? Тысяча? А? Я полагаю, не меньше… Косицын в машине? Травит, конечно! Бедный парень… Я думаю, из него никогда не выйдет моряка…

Увидев в руках кока тяжелую сумку, Широких сразу оживился.

— Значит, кое-что захватил?

— Для тебя? Ну, еще бы, — ответил с гордостью Костя.

Он открыл сумку и показал нам пачку бинтов, бутыль с йодом и толстый резиновый жгут.

— Ешь сам! — сказал Широких, обидясь.

К счастью, у Скворцова отлично работали не только язык, но и руки. Быстро отыскав камбуз, он потеснил японского кока и принялся колдовать над плитой.

V

Наш караван растянулся миль на пять. Впереди, отряхиваясь от воды точно утка, шел «Смелый», за ним ползли черные утюги пароходов, и в конце кильватерной колонны, чуть мористее нас, светился бурун катера «Соболь».

Туман, провожавший нас от Оловянной, перешел в дождь. Радужная мельчайшая изморось оседала на палубу, на чехлы шлюпок, на брезентовые, сразу задубевшие плащи. Слева по борту тянулся ровный западный берег Камчатки с тонкими черными трубами заводов и крытыми толем навесами. Справа лениво катились к горизонту рябые от дождя складки воды.

Мы двигались вдоль самого оживленного участка Камчатки. Шторм стих, и тысячи лодок спешили в море, к неводам, полным сельди. Некоторые проходили так близко, что видно было простым глазом, как ловцы машут руками, приветствуя нас.

На одной из кавасаки рулевой, служивший, видимо, прежде во флоте, бросил румпель и передал нам ручным телеграфом:

«Поздравляем богатым уловом».

В самом деле, улов был богат. Первый раз мы вели в отряд не воришку кавасаки, не рыбацкую шхуну, а целый заводище, на палубе которого разместится сто таких катеров, как «Смелый» и «Соболь».

Мокрая палуба «Осака-Мару» по-прежнему была пуста. Видимо, японцы свыклись с мыслью об аресте и решили не обострять отношений; только матрос и второй помощник капитана — оба в желтых зюйдвестках и резиновых сапогах — прохаживались вдоль правого борта, поглядывая то на катер, то на белый конус острова, едва различимый в завесе дождя. Чего они ждали? Встречного японского парохода, кавасаки, полицейской шхуны, которая постоянно бродит вблизи берегов Камчатки, или просто следили за нами? Время от времени матрос подходил к рынде, укрепленной на фок-матче, и отбивал склянки.

За всю вахту офицер и матрос не обменялись ни одним словом. Оба они держались так, как будто на корабле ничего не случилось. Офицер позевывал, матрос стряхивал воду с брезентов и поправлял на лодках чехлы.

Равнодушие японцев, шум винта, ровный, сильный звук колокола — все напоминало о спокойной, размеренной жизни большого корабля, которую ничто не может нарушить. Но каждый раз, точно отвечая «Осака-Мару», к нам долетал ясный, стеклянно-чистый звук рынды нашего катера.

…Было шесть утра, когда мы, наконец, подошли к мысу Лопатка и стали огибать низкую каменистую косу, отделяющую Охотское море от Тихого океана.

Сквозь шум моря и дождя доносилось нудное завывание сирены. Берег был виден плохо, и я, чтобы не наломать дров, стал отводить «Осака-Мару» в сторону от камней.

В этот момент Широких толкнул меня под локоть.

Справа по носу наперерез нам шли два японских эсминца. Они выскочили из-за острова, где, очевидно, караулили нас после депеши краболова, и теперь неслись полным ходом, точно борзые по вспаханному полю.

Одновременно с появлением военных кораблей на палубу «Осака-Мару» стали высыпать «рыбаки». Никогда я не думал, что краболов может вместить столько народу. Они лезли из трюмов, бортовых надстроек, спардека, изо всех щелей и вскоре заполнили всю палубу, от кают-компании до носового шпиля. Передние махали эсминцу платками, задние становились на цыпочки, влезали на лебедки, винты, на плечи соседей. И все вместе орали что было мочи… Палуба походила бы на базар, если бы не обилие коротких матросских ножей и угрожающие лица ловцов. Все они, задрав головы, с любопытством поглядывали на нас.

Я взглянул на свой катер. Скорлупа, совсем скорлупа, а пушчонка — игла. Но сколько достоинства! Он шел, не прибавляя и не убавляя хода, и как будто вовсе не замечал сигналов, которые ему подавал головной миноносец (что делалось на «Соболе», я не видел, так как его закрыл правый борт мостика).

Гуторов, обходивший посты, быстро поднялся наверх и теперь старался разобрать сигналы с эсминца.

«Стоп машину… Лягте… Лягте… немедленно дрейф!»

— Вот пижоны! — сказал с возмущением Костя. — Смотрите! Да что они, спятили?

