Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Сэмюэл Блэк «Дарующие Смерть, Коварство и Любовь»

Михилю ван ден Экхауту, сделавшему стол, на котором была написана эта книга, и в качестве подношения Фортуне

Карта Центральной Италии, 1500 год

СПИСОК ГЛАВНЫХ ГЕРОЕВ (ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ)

Леонардо да Винчи(1452–1519)

Никколо Макиавелли(1469–1527)

Чезаре Борджиа(1475–1507)

Доротея Караччиоло, молодая знатная дама, похищенная Чезаре Борджиа

Вителлодзо Вителли, правитель Читта-ди-Кастелло, «солдат удачи», один из командиров Чезаре.

Мессер Пьеро да Винчи, отец Леонардо

Франческо да Винчи, его дядя

Томмазо Мазини, ученик и помощник Леонардо

Джакомо Kanpommu, также известный под именем Салаи, молодой возлюбленный и ученик Леонардо

Донато Браманте, также известный под именем Доннино, архитектор и друг Леонардо

Лука Пачиоли, математик и друг Леонардо

Бернардо Макиавелли, отец Никколо

Тотто Макиавелли, его брат

Бьяджо Вуонаккорси, его друг и сослуживец

Агостино Веспуччи, его друг и сослуживец

Мариетта Макиавелли, его жена

Франческо Содерини, его друг, сослуживец, впоследствии кардинал

Пьеро Содерини, флорентийский посол, позже гонфалоньер республики

Аламанно Сальвиати, флорентийский политический деятель и враг Никколо

Родриго Борджиа, также известный как Папа Александр VI, отец Чезаре

Джованни (Хуан) Борджиа, брат Чезаре

Лукреция Борджиа, его сестра

Агапито Герарди да Амала, его секретарь

Римиро да Лорка, один из его испанских командиров

Микеле де Корелла, также известный как Микелотто, его придворный палач и убийца

Лоренц Бехайм, его астролог

Себастьян Пинзоне, один из его шпионов

Оливеротто да Фермо, «солдат удачи» и один из командиров Чезаре

Паоло Орсини, «солдат удачи» и один из командиров Чезаре

Джулиано делла Ровере, позднее Папа Юлий II, враг Борджиа

Людовик XII, король Франции

Катерина Сфорца, правительница Имолы и Форли

Если настоящее сравнить с далеким прошлым, то легко заметить, что в любом городе и для любого человека желания и страсти остаются неизменными.

Никколо Макиавелли

Часть I К СЛАВНОМУ БУДУЩЕМУ (1479–1498)

1 Флоренция, 28 декабря 1479 года НИККОЛО

Я опаздывал на казнь. Очень досадно, поскольку больше года я с нетерпением ждал смерти этого человека.

Я зря тратил время, споря с моей матушкой, не разрешавшей мне выходить из дома.

— Никколо, твой отец беспокоится из-за чумы, — сказала она. — Вероятно, он зря волнуется, но ведь он — твой отец. И не важно, прав он или ошибается, ты должен подчиняться ему.

— Пожалуйста, матушка. Ну, пожалуйста, позвольте мне уйти. Нам не обязательно говорить папе…

— Надеюсь, ты не предлагаешь мне солгать твоему отцу?

— На самом деле вам вовсе не надо лгать. Просто ничего ему не говорите.

Странно наморщив лоб, моя матушка старалась воспринять новую для нее мысль. Интересно, как ей удалось прожить больше тридцати лет, совершенно не понимая того, по каким законам существует наш мир? Мне они уже вполне ясны, хотя я живу на этой земле только первый десяток лет.

Я видел, что она пребывает в нерешительности, порожденной, однако, в одинаковой мере как усталостью, так и логикой моих доводов. Выжимая до отказа свою выгоду, я продолжал умолять ее душещипательным плаксивым тоном.

— Ему же не повредит то, чего он не знает, — заметил я.

В тишине после моих молений мы оба услышали надрывный, с кровью, кашель отца. Матушка, видимо, испытывая слабость, приложила ладонь ко лбу.

— Иди уж, раз тебе так надо, — со вздохом произнесла она, — но веди себя пристойно. И быстро возвращайся домой.

Не давая ей шанса передумать, я мигом исчез из комнаты. Дверь захлопнулась, и, оставив позади душное домашнее тепло, я побежал по улице навстречу веселому журчанию зловонной реки. Щеки холодил декабрьский воздух — желтовато-серый, пыльный, пронизанный солнечным светом и дымом. Наконец очутившись на свободе, я припустил во всю прыть.

Путь мой лежал к дворцу Барджелло, где находилась тюрьма, на площади перед которым вешали всех предателей. Сегодняшнего преступника звали Бернардо ди Бандино Барончелли, и, как известно, во время праздничной литургии в апреле прошлого года он заколол Джулиано Медичи, вонзив ему в шею кинжал и воскликнув «Умри, предатель!». Бандино участвовал в заговоре, устроенном Папой и семейством Пацци. Они хотели захватить власть в городе. На Лоренцо Медичи тоже покушались, клинок ранил его в шею, но он выжил, а заговор был подавлен. Потому-то мы и называем его Лоренцо Великолепный. Всех остальных заговорщиков давно повесили, но Барончелли спрятался на колокольне, а потом умудрился сбежать из Италии. Правда, Медичи, как говорится, имели глаза повсюду, вот шпионы и отыскали его в Константинополе. И как раз на сегодняшнее утро назначили его казнь, а я так… так досадно опаздывал.

Лавируя и проталкиваясь через толпу на мосту Понте Веккьо, я орудовал локтями как щитом и сразу за мостом увидел болвана Бьяджо; он поджидал меня, уперев руки в боки. Я пролетел мимо него, крикнув:

— Скорей, мы же опаздываем!

Чуть позже он ухватил меня за руку и, задыхаясь, просипел противным голосом:

— Конечно, мы опаздываем… а кто виноват? Теперь уж поздно бежать… мы все пропустили…

Бьяджо — толстяк. Он не любил бегать.

— А может, палач тоже опоздал, — бросил я, высвобождая рукав из его хватки. — Давай скорей, посмотрим!

— Палачи никогда не опаздывают! — выкрикнул он таким возмущенным тоном, словно своим предположением я оскорбил лично его.

Оставив без внимания его возмущение, я продолжал бежать. Я ловко лавировал, обходя дымящиеся кучи лошадиного навоза и уриновый ручеек, бежавший посредине виа Пор-Санта Мария. Свернув направо, я промчался по улочке — неожиданно притихшей, — где жили родственники моего отца; по проходным дворам; мимо выстиранного белья на веревках; мимо детских воплей и запахов варившейся капусты — и наконец вырвался на просторную площадь Пьяцца делла Синьория. На этой площади иногда устраивались игры в мяч, собирающие большие толпы болельщиков. Снизив скорость бега, я глянул на дворец: перед входом маячила вооруженная стража, а саму площадь патрулировали конные солдаты. Здесь вершилась Власть. Продолжая бежать легкой трусцой, я повернул голову, чтобы рассмотреть высокую темную башню — за ней быстро перемещались облака, из-за чего казалось, будто она падает прямо на меня.

Я припустил дальше по краю ликующей и глумящейся толпы. Пока я бежал, кто-то вскрикнул, и несколько человек упали передо мной, как костяшки домино. Один из них поднялся на ноги с расквашенным носом и выхватил из-за пояса нож. Я обежал его по широкой дуге и устремился в боковую улицу, более темную, прохладную и пустынную. На миг мне показалось, что, возможно, я еще успею, но потом, заметив толпу людей, вытекающую справа, услышав их смех и оживленное обсуждение, понял, что они возвращаются с Барджелло.

Теперь уж мне пришлось остановиться: слишком трудно пробираться против течения такого скопления народа. Я встал у какой-то двери и, переводя дух, пристально поглядел назад в ожидании появления Бьяджо. Он догнал меня немного погодя, с лицом свекольного цвета, и плюхнулся без сил возле моих ног. Капли пота стекали с его лба на мостовую. Отдышавшись, он сказал несчастным голосом:

— Я же говорил тебе, что палачи никогда не опаздывают.

По краю площади Барджелло еще топтались остатки зевак.

Мы стояли под трупом и смотрели на него — вялое покачивание слева направо, а потом справа налево. Предсмертные судороги давно закончились, лицо потемнело.

Бьяджо прошипел: «Так тебе и надо, предатель!» — а я рассмеялся.

Вскоре на площади никого не осталось, кроме меня с Бьяджо и еще одного человека неподалеку от нас, записывающего что-то в книжицу. Этот парень, довольно молодой и нарядно одетый, однако, не выглядел богачом: скорее всего, все свои деньги он тратил на наряды. На нем весьма изящно смотрелись обтягивающие розовые штаны и камзол, поверх которого рассыпались длинные волнистые волосы.

— Вы, часом, не поэт? — спросил парня Бьяджо.

Мой приятель имел обыкновение подходить к незнакомцам и задавать им вопросы.

Оторвавшись от записной книжки, парень глянул на него с таким видом, точно ему на язык попало что-то противное:

— Как вы могли такое подумать?!

ЛЕОНАРДО

Я дорисовал казненного и теперь сравнивал свой эскиз с оригиналом, поглядывая то на него, то на изображение. Голова, как я заметил, получилась не совсем верно — слишком уж смахивала на череп. Болтаясь надо мной, повешенный выглядел еще живым — разве что каким-то усталым, печальным и смирившимся со своей судьбой. Я еще разок набросал его лицо в нижнем уголке листа. Уличные мальчишки подошли поближе и уставились в мою открытую записную книжку.

Толстяк сказал:

— Ах, нет, он не поэт. Гляди-ка… он всего лишь художник.

Всего лишь художник!

— Неужели Медичи заказали вам картину этого заговорщика? — спросил тощий мальчишка и показал на фигуры Боттичелли на стене Барджелло. — Может, это вы написали картины других изменников?

Откуда ребенок мог знать такие вещи? Заказы, Медичи и изменники — эти слова подобны пыли в его устах. Я глянул ему в глаза и не увидел в них ни невинности, ни радости. Над тонкой и жестокой улыбочкой флорентийца горели детские глаза, но во взгляде их уже проглядывал маленький взрослый. Увы, этот город с детства накладывает на своих жителей несмываемый грязный отпечаток. Я благодарен судьбе, позволившей мне провести ранние годы среди лесистых холмов и рек.

…с холма возле Винчи я видел дом моей матери и поднимающийся над трубой белый дым…

— Нет, других людей рисовал не я. Если бы мне довелось изображать их, то они выглядели бы более живыми.

Мои слова явно не произвели впечатления на щуплого сорванца.

— Да ладно, хорош или плох был тот художник, но говорят, что он получил по сорок дукатов за каждую фреску.

Я постарался скрыть удивление, прищурив глаза. Но ведь это только деньги — нет никакой славы в такой работе. И она не продержится долго. Я закрыл блокнот, сунул его обратно в карман и, оставив повешенного на трепетное попечение мальчишек, направился к виа Гибеллина.

Я миновал массивную темную дверь отцовской конторы. Даже не замедлил шага. Не постучал. Последний раз мы виделись с отцом в канун Рождества, и он завел свой неизменный разговор…

— Леонардо, когда же ты угомонишься и женишься? На что ты собираешься потратить свою жизнь?

— Я хочу делать чудеса, отец.

— Ох… порой ты повергаешь меня в отчаяние.

Я принялся разглядывать камни под моими ногами, темно-лиловые стены и порталы, высившиеся вокруг меня по обеим сторонам улицы. По мере продвижения из центра к городским стенам шум голосов затихал, улицы становились менее людными, а дома — меньше и беднее. Свернув направо, я попал на узкую улочку — такую маленькую, что она даже не имела названия, а потом, еще раз повернув налево, прошел по такому же безымянному переулку. В его дальнем конце как раз и находилась моя мастерская.

Переступив порог, я вдохнул привычные смешанные запахи скипидара, уксуса и орехового масла. Мяукнул кот, закудахтали в углу курицы. Я согрел руки над жаровней. Томмазо, мой юный ученик, оторвался от своего холста и поинтересовался моими делами.

— Дела у нас идут отлично, — ответил я, заглянув ему через плечо и оценив горы на заднем плане картины. — Помни, что подножия должны быть бледнее вершин.

Томмазо хмуро кивнул, так и не отведя глаз от своей работы. Кот потерся о мои ноги. Сквозь тонкие чулки я ощутил тепло его шерстки.

— Где Рикардо? — спросил я.

— Пошел прикупить киновари. У нас вся закончилась.

— Ты выдал ему денег из копилки?

— Да… и добавил немного своих.

— Твоих личных? Зачем?

Он нерешительно помедлил.

— Того, что было в копилке, ему не хватило бы на киноварь.

— Она уже опустела? — Я смущенно покраснел. — Извини, Томмазо. Я возьму сегодня денег в банке и отдам тебе долг.

— Не беспокойтесь, мастер. Мне не к спеху.

Нет, уж я-то знал, что с долгами лучше не откладывать. Время, подобно сильному ветру, подталкивало меня в спину. И чего я достиг, прожив на свете почти двадцать восемь лет? К моему возрасту Мазаччо ^[1]завершил большую часть трудов своей жизни. Если завтра я умру, то никто даже не вспомнит моего имени. Моим наследством будет несколько мелких долгов, несколько незаконченных картин. Несколько тетрадок, заполненных вопросами… среди которых с трудом найдется даже один ответ.

Вновь покинув мастерскую, я пошел теперь гораздо быстрее. Начали звонить колокола церкви Санта-Кроче. А издалека, справа от меня, им вторили колокола собора Дуомо. Мне не хотелось второй раз проходить мимо отцовской конторы, поэтому я беспорядочно сворачивал сначала направо, потом налево и опять направо, придерживаясь нужного направления. Шагал по незнакомым улицам, сопровождаемый запахом собачьего дерьма и кашлем нищих. Я пристально глянул на недвижимые фигуры, скучившиеся в темных углах, раздумывая, кто из них поражен чумой, а кто уже испустил свой последний вздох. Зимой эта зараза обычно дремлет, но за последний месяц она уже унесла сорок две жизни. Трупы больных сжигали каждое утро в чумных ямах на другом берегу Арно, и если ветер дул с юга, то по утрам, когда я открывал в моей комнате оконные ставни, приторная болезнетворная вонь первой тревожила мое обоняние.

Memento mori. ^[2]

В висках начало стучать, а к горлу подступил горький привкус желчи. Я шарахнулся в сторону, торопливо, не глядя по сторонам, прошел по зловонным улочкам и суматошным рынкам, мимо покачивающихся расчлененных мясных туш и компаний игроков в кости, уже даже не осознавая, куда направляюсь, желая лишь убежать подальше… но вот по случайности я оказался на соборной площади, пьяца дель Дуомо. Высоко вздымался бледный купол небес. С жадностью я впитывал холодный воздух и чуть погодя почувствовал себя немного лучше.

Внезапный шум надо мной; небо зашелестело, словно лист толстой бумаги. Я поднял голову и увидел большую стаю диких гусей, улетающих из города. В очередной раз я задумался над загадкой того, как безошибочно они выбирают нужные им пути. Не похоже, чтобы они слепо следовали за своим вожаком. Птичье облако разлеталось в разных направлениях и разными стайками, меняя формы как капли воды на наклонном стекле, однако никогда не разделялось, никогда не сомневалось в избранном пути. Это — именно это — их достижение! Совершенство! Тайна! Как гуси находят путь на юг? И как они умудряются взлетать с такими тяжелыми телами? Способен ли так же полететь человек? Как человек ходит? Как дышит, как говорит, слышит, хмурится, улыбается, плачет? Подобными вопросами я задавался с детства. Спрашивая об этом и других людей…

Мой дядя слегка подшучивал надо мной, когда мы гуляли по виноградникам неподалеку от нашего дома в Винчи: «Объясни мне, объясни, объясни… Почему? Почему? Почему?»

Каждый из нас, живущих, представляет собой чудесное творение. Мужчины и женщины вокруг меня о чем-то сплетничали и шутили, что-то покупали, продавали и воровали, и я решил, что некоторые из людей с дурными привычками и скромными умственными способностями не заслуживают столь тонкого устройства, столь удивительного разнообразия человеческих механизмов.

Внезапно в толпе мне бросился в глаза нищий слепец, облаченный в монашескую рясу; его зрачки затянула белая пелена, и я испытал приступ жалости и благодарности. Слепота, возможно, хуже смерти! Тот, кто теряет зрение, теряет свой взгляд на мироздание и подобен похороненному заживо существу, которое еще может двигаться и дышать в своем темном телесном склепе. Но я могу видеть! Никогда нельзя забывать чудо такого дара. Я могу видеть не только то, что видят другие люди, но также, полагаю, и то, что не доступно их зрению. Это звучит хвастливо, а мне хотелось бы быть скромным… однако всю жизнь надо мной только и делали, что насмехались, во мне постоянно сомневались — де, мой отец не женился на моей матери, а мой латинский бедноват, да и живопись считалась всего лишь «ремеслом». Но поэты и ученые, делавшие такие замечания, не имели никакого понятия о том, что в одной нарисованной тени или цветке сосредоточено гораздо больше Истины, чем во всех бесполезных словах Платона и его эпигонов. И для создания правдивого рисунка нужно видеть — работу нервов и мускулов под кожей, взмахи крылышек колибри, каплю воды на лепестке розы, движение ветра на лугу. А чтобы видеть, нужно понимать. И чтобы понимать…

…объясни мне, объясни, объясни, почему, почему, почему…

Что является неизбежным предшественником любой истины? Вопрос. Мы должны всегда спрашивать — никогда не прекращать задавать вопросы. Мне вспомнился один стих Лукреция:

… мне удалось бы

Ум твой таким озарить блистающим светом, который

Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи. ^[3]

Но тут, прерывая нить моих размышлений, зазвонили кафедральные колокола. Опять! Неужели пролетело так много времени? Я взглянул на величественный собор и на его башенку с золотой сферой, которую сам помогал устанавливать лет восемь тому назад. Помнится, стоя на этой крыше мира и глядя вниз на крошечных людей и дома, я воображал все великие труды, которые завершу… в ближайшем будущем. Тогда мне, девятнадцатилетнему парню, казалось, что впереди целая огромная жизнь. И вот я по-прежнему крошечная молекула мироздания, затерянная в той толпе внизу.

Скоро Новый год. Начнется новая декада. Может, мне следует переехать в новый город, начать новую жизнь на более плодотворном поприще? Подальше от флорентийских болтунов и сплетников, от насупленных бровей, ухмыляющихся губ, грязных взглядов. Подальше от сумрачного прошлого, ближе к блестящему будущему. Да, мне необходим постоянный заработок… с не слишком обременительными дополнительными условиями. Свобода для проведения моих опытов, изучения латыни, чтения книг, для живописи или ваяния, для открытий, изобретений или для создания некоего памятника, о котором люди будут говорить спустя многие века после моей смерти. Озарить блистающим светом…Может, попробовать написать Папе или герцогу Миланскому… Надо обдумать эту идею.

Но довольно, уже звонил колокол. До банка рукой подать. Я развернулся на каблуках и быстро пошел в правильном направлении.

Когда я добрался до госпиталя Санта-Мария Нуова и забрал двадцать дукатов, мой банкир, брат Аббиата, предупредил, что на моем счете осталось всего восемь монет. Всего лишь восемь! Он выразительно потер указательным пальцем большой:

— Вам надо бы побольше зарабатывать, маэстро Леонардо. Большие картины! Солидные заказы! И заканчивать их хоть иногда!

— Я знаю, знаю, но… — Я развел руками, выражая беспомощность.

Извечная нехватка денег. Извечная нехватка времени.

2 Сант Андреа округа Перкуссина, 17 июня 1486 года НИККОЛО

Мы долго целовались, и наконец я осмелился приподнять ее платье. Она не пыталась остановить меня. Между ее бедер — плоть, мягкая, как тесто, и горячая, словно свежевыпеченный хлеб. Не открывая глаз, она тихо постанывала при каждом вздохе. Но едва рука моя коснулась святая святых, глаза ее открылись, и она спокойно оттолкнула мою руку:

— Туда нельзя.

— Цецилия… — выдохнул я.

Мои веки отяжелели, дыхание участилось от вожделения. Я коснулся ее оголенной руки, приник к ней лицом:

— Умоляю…

— Ах, Никколо! — Она отвела взгляд. — Ты знаешь, мне тоже хочется. Но… моя добродетель — все, что у меня есть. Если ты отнимешь ее, что станет со мной?

— Так ты еще никогда…

— Конечно нет!

Мы сидели на тенистом берегу, под сенью деревьев. Тишину нарушало лишь журчание реки и жужжание насекомых. Я взглянул на мою спутницу: оливковая кожа, черные волосы, зеленые глаза, сочные губы; ее подбородок, возможно, чуть длинноват, зубы слегка напоминают кроличьи, а над верхней губой едва заметен темный пушок… но мне все равно.

— Позволь мне хоть вновь поцеловать тебя, — попросил я.

Но ее глаза вдруг округлились:

— Ты слышишь колокола?

Я прислушался: да, издалека доносился тихий перезвон колоколов церкви Святого Кассиано.

— Нет, — ответил я.

— Врунишка! Мне пора уходить.

Она поднялась, и я встал рядом с ней. Она немного выше меня.

— До завтра? — спросил я.

— Возможно.

Она улыбнулась, прикусила губу, и моя душа растаяла. Прощальный поцелуй, и она ушла: выбежала из рощицы навстречу солнечному свету.

Вернувшись домой, я почуял запах гари. Заглянув в кухню, увидел дым, стекающий с железного блюда, подвешенного над огнем.

— Эх… Папа?.. — нерешительно произнес я.

— О, черт! — Он вбежал из сада с томиком Цицерона в руке. — Карп! Я начисто забыл о нем! А ведь как я обрадовался, поймав его, думая, что мне удастся для разнообразия устроить вам, мальчики, нормальную трапезу.

Мы оба стояли на кухне, грустно поглядывая на сгоревшие останки рыбы.

— А вам не кажется, что мы еще сможем выискать там приличные кусочки? — спросил я.

— Не-а, — произнес за моей спиной голос Тотто.

Его невыразительное лицо походило на лунный лик. Мой братец спокойно принялся соскребать обуглившегося карпа в помойку, а мы с отцом беспомощно смотрели за его действиями. Тринадцатилетнему Тотто можно было дать все тридцать пять, а пятидесятивосьмилетний отец скорее тянул на пятнадцатилетнего подростка.

— Пустяки, — сказал я, обняв отца за плечо. — Мы можем сходить в таверну.

— На этой неделе мы ели в вашей таверне каждый день, — проскулил Тотто.

— Мне очень жаль, Тотто, — виновато сказал отец. — Прости, Никколо. С тех пор как нас покинула ваша мать, а сестры повыходили замуж, нас уже трудно назвать хорошей семьей…

— Пап, все отлично! — Я чиркнул пальцем по горлу, выразительно глянув на брата: тонкий намек на то, что ему следует попридержать свой жирный язык.

Все втроем мы перешли дорогу, направляясь в таверну.

— По крайней мере, вы получили удовольствие от рыбалки? — спросил я.

— О, она была удивительной. Верно, Тотто?

Мой брат вяло хмыкнул в ответ.

— Солнце пускало зайчиков по лицу, говорливо бежала река, июньские луга источали ароматы… в следующий раз, Никколо, тебе стоит сходить с нами. Кстати, где ты провел утро?

— Ну, просто прогулялся по роще, — ответил я, облокотившись на прилавок.

Антонио подал нам хлеб, помидоры и сыр, сушеные фиги и большой кувшин пива. Мы заняли угловой столик под закрытым ставнями окном.

— И как же ее зовут? — спросил отец.

В полумраке таверны он не мог видеть, как я покраснел.

— Цецилия, — пробормотал я.

Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

— Никколо, ты мне родной по сердцу. Только, знаешь, будь осторожен, не обрюхать девицу.

За трапезой отец рассказывал нам смешные случаи из жизни священников. Мы наперечет знали все его байки, но все равно они вызывали у нас смех; несмотря на черствость, хлеб заполнил наши животы; а дешевое горькое пиво охладило и утихомирило наши головы. В общем, мы славно отобедали.

— Да, кстати, — сказал отец, вытерев рот салфеткой. — Нынче утром я получил известие от печатника, мой том Ливия уже готов. Может быть, ты съездишь во Флоренцию и заберешь его для меня?

Я нерешительно помедлил, размышляя о том, что Цецилия будет ждать меня в роще завтра утром, но не смог устоять перед радостным, исполненным надежды лицом отца:

— Разумеется, папа. Я почту за честь выполнить такую просьбу.

Я отправился в путь на муле. В полном одиночестве ехал я по лесам и холмам, а мысли мои витали в эмпиреях. Ах, Цецилия! Имя твое так прекрасно, что сердце мое бьется быстрей, твердеет и полнится соками жизни мужское копье, и страдает душа в пустоте, томимая вожделением. Мысленно я сочинял для нее стихи: чувственные, пылкие, грубоватые. В духе Овидия, как в его тосканский лирический период. Я почти уверен, что Цецилия не училась латыни.

К четырем часам мой поэтический опус более или менее сложился, а дневная жара достигла апогея. Я остановился в Таварнуцце на постоялом дворе, где встретил Филиппо Касавеккиа, кузнеца: старого отцовского приятеля. Он угостил меня выпивкой, а я, одолжив у хозяина карандаш и клочок бумаги, наспех записал сочиненные в дороге стихи.

Филиппо потягивал пиво.

— Что, Нико, учишься даже на каникулах?

Я поднял на него глаза, отвлеченный от поисков рифмы к слову «экстаз».

— Нет… сочиняю стихи.

Он расхохотался:

— Ты еще не трахнул ее? Подозреваю, что нет, раз утомляешься сочинениями в ее честь.

— Она девственна. Я думаю… думаю попросить ее выйти за меня замуж. — Это во мне забродило пиво, я не собирался откровенничать с Филиппо, даже если эта мысль и приходила мне в голову во время сегодняшнего длинного и жаркого путешествия.

— Бог с тобой! Тебе ведь всего семнадцать!

— Но моя Цецилия целомудренна. А я… — я мысленно посмаковал следующую фразу, — я люблю ее.

— Цецилия… — он задумчиво нахмурился. — Уж не Цецилия ли Арриги?

— Да. Но откуда…

— Цецилия Арриги из Сан-Кашано? Живет на углу рядом с пекарней. Дочка бондаря?

Мое сердце заколотилось от дурного предчувствия:

— Верно.

— Черноволосая глупышка, подбородок вздернут как штык, зато ч у дная пара титек?

— Верно, черт побери! И что вы о ней знаете?

— Она пудрит тебе мозги, — он тихо рассмеялся.

— Что вы имеете в виду?

— Она так же девственна, как любовница Папы Римского, вот что я имею в виду. На ней скакали гораздо больше, чем на твоем старом муле.

Я глянул на него остекленевшими глазами и буркнул:

— Я вам не верю.

Но я поверил. Он говорил слишком уверенно. И туманный, совершенный образ той девушки, с которой я целовался утром, начал таять, сменяясь новым, более мрачным и далеко не лестным изображением.

Я уставился на грязный пол, где собака хозяина постоялого двора пожирала только что пойманную крысу. Филиппо склонился ко мне и приподнял мой подбородок:

— Ты чересчур наивен, парень. Пора взрослеть; побольше скепсиса. Никто запросто не скажет тебе правды. Ради чего? Люди говорят то, что, по их мнению, ты хочешь услышать. — Он поднялся и сжал мне плечо. — Не переживай, Нико. Никто ведь не пострадал. Всегда лучше узнать самое худшее. И возможно, к тому же это тебя чему-то научит.

Я промолчал. Филиппо простился со мной и ушел. Я допил пиво и перечитал восторженные стихи.

Тьфу, какая мерзость.

А пошла она…

Скомкав листок, я швырнул его в огонь.

Когда я въехал на площадь Синьории, небо окрасилось багровым заревом заката. Я чувствовал себя устало и удрученно, но вид городского центра и обезличенный радостный гул летнего вечера вновь подняли мне настроение. Я обожал Флоренцию! Как гласит пословица: «Сельская жизнь — для скота, городская жизнь — для людей».

Я направился к печатнику, передал синьору Росси три бутыли вина и бутыль уксуса. В обмен он выдал мне «Историю Рима» Тита Ливия. В кожаном переплете — прекрасная работа. А внутри — вся мудрость древних, высшие добродетели и героизм Римской республики. Мой отец долго трудился, составляя указатель для этого тома, чтобы оплатить себе личный экземпляр; вино и уксус были всего лишь платой за переплет. С гордостью держа книгу под мышкой, я направил мула по городским улицам, пересек Понте-Веккьо и вернулся в наш городской дом.

Поставив мула в конюшню, я уселся в отцовское кресло и открыл Ливия. Вскоре Флоренция исчезла из моего сознания, растворился и нынешний пугливый и пигмейский век; я перенесся в более славные времена, в более величественные страны. Полностью забылись мои жалкие беды, любовное томление; вылетела из головы и Цецилия, и ее обман (даже ее бедра); я думал лишь о могуществе и славе. Однажды я приобщусь к политике. Кем бы мне стать — политиком или поэтом? Пока я еще не решил.

Мои мечтательные размышления прервал стук в дверь. Я открыл ее — на пороге стоял Бьяджо, толстый и ухмыляющийся.

— Я прослышал, что ты вернулся. Не желаешь ли сходить промочить горло? Там соберется вся наша компашка.

Я рассмеялся с чистой радостью:

— Бьяджо! Дружище, как же я рад тебя видеть! Да, с удовольствием. Погоди, я лишь захвачу деньжат.

Сбегав наверх, я набил карманы монетами. Их хватит на выпивку и, возможно, на последующее путешествие во фраскатский квартал «веселых домов», где можно подыскать приличную шлюху. Да, действительно пора исцеляться от треклятой невинности.

3 Сиена, 11 августа 1492 года ЧЕЗАРЕ

Раскаленное солнце и кровавое зловоние. Жгучий пот заливал мне глаза. Гвалт сменился молчанием.

Мою истекающую кровью лошадь била дрожь. Я погладил ее шею. Окинул взглядом трибуны — на меня устремлены тысячи глаз. Тысячи глаз устремлены на мечущегося передо мной быка.

Бык истекал кровью. Из его холки торчали три тонкие шпаги. Бык слабел. Повсюду лужицы крови. Бык разъярен.

Пригнул голову, готов к атаке. Я сдерживал лошадь. Слышал, как колотилось ее сердце под моими ногами. Я шепнул ей по-испански: «Спокойствие. Терпение. Победа близка…»

Бык бросился в атаку. Лошадь задрожала. Время замедлилось. Я вонзил очередную шпагу в бычью шею.

Пеной испарины покрылись бока моей лошади. Она попыталась уклониться, копыта заскользили по залитым кровью камням. Бычий рог задел бок лошади. Дикое мучительное ржание. Лошадь шарахнулась в сторону, из раны захлестала кровь.

Бык зашатался. Спешившись, я подошел к нему. Его глаза уставились на меня. Бык разъярен, но слаб.

Гвалт сменился молчанием. Я смахнул пот с глаз и поднял большой меч.

Бык вскинул голову. Напряг силы для одной, последней атаки. Но слишком поздно, слишком поздно.

Во рту у меня пересохло. Руки повлажнели от пота. Голова пуста, мышцы расслаблены. Мне частенько приходилось убивать.

Я взмахнул большим мечом.

Молчание взорвалось ревом. Кровавое зловоние и раскаленное солнце. Бычья голова упала на землю.

Я вымыл руки. Ополоснул лицо. Толпа скандировала: «Бык мертв! Да здравствует Бык!»

Они имели в виду Быка Борджиа. Красный Бык — эмблема нашего рода.

Сбросив рубаху, я вымылся по пояс. Запах крови медленно рассеялся. Слуги передали мне чистые одежды, перчатки пропитаны мускусом. Шелк приятно холодил, а кожа согревала мое тело.

Девицы с придыханием восклицали: «Какой же он смелый! Его могли убить!» Но я знал, что не могу умереть. Мое время еще не настало.

Вчера вечером я встречался с астрологом. Лоренц Бехайм составил мой гороскоп. В нем говорилось, что у меня есть два пути — две возможные судьбы. Если моего отца изберут Папой, я завоюю славу… и умру молодым. Если же нет, то проживу долго… и бесславно.

— Подобно Ахиллу, — сказал я.

Лоренц кивнул.

— Насколько молодым? — спросил я.

— Трудно сказать, — ответил Лоренц.

— Насколько молодым? — повторил я.

— Как Александр, — ответил Лоренц.

Александр Великий умер в тридцать два года. Александр Великий завоевал мир.

Мне почти семнадцать лет. Прошла большая часть моей жизни. Дьявольская чертовщина… нельзя попусту терять ни минуты.

Я подал знак Фернандо, моему пажу. Он подбежал:

— Что, мой господин?

— Пока никаких известий?

— Нет, мой господин. Уверяю вас, вы будете извещены в тот же миг, как…

Я взмахнул рукой. Он мгновенно заткнулся. Я качнул головой в сторону двери, и паж тут же исчез.

Пять дней. Как же долго тянулся папский конклав. Мой отец в Риме в Сикстинской капелле — многозначительные улыбки, сплетни. Посулы, угрозы. Подкуп. Возможно, ему выпал последний шанс стать Папой. Сто двадцать часов неизвестности. И каждый час длился как день.

Каждый вечер — послание от отца. Я знал все, что там происходит. Смена политической ориентации в двух фракциях. Груженные золотом мулы отправлены в кардинальские дворцы.

В его последнем послании — сообщение о третьем голосовании. Чаша весов склонялась в его сторону. Но пока оставалось шаткое равновесие. Надежды… большие надежды. «Это уже в моей власти».

Так было вчера вечером. До этого — тупое мучительное ожидание. Теперь оно сменилось жгучим, яростным жаром. Теперь проигрыш мог быть ужасным…

Проклятье. Запретные мысли… Если б только узнать…

Вошел слуга.

— С palio ^[4]все улажено, — прошептал он. — Взятки предложены. Соперник отравлен. Наша тактика ужесточилась.

Стоит ли так переживать из-за каких-то лошадиных скачек? Я могу вложить в эту победу пять сотен дукатов. Но что такое жалкие пятьсот монет? О рок, о судьба, о фортуна… пусть я проиграю эти бега, но выиграю настоящий приз.

Тянулись нескончаемые мгновения. Трубы и барабаны, флаги и колесницы. Лошади собирались на старте. Ревела толпа.

Вошел запыхавшийся слуга:

— Мой господин, прибыл посыльный. Но стража его задержала…

Я вскочил. Режут без ножа…

— Веди меня к нему. Живо!

Я последовал за бегущим слугой. К дьяволу достоинство — мою благородную поступь. Я должен знать. Должен знать НЕМЕДЛЕННО.

Мы протолкались через плотную толпу к краю площади. Сиенские охранники задержали курьера. Они задавали ему вопросы.

Я выдал им денег. Велел исчезнуть. Они повиновались.