На обоих эсминцах с носовых орудий снимали чехлы.

Узкие, с косо срезанными мощными трубами, острыми форштевнями, с бурунами, поднятыми выше кормы, хищники выглядели весьма убедительно. Ловко обойдя наш небольшой караван, они сбавили ход и пошли рядом, продолжая угрожающий разговор:

«Почему захватили пароходы? Считаете своим призом?»

Я взглянул на «Смелый». Молчание. Палуба пуста. На пушке чехол. Колосков расхаживал по мостику, заложив руки за спину.

— Почему мы не отвечаем? — спросил Костя, волнуясь. — Смотрите, орудийный расчет на местах…

— Правильно не отвечаем, — сказал боцман.

— Почему же? Ведь у нас даже не сыграли тревоги.

— Правильно не сыграли, — повторил боцман.

Эсминец подошел к «Смелому» на полкабельтовых. Были отлично видны лица матросов, стоящих у пушек и торпедных аппаратов.

— Это же очень серьезно, — сказал Костя, волнуясь. — Что они делают? Это пахнет Сараевом (весною он прочел мемуары Пуанкаре и теперь напоминает об этом на каждом шагу).

— То Сараево, а то Камчатка, — резонно ответил Широких.

— Это выстрел Принципа. Конфликт! Боюсь, мы развяжем такое…

— А ты не бойся.

Не получив ответа, эсминец вышел вперед, на наш курс, и попытался подставить корму под удар «Смелого». Колосков, повернув влево, сбавил ход, эсминец оторвался, потом снова встал на дороге. «Смелый» повернул вправо.

Так, зигзагами, то делая резкие развороты, то почти застопоривая машины, они прошли девять миль. На нашем языке это называлось игрой в поддавки.

В это время второй миноносец шел рядом с «Осака-Мару», беспрерывно подавая один и тот же сигнал:

«Возвращать пароход», «Возвращать пароход».

Все население «Осака-Мару» толпилось на палубе. Матросы в ярко-желтых спецовках, подвижные, горластые кунгасники, ловцы в вельветовых куртках и резиновых сапогах, мотористы флотилии, лебедчики, рулевые, щеголеватые кочегары, резчики крабов с руками, изъеденными кислотой, — все они, одуревшие в душном трюме, азартно обсуждали шансы катеров и эсминцев.

Игра в поддавки не дала результата. Тогда, сбавив ход, эсминцы подошли к «Смелому» с обоих бортов и так близко, как будто собирались сплюснуть маленький катер.

«Соболь» все время замыкал караван. Увидя новый маневр японцев, он тотчас вышел вперед и сыграл боевую тревогу.

На правом эсминце подняли сигнал:

«Предлагаю командирам катеров явиться для переговоров».

«Смелый» ответил:

«Разговаривать не уполномочен».

Минут десять все четверо шли кучно, образовав что-то вроде креста с отпиленной вершиной, за которым зигзагами тянулась пенистая дорога. Затем эсминцев точно пришпорили. Они рванулись вперед и, сильно дымя, пошли к северу.

Костя, заметно притихший во время эволюции эсминцев, снова оживился.

— Ага! Ваша не пляшет! — закричал он, торжествуя. — А что я говорил? Главное — выдержка! Уходят… Чес… слово, уходят!

— Не думаю, — сказал боцман серьезно.

Толпа стала нехотя расходиться.

Набежал туман и закрыл буруны миноносцев. Вскоре исчез и «Смелый». Нос краболова с массивными лебедками и бортовыми надстройками лежал перед нами неподвижный и черный, точно гора.

Сбавив ход, мы стали давать сигналы сиреной. Судя по звуку, берег был не дальше двух миль — эхо возвращалось обратно на девятой секунде.

…Обедали плохо. Консервы, которые Скворцов разогрел в камбузе, издавали резкое зловоние. В одной из банок Широких нашел кусок тряпки и стекло, я вытащил обмылок.

— Вы отходили от плиты? — спросил Гуторов.

— Нет… то есть я только воды накачал.

— Тогда ясно… Выкиньте за борт.

Днем мы ели шоколад и галеты, вечером галеты и шоколад. Никто не чувствовал голода, но всем сильно хотелось спать: сказывались качка и тридцать часов вахты.

Караван продолжал подвигаться на север. Через каждый час «Смелый» возвращался назад и заботливо обходил пароходы. Я все время видел на мостике клеенчатый капюшон и массивные плечи Колоскова. Когда он отдыхал, неизвестно, но сиплый басок его звучал по-прежнему ровно. Лейтенант все время интересовался работой машины и предлагал почаще вытаскивать Косицына на свежий воздух.

VI

Эсминцы ждали нас возле острова Уташут. Заметив караван, они разом включили прожекторы. Два голубых длинных шлагбаума легли на воду поперек нашего курса. Миновать их было нельзя. Один из прожекторов встретил «Смелого» и тихонько пошел вместе с катером к северу, другой стал пересчитывать суда каравана. Добежав до «Соболя», он вернулся обратно и ударил в лоб «Осака-Мару».

Свет был так резок, что я схватился рукой за глаза. Вести корабль, ориентируясь на головной катер, стало почти невозможно. Я не видел ни берега, ни сигнальных огней. Все по сторонам дымного голубого столба почернело, обуглилось. Передо мной на уровне глаз, вызывая резкое раздражение, почти боль, висел зеркальный, нестерпимо сверкающий диск.

Весь корабль был погружен в темноту. Один только мостик, накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на виду миноносцев и населения «Осака-Мару».

Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От сильного света у меня стали слезиться глаза. Тогда Гуторов приказал бросить управление и перейти на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения, стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но луч быстро перебежал на корму и нащупал меня за штурвалом. Я был вынужден снова вернуться на мостик под конвоем луча.

Так возникла у нас маленькая маневренная война с перебежками, маскировками, взаимными хитростями и уловками, война, в которой огневую завесу заменял свет прожектора.

Прячась за шлюпками, скрываясь между вентиляционными трубами и надстройками, я перебегал от штурвала к штурвалу, и вслед за мной огромными прыжками мчался голубой мутный луч.

Вскоре мне стало казаться, что с эсминца видны мои позвонки под бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь сомкнутые веки, искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов десантную группу не покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.

Силясь рассмотреть картушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь… одну… коротенькую… прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.

В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана «Осака-Мару».

Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор своей каюты. «Гости» на чем-то настаивали, старичок говорил односложно:

— А со-дес… со-со… А со-дес со-со…

Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.

— Эй, росскэ! — закричали с кормы. — Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой…

— Дикой, однако, народ, — сказал Широких с презрением, — ни тебе деликатности, ни понятия…

Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.

Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня «Осака-Мару» и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.

Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север. Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.

Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.

— В чем дело? — крикнул вниз Гуторов.

Никто не ответил.

— В машине!

— Уо… а-га-а-а… — ответила трубка.

Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек…

Пауза… Резкий оклик… Два сильных удара в гулкую бочку… Крик, протяжный, испуганный, почти стон… Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.

— В машине!

На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.

— Ушли, — объявил Косицын.

— Кто?

— Все ушли… сволочи…

Мы кинулись вниз, в темноту, по горячим трапам, освещенным сбоку «летучей мышью».

Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.

— Я здесь, — объявил Косицын.

Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.

— Ушли, — сказал он, морщась, — через бункер ушли.

Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.

Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.

На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался уговорить кочегаров.

Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана…

— Что я мог сделать? — спросил Косицын, точно оправдываясь.

— Правильно, правильно, — сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.

Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.

— Один ушел… видно, раненый…

— Вот это ты зря, — сказал боцман.

Посоветовавшись, мы решили не убирать труп из кочегарки. Вынести мертвого наверх, на палубу, означало взорвать всю массу «рыбаков» и матросов, возбужденных водкой и грозным видом эсминцев.

После этого мы вызвали «Смелый», и лейтенант на ходу поднялся на борт «Осака-Мару».

Разговор продолжался не больше минуты, потому что эсминцы снова включили прожекторы, а на палубе стали появляться группы враждебно настроенных ловцов.

Лейтенант сказал, что наша тактика правильная, и предложил перебросить с палубы в кочегарку двух краснофлотцев. Сам он людей дать не мог, потому что «Смелый» был оголен до отказа.

— А собак не дразнить, — сказал он, уже вися на штормтрапе. — Будут хамить, не замечайте: главное — выдержка.

Катер фыркнул и скрылся, а мы снова остались одни.

Палуба «Осака-Мару», пустынная еще минут десять назад, быстро заполнялась ловцами. Люди выбегали с такой стремительностью, точно по всему кораблю сыграли тревогу. Всюду мелькали карбидные фонарики и огоньки коротеньких трубок. Слышались возбужденные голоса, свистки, резкие выкрики.

Японские рыбаки — подвижной, легко возбудимый народ. Достаточно угрожающего движения, грубого окрика, даже просто неловкого, неуверенного движения, чтобы толпа, сознающая свою силу, перешла от криков к активному действию.

Вскоре появились пьяные. Вынужденный простой лишал «рыбаков» грошового заработка, толпа видела в нас источник всех бед, поэтому шум на палубе возрастал с каждой минутой. Многие бросали на нас угрожающие взгляды и даже откровенно показывали ножи.

Ловцы группировались кружками, в центре которых на лебедках, кнехтах или бухтах канатов стояли крикуны. Я заметил, что в середине самой шумной и озлобленной группы мечется окровавленный человек с повязкой на голове. Он вопил по-женски пронзительно и все время тыкал рукой в нашу сторону..

Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.

Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухо шумящую толпу; она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.

Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.

Кто-то застучал по палубе деревянными гета — толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.

Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь — предвестница шквала — пробегает по морю.

Я взглянул на товарищей. Боцман упрямо разглядывал берег, мрачноватый Широких — компас, Костя — пряжку на поясе.

Все они делали вид, что не замечают толпы.

VII

— Что же теперь будет? — спросил Костя тревожно. — Ведь это очень серьезно… Надо как-то их успокоить… сказать… Смотрите — ножи… Это бунт.

Был виден уже маяк Поворотный, когда головной эсминец поднял сигнал:

«Руки назад держать не могу. Принимаю решительные меры от имени императорского правительства».

Одновременно второй эсминец поставил дымовую завесу и дал выстрел из носового орудия. На обоих катерах сыграли боевую тревогу. «Смелый» ответил:

«В переговоры не вступаю. Немедленно покиньте воды СССР».

С этими словами он развернулся и полным ходом пошел навстречу эсминцу. Не знаю, на что надеялся лейтенант, но чехол с единственной пушки был снят и орудийный расчет стоял на местах. Следом за «Смелым», осев на корму, летел «Соболь».

Больше я ничего разглядеть не успел. Едкое желтое облако закрыло катера и скалу с чугунной башенкой маяка.

— Надо действовать! Смотрите, они лезут на бак!

— Тише, тише, — сказал Гуторов.

Он глядел мимо заводской площадки на бак, где находились краснофлотцы Жуков и Чащин. Утром мы еще сообщались с носовым постом, пользуясь перекидным мостиком, укрепленным над палубой двумя штангами. Теперь мостик был сброшен возбужденной толпой. Человек полтораста, подбадривая друг друга свистом и криками, напирали на высокую железную площадку, где стояли двое бойцов.

Им кричали:

— Худана. Росскэ собака!

— Эй, баршевика!.. Слезай!

Какой-то ловец в матросской тельняшке и ярко-желтых штанах влез на ванты и громко выкрикивал односложное русское ругательство.

— Ссадил бы я этого попугая, — объявил Костя, — да жалко патрона…

— Тише, тише… — сказал боцман. — Эх, зря…

Случилось то, чего все мы одинаково опасались. Жуков не выдержал и ввернул крепкое слово с доплатой. Это было ошибкой! Несколько массивных стеклянных наплавов, на которых крабозаводы ставят сеть, полетело в бойцов. Один шар разбился, попав в мачту, другой ударил Жукова в ногу. Не задумываясь, он схватил шар и кинул его в самую гущу ловцов. Толпа ответила ревом.

Я увидел, как стайка вертких сверкающих рыбок взметнулась над палубой. Жуков схватился за плечо, Чащин — за ногу. Короткие рыбацкие ножи со звоном скакали по палубе вокруг краснофлотцев.

По правде сказать, я уже давно не смотрел на компас. Жуков, сидя на корточках, расстегивал кобуру левой рукой. Чащин, задетый ножом слабее, стоял впереди товарища и целился в толпу, положив наган на сгиб руки.

Костя схватил боцмана за рукав:

— Что ж это, товарищ начальник?.. Скорее… надо стрелять!

Нас окатили горячие брызги… Раздался рев, низкий, могучий, от которого задрожали надстройки.

Гуторов не выпускал из рук оттяжку гудка. «Осака-Мару» ревел, давясь паром, и скалистый берег отвечал пароходу тревожными голосами.

Толпа замерла. Оторопелые «рыбаки» смотрели наверх, на облако пара, на коротенькую, решительную фигуру нашего боцмана, как будто кричащего басом на весь океан:

— Полу-ундра… Ух, вы!.. А ну, берегись!

Это было как раз то, что нужно. Выстрел только бы подхлестнул «рыбаков», а гудок, неистовый, не терпящий никаких возражений, хлынул сверху, затопил палубу, море, сразу сбив у нападавших азарт, и гудел в уши — угрюмо, тревожно, настойчиво: «Полу-унд-ра, полу-ундра, полу-ундра».

Когда пар иссяк, на палубе стало совсем тихо. Так тихо, что слышно было, как плещет вода.

Сотни ловцов смотрели на боцмана, а Гуторов, одернув бушлат, подошел к трапу и сердито сказал:

— Вы эти босяцкие штучки оставьте… Моя думал — ваша есть люди. А ваша есть байстрюки, тьфу! Просто сволочь. Тихо! Слушай мою установку. Ваша гуляй в трюм, мало-мало спи-спи… Наша веди корабль. Ежели что, буду карать без суда.

Вероятно, никогда в жизни боцман не говорил так пространно. Кончив речь, он не спеша высморкался в платок и, обернувшись к Скворцову, сказал:

— Ступайте на бак, пока не очухались… Быстро!

С той стороны не звали на помощь, но видно было, что одному Чащину с перевязкой не справиться. Он разорвал на раненом форменку и, не выпуская нагана, быстро, точно провод на телефонную катушку, наматывал на Жукова бинт.