Я глянул на посыльного. Его наряд пропитался потом. А взгляд его глаз… усталый… или испуганный? Неужели он привез дурные вести?

— Говори.

Секунда минула, и…

— Мой господин, я скакал целый день, чтобы доставить вам эти вести…

— Говори же!

Еще одна секунда…

— Нынче утром вашего отца избрали новым Папой. Он выбрал имя Александр. Он прислал вам его…

И вот следующая секунда… все изменила. Вдохнул один человек. Выдохнул уже другой.

Я — сын Папы Римского.

Отныне мне суждено идти иным путем. Путем славы. Оставшийся позади путь проходил по низинам, а грядущий ведет в гору, к невиданным вершинам. Он более рискован… падения смертельно опасны. Но все великое чревато опасностью.

Да. Черт побери! ДА!

Я сжал кулаки. Отвел горящие глаза от лица посыльного. Успокоился. Маска невозмутимости быстро затвердела. Выдал посыльному кошель золота. Источник изобилия не оскудеет. Он припал к моим ногам… открыл рот, готовый излить слова благодарности.

Я предостерегающе поднял руку:

— Побереги их. Смени лошадь. Подкрепись. И скачи обратно в Рим. Передай моему отцу, что я счастлив и горд его заслуженным избранием, и так далее в том же духе. Придумай сам побольше витиеватых фраз. Тогда тебя будет ждать еще более щедрое вознаграждение.

— Да, мой господин.

Я кликнул одного из слуг:

— Заложить мою карету.

— А как же лошадиные бега, ваша светлость?

— Провались они пропадом, ваши бега. Я же сказал — приготовьте карету.

Нельзя тратить время на пустяки.

4 Милан, 1 июля 1497 года ЛЕОНАРДО

Я перевел взгляд со сцены на лица зрителей, которые появлялись и исчезали в отблесках разноцветного сияния. На них, по-моему, отражались и страх, и удивление, и удовольствие, и потрясение. Близилась кульминация, и я обратил взор к ночному небу. Последняя часть представления таила в себе определенную опасность. Такого трюка еще никогда не устраивали, и что-то могло пойти не так. Я прищурившись смотрел в темноту, и вот первые белые хлопья, возникая словно из ниоткуда, начали падать с неба, закручиваясь в прекрасные спирали и образуя причудливые вихревые столбы. Глянув на зрителей, я обнаружил, что никто пока ничего не замечал. Их взоры, в ожидании очередного чуда, по-прежнему притягивала темнеющая сцена. Но вскоре один за другим, с потрясенными вздохами и восклицаниями, они начали ощущать холодную влагу на своих лицах… и поднимать глаза…

— Снег!

— Но это невозможно. В середине лета!

Лукреция Кривелли, любовница герцога, улыбнулась мне и сказала:

— Дорогой Леонардо, как же вам удалось сотворить такое чудо?

Я хочу творить чудеса…

— Да он волшебник! — воскликнул чей-то голос.

— Вовсе нет, — запротестовал я, когда начался фейерверк, перечеркнувший черноту небес огненными радугами. Подняв голову, я пристально взглянул на них.

Вскоре феерия завершилась. Ответив поклоном на одобрительные восклицания придворных, я преклонил колени, с почтением принимая благодарность его светлости герцога. Он вручил мне шелковый кошель с монетами. Поцеловав его затянутую в перчатку руку, я незаметно удалился.

Быстро прошагал по внутреннему двору, украшенному полотнищами красного и синего атласа. Украдкой прикинул на ладони весомость денежной благодарности. Она была невелика. С недавних пор щедрость герцога пошла на убыль. Поговаривали, что его положение угрожающе пошатнулось. Пройдя мимо стражников, я пересек подъемный мост. В сотне шагов от Кастелло Сфорческо маячила огромная толпа народа, и я, не желая быть узнанным, вытащил из кармана карнавальную маску и закрыл ею лицо.

Изящно обезличенный, я обходил толпу. Некоторые провожали меня жадными взглядами (неужели они хотят ограбить меня… или жаждут выразить благодарность?), но я продолжил путь, опустив взгляд. Замок остался позади, и я шел по виа Сансеверино, пока не достиг дома Доннино Браманте. Постучав в дверь, снял маску. Слуга впустил меня, сообщив, что я могу подождать в гостиной. Там, сидя в одиночестве с закрытыми глазами, я припоминал самые прекрасные моменты прошедшего вечера. Салаи ^[5] в серебристом, отделанном зеленью плаще, с дьявольской улыбочкой на лице…Но вскоре эти памятные образы развеялись стуком открывшейся входной двери и громким гомоном знакомых голосов:

— Леонардо, вот вы где!

— Что вы тут поделываете в полном одиночестве?

— Все просто в восторге, Лео!

— Но этот снег! Ваш снег! Как вы ухитрились сотворить его?

Поднявшись, я перецеловал друзей, чьи голоса волнами вскипали вокруг меня. Иль Содома ^[6], в алом облачении с дьявольскими рожками на голове, вел на бархатном поводке свою любимую обезьянку… Джакомо Андреа, обходительный красавчик, обняв меня, поведал о новом храме, проект которого он только что заказал… Трезвый на вид Лука Пачиоли, слегка смущенный невоздержанностью остальных друзей, упомянул о тех божественных пропорциях, что были присущи световым формам фейерверка… Сам Доннино с всклокоченной, точно после сна, шевелюрой озарил меня сияющей искренней улыбкой и, хлопнув в ладоши, приказал принести вина… И, конечно, Томмазо, мой самый преданный ученик; он успел обзавестись бородкой, но в его глазах пылали все та же жажда знаний и неизменный сдержанный юмор, что сразу полюбились мне, когда я познакомился с ним, тогда еще шестнадцатилетним юношей, во Флоренции. Учтиво ответив на все вопросы, я шепотом задал Томмазо свой собственный:

— Ты видел Салаи?

— Да, но только до начала представления.

— Я дал ему денег. Он сказал, что хочет что-то прикупить.

— Вы поражаете меня.

— Знаю, Томмазо, ты считаешь, что я порчу его, но…

— Это не мое дело, мастер… Увы, извините, мне неизвестно, где он шляется.

Серебряный плащ исчез, во мраке его ждал другой образ…

— Не важно… пустяки.

Последующие часы окутались расплывчато-счастливым туманом. Мы пили охлажденное вино. Прибывали еще какие-то гости. Доннино играл на лютне и пел фривольные песни. Иль Содома сладострастно плясал. Обезьянка кружилась в причудливом сладострастном танце. Улучив момент, я спросил Луку, как умножать квадратные корни, и он открыл мне сию тайну, начертав ряд математических знаков на клочке бумаги. Дальнейшие мои воспоминания смутны, темны и мерцающи.

В конце концов, совсем выдохшийся, я спросил у Доннино, нельзя ли мне отдохнуть часок на его постели, и он показал мне спальню.

Сбросив в темноте одежду, я на ощупь забрался на кровать. В комнате было жарко, несмотря на распахнутые окна. Во рту у меня пересохло, и стены слегка кружились. Я закрыл глаза и вызвал в памяти живописные окрестности Винчи, зная, что они обычно даровали успокоение моей душе. Вид с вершины холма возле дома моей матушки — кипарисы, подобные темному пламени свеч, а за ними тающие в голубовато-серой дымке очертания холмов.

Улыбка моей матушки, ее спокойный сердечный взгляд… мама, я люблю тебя, и я…

Когда же я все-таки уснул… мне приснилось, что я летаю. Передо мной проплывали горы, облака, птицы. Ниже — над озерами и лугами — бесшумно скользили огромные крылатые тени. То был самый любимый и удивительный из моих снов, полеты снились мне часто. Я летал, я свободно парил в небесах.

Разбуженный чьим-то кашлем, я открыл глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет, я лежал в постели на скомканных простынях, а вокруг на полу сопели полдюжины незнакомцев с вяло открытыми ртами, извергавшими дурные похмельные запахи. Один толстяк громогласно храпел.

Одевшись, я на цыпочках пробрался между спящими телами гостей и спустился в гостиную. Молчаливые последствия пирушки, разбросанные по полу подушки, разбитый глиняный кувшин. Доннино спал на кушетке. Вот добряк, он не смог разбудить меня и отправить домой. Я заметил на столе листок бумаги и взял его — цифровые знаки, суммы, объяснения, написанные аккуратным почерком Луки. А чуть ниже пять слов: «Правильные расчеты сохраняют долгую дружбу». Я криво ухмыльнулся. Похоже, мне придется поговорить с Лукой о Салаи. Оторвав полоску бумаги, я написал записку Доннино, поблагодарив его за приятный вечер, и извинился за то, что занял его кровать. Убрав остатки бумаги в карман, я тихо покинул гостеприимный дом.

Виа Сансеверино еще нежилась в тенистой прохладе, но воздух уже дышал теплом. Я вышел на главную улицу и повернул обратно к замку. Вот оно, низкое и яркое светило. Украдкой скосив глаза, я увидел слуг, вытаскивающих за ворота какие-то деревянные балки и разрисованные полотнища. Тихое потрясение; я вдруг понял, что они убирают стойки и декоративные задники сцены вчерашнего ночного представления.

Мне нравилось создавать сказочные феерии, но что, если они — лишь иллюзорное изображение жизни в миниатюре, блистательное сверкание, сменяющееся мраком, не оставляющее за собой ни малейшего следа? Что, если все мои труды будут когда-нибудь бесцеремонно выброшены, свалены в чулан или сожжены на погребальном костре?

Мне хотелось высечь мое имя в мраморе, увы… неужели я попросту расписался в пыли?

Но нет, просто сейчас этот мир видится мне сквозь тошнотворную пелену похмелья. Я уже создал нечто такое, что сохранится в веках.

Я поискал в кармане ключ. Да, он еще у меня. Герцог, должно быть, забыл… Я завершил фреску почти год тому назад — или, вернее, он сообщил мне, что она закончена, и запретил продолжать над ней работать. Но изредка, ночью или на рассвете, я позволял себе зайти в трапезную и поглядеть на мое творение в одиночестве. Пытался увидеть фреску новыми глазами. И всякий раз какой-то изъян живописной стены взывал ко мне, молил меня исправить его.

Я побрел к монастырю. Из-за каменных стен уже доносился монотонный гул монашеских голосов, но для утренней трапезы было еще явно рановато. Хорошо — никто мне не помешает. Я отпер дверь трапезной и прошел на середину зала. Потом развернулся — и взглянул… Впервые я увидел это так, как мечтал увидеть. Не как живопись на стене, но как совершенную иллюзию — продолжение монастырской столовой, где к пяти их повседневным столам добавлен шестой. А за шестым столом сидят Иисус и двенадцать апостолов.

И тогда на полу под самой фреской я заметил что-то странное. Может, крошки какой-то пищи или мертвые насекомые. Направившись к этому мусору с намерением убрать его, я разглядел крошечные кусочки бриллиантово-голубого и красного цветов. Нагнувшись, потрогал пальцем одну из крошек… и она рассыпалась в порошок.

Потрясенный, я встал и осмотрел фреску, пробегая пристальным взглядом по каждой детали. Переместившись на пару шагов, глянул наверх… на голубой плащ и красный хитон Иисуса. На фреске появились щербинки. Крошечные изъяны, конечно, я мог бы и не заметить их, если бы не обнаружил на полу крошки, но…

Щербинки…

Осыпались краски. Должно быть, я сделал неправильную смесь. А если всего через год уже упала дюжина мелких крошек, сколько же их упадет через десять лет, пятьдесят, сто? Через пять столетий моя фреска исчезнет навсегда — от нее останется лишь пустая стена, изображение растает как призрак. Прижав ладони к глазам, я уставился в пол сквозь решетку скрещенных пальцев.

Попросту расписался в пыли…

До меня донеслись звуки шагов и голоса — монахи потянулись на утреннюю трапезу. Отвернувшись от фрески, я побрел к выходу. Солнечные лучи стали жарче, но город для меня стал выглядеть еще более безжизненным, чем раньше. Город пепла, город погибших надежд.

Кто-то произнес мое имя. Подняв глаза, я увидел одного из придворных. Он вскинул руки:

— Брависсимо! Вчерашнее представление просто чудо! Его долго не забудут.

Нет, подумал я, оно быстро забудется — скоро от него не останется и тени воспоминаний.

Вежливо поблагодарив придворного, я продолжил путь, слыша, как прохожие шептали мое имя. Они упорно глазели на меня и показывали пальцами. Кто-то смеялся. Худенький грязный ребенок подбежал ко мне и начал клянчить сольди. Я бросил ему монетку и прибавил шагу, стремясь избавиться от шепотков и пристальных взглядов. Цена славы.

Я вышел на виа Данте. Людей на улицах заметно прибавилось. Их стало даже слишком много — этот город подобен реке в половодье. Надвигающийся на меня городской центр атаковал мое обоняние зловонными запахами гниющих фруктов и свиной крови, слух мой терзали пронзительные крики уличных торговцев и грохот повозок по мостовым; липкая фиолетово-черная дымная пыль и мусорная грязь испачкали мне и платье, и туфли. Вот если бы вместо этого удручающего беспорядочного лабиринта мне позволили построить новый Милан… Мысленно я уже рисовал картины этого города, объяснял все преимущества нового проекта, который поможет устранить многие болезни, сберечь деньги и улучшить жизнь людей. Я представлял длинные трубы, рассеивающие дым высоко над городом. Рисовал систему шлюзов и гребных колес, каналы, необходимые для очищения улиц. Мой новый город делился на два уровня: нижний, с туннелями и каналами, для складов и торговых контор, для передвижения скота и товаров, а верхний — для жилых домов с лоджиями, внутренними двориками и фонтанами, с широкими проспектами и бульварами, где люди могли бы гулять среди цветущих деревьев и дышать незагрязненным воздухом. Ах, он стоит перед моими глазами — город мечты, высящийся на руинах старого Милана! Но, увы… герцог предпочитал тратить деньги на войны, пиры и любовниц. Мой город никогда не будет построен.

Я прошел мимо изваянной мной модели глиняного Коня, как обычно величественной и как обычно хрупкой. Я намеревался отлить ее в бронзе. Но герцог использовал выделенную на памятник бронзу для литья пушек. Поэтому с годами мой Конь потрескается и разрушится, так же как облупится и исчезнет моя «Тайная вечеря». Приехав в Милан пятнадцать лет назад, я достиг очень многого — но какие ценности останутся в итоге?

Расписался в пыли…

Я пересек Пьяцца дель Дуомо, миновал нищих и торговцев, мулов и строителей и подошел к храму Палаццо Веккьо. Вскарабкался по ступеням под самую крышу. Здесь, высоко над городом, веял свежий ветерок, лишенный уличной вони. Заслонив от солнца глаза ладонью, я окинул взглядом красные черепичные крыши, серые городские стены, окрестные рощи, поблескивающие серебром в жарком мареве… Стайка ласточек взмыла в небо, двигаясь подобно искусным пловцам в быстротекущем потоке, их тени скользили по иссохшей земле… и — нереально — словно разрисованный задник сцены, вздымались далекие горы. Их голубоватые вершины терялись вдали.

Я достал из кармана бумагу и запомнил примеры, записанные там Лукой, потом аккуратно сложил листок определенным образом.

И вот моя бумажная птица взмыла в воздух. Она крутилась, трепетала, петляла, ныряла, парила и… исчезла из вида. Она летела. Точно так же полетит и человек, если дать ему крылья — достаточно большие для того, чтобы они смогли преодолеть, завоевать и покорить сопротивление воздуха; они поднимут нас в небеса.

Крылатая тень бесшумно скользила над озерами и лугами…

Я устремил взгляд в небеса, откуда следила за мной незримая Фортуна, и прошептал:

— Когда-нибудь…

5 Рим, 14 июня 1497 года ЧЕЗАРЕ

Тенистый сад и жужжание насекомых. Запах спелых дынь и заливистый фальшивый смех. Ужин в винограднике нашей матушки; перед нами открывался вид на город, озаренный заревом заката.

Скромное празднование — в мою честь. Разумеется, только мой братец Джованни заслуживал грандиозных празднований.

Джованни — воин. А я — священник. Хотя по старшинству ^[7]мне следовало бы взять в руки меч. Но Джованни ходил в любимчиках у нашего отца. На дальнем конце стола гости болтали по-итальянски. На нашем конце стола — испанская речь. Моя. Джованни. И нашего кузена, толстяка Ланзола — кардинала Монреале. ^[8]

Я разбавлял вино водой. Толстяк лениво прихлебывал из бокала. А Джованни, как обычно, пил так, точно умирал от жажды. Его жажда неутолима. Он неутомимо гоняется за чужими женами, и столь же неутомим в бахвальстве и оскорблениях.

Его насмешливый голос:

— Будьте добры, не соблаговолите ли вы, кардинал, передать мне соль.

Я спохватываюсь. Чуть позже, чем следовало. Солонка стоит рядом со мной. Наш кузен тянется через стол.

— Верно, братец, еще не освоился с духовным саном? — ехидно спрашивает Джованни.

Я бросил на него пристальный взгляд. Отрешенное выражение.

— Кардиналы имеют власть. И богатство. И возможность стать Папой, — невозмутимо заявил я.

— Разумеется, но командиры имеют славу. И свои собственные войска.

— Это не твое воинство. А воинство церкви. Да и не снискал ты пока, братец, большой славы.

Его щеки вспыхнули огнем. Он треснул кулаком по столу.

— Первый блин комом. И мне жутко не повезло, — прошипел он. — Посмотрел бы я, как бы ТЫ поступил на моем месте.

О… гораздо лучше, Джованни. Я бы одержал победу.

Топот копыт и факельный свет. Мы ехали по темным улицам. Нас четверо — я, Толстяк, Джованни и неизвестный в маске. Последний молчалив, безымянен. Знакомый Джованни. За нами слуги и грумы.

Миновали Колизей, чья призрачная громада высилась во мраке. Мне виделись тени Юлия Цезаря и Тиберия. Их имена эхом отдавались в вечности.

Миновали трупы повешенных на стенах дворцового сада. Я видел крыс, ползавших по их плечам. По плечам людей, чьи имена уже забыты.

Аромат роз. Зловоние смерти.

Миновали старый дворец нашего отца. Миновали старый дом нашей матушки. Миновали дом, где выросли мы с Джованни.

Проблески памяти — детские драки и праздники. Церемонии и поцелуи. И одно всеобъемлющее чувство — страстное желание скорее стать взрослым.

Вот оно, детство, и закончилось. Наш отец избран Папой. Я стал кардиналом. Фамильное могущество возросло. Борджиа на подъеме. Но какой же он затяжной, какой медленный…

Однако я неизменно смотрю вперед и вижу мое будущее — блестящее возвышение. Хотя время неумолимо уходит.

Я должен стать триумфатором, прежде чем умру. Я должен стать победителем, прежде чем смерть меня победит. Мне уже двадцать два года. Осталось только десять лет. Я сжал кулаки — нельзя терять ни минуты этого проклятого времени.

На Понте-Сант-Анджело Джованни заявил, что должен покинуть нас.

— В такой час? — удивляется Толстяк. — Улицы здесь опасны, кузен.

Джованни лишь ответил:

— Со мной все будет в порядке.

— Возьми с собой, по крайней мере, слуг. Безрассудно гулять в одиночку по римским улицам, — посоветовал Толстяк.

Где все люто тебя ненавидят. Где каждый желает тебе смерти.Но наш Толстяк слишком тактичен для подобных добавлений.

Джованни вздохнул и жестом приказал своему груму следовать за ним. Грум тащился на своих двоих. А Джованни ехал на муле.

Он удалился, его закрыла темная фигура. За ним на муле сидел неизвестный в маске. Его руки обхватывали торс Джованни. Цокот копыт постепенно затих.

Мы проводили их взглядами, они исчезли в ночном мраке. За нашими спинами невнятное бормотание слуг.

Толстяк нахмурился:

— Ты не думаешь, что нам следовало остановить его?

— Скорее всего, он пошел по следу какой-то сучки, — бросил я. — И мог бы убить тебя, попытайся ты остановить его.

Толстяк:

— Да. Осмелюсь сказать, что ты прав. А кто хоть тот черный человек?

Я пожал плечами:

— Джованни любит якшаться с темными личностями.

Мы проехали по мосту. В городе тихо, как в покойницкой.

15 июня 1497 года

Очередной прекрасный летний день. Уединившись в Сала дель Кредо ^[9], я смотрел в окно на затененный двор. Прошел по залу к противоположным окнам. Выглянул в залитый солнцем сад.

Меня восхитили фрески в тимпанах дворцовых залов. Все эти святые и пророки наделены странно знакомыми лицами. Моим и Джованни. Наши длинные, хорошо уложенные волосы. Наши аккуратно подстриженные бородки. Наши красивые черты. Живопись грубее оригиналов — вы едва ли отличите нас друг от друга.

За закрытой дверью — голос моего отца. Звук его торопливых шагов. Нетерпеливый стук в дверь.

— Входите, отец.

Его брови сведены. Взгляд исполнен тревоги:

— Слуги Джованни сообщили мне, что он не вернулся прошлой ночью…

— Верно.

Я поведал ему о нашем расставании, о груме и таинственном незнакомце:

— Кардинал Ланзол выразил беспокойство. Но я предположил… наличие страстной подружки.

— Да, вероятно, ты прав, — он глянул в окно на затененный газон. — Однако пора бы уже ему вернуться.

— Может, нашел вторую?

Отец рассмеялся. Его лицо разгладилось:

— Или даже третью, зная Джованни… Да-да… я уверен, ты прав, Чезаре. Ты идешь на консисторию?

— Безусловно, отец.

Время ползет как черепаха. Секунды подобны часам. Минуты — дням. Консистория — Вечерня — Вечерняя молитва. Тени в саду сокращались и исчезали. Вновь появились, удлинились. Растаяли в ночной тьме.

Лицо отца нервно подергивалось. С каждым часом все сильнее. Сплетенные руки обхватили колено.

Слуги Джованни призывались ежечасно. Мой брат еще не появился.

— Что-то случилось. Это ненормально. Он не мог бы…

— Такое с ним уже бывало, — напомнил я. — Джованни забывает, что люди могут переживать за него. Он слишком беспечен.

— Я понимаю, понимаю… ты прав, — кивнув, сказал отец. — Однако… у Хуана есть враги. Что, если его…

— Мы можем приказать начать поиски в городе.

Он воззрился на меня, широко раскрыв глаза. Ему хотелось, чтобы именно я сделал такое предложение. Хотелось, чтобы кто-то поддержал его страхи.

— Не думаешь ли ты…

— Нет. Но уже смеркается. Береженого бог бережет.

Он кивнул, потупив глаза. Отдал приказ об организации в городе поисков.

Мы ужинали в кабинете отца. Он не притронулся к еде. Мерил шагами комнату.

— Если он мертв… — произнес он.

Я невозмутимо продолжал есть. Молчал. Если мой брат мертв… я займу его место.

После ухода отца я подошел к открытому окну. Мой взгляд попытался охватить наш безбрежный незримый мир. Все небесные звезды. Все лежащие под ними земли. Все они ожидают завоевания.

Я вдохнул прохладный воздух. Вздрогнул от переполнявшего меня желания.

Спокойствие. Терпение. Победа близка.

16 июня 1497 года

Я шел рядом с открытыми похоронными дрогами. Глаза моего брата закрыты. В мерцающем факельном свете его лицо кажется злорадно улыбающимся. Люди, взглядывая на него, испуганно бормотали: «Можно подумать, что он лишь уснул».

Я пригляделся к его лицу — как глядят в зеркало. Гробовщик потрудился на славу. Бородка аккуратно подрезана. Волосы тщательно уложены. Перерезанная глотка зашита, шрам скрылся под гримом.

Мусорщики нашли его труп у реки. Полностью одетый. С кошелем, полным денег. Не повезло Джованни. Однако нам всем приходится чем-то жертвовать во благо семьи.

Отец проплакал целый день. Стенал и колотил в двери комнаты. Сейчас он шествовал во главе процессии.

За мной шла моя мать. За ней следовала моя сестра Лукреция.

Мы проходили вдоль берега Тибра. Воздух звенел от комариного писка над низкой и грязной рекой. Гирлянда из двух сотен факелов отражалась в ее водах. Темных. Мерцающих.

Ветерок доносил отдаленные крики. Опрашивали свидетелей. Допрашивали подозреваемых. Весь город обшарили в поисках убийц Джованни.

Мы вошли в церковь. Неф заполнила людская толпа. Ритуал торжествен, скучен и долог. Навевал воспоминания о детстве.

Запах ладана. Зловоние смерти.

Рыдания отца. Молитвы матери. Дрожь Лукреции.

Я пристально наблюдал за лицом Джованни. Мне все казалось, что он вот-вот зевнет от скуки.

22 июня 1497 года

Мы закончили трапезу. Я отпустил слуг. Взгляд отца прикован к столу. Я откашлялся, прочищая горло:

— Отец, мне…

Он прерывает меня. Его голос резок. Бесстрастен.

— Я прекратил расследование, — сказал он. — Мне известно, кто убил твоего брата.

Он пристально глянул на меня. Я не отвел взгляда:

— О, правда?

— Да. Виноваты Орсини, — сообщил он, переводя взгляд на стол. — Они ненавидят нас с тех пор, как Вирджинио умер в нашей темнице. Они обвиняли в этом меня. А твой брат, конечно, атаковал их замки — пусть пока и безуспешно. Это их вендетта.

— А вы не хотите привлечь их к суду?

— Я хочу МЕСТИ! Но она может подождать. Сейчас неподходящее время. Когда мы станем сильнее, укрепим свои позиции… а они решат, что все забыто… решат, что опасность миновала… вот тогда… тогда я УНИЧТОЖУ их!

Его кулак врезался в столешницу. Глаза полыхнули огнем белой ярости. Я промолчал.

— Извини, сын мой. Мне не следовало позволять гневу завладевать моей душой, но… мой Джованни! — Его глаза наполнились слезами. Он подавил подступившие к горлу рыдания. — Я так любил его…

— Мы все любили его, отец.

Носовой платок прижался к его лицу. Проходили минуты. Его дыхание стало ровнее. Наконец он произнес тихим и сломленным голосом:

— Я знаю, Чезаре. Вы не всегда сходились с братом во взглядах, но… он был тебе родной по крови. Родственные узы. Я знаю, что ты все понимаешь. Но теперь… теперь ты мой единственный сын.

— Есть еще Джоффри.

Он закашлялся… или рассмеялся?

— В отношении Джоффри я не вполне уверен в отцовстве. И вполне уверен, однако, что он ни черта не стоит как воин. Полагаю, его можно сделать кардиналом.

Проблеск надежды. Я увидел свой шанс. И выпалил заветные слова:

— Отец, я не хочу больше быть кардиналом. Я хочу воевать. Хочу быть вашим гонфалоньером.

Старое лицо выглядело потрясенным. Но я так и не заметил удивления в его глазах.

— Никто, как ты знаешь, никогда не отказывался от столь роскошного сана. Никто.

— Отлично. Значит, я войду в историю.

Он был склонен дать согласие. Я почувствовал это. Уже почти ощутил, как холодит ладонь стальная рукоятка меча. Уже видел свое будущее — возвышенное, блистательное.

Отец пристально разглядывал свои руки. Испустил долгий вздох.

— Кардинальская шляпа стоит многих денег. Ты потеряешь тридцать пять тысяч дукатов в год. Не говоря уж о возможности стать главой церкви.

— Существуют иные способы получения денег. И завоевания славы. Существуют и другие средства достижения власти.

Он кивнул, но его взгляд оставался блуждающим. Полагаю, перед ним витал призрак Джованни. Скорбь вновь омрачила его лицо. Голос стал сухим и отстраненным:

— Я подумаю, что можно сделать.

6 Флоренция, 23 мая 1498 года НИККОЛО

Я следовал по пятам за Бьяджо, он тараном пробивался через толпу, а за мной шагал Агостино, спокойно извиняясь перед всеми потревоженными нами людьми. Из первых рядов доносился рев, эхом докатывающийся до нас и укатывающийся дальше за наши спины. Поднявшись на цыпочки, я вглядывался вперед: мы уже приблизились к виселицам; на расстояние более чем достаточное для броска камня. Хлопнув Бьяджо по плечу, я сказал:

— Пожалуй, довольно.

Мы опустили наши корзины на землю и встали на них. Площадь переполнял народ, некоторые зрители даже расположились на крышах домов: многие пили вино и закусывали, наслаждаясь теплым весенним ветром. Перед входом в Палаццо делла Синьория с трех монахов стащили их черные плащи и белые облачения. Разумный ход — с удалением священных одежд исчезла и их таинственная сила; в исподнем эта троица вполне могла быть обычными преступниками.

Я глянул на темные стены дворца: в окнах маячили безмолвные лица. Через недельку-другую я тоже буду выглядывать оттуда. Я стану секретарем, буду самостоятельно принимать решения. Если не произойдет чуда, мое избрание во Вторую канцелярию уже обеспечено. Последние четыре года я расчетливо налаживал дружеские отношения с людьми, которые либо имели вес в правительстве — Аламанно Сальвиати, Бартоломео Скала, — либо писали для них ученые бумаги во благо будущего Флорентийской республики. До того я сочинял стишки и втирался в доверие к Медичи; но вскоре после смерти Лоренцо они лишились былого могущества, и мне пришлось начинать все сначала. Такова политика — в случае необходимости надо высмотреть побеждающую лошадку и поменять ставки в середине забега. Теперь настала пора получать выигрыш. Я пришел сюда нынче утром, дабы стать свидетелем заключительного акта моего личного возвышения и падения нашего сурового проповедника фра ^[10]Джироламо Савонаролы.

Всего лишь год тому назад под пение детских хоров этот монах сжигал городские зеркала, парики, лютни и непристойные картины. Он называл эти костры сожжением «суеты». Теперь ветер переменился, и город сжигал самого монаха. Через пару часов мы сможем вновь свободно любоваться собой в зеркалах, напялив роскошные парики, играть на музыкальных инструментах и с вожделением смотреть на обнаженных женщин. Ах, свобода… как же я стосковался по тебе! Четыре года воздержания и добродетели — более чем достаточно даже для праведника.

Еле волоча ноги, осужденные прошли по дощатому помосту: три монаха в нижнем белье, с лодыжками, скованными одной цепью. Палач обрил им головы. Толпа умолкла. Один за другим обреченные монахи поднялись по своим лесенкам, и на их шеях затянули веревочные петли. Раздался чей-то кашель. Вдалеке заплакал ребенок.

— Прекрасный денек для этого младенца, — прошептал Агостино.

Палач столкнул с лесенки первого монаха. Но его веревка оказалась слишком короткой, а палач проявил излишнюю доброту, поэтому шея преступника долго ломалась. Ему потребовалась целая вечность, чтобы умереть; бедняга все повторял, задыхаясь: «Господи Иисусе! Господи Иисусе!» — а его ноги беспомощно молотили по воздуху.

Вот с лесенки спихнули и второго. К счастью, на сей раз палач лучше выполнил свою работу — второй монах умер в течение минуты.

Тишина обострилась, стала напряженной; двадцать тысяч человек затаили дыхание. Мы замерли в ожидании: что скажет нам фра Савонарола. Покается ли он в своих грехах? Или напророчит нам несчастья? Но нет. Как ни странно, он не сказал ничего. На лице его не отразилось никакого волнения. С таким выражением он мог бы сидеть в уборной, размышляя о погоде. За моей спиной раздался чей-то вопль: «Эй, пророк, пора тебе сотворить одно из твоих чудес!» Трудно сказать, пытался ли крикун пошутить.

Палач столкнул Савонаролу с лесенки. Я услышал хруст сломанной шеи. Палач подергал веревку, чтобы ноги монаха исполнили последний танец.

Казалось, чары вдруг рассеялись, толпа взревела и хлынула к эшафоту. Меня спихнули с корзины. Масса обтянутых плотью скелетов то сдавливала, то отпускала меня, в нос ударил едкий запашок множества потных тел; и вновь я осознал жуткую, безумную власть толпы. Ведь та же самая толпа преследователей шесть недель тому назад загнала этого монаха в монастырь Сан-Марко; и стража не арестовала и не защитила того, кто мог бы быть разорван на части беснующейся толпой. Однако если бы назавтра вы спросили этих людей, почему они так разъярились, то в ответ они лишь пожали бы плечами. Хотя, действительно, ведь им пришлось прождать под дождем целый день обещанного суда Божия — испытания огнем: доминиканцы versus ^[11]францисканцев, а в итоге никакого зрелища, и народ начал чувствовать усталость, разочарование и закипающую злость. Но тогда горстка arrabbiati ^[12]— заядлых врагов монашества — начала вопить: «Давайте убьем Савонаролу!» И их призыва оказалось достаточно. То же самое могло бы произойти сейчас. Если бы кто-то крикнул: «Давайте покончим с Никколо Макиавелли!», толпа, вероятно, подхватила бы и этот призыв. Слава богу, что никто пока меня не знал. Безвестность, полагаю, имеет свои преимущества. И я вдруг усомнился, так ли хорошо мое стремление стать вторым секретарем.

К этому времени толпа успокоилась, и я опять встал на свою корзину, а под телами повешенных уже развели костры. Люди бросали в разгоревшееся пламя мешочки с порохом, вызывая славные взрывы. Такие мешочки продавались прямо на площади — всего пара сольди за три штуки. Люди уже начали веселиться, петь песни и обмениваться сальными шуточками.

— Хвала Господу! — заявил громогласный звучный бас. — Мы опять сможем предаваться содомским грехам!

А потом вдруг кто-то завопил: «Чудо! Чудо!» — и все вновь затихли. Я глянул на тела повешенных и в клубах поднимающегося дыма увидел, что правая рука Савонаролы поднялась и осеняет нас двуперстием. «Он благословляет нас! Чудо!»

Женщины запричитали. Мужчины начали рыдать. Люди падали на колени и возносили молитвы или разбегались в паническом ужасе. Я искоса глянул на Бьяджо. Его потрясенное лицо побелело. Он повернул голову и тоже посмотрел на меня:

— Не думаешь ли ты, что…

Я промолчал. Но почувствовал, как внутри нарастает напряжение.

Агостино, склонившись к нам, поучительно произнес:

— Чепуха, его рука поднялась лишь благодаря горячему воздуху.

— О-ох…

Мы опять глянули на костры, и внезапно для нас все стало очевидным. Плоть обуглилась, стала черной как смола. Он мертвее, чем деревянный столб. Мальчишки бросали в повешенных камнями, и уже через несколько мгновений горящая рука монаха упала на землю.

Я успокоился и смог свободно вздохнуть. Я наслаждался приятным благотворным жаром. Он не пророк. Он не святой. Он был обычным человеком и теперь мертв.

Агостино предложил пойти отметить мое избрание.

— Но он же еще не победил! — возразил Бьяджо.

— Брось, Бьяджо, теперь он с легкостью победит. Ты же знаешь это не хуже нас. С поддержкой Сальвиати он не может проиграть.

— Верно, — сказал я, — и не волнуйтесь, господа… вступив в должность, я не забуду своих друзей.

— И куда же мы направимся? — спросил Бьяджо. — Пройдемся по «веселым домам» Фраскато?