— Есть! — ответил Костя. — Я… я иду!

Он подошел к трапу, который спускался прямо в настороженную враждебную толпу, и нерешительно взглянул вниз.

— Я иду… Я сейчас, — повторил он торопливо, — сейчас, товарищ начальник, вот только…

Он отошел к штурвалу и, присев на корточки, стал рыться в сумке.

Палуба загудела. Ничто не портит дела больше, чем нерешительность. Острым, враждебным чутьем толпа поняла и по-своему оценила колебание санитара. Кто-то визгливо засмеялся. Парень в желтых штанах снова засуетился сзади ловцов.

Оцепенение прошло. Немыслимо было пробиться на бак сквозь толпу, покрывавшую палубу плотнее, чем семечки подсолнух. Оставался единственный путь — пройти над палубой по массивной, окованной железом стреле, с помощью которой лебедчики поднимают на борт кунгасы. Прикрепленная одним концом к мачте, она висела почти горизонтально над палубой, упираясь другим свободным концом в ходовой мостик. Такая же стрела тянулась от мачты дальше к носу, а обе они образовали узкую дорожку, протянутую вдоль корабля на высоте десяти — двенадцати футов.

— Да-да… я сейчас, — бормотал Костя. — Где же он?.. Вот… нет, не то… Я сейчас…

Беспомощными руками он рылся в сумке, хватаясь то за марлю, то за бинты. Торопясь, вынул пробку, залил руки йодом и, совсем растерявшись, стал вытирать их о форменку.

— Готово? — спросил Гуторов.

— Да-да… Кажется, все… Как же это? Вот только…

Я не узнал голоса Кости. Он был бесцветен и глух. Губы его дрожали, как у мальчишки, готового заплакать. На парня было стыдно, противно смотреть. Я отвернулся…

Гуторов глядел мимо Кости на мачту.

— Только так, — сказал он себе самому.

— Товарищ начальник… я сейчас объясню… я не мо…

— Можешь, все можешь, — сказал боцман спокойно. Он приподнял Скворцова под мышки, поправил на нем сумку и, прошептав что-то на ухо, подтолкнул парня к барьеру.

— Я не…

— А ты не гляди вниз, — сказал Гуторов громко, — ногу ставь весело, твердо, гляди прямо на Жукова… Перевяжешь, останешься с ними…

Гуторов ничего не требовал, ничего не приказывал оробевшему санитару. Он говорил ровнее, мягче обычного, с той спокойной уверенностью, которая сразу отрезает пути к отступлению. Боцман даже не сомневался, что размякший, растерянный Скворцов способен пройти узкой двадцатиметровой дорожкой.

Не знаю, что он прошептал Косте на ухо, но деловитое спокойствие боцмана заметно передалось санитару. Он выпрямился, развернул плечи, даже попытался через силу улыбнуться.

— Главное, рассердись, — посоветовал боцман. — Если рассердишься, все возможно.

Костя перелез через барьер и пошел по стреле. Сначала он двигался медленно, боком, придвигая одну ногу к другой. Балка, была скользкая, сумка тянула набок, и Скворцов все время порывисто взмахивал руками. Лицо его было опущено — он смотрел под ноги, на толпу.

На середине балки он поскользнулся и сильно перегнулся назад. Внизу заревели. Костя зашатался сильнее…

Я зажмурился — на секунду, не больше… Взрыв ругани… Чей-то крик, короткий и острый, как нож.

Балка была пуста… Санитар успел добежать до мачты. Обняв ее, он перелез на другую стрелу и пошел тихо-тихо, точно боясь расплескать воду.

Теперь он оторвал глаза от толпы… Он смотрел только на Жукова… Он шел все быстрее и быстрее, потом побежал, сильно балансируя руками, твердо, чуть косолапо ставя ступни…

Взмах руками, прыжок — и Костя нагнулся над Жуковым.

Тут только я заметил, что Гуторов положил пулемет на барьер и держит палец на спусковом крючке.

Увидев, что Костя добрался счастливо, боцман сразу отдернул руку и вытер потную ладонь о бушлат.

— А я бы свалился, — признался он облегченно. — Вот черт, циркач!

— Однако здорово его забрало.

— Что ж тут такого, — сказал Гуторов просто, — и у пулемета бывает задержка… Смотри… Что это?.. А, ч-черт!

«Осака-Мару» медленно выползал из дымовой полосы, и первое, что я заметил, были снежные буруны японских эсминцев.

Распарывая море, хищники с ревом удалялись на юго-восток, а следом за ними, перескакивая с волны на волну, лихо неслись «Смелый» и «Соболь».

— Не туда смотришь! — крикнул Гуторов. — Вот они!

Над моей головой точно разорвали парусину.

Тройка краснокрылых машин вырвалась из-за сопки и, рыча, кинулась в море.

И снова гром над синей притихшей водой. Сабельный блеск пропеллеров. Знакомое замирающее гудение не то снаряда, не то басовой струны.

Шесть истребителей гнали хищников от ворот Авачинской бухты на восток! К черту! В море!

На палубе «Осака-Мару» стало тихо, как осенью в поле. Пятьсот человек стояли, задрав головы, и слушали сердитое гуденье машин. Оно звучало сейчас как напутственное слово бегущим эсминцам. Краболов повернул в ворота Авачинской губы. Бухта с опрокинутым вниз конусом сопки Вилючинской и розовыми клиньями парусов казалась большим горным озером.

Мы обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на эсминцы. Они шли очень быстро, так быстро, что вода летела каскадами через палубу.

Вероятно, это были корабли высокого класса.


1938

НАШИ АВТОРЫ

МОЖАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ родился в 1923 году в селе Петелине Рязанской области. Закончил Ленинградское высшее военное инженерно-строительное училище и Высшие сценарные курсы. Работал на Дальнем Востоке. Печататься начал с 1953 года. Сейчас живет и работает в Москве.

Известный советский писатель, автор прозаических книг «Власть тайги», «В амурской дальней стороне», «Полюшко-поле», «Из жизни Федора Кузькина», «Мужики и бабы», «Живой», «Старые истории», «Минувшие годы», «Лесная дорога», «Запах мяты и хлеб насущный» и многих других.

По сценариям Б. Можаева поставлены фильмы «Хозяин тайги», «Зеленый дом», «Предварительное расследование».

Многие произведения Б. А. Можаева посвящены проблемам сельского хозяйства.

Творчество Б. Можаева отличается неизменным стремлением даже в самой лирической вещи выделить и подчеркнуть черты социальные, характеризующие те важные изменения, которыми так богата жизнь советского общества.


АВДЕЕНКО ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ (1933—1982) родился в городе Азове Ростовской области. В 1934 году семья переехала в Туапсе. Детские годы Ю. Н. Авдеенко были овеяны дымом войны, а юность пришлась на трудные послевоенные годы. С 1943 года, когда Юрий перешел в третий класс, в нем пробудилась тяга к чтению, и это увлечение литературой, переросшее в любовь, стало впоследствии делом всей его жизни. После окончания школы он служил в рядах Советской Армии. С 1956 по 1961 год учился на сценарном факультете ВГИКа, затем работал в системе Министерства обороны, а потом в издательствах «Молодая гвардия», «Московский рабочий», «Художественная литература».

Первые рассказы Ю. Н. Авдеенко были опубликованы в сборнике «Дружба морская» (Воениздат, 1958). В 1965 году в Воениздате вышел сборник «Крылатый день», куда вошли рассказы Ю. Авдеенко об армии наших дней, о любви и солдатской дружбе. Затем в его творчестве стала проявляться тяга к крупным формам, к сложной композиции, многоплановому развитию характеров. В 1972 году издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет его роман «Этот маленький город», посвященный героической обороне Туапсе в 1942 году. Читательский интерес, внимание литературной критики вызвал и второй роман — «Дикий хмель» (1974), рассказывающий о судьбах молодых рабочих одной из обувных фабрик Москвы, о взаимоотношениях в трудовом коллективе, о радостях и сложностях семейной жизни. В 1976 году роман удостоен премии на Всесоюзном конкурсе ВЦСПС и Союза писателей СССР на лучшее произведение о современном советском рабочем классе.

Углубленное изучение характера, эмоциональность, динамичное развитие сюжета характерны для творчества Ю. Авдеенко. В центре повестей «Последняя засада» и «Полковник из контрразведки» — образы людей, боровшихся с кулацкой бандой в начале тридцатых годов и с фашистской агентурой во время Великой Отечественной войны. В повестях «Любовь учителя истории», «Подъезд на Страстном бульваре» рассматриваются проблемы нравственного становления нашего современника, преемственности поколений, верности в любви.

Ю. Н. Авдеенко — автор семнадцати книг.

В 1977 году в сборнике «Поединок» № 3 была опубликована приключенческая повесть Ю. Авдеенко «Четыре почтовых голубя».

Повесть «Ахмедова Щель» — последнее произведение Ю. Н. Авдеенко. Она была написана им специально для сборника «Поединок».


СТЕПАНОВ АНАТОЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ родился в 1931 году в Воронеже. С 1932 года живет в Москве. Окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии. С 1954 года работает на киностудии «Мосфильм». В настоящее время является главным редактором Второго творческого объединения «Мосфильма». Член Союза кинематографистов СССР. Его критические статьи, очерки, рассказы публиковались в периодической печати. Но основные литературные интересы А. Я. Степанова — в кинодраматургии. По его сценариям было поставлено более десяти полнометражных художественных фильмов, среди которых «Победитель», «Погоня в степи», «Я буду ждать», «Путь к медалям», «Женщина, которая поет», «В начале игры», «У кромки поля» и другие.