— Безусловно, — напыщенно произнес я и поднял руку, как Цицерон перед сенатом. — Сегодня патриотический долг любого добропорядочного горожанина напиться, проиграться и развлечься со шлюхами.

Все рассмеялись.

Вы думаете, что я жесток? Вы считаете меня черствым и бессердечным? М-да… в общем, вы не одиноки. Но всегда должно учитывать веяния времени. Не отрицаю, этот монах был порядочным человеком, но ему пришлось заплатить эту цену за свое невооруженное пророчество. Нет, никто не смог бы его сегодня спасти. Что до моего веселья… я лишь могу процитировать один из моих собственных скромных стихов:

Смеюсь, но внутрь не проникает смех,

Пылаю весь — о том никто не знает… ^[13]

Вы понимаете? Душа у меня есть. Даже если ее спасение сейчас маловероятно.

Проходя по пустеющей площади, мы услышали за спинами взрыв смеха. И обернулись. Кто-то бросил в нашу сторону что-то темное. Оно приземлилось на булыжники, испуская легкий дымок. Один из мальчишек начал его пинать как мячик. Тогда мужской голос крикнул:

— Я всегда говорил, что этот монах был бессердечной шельмой! Я усмехнулся. Все мы теперь бессердечные шельмы.

Часть II ЗНАЙ ВРАГА СВОЕГО (1499–1502)

7 Флоренция, 1 августа 1499 года НИККОЛО

Я трудился в Палаццо делла Синьория уже больше года, но впечатление новизны еще не стерлось. Я по-прежнему испытывал легкий трепет, приближаясь к этой высокой темной башне, входя в просторный прохладный вестибюль, поднимаясь по каменным лестницам. Мне выпало родиться в доме, где лестницы круты, узки, темны и скрипучи: скрипели деревянные ступени, смердел спертый воздух, и любой звук, отражаясь от стен, множился в тесных помещениях. Могущество, осознанное теперь, представлялось мне в виде широких и пологих, ярко освещенных ступеней лестницы: власти сопутствует почти полная тишина, в которой я поднимался вверх, вдыхая лишенный запахов воздух.

И в то же время у меня возникло ощущение, что именно здесь предназначенное мне в жизни место. Год тому назад я еще так здесь всего боялся, что не смел приходить в этот дворец в запыленной и потной одежде. Но нынче днем мне уже не до церемоний, у меня появилась масса спешных дел; мое присутствие стало крайне необходимым. Я отсутствовал несколько недель: ездил в Форли, вел деловые переговоры со знаменитой Катериной Сфорца. Впечатляющая дама, должен признать; обладает мужским умом и отвагой, но помимо того, и мягкими полными губами, и пышным белым бюстом. Она заигрывала со мной — но только ради того, чтобы получить желаемое от Флоренции. Я действовал так же, стремясь добиться от нее того, что нужно самому городу. В итоге получилась патовая ситуация, но играли мы с наслаждением.

Я поднялся по трем лестничным маршам и пробежался по коридору; впереди меня ожидали еще три лестничных марша и очередной коридор. На последних двух пролетах мои легкие хрипло посвистывают, и я прохожу через зал Лилий ^[14], где мой начальник мессер Антонио разглагольствует со свойственной ему напыщенностью. Мое рабочее место находится непосредственно за стеной этого зала: тесная комнатенка с небольшим окном.

— Привет, Агостино. Привет, Бьяджо.

Они подняли головы от столов, и их унылые лица осветились радостью.

— Никколо! — одновременно завопили друзья детства.

Они оторвали задницы от стульев, мы обнялись. Они поведали, как сильно скучали без меня; как дерьмово вел себя мессер Антонио в мое отсутствие. Я вручил Бьяджо заказанный им портрет Катерины Сфорца, и он с гордостью повесил его на стену:

— Разве она не великолепна? А как она тебе показалась в реальной жизни?

— Великолепна, — признал я. — Ладно, какие новости о войне?

— Все идет хорошо, — ответил Бьяджо, не отводя глаз от портрета. — Ситуация начинает разогреваться, и я полагаю, что капитан Паоло Вителли вскоре захватит Пизу и окончательно утвердит славу Флоренции.

— Никогда не доверяй наемникам, — машинально пробормотал я.

— Нам отлично известны твои принципы, Никколо, но на него не поступило пока никаких жалоб. Мы заплатили ему и его брату Вителлодзо двенадцать тысяч дукатов, и сегодня они получили подкрепление. В ближайшие пару недель крепость Стампаче падет, и после этого Пиза будет нашей.

— Ладно, хотя я лично сомневаюсь в честности этого Вителли, но в общем у нас есть хороший повод для пирушки. Не сходить ли нам в «Три царя»? Я расскажу вам, что Катерина Сфорца носит под юбками…

Агостино рассмеялся, а Бьяджо потрясенно разинул рот, его глаза стали как блюдца.

Окрестности Пизы, 10 августа 1499 года ВИТЕЛЛОДЗО

Моя артиллерия сделала свое дело. Теперь брешь в городской стене достаточно велика, чтобы в нее проехала шестерка лошадей. Наша пехота с легкостью проведет атаку с мечами и пиками.

Однако в такой новости нет ничего хорошего. Возможно, простые обыватели думают, что я хочу обеспечить нашим войскам быструю и легкую победу над врагом. Но эти люди наивны и ничего не смыслят в военной стратегии. Определим это так: если мы победим сегодня, то кто заплатит нам завтра? А можно и иначе — пизанцы платят нам приличную сумму, чтобы мы не захватывали их город.

Проклиная жару, я стащил с головы шлем и направился к палатке, где обедал мой брат Паоло.

— Присаживайся, Вителлодзо, — сказал он, предложив мне куриную ножку.

— Паоло, — удрученно произнес я, покачав головой, — я только что наблюдал за сражением…

— Оно идет хорошо?

— Слишкомхорошо. Мы теряем контроль над войсками. Эти молодые флорентийские рекруты… они просто свихнулись на понятиях чести и гордости, а уж их отвага…

Едва не подавившись, Паоло выплюнул кусок мяса.

— Неужели они вошли в Пизу?

— Пока нет. Но это случится очень скоро, если мы что-нибудь не придумаем.

— Командуй отступление.

— Я уже отдал приказ.

— А они не подчинились?

— Выйди и погляди сам.

Он вскочил и, призвав пажа, велел помочь ему надеть доспехи. Полностью облачившись в броню, поднялся вместе со мной на вершину холма и глянул вниз на сражающихся солдат в красно-черных мундирах.

— Лошадей, живо! — вскричал Паоло. — Вызови наших офицеров. Нам придется самим руководить отступлением.

Через несколько мгновений мы уже спустились с холма и врезались в вихревой центр битвы. Она проходила в обычной беспорядочной манере. От полуразрушенных стен поднимались густые облака порохового дыма и пыли. С земли раздавались редкие ружейные выстрелы, а из бойниц зубчатых стен вылетали стрелы. Короче, ситуация сложилась чертовски опасная. Я знал, о чем говорю. Мои младшие братья, Джанни и Камилло, оба потеряли жизнь в таких бессмысленных перестрелках. Порой я сомневался, стоила ли их жизнь заплаченных нам денег. Но как еще мы намерены добывать средства к существованию? Если мы хоть немного повысим налоги горожанам Чита-ди-Кастелло, то поимеем мятежи и восстания. А они гораздо опаснее обычной войны.

— Отзовите же этих распетушившихся флорентийских свиней! Убрать с поля боя весь их тупоголовый деревенский сброд! — кричал Паоло офицерам, проезжая по рядам наших разгоряченных войск. Он лупил по шлемам своим мечом и орал зычным командным голосом. Я делал то же самое.

Один из наших знаменосцев имел дерзость возразить мне:

— Но мы уже побеждаем! Мы захватили церковь! Город будет наш, если мы сейчас поднажмем, у нас же есть все преимущества! Почему вы говорите нам отступать?

Я медленно вернулся туда, где стояла его лошадь во главе колонны. Люди за его спиной выглядели разозленными и мятежными.

— Сними шлем, солдат. Покажи свое лицо.

Он исполнил мой приказ. На меня глянуло юное безбородое лицо. Я приставил меч к его горлу. Он не дернулся.

— Никогда не противоречь и не обсуждай приказы старших офицеров, — я посильнее надавил концом меча на его шею. Кожа поддалась, и его лицо побледнело. — Ты понял меня?

— Да, мессер… — его голос звучал тихо, но в нем до сих пор сквозило неприкрытое возмущение.

Я усилил давление острия: капельки крови побежали по шее.

— Громче!

— Да, мессер. Я понял. Виноват, мессер.

Я убрал меч:

— Отлично. Если это случится еще раз, я отрежу твою чертову башку. А теперь прикажи своим людям отступить!

К закату все наши отряды вернулись в лагерь. Мы видели, как пизанцы латают бреши своих укреплений. Мы слышали, как ропщут наши воины вокруг костров.

— Очевидно, что все случившееся дойдет до Флоренции, — сказал я. — И, вероятно, они обвинят нас в трусости.

— Те малодушные бумагомараки! — вскричал Паоло. — Что, черт побери, они понимают в военной стратегии?

— Разумеется, ни черта. Но возможно, нам следует объяснить им наше решение. Напиши донесение в Синьорию…

— У тебя что, нет гордости, братец?

Я вспыхнул:

— Конечно есть, Паоло. Но я…

— Вот уж поистине Господне наказание! В том дворце не осталось благородной крови. Там засели торговцы и волокитчики. И писать им донесение? Да плевал я на всю Флорентийскую синьорию!

Я опустил голову:

— Извини, Паоло. Ты прав, конечно. Я… я не знаю, о чем думал.

Он приблизился и крепко обнял меня:

— Мы, Вителли, принадлежим к славному роду кондотьеров. ^[15]Не забывай этого, брат. В нас больше благородства.

Флоренция, 26 сентября 1499 года НИККОЛО

Миновала полночь, и я остался во дворце один. Я торчал на службе с раннего утра и физически испытывал крайнюю усталость; но ум мой бодрствовал, пребывая в необычайном волнении. И сейчас здесь, за моим столом, при свете единственной свечи мне оставалось написать одно письмо.

Последние шесть недель мне ежедневно приходилось писать или диктовать письма — ободряющие, убеждающие, предупреждающие, выражающие нашу обеспокоенность, наше разочарование, наше нетерпение. Но ничего по-прежнему не изменилось. Самым последним оправданием послужила вспышка малярии в лагере, которая якобы делает невозможной нашу атаку. Все в Синьории уже устали от братьев Вителли. Пришла пора положить конец их оправданиям и лживым сообщениям.

Обмакнув кончик пера в чернила, я начал покрывать лист бумаги своим самым изящным почерком. Это особое послание не предназначалось для глаз Паоло и Вителлодзо Вителли. Если наши уполномоченные выполнят задание с благоразумной осторожностью и тонкостью, которых я требовал от них, то Вителли догадаются о содержании этого письма, когда будет слишком поздно.

Я подписал письмо, высушил чернила, сложил бумагу и запечатал ее восковой официальной печатью Флорентийской республики. Подумав о сделанном, вздохнул с облегчением, удовлетворением и без малейшего трепета. Я вписал свое имя в скрижали истории. И доказал, что перо в определенных ситуациях может быть могущественнее меча.

Заключительная фраза моего письма являлась смертным приговором.

Окрестности Пизы, 28 сентября 1499 года ВИТЕЛЛОДЗО

Я лежал бодрствуя, с закрытыми глазами, и прислушивался к дождю, чьи капли точно камни лупили по палатке. Я испытывал слабость и истощение. Неужели и меня свалила малярия? Сотни уже умерли от лихорадки, и еще больше лежали больными. Я размышлял, не следовало ли нам позволить в августе молодым флорентийцам захватить Пизу. Тогда мы обошлись бы гораздо меньшими потерями, и нам больше не пришлось бы разбираться с их треклятой Синьорией.

Из-за палаточного полога донеслись голоса. Открыв глаза, я приподнялся с кровати и увидел влетевшего внутрь стражника.

— Что там такое?

— Господин, извините за вторжение, но… — Он перевел дух и тяжело вздохнул. — Ваш брат, лорд Паоло, арестован и…

— Арестован?! Но как? Кто посмел?

— Флорентийский посланник пригласил его на завтрак этим утром…

— Я знаю. Меня тоже приглашали. Но я что-то приболел, поэтому…

— А когда завтрак закончился, они заявили, что хотят обсудить с ним более секретные дела. Поэтому он отпустил своих адъютантов и…

Я в отчаянии прикрыл веки:

— Проклятые обманщики!

Если они казнят его… я выясню имена всех виновных в этом решении и лично убью их. Одного за другим. Они будут умирать медленно. Мучительно.

— Верно, мой господин, но теперь они идут… к вам. Я бежал всю дорогу, чтобы предупредить вас, но вы должны поторопиться. Они вот-вот будут здесь.

Да… пожалуй, надо спасать шкуру. Если меня тоже арестуют, то кто тогда отомстит за Паоло? Тогда с Вителли будет покончено: никого не останется, кроме женщин и детей. Наши враги уничтожат даже и детей, захватят Читта-ди-Кастелло… Необходимо бежать. Но как?

— Умоляю, надо спешить, господин! Они будут здесь с минуты на минуту.

Я пристально взглянул на бледное, искаженное ужасом лицо стражника. Думай, Вителлодзо… думай! И тут меня осенило. Идея, конечно, была позорной, но иного выхода я не видел:

— Раздевайся и ложись в мою постель. Закройся с головой и изображай меня как можно дольше. Расскажи им, как тяжко ты болен. Когда они наконец откроют твое лицо, ты скажешь им, кто ты на самом деле и что я заставил тебя пойти на этот обман. Не сомневаюсь, что они сохранят тебе жизнь.

Стражник понял меня еще до того, как я закончил речь. К тому времени, когда я переоделся в его мундир, он уже стонал в койке. Покинув палатку, я быстро направился к краю лагеря, нещадно поливаемый дождем.

Флоренция, 1 октября 1499 года НИККОЛО

Я стоял на крыше дворца и, облокотившись на зубчатый парапет, смотрел вниз на площадь. В вечерних сумерках там колыхалась темная масса людей. Я также и слышал их: горожане ликовали и глумились точно так же, как в мае прошлого года, когда казнили Савонаролу. Бьяджо хлопнул меня по плечу:

— Пора.

Я отвернулся от стены и глянул в другую сторону. Из башенной темницы палач вывел вверх по лестнице на крышу лишившегося доверия командира. Наряд Паоло Вителли отличался изысканной роскошью; на лице его застыло выражение благородного презрения. Небо за ним по цвету походило на кровоподтек.

Вчера предателя пытали, но он ни в чем не признался. Колеблющиеся предложили отложить казнь, продолжить расследование, но большинство быстро заткнули им рот. Я гордился нами — наконец мы научились действовать решительно. Как я сказал прошлым вечером в Синьории, эта казнь станет своеобразным посланием: даже знаменитый военачальник в Италии не сможет безнаказанно обманывать Флорентийскую республику.

Вителли побрили и вставили в рот кляп; оторванный воротник его платья болтался на спине, обнажив крепкую мощную шею. Его заставили опуститься на колени. Священник отпустил ему грехи, и Вителли кивнул. Затем он смерил нас всех долгим обвиняющим взглядом. Я смело встретил его обвинение, излучая, как мне казалось, суровое благочестие. Он стал предателем и заслужил суровый приговор.

И вот его грудь пригнули и привязали к плахе. Палач взмахнул топором. Тяжелая сталь опустилась, нанеся сокрушительный удар. Кровь брызнула из жил, но голова так и не отделилась от шеи. Один из priori ^[16]хлопнулся в обморок: братья опустили его на пол, смочили ему лицо водой. Топор поднялся вновь и опять опустился; на сей раз голова скатилась на помост. Я вздохнул с облегчением. Палач сделал пару шагов и поднял упавшую голову. Один из стражников держал наготове пику, и палач насадил на ее острие окровавленную шею. По бокам от него встали еще два стражника с горящими факелами, и собравшаяся толпа увидела триумфально поднятую на пике голову преступника. На площади поднялся одобрительный рев.

Я повернулся к Бьяджо и Агустино:

— Не томитесь ли вы жаждой?

Немного позже в таверне ко мне подошли незнакомцы и, похлопав по спине, сказали:

— Молодчина! Прекрасно сделано!

Они говорили о ловушке, с помощью которой мы захватили Паоло: приглашение на завтрак, тихий арест. Это было, как я уже не раз говорил, искусно выполненное дельце.

Я поднял бокал и выпил.

— Я рад, что наш план сработал. Хотя, к сожалению, посланцы позволили сбежать его брату, Вителлодзо. Когда-нибудь мы можем пожалеть об этом.

8 Милан, 7 октября 1499 года ЛЕОНАРДО

Я видел их приближение с верхней площадки моего сада. Я поднялся сюда с восходом солнца, но тогда они еще казались лишь слабым, размытым маревом на горизонте. Сейчас их строй напоминал гигантскую гусеницу, ползущую к городу по обрамленной лугами дороге. К полудню они будут под нашими стенами. Французские войска во главе с королем Луи. ^[17]

Я сделал все возможное, чтобы защитить себя и моих близких от худшего, что может произойти. Я опустошил, оставив лишь пару монет, денежную шкатулку в мастерской, завернул ее содержимое в небольшие бумажные пакеты и спрятал их в разных местах. Я укрепил замки на дверях моего скромного жилища, мастерской и остальных помещений Палаццо Веккьо. Также укрепил и засовы садовых ворот, хотя едва ли они остановят солдат, нацеленных на грабеж и разбой. Теперь оставалось лишь положиться на благосклонность Фортуны.

А возможно, их король предложит мне нечто интересное…

Наконец я заставил себя отвернуться от приближающейся армии. Уж лучше насладиться в последние часы моим садом, чем тратить время на беспокойство о том, что может с ним случиться. Это был, по иронии судьбы, подарок герцога. За все те шестнадцать лет, что я провел в Милане, Иль Моро ^[18]так и не стал самым надежным из моих покровителей, но за этот подарок я готов простить ему почти все. Я написал для него «Тайную вечерю», и в благодарность он наделил меня участком цветущей земли — тремя акрами этого райского сада.

Пребывание в саду, как обычно, успокоило меня. Вдоль виноградника я прогулялся до моста. Урожай собрали и выдавили сок лишь на прошлой неделе, теперь он бродит в бочках за домом. Листва вишневых деревьев окрасилась багрянцем. И до меня доносился запах умирающих листьев, горевших где-то вдали, — сладкий, грустный запах окончания лета.

Иль Моро сбежал месяц тому назад. Его бравады хватило лишь на смелые разговоры о смертельной схватке, после коих в начале сентября одной темной ночкой герцог Милана просто уехал… оставив замок пустым, а город — беззащитным.

В монастыре Санта-Мария делле Грацие начали бить колокола. Я запер дверь дома. Не знаю, какие чувства во мне превалировали: надежда или страх. Мне уже сорок семь лет, и я прожил в этом городе большую часть моей сознательной жизни. Я не просил перемен, но их не избежать. И тем не менее не обязательно, что они таят в себе угрозу. Возможно, они откроют передо мной новые пути. Возможно, король…

Я прошелся по людным, шумным улицам к дворцу и поднялся под крышу. Меня сопровождали Салаи и Томмазо. К нам присоединились еще некоторые слуги. Мы сидели, пили вино и закусывали хрустящими вафлями, но вскоре услышали нарастающий рокот толпы. Поднявшись, я увидел, что гигантская гусеница превратилась в бабочку, колеблющееся ослепительно-многоцветное создание поблескивало в лучах осеннего солнца.

Король оказался высоким, неброско одетым мужчиной, более красивым, чем его предшественник. Мона Маргерита, наша домоправительница, заметила едущих за ним венецианцев и крепко выругалась на их счет. Но мои взоры привлек молодой воин на прекрасной белой лошади, находившийся рядом с королем.

— Кто это там, справа от Луи?

— Уж не сынок ли нашего понтифика? — ответил Томмазо. — Герцог Валентинуа.

Салаи усмехнулся:

— Человек с самой дурной репутацией, если правда составляет лишь половину тех слухов, что я о нем слышал…

Глупо ухмыляющиеся рты шептунов и сплетников…

— Не вижу разумных причин для правдивости слухов, — резко заявил я. — Судя по моему опыту, сплетни зачастую являются результатом зависти их разносчика, а не порочности вызвавшего их человека.

По сравнению с королем Валентинуа выглядел более высоким и широкоплечим, и упряжь его лошади смотрелась куда богаче. А уж само животное под ним было поистине великолепным — белая, отливающая серебром кобыла. Сняв с ремня записную книжицу, я быстро набросал лошадиную гриву, морду и передние ноги.

Салаи прошептал Томмазо за моей спиной:

— Говорят еще, он убил родного брата. А уж о том, чем он занимается с сестрой…

Томмазо тронул меня за локоть:

— Ох, мастер…

Его взволнованный голос звучал печально.

Повернув голову, я взглянул на него:

— Что с тобой?

Он показал на глиняного Коня в дальнем конце площади. Часть французских лучников решили использовать памятник в качестве тренировочной мишени. Их летящие дугой стрелы, снижаясь, вонзались в запеченную глиняную плоть. Не так уж много нужно, чтобы разрушить ее. Хватит и сотни дырок, чтобы дожди постепенно довершили разрушение статуи.

— Мы можем заявить протест, — предложил Томмазо. — У них нет никакого права…

— Нет смысла, Томмазо. Они лишь приближают неизбежное.

Расписался в пыли…

Горько вздохнув, я отвернулся.

ЧЕЗАРЕ

Я коснулся рукоятки меча. Да, теперь я солдат. Я занял место Джованни. Командую папскими войсками. Еду рядом с королем Франции во главе победоносного войска. Скоро мое положение неизбежно превзойдет сан кардинала.

Мы осматривали Милан как путешественники, как путешественники с мечами. Огромный вычурный Собор — похож на свадебный торт. Уродливый кроваво-красный замок — неприступный, как и говорили. Смешно смотреть на его мощные стены. Бесконечные зубчатые укрепления. Пушки, рвы. Непобедимая крепость… и завоевана с необычайной легкостью.

Сфорца бежал около месяца тому назад. Почему? Потому, что понял, что проиграет. Почему? Потому, что народ перестал верить ему. Почему? Потому, что он сам перестал в себя верить.

Урок — власть держится не на оружии или крепостях. Она держится на людской вере. Тонкости человеческой души… Стоит тебе перестать верить — и твои подданные также теряют веру. И твои союзники. И твои враги. И таким образом твое могущество разрушается… камни рассыпаются в пыль.

Заключение — всегда верить. Никогда не сдаваться.

ВИТЕЛЛОДЗО

Когда стемнело, я отправился повидать Чезаре Борджиа в его дворцовой гостиной и простерся пред его ногами. Омерзительное унижение — но что мне оставалось делать? Я встречался с ним раньше… но тогда он был ребенком. Я подумал даже, что он высокомерное отродье. И, разумеется, его кровь почти так же благородна, как вода в сточной канаве. Но нельзя не считаться с той данностью, что он — папский отпрыск и фаворит короля… к тому же, по тайным сведениям, положил глаз на Флоренцию.

Вот он, решающий довод: если меня возьмут на службу в его войска, то будет отличный шанс войти в этот город в составе армии победителей. Моя артиллерия способна уничтожить стены Флоренции и знаменитые здания. А я смогу исполнить свой личный зарок.

К моему удивлению, Борджиа поднял меня с пола. Я взглянул прямо на него. Он выше меня, но я крепче и сильнее. Я победил бы его в поединке. Держу пари, он также понял это.

Борджиа обнял меня:

— Вы известны как величайший командир и знаток артиллерийского искусства в Италии, и я почту за честь привлечь вас в ряды моих войск.

Затем он назвал сумму, ожидающую меня, и число людей, которое он хочет для меня набрать. Я пребывал в ошеломлении. Он предложил мне вдвое больше того, что когда-либо платили за службу. Должно быть, имеет больше денег, чем разума.

— Благодарю вас, мой господин, — сказал я. — Клянусь, что буду служить вам верой и правдой.

— Я в этом не сомневаюсь, — проговорил он. — Едва взглянув в ваши глаза, я понял, что вы человек чести.

ЧЕЗАРЕ

В его глазах — тщеславие и ненависть. В его глазах — глупость и предательство.

Но я не выдал своих истинных мыслей. Вителлодзо безнравственный обманщик, но хороший воин. Я сумею его использовать.

Я собирал армию. Лучшую армию в Италии. Скоро я лично буду завоевывать города. Я создам свою собственную империю. Имола, Форли, Фаэнца, Чезена… А потом, в один прекрасный день, возможно, настанет черед Флоренции.

Я улыбнулся Вителлодзо и сказал:

— Покажите-ка мне, что лежит в кармане вашего плаща.

Он покраснел и замялся. Ему невдомек, как я догадался о его тайне.

— Вы так трепетно касались его, — пояснил я, — что, должно быть, там лежит нечто весьма для вас драгоценное.

Его глаза полыхнули гордым огнем. Он вытащил сложенный листок бумаги и протянул мне. Я развернул его и прочел:

Ринуччо да Марчано
Пьетро да Марчано
Пьеро Содерини
Франческо Содерини
Никколо Макиавелли

— Имена людей, коих вы считаете виновными в смерти вашего брата?

Вителлодзо кивнул.

— А почему один уже вычеркнут?

— Был заколот в сердце по моему приказу в прошлом месяце, мой господин.

Я улыбнулся. Надо держать этого Вителлодзо под строгим присмотром.

На следующее утро путешествие продолжилось. Мы посетили конюшни герцога Милана. Безусловно, божественно красивые конюшни. На стенах фрески с лошадьми — в натуральную величину, застывшие в сценах кормления или бега трусцой. Факельный свет поблескивал на их спинах.

Далее — монастырская трапезная. По-спартански узкая и маленькая, и не так роскошна, как лошадиные конюшни. Там, однако, нам довелось лицезреть «Тайную вечерю», созданную Леонардо да Винчи.

Все разговоры велись исключительно шепотом. Король начал восхищаться — высказал изумление. Потом ему сообщили, что он смотрел не в ту сторону и восхищался не той фреской. Он пожал плечами, развернулся, и все повторилось вновь.

Этот король глуп. Я не много смыслю в искусстве — но я понимаю, каково превосходство истинного творчества. Если эти две фрески начнут сражаться, то это будет кровавая резня. Войско менее талантливого художника погибнет, истекая кровью. А развалины его крепости скроет черный дым.

Леонардо представился королю. Пожилой мужчина, изящен и тактичен. Его окружало почтительное молчание. Лишь тихий шепоток доносил слово «гений».

— Мы желаем, — заявил король, — увезти эту фреску во Францию.

Все лица осветились льстивыми улыбками.

— Но она написана на стене монастыря, ваше величество.

— Нас это не волнует. Мы заплатим любую цену. Мы должны иметь ее.

— Но, ваше величество, это невозможно.

— Нет, возможно, — говорит Леонардо. Его голос тих и спокоен. — Ее можно перевезти. Но при этом фреска будет повреждена.

— А мне кажется, что здесь ей самое место, — заметил я. — Она идеально вписывается в эту трапезную. В любом другом помещении она потеряет часть своего очарования.

Художник посмотрел на меня. Пытливо. С благодарностью. Склонил голову.

— Прекрасно, — разочарованно вздохнув, сказал король. — Тогда, может быть, вы, Леонардо да Винчи, поедете с нами во Францию? Королева хотела бы познакомиться с вами. Вы можете поработать для нас, возможно, напишете наши портреты. И портреты наших лошадей для конюшни. А также создадите новую «Тайную вечерю» — в одной из наших столовых.

Художник поклонился — преклонил колено. Заявил, что не заслуживает такой чести. Но в любом случае сейчас он никак не может покинуть Милан — здесь у него слишком много проектов. Он умолял его величество простить его.

Король выглядит пораженным. Какой-то художник посмел отказать ему! Я заинтригован.

Вспомнил имевшиеся у меня сведения. Леонардо да Винчи. Сорока семи лет. Внебрачный сын нотариуса. По молодости обвинялся во Флоренции в содомском грехе, но обвинение сняли. Художник, скульптор, музыкант. Но помимо прочего, архитектор, ученый и изобретатель. Если бы мне удалось соблазнить его…

— Ваше величество, вместо себя я могу порекомендовать вам Андреа Соларио, — предложил Леонардо. — Одного из моих самых талантливых учеников. Именно он расписывал герцогские конюшни, кои привели вас в такое восхищение.

— О, неужели?! — детский восторг на королевском лице. — Да, это порадовало бы нас. — Улыбку сменили надутые губы. — И все-таки королева будет разочарована… ей хотелось именно вас, а не вашего ученика.

— Возможно, вы позволите мне написать что-либо для вашего величества здесь, тогда моя работа отправится с вами во Францию.

— Да, — король задумчиво хмурится, кивает. — Да… славная идея. Де Линьи… будь добр, обсуди детали.

Граф де Линьи отвел маэстро в сторонку. Король вновь обратил взор к фреске. Изобразил восхищение. Затем хлопнул в ладоши:

— Должно быть, нам пора отобедать.

ЛЕОНАРДО

Я сунул составленный договор в карман и простился с графом де Линьи, который последовал к выходу за королевской компанией. Почему я отказал королю? Просто он слишком небрежно высказал свою просьбу. У меня сразу возникло ощущение, что к тому времени, когда я доберусь до французского двора, он и вовсе забудет о моем существовании. И к тому же он печально знаменит своей скупостью. И все же это было очень странное решение, учитывая, что сейчас у меня нет никаких заказчиков или покровителей, нет и привязанности к определенному жилью. Порой я удивляю самого себя.

Я уже собирался покинуть монастырь, когда вдруг увидел его — того молодого всадника, который ехал вчера рядом с королем. Именно он посмел сказать королю, что мою «Тайную вечерю» следует оставить там, где она написана. Чезаре Борджиа — герцог Валентинуа. Человек редкостно дурной репутации… Однако если правда, что натура проявляется на людских лицах, то этот Борджиа должен обладать благородством и честью. Его нос как у Салаи — чисто греческий, никакой ложбинки подо лбом. Тонкие губы, высокие скулы, молочно-бледная кожа, лишь слегка подпорченная «французской болезнью». Его черный бархатный наряд отделан пурпурными полосами шелка — испанская мрачность не в моем вкусе, но ему она вполне к лицу. Черную бархатную шляпу украшают рубины размером с вишню. А его руки с удивительно длинными, как я отметил, пальцами выглядели в черных лайковых перчатках очень изящными.

Он представился, и когда я склонился, чтобы поцеловать его ноги, он остановил мой порыв и расцеловал меня в обе щеки. Всеподавляющий аромат мускуса.

— Маэстро, вы слишком великий человек, чтобы целовать мои ноги. — Он вновь подвел меня к «Тайной вечере». — Удивительно. Я никогда не видел ничего подобного. Глядя на фреску, я вижу не плоское изображение, но настоящий стол с живыми, сидящими за ним людьми.

Я глянул на свою работу, но увидел лишь крошечные изъяны да крошки краски на полу под ней. Меня удивило, что никто больше ничего не сказал… Неужели я единственный замечаю огрехи?

— Благодарю вас, ваше превосходительство. Вы угадали мое изначальное намерение — поселить Христа и его учеников в этой скромной трапезной.

Мы подошли совсем близко, и он присмотрелся к деталям:

— Сверхъестественно. Такое впечатление, что я могу наклониться и взять ту солонку.

Я улыбнулся:

— Благодарю вас за посредничество перед королем… Боюсь, что если бы он решил перевезти эту фреску во Францию, то к концу пути от нее вообще ничего не осталось бы.

Он взглянул на меня, и я мгновенно заметил в его глазах понимание:

— Да… это хрупкое творение. Я также видел вчера вашего Коня. Страшный позор в том, что невежественные лучники сделали с памятником.

— Его должны были отлить в бронзе. Но у герцога закончились деньги, и он использовал нашу бронзу для отливки пушек.

— Несмотря на всемирную славу, какую мог принести ему такой памятник… — Борджиа мягко усмехнулся. — К сожалению, однако, большинство правителей предпочитают оборонительное оружие монументам, когда дело доходит до непосредственного выбора.

— Разумеется, — признался я, — я понимаю его резоны. Я лишь боюсь…

— …что сохранность всех ваших шедевров будет недолговечной? Да. Это зависит, безусловно, от материала произведений. Я слышал о письме, что вы написали Иль Моро, предлагая свои услуги в качестве военного инженера.

Рот мой невольно открылся, но я удержал вертящиеся на языке слова. Как же он узнал об этом? То письмо было написано семнадцать лет тому назад, еще до того, как я перебрался в Милан.

Похоже, он прочел мои мысли и продолжил, склонившись ко мне:

— Маэстро Леонардо, я имею шпионов повсюду. Должен иметь… дабы завоевать и удержать власть. — Его зеленые глаза сверкнули. — Aut Caesar aut nihil ^[19]— таков мой девиз.

Быть либо Цезарем, либо ничем. Изрядные амбиции.

— Вы хотите творить чудеса, — предположил я.

— Точно! — он ухмыльнулся. — Хочу творить чудеса. Разве можно стремиться к менее возвышенной цели?

— Мой отец сказал бы, что если понизить планку ожиданий, то с большей вероятностью можно достичь поставленной цели.

— Да, мой отец мог бы, вероятно, сказать то же самое.

— Но ваш отец, мой господин, стал Папой… а мой остался простым нотариусом.

— Что делает ваше восхождение к славе еще более впечатляющим.

Я взглянул на него с внезапным невероятным пониманием. Какой странный поворот принял наш разговор.

— Мое восхождение к славе?

— Вы только что отказались от приглашения его христианнейшего Величества. А между тем многие лорды и принцы не посмели бы даже подумать о таком.

— Вы полагаете, мой господин, я совершил ошибку?

— Нет. Я полагаю, что вас ждет великое будущее. Возможно, нас двоих ждет великое будущее…

Нас двоих?

Борджиа процитировал на латыни какого-то древнего автора: «Александр и Аристотель учились друг у друга». Я посмотрел ему в глаза. Он взял меня за руки:

— Какое удовольствие и честь для меня познакомиться с вами, маэстро Леонардо.

Я начал говорить ему про то, какое удовольствие и честь для меня знакомство с ним, но он оборвал меня:

— Я должен идти… иначе короля удивит мое отсутствие. Я дам о себе знать. Не знаю точно, когда именно, но так оно и будет. Когда я буду в состоянии сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Когда я вышел из трапезной, герцог Валентинуа уже сидел верхом на лошади. На том превосходном животном с отливом цвета слоновой кости. Он махнул мне рукой на прощание, и лошадь легкой трусцой направилась к монастырским воротам.

— Возможно, ваше превосходительство, мне придется покинуть Милан, — повысив голос, произнес я. — Если…

— Не беспокойтесь, — откликнулся он. — Я найду вас. — Лошадь пустилась рысью. — Я пришлю вам особый знак.

9 Имола, 28 ноября 1499 года ЧЕЗАРЕ

Сквозь забрало — серое марево. В моих ушах — барабанная дробь дождевых капель по металлу.

Я снял шлем. Оглянулся. За мной — десятитысячное войско. Наемники — гасконцы и швейцарцы. Множество итальянцев под командованием Вителлодзо.

Я проехал по залитым дождем улицам. Мимо ликующих горожан. Их глаза озарены светом благодарности. Я избавил их от жестокой тирании. Они ее ненавидели, поэтому приветствовали меня с любовью.

Тиранию олицетворяла Катерина Сфорца. Поразительная Амазонка. Кровожадная полногрудая самка. Я пока не знаком с ней… но знал, какие истории о ней рассказывали.

История первая. Оборона замка — осаждающая армия угрожала ее детям. «Давайте, убейте их! — воскликнула она, потом задрала юбки, обнажив женское естество, и заявила: — Глядите, у меня имеется кузница для отливки новых отпрысков».

История вторая. Ее второго мужа зарезали прямо у нее на глазах. Она привела солдат в тот квартал, где жили убийцы, и приказала убить всех живущих там. Женщин. Детей. Стариков. Всех до единого. И намеренно задержавшись, лично убедилась, что не осталось даже раненых.

О ней ходило множество историй… но суть их уже понятна.

Народ сдал город, однако замок мне придется взять самому. Эта Амазонка заперлась внутри. Она-то так просто не сдастся.

Ликование сменилось воплями. Благодарные взгляды стали испуганными. Я оглянулся: что же случилось?

Проклятые швейцарцы. Надругательство и разбой. Поджоги и разрушение. Насилие и убийства.

Я призвал французских офицеров. Они беспомощно пожали плечами:

— Мы не в силах управиться со швейцарцами.

Тогда я воззвал к Вителлодзо. Он также покачал головой:

— Солдаты есть солдаты. Пусть себе порезвятся.

— Нет! — взревел я. — Вы обязаны управиться со своими войсками. Иначе сами ответите за их преступления.

Я приказал вызвать командира швейцарцев. Приказ прошел по офицерскому составу сверху донизу. И вернулся обратно — швейцарский командир занимался тем же. Надругательством и разбоем. Поджогами и разрушением. Насилием и убийством.

Никогда больше я не буду доверять наемникам. Поднявшись в седле, я зычно крикнул:

— Если я выживу и буду вашим господином, то клянусь, что восполню вам все потери!

Но никто уже не слушал. Люди бросились врассыпную. Слышались истошные вопли. Горожане рыдали, истекали кровью и умирали.

И вдруг — громоподобный грохот. Все застыли. Повернувшись, я увидел полуразрушенный дом. Над головой просвистело сокрушительное пушечное ядро. Пролетело над главной улицей. Амазонка начала нас обстреливать.

Я нацепил шлем. В моих ушах — барабанная дробь дождя по металлу. Сквозь забрало — темная громада замка.

5 декабря 1499 года

Целая неделя бомбардировки — и едва заметная брешь. Твердыня замка непробиваема. Воля Амазонки тверда. С такой чертовой скоростью нам придется проторчать здесь до самого Рождества. Но у меня нет столько времени. Необходимо быстро провести захват.

Я отправился к Вителлодзо. Он сидел в своей палатке и завтракал.

— Есть ли способ ускорить взятие?

— Нет, если не будет подкрепления, мой господин. Новых орудий. Более мощных пушек.

— Они на подходе. Я говорил вам. Но между тем…

— Вы могли бы попытаться начать с ней переговоры.

— Вы полагаете, что она склонна к разговорам?

— Сомневаюсь. Но кто знает… Может, они там дохнут от голода.

— М-да. Вы правы. Стоит попробовать.

После полудня поступило сообщение. Амазонка согласна на переговоры.

— Вы должны прийти к подъемному мосту, — сообщил посланник. — Ее превосходительство встретит вас там. Таким образом, ваши переговоры пройдут в полной секретности.

Я призадумался. Мне вспомнилась третья история. Мой отец послал Амазонке письмо. В нем говорилось, что она задолжала церкви деньги: «Платеж запаздывает. Мой сын приедет забрать его». Она присылает ответ, написанный на саване. В этот саван завернут труп. Труп жертвы чумы. Ее «ответ» перехватили, посланцев подвергли пыткам. Они во всем признались. Мой отец выжил. Но мораль ясна — Амазонке нельзя доверять.

Доспехи пришлось снять. Я облачился в черный бархатный камзол, но под него надел прочную кольчугу. И на случай спрятал кинжал в рукаве.

Направился к мосту. Адъютанты пошли следом. Махнул им рукой, и они отступили. Со скрипом опустился подъемный мост.

Под решеткой стояла Амазонка. В платье алого шелка. Ее глаза сверкали. Грудь вздымалась. Мне захотелось коснуться ее. Захотелось сдавить руками ее горло. Захотелось…

Подъемный мост лег на землю. Я отвесил Амазонке поклон. Она ответила реверансом. Она одна — насколько я вижу. Сделав шаг вперед, она вступила на мост. Я повторил ее движение. Моя нога скользнула по бревну. Бревно зашаталось. Я услышал лязг металла. Скрежет шестеренок. Что за…

— Это ловушка! — раздался чей-то крик. Моя правая нога взлетела в воздух. Я отпрыгнул, приземлился на спину прямо в слякотную грязь. Черный бархат испачкан. Мой плащ насквозь промок.

— Ты поторопился, болван!

Мост спешно подняли, и он с лязгом закрылся. Еще пара шагов — и я был бы в ловушке. По ее милости. Был бы мертвецом.

Меня окружила охрана. Они сдвинули щиты, приняв на себя пять стрел. Меня увели подальше от ворот.

Я отправился повидать Рамиро да Лорку. Моего управляющего. Бородатого толстяка. С жестоким, циничным изгибом губ, со взглядом грешника. С раннего детства я знаком с ним. Раньше он любил жутко пугать меня. Теперь он страшно пугает других для меня.

Я обращаюсь к нему по-испански:

— Сделайте общенародное объявление. Назначим цену за ее голову. Двадцать тысяч дукатов, если ее доставят живой.

Рамиро кивнул. Кровожадная усмешка:

— А если мертвой?

Мне хочется коснуться ее. Хочется сдавить руками ее горло. Хочется…

— Десять тысяч.

17 декабря 1499 года

Я поднял командирский жезл — и опустил его. Тишина взорвалась ревом. Наемники хлынули в брешь.

Жуткий хаос. Дым и кровь. Вопли людей и лязг стали. Воздух полон стрел.

Я закрыл голову шлемом. Пришпорив лошадь, направил ее вперед. По заполнившим ров бревнам. По трупам. Через замковый двор. Сквозь едкий тошнотворный запах пороха, смешанного с кровью. В сад с пылающими фруктовыми деревьями.

Войдя в башню, я нашел Амазонку в черном шелковом облачении под серебряными доспехами. Ее выпуклости скрывал стальной нагрудник. На розовом лице выражение гордости. С двух сторон ее держали стражники.

Шепот Рамиро: «Мой господин, мы нашли ее на пороховых складах. Она пыталась взорвать их. К счастью, подмок фитиль».

Я не выказывал гнева и приказал стражникам отпустить ее превосходительство. Вручил ей пухлый кошель дукатов. Произнес изысканное приветствие. Любезно попросил подождать моего визита во дворце.

В ее глазах — ярость и ненависть. Но на губах самая учтивая улыбка — снисходительная милость.

Я сделал знак Рамиро. Он проводил Амазонку в мою комнату. С крыши цитадели я обозрел завоеванную крепость. Кровь и дым. Пожары и крики. Горы трупов, развалины стен.

Я облизнул губы. Веселье только началось.

Ее лицо в неровных отблесках свечей, уже равнодушное и припудренное. Слуги убрали остатки ужина. Я отпустил их до утра. Запер дверь. Воздух пропитан ее безмолвным страхом. Пора приступать к игре.

Я выразил восхищение ее красотой и смелостью. Плавно перешел к учтивой беседе. Я уже завоевал ее… а теперь должен очаровать.

Глаза Амазонки пристально смотрели на меня. Судили. Оценивали. Я начал поглаживать ее руку. Высказал похвалу ее мягкой холеной коже.

Постепенно ненависть, ярость и страх побледнели в ее глазах. Их вытеснило желание. Я увидел в них и обещание наслаждения.

Я позволил проявиться в глазах и собственному желанию. Само желание реально. Правда, природа его двойственна. Так же как и у нее, очевидно.

Мне хотелось прикоснуться к ней. Хотелось сдавить руками ее горло. Хотелось…

Она отплатила за мое восхищение той же монетой. Также плавно перешла к учтивой беседе:

— Если бы, мой господин, мне позволили выбрать, какой мужчина завоюет меня…

— Боюсь, вы стремитесь завоевать меня второй раз…

— Вы так же искусны в речах и игре взглядов, как и в артиллерии…

Брешь открылась. Большие пушки заряжены.

Мы танцевали под музыку тишины в тускло освещенном свечами полумраке. Наши ароматы смешались — мой мускус, ее розовая вода. Радовали обоняние и запахи тающего пчелиного воска, и горящих в камине кипарисовых поленьев. Наши губы сблизились… дыхание переплелось.

Я заглянул в ее глаза и увидел ее расчет. Она думала, что если я соблазнюсь ее прелестями и потеряю голову, то она обретет свободу. Она уже видела себя герцогиней Валентинуа — и в будущем королевой Италии. Ну а что же потом — нож мне в спину? Мое могущество у ее ног. Все это понятно — все ее мечты, ее алчность. Ее жалкие иллюзии. Увы, Амазонка не знала меня.

Мы поцеловались.

— Да… — страстно простонала она.

Я раздел ее, медленно. Пробежал пальцами по ее обнаженному телу.

— Подожди, — прошептала Амазонка.

Она нацепила маску скромницы. Строила из себя недотрогу. Приложила ладонь к моей груди… пытаясь остановить меня. Я обхватил ее запястье. Завел ее руку за спину. И держал ее там.

— А-ах, — простонала она.

Я поглаживал ее спину. Ласкал ягодицы. Мягко проник в ущелье между ними. Медленно.

— Не-ет, — выдохнула Амазонка.

Она поймала мою руку, пытаясь меня остановить. Я завел за спину и вторую руку Амазонки. Теперь ее запястья зажаты в моей руке. Я почувствовал биение чужого пульса.

Я вновь начал ласкать ее. Она застонала от вожделения. Ее колени поднялись, спина прогнулась.

— Пожалуйста, — прошептали ее губы.

Брешь пробита, крепость взята.

Я дотянулся до стола. Взял шелковый шарф. Согнул ее тело, притягивая ее руки к ногам. Вот они уже зажаты между ее лодыжек.

— Да, да… — пролепетала она.

Я связал ее лодыжки и запястья.

— О-о-о, — выдохнула она.

Она связана и теперь похожа на индюшку, ее ягодицы разведены. Я сбросил одежду. Подошел ближе. Пушка заряжена.

Стон: «Не так!»

— Именно так, — прошептал я.

Узкое отверстие расширилось. Мышцы сжались. Я завоевал эту стерву. Пробил ее оборону. Кровавые капли на белом шелке. Крики сменились тишиной.

Я начал одеваться. Она зарыдала. Ее голос исполнен мольбы:

— Развяжи меня… пожалуйста, Чезаре. — Она — сама нежность. Расчетливая нежность.

Я запер за собой дверь. Тихо рассмеялся. В коридор донесся ее вопль:

— Ты, ублюдок! Вернись! УБЛЮДОК! Освободи меня!

22 декабря 1499 года

Дым свечей и скрип пера. Вечер в моем кабинете. В мерцающих отблесках передо мной — лица моих слуг, офицеров, секретарей и шпионов.

— Когда мы отправимся дальше, вы останетесь здесь, — сообщил я Рамиро. — Вы останетесь править Имолой. Я хочу, чтобы вы навели тут порядок, укрепили правосудие, дисциплину — любыми необходимыми средствами. Вы понимаете?

Он кивнул, улыбаясь:

— Да, мой господин.

Я отпустил его.

Следующий — Пинзоне, мой главный шпион. Прищуренный взгляд под темными сальными волосами.

— Вы будете работать с Рамиро да Лорка. В его подчинении. Держитесь рядом с ним. Следите за ним внимательно. Слушайте все. Записывайте. Докладывайте мне. Понятно?

— Да, мой господин.

Я отпустил его.

Следующий — Агапито, мой секретарь.

— Я хочу, чтобы вы сочинили одно ходатайство. Оно должно быть написано от имени одного из горожан. Адресуйте его…

Неожиданно с улицы донесся громкий шум. Удары кулаков по дереву. Брови Агапито удивленно поднялись. Я выглянул в окно — улицу заполнили солдаты. Пьяные и бунтующие. Проклятые швейцарцы.

Мы спустились по лестнице. Дверь открылась. Их командир заявил, что они хотят увеличения жалованья. Если я откажу им, то они уйдут. Чертовы наемники.

Но сейчас у меня нет выхода. Во дворце пятьдесят гвардейцев — на улице пять тысяч солдат. Я пообещал лучше кормить их и выдать более щедрое жалованье. В итоге они убрались.

Вдали начались вопли, появились клубы дыма. Вечернее небо вспыхнуло оранжевым заревом пламени. Я заставлю их поплатиться за это.

Я вызвал Микелотто. Моего самого преданного оруженосца. Изуродованное шрамом лицо, сломанный нос. Ладони размером с обеденную тарелку, кулаки как кувалды.

Я настрочил короткие письма французскому генералу и Вителлодзо. Скрутил эти послания и вложил их в могучие лапы Микелотто:

— Передайте им, чтобы срочно прибыли ко мне. Надо, чтобы к рассвету они подготовились к выходу на площадь.

Он понимающе кивнул и удалился.

— Это может быть интересно, — задумчиво произнес я, поворачиваясь к Агапито.

23 декабря 1499 года

Туманный зимний свет. Пустая рыночная площадь покрыта инеем. Я выехал вперед верхом на лошади. Передо мной пять тысяч пеших швейцарцев. Вокруг них — две тысячи французов. Их, в свою очередь, окружает большая итальянская кавалерия. Зрители — горожане Имолы. Испуганные. Отчаявшиеся.

Швейцарцы загудели, выкрикивая свои требования. Им хотелось больше денег. И хотелось немедленно. А если они не получат их — то сожгут дотла весь город.

Меня не тревожил вопрос денег, но бунт недопустим. Я должен показать швейцарцам, на чьей стороне сила. Должен проучить этих проклятых наемников.

Они продолжали скандировать. Стучали копьями. Их лица красны от гнева.

Я ответил им холодным жестким взглядом. В моих руках командирский жезл. Я опустил его, подавая условный сигнал. Тысяча французских лучников нацелили стрелы на швейцарцев.

Те заткнулись.

— А теперь послушайте меня, — грозно взревел я.

Мой громкий голос могли слышать все собравшиеся на площади. Не только французы. Не только кавалерия. Но и горожане Имолы, свесившиеся из окон или прятавшиеся за дверями домов.

— Вам будет заплачено, когда мы достигнем Чезены, и не ранее того. Если я решу продолжать пользоваться вашими услугами, то вы будете получать более высокое жалованье, которое мы оговорили вчера вечером с вашим командиром. Но предупреждаю вас: я больше не потерплю никаких бунтов. Если вы не согласны на мои условия, я отдам приказ лучникам атаковать вас. А также прикажу бить во все городские колокола. Здесь проживают двадцать тысяч горожан. Я дам им возможность отомстить вам за все совершенные против них преступления. Вы думаете, что они безоружны? Не стоит так глупо заблуждаться! У них есть кухонные ножи, есть топоры. У них есть косы и ломы. Они разорвут вас на куски и осквернят ваши останки. И они сделают это с гордостью и бесстрашием — потому что это ИХ город.

Я помедлил, обвел взглядом окна домов. Тишина. И через мгновение — ликующий рев. Угрожающие и радостные крики людей, прославляющие мое имя. Прославляющие их гордый город, призывающие к мести швейцарцам. Тем самым швейцарцам, от которых они в панике разбегались месяц тому назад. Могущество слова!

Я улыбнулся. Саднящая боль в горле. Руки предательски задрожали.

Я устремил пристальный взгляд на командира швейцарцев. Вопросительно поднял брови. Он согласно кивнул и процедил сквозь зубы:

— Все будет так, как вы приказали.

10 Флоренция, 26 декабря 1499 года НИККОЛО

Переходя через Понте Веккьо, я услышал, как забрехали в боковых улочках бродячие собаки. Полночь уже миновала. Под мостом тихо журчала Арно. Пальцы мои замерзли, несмотря на кожаные перчатки. Моя голова нашпигована месивом сведений и цифр. Запах чернил начал преследовать меня. Я быстро прошел мимо нищих и бродяг, спавших на виа Питти. Возможно, река сегодня ночью все-таки замерзнет? Возможно, все эти люди умрут? Их смерть, по крайней мере, облегчит жизнь городскому управлению: меньше ртов кормить; больше хлеба для оставшихся в живых.

Я с облегчением достиг дверей нашего дома. Едва я вступил в прихожую, как спасительное тепло обволокло меня. Жар огня и запах подогретого вина. Мой отец, должно быть, опять занемог. Я зашел к нему в спальню: точно, он лежит, натянув одеяла до самого носа.

— Надеюсь, на сей разтебя подкосила не чума, папа?

Он рассмеялся, закашлялся.

— Ты еще можешь шутить, Никколо, но, по правде говоря, последние дни я неважно себя чувствую. Боюсь, что для меня этот год будет последним.

— Ох, перестань! Ты еще, наверное, меня переживешь!

— Боже избави, — машинально пробурчал он. — Хорошо ли прошел день?

Я согрел руки над огнем.

— Безумная пропасть дел, как обычно. Говорят, через несколько дней герцог Валентинуа возьмет Форли.

— Ох, бедная Катерина! Она была великолепной женщиной в своем роде. Интересно, что с ней будет?

— Я уверен, что она сумеет постоять за себя. Вероятно, к этому самому моменту она уже прибрала к своим изящным ручкам воинственного герцога.

— Верно, уж ты-то знаешь, о чем говоришь!

Мы оба рассмеялись.

— Может, мне приготовить легкий ужин? Насколько я понимаю, Тотто уже спит?

— Я не сплю, — донесся тихий голос из угла спальни.

Я взглянул туда: да, вот и он — мой младший братец; устроился на стуле, ловко скрестив по-турецки ноги.

— Нам следует, Тотто, использовать твои шпионские таланты.

По его лицу скользнула тень улыбки:

— Не хочешь ли сыграть партию в шахматы после ужина?

— С удовольствием! Я придумал новую стратегию, чтобы тебя победить.

— Мне казалось, ты был безумно занят на службе?

— А я использую шахматную стратегию для решения наших политических проблем. Герцог Валентинуа, как твоя королева, медленно подбирается к моему королю, который, в сущности, олицетворяет Флоренцию. Как же мне помешать ему? Как лучше перехитрить тебя?

— Королевы не медлят, Никколо. При желании они действуют молниеносно.

— Зато медлит Флорентийская республика, — проворчал я. — Она колеблется и хитрит. Ведет пустые разговоры и тянет время. Делает все, что в ее власти, чтобы избежать использования этой самой власти для реальных действий.

— Ах, — воскликнул отец, — значит, тебя по-прежнему огорчает медлительность нашей Синьории?

— Насколько я понимаю, ужин придется готовить мне, — буркнул Тотто. — Как только вы начинаете говорить о политике, то начисто забываете о земных делах.

После приготовленного Тотто ужина — как обычно, простого, согревающего и сытного — отец задремал, а я проиграл своему брату в шахматы. Три раза подряд. Что за тайна в этой игре? Мне нравилась ее сущность, но всегда казалось, что в ней недостает какой-то важной составляющей.

— Тотто, почему у меня так плохо получается? Я чувствую, что просто должен освоить эту игру.

— Во всем виноваты твои блестящие по проницательности анализы вечно меняющейся политической ситуации и твой с трудом заработанный опыт ведения государственных дел.

— Да, пришлось потрудиться…

— Шахматы отличаются от жизни, Никколо, — с улыбкой заметил он. — Это всего лишь настольная игра. Я играю в нее чаще тебя, поэтому у меня и получается лучше. Знаешь, я ведь стал членом шахматного клуба.

— Наверное, ты один из лучших игроков, Тотто?

— Нет, один из худших. Но я не расстраиваюсь. Выигрыш или проигрыш не важен для меня: это лишь приятное времяпрепровождение. Жизнь кажется порой такой длинной. Я не знаю, чем еще могу заняться.

Я присмотрелся к брату. На редкость спокойный, почти глупый на вид увалень. Неужели мы с ним принадлежим к одному роду? Он аккуратно расставил фигуры:

— Может, еще одну партию?

Я перевел взгляд на черно-белую доску, на стройные ряды резных деревянных фигурок и заявил:

— Я все понял. Я знаю, чего не хватает этой игре.

— Чего же?

— Удачи!

Он с сомнением поглядел на меня.

— Я не шучу, Тотто. Фортуна, так много решающая в жизни, в шахматах не имеет никакого значения. Если бы шахматы были подобны жизни, то один игрок мог бы начать игру с гораздо большим войском, а другой — мог бы во время игры задействовать новую дружественную армию. Потом, к примеру, белым пешкам следовало бы перейти на сторону черных, а черный слон мог бы начать тайно выбивать свои же фигуры. И затем, в тот момент когда уже одна сторона близка к достижению шаха и мата, должна быть подброшена монета. Если выпадает решка, то игроки меняются местами. И играть следовало бы на свежем воздухе, чтобы ветер мог слегка передвинуть фигуры… Да, такая игра походила бы на настоящую жизнь! Как ты считаешь, не изменить ли нам правила?

10 мая 1500 года ЛЕОНАРДО

Мы с отцом не виделись лет двадцать, и я не могу описать странное чувство отчужденности, возникшее у меня сейчас при встрече с ним. Ему уже семьдесят четыре года, но он изменился меньше, чем я ожидал, — немного больше сгорбился, пожалуй, и полысел, но все такая же железная сила в глазах, выправке, голосе. На заднем плане мелькала его четвертая жена, Лукреция — она на полвека его моложе, но выглядит изнуренной, преждевременно состарившейся. Очевидно, его мрачное уныние по-прежнему действовало иссушающе.

Мы беседовали за обедом. Все в спешке — в два часа он должен вновь открыть свою контору. И в опоздании исключительно моя вина.

Я не знал, на что надеялся, — на чувство триумфа? На проявление родительской гордости? В любом случае реальность не оправдала надежд. Вероятно, я самый знаменитый художник в Италии, но отец все еще умудряется заставлять меня чувствовать себя мелким неудачником — точно мне вновь четырнадцать лет. Вечно он видел во всем одни недостатки, копался в них — и с новой силой обрушивал на них зло своего сарказма и недовольства.

Мы вспомнили памятник Коню.

— Очередной незаконченный шедевр, — ехидно бросил он и начал с жестокой обстоятельностью описывать его разрушение, смакуя подробности, словно только так и можно, если верить его словам, извлечь урок из истории.

Говорят, коршун, видя, что его птенцы стали слишком толстыми, начинает из зависти выклевывать им бока…

Мы поговорили о «Тайной вечере» и о короле Франции, и отец заявил, что было глупостью отказаться от королевского предложения. Он поинтересовался моими заказами и возмущенно всплеснул руками, узнав, что сейчас у меня нет важных заказов — или, по крайней мере, тех, что мне хотелось бы исполнить.

— Отец, поймите, я устал от кистей.

— Тебе следует выжать все возможное из твоего нынешнего положения. Ты сейчас весьма популярен. Слава дама изменчивая, сам понимаешь. На будущий год она выберет кого-то другого, и копилка твоих сбережений опять оскудеет.

— Но если заказы мешают мне проводить эксперименты… — со вздохом произнес я.

— Твои эксперименты! — презрительно восклицает он. — У тебя нет никакой деловой хватки. Никакого здравого смысла.

Мне хочется творить чудеса, отец…

Порой ты приводишь меня в отчаяние…

Я сменил тему разговора. Мы поговорили о Милане. Согласно последним новостям, туда вернулись французы. Захватили Иль Моро и бросили его в тюрьму. Он потерял свое положение, состояние и свободу и не завершил ни один из своих проектов…

Без пяти два со стола все убрали, а мой отец, повязывая шарф, спросил:

— Как бишь звали того архитектора из Феррары… по-моему, вы с ним дружили…

— Джакомо Андреа? Мы по-прежнему дружим. Он мой старый верный друг. Но почему вы вспомнили о нем?

Мне вспомнилось наше расставание. Я уезжал из Милана, а он решил там остаться. Полагал, что новое правительство обеспечит его работой.

— Французы казнили его несколько дней тому назад. Повесили, выпотрошили и четвертовали.

Я потрясенно взглянул на отца. Мой рот невольно открылся, но я не в силах был вымолвить ни слова.

— Мне пора на работу. Слуги проводят тебя. И пожалуйста, когда надумаешь навестить меня в следующий раз, постарайся прийти вовремя.

11 мая 1500 года НИККОЛО

Что ж, вы повеселились напоследок, не так ли, отец? Вы всегда настаивали, что положение ваше серьезно, и в итоге оказались правы. Сколько раз вы твердили мне, чтобы я не доверял докторам. Отныне так и будет. Каждый раз, начиная кашлять или чувствовать жар, я буду поступать как вы — просто отлеживаться в постели. И буду думать о вас, говорить с вами в любой удобный момент. Ведь вы были для меня больше чем просто родителем — вы были моим лучшим другом.

Я уже пьян, а в доме бардак. Повсюду пустые кубки, на полу хлебные крошки; оплывшие свечи на скатерти. Я так много смеялся и плакал, что у меня заболели глаза и начало сводить скулы. И все равно это была славная компания: вы порадовались бы вместе с нами, отец. Все пришли. Мы выпили безумно много вина, съели гору лепешек и всё вспоминали ваши истории, вспоминали всё, что вы делали или говорили. Временами я буквально чувствовал, что вы здесь, вместе с нами, в этой комнате, сидите незаметно в уголке и посмеиваетесь.

Последние несколько лет мне удавалось проводить с вами ужасно мало времени; как же глубоко я сейчас сожалею об этом. Я вечно бывал чертовски занят, слишком воодушевлен и измотан моей службой. Вы гордились мной, я знаю, но мне хотелось бы ежедневно выделять время, чтобы беседовать с вами обо всем на свете. У меня такое чувство, будто в полотне моей жизни образовалась громадная дыра. Я помню каждую вашу шутку, каждый ваш совет; помню галлоны выпитого нами вина, моменты тишины на рыбалке или теплым зимним днем. Как странно остаться в этом доме без вас, лишь в компании Тотто.

Я взял несколько кубков и отнес их на кухню. Похоже, мне действительно пора отправляться в кровать. Тем более что Тотто упорно твердил мне, что сам справится с уборкой; и правда, он более приспособлен к домашним делам, чем я. И также правда, что завтра, еще до рассвета, я должен уехать из дома и отправиться в Пизу, где мне предстоит встретиться с уполномоченными военными послами, чтобы обсудить сложившееся положение. Эта война проходит неудачно. Я не раз говорил Совету Десяти, что нам нужно собрать наше собственное ополчение, а не полагаться только на наемников, но они неизменно отвечали, что не могут пойти на такой «политически рискованный шаг». Их беспокоит, что кто-то в Синьории воспользуется нашим ополчением для устройства военного переворота. Честно, отец, я иногда задумываюсь: неужели моя идея действительно плоха? По крайней мере, наша милиция положила бы конец бессмысленным обсуждениям, бесконечным колебаниям и бесхребетной политике нейтралитета…

Тотто, как заботливая старушка, уговорил меня лечь спать.

— Все в порядке, все в порядке, — пробормотал я и удалился, захватив с собой полкубка вина и вашу любимую «Историю Рима». Этот экземпляр я сам забрал у печатника пропасть лет тому назад. Вы помните?

Я зажег в спальне светильник и, не раздеваясь, опустился на кровать. Еще около часа я продолжал читать и вспоминать, потягивая вино. Потом вдруг глянул на потолочную паутину, набросившую тень на уроки Второй Пунической войны, и неожиданно новая идея пришла мне в голову. Может, мне следует жениться? Прежде мне не хотелось обременять себя семейными узами, но теперь… не знаю, мне кажется, я стал старше, и перспектива дружеских трапез, регулярных любовных отношений и уютного очага теперь выглядела для меня соблазнительно умиротворяющей. У меня ведь даже накопилось приданое, около тысячи дукатов. И если немного повезет, то жена будет более интересным собеседником, чем Тотто. Как вы думаете, отец? Хорошая идея, правда? Вернувшись из Пизы, я займусь поисками невесты.

Винчи, 14 мая 1500 года ЛЕОНАРДО

Я откинулся на спинку стула. За столом воцарилось молчание — приятное, не напряженное. Мы только что отобедали с моим дядей Франческо. Как и отец, он, в сущности, не изменился, только стал больше похож на самого себя. Отросшая борода приобрела пепельный оттенок, но от него, как прежде, пахло травами и землей. Проводя массу времени на природе наедине с собой, он привык к спокойному молчанию. Дядя встал, чтобы убрать со стола, а я прислушался к пению ветра в каминной трубе; к потрескиванию дров в очаге, охваченных язычками пламени.

— Леонардо, чем ты сегодня собираешься заняться? — крикнул он из кухни.

— Собираюсь повидать матушку.

Раздался звон разбившейся тарелки.

— Франческо? — Я вскочил и бросился в кухню.

Он стоял бледный, с пустыми руками.

— Что такое? Что случилось?

— Разве ты не получил мое письмо? Я отправил его на твой миланский адрес.

Черный вихрь закрутился в моей голове:

— Нет. А что в нем говорилось?

— Мне очень жаль, Леонардо… твоя матушка умерла.

Спокойный сердечный взгляд Катарины, любящая улыбка… мама, мне так не хватает вас, и я…

— Но вы говорили… в прошлом ноябре… вы говорили, что ей стало лучше…

— Так и было. Она пошла на поправку. Но потом болезнь вернулась. Она умерла в феврале.

Я опустился на стул, испытав внезапную слабость, и Франческо дал мне кружку вина.

— Меня не было двадцать лет, Франческо… и я не думал, что несколько лишних месяцев могут иметь столь большое значение. Мне хотелось приехать без предупреждения, сделать ей сюрприз…

Я удрученно покачал головой. Облегчающие слезы не увлажнили моих глаз. Я выглянул в кухонное окно.

— По крайней мере, кончился дождь. Я могу сходить к ней… ее похоронили в Кампо-Дзеппи?

— Да, во дворе деревенской церкви.

— Пойду почту ее память. Положу цветов на могилу.

— Может, ты не откажешься от компании?

Мне удалось выдавить улыбку. Если бы это спросил кто-то другой, я отказался бы.

— Да… спасибо, Франческо. Дружеская компания мне не помешает.

Мы идем по той самой тропе, по которой я сотни раз бродил в детстве. Сейчас тропу развезло от дождя, и пейзаж выглядел более однообразным и скудным, чем мне помнилось. Небо хмурилось синевато-серыми тучами. Мы долго молчали, и я погрузился в воспоминания… Как-то в детстве я бежал по этой тропе весенним утром; должно быть, мне было лет восемь или девять. Я тащил бутыль с маслом — подарок моей матушке от бабушки с дедушкой. Она недавно родила моего сводного брата. Я так радовался, думая о нашей скорой встрече, что пустился бегом по оливковой роще — той же самой оливковой роще, по которой идем теперь и мы с Франческо. Должно быть, я поскользнулся или оступился, и бутыль выпала из рук.

Стекло разбилось вдребезги, и масло впитывалось в землю…

Не помню, дошел ли я вообще в тот день до дома матушки. Мне запомнилось лишь ужасное чувство вины, и такое же я испытывал сейчас. Вечно я опаздывал к ней — так и не смог отдать ей сыновний долг. Плохой сын. Простите меня, мама.

На ее могилу положили небольшой камень округлой формы. На нем грубо высечены ее имя и даты рождения и кончины. Ничего больше — никакой эпитафии, никаких благодарностей от любящих детей или мужа. В сущности, она была лишь бедной деревенской девушкой, забеременевшей от местного нотариуса, а позже вышедшей замуж за рабочего, который нещадно бил ее. Как дитя любви, я стал ее любимым ребенком. Светом ее жизни, как она призналась мне однажды.

Никто больше в моей жизни не любил меня так, как она, — и никогда больше никто не полюбит меня так беззаветно…

Я положил на могилу букетик полевых цветов, нарванных тут же около памятного камня, и постоял немного, глядя на камень, под которым ее похоронили. Я пытался вспомнить ее лицо. Всплывали в памяти глаза, губы и волосы, но почему-то они не складывались в целостный образ, одновременно я видел лишь отдельные ее черты.

Лицо мне приятно холодил легкий ветерок. На траву под ногами легла тень, словно на нее пролили оливковое масло, — моя тень. Вокруг контура этой тени трава трепетала удивительно полной, прекрасной жизнью. Вдалеке по оливковой роще прокатывались яркие пестрые волны — это ветер играл в кронах, подставляя небесам нижнюю сторону листьев, которая всегда бледнее их верхней стороны. Ближе к нам над многоцветным луговым ковром пролетал тот же ласковый ветерок — и порывисто возвращался, чтобы насладиться красотой разноцветных волн. Я вздохнул полной грудью, едва не рассмеявшись при виде такой невероятно прекрасной картины. А ведь мы воспринимаем все это как должное! Опустившись на колени, я поднял глаза к небесам. Сероватая мгла прояснялась, обнажая лазурные шрамы. На востоке я заметил облако, подобное громадной горе, испещренной расщелинами сияющего света. Я тряхнул головой — если нарисовать эту облачную гору, то разве кто-нибудь поверит, что она написана с натуры, что такой мимолетный образ действительно существовал? Заявят, что это аллегория Господнего света. Но нет необходимости всячески почитать Бога и восхвалять Его в священных книгах, чтобы стать свидетелем чудес. Природа дарит нам их ежедневно. Нужно лишь, о несчастные смертные, открыть ваши глаза!

Увы, моя матушка умерла — ее красивая плоть стала пищей для червей. Но душа не подвержена тлению — гниению тела. Я верю, что душа бессмертна… но она обитает в теле, подобно воздуху в органных трубах. Когда трубка ломается, воздух перестает выходить из нее, порождая чудную музыку. Значит, когда плоть умирает, душа перестает петь. Ее молчание вечно. Однако Лукреций писал, что ничто не исчезает бесследно…

Я открыл книжицу, как обычно, висевшую у меня на поясе, и быстро набросал волосы моей матушки, ее глаза, контуры улыбки. Оценив получившийся эскиз, я увидел его словно отраженным в зеркале. Изображение было пока не совсем верным, но воспоминания оживут. Я уверен, они оживут.

Я обернулся к Франческо.

— Что случилось? — спросил он. — У тебя такой вид, будто ты только что увидел ангела!

— Я хочу написать ее, — ответил я. — Мне хочется обессмертить ее черты. Хочется вернуть мою матушку к жизни.

11 Имола, 12 февраля 1501 года ЧЕЗАРЕ

Вечер во дворце. Я диктовал, Агапито записывал. Я подписывал, Агапито ставил печати. Конные курьеры увезли мои послания в ночь.

Я отправил письма моему отцу с требованием денег. Он считал, что я трачу слишком много, и он не в состоянии найти новые средства от продажи благословений и продажи кардинальских шапок. Причем вдобавок у нас будет больше преданных Борджиа кардиналов.

— Необходимо укрепить мои замки, — сказал я Агапито. — Кто у нас разбирается в военных укреплениях?

— Леонардо да Винчи, как известно, — ответил Агапито. — Флорентийский художник, вы познакомились с ним в Милане.

Да. Мне запомнились его глаза, его аура. Запомнилось, как лихо он отказал Луи. Художник, скульптор, музыкант. Да еще архитектор, ученый, изобретатель и военный инженер. Если бы мне удалось привлечь его…

— Пошли ему знак нашего особого расположения, — велел я Агапито. — Пора сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

В три часа ночи я встретился с дожидающимися аудиенции посланниками. Первый из Венеции. Мессер Маненти, напыщенный болван. Он передал мне прошение его правительства…

Молодая благородная дама Доротея Караччиоло… Отправляется завтра в Венецию… По моей территории…

Я милостиво распорядился выделить вооруженную охрану. Для сопровождения дамы. Дабы обеспечить ее безопасность.

Ее имя навевает особые воспоминания.

— Разумеется. Вы можете заверить ваше правительство. Все будет в порядке.

После ухода посланника я вызвал Диего, одного из моих камергеров. Испанца, моего верного друга. Он явился, приглаживая волосы, застегивая пуговицы.

— Похоже, Диего, я оторвал вас от приятного занятия?

Он усмехнулся. Преклонил колено. Поцеловал мне руку:

— Чем могу служить, ваше великолепие?

— Напомни мне имя той женщины, с которой вы развлекались в Урбино. Помнится, вы говорили, что она чертовски хороша…

— Доротея? О да, она подлинное сокровище. Причем малютка любвеобильна и страстна. Тогда ее как раз просватали за какого-то старого хрыча из Венеции, и она жутко злилась по этому поводу. Я же рассказывал вам, как она…

— Да, рассказывал, — с улыбкой бросил я. — Вы свободны.

Он почтительно поклонился, озадаченно глянув на меня.

Но ничего не спросил. Не его ума это дело. А моего…

Окрестности Чезены, 13 февраля 1501 года ДОРОТЕЯ

Окна нашего экипажа занавесила ночная тьма, и я дремала, убаюканная его мерным покачиванием, когда вдруг снаружи раздался крик. Я подняла голову и прислушалась. Стефания, расположившись на сиденье передо мной, мирно посапывала с открытым ртом. Похоже, она совершенно выпала из земного мира.

Я рада, что она поехала со мной. По крайней мере, хоть какое-то утешение. В сущности, мое единственное утешение. Это замужество ужасало меня. По закону я уже его жена: Караччиоло, пожилой офицер, якобы влюбившийся в меня с нашей первой встречи в Урбино, но его лицо совсем не запечатлелось в моей памяти. (Мне показали портрет: седовласый, с военной выправкой мужчина. Его бледное тонкое лицо выражало исключительное самомнение. Он казался смертельным занудой!) Мой отец организовал венчание, заявив, что это для меня удачная партия. И, несомненно, меня ждет богатая и безопасная жизнь. Но как же не хочется тратить ограниченное время моей жизни, играя в карты и задыхаясь от разочарования и скуки в шикарно обставленных душных гостиных в окружении людей, слишком тупых даже для поддержания благопристойной беседы. Мне хочется жить…

Что там происходит? Очередной вопль. Я опять прислушалась, все мое тело напряглось, и я тихо вскрикнула, услышав звуки, похожие на свист и удар арбалетной стрелы. Наш экипаж содрогнулся, лошади прибавили шагу, и внезапно мир за деревянными стенами ожил, наполнившись мужскими возмущенными, угрожающими и испуганными голосами.

Стефания уже очнулась; ее лицо тускло маячило в лунном свете, глаза испуганно расширились:

— Что там происходит, моя госпожа?

— Не знаю, Стефания.

Всего пару месяцев назад она называла меня Доротеей, и мы вместе веселились. Мы были лучшими подругами; а теперь она стала моей придворной дамой.

Опять какой-то шум — крики и лязг металла, — и лошади, замедлив бег, остановились.

Тишина. Мы переглянулись. Мое сердце отчаянно забилось под слоями простеганного шелкового облачения. Три удара в дверцу — тихие, ровные, решительные, — дверца распахнулась, и в экипаж заглянул мужчина в маске, держа в руке фонарь.

— Доротея Караччиоло? — В голосе его слышался испанский акцент, рука, скрытая перчаткой, казалась громадной. По его щеке к шее наискосок спускался широкий синевато-багровый шрам.

— Да, — напряженно ответила я. — Кто вы такой? Чего вы хотите?

Он склонился ближе к нам и, обдав меня чесночным запахом, заявил:

— Не пытайтесь узнать, моя госпожа. Вы в надежных руках, а скоро попадете в куда более изысканное общество, где вас ожидают с горячим желанием.

Дверца вновь закрылась. Экипаж тронулся. Выглянув в окно, я увидела четырех всадников с поблескивающими у пояса мечами. Из другого окна я заметила еще четверых сопровождающих.

Спустя какое-то время карета вновь остановилась. Дверца открылась, и нам помогли спуститься на землю. Нас окружили мужчины в масках. Я не посмела спросить, что случилось с нашим эскортом. В полном молчании нас препроводили к ближайшему фермерскому дому. Он стоял особняком; вокруг простирались лишь бесконечные поля. Темные окна дома закрывали глухие ставни. Один из мужчин плечом толкнул входную дверь. Далее, насколько я поняла, он разбудил живших там обитателей, их сонные лица окаменели от страха, а один из мужчин в маске повелительно произнес:

— Разведите огонь! И приготовьте нам легкий ужин! Да поживей шевелитесь, и вам не причинят вреда!

Нас усадили за грубо сколоченный деревянный стол. Мне дали тарелку с едой. Я отказалась, сославшись на то, что не голодна. Украшенный шрамом испанец сказал, что я должна поесть:

— Мой господин не желает, чтобы у вас случился голодный обморок. Ему хочется, чтобы вас доставили в хорошем состоянии.

— Ваш господин… кто же он? — мой голос невольно задрожал.

— Довольно вопросов, моя госпожа. Не пытайтесь узнать больше.

Нас со Стефанией уложили спать на одном соломенном тюфяке рядом со старой фермершей.

— Не кажется ли вам, — прошептала мне Стефания, — что это дело рук… герцога Валентинуа?

Герцог Валентинуа печально известен на редкость дурной репутацией. Когда я жила при дворе в Мантуе, маркиза отзывалась о нем с ужасом и постоянно посылала к нему шпионов, нагружая их подарками и льстивыми надушенными письмами. В Урбино герцогиня Елизавета говорила о нем с отвращением, но при том не скрывала невероятного почтения. Он слыл самым красивым мужчиной в Италии, а также самым жестоким и хитрым. Стефании он снился все прошлое лето. Иногда она просыпалась в испарине и говорила: «Я видела очередной кошмар». Как ни странно, у меня создалось стойкое впечатление, что она втайне наслаждалась теми кошмарами.

Мне вспомнилась вчерашняя вечерняя молитва — я просила Бога избавить меня от скучных семейных уз. Хотя, конечно, я не имела в виду ничего подобного.

Предостережение на будущее: будь осторожна в своих желаниях, Доротея.

14 февраля 1501 года ЧЕЗАРЕ

Лицо со шрамом маячило в полумраке. Микелотто тихо кашлянул. Я поднял голову:

— Итак?

— Она здесь, мой господин. Ожидает вас в зеленой гостиной.

— Ну и как она выглядит?

— Я готов забрать ее, если вам она не глянется.

Я усмехнулся, выдал ему кошель золотых дукатов и отпустил с миром.

— Надеюсь, она того стоит, — покосившись на меня, заметил Агапито.

— Я не обеднею от нескольких дукатов.

— Вы понимаете, что я имею в виду. Зачем вы затеяли это, мой господин?

— Просто захотелось, Агапито.

— Это неразумно. Вы рискнули вашим союзом с Венецией, возможно даже добрыми отношениями с Францией, ради удовлетворения прихоти.

— Венеция мне больше не нужна. В том-то и дело… Я сам достиг могущества. К дьяволу Венецию.

— А если король переметнется на их сторону? Ему-то как раз, в отличие от вас, нужна Венеция.

— Во мне он нуждается больше. В любом случае я тут ни при чем. Неужели пропала Доротея Караччиоло? Ведь мы дали ей надежный эскорт для проезда по нашим землям. Вряд ли меня можно обвинять в том, что приключилось с ней в Венеции.

— Можно, так оно и будет, мой господин. Но вам это и так известно. Да ладно… — Он пожал плечами, явно успокаиваясь. — Можете наконец пойти и насладиться вашим трофеем. А я сам все здесь закончу.

Я направился в зеленую гостиную. Стражники в коридоре встречали меня поклонами. Я отпустил стоявших у двери часовых и вошел в гостиную.

Она стояла у окна. Я заметил, как она вздрогнула. Ее волосы в беспорядке, платье испачкано и разорвано. Она притворялась, что смотрит в темноту… но следила за моим отражением.

— Добрый вечер, моя госпожа.

— Как посмели вы задержать меня?

Она повернулась. Большие темные глаза. Белые груди размером со средний кулак. Если бы еще она была блондинкой, я счел бы ее совершенством.

— Разумеется, потому, что я смел и бесстрашен.

— Мой супруг — пехотный командир Венеции, и мне…

Я направился к ней. Присел на край стола. Спокойно снял перчатки — сначала левую, потом правую.

— Диего говорил мне, что вы красивы. Он многое порассказал о вашей натуре.

Белые щеки вспыхнули румянцем. Белые пальцы переплелись. Она смущенно крутила обручальное кольцо:

— Меня возмущают ваши намеки. Ваши действия преступны, и я требую встречи…

— …с представителем венецианского правительства? Один из них заявится сюда утром, уверяю вас. И вы, разумеется, свободно сможете уйти с ним. Если пожелаете…

— Естественно, именно этого я и желаю! Но что вам…

Соскользнув со стола, я приблизился к ней. Заметил, как напряженно бьется жилка на ее тонкой, изящно изогнутой шейке.

Я знаю, чем вы занимались. Я понимаю, чего вам хочется…

— Моя госпожа, вы примете решение завтра утром. А пока… я прикажу принести в вашу комнату кое-какие вещи. Дабы вы могли чувствовать себя более удобно. Если вам еще что-нибудь понадобится, просите без колебаний.

Я опустился на колени. Ее взгляд опустился за мной. Она нахмурилась и судорожно вздохнула.

Глядя на меня, женщины всегда выглядели испуганными. Я говорю о почтенных дамах. И я знал причину. Они желали меня… но сознавали греховность таких желаний. Они были очарованы… но не смели признаться. Они хотели увидеть во мне мерзкое, отталкивающее существо… и не могли. Бедняжки.

Я завладел ее рукой. Кожа подобна нежному шелку. Прижал к своим губам. По ее телу пробежала волна дрожи. От отвращения… или от вожделения?

Я встал. Поклонился. И направился к выходу. Она вновь устремила взгляд в окно. Но что она могла видеть там, во мраке, кроме ее собственного потрясенного отражения?

15 февраля 1501 года ДОРОТЕЯ

О боже, что со мной происходит? Уже вечер, я опьянела, и мое сопротивление слабеет. Последние несколько часов оказались на редкость неожиданными, даже ошеломляющими. Я просто не знаю, что и думать.

Едва он покинул комнату после нашего первого разговора, меня охватило страшное волнение. Я досадовала на себя: этот наглец не только пробудил во мне такое сильное желание, что я еле устояла, но очевидно, что он сам это сознавал. Я старалась выглядеть сердитой и возмущенной, намереваясь обойтись с ним с той холодной надменностью, какой он заслуживал; но после упоминания имени Диего у меня возникло ощущение, будто я стояла перед ним обнаженной. Я возненавидела его за столь очевидную грубость. Но вскоре он покинул меня и начал присылать дары.

Сначала принесли засахаренную айву, прочие сласти и мальвазию; потом пришедший слуга зажег множество свечей, а следом явились четверо музыкантов и, устроившись в уголке, заиграли чудную музыку. Потом служанки причесали мне волосы, припудрили лицо и обработали ногти; другой слуга притащил напольное зеркало в золотой оправе высотой в человеческий рост, а камеристка доставила ворох разнообразных нарядов. Сама она выглядела очаровательно, и платья были великолепны. Я предложила ей присесть за стол и отведать сластей и вина. Потом я отпустила музыкантов, и мы вдвоем начали примерять платья. Я спросила ее о герцоге. Либо она ничего не знала о его пороках, либо была хорошей актрисой. Мне казалось, она говорила искренне, но, очевидно, герцог предвидел, что я могу задавать вопросы, и, соответственно, выбрал преданную ему даму.

И сейчас, однако, жар моего возмущения расхолодился вином, и я невольно признала, что присланные наряды восхитительны. Если бы он вновь заглянул сюда, мне было бы трудно изобразить перед ним гордую неприступность. Но это еще было только начало. Череда слуг продолжала удивлять меня изысканной уличной и домашней обувью, лайковыми перчатками, духами и шелковыми шалями и шарфами. Потом появились три дамы, каждая держала бархатную шкатулку. В первой оказалось жемчужное ожерелье; во второй — пара сережек с рубинами; в третьей — золотое кольцо с бриллиантом.

Но вот, оставшись в одиночестве, я с хмельным восхищением закружилась перед зеркалом: я выглядела как принцесса. Подойдя ближе, я присмотрелась к своему отражению. Мои щеки, как я заметила, горели ярким румянцем. Но я не наносила румян, даже не пощипывала щек: румянец совершенно естественный. Неужели я покраснела от смущения или возбуждения?

Раздался стук в дверь, и в мою комнату вошел бородатый толстяк в алом камзоле. Он представился как Рамиро да Лорка. Я вспомнила его имя, камеристка отзывалась о нем как о плохом человеке; он правил в отсутствие герцога, и многих возмутила его крайняя жестокость. Мне стало жутко от дурного предчувствия, хотя он вел себя с изысканной тактичностью.

Поклонившись, он сказал:

— Моя госпожа, меня послали спросить, предпочитаете вы ужинать в одиночестве или в обществе герцога?

— Я предпочла бы поесть со Стефанией.

— К сожалению, моя госпожа, это невозможно. Но не волнуйтесь, завтра утром вы воссоединитесь с вашей камеристкой.

— Тогда я пообедаю в одиночестве.

— Как пожелаете, моя госпожа, — с поклоном ответил Рамиро и направился к двери.

Я смотрела ему вслед до последнего мгновения, борясь с собственным любопытством, а потом воскликнула:

— Ах, ладно, я буду ужинать с его светлостью.

Повернувшись, он внимательно посмотрел на меня и вновь поклонился. Меня раздосадовало то, что он совсем не удивился.

После его ухода я тут же пожалела о своем решении. Что, если доброта герцога — лишь коварная уловка, использованная, чтобы очаровать меня и открыть ему доступ в мою комнату? Он может овладеть мною силой; вдруг он задушит меня ночью, а мой труп выбросит в реку? О, Доротея, какой же дурочкой ты оказалась…

ЧЕЗАРЕ

Легкий дымок свечей и аромат розовой воды. В отблесках живого огня ее бурно вздымающаяся грудь.

— Моя госпожа, — проворковал я, — простите, если мои люди испугали вас…

Ее губы приоткрылись, но она промолчала.

— Однако, по-моему, больше вас пугает то, что вы растратите вашу молодость в брачном союзе, подобном скорее смертным узам.

Она сидела за столом напротив меня, и я видел, как вспыхнуло ее лицо. Судорожно вздохнув, она отвела глаза.

— Я не стремлюсь овладеть вами, моя госпожа, мне лишь хочется подарить вам свободу.

Она продолжала безмолвствовать. Я видел, как вздымалась ее грудь, как, наверное, колотилось сейчас сердце под ее тонкой кожей.

Я окинул небрежным взглядом расставленные на столе яства и со вздохом заявил:

— У меня вдруг пропал аппетит. — Это не ложь — я позавтракал всего лишь с час тому назад.

Я пристально посмотрел ей в глаза. Она промокнула рот салфеткой:

— Как ни странно, я тоже не голодна.

Я распорядился убрать стол и повелительно отпустил слуг. Отдавая распоряжения, я не сводил с нее взгляда — как, впрочем, и в последовавшей за их уходом долгой тишине.

Она великолепна в новом наряде — легкий, прохладный шелк и теплая плоть.

Я опустился рядом с ней на колени, взял ее за руку. Снял лайковую перчатку. И невольно улыбнулся: на ее пальчике — присланный мной перстень, а не обручальное колечко.

Мои губы нежно коснулись тыльной стороны ее ладони… пробежали по костяшкам пальцев, переходя к их кончикам…

Я обхватил губами кончик ее пальца. Солоноватый привкус ее пота. Открыв рот, она судорожно сглотнула. Отдернула руку. Поднялась с кресла. Прошла к окну. Откашлялась. Задрожала, как листва на ветру.

Я вдохнул теплый ароматный воздух, наслаждаясь этим моментом. Это моя любимая часть игры обольщения. За мгновения до капитуляции, когда завоевание все еще в будущем, а не в прошлом. Когда время исполнено сладкой неопределенности.

Я подошел к ней сзади. Моя тень поднялась по ее платью, по оголенным плечам. Но я не коснулся ее. Не произнес ни слова. Просто замер в ожидании. Молча вздыхая.

Я мог овладеть ею сейчас, но это будет тусклый триумф. Она ведь не просто женщина… она олицетворяла владение Венеции. Подобно Елене Троянской. Запретный плод.

Похищение было дерзким — совращение будет сладким. И еще более сладким, если мне не придется ничего делать. Просто дождаться, когда этот бутон откроется солнцу.

Ее дыхание участилось, начало перемежаться громкими вздохами. Она повернулась, лицо побледнело, взгляд лихорадочно заблестел.

Я сделал шаг ей навстречу:

— Моя госпожа, вам нехорошо?

Она опустила веки, побледнела, начала падать. Мне на руки. Теплая тяжесть, бархатистая кожа. Направившись с ней к кровати, я заметил, как дрогнули и открылись ее темные глаза.

— У вас жар?

Оголенная белая шея, раскрылся цветок алых губ:

— Мне не…

— Надо позвать доктора.

— Нет! — хрипловато воскликнула она. — В этом нет необходимости.

Я озабоченно нахмурился. Коснулся порозовевших округлостей ее щек. Увлажненного жаркого лба.

Ее лицо приблизилось ко мне. Я почувствовал тепло ее дыхания.

— Я боюсь, что вы разболеетесь, миле…

Ее поцелуй не дал мне договорить. Наши губы слились, ее язык был подобен трепетному пламени.

Она обняла меня за шею и увлекла за собой, опускаясь на подушки. Со смехом я наблюдал, как она извивалась подо мной. Порой победы бывали чересчур легки.

Низко склонилась отягощенная фруктами ветвь. Плод настолько созрел, что сам падает вам в руки.

ДОРОТЕЯ

Черная ночь, порожденные бессонницей мысли терзали меня, копошились в мозгу, словно жуки в темноте… я спала с чудовищем… позволила себе сблизиться с убийцей. О чем я думала? Что я наделала? Как я могла, etc. etc? ^[20]И все-таки это было так естественно, так неотвратимо, это было — ах, почему бы честно не признать? — просто восхитительно.

Голос, запросто отправлявший людей на смерть, восхищался моей красотой; руки, удушившие бессчетное множество жертв, нежно ласкали мое тело; и воля, воспламенившая огненным мечом всю нашу страну, завоевала мою собственную без малейшего усилия. Герцог настолько силен, что это пугало; но поверьте мне, его истинная сила исходила не от тех напряженных и гибких мышц, что так красиво вздымались под его кожей. Она крылась исключительно в его уме, в его натуре.

Половина кровати еще хранила его тепло; он только что выскользнул украдкой, решив, что я уснула. Вероятно, отправился устраивать очередные убийства или наслаждаться другими красотками; однако я вдруг поняла, что меня не слишком волнует ни то, ни другое. Что произошло со мной?

Ах, сейчас я жалею, что так легко сдалась; однако я испугалась, искренне испугалась, что он, отужинав со мной, попросту уйдет, а утром благородно передаст меня в руки венецианского эскорта. И с чем бы тогда я осталась? Скованная узами унылого брака, вечно сожалеющая о той возможности, которой я позволила ускользнуть из моих украшенных кольцами пальцев: подобно грубо разбуженному человеку, которого вырвали из великолепного сна, после чего он тщетно стремится вновь в него погрузиться.

Черная полночь, порожденные бессонницей вопросы. О чем я думала? Как я могла? Что я наделала? Что произошло со мной?

И ответы. Я вообще ни о чем не думала. Легко и почти не колеблясь. Я спасла себя от судьбы, которая хуже смерти. Я начала настоящую жизнь…

ЧЕЗАРЕ

Я пригладил бородку. Застегнул пуговицы. Прислонился к балкону и зевнул.

— Извините, господа, что заставил вас ждать. Но я чертовски устал. Видите ли, ночь прошла в наслаждениях.

Венецианский посол не отрывал пристального взгляда от принесенного им документа. Он огласил написанный там текст. Бумага в его руках дрожала. Дрожал и его голос:

— …оскорбление явно направлено как против важной персоны, так и против всего нашего государства, и вы можете представить, какое чувство породило сие деяние в наших душах, сознавая, что таков первый собранный нами плод, порожденный любовью и нашим уважением к вашей светлости.

— Гм-м. Кто это сочинил? Тут явно слегка хромает грамматика.

Посол промолчал. Агапито отрицательно покачал головой. Маненти продолжал безмолвствовать; его губы посинели.

Я склонился ближе к нему:

— Надеюсь, ваше правительство не подразумевает, что я имею какое-то отношение к… исчезновению этой дамы.

— Мы получили сведения. Нам известно, что это вы.

— У меня, как вы понимаете, нет ни малейшего недостатка в женском обществе, — заявил я, рассмеявшись прямо ему в лицо. — Чего ради стал бы я затрудняться похищением венецианской дамы, учитывая, что любая дама Романьи готова более чем щедро одарить меня своей симпатией?

— Мы получили сведения. Все похитители были испанцами.

— Неужели я единственный в Италии имею испанские корни? Кроме того, совершенно очевидно, что это чьи-то коварные происки. Похоже, кому-то взбрело в голову дискредитировать меня. Одному из наших врагов… дабы посеять раздор между нами. Что же им для этого могло понадобиться? Всего лишь нанять несколько испанцев. Похитить венецианскую даму. Чтобы все выглядело так, будто похищение организовано по моему приказу.

Подмигнув Агапито, я сделал невинное лицо и, развернувшись к Маненти, воздел к нему руки. Взывая к его пониманию.

Он упорно таращился в пол:

— Нам известно, что это были вы.

Я понизил голос и угрожающе прошипел:

— Разве вы имеете право выдвигать столь нелепые обвинения, если у вас нет доказательств?

— Мы найдем доказательства.

— Может, вы желаете обыскать дворец? Прошу вас, пойдемте со мной… Я покажу вам мои спальные покои. Леди, с которой я провел эту ночь, еще спит в моей кровати. Обессилела, бедняжка. Ее зовут, так уж случилось, Доротея. Прошу вас… вы сможете убедиться, эту ли леди вы ищете и…

Я увлек посла к двери. Он вырвался от меня, оправил свой камзол:

— Прошу вас, не оскорбляйте мои умственные способности. А также и добропорядочную даму. Я отлично знаю, что ее не может быть в вашей постели! Я доложу о ваших словах… и о ваших поступках… в Синьории.

И он удалился… не удосужившись даже поклониться на прощание.

Брови Агапито поползли вверх:

— Вот вам и дипломатия…

12 Флоренция, 3 апреля 1501 года ЛЕОНАРДО

Воспользовавшись услугами собственного запястья, я растушевал теневую штриховку, придавая глубину и объемность рисунку. Любая наука требует точности, но нет никакой причины для того, чтобы анатомический рисунок был некрасив. Я взглянул на половину черепа на моем столе — на срезе челюстной кости, где Томмазо распилил ее по моей просьбе пополам, видны четкие следы зубов — и вновь повернулся к рисунку. По линейке я провел линии вспомогательной сетки. На пересечении линий «a — m» и «c — b»… находится точка сосредоточения органов чувств. По крайней мере, так, кажется, говорил Аристотель. И если источник общего чувства действительно находится здесь, между зонами восприятия внешних образов и памяти, то… даннуюточку должно считать местонахождением души.

Череп оскалился полуулыбкой… ухмылялся, непостижимый. Нет, нельзя дать ускользнуть его тайне…

Из-за двери моего кабинета донесся громкий шум. Вздохнув, я встал и выглянул в мастерскую. Там царила обычная шумная суета — ученики, заказчики, кошки и курицы. Из лаборатории Томмазо слышен стук молотка по металлу. Но вот общий гомон прорезал четкий голос Салаи («Мастер, тут кое-кто желает вас видеть»), и я заметил на улице, перед входом в мастерскую, странную фигуру. Я направился в ту сторону. Вечернее солнце озарило стоящую у дверей роскошную белую лошадь.

Я пришлю вам особый знак…

Выйдя на улицу, я погладил лошадиную морду и заглянул в ясные угольно-черные глаза животного. Это кобыла Борджиа. Возле нее стоял юноша — парень лет четырнадцати или пятнадцати, с золотыми локонами и ангельским лицом. Мне убедительно напомнили об ангеле, которого я писал для Благовещения, или на самом деле о Салаи в полном расцвете его юности, до того как земной мир испортил его. Внезапно мне подумалось, не выбрали ли этого юношу специально из-за его внешности — странная и тревожная мысль. Я имею шпионов повсюду, маэстро Леонардо.Но я предпочел пока промолчать.

Юноша молча вручил мне письмо, и я вскрыл его. Послание начинается словами: «Дар от Александра великому Аристотелю».

…перо должно дружить с перочинным ножиком, поскольку друг без друга они не принесут много пользы…

Я взглянул на посланца, лицо юноши озарилось сияющей улыбкой.

— Мой господин просит вас, маэстро Леонардо, — произнес юноша, — оказать ему честь, позволив стать вашим покровителем.

Болонья, 29 апреля 1501 года ВИТЕЛЛОДЗО

Моя артиллерия тащилась сзади. Они застряли на грязной дороге, а нам надо спешить. Мне с Паоло Орсини доверили склонить Болонью к соглашению. Мы скакали бок о бок. Молчали, никаких разговоров… между нами не могло быть приятельских отношений. Этого женоподобного негодяя даже собственные солдаты за глаза называли Донна Паоло.

Меня тревожила мысль о красной ранке на моем пенисе. Вчера я виделся с лекарем Борджиа, и он сообщил мне, что это первый симптом «французской болезни». Он пообещал, что через несколько недель все пройдет само собой и я перестану испытывать болезненные ощущения. Но позже начнется вторая стадия, и она будет чертовски болезненна. Увы, не самый утешительный прогноз.

Донна Паоло что-то сказал своим сюсюкающим голоском. Его звучание вызвало у меня желание покончить с собой. Или покончить с ним. Несомненно, он испытывал по отношению ко мне сходные чувства. Мои шпионы донесли, что он называл меня перед своими офицерами тупоголовой скотиной. Подумаешь, какой умник нашелся. Мы с ним слишком разные. И если он считает меня тупым… то тем лучше. В сущности, мы стали союзниками лишь из-за совпадения наших интересов. Донне Паоло хочется вернуть власть его родственникам из рода Медичи, а мне… ну, всем и так известно, чего хочется мне.

Отмщение. Лишь с этой мыслью я поднимался по утрам с постели. Лишь эта мысль поддерживала меня на долгом, изматывающем силы пути. Она питала мои ночные сны и крутилась в голове при свете дня. Я жил только ради мести. Мой мир уже превратился в прах.

Джованни Бентивольо пригласил нас в свой кабинет, где мы с Донной Паоло расположились напротив него за столом. Я поглядывал на двор за окном, пока этот старик читал условия договора, привезенного нами от Борджиа. До меня донесся сладковатый аромат засахаренных груш, которые постоянно посасывал Донна Паоло. Слышал я и сопение Бентивольо.

— Я согласен на эти условия, — заявил старик, положив бумаги на стол. — Но хочу, чтобы вы оба также подписались под ними.

— Почему? — пожав плечами, поинтересовался Донна Паоло.

— Потому что вам я доверяю больше, чем ему. Вы оба принадлежите к благородным родам. Вы оба итальянцы. Известные кондотьеры, и лично вас я давно знаю. А этот Борджиа — иноземный ублюдок. Мерзкий испанский morrano. ^[21]

Я промолчал. Он прав, конечно, но я не могу поддержать его. Донна Паоло, вернувшись к Борджиа, поведает ему о моих словах.

— Я понимаю, Вителлодзо, — сказал Бентивольо, глядя мне в глаза, — что вы боитесь его. Мы все боимся, поскольку на его стороне играют важные фигуры — король Франции и его святейшество.

Я улыбнулся, но ничего не произнес. У меня нет страха перед Чезаре Борджиа. Один на один я мог бы одолеть его… наверняка. Но этот старик прав относительно его могущественных союзников. Кроме того, Борджиа — умный шельмец. Порой мне казалось, что он читает мои мысли. Хотя, возможно, просто его шпионы читали мои письма?

— Мне также понятно, — продолжил Бентивольо, — что вы намерены использовать его для достижения ваших личных целей, но вам нужно быть осмотрительным, чтобы сам он не использовал вас. Неужели вы не видите, куда это вас приведет?

Он переводил взгляд с меня на Паоло. Уголком глаза я заметил, как дернулся кадык на горле Донны. Бентивольо откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Я скажу вам, на кого мы похожи… мы, итальянские правители. Мы, как осужденные, сидим в камере и наблюдаем, как его приспешники казнят нас по очереди, одного за другим, но мы слишком малодушны, чтобы высказаться откровенно… ибо не желаем оказаться следующими. Но загвоздка в том, что мы все на очереди. Борджиа уничтожит большинство из нас, если мы не придумаем, как его остановить.

Этот образ тут же захватил меня. Я не мог выкинуть его из головы. Дьявольское наваждение… что, если он прав? Я по-прежнему играл роль молчаливого наблюдателя. Вдыхал запах засахаренных груш и слушал старческое сопение.

Пьяноро, 6 мая 1501 года ДОРОТЕЯ

Я не влюблена. Хоть одно мне стало совершенно ясно. У меня нет иллюзий ни относительно его личности, ни относительно того, кем он считал меня. Моя ценность заключалась в том, что я являлась украденной собственностью. Это не самое романтичное представление, хотя, признаться, оно давало мне власть, которой должны завидовать все другие его любовницы. Я представляла собой тайну. О моих передвижениях и местонахождении известно лишь нескольким избранным слугам. Соответственно до некоторой степени я являлась частью повседневной жизни Чезаре. Ему приходилось вспоминать обо мне хотя бы раз в день.

Практически мы узницы — Стефания и я. И все же, безусловно, я чувствовала себя более свободной, чем в положении жены того живого Cadaver. ^[22]Мы вели не самую легкую жизнь, то и дело упаковывали и распаковывали вещи; кутались в густые вуали, одевались как служанки; ездили в зашторенных каретах и жили за закрытыми ставнями. Возможно, через полгода или год я сойду с ума от такой походной и тайной жизни и буду молить о нормальном спокойном бытии. Но пока еще я способна находить этот тайный аспект на редкость захватывающим. Мы подолгу скучали, но также жили предвкушением, которое разделяла со мной и Стефания (она тоже завела здесь любовника). А еще нашей жизни присуща комическая сторона. Мы часто громко смеялись, подшучивая друг над другом, ели с золотых тарелок, а потом наряжались селянками для очередного тайного путешествия.

Мы прибыли в Пьяноро вчера вечером, а сегодня утром уже уезжаем. Я мельком увидела в этом городке лишь сумеречные крыши да дальние улицы сквозь щели в ставнях. Однако растущая во мне скука пугает меня меньше, чем растущее в Чезаре пресыщение моими прелестями. Мой уникальный статус давал определенную защиту, но в конечном итоге Чезаре не задумываясь бросит меня. Он не станет душить меня и бросать мой труп в реку, как я когда-то боялась; но если он соберется вернуть меня венецианцам, то я искренне предпочла бы быть задушенной. Мое имя будет опорочено, ведь никто не поверит, что меня так долго держали в плену против моей воли, а я в итоге не поддалась на его обольщение. Нет, идти мне будет некуда. Мосты сожжены.

Полагаю, вы сочтете меня шлюхой, но я не более грешна, чем служанки Венеры в мантуанском дворце ^[23], и грешу не больше, чем любая венецианская домохозяйка. И уж по меньшей мере, я отношусь к тем куртизанкам, которые выгодно пользуются не только своим телом, но и своим умом. Если бы я щебетала разные глупости Чезаре, как нас воспитали при дворе маркизы, то быстро бы ему прискучила. Понимаете, Чезаре беседовал со мной после любовных утех. Вряд ли он обычно разговаривал с другими любовницами. Поначалу он бывал молчалив со мной. Но теперь, по каким-то причинам, стал более словоохотливым, возможно осознав, что я не передам его слова никому, кроме круга его доверенных лиц. В общем, никому, кроме Стефании, — но кому она может рассказать?

Итак, я не влюблена, содержусь подобно узнице, однако большую часть времени пребываю почти в восторженном состоянии. Почему? Потому, что жила своим умом, мои чувства обостряли опасность. Я расположилась на вершине дерева, на самой тонкой ветви, и панорама, проплывающая и зияющая подо мной — не что иное, как видение грядущей смерти, — напоминала мне одновременно, что я по-настоящему жила.

Барберино, 12 мая 1501 года ЧЕЗАРЕ

Очередной день, очередной дворец. Я восседал на троне. Флорентийский посол преклонил колени у моих ног. Мы находились на земле Флоренции, поэтому не странно ли, что он упал на колени? Не странно, поскольку я имел армию, а Флоренция не имела.

— Чего именно вы хотите, мой господин? — спросил посол.

Кстати, посла звали Пьеро Содерини. И он числился в списке Вителлодзо.

Сам Вителлодзо сидел рядом со мной, пожирая его взглядом и поглаживая рукоятку своего меча. С другой стороны находился Паоло Орсини, его взгляд преисполнен высокомерия. Видимо, оба строили планы убийства Содерини.

— Чего, собственно, я хочу? Я хочу взять на себя condotta. ^[24]Флоренция слаба. Я беспокоюсь о благополучии вашей республики. На вас могут напасть, и что тогда вы будете делать?

— Мы уже платим изрядную сумму Франции за защиту, ваше превосходительство.

— Но Франция слишком далека. А моя армия практически на вашей земле. Платите мне… скажем… сорок тысяч дукатов в год. И я оставлю здесь пять тысяч солдат. Для защиты.

— Для защиты… от кого?

— От захватчиков типа меня, — с улыбкой ответил я. — От таких захватчиков, как Вителлодзо и Паоло.

— Я сообщу в Синьорию, — помедлив, промямлил он. — Изложу правительству ваши желания. Скоро, мой господин, вас будет ждать ответ.

— Скоро? Вам, флорентийцам, неведомо значение этого слова. Передайте в Синьории: моя армия всего в трех днях пути от ваших стен. Они согласятся на мои требования… или их ждет скорая встреча со смертью.

Посол в страхе удалился. Я вызвал Агапито и поинтересовался у него:

— Как думаете, флорентийцы заплатят?

— Вы сами знаете, что вряд ли, мой господин, — усмехнувшись, ответил он.

Агапито прав. Эти флорентийцы скользкие, как угри. Они любят обещать. Любят тянуть время. Вести бесконечные обсуждения и ждать, пока французы явятся спасать их.

Но нельзя вечно выживать за счет болтовни. Однажды у них иссякнут лживые отговорки. Скоро. И тогда Флоренция будет моей.

ВИТЕЛЛОДЗО

Я умолял Борджиа позволить мне убить его. Я даже, рыдая, упал на колени. Но этот жестокий шельмец наложил решительный запрет.

— Нам невыгодно вредить послу, — заявил он.

Черт побери, он сведет меня с ума! Я взревел, что приведу к стенам Флоренции моих солдат и буду бомбить город, пока горожане не выдадут мне этого подонка Пьеро Содерини, и тогда убью его собственной рукой.

— Если вы попытаетесь атаковать Флоренцию, то не успеете до собственной смерти пожалеть об этом.

— Что, черт побери, вы имеете в виду? — возмутился я.

Он придвинулся ко мне почти вплотную:

— Это значит, что я уничтожу ваши отряды и прикажу Микелотто задушить лично вас. Достаточно ли ясно я выразился?

От возмущения у меня перехватило дух. Я потянулся к рукоятке кинжала. Я мог бы убить этого негодяя здесь и сейчас. Но при первом же движении моей руки за спиной у меня выросла грозная тень. Уголком глаза я увидел Микелотто, испанского головореза герцога. Уродливый подонок со шрамом. Коснись я своего оружия — и всё, мертвец.

Заставив себя успокоиться, я принес Борджиа извинения за дерзость. Поцеловав его ноги, поклялся впредь никогда не оспаривать его приказы. Он кивнул и позволил мне удалиться. Я чувствовал себя побитой собакой. Мой брат Паоло никогда не пошел бы на такое — я все понимал, и мне было жутко стыдно. Но Паоло мертв, а я должен жить, чтобы отомстить его убийцам.

Поэтому пока я вел себя покладисто. Вел себя разумно. Моя ярость крепко заперта на замок в глубине моей души. Но я слежу за моим нанимателем как ястреб.

В общем, я держал рот на замке, а глаза широко открытыми. Только так можно выжить в нашем мире.

ЧЕЗАРЕ

Вителлодзо ушел. Микелотто укоризненно покачал головой:

— Этот негодяй смертельно ненавидит вас, мой господин. Рано или поздно нам придется убить его. А если мы опоздаем, то он убьет вас.

— У него бычья шея, — заметил я.

— А у меня как раз бычья сила в руках, — улыбнулся Микелотто.

13 Флоренция, 23 сентября 1501 года НИККОЛО

Свадебный пир проходил в моем новом доме, в минуте ходьбы от Палаццо делла Синьория. Я очень радовался этому приобретению, хотя Мариетте, замечу, не понравилось внутреннее убранство. Она смотрела на гобелены с таким видом, будто они повешены специально, чтобы раздражать ее. Но это пустяки, я дам ей денег, и она возрадуется, выбрав новые украшения. Может даже сменить всю мебель, мне все равно. Я равнодушен к среде обитания, а у нее, по меньшей мере, будет чем заняться до появления первого ребенка.

Пир, как обычно в случае таких событий, представлял собой хмельное застолье. Мы зажарили двух гусей, но их оказалось маловато для тридцати едоков, поэтому под конец мы уже закусывали лишь солеными грецкими орехами, но вино лилось рекой. Мы смеялись, пели и плясали, и мне вдруг захотелось, чтобы отец мой мог повеселиться сейчас заодно с нами. Глубокой ночью гости разошлись по домам, а я повел новобрачную в верхнюю спальню.

Прежде мне не доводилось спать с девственницами. Это удивительное испытание. По крайней мере, со шлюхами легче — они знали свое дело, знали, как вызвать у вас веселье и возбуждение. От Мариетты, несмотря на вино, постоянно подливаемое мной на пиру в ее бокал, я дождался лишь нервного напряжения и немигающего застывшего взгляда. Она заставила меня задуть свечи, лишив возможности насладиться видом ее юного и роскошного, возбуждающего чувства тела, но я познавал его на ощупь, как только мне удалось избавить ее от одежд. Я начал целовать ее, и она вдруг крепко обняла меня и, задрожав, сказала:

— О, Никколо, я люблю вас…

Ее признание прозвучало так, словно она собиралась добавить какое-то ограничение своему чувству, однако раздумала.

Я положил ее руку — прохладную, пухлую и крепкую — на мой пенис, и когда она уверенно начала поглаживать его, подумал — отчасти с подозрением, отчасти с облегчением, — Уж не занималась ли она этим прежде. Но едва мои пальцы коснулись ее лона, как она с такой силой сдавила в кулачке мое мужское достоинство, что я взвыл от боли.

— Осторожней! — воскликнул я. — Вы можете вовсе лишить его силы, если будете сжимать так нещадно.

Неожиданно она начала рыдать.

— Мариетта, что случилось?

— Вы кричите на меня! А я так… я так неопытна в этих делах! Никогда прежде я ничем подобным не занималась. И совсем не знаю, что следует делать, а у нас нынче первая брачная ночь, и вот вы уже ругаете меня и…

Ее состояние было близко к истерике, речь стала маловразумительной, а голос срывался на визг, поэтому для возвращения к реальности мне пришлось дать ей пощечину.

— Простите меня, милая, — сказал я, когда она умолкла.

Вероятно, мне повезло, что я не видел в темноте ее лица.

— Но, Мариетта, необходимо успокоиться. Итак, на чем мы остановились?

Каким-то образом я умудрился справиться с супружеской обязанностью. Мариетта, надо признать, почти не помогала мне. Она лежала как холодная мраморная статуя, безмолвная и недвижимая. Поцеловав в заключение ее щеку, я ощутил солоноватый вкус слез. Подумал, что она еще сердится на меня за пощечину, и начал извиняться, но она вновь крепко обняла меня и, всхлипывая, сообщила, какое она сейчас испытывает счастье и облегчение, как сильно она меня любит и какой хорошей женой собирается стать.

Прошло еще несколько часов, включая долгий разговор о гобеленах, прежде чем мне наконец позволили уснуть. Семейная жизнь, как уже заключил я, может оказаться сложным делом.

Пьомбино, 13 октября 1501 года ЛЕОНАРДО

Выйдя на набережную, я увидел зеленоватые тени, отбрасываемые на белые стены корабельными канатами, мачтами и нок-реями. Задумавшись о такой странности цвета, я пришел к выводу, что это вызвано тем, что стена окрашивалась не солнечным светом, а цветом моря, которое плескалось у ее подножия. Я записал этот эффект в голубую книжицу и направился к намывной косе.

Она, согласно донесениям шпиона Борджиа, являлась частью города, крайне нуждавшейся в укреплении. Я огляделся кругом — он прав. Этот земной подъем обеспечивал почти идеальную панораму окрестных земель и морских далей. В нескольких местах взгляд упирался в невысокие холмы. Если бы удалось скопать их, выровнять и построить здесь цитадель, то установленные внутри пушки могли бы держать под прицелом и сушу, и море.

Прогулявшись к каждому из прибрежных холмов, я замерил их высоту, воспользовавшись изобретенными мной в прошлом году очками. Потом измерил шагами их диаметры и зарисовал контуры. Работа так поглотила меня, что я начисто забыл о времени. Но подведенный живот напомнил, что время обеда давно миновало, и я, дойдя до рынка, прикупил козьего сыра, хлеба и вина. Поднявшись на скалу, я разложил на валуне незатейливые припасы и подкрепился в обществе сурово кричащих надо мной ослепительно белых чаек, глядя, как вздымаются и грохочут под порывами ветра волны, разбиваясь о берег кружевной пеной. Мне вспомнились строки Данте:

…лежа под периной

Да сидя на мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,

Такой же в мире оставляет след,

Как в ветре дым и пена над пучиной. ^[25]

…И мое сердце взволнованно забилось. Я полной грудью вдохнул влажный морской воздух. Сидя на скале, я набросал план будущей цитадели. Она виделась мне как нечто грандиозное — новый тип крепости, без старых зубчатых стен и башен, без уязвимых выступов или углов, в которые целят пушки… Только плавно изогнутые кольца, концентрические окружности, усложняющие прицельность любого обстрела. Совершенство формы…

Если бы я располагал временем, то разработал бы план всего этого города. Тогда, подобно Богу, я убрал бы те кварталы, что не устраивали меня, и создал бы другие — по моему собственному замыслу. И благодаря власти покровительствующего мне герцога эти переделки и новшества могли воплотиться в жизнь. Земля сия изменится по моему желанию, как глина на гончарном круге. Я воссоздам Природу по образу моему…

Ветер стал холоднее, небо затянулось тучами, поэтому я отправился обратно в свое городское жилье. Главную улицу заполняли торговцы, бойко расхваливающие свои товары на местном диалекте. Жадным взглядом я окинул форель на прилавке торговца рыбой, хотя уже много лет не ел ничего, что могло видеть и чувствовать. Этому принципу научил меня Томмазо, и мне не хотелось пока отказываться от него. Я прошел мимо людей, толпившихся у прилавков с шелковыми и дамасскими тканями и изделиями, и подумал, что надо бы купить в подарок Салаи розовые чулки. Потом я увидел птицелова, торгующего запертыми в клетки птицами. Голубями, горлицами, попугаями. Я купил одну из них — белую голубку — и прямо перед удивленным взором торговца открыл дверцу и выпустил пленницу на свободу. Она взлетела и опустилась на подоконник. Потом, обозрев вдруг открывшиеся перед ней безграничные возможности, поднялась над крышами домов и, полетав над ними, исчезла из виду.

Торговец обозвал меня глупцом — ведь эта домашняя птица быстро погибнет в дикой природе.

— По крайней мере, она умрет свободной, — возразил я, подумав, произнося эти слова, как фальшиво они прозвучали.

Продавец покачал головой с выражением, явно показывающим, что он считает меня дурачком, и попросил вернуть клетку:

— Теперь она вам все равно без надобности.

— Вы надеетесь, что я отдам вам эту клетку? — спросил я. — Чтобы вы заперли в ней другую птицу?

— В общем, да, — иронически усмехнувшись, заявил он, — а для чего же еще ее можно использовать?

Я решил сохранить ее как символ. Пустая клетка с открытой дверцей — символ вновь обретенной свободы. Хотя я не стал ничего объяснять ему. Это могло бы вызвать очередные саркастические замечания. Я просто молча удалился, а люди глазели, как я прохожу мимо них с загадочным видом и с пустой клеткой в руке.

14 Рим, 3 июня 1502 года ЧЕЗАРЕ

Зима и весна прошли в этой темной комнатенке. Зима и весна прошли в упорных уединенных трудах.

Я проснулся днем. Оделся и причесался. Спросил о новостях — и мне их сообщили. Спросил о деньгах, мне выдали дукаты. Я писал письма, строил планы. Изучил все нужные карты, набрал новых капитанов.

Настало мое время. Величайший год в моей жизни. Этот год способен перевернуть все. Стать моим Рубиконом. ^[26]Моим Иссом. ^[27]

Так предсказали звезды, поведал мне астролог. И в любом случае я уже чувствовал струящийся в воздухе фимиам славы. Я буквально ощущал ее… сияние славы согревало мне душу.

Да, зима и весна прошли в детальной проработке планов. Моих тайных замыслов. Моих блестящих замыслов. Пороховая дорога — длинный огнепроводный шнур. И я запалю его. Скоро раздастся… ВЗРЫВ!

Подступил вечер. Я выглянул в укрытый синеватыми тенями двор. Прошелся по комнате. Выглянул в сумеречный сад. Контуры деревьев темнели на фоне темно-лилового неба.

Я выслушал донесения моих шпионов. Прочел их рапорты.

Рапорт из Имолы. Рамиро свирепствует, народ Романьи ненавидит его. Это хорошо. Он подавляет преступность, насаждает дисциплину. А добивается этого тем, что сжигает дома и убивает детей. Восстановление порядка будет моей заслугой… он же возьмет на себя всю вину.

Рапорт от кардиналов. Делла Ровере сбежал в Савону. Он строит козни против нас. Наш опаснейший враг. Он мечтает стать Папой. Мечтает сбросить клан Борджиа. Мы посылали убийц, но опоздали. Очень плохо. Теперь он свободен. И находится в безопасности.

Рапорт из Тосканы. Армия Вителлодзо вышла на подступы к Ареццо. В этом городе его приверженцы спровоцировали бунт. Город восстал против Флоренции. Я назначу Вителлодзо его правителем. Это хорошо. Флоренция придет в смятение, а Вителлодзо обвинят в измене.

Стук в дверь. Явился Микелотто. Он сообщил мне, что получил плохие новости… и хорошие новости.

— Давай сначала плохие, — сказал я.

Он сказал, что Катерина Сфорца свободна. Освобождена из замка Сант-Анджело — согласно приказу Папы. Она прибудет во Флоренцию для спокойной тихой жизни. Ей известно, что если она выступит против нас, то умрет.

— Ох, неладно, — проворчал я. — Нам следовало покончить с ней — для пущей безопасности. Но сейчас поздновато. Переходи к хорошим новостям.

Захвачен один клеветник. Безумец, распространявший дикие измышления на мой счет. Микелотто вырезал ему язык и пришил к его лживому уху — символ клеветника. Этого человека повесили на стене замка Сант-Анджело, где он и умер от горячки — медленно, безмолвно.

Я кивнул. То, что надо. Весть о таком наказании быстро распространится. Распространится и страх. Подобно кровавому ужасу… подобно пожару.

Лучше пусть боятся, чем любят. Порой мне хотелось, чтобы все сложилось по-другому. Чтобы жизнь в Романье стала лучше, чем в Риме. И быть любимым, конечно, приятнее. Ло надежнее сеять страх. А с римлянами это единственный способ. Они высмеивают доброту. Глумятся над правосудием. Страх — единственный понятный им язык.

К счастью для меня, я говорю откровенно.

Окрестности Ареццо, 7 июня 1502 года ЛЕОНАРДО

Ближе к полудню я добрался до остатков лагеря. Основная часть войск уже покинула его. Меня привели в палатку военачальника, самую большую из тех, что еще стояли на склоне холма, и представили Вителлодзо. Этот бородач с бычьей шеей похож на Иуду в моей «Тайной вечере». Выражение его глаз — сначала равнодушное, почти презрительное. Потом ему сообщили мое имя, и его глаза блеснули иным голубым светом — видно, впечатлительная когда-то душа этого юноши покрылась за долгую солдатскую жизнь крепкой и толстой коркой. Его голос оказался удивительно приятным и спокойным:

— Леонардо да Винчи… знакомство с вами для меня большая честь.

Странная магия славы…

Он предложил мне сесть и налил прохладного сладкого вина:

— Это мальвазия из Венеции — волшебный напиток.

Я кивнул и смущенно улыбнулся. Вокруг нас гомонили уходящие в поход воины (слышались громкие приказы, лязг доспехов, топот лошадиных копыт), но Вителлодзо, уже наполовину закованный в броню, казался невосприимчивым к этому шуму. Он выглядел как человек, задумавший почитать интересную книгу, — спокойный, полный радостного предвкушения, как будто был готов посвятить нашей беседе весь отпущенный ему срок земной жизни.

Я сделал глоток вина, которое оказалось изрядно хмельным, и мы начали разговор (не знаю, как всплыла вдруг эта тема) о древних полководцах и античных мудрецах. Разволновавшись, Вителлодзо вскочил, порылся в своих пожитках и вернулся с томиком Ливия.

— Я вот как раз читал прошлой ночью, — сказал он, показав отрывок об осаде Сиракуз, — как Архимед с помощью своих метательных машин сотрясал корабли и спалил их мощными зеркалами, защитив стены своего города от могучей римской армии.

Мизинцем мог он войско уничтожить. (Дали бы ему точку опоры, и он перевернул бы мир…)

Я упомянул, что искал латинский перевод одного математического труда Архимеда, том которого имелся в библиотеке Борго-Сан-Сеполькро. Вителли пылко пообещал мне, что после взятия этого города, которое произойдет очень скоро, он отправит ко мне курьера с этой книгой.

Я принялся благодарить его, но он прервал меня.

— Уверяю вас, что вы гений уровня Архимеда, — заявил он и, не дав мне высказать возражения, продолжил: — Любой командир почел бы за великую честь привлечь такого ученого, как вы, на свою сторону.

Что-то в его поведении смущало меня. Почему он использовал сослагательное наклонение? И почему у него такой жаждущий нервный взгляд? Я ответил, что надеюсь полностью оправдать надежды герцога Валентинуа.

Его взгляд мгновенно омрачился:

— Ах… Валентинуа… — Он скрипнул зубами, а губы его искривились.

Очевидно, кондотьер хотел еще что-то добавить, но передумал и резко сменил тему.

Провожая меня к выходу из палатки, он спросил, знаю ли я «кого-то из данных людей» — и прочитал список имен. Произнося их, он сверкал глазами. Я узнал несколько родовитых фамилий Венеции, но не смог похвастаться личным знакомством с ними. И честно сообщил об этом Вителлодзо. Сверкание в его взгляде погасло так же внезапно, как вспыхнуло, и я вдруг увидел вновь стойкого командира с полуприкрытыми подозрительными и усталыми глазами.

— А кто они такие? — с любопытством спросил я.

— Не важно, — со вздохом произнес он. — Все равно все они скоро будут мертвы.

15 Понтассьеве, 22 июня 1502 года НИККОЛО

Епископ проворчал, что задница у него уже опять отваливается, и мы остановились на постоялом дворе в центре городка. Заказав кувшин пива, мы вышли с ним на цветущую зеленую поляну, с которой открывался вид на водный поток и луга. В садике никого не было, за исключением пожилого священника, отдыхавшего в тени вишневого дерева.

— Простите, Никколо, — со вздохом произнес епископ, с облегчением опустившись на мягкую землю. — Я понимаю, что вам не терпится поскорее завершить наше путешествие, но я, увы, не так молод, как вы, и мое старое тело не выдерживает вашего темпа.

— Вовсе нет, Франческо, мое терпение безгранично, — солгал я (в начале нашей поездки я называл его «ваше преподобие», но епископ, настроенный на дружеское общение, попросил меня называть его просто по имени.) — Я с удовольствием буду отдыхать в гостиницах каждого проезжаемого нами города. Хотя Синьория и просила нас как можно быстрее добраться до Урбино. Их тревожит поведение Валентинуа. И, возможно, не без причины.

— Да, похоже, он действительно дьявольски хитер. И если он уже захватил Урбино, то мы можем попасть в затруднительное положение. Но, честно говоря, Никколо, я не думаю, что есть какие-то причины для особой спешки. Порой мы несемся как ветер, стремясь попасть в нужное место, а в результате потом долго слоняемся без дела, мучаясь неизвестностью. К нашему прибытию Валентинуа, вероятно, еще только подгонит к стенам свои пушки. Вы же знаете, что Урбино — крепкий орешек. В этом городе отважный, любимый народом герцог и расположение крепости очень выгодное — на вершине холма. В сущности, я скорее предположил бы, что тот лакомый кусочек, на который разинул рот молодой Борджиа, на сей раз окажется ему не по зубам.

Я улыбнулся — Франческо обожал избитые выражения — и сделал большой глоток пива. Отставив кружку, заметил, что к нам приближается пожилой священник. Его покрасневшее лицо выдавало странное волнение.

— Добрый день, господа, — с поклоном приветствовал нас священник. — Не послышалось ли мне, что вы говорили об Урбино?

— Да, верно.

— Что ж, тогда, возможно, вам будет интересно узнать, что я только что оттуда прибыл.

— О, правда? И как там обстояли дела, когда вы уезжали?

И тогда взволнованным, возмущенным голосом человека, коему выпала участь вестника плохих новостей, священник поведал нам, что этот город уже сдался. Видя недоверчивое изумление Франческо, он пояснил, что Борджиа обманом выманил Гвидобальдо из его любимого герцогства с помощью одного присланного с курьером сообщения. В нем он просил противника одолжить ему на время войска, а курьер убедил доверчиво-глупого правителя, что сам Борджиа находится в сотне миль к югу от Урбино. С невиданной скоростью за один ночной переход Борджиа со своими войсками подошел к городу, окружив его с севера, востока и запада. К рассвету вся папская армия торчала под нашими стенами, и Гвидобальдо оставалось лишь бежать, спасая свою жизнь.

Я рассмеялся, оценив крайнюю дерзость такого плана. Франческо же, захлебываясь от ярости, воскликнул:

— Какое вероломство!

— Какой идиотизм! — подхватил я.

Он говорил о Борджиа, а я говорил о Гвидобальдо. Оба мы, естественно, были правы.

Тем не менее разве не лучше, заметил я, для герцога прослыть вероломно обманутым, чем глупо-доверчивым? Мы обсуждали этот вопрос во время нашего заключительного дневного путешествия. Я выиграл тот спор в тот же вечер за ужином, заявив:

— Вероломный предатель в конечном итоге является правителем Романьи, герцогом Валентинуа, правителем Пьомбино, герцогом Урбино, да еще гонфалоньером, командующим папскими войсками. А доверчивый глупец — герцогом без герцогства.

— Увы, — пожав плечами, вздохнул Франческо. — К сожалению, такова реальность.

Он задумчиво помолчал, поглядывая на бокал вина. И по зрелом размышлении заявил, что все равно в загробном мире Господь карает предателей более сурово, чем глупцов.

— Вероятно, это справедливо для загробного мира, — согласился я, — но здесь, на земле, такого еще никогда не бывало.

— Так и договоримся, — произнес Франческо, улыбнувшись служанке, которая принесла нам две дымящиеся тарелки, и добавил: — Buon appetito ^[28], Никколо!

Подкрепляясь жарким из рубца, я размышлял о том, что же за человек этот Чезаре Борджиа. Может, у него раздвоенный порочный язык? А его дыхание полыхает адским огнем?

Урбино, 24 июня 1502 года

Глубоким вечером, почти в темноте мы прибыли к городским воротам. Со стоном спешившись, Франческо сообщил мне, как крепко будет спать эту ночь после доброго ужина в нашей гостинице.

— Как бревно, Никколо, — повторил он несколько раз. — Я буду спать как бревно.

Однако мы даже не успели завести наших лошадей в конюшню, поскольку к нам подбежал солдат и спросил, не мы ли являемся посланниками Флоренции. Я ответил утвердительно.

— Его светлость уже ожидает вас, — продолжил он. — Пожалуйста, следуйте за мной.

— Но, любезный, мы еще не успели сменить запыленную дорожную одежду, — возразил Франческо. — Не может ли герцог подождать еще полчасика, пока мы почистимся и приведем себя, по крайней мере, в презентабельный вид.

— Мне приказано без промедления проводить вас к нему.

— А как быть с нашими дорожными сумками? И с гостиницей, где мы решили заночевать?

— О ваших вещах позаботятся. Вы проведете ночь во дворце. Итак, прошу вас, следуйте за мной!

Мы с Франческо обменялись взглядами.

— Ладно, — сказал я, припомнив слова самого Франческо. — Это, разумеется, лучше, чем долго слоняться без дела, мучаясь неизвестностью.

Франческо промолчал. На его лице отражалось явное недоумение.

Следуя за солдатом, мы направились по крутой широкой дороге к палаццо Дукале. На полпути Франческо пожаловался, что у него убийственно болят ноги.

— Если вы не поторопитесь, то его светлость убьет вас самих, — обернувшись к нам, грубо прорычал солдат.

Проходя по двору, я подумал, что этот покинутый дворец производит призрачное впечатление, кремовый цвет его стен и башен оживлял лишь яркий лунный свет. Видимо, придворные бывшего правителя в основном также успели убраться подальше. Мы поднялись по двум лестничным пролетам и миновали вслед за нашим конвоиром несколько темных залов. Гулкое эхо разносило звук наших шагов. В итоге мы подошли к закрытым дверям, которые охраняли четыре гвардейца с алебардами, одетые в красные с золотом мундиры и вытянувшиеся по стойке «смирно». Наш проводник сообщил им, кто мы такие, и один из стражников постучал в дверь.

— Да? — ответил низкий и звучный мужской голос.

— Посланники из Венеции, мой господин.

— Пропустите их.

Мы вошли в комнату, сопровождаемые старшим гвардейцем.

— Закройте дверь, солдат, — произнес тот же голос, — и оставайтесь на страже.

Несмотря на тепло летней ночи, Чезаре Борджиа стоял перед горящим камином, и пока мы видели лишь его спину. Спину высокого мужчины, с головы до ног облаченного в черное. Меч, висевший у него на боку, поблескивал, отражая свет пламени.

Обстановка приемной ограничивалась двумя низкими креслами, стоявшими у камина, и огромной незажженной люстрой, подвешенной к высокому потолку. Окна были закрыты ставнями.

За моей спиной с металлическим стуком закрылся дверной засов. В другом конце зала, возле такой же запертой двери, маячил другой стражник. Интересно, мы посланники или узники?

Герцог повернулся к нам, и я впервые увидел его лицо: молодое, с аккуратной ухоженной бородкой, красивое; именно так мне и рассказывали. Но никто не упомянул мне о его взгляде. Я видел такие глаза единственный раз в жизни — в зверинце Флоренции. И те глаза принадлежали леопарду.

— Садитесь, господа, — повелительно произнес Борджиа.

Он не кричал, его низкий голос звучал тихо, спокойно и непринужденно. Он говорил с уверенностью человека, которому нет нужды повышать голос, чтобы быть услышанным.

Мы заняли два вышеупомянутых кресла. Я выбрал то, что стояло подальше от камина. Но сильный жар ощущался даже там. Борджиа неугомонно ходил вокруг нас, поэтому нам приходилось вертеть головами, чтобы держать его в поле зрения. Пока я слышал лишь звук герцогских шагов да надсадное дыхание Франческо. Порой я поглядывал на замершего у двери стражника, он отвечал мне невозмутимым взглядом.

Нарушив неловкое молчание, Франческо начал извиняться за опоздание, объясняя, какие задержки замедлили наше путешествие.

— Достаточно, — прервал его Борджиа. — Наконец вы здесь. К делу.

Очередная пауза. Борджиа остановился. Он возвышался над нами: и нам пришлось задрать головы, чтобы видеть его лицо. Его глаза, горящие и затененные тусклыми отблесками пламени, выглядели демонически. Изумруды на его бархатном берете сверкали в темноте, словно кошачьи глаза. Он слегка наклонился, от него исходил запах мускуса, и я с неудовольствием вдохнул смешанный аромат пота и грязи, исходивший от его одежды. С некоторым волнением я поздравил его от имени Синьории с успешным взятием Урбино.

— О да, — саркастически ответил он. — Не сомневаюсь, что Флоренция в восторге от моего возросшего могущества.

И затем последовала атака. Наша Синьория обманула его в прошлом году! Флоренция нарушила обещания! Ничто не возмущало его больше, чем нарушение договора. Я искоса глянул на Франческо: он вцепился руками в подлокотники, словно человек, пытающийся удержаться на месте под напором ураганного ветра.

Неожиданно тон герцога смягчился, и он сообщил, что желал бы наладить с нами дружеские отношения.

— Если мы подружимся, то я всегда буду к вашим услугам. — Спустя мгновение он резко поднял затянутые в перчатки руки и, всадив кулак в ладонь, склонился к нам. — Если же нет, то мне придется применить для вашего убеждения любые необходимые средства. Поскольку мне известно, что ваш город меня не любит.

Герцог приблизился, пристально посмотрел мне в глаза. Я подавил волнение. Он перевел взгляд на Франческо.

— Вы пытались возбудить смуту против меня как с помощью Папы, так и с помощью короля Франции, — заключил он.

Я отлично понимал, что он говорит о Флоренции, о действиях Синьории, однако невольно чувствовал себя повинным в этих преступлениях.

Изо всех сил я пытался защитить действия Синьории в течение того ужасного прошлого лета, когда Борджиа близко подошел со своими войсками к нашим городским воротам, и мы пообещали выплатить ему сорок тысяч дукатов за то, чтобы нас оставили в покое. Всеми силами я пытался противостоять мрачному настроению герцога и спокойно и четко аргументировать позицию флорентийского правительства в этом споре.

Дискуссия между мной и Борджиа продолжалась довольно долго. Франческо тихо отдувался в своем кресле, его лоб поблескивал от пота. За время спора усталость, вызванная долгой дорогой, растаяла, сменившись своего рода возбужденным оживлением, ощущением близости к власти, реальной власти, и разговора на равных с грозным герцогом; да, пусть ненадолго, но я оказался в центре его внимания… Несколько раз, по-моему, я видел в полумраке, как Борджиа улыбался, отдавая должное моим искусным и красноречивым возражениям. Мы уподобились паре фехтовальщиков, проверяющих крепость защиты друг друга. Он знал, что я не смогу уколоть его, но, вероятно, удивился, что мне удается держать защиту.

А потом я сделал неожиданный выпад. Я заявил, что, в ответ на добросовестность, требуемую им от Флоренции, он сам должен показать нам свои честные намерения, выведя Вителлодзо Вителли и его войска из Ареццо. Герцог замер передо мной, слегка подавшись вперед.

— Не ждите, что я буду делать вам какие-то одолжения, — угрожающе ответил он и, отступив на пару шагов, произнес наши имена, с наслаждением подчеркивая каждый слог. — Франческо Содерини. Никколо Макиавелли, — он многозначительно приподнял брови. — Да, ваши имена не являются для меня тайной.

Мы озадаченно взглянули на него. Это противоречило дипломатическому протоколу. Как посланники, мы представляли правительство Флоренции, и наши имена не имели к делу никакого отношения. Герцог тихо рассмеялся, видя наше недоумение:

— Вителли Вителлодзо повсюду таскает с собой листок бумаги. И в нем записаны пять имен. Имена людей, коих он считает повинными в смерти его брата Паоло. Одно из имен уже зачеркнуто — того человека уже убили по приказу Вителлодзо.

Последовала пауза, во время которой мне показалось, что громкие удары моего сердца разнеслись по залу. Возможно, их мог слышать даже Валентинуа.

— Увы, господа, ваши имена также есть в том списке. Поэтому я предполагаю, что в ваших интересах убедить Синьорию одобрить соглашение со мной.

Он повернулся к нам спиной. Двери открылись, и вызванный гвардеец проводил нас в одну из комнат дворца. В этой просторной комнате также имелся камин, хотя и незажженный, а скудная обстановка включала в себя умывальник, пару тюфяков, набитых соломой, и столик с парой стульев. Наши пожитки мы обнаружили небрежно брошенными в углу.

— Кажется, он уже успел опустошить этот дворец, — шепотом заметил Франческо после ухода стражника.

— Да. По-видимому, в его планы не входит надолго здесь задерживаться.

— Может, французская армия не позволяет ему почивать на лаврах.

Наш разговор прервался. Франческо старательно вымыл лицо и шею в тазу с холодной водой, а я, сняв дорожную одежду, продолжал вспоминать нашу встречу.

— Исключительный человек, — произнес я, невольно высказав свои мысли вслух.

— Безусловно, опасный человек, — подхватил Франческо, поворачиваясь ко мне. — Боюсь, что он способен на все что угодно.

— Да, — согласился я, хотя понимал, что мы испытывали в тот момент разные чувства. Франческо, вероятно, пытался скрыть свой страх, а я делал все возможное, чтобы не показать моего воодушевления.

Подойдя к окну, я открыл ставни. В лунном свете круто взмывали вверх городские крыши и нырял в темноту отвесный склон холма. У меня закружилась голова.

Я закрыл ставни, достал из сумки бумагу, перо и чернила и при свете единственной свечи начал записывать недавно произошедший разговор.

Франческо забрался в постель, посетовав на свои ноющие мышцы, и долгое время единственными слышимыми мной звуками оставались его вздохи, покашливание да скрип моего пера по бумаге.

— Никколо, — вдруг раздался его встревоженный голос, — вы не собираетесь упоминать…

— … персональные угрозы?

— Да.

— Нет.

— Ладно… хорошо.

(Синьория усомнится в наших суждениях, если узнает, что Борджиа пытался угрожать лично нам.)

Епископ вскоре уснул, а я продолжал писать. Когда я перенес на бумагу все, что вспомнил из его слов, то сделал свою личную оценку герцога:

«Этот господин поистине надменен и великолепен, и не существует военной кампании настолько великой, чтобы она не показалась ему мелкой; в стремлении к славе и завоеваниям он никогда не успокоится и не признает усталости или опасности. Он умудряется оказаться в нужном ему месте прежде, чем становится известно, что он покинул другое; солдаты любят его, и он собрал под своими знаменами лучших людей Италии. Эти обстоятельства делают его победоносным и чудовищно опасным, в особенности когда ему сопутствует неизменная Удача…»

Разумеется, напыщенным ничтожествам нашей Синьории хотелось бы услышать совсем иное. Но это правда, а ведь мне и платят за то, чтобы я говорил правду. Чезаре Борджиа опасен для нашей республики, как горящий факел на сеновале.

Я тоже улегся и закрыл глаза, но еще очень долго не мог уснуть. В голове у меня звучал голос герцога, повторявший мое имя, а перед мысленным взором горели его хищные леопардовые глаза.

16 Урбино, 26 июня 1502 года ДОРОТЕЯ

Не знаю, чувствовала ли я себя счастливой или виноватой, проснувшись в кровати герцогини. Сквозь щели в занавесях полога уже проникали лучи дневного света, поэтому я оставила обнаженного Чезаре в его тревожном сне и, тихо одевшись, выскользнула из спальни.

Как странно вновь оказаться в Урбино! Я жила здесь в детстве года три, и герцогиня всегда была очень добра ко мне; позже, прошлым летом, я приезжала сюда на летние празднества и именно тогда познакомилась с Диего, испанским офицером, с которым я… в общем, остальное вам известно.

Но сейчас здесь так тихо и пустынно — как в сказочном дворце, заколдованном злой колдуньей. В какой бы зал я ни вошла, в памяти возникали гобелены и картины, когда-то украшавшие эти оголенные стены, люстры, когда-то висевшие под лишенными освещения потолками, кресла и кушетки, где мы когда-то отдыхали и флиртовали, выпивали и болтали ночи напролет… Есть нечто бесчеловечно жестокое, почти жуткое в том, как выглядел теперь дворец — словно прекрасная дама с отрубленной палачом головой.

Я спустилась в кухню — такую же пустынную и с холодными печами — и взяла в качестве завтрака несколько черствых галет. Поскольку я находилась на тайном положении, мне, безусловно, не разрешалось входить в столовую, где за столом, некогда предназначенным для избранных принцев и поэтов, герцогинь и кардиналов, теперь трапезничали солдаты и посланники. О, Чезаре, как грустно то, что вы натворили здесь! Почему при завоевании все должно превращаться в прах? Зачем вообще нужны завоевания, если прежде всего не испытываешь никакого удовольствия от их красоты? Но я никогда не задам таких вопросов герцогу. В ответ он может лишь презрительно усмехнуться.

Я присела на мраморный подоконник в бальном зале и, дожевывая печенье, наблюдала, как меняются оттенки света за окном на площади, где в фонтане купались голуби, а рыночные торговцы уже привычно суетились в своих лавках. Я заметила, как грузчики тащили во дворец бочки вина и клетки с недовольно пищащими цыплятами, а какой-то тщедушный всадник, посмотрев из-под руки на дворцовые окна, быстро развернулся и поскакал вниз по склону холма. И среди всей этой банально повседневной суеты я увидела вдруг знакомое лицо — лицо, которое я и не мечтала увидеть здесь и сейчас.

Я узнала знаменитого художника, с которым встретилась позапрошлогодней зимой в Мантуе. Он приезжал туда написать портрет маркизы. Как же его имя?.. Леонардо да Винчи. Точно. Он изменился, постарел, его длинные волосы поседели, на лице появилось больше морщин — но глаза светились прежней мудрой безмятежностью, и его наряд и манеры отличала все та же изысканность. Он ехал на большой гнедой кобыле, а за ним на мулах следовала пара странных на вид слуг. Возрадовавшись, я перебежала на другую сторону зала, чтобы посмотреть, как он въедет в дворцовый двор. Неужели Леонардо работает на Чезаре? Вот одно из завоеваний Борджиа, которое, я уверена, никогда не превратится в прах в его руках.

НИККОЛО

Рано поднявшись, я передал письмо курьеру, который пообещал мне, что уже завтра оно будет в Синьории. Мне самому следовало вернуться во Флоренцию послезавтра. Вследствие чего у меня останется всего два дня на то, чтобы убедить Совет Десяти, ведающий дипломатией и военными делами, а также Совет Восьмидесяти и пятьсот депутатов Большого совета в необходимости заключения союза с герцогом Валентинуа.

Я быстро проглотил завтрак в столовой, вышел во двор и оседлал лошадь. Выехав на площадь, затенил рукой глаза от уже пригревающего и яркого солнца и вновь окинул взглядом величественный замок, в котором впервые лицом к лицу встретился с могуществом в его на редкость раздражающей, обнаженной и концентрированной форме. Мне приходилось разговаривать с королем Франции, а он являлся, безусловно, более могущественной фигурой в политическом смысле, но ничто в его глазах или поведении не предполагало этого; а Борджиа, казалось, буквально источал власть.

Дворцовые окна в большинстве еще закрывали ставни, но в одном открытом окне я заметил лицо молодой женщины — светловолосой и грустной красавицы. Она выглядела как сказочная принцесса, заточенная в высокую башню.

Впрочем, у менябыло мало шансов примчаться на лихом коне, чтобы освободить ее. В конце концов, я всего лишь посланник. И должен довольствоваться моей скромной женой и благосклонностью некоторых флорентийских шлюх. И все же в герцогских словах прошлым вечером прозвучало нечто такое — некий намек, возможно даже скрытое между слов обещание, что заставило меня задуматься, останусь ли я на всю мою жизнь простым посланником…

Ладно, хватит мечтать. Пора всерьез подумать о первоочередном деле. К вечеру мне надо добраться в Сан-Густино, если я рассчитываю послезавтра прибыть во Флоренцию.

ЛЕОНАРДО

В замковом дворе нас встретил большой бородатый, свирепого вида испанец в красном плаще, который представился как Рамиро да Лорка, управляющий герцога. Он показал наши апартаменты на третьем этаже. Они включали в себя пять комнат — две большие и три поменьше. Мы решили, что я займу две небольшие комнаты под кабинет и спальню, а в третьей поселятся Салаи и Томмазо. В одной из больших комнат Томмазо устроит свою лабораторию, а пятым залом мы все будем пользоваться как гостиной. Рамиро, похоже, пребывал в недоумении по поводу того, что я не взял себе более просторную комнату, а выделил ее «слуге».

— Томмазо и Салаи не являются моими слугами, — пояснил я. — Они мои ученики и помощники. Да и сам я предпочитаю жить в небольших комнатах, в них мне лучше думается.

Мы втроем провели утро, распаковывая вещи. Я еще выкладывал книги на буфет, когда услышал легкий стук в дверь. Открыв ее, я встретил внимательный взгляд седовласого изящного господина в неброском наряде. В глазах этого обладателя румяных щек и носа картошкой светилась почтительная доброжелательность.

— Имею ли я удовольствие адресоваться к маэстро Леонардо да Винчи?

Я пригласил его в комнату, и он представился как Франческо Содерини, епископ Вольтерры и посланник правительства Флоренции. Эту фамилию я где-то слышал, хотя не вспомнил, где именно и в каких обстоятельствах. И тем не менее клирик и политик… непонятно, чем я заслужил визит столь важной персоны?

Салаи по моей просьбе принес нам вина, и епископ расположился в наиболее удобном кресле.

— Ах, у меня до сих пор ноет все тело! — пожаловался он. — Очень длинна, знаете ли, дорога из Флоренции.

Я согласно кивнул и улыбнулся, ожидая продолжения его речи.

— М-да… значит, сейчас, как я слышал, вы трудитесь на герцога Валентинуа? — тон епископа внезапно стал неприятно фамильярным.

— Верно.

— Могу ли я поинтересоваться, в каком качестве?

— В качестве военного инженера его светлости.

Епископские губы исказила усмешка; голова начала ритмично покачиваться, словно под музыку марширующего духового оркестра.

— Ну конечно… Значит, вы не видите никакого противоречия в данной должности?

— Противоречия?

— Маэстро, если герцог нападет на Флоренцию, на ваш родной город, как он и угрожал только вчера в моем присутствии… что вы испытаете при этом?

Я немного помолчал. Такими вопросами я не задавался…

— Я предпочел бы, чтобы этого не случилось.

— Нет. Мне представляется, что ваши чувства могут быть довольно сложными.

Должен ли я любить Флоренцию? Противоестественно ли отсутствие патриотизма?

— И все же, я надеюсь, что вас достойно вознаградят за любое… — Он откашлялся. — Чувство вины, каковое вы можете испытывать.

Почему я должен любить Флоренцию? Что сделала Флоренция для меня?

Я уже собрался ответить, но епископ упреждающе поднял руку:

— Маэстро, я ни в коей мере не собирался вас обидеть. Не собираюсь читать проповеди… но мне хотелось предложить вам некий способ служения вашей любимой родине, пока вы служите вашему новому покровителю.

— Что вы подразумеваете?

Он подразумевал предложение шпионить за герцогом. Ему хотелось, чтобы я присылал флорентийской Синьории отчеты обо всех моих разговорах с герцогом, поставлял достоверные сведения о чаяниях и намерениях герцога, о его планах и передвижениях. А мне хотелось ответить отказом. Хотелось предложить этому епископу избавить меня от дальнейшего общения с ним.

Шпион, крадущийся во мраке… шпион, двуличье и обман…

Я уже готов был высказаться, но Содерини проворно поднялся с кресла и, подойдя, похлопал меня по плечу. Видимо, он полагал, что дельце сделано, что я согласен на его предложение.

Франческо Содерини… вдруг я вспомнил, где слышал недавно это имя. А он уже открыл дверь и поклонился с самодовольным видом…

— На днях меня спрашивал о вас Вителли Вителлодзо, — заметил я. — Он, кажется, страстно желал с вами познакомиться.

Розовые щеки епископа приобрели оттенок прошлогоднего снега.

Тем же вечером меня пригласили к герцогу. Мне подумалось, что с нашей последней встречи он заметно изменился: исчез бесшабашный юноша, его место занял более суровый и ожесточенный человек. Он похудел, а его борода стала гуще. Не изменились, правда, его обаяние и врожденное изящество, хотя и выглядел он теперь более изысканно.

Словно нацепил маску… подобную той, что приходится носить мне самому…

— Мой господин, вы достигли величия с нашей последней встречи.

— В Милане… да, она мне живо помнится. Величия? Пока нет, Леонардо. Я еще только в начале пути. Как и вы, я мечтаю творить чудеса.

Я невольно улыбнулся. Частенько мне вспоминался тот наш разговор, но я не смел надеяться, что он произвел на герцога такое же впечатление. Его голова, должно быть, до отказа забита планами и завоеваниями, врагами и союзниками, постоянными встречами с самыми разными людьми — и дукатами… Могло ли там еще поместиться точное воспоминание о словах, которыми мы обменялись три года назад в монастырской трапезной?

Он поинтересовался подробностями моих экспедиций, моими планами повышения качества укреплений в Пьомбино и Ареццо и прочими делами. Вежливо выслушав мои ответы, он сообщил, укрепления каких городов, по его мнению, я мог бы еще обследовать. Значит, мои летние странствия уже спланированы.

Позже он показал мне удивительные сокровища этого дворца, начав со знаменитой библиотеки бывшего герцога, где на полках стояли аккуратные ряды книг в бордовых кожаных переплетах с серебряными застежками. Я увидел имена множества древних авторов, труды по ботанике, математике и анатомии, которые сам стремился отыскать много лет.

— Вижу, что вы готовы не вылезать отсюда днями и ночами, — заметил герцог. — Но не волнуйтесь, Леонардо, в ближайшие дни у вас будет время изучить древнюю мудрость.

— Говорят, мой господин, что вы продаете эту библиотеку.

— Не всю. Вы можете выбрать, какие труды вам хотелось бы сохранить.

Я с благодарностью поклонился.

Он показал мне и кабинет Федериго ^[29], который произвел на меня неожиданно большое впечатление. Доспехи, астрономические и музыкальные инструменты в настенных полках выглядели настолько реальными, что обманывали взгляд, хотя на самом деле их изображения являлись искусной инкрустацией. В тусклом факельном свете было трудно разглядеть детали, но…

— Здесь, мой господин, я тоже мог бы провести несколько дней.

— Но именно здесь работаю я, Леонардо. Хотя вы можете приходить сюда по утрам, пока я сплю. Я договорюсь об этом с Рамиро.

После замечательной экскурсии мы выпили вина в герцогской гостиной, и я показал ему наброски нового оружия, над которым трудился весной, — боевая колесница с ножами и косами, бронированная машина, взрывающееся ядро и поглощающий меч щит. Началась самая приятная часть нашей беседы — мы, словно мальчишки, развлекались с новыми игрушками. Но особенно взволновался герцог, когда я сообщил ему, что Томмазо изготовит образцы этого нового оружия в своей лаборатории.

Разговор наш прервался, но после недолгой паузы его светлость произнес:

— Знаете, Леонардо, у меня сейчас впервые возникло чувство, которого я прежде никогда не испытывал…

Заинтересованно взглянув на него, я заметил, что его опущенный взгляд устремлен либо в пол, либо в пространство.

— В разговорах с большинством людей у меня возникало такое чувство, будто я общаюсь с некоей более низкой формой жизни… так, словно для общения с ними мне достаточно задействовать лишь малую часть моего ума. С вами, однако… — наши глаза встретились, — у меня возникает совсем иное чувство. Мне кажется, что ваш ум не менее, если не более, велик, чем мой. Для меня это является редким и вдохновляющим переживанием.

— Наши чувства взаимны, мой господин.

Он пристально глянул на меня:

— Нет необходимости льстить мне. Я больше уважаю правду.

— Могу заверить вас, что это не просто лесть, — произнес я, придав голосу большую искренность, хотя, по правде говоря, на это высказывание сподвигла меня именно лесть.

Мог ли я искренне считать, что этот юный воин превосходит умом Луку Пачоли ^[30]или Донато Браманте ^[31]? Нет, но если бы мне пришлось сказать ему правду, то я подозреваю, что переживание Борджиа порадовало бы его гораздо меньше, чем ему хотелось. Никто не мог бы свысока отнестись к такому человеку, не пожалев об этом впоследствии.

И все-таки под его красивым лбом, несомненно, скрывался живой и пытливый ум. Чезаре Борджиа далеко не глуп, далеко не зауряден. В конечном итоге, однако, я понял, что должен — и буду — всегда льстить ему, никогда не говоря с ним честно, как с равным. Почему? Потому что Чезаре Борджиа не простой человек — он является воплощением власти. И благодаря этой власти он является одновременно и выше, и ниже обычного человека. Более того, я с определенностью чувствовал, что он понимает все это, так же как понимает теперь, что мы никогда не будем разговаривать с полной откровенностью. Как ни странно, я вдруг испытал минутную жалость к нему — к сидящему передо мной безжалостному блестящему завоевателю. Мне подумалось, что он должен ощущать себя страшно одиноким.

Я подавил зевок. Уже поздно. Допив вино, я встал и поклонился в знак благодарности. Герцог улыбнулся, вновь обнял меня, а когда я направился к двери, сказал:

— Полагаю, к вам сегодня заходил гость.

— Да, мой господин, — ответил я, удивленно обернувшись. — Франческо Содерини.

— Он попросил вас шпионить за мной для флорентийского правительства?

Несмотря на мою невинность, сердце заколотилось у меня в груди:

— Верно. Я пытался объяснить ему, что никогда не буду заниматься подобными вещами, но…

— … но он предположил иное?

Я кивнул. Герцог подошел к своему столу и бросил взгляд на какие-то документы.

— А что вы скажете, если я предложу вам воспользоваться его предположением… и сыграть роль двойного агента против Флоренции?

Шпион, крадущийся во мраке… шпион, двуличье и обман…

— Мой господин, я…

Увидев выражение моего лица, Валентинуа разразился смехом:

— Не переживайте, Леонардо. Я никогда не обременю вас таким предложением. Мне просто хотелось увидеть вашу реакцию. Отлично, теперь я знаю, что могу вам доверять. Подумать только — просить гения сыграть роль обычного шпиона… как только такая мысль могла прийти в чью-то голову? Хотя вы, боюсь, могли бы стать опаснейшим шпионом. Но полагаю, ваши интересы лежат совсем в других сферах.

Он усмехнулся, а я покраснел. Меня затопило чувство облегчения. Облегчения и восхищения. Я вдруг осознал, что мне доставляет удовольствие работать для этого внебрачного сына его святейшества, а не для лицемерных святош моей «родины».

17 Ферминьяно, 21 июля 1502 года ЧЕЗАРЕ

Воздух дышал прохладой. Повеяло освежающим ветерком. Тьму — над восточными холмами — уже пронизывал тусклый свет.

Еще не рассвело. Во дворце Урбино я провел бессонную ночь. Все трудился — писал письма, строил планы. Боролся со страхами. Этот дворец производил впечатление тюрьмы. Опьяняющая жара, бесконечное ожидание.

Как приятно выбраться отсюда! Всего час верховой езды — и мир преобразился. Он наполнен моими придворными. Наполнен моими леопардами — мы отправились на охоту в окрестные холмы.

Время пролетело. Быстро. Мы преследовали, мы убивали дичь. Блаженная беспечность, блаженство прохлады.

Позже мы разделали оленя. Развели костер. Разрезали дичь, насадив на вертел и, поворачивая его, пожарили. Все устроились вокруг костра, перед нами сияло восходящее солнце; мы смеялись, болтали, ели, выпивали. Леопарды уснули.

Счастье. Короткая передышка. А потом…

Опять навалились заботы. Бесконечные тревоги. Страхи одолевали меня, подобно незримым насекомым. Они жужжали, кусались и жалили, я отмахивался от них… проклятье, оставьте меня в покое! Но они возвращались. Кружили, отступали и вновь атаковали. Заботы, тревоги, страхи.

Я разбирался с ними по очереди. Выделял и анализировал. Разделял и властвовал…

Первое — болезнь Лукреции. В Ферраре, на восьмом месяце беременности. Она страдала от жары — и холодного равнодушия окружения. Она беспокоилась за ребенка — я беспокоился за нее.

Моя прекрасная сестра. Мы с ней близки с самого раннего детства. Никто не знал меня лучше, чем она. Никто не любил меня так, как она. Да, я слышал грязные сплетни… но нет, они ложны. Я никогда не поступил бы так с теми, кого люблю.

А сейчас она больна. Лихорадка, кровопускание. Если она умрет, я… мир почернеет для меня, рухнут все мои надежды. Проклятье. Но я ничего не могу сделать. Только ждать и надеяться. Бессилие, поистине ужаснейшее из чувств.

Второе — гнев Людовика. На сей раз я зашел слишком далеко. Забрал чересчур много свободы. Угрожая Флоренции, я оскорбил французского короля. Он намерен вернуться в Италию и по прибытии наказать меня за дерзость. Так говорят. Так сообщает в письмах сам Луи.

Третье — недовольство командиров. Офицеры напуганы. Так доносили мои шпионы. Они осознали грандиозность моих замыслов. Поняли, что я проглочу и их скромные владения. Они почувствовали, как стягивается цепь на их горле. Вителлодзо и Оливеротто. Орсини и Бальони. Выступят ли они против меня? Станут ли эти союзники моими врагами? Да… теперь это лишь вопрос времени.

Четвертое — Флоренция держит меня за дурака. Она тянет время, бесстыдно заговаривает зубы. Она сознает, что Людовик выступит на ее стороне. И знает, что его войска уже в пути. В который раз она отговаривается лживыми посулами. Как раз вчера Содерини читал мне очередное послание. Пустые словеса — фирменное блюдо Синьории. Я обрушил на него свою ярость. Мне стало легче, но делу это не помогло.

Флоренция отказывалась заключать со мной соглашение. Офицеры потеряли дружеское расположение. Франция перестала считать меня союзником.

Итак, у меня нет друзей. Только враги. Но всегда лучше знать своих врагов. А обстановка может и измениться. И обстановка БЕЗУСЛОВНО изменится.

Какой ход мне следует предпринять? Пожертвовать пешку Луи? Перетянуть его обратно на мою сторону? К дьяволу Флоренцию — сделаем ставку на французов. К дьяволу офицеров — они все равно предадут меня. Может, даже уже предали.

Я дам приказ Вителлодзо убраться из Ареццо. Я разозлю его. Заставлю раскрыть карты. Возможно, это порадует Луи и вернет мне его дружбу. Убьем двух зайцев одним ударом.

Да. Таков план действий. Решение принято, страхи уползли. Заботы и тревоги улетучились.

Я жевал оленину, смакуя вкус крови. Бросил леопардам теплые оленьи бочка и взглянул на восточные холмы. Солнце отправилось в дневной путь по небу. Начало пригревать.

Я вернулся в Урбино. Вернулся в его пустынный дворец. И забылся сном в одиночестве темной герцогской спальни.

Мне приснилась Лукреция. В моем сне она умирала.

Чезена, 9 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

В дневные часы воздух разогревался до состояния парной бани, а яркий свет резал глаза. Я пробовал носить шляпы с полями разной ширины, но они не защищали от лучей, отраженных от яркоокрашенных стен домов, от светлых булыжников или от глади реки, которую я наносил на карту. Надо придумать, как решить эту проблему. Может, я смогу сделать специальные очки, рассеивающие свет подобно витражам в окнах соборов?

Почему же я чувствую…

Да, днем здесь царила влажная жара, но зато ночью…

Почему же я чувствую себя таким…

Стоя на балконе своей комнаты, я вдыхал ласкающий, словно бархатный, воздух и смотрел в небо, освещенное звездной россыпью — каждая звезда, как я полагал, являлась планетой, подобно нашей Земле или Луне, все они отражали свет Солнца, а оно находилось в центре нашей Вселенной, хотя редко встретишь человека, способного это понять.

Я сбросил всю одежду, но никто меня не видел — горожане давно спали. Из комнаты за спиной с моей кровати донеслось сонное мальчишеское бормотание…

Почему же я чувствую себя таким счастливым?

Да, жажда утолена. Ночью после почти пятилетнего перерыва Салаи забрался ко мне в кровать и поцеловал меня в губы. Три четверти моего существа уже блуждали в царстве Морфея, и долгое время, пока мы целовались и ласкали друг друга, я думал, что все это мне снится. Такие сны нередко посещали меня. Но нет, это была (и есть) явь — его тощая плоть с крепкими мышцами и теплой кровью, с душистыми локонами и увлажненной потом кожей.

Вздохнув, я задумался, почему вновь позволил себе так увлечься. Мне казалось, что все это осталось в прошлом. Меня тревожило, очевидно, не приведет ли наша физическая близость к тем штормам, что так часто бушевали в Милане. Но, несмотря на тревогу, я счастлив. Животная, первобытная радость, физическое возбуждение… они тем более восхитительны, поскольку я почти забыл о таких чувствах.

Сними ненадолго маску, никто тебя сейчас не видит…

Я знал, что теперь долго не усну, но в кои-то веки мне не хотелось ничем заниматься — ни алгебраическими вычислениями, ни геометрическими представлениями. Мне хотелось лишь попросту наслаждаться жизнью. Поэтому я накинул легкий плащ, спустился по лестнице безмолвного дворца и вышел на залитую звездным светом площадь.

Утихли даже насекомые. Слышались лишь журчание и плеск падающей воды в старом фонтане. Но какими громкими казались эти звуки сейчас, когда все окутано тишиной! Я зачарованно прислушивался к разнообразным звуковым оттенкам, порождаемым водой, падающей с разных высот в разные по глубине секторы бассейна. Рождалась музыка. Я уловил гармоничные созвучия нового инструмента.

Мои мысли вдруг сменили направление… Почему Салаи предпочел прийти ко мне в спальню сегодня ночью? Ответ, вероятно, не слишком лестен. Он скучал и чувствовал себя несчастным с тех самых пор, как мы покинули Урбино, — осмотр крепостей не казался ему увлекательным занятием. Он стонал от вида жителей Романьи. Высмеивал их тусклые одежды, их провинциальный говор, их узколобость. Он чувствовал себя одиноким, пойманным в ловушку. А ведь он еще молод, и потребности и желания у него также молоды. И я не винил его — это совершенно естественно. Я лишь надеялся, что он не будет испытывать неловкость или смущение, встретившись со мной завтра.

Но к чему думать о завтрашнем дне. Да тут и думать не о чем. Все это мелочи жизни. Мелочный страх стать прахом, быть преданным забвению… ему противостоит настоящее сиюминутное блаженство. Если бы удалось остановить время — задержать мою жизнь здесь, в этом мгновении, как на картине…

Не знаю, долго ли я пробыл у фонтана, слушая его музыку, вдыхая бархатный воздух… но знаю, что пребывал в счастье.

Сколько раз в жизни я испытывал истинное счастье? Такие мгновения вздымаются как горные пики в туманной долине моего прошлого. Беда в том, что большую часть времени я блуждаю под завесой этого тумана и не могу разглядеть их. Мне видна лишь темная долина, по которой я бреду, — тропа под ногами и зияющая за ней бездна.

Я должен вспомнить те горные пики. Я должен помнить их, не забывать…

Завершив счастливые блуждания, я вернулся во дворец, чтобы лечь рядом с Салаи под москитную сетку. Закрыв глаза, я позволил дыханию, вырывающемуся из его приоткрытого рта, убаюкать меня.

Когда утром я проснулся, он исчез. Его сторона кровати успела остыть.

Флоренция, 11 августа 1502 года НИККОЛО

Мы с Агостино увлеченно шептались, когда плечо мне вдруг сдавила чья-то сильная рука.

— О-ох. Что за… — возмутился я, вскинув голову.

Бьяджо мрачно смотрел в сторону двух мужчин, которые проходили вдоль другой стены вестибюля. Я сразу узнал нашего противного начальника, мессера Антонио, благодаря его смехотворной походке, но мне пришлось прищуриться, чтобы распознать личность его спутника. Когда я все-таки узнал его, то невольно открыл рот. Аламанно Сальвиати — он из кожи вон лез, мечтая стать самым могущественным человеком во Флоренции (а выборы главы правительства — Пожизненного гонфалоньера справедливости — должны состояться в будущем месяце), — приобнял нашего начальника за плечи и о чем-то пылко беседовал с ним. Мы тихо наблюдали за этой парочкой, когда вдруг мессер Антонио посмотрел в мою сторону, нахмурился и что-то сказал Сальвиати. Последний мельком глянул на меня и кивнул в ответ на слова мессера Антонио. А потом оба они удалились вверх по лестнице.

Мы покинули дворец в молчании, и, как только оказались на площади, Бьяджо завопил:

— Вот слезоточивый болван! Да чтоб он подавился своим поганым дерьмом! Так подлизывался к этому Сальвиати, словно готов нас выкинуть на улицу…

— Ты же не знаешь, о чем они говорили, — заметил Агостино.

Бьяджо резко умолк и уставился на него:

— Ты что, шутишь или как? Разве ты не видел, какой взгляд он бросил на Никколо? А нам отлично известно, что именно Сальвиати строил козни в прошлом году, стремясь лишить Никколо должности.

— Это были только слухи, — возразил Агостино. — Ничего ведь не доказано. В любом случае, не стоит забывать, что в первую очередь именно благодаря влиянию Сальвиати Никколо и получил работу.

— Верно, — поддержал я. — Но надо признать, что он, видимо, охладел ко мне в последнее время.

— В последнее время? — усмехнувшись, повторил Бьяджо. — Он охладел сразу, как только ты заявил, что нам следует заключить соглашение с этим мерзавцем Валентинуа. Кстати, о чем, черт возьми, ты думал? Одному только Богу известно, какие поганые мысли нашептал мессер Антонио в его жадное ухо. Поверьте мне, если Сальвиати победит на выборах, то наша троица…

— …пропала? — закончил я. — Да… возможно ты прав, Бьяджо. В таком случае будет мудро поддержать другого влиятельного кандидата.

— Пьеро Содерини? — кивнув, уточнил Агостино. — Хорошая идея. Может, пойдем в «Три царя» и обсудим ее?

Чезена, 12 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

Романья прежде всего поразила нас как царство полного идиотизма. В этом, по крайней мере, наше с Салаи мнение совпадало. Я потратил целое утро, разговаривая с тупоголовой стражей замка и безмозглыми чиновниками, чье единственное удовольствие в жизни, казалось, заключалось в том, чтобы помешать мне увидеть то, что было нужно для усовершенствования жалких на вид городских укреплений. Четыре часа ожидания перед закрытыми дверями, подписывания бессмысленных документов, выслушивания бесконечно повторяющихся мелочных доводов… бесплодное занятие.

Наконец жара ослепительного солнца достигла такой силы, что мы не выдержали и все втроем удалились в таверну «Ангел», где мой чертенок тут же уселся за угловой стол, хмурясь и хандря, как четырнадцатилетний подросток, (хотя в том возрасте он был гораздо милее и легче в общении). А мы с Томмазо попытались договориться с подавальщиком, который отказывался признать возможность приготовления пищи без мяса мертвых животных.

— Вы уж лучше закажите просто лаваш, — сказал он, скрестив на груди толстые руки и поглядывая на нас сверху вниз.

Лаваши — а попросту тонкие пресные лепешки — являлись единственным кулинарным коньком Романьи.

— А овощи! Или фрукты! — воскликнул Томмазо. — Должно же у вас быть хоть какое-то разнообразие.

— Мессер, мы не держим сельской пищи, — гордо заявил подавальщик.

— Пожалуй, нам лучше пойти поискать другую таверну, — спокойно произнес я.

Но Томмазо уже разразился бурным смехом и с упрямым ехидством потребовал показать ему кладовую и разрешить лично побеседовать с кухаркой, чтобы выбрать еду по собственному желанию. В конце концов он истощил терпение подавальщика, как вода подтачивает камень, и они вдвоем отправились искать овощи. Салаи, заказавший бифштекс, жевал его молча, уставившись немигающим взглядом в уродливый узор плиточного пола. Он вел себя так с той самой ночи, что мы провели вместе, словно сердился на меня.

Не обращая внимания на его настроение, я начал строчить послание Валентинуа. Я сетовал, что его подчиненные делают мое задание невыполнимым и тратят не только мое время, но и его деньги. Откровенно высказав свое возмущение, я потом немного смягчил его, разбавил «вашими светлостями», изъявлениями почтения и извинениями за то, что «мне приходится по таким пустякам отрывать ваше превосходительство от множества государственных дел». Завершив послание, я увидел, что Салаи убивает ладонью мух. Подавив раздражение, я промолчал.

— Ну вот, все в порядке! — воскликнул Томмазо, победоносно возвращаясь из кухни. — Я пообщался с кухаркой, и она с удовольствием согласилась приготовить нам блюдо из салатных листьев, помидоров, авокадо и мягкого козьего сыра.

Исключительно любезная хозяйка. А вот ее муженек — настоящий упрямый осел.

— Чезена, кажется, полна упрямых ослов, — вяло заметил я.

— Не унывайте, мастер… по крайней мере, мы сможем хорошо подкрепиться. Да, кстати, она еще послала своего сынка к роднику, и он принесет нам холодной воды. Она сказала, что та колодезная вода, которую они подают обычно, сейчас из-за засухи стала буроватой.

Я подписал переписанное набело послание и свернул его в трубочку.

— У кого есть веревочка?

— Молодчина, Томмазо… огромное спасибо! — шутливо воскликнул он. — Что бы я без тебя делал!

— Чертовскипризнателен, Томмазо. Извини. Но нет ли…

— …веревочки? Конечно. — Вздохнув, он взял свой ранец и выудил оттуда тугой моток пеньковой бечевки и перочинный нож.

А чуть позже, окинув взглядом совершенно несчастное лицо Салаи и мое, сердитое и озабоченное, Тсммазо вызвался лично доставить мои претензии Борджиа.

— Но он же в Милане, — напомнил я.

— Вот и отлично. Я как раз мечтал о дальнем путешествии.

Феррара, 17 августа 1502 года ЧЕЗАРЕ

В ее комнате — запах смерти. Спертый воздух, атмосфера уныния. По стенам блуждают тени горящих свечей. На простынях белеет ее призрачное лицо.

Лекарь выполнил мою просьбу. Он спас Лукрецию. Но ее ребенок родился мертвым. Это хорошо.

Но моя сестра ужасно расстроена. Ее сердце разбито — она не хочет жить. Я должен исцелить ее сердце. Обязан вернуть ей желание жить.

Врач предложил сделать кровопускание. Заявил, что оно необходимо. Но сестра не разрешила — боится бритвы. Мне надо убедить ее стерпеть боль.

Я присел на краешек кровати. Лукреция взглянула на меня и печально улыбнулась.

— Ты пришел, — слабое проявление радости.

— Разумеется, пришел.

— Чезаре, я потеряла ребенка.

— Не надо думать об этом, — сказал я, сжимая ее руку. — Это в прошлом. Ты должна подумать о себе.

— Он был такой крошечный. Такой милый. Его личико было прекрасным. Но он так и не смог вздохнуть. Ни разу.

— У тебя будет еще много других детей.

— А вдруг они…

— Лукреция, тебе необходимо восстановить силы, — я коснулся ее волос, погладил по щеке. — Вот ты придешь в себя, поправишься — и тогда у тебя будут здоровые дети.

— А как ты, Чезаре? У тебя все в порядке?

— Все прекрасно. Всё под контролем. Тебе не стоит беспокоиться обо мне.

— Я знаю. Ты очень сильный.

— Так же, как и ты, малышка. Ты всегда отличалась сильной натурой.

Она улыбнулась. Глаза печальны.

— Сейчас тебе надо собрать все силы. Лекарь хочет пустить тебе кровь.

Я пощекотал ее, она рассмеялась. Услышав этот заранее оговоренный сигнал, врач зашел в спальню.

Я продолжал щекотать ей пятки, она продолжала смеяться. Так мы играли когда-то в детстве. Нежно, но крепко я прижал ее ноги к кровати. Она улыбнулась мне, ожидая пытки. Слезы наполнили ее глаза.

Лекарь сделал разрез. Лукреция закусила губу. Я услышал, как потекла в бутыль ее кровь.

— Молодчина, — похвалил я. — Храбрая девочка.

Лукреция побледнела. Она издала слабый смешок. Я сжал ее руку. Мы надолго умолкли.

Врач перевязал рану и открыл окна; пламя свечей затрепетало на ветру. Потом он покинул комнату, унеся с собой тишину.

— Как твой муж… он хорошо обходится с тобой?

— Да. Он очень добр, Чезаре. Даже после…

Я понимающе кивнул.

— …он был очень добр ко мне. Очень добр.

— Хорошо, — сказал я. — Хорошо… мне не придется убивать его.

— Надолго ли ты приехал, Чезаре? Или тебе нужно сегодня уезжать?

— Нет, я останусь, пока тебе не станет лучше.

— Но удалось ли тебе справиться с проблемами? До меня дошли слухи о твоих капитанах…

— Я же сказал — всё под контролем.

— Но что, если они…

— Лукреция, если ты не прекратишь говорить о моих делах, мне придется принять решительные меры.

— Какие же? — ее брови заинтересованно приподнялись.

— Я призову Микелотто, — пригрозил я. — Он будет гладить твое горло, пока ты не перестанешь говорить вздор.

Она взвизгнула, затем рассмеялась:

— О нет… это даже не смешно!

— Как же ты осмелилась оставаться наедине с тем ужасным и кровожадным злодеем, с Чезаре Борджиа?

— А как ты осмелился оставаться наедине с той грешной, развратной соблазнительницей, с Лукрецией Борджиа?

— Сейчас, скорее всего, нас подслушивают за дверью, — рассмеявшись, предположил я. — Ждут, когда мы начнем прелюбодействовать.

— Или строить козни, замышляя чью-то смерть.

— Придурки. Если бы я мог, то избавился бы от них.

— От кого? — она сонно нахмурила брови, задумываясь.

— От них. От всех. Оставил бы в этом мире только нас с тобой.

Она вздохнула. Коснулась моей руки. Ее голова откинулась на подушки, глаза закрылись. О, Лукреция… увижу ли я тебя вновь?

Чезена, 20 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

Бум! Бум! Бум! Миновала полночь, и гроза громыхала и посверкивала где-то на востоке, но слышны вовсе не удары грома. Мы с Салаи опять поссорились, по его щекам текут слезы. Мы оба замерли, словно нас застали на месте преступления. Я прислушался, задержав дыхание, и убедился, что не ослышался — вновь раздался отчаянный гулкий удар в дверь.

— Войдите, — сказал я.

Курьер насквозь промок — от дождя, не от пота. Из-за открытой двери доносился шелест падающих на землю капель. Он вошел — молодой парень с горящими глазами — и опустился передо мной на колени. Потом зачитал послание от герцога Валентинуа. Его светлость выражал глубокое сожаление по поводу того, что моему важному заданию чинятся задержки и препятствия, хотя в оных препонах нет, безусловно, никакой моей вины.

Испытывая ко мне огромную любовь и уважение, его светлость издал документ, который предоставляет мне широкие полномочия во всех его владениях. После чего посланец аккуратно извлек вышеупомянутый документ из внутреннего кармана и высокопарно огласил его.

«Цезарь Борджиа, божьей милостью герцог Валентинуа, правитель Баланса и Романьи, покоритель Адриатики, правитель Пьомбино и etc., гонфалоньер и главнокомандующий войсками Святой римской церкви: всем нашим наместникам, кастелянам, капитанам, чиновникам, командирам, солдатам и подданным, мы повелеваем и предписываем на вечную память, дабы всюду предоставляли они свободный проход и освобождали от всякого официального платежа за него и за его провожатых, дабы дружески принимали и давали осматривать, измерять и тщательно обследовать, по желанию предъявителя сего, нашего любезнейшего приближенного архитектора и инженера Леонардо да Винчи, каковой по нашему поручению должен обследовать укрепления и крепости нашего государства, дабы согласно с его указаниями мы могли своевременно перестроить их…»

Я глянул на Салаи, он вновь повернулся ко мне и слушал посланца, удивленно тараща глаза. Почувствовав мой взгляд, тоже посмотрел на меня. Еле заметная улыбка, едва сдерживаемый смех.

«…и оказывать ему всяческую помощь. И отныне вменяется в обязанность всем другим инженерам согласовывать с ним свои планы и подчиняться его решениям. И да не осмелятся подданные наши действовать иначе, если не желают подвергнуться нашему гневу и…»

Закончив читать, посланец поклонился, вручил мне документ, вежливо отклонил предложенные деньги и удалился. Я пробежал глазами важную бумагу — витиеватый почерк, красная восковая печать с впечатляющим оттиском имени CAESAR. Салаи, подойдя ко мне сзади, приналег на меня грудью, заглядывая мне через плечо.

— Итак, ежели вы покажете мне сей приказ, — прошептал он, — уж не должен ли я буду позволить вам обозревать, измерять и обследовать любые мои части по вашему желанию?

Его рука начала поглаживать мою ногу, и я обернулся:

— О Салаи. Почему мы вечно ссоримся?

Он опустил глаза:

— Не знаю. Извините.

Высокий горный пик взмыл над туманной равниной…

Я поцеловал его в щеку и аккуратно положил документ на стол. Драгоценный документ. Если он магически подействовал даже на Салаи, то уж несомненно подействует на всех прочих.

Ареццо, 21 августа 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Меня разбудил слуга: прибыл посланец.

— От герцога Валентинуа.

Я оделся и вышел в приемный зал. Там сидел Микелотто. Кровожадный испанский головорез. Увидев меня, он высокомерно прищурил глаза, его широкая желтозубая усмешка — как мерзкий надгробный камень на изуродованном шрамом лице.

Я напрягся. Взялся за рукоятку меча. Оглянулся на моих стражников и велел им обыскать испанца, не спрятал ли тот оружия. Он оказался безоружным. Я велел обыскать зал — за шторами, как и под столом, никого не оказалось. Наблюдая за мной, Микелотто тихо посмеивался.

— Где же ваше послание? — вопросительно произнес я.

В послании мне предписывалось:

— Немедленно покинуть Ареццо. Вывести ваши войска. Ваше присутствие там оскорбляет герцога и короля Франции. В вашем распоряжении двадцать четыре часа… Если завтра к этому времени приказ не будет исполнен, то герцог отправится в Читта-ди-Кастелло. Он захватит ваш родной город, а это не составит ему труда, учитывая, что знатные горожане уже просили его стать их правителем…

Испанский головорез выплевывал слова, точно разговаривал с ничтожным слугой или собакой. Кровь бросилась мне в голову.

— Как смеете вы, — взревел я, — обращаться ко мне с таким презрительным видом? — Вытащил меч. — Я вызываю вас на поединок!

— Никакого поединка не будет, — равнодушно усмехнувшись, заявил Микелотто. — Вы должны понять, что я выражал презрение моего господина. Я всего лишь разговаривал с вами так, как мне приказали.

— Предполагалось, что так будет достигнуто лучшее взаимопонимание?

Он пожал плечами. Вопрос не по адресу.

— Убирайтесь, — прошипел я.

— Передать что-нибудь моему господину?

— Да. Передай ему, пусть катится к черту.

— И это все? — Убийца удивленно приподнял брови.

Я отвернулся к стене. Мне вспомнился мой дворец в Читта-ди-Кастелло. Вспомнились окружавшие его сады. Славные конюшни и псарни. Жена и дети. Представились и враги, смеющиеся над моей опалой.

— Передайте его светлости, — сквозь зубы процедил я, — что я исполню его приказ.

Я проводил взглядом уходящего испанца. Как только он скрылся из виду, я вызвал своих курьеров. Отправил сообщения Оливеротто, Бентивольо, Бальони и Орсини. Я сообщил им, что пора встретиться. Нам необходимо многое обсудить.

Часть III ЗАМОК СКРЕЩЕНИЯ СУДЕБ (ОСЕНЬ 1502 ГОДА)

18 Флоренция, 4 октября 1502 года НИККОЛО

Я постучал в массивные резные двери и услышал приглашение войти. Мне еще не приходилось бывать в этих коридорах Палаццо делла Синьория. Они вели в резиденцию главы правительства, и теперь ее занимал Пожизненный гонфалоньер. Открыв дверь, я вошел в просторный, залитый светом зал, стены которого украшали сцены прославленных в веках исторических побед Флоренции.

— Прекрасный кабинет, — заметил я, оглядевшись.

— Верно, его вряд ли назовешь убогим! — с улыбкой воскликнул Пьеро Содерини.

Да, вам будет приятно узнать, что наш кандидат победил на выборах. Это на редкость добрая новость для меня, как и то, что брат нового правителя, Франческо — тот епископ, с которым мы ездили в Урбино, — уже сообщил ему, что я «самый талантливый политик Флоренции». Единственным недостатком его победы стало то, что Аламанно Сальвиати возненавидел меня пуще прежнего.

Я занял деревянное кресло перед столом. Оно было на несколько дюймов уже, чем гонфалоньерское.

— Все ли готово к вашему путешествию, Никколо?

— Да, ваше превосходительство. Лошади уже ждут у входа.

— Хорошо. Я понимаю, что вы уже получили все указания, но мне хотелось лично побеседовать с вами до вашего отъезда. Как вы понимаете, я решил поручить вам это задание, поскольку вы уже встречались с герцогом Валентинуа и, согласно мнению моего брата, достигли в общении с ним исключительно хорошего взаимопонимания.

Я лишь склонил голову.

— Не скромничайте, Никколо. По мнению Франческо, вы даже понравилисьгерцогу, он проявил к вам симпатию и почтил своим доверием.

— Герцог может быть на редкость обаятельным, — заметил я. — Было бы наивно воспринимать это как симпатию.

— Возможно, — согласился Содерини. — Но мой брат сказал, что с ним герцог общался совсем по-другому, выказав грубую бесцеремонность и подозрительность. В общем, по-моему, вам следует воспользоваться проявляемой им благосклонностью на пользу нашей республики. Нам хочется заключить Дружеское соглашение с Папой и его сыном, и также хотелось бы поточнее узнать, каковы его планы. Итак, ваша задача — не только получить полезные сведения о Борджиа, дабы мы смогли понять все его замыслы, но и добиться его благорасположения к нашей республике.

— Я понял, ваше превосходительство.

— У меня также имеются важные новости для герцога, которые вы можете ему сообщить. По нашим сведениям, некоторые из его капитанов пытаются поднять мятеж, и в настоящее время они собрались на тайное совещание в Маджоне, чтобы заключить союз против него.

— Нет ли каких-то подробностей? — спросил я, оживляясь. — Кто вовлечен?

Гонфалоньер просмотрел какие-то бумаги на своем столе:

— Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо, Джанпаоло Бальони и Паоло Орсини. Они главные зачинщики, хотя на совещание отправились еще представители Урбино и Болоньи. Вы можете также сообщить, что нам тоже предложили прислать туда представителей, в свете достижения с ними согласия. Но мы отказались — не только потому, что считаем Вителли и Орсини врагами нашей республики, но и потому, что решили поддержать добрые отношения с герцогом, его святейшеством и его христианнейшим величеством.

— Отлично, ваше превосходительство. Сразу по прибытии я передам ваши сведения герцогу.

Гонфалоньер поднялся, и я последовал его примеру. Он крепко обнял меня:

— Я искренне верю в ваши способности, Никколо. Да сопутствует вам Фортуна.

Покинув его кабинет, я помчался вниз по лестницам, пролетая марш за маршем. И вот я оказался на площади, в небесах ярко сияло солнце, а в воздухе пахло сжигаемой осенней листвой. Исполненный надежд, я испытывал воодушевление. Если мне удастся быстро добраться до Имолы, то, вероятно, я смогу первым сообщить герцогу новости о заговоре его капитанов. Может, даже помогу ему спасти положение. Какую, интересно, награду могут выдать за такую услугу?

Вскочив в седло, я направил лошадь к городским воротам и начал грезить наяву, предаваясь сладким мечтам о моем славном будущем.

Имола, 5 октября 1502 года ДОРОТЕЯ

В моей жизни теперь образовалась брешь, оставленная Стефанией. Сегодня утром она укатила в Рим к своему возлюбленному. Без нее мои дни будут совсем одиноки.

Хотя теперь мне предоставляли больше свободы. Мне уже разрешали гулять по городу с охранником, следующим на почтительном расстоянии. К тому же моя внешность сильно изменилась, поэтому меня трудно узнать. Мои волосы заметно посветлели (начиная с весны я, по просьбе Чезаре, выставляла их выгорать на солнце), а сама я сильно похудела. Порой, глядя в зеркало, я находила, что выгляжу старше, и теперь даже не уверена, что мои родители узнали бы во мне ту девятнадцатилетнюю девушку, которую похитили полтора года назад.

Уже месяц Чезаре живет в Имоле, а побывал у меня всего пять раз. Это не так уж мало, учитывая обширный выбор женщин, готовых отдаться ему. Очевидно, несмотря на постаревшее лицо и исхудавшую, костлявую плоть, я еще обладаю некоторой привлекательностью. И все же меня невольно беспокоит страх того, что вскоре он пресытится мной и тогда меня бросят в одном из этих замков или дворцов наряду с прочей ненужной рухлядью, оставляемой за собой армией: помятыми нагрудниками, пустыми бочками и беременными недавними девственницами.

Нет, нельзя постоянно жить в такой тревоге. Я должна что-то придумать. Что-то, что может заполнить мое одиночество и поддержать интерес Чезаре. Я думаю об этом целыми днями и вечерами, потягивая мятный настой и покрывая морщинки на лице маской из земляничной кашицы, но пока мне так ничего и не пришло в голову.

Около полуночи Чезаре пришел ко мне в спальню, и мы предались любовной страсти.

— Мне пора идти, — наконец сказал он, сладко потягиваясь. — Надо еще встретиться с одним из моих шпионов.

И тут вдруг, ни с того ни с сего, в голове у меня мелькнула одна идея. Мало того что она пронеслась в голове, она еще тут же непроизвольно слетела с языка. Я даже не успела сообразить, хороша она или нет.

— Чезаре, а почему бы вам не использовать меняв роли шпионки? Мне хочется быть вам полезной.

Герцог хранил молчание. Я не видела в темноте выражения его лица и не представляла, о чем он мог думать. Большинство мужчин, вероятно, рассмеялись бы мне в лицо, но Чезаре не из их числа. Его не волновало, кто ему служит — женщина из высшего общества, селянка или кто-то еще; а важны для него ум, сообразительность и преданность. Чем дольше длилось его молчание, тем сильнее становились мои надежды на его положительный ответ.

— Но сначала вам придется доказать свои способности, — наконец проговорил он.

— С удовольствием. Только если это не будет связано с убийством.

— Нет, в таком деле вы явно не сильны. Да и у меня более чем достаточно отличных головорезов. Разумеется, у меня много и искусных шпионов. Но, возможно, ваше… обаяние откроет доступ к… некоторым сведениям… закрытым для них, — медленно, словно размышляя вслух, произнес Чезаре. — Да, по-моему, у вас может получиться.

— И есть кто-то на примете, за кем я могла бы для вас пошпионить? — загоревшись, спросила я. — Кто же?

— Я сообщу вам позже. Когда загляну сюда в следующий раз.

Он встал с кровати, оделся в темноте.

— И когда это будет?

— Когда загляну сюда в следующий раз, — повторил он, запечатлев поцелуй на моих губах.

Сан-Лео, 7 октября 1502 года ЛЕОНАРДО

Я бросил кусочек лепешки коту, который мурлыкал и урчал возле моих ног. Он проглотил его и начал клянчить добавку. Я скосил взгляд вправо. Салаи спал на траве под теплым осенним солнцем, сильно смахивая на большого грациозного кота. Бедняга, он устал от суровой армейской жизни. Слева от меня склон холма нырял в зеленое море древесных крон, среди которых я узнавал пихты, сосны и лавры, разнообразную темно-зеленую растительность, ореховые и грушевые деревья, чьи пожелтевшие листья уже приобрели оранжевые оттенки, каштаны и каменные дубы с более темной бурой листвой, и вишни в темно-красном осеннем уборе. Сделав наброски некоторых деревьев, я доел лепешку, улегся обратно на траву рядом с Салаи и прикрыл глаза от слепящей небесной синевы. Я и сам изрядно устал. Бесконечные разъезды, прогулки и свежий воздух… прожилки моих освещенных солнцем век вдруг приняли форму летящих птиц, и я невольно улыбнулся.

…Вот каково оно… чувство свободы…

Меня разбудили гневные крики и топот копыт. Я приподнялся и оглянулся на шум. Конные латники — возможно, целая сотня кавалеристов — ехали в сторону замка. Вид у них был отнюдь не дружелюбный. Я быстро разбудил Салаи, и мы вдвоем нырнули под защиту рощи.

— Кто они такие? — спросил он.

— Не знаю. Но явно не сторонники герцога.

— Тогда, должно быть, бунтовщики.

— Кто бы они ни были, по-моему, нам лучше не попадаться на их пути.

Всадники промчались к крепости, которую я осматривал вчера и сегодня утром, сделав в итоге распоряжения по улучшению ее укреплений. Час тому назад, когда мы с Салаи перешли по подъемному мосту, направляясь сюда на обед, плотники уже приготовились к работе, притащив необходимые балки и свои инструменты.

Во всех этих замках мое задание оставалось неизменным — сделать их по возможности неприступными. И через несколько дней Сан-Лео действительно стал бы неуязвим. Однако эти бунтовщики оказались хитрее. Должно быть, они велели плотникам оставить несколько балок на подъемном мосту, чтобы его не смогли закрыть. И теперь их отряд попал в замок с предельной легкостью, сокрушив стражников ударами мечей.

Все это казалось отражением странного, иного мира, словно мы наблюдали какую-то выставку оружия, но вскоре заметили, что в нашу сторону скачет всадник, один из курьеров герцога. Пришпоривая лошадь, он призывно кричал, стараясь предупредить отряды дона Микелотто, расположившиеся лагерем у подножия холма. Он быстро приближался, и я уже разглядел его лицо — лицо романьянского паренька, даже моложе Салаи. Увидев нас, он крикнул:

— Мятежники! Они захватили замок!

Мы ответили ему молчаливыми взглядами. Что он хочет, чтобы мы сделали?

Он подъезжал все ближе, выкрикивая все те же слова и вглядываясь в тенистую тропу спускавшейся по склону рощи. Я оттащил Салаи в сторону, и мы увидели, как всего в нескольких лошадиных корпусах от места нашего укрытия розовощекое лицо парня вдруг застыло, крик замер в его горле, и он, выбитый из седла, медленно пролетел по изломанной дуге и рухнул на траву. До меня донеслись глухие удары о землю, скрежет металла и фырчанье перепуганной лошади, промчавшейся дальше к подножию холма.

Вот каково оно… чувство страха…

Я видел, как исчезла за деревьями лошадь, а потом глянул на землю. Парень лежал почти перед нашими ногами, его молодую грудь защищали блестящие доспехи, золотисто-красный мундир порвался и покрылся грязными пятнами. Руки были раскинуты, как у Христа на кресте. Шлем откатился на пару шагов и замер в высокой траве. Глаза парня открыты, но незрячи. Душа покинула разбитое тело, она больше не поет. Адамово яблоко пронзила стрела, ее наконечник устремлен в небо. Острие окрасилось блестящей алой кровью.

Я крепко ухватился за ствол дерева, которое, казалось, задрожало в моих руках. За моей спиной тихо зарыдал Салаи.

Маджоне ВИТЕЛЛОДЗО

Донна Паоло пытался отговорить нас. В который раз.

— Давайте лишь не будем так горячиться и взглянем на вещи разумно, — увещевал нас он. — Борджиа по-прежнему имеет поддержку Франции. Если мы сейчас будем действовать недальновидно, то погибнем раньше, чем успеем пожалеть о собственном безрассудстве и…

Каков трус! Мерзкий отступник! Неужели он действительно думал, что мы не видели, как он шептался по углам со своим родственничком Роберто? Неужели он действительно настолько глуп и полагает, что мы воспримем его увещевания за чистую монету?

К дьяволу. Я вызвал слуг и велел им отвести меня в столовую. У меня больше не было сил стоять и слушать эту чушь. Да и чувство голода напоминало, что пора ужинать. Но когда дверь открылась, чтобы выпустить меня, во двор въехал курьер. Мы выслушали доставленные им новости, но никто из нас не мог поверить тому, что мы услышали. Мятежники захватили крепость Сан-Лео, а Урбино вновь перешел в руки Монтефельтро. ^[32]В империи Борджиа появились первые значительные бреши.

— Вот это да… — прошептал Джанпаоло.

А донна Паоло побелел от потрясения.

Жребий брошен. Сделан первый ход. Хорош он или плох, но отступать поздно. Наша война объявлена.

Имола НИККОЛО

Мне удалось добраться до Имолы только к вечеру. Городок невелик, но выглядит процветающим, и жизнь в нем течет вполне размеренно. Я проехал мимо нескольких ярко освещенных таверн; оттуда доносился дразнящий аромат жареных колбасок. На рыночной площади мне пришлось немного замедлить шаг, собравшиеся там горожане радостно лопотали что-то на своем местном диалекте. И в разношерстной толпе я с воодушевлением заметил много молоденьких девиц. (С тех пор как этим летом у нас родилась дочь Примерана, наши с Мариеттой ночи стали почти так же романтичны, как очистка канализации в трущобах.) Проехав по главной улице, я увидел перед собой квадратную краснокирпичную крепость с приземистыми круглыми башнями на каждом углу. Невзрачное, но мощное на вид сооружение. Возможно, я буду благодарен такой твердыне, если мятеж против герцога наберет силу.

Стремясь сообщить мои новости, пока они не протухли, я оставил лошадь на попечение слуги и доложился в резиденции герцога, не сменив даже дорожного платья. На сей раз у дверей не было никакой охраны, и приемная оказалась менее просторной — и холодной, несмотря на горящий камин. Голые каменные стены украшал красный с золотом флаг, в центре которого темнел угрожающего вида бык — эмблема рода Борджиа. По обеим сторонам от флага грозно поблескивали топоры. Светильник еще не зажгли, поэтому в комнате царили расплывчатые сумерки. Увидев меня, его светлость улыбнулся. Я поклонился и приложился к его затянутой в перчатку руке. От мягкой перчаточной кожи исходил запах амбры. Я представил мои верительные грамоты. На каменном подоконнике лежали бархатные подушки, там мы и присели лицом к лицу, буквально на расстоянии вытянутой руки. Герцог позвонил в колокольчик, и слуга принес нам вина в больших, богато украшенных золотых кубках.

Я выложил новости о заговоре его капитанов. Говоря, я следил за выражением его лица, но на нем не отразилось никаких эмоций. Я сообщил ему, что Флоренция получила приглашение присоединиться к мятежному союзу, но отказалась, и он слегка улыбнулся. В заключение, когда я в полной мере передал ему заверение в дружеском расположении от нашего гонфалоньера, герцог вежливо ответил благодарностью в его адрес за добрые слова и пояснил, что сам он неизменно желал дружбы с нашим городом, а за любые захватнические действия по отношению к нам в прошлом полностью несут ответственность злоумышления Вителлодзо и Орсини. Он говорил об этом равнодушным, почти усталым тоном, но в его глазах, когда он поглядывал на меня, искрился огонек иронической усмешки, словно он передавал мне тайное безмолвное сообщение: «Мы с вами умные люди и понимаем, что все эти оправдания ничего не значат, но нам приходится говорить их для проформы».

Я сделал глоток вина. Восхитительный напиток. Напряжение начало ослабевать. И вдруг герцог, подавшись вперед, коснулся моего плеча:

— Никколо, а вы, должно быть, испытали облегчение, узнав, что Вителлодзо Вителли теперь мой враг?

— Я… что вы подразумеваете, мой господин?

— Да бросьте, вы понимаете, о чем я говорю. Помните, ведь ваше имя было в том списке. Как, кстати, и имя вашего нового гонфалоньера.

Я насторожился: с чего он вдруг опять вспомнил об этом списке? На самом деле я скорее надеялся, что он вовсе забыл о нем.

— Мы познакомились с Пьеро Содерини в прошлом году, его направили ко мне в качестве посла. Он показался мне слабонервным и робким человеком, его легко напугать. А значит, им легко манипулировать, — герцог пристально посмотрел мне в глаза. — Правильно ли я понял, что вы являетесь его личным фаворитом?

Я вспыхнул. Наш разговор пошел в очень странном направлении.

— Мой господин, если вы…

— Успокойтесь, Никколо. Вы же понимаете, что мое имя теперь тоже занесено в знаменитый список Вителлодзо. Он возненавидел меня и поклялся убить. Поэтому мы с вами стали союзниками, вы и я… а заодно и ваш гонфалоньер.

Мне вспомнился наказ Содерини: «Вам следует использовать любую проявляемую им к вам благосклонность на пользу нашей республики». Но что бы, интересно, сказал гонфалоньер сейчас, если бы услышал наш разговор? Стоило ли мне подыграть Валентинуа, притвориться, что я помогу ему держать под контролем моего собственного начальника? Достаточно ли я умен, чтобы вести двойную игру с этим герцогом, столь искушенным в искусстве обмана?

Он вновь откинулся назад и вздохнул:

— Передайте гонфалоньеру, что если Флоренция желает дружить со мной, то сейчаснам самое время заключить союз. Прежде это было сложнее, поскольку я водил дружбу с вашими недругами. Но сейчас ваши враги стали моими. Такая благоприятная ситуация долго не продержится. Так что передайте вашему гонфалоньеру: либо сейчас, либо никогда. Убедите его, Никколо. Используйте ваше замечательное красноречие.

ДОРОТЕЯ

После полуночи Чезаре пришел в мою спальню. Я раздвинула занавес и откинула простыни, думая, что он пришел с обычной целью. Но герцог отрицательно качнул головой:

— Я пришел по делу, а не ради наслаждений. У меня есть имя человека, за которым, как мне хотелось бы, вам нужно будет…

— …последить? — голос невольно выдал мое волнение.

В свете принесенной Чезаре лампы я увидела, что он нахмурился:

— Не совсем. Мне хочется, чтобы вы узнали его получше.

— Что значит «узнала получше»?

— Именно то, что я сказал. Мне нужно, чтобы вы выяснили и рассказали мне, что у него на душе. Его чаяния и страхи, его сильные и слабые стороны, много ли власти он имеет и что обо мне думает. В вашем распоряжении любые возможности; главное, чтобы вы раздобыли эти сведения.

— Я не собираюсь соблазнять его, если вы это имеете в виду.

— Меня не интересуют подробности. Главное — результат.

— И как же его зовут?

— Никколо Макиавелли. Он прибыл к нам послом из Флоренции.

Я испытала легкое разочарование. Я надеялась на более романтичную добычу, чем какой-то простой посол. Мысленно я представляла себе седовласого, пузатого чиновника, похожего на портрет того Кадавра, моего нареченного муженька.

— А как мне познакомиться с ним?

— Я устрою вечеринку. В ближайшие дни.

Маджоне, 9 октября 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Мы собрались за длинным столом в лишенном окон погребе замка Орсини. Холодный и сырой воздух пропитался запахом земли; казалось, это подземный донжон. Мне молча передали договор, я подписал его, переправил дальше по столу и проследил, как остальные последовали моему примеру. Никто не смотрел на собственные подписи. Когда на бумаге появились все десять автографов, документ положили в центр стола, и слуги обнесли нас кубками с вином. Джанпаоло произнес тост:

— За союз против Борджиа!

Меня чертовски мучила «французская болезнь», поэтому я много пил, надеясь притупить боль. Около полуночи большинство отправились спать, но я остался и играл в карты с Джанпаоло и Оливеротто. Проиграв все деньги, я призвал своих слуг, чтобы они отнесли меня в кровать, но Джанпаоло прошептал:

— Сначала тайное сообщение для ваших ушей.

Я велел слугам подождать за дверью, и Джанпаоло взял с нас клятву молчания:

— Если эта тайна откроется, я убью вас обоих.

Я кивнул:

— Так в чем дело? Хорошая или плохая новость?

Он откинулся назад и улыбнулся:

— Очень хорошая. Один из самых доверенных командиров Борджиа перешел на нашу сторону.

— Кто же?

Джанпаоло по очереди прошептал его имя на ухо каждому из нас.

— Черт побери! — воскликнул я.

— Откуда вы знаете, что мы можем доверять ему? — спросил Оливеротто. — Может, это очередная ловушка Борджиа.

— Посмотрим, — сказал Джанпаоло. — Он не собирается открыто выступать против Борджиа. Он будет действовать для нас как информатор — шпион в стане врага. И мы с легкостью выясним, верны его сведения или нет.

19 Окрестности Фоссомброне, 10 октября 1502 года ЛЕОНАРДО

Услышав, что произнесли мое имя, я оглянулся и увидел одного из молодых испанских офицеров.

— Маэстро, генерал желает побеседовать с вами, — сообщил он.

Я последовал за ним к голове колонны вдоль фланга пехотного строя, который, как я заметил, прекратил движение. Когда мы подъехали к дону Микелотто, он стоял со скрещенными на груди руками, пристально глядя на реку, преградившую нам путь, и разговаривал с Рамиро да Лоркой. Я приветствовал обоих военных и спешился.

Салаи считал, что Рамиро похож на жалкого владельца грязной таверны, а дон Микелотто — на типичного бандита, и, должен признаться, я согласился с его мнением. Жутко пугающе выглядел шрам, пересекавший лицо последнего и казавшийся застывшей навеки вертикальной ухмылкой. Со мной, однако, он разговаривал с исключительной вежливостью и почтением, в отличие от Рамиро, относившегося ко мне с суровой подозрительностью. Но сейчас ко мне обратился именно дон Микелотто:

— Маэстро Леонардо, мы нуждаемся в вашей оценке. Согласно полученной нами карте, в этом месте должен быть мост, однако, как видите, никакого моста не наблюдается. У меня нет времени бродить по берегу в поисках другой переправы, но река здесь для нас слишком глубока, чтобы рискнуть перейти ее с лошадьми. Не сможете ли вы придумать какой-нибудь быстро устанавливаемый мост?

— Какими материалами мы располагаем, генерал?

— Есть штабель бревен, которые наши разведчики нашли в местном амбаре, но, к сожалению, они короче, чем ширина речного русла.

Я взглянул в указанную им сторону. Да, там лежал дубовый брус, еще свежий, невысушенный, одинаковой толщины и длины. Но этот брус составлял не более шестнадцати футов в длину, а ширина реки… вероятно, футов двадцать пять.

— У вас имеются веревки или гвозди?

— Боюсь, ничего такого у нас нет.

— Разве это невозможно? — спросил Рамиро.

— Нет, возможно. Подождите немного, пожалуйста.

Я открыл книжицу, что обычно всегда висела у меня на поясе, и начал проводить кое-какие вычисления. Я представил мысленно мост — цифры, определяющие его форму, его прочность. Прошло несколько минут. Между двух облачков проскользнуло солнце. Продолжая вычисления, я чувствовал, что на меня направлены глаза солдат. Эта задачка похожа на некоторые математические ребусы, которые любил подкидывать мне Лука в Милане. Единственное отличие, что от результата зависели людские жизни.

Предварительные подсчеты сделаны. Для уверенности я проверил еще разок правильность действий. Потом велел подтащить брус к воде. Я руководил переноской и укладкой. С помощью веревки Томмазо я провел замеры. Сам Томмазо остался в Имоле — трудится над новым проектом самострела.

…И его шея, его шея с наконечником устремленной в небо стрелы и…

Когда сооружение моста завершилось, молодому кавалеристу приказали проехаться по нему для проверки. Но я сказал дону Микелотто, что хотел бы провести проверку лично:

— Генерал, проеду я или упаду, виноваты в том будут мои собственные расчеты.

Он пристально глянул на меня, задумчиво помедлил, но кивнул.

Я вскочил на лошадь, присланную мне Борджиа белую кобылу, которую я назвал Катариной в честь моей матушки. Она вступила на мост, и я почувствовал, как тот слегка покачнулся под нашим весом. Под нами журчал быстрый поток, его поверхность отражала белизну облачных небес. «Катарина» с боязливой осторожностью медленно продолжила путь. Но мои расчеты подтвердились. Мост крепок — он выдержал нас. Мы вышли на другой берег, я оглянулся. Дон Микелотто улыбался. Рамиро да Лорка хмурился. Пехотинцы возликовали. Я предложил им последовать за мной.

Имола НИККОЛО

У меня кружилась голова. Такое чувство приходило, когда я выпивал слишком много вина. Но я ничего не пил после обеда. Почему же у меня такое странное ощущение? Может, потому, что я слишком заработался? Недавно пробило полночь, да к тому же сегодня я вымотался, осматривая герцогские войска и артиллерию. Или в этом виноват недостаток света в дворцовом помещении? Приемную герцога освещала одинокая свеча, и если я смотрел на нее, то она слепила мне глаза, но скрывала в тени лицо герцога. А может, во всем виноват он сам — его присутствие, его запах, тревожная сила его слов…

На первый взгляд, Борджиа попал в опасное положение. Бунтовщики отвоевали герцогство Урбино и идут на Романью. Они привлекли в свои ряды более десяти тысяч человек, а у него пока менее пяти тысяч. Ему грозила потеря не только с таким трудом созданной маленькой империи, но, вполне возможно, и самой его жизни. И тем не менее он выглядел довольным, словно только что славно отужинал… или насладился прелестями красотки.

Герцог поведал мне о мерах, кои собирался предпринять для укрепления своей армии. Я слушал и кивал, глядя, как поблескивали в неровном пламени свечи его белые зубы. Но все же меня смущала его полнейшая самоуверенность. В конце концов я прямо спросил:

— Почему вы так уверены, что не проиграете? Может, я чего-то не знаю?

— Потому что мои враги боятся… они чертовски боятся меня.

— Но если они нападут на вас сейчас, то могут…

— Да. Но они не нападут. Они опасаются, что я лишь притворяюсь слабым. Они боятся угодить в ловушку.

— Но вы не притворяетесь. Это не ловушка. Так ведь?

— Я поясню вам, Никколо, — сказал Борджиа после минутного молчания, — поскольку знаю вас как человека, способного понять, в чем сущность власти. Но это только для ваших ушей. Не надо упоминать об этом в ваших донесениях Синьории. Договорились?

Герцог решил оказать мне доверие — хорошо. Он попросил меня утаить сведения от гонфалоньера — а это уже плохо. Однако я не видел реального выбора. Наш разговор уже перешел все формальные границы, и мне вряд ли удастся противостоять его воле. Да и грех-то, который он просит меня совершить, невелик… если это вообще можно назвать грехом.

— Согласен, ваше превосходительство.

— Нет, это не ловушка. Если бы они атаковали меня сейчас, то все было бы потеряно. Но их удерживает, как я уже сказал, собственный страх. Они знают меня как коварного хитреца; таким образом, моя плохая репутация защищает меня. И, безусловно, каждый час их промедления уменьшает их шансы на победу… а мои увеличивает. Ведь на моей стороне король Франции; за меня также народ Романьи; а мой отец, его святейшество, готов обеспечить меня любыми необходимыми мне деньгами. Что свело вместе это сборище неудачников? Ничего, кроме ненависти. Поверьте мне, Никколо, у них под ногами земля горит, и им не хватит воды, чтобы ее потушить.

Вновь возникла молчаливая пауза. Голова кружилась еще сильнее, словно я воспарил над собой, вылетел из собственного тела и поглядываю на нас двоих из-под потолочных балок. Чуть погодя, я вдруг понял, что перестал дышать. «Земля горит у них под ногами, и им не хватит воды, чтобы ее потушить».

Я выдохнул и быстро снова втянул воздух.

— Доброй ночи, Никколо, — пробормотал герцог. — Вы понимаете, что я подожгу землю и под вашиминогами, если вы хотя бы заикнетесь о нашей беседе?

Разумеется, я не стал заикаться. Я боялся герцога не меньше, чем его враги. И я уже сознавал, что мои послания в Синьорию перехватываются и читаются. Но почему он решил доверить мнетакой секрет? Что побудило его признаться в слабости? У меня возникло ощущение, что меня проверяют; подвергают испытанию с каким-то тайным прицелом. И я не имел ни малейшей идеи, каким он может быть.

Герцог позвонил в колокольчик, и дверь открылась. Приемная озарилась ярким пятном света факела стражника. Я поднялся из-за стола и осторожно направился к нему. Уже переступая дверной порог, услышал слова Борджиа:

— Мы увидимся завтра вечером, Никколо.

— Завтра вечером?

— Да. Я устраиваю небольшое пиршество. Приглашение вам доставят утром.

Фоссомброне ЛЕОНАРДО

Нам встретился разведчик Валентинуа, сообщивший, что жители Фоссомброне только что перешли на сторону восставших и выгнали гвардейцев герцога из города. Выражение лица дона Микелотто при получении этой новости стало таким страшным, что я невольно отвел взгляд.

— Это чертовски большое оскорбление, — заявил он устрашающе спокойным тоном. — Нам следует отплатить им за беспардонность.

В Имолу отправили гонца с этой новостью. Мы продолжали двигаться ускоренным маршем к Фоссомброне. Это славный городок. Мы заезжали туда летом с Салаи и Томмазо. Я осматривал городские стены и крепостные укрепления.

При нашем приближении в воздухе засвистели стрелы, но их полет завершался, так и не достигнув цели. Дон Микелотто приказал артиллеристам занять позицию у подножия холма. Я подумал о жизнях, которые погубят эти стрелы и пушечные ядра.

Целую ночь мне снилось лицо того юноши, чью шею…

— Возможно, есть более легкий путь для входа в этот замок, — сказал я генералу.

После вчерашнего эпизода с мостом его отношение ко мне изменилось — с уважительного на благоговейное. Я пытался объяснить ему, что это всего лишь результат знания