Публикуемая повесть — первое крупное прозаическое произведение автора.


ЧЕРКАШИН НИКОЛАЙ АНДРЕЕВИЧ родился в 1946 году в городе Волковыске Гродненской области.

Окончил философский факультет МГУ, а затем заочную аспирантуру. Служил на Краснознаменном Северном флоте заместителем командира подводной лодки по политчасти.

Работал в «Комсомольской правде», «Красной звезде», в журнале «Наш современник».

Первые его очерки и рассказы были опубликованы в журналах «Юность» и «Наш современник». Его произведения печатались также в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Советский воин», «Литературная учеба», «Морской сборник».

Рассказы и повести Николая Черкашина издавались за рубежом. Они переводились на болгарский, английский и языки народов СССР.

С командировочным удостоверением «Правды» писатель часто выезжает на пограничные заставы, корабли, в войсковые части.

Н. А. Черкашин — лауреат литературной премии имени Николая Островского, лауреат премии Ленинского комсомола.


ПРОНИН ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ родился в 1938 году в Днепропетровске. Закончил горный институт. Свой путь в печати начал фотокорреспондентом, потом стал корреспондентом газеты «Советский Сахалин», работал редактором литературного отдела ежемесячника «Человек и закон». В настоящее время. Виктор Алексеевич заведующий отделом журнала «Огонек», выступает с судебными очерками, произведениями на морально-этическую тему.

Перу Виктора Пронина принадлежат повесть «Медвежий угол» и книга «Будет что вспомнить» о Сахалине. Он автор приключенческих повестей «Тайфун», «Козырный день», «Не приходя в сознание», сборника остросюжетных рассказов «Голоса родных и близких», детективного романа «Ошибка в объекте».

В 1982 году в издательстве «Московский рабочий» вышла его книга «Особые условия». Это произведение об интеллигенте нового типа, человеке активной жизненной позиции, мыслящем и действующем государственно, о его внутреннем мире, нравственных и духовных убеждениях.


НОВИКОВ-ПРИБОЙ АЛЕКСЕЙ СИЛЫЧ (1877—1944) родился в селе Матвеевском Спасского уезда бывшей Тамбовской губернии (ныне Сасовский район Рязанской области) в семье крестьянина. Грамоте учился сначала у сельского дьячка, потом окончил церковноприходскую школу. В 1899 году будущий писатель был призван на военную службу в Балтийский флот. В 1903 году матрос Алексей Новиков был арестован за революционную деятельность, а после того как был выпущен на свободу, состоял под негласным полицейским надзором.

Во время русско-японской войны А. С. Новиков-Прибой принимал участие в цусимском сражении и при разгроме второй Тихоокеанской эскадры попал в плен. Там, в японском лагере для военнопленных, он начал записывать свои воспоминания о походе, которые затем легли в основу романа «Цусима».

По возвращении на родину Новиков-Прибой написал две книги, содержащие острую критику порядков в Тихоокеанской эскадре и разоблачающие бездарность царских адмиралов. Против автора возбудили судебное дело, и он был вынужден эмигрировать в Англию.

До Октябрьской революции произведения Новикова-Прибоя печатались около десяти лет. Основная тема его творчества в то время — пробуждение революционного самосознания моряков, их политическая борьба, а также изображение жизни русской деревни в годы реакции. Под псевдонимами Матрос Затертый, Матрос Кожуколка им были написаны рассказы «По-темному», «Пошутили», «Попался» и др., повести «Порченый», «Лишний». Однако, по выражению Новикова-Прибоя, в дореволюционной России он чувствовал себя «незаконнорожденным» писателем.

«Только при Советской власти для меня наступила возможность выпускать свои произведения в миллионных тиражах».

После Великой Октябрьской социалистической революции он продолжает писать морские повести и рассказы. Уже в 1919 году вышла его повесть «Море зовет», в 1922 году — повесть «Подводники», рассказ «Матрос Сулейманов». Изучая жизнь советского флота, писатель отмечает новые черты, рожденные социалистическим строем, создает яркие образы моряков-коммунистов (очерк «Коммунист» в походе», повесть «В бухте «Отрада»).

В 1928 году Новиков-Прибой вновь вернулся к роману «Цусима». В нем автор с позиций современности показал историческое прошлое русского народа, дал беспощадную картину разгрома царского флота в цусимском сражении, правдиво раскрыл источники патриотизма русских моряков.

В 1935 году Новиков-Прибой приступил к работе над романом «Капитан первого ранга», который можно назвать итоговой книгой писателя о русском матросе. К сожалению, роман так и не был завершен.

Тексты рассказов печатаются по изданию:

Новиков-Прибой А. С. В бухте «Отрада»: Рассказы. Роман / Сост. И. А. Новикова. М.: Моск. рабочий, 1977.


ДИКОВСКИЙ СЕРГЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ (1907—1940) родился в Москве, в семье учителя рисования, детские годы его прошли на Украине. После окончания школы он был курьером, хористом в опере, носильщиком на вокзале, расклейщиком афиш, библиотекарем. С 1925 года работал репортером в новороссийской газете «Красное Черноморье», затем фельетонистом в газете «Молодой ленинец». Так началась творческая деятельность С. Диковского. Через несколько лет, в 1930 году, он становится разъездным корреспондентом «Комсомольской правды», а еще через четыре года — «Правды».

Первые литературные опыты относятся к периоду службы в армии. С. Диковский принимает участие в боях на Китайско-Восточной железной дороге, и впечатления об этом нашли отражение в военных очерках, повестях и рассказах о самоотверженности и мужестве советских бойцов. Писатель хорошо знал жизнь дальневосточных рыбаков и приисковых рабочих — о них его повести «Рыбья карта» и «Егор Цыганков».

Известность С. Диковскому принесли сборники рассказов «Застава» и «Приключения катера «Смелый» о нелегкой службе советских пограничников, их поединках с хитрым и коварным врагом, героизме и беззаветной преданности Родине.

С. Диковский погиб под Суомуссалми во время советско-финляндской войны 1939—1940 годов.

Произведения Сергея Владимировича Диковского печатаются в «Поединке» не впервые. С его рассказом «Комендант птичьего острова» читатели могут познакомиться в шестом выпуске сборника («Московский рабочий», 1980).

Тексты рассказов печатаются по изданию:

Диковский С. Патриоты: Рассказы. М.: Гослитиздат, 1962.

Примечания

1

Окзо — злой дух тайги.

(обратно)

2

Тала — строганина из свежей рыбы.

(обратно)

3

Юкола — вяленная на солнце рыба, преимущественно кета.

(обратно)

4

Куты-мафа — удэгейское название тигра.

(обратно)

5

Тукса туксани — удэгейское ругательство (заяц тебя породил).

(обратно)

6

Богдо — меховая шапочка с кисточкой.

(обратно)

7

Дорожно-транспортное происшествие.

(обратно)

8

Стеклянный колпак, выступающий из фюзеляжа.

(обратно)

9

Перевести лопасти в положение наименьшего сопротивления встречному потоку.

(обратно)

10

Командно-диспетчерский пункт.

(обратно)

11

Самолетное переговорное устройство.

(обратно)

12

Бортовые магнитофоны. В случае катастрофы по их записям ведется расследование причин аварии.

(обратно)

13

Самопроизвольное вращение винтов под действием набегающего воздушного потока.

(обратно)

14

Траектория посадки.

(обратно)

15

Курибаны — приемщики лодок.

(обратно)

16

Открылки — часть сетей.

(обратно)

17

Бугшприт — наклонная мачта на носу корабля.

(обратно)

18

Фальшборт — надстройка на бортах судна для увеличения их высоты.

(обратно)

19

Режь!

(обратно)

20

Футшток — шест для измерения глубин.

(обратно)

21

Шпангоут — ребро корпуса корабля.

(обратно)

22

Эй, вы!

(обратно)

23

Больной.

(обратно)

24

Плохо, очень плохо.

(обратно)

25

Ничего не видно.

(обратно)

26

Как уголь!

(обратно)

27

Болиндер — двигатель.

(обратно)

28

Бат — лодка, выдолбленная из ствола дерева.

(обратно)

29

Вам что угодно?

(обратно)

30

Я не понимаю вас!

(обратно)

Оглавление

  • ДЕСЯТЬ ЛЕТ «ПОЕДИНКА»
  • ПОВЕСТИ
  •   БОРИС МОЖАЕВ ПАДЕНИЕ ЛЕСНОГО КОРОЛЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •   ЮРИЙ АВДЕЕНКО АХМЕДОВА ЩЕЛЬ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  •     31
  •     32
  •     33
  •     34
  •     35
  •   АНАТОЛИЙ СТЕПАНОВ В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ
  • РАССКАЗЫ
  •   НИКОЛАЙ ЧЕРКАШИН ПОЛЕТ «НА ПОЛНЫЙ РАДИУС»
  •   ВИКТОР ПРОНИН ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
  • АНТОЛОГИЯ «ПОЕДИНКА»
  •   АЛЕКСЕЙ НОВИКОВ-ПРИБОЙ ПО-ТЕМНОМУ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •   АЛЕКСЕЙ НОВИКОВ-ПРИБОЙ «КОММУНИСТ» В ПОХОДЕ
  •   СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ КОНЕЦ «САГО-МАРУ»
  •   СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ БЕ́РИ-БЕ́РИ
  •   СЕРГЕЙ ДИКОВСКИЙ ГЛАВНОЕ — ВЫДЕРЖКА
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  • НАШИ АВТОРЫ
  • *** Примечания ***
    • Скачано с КулЛиб, CoolLib.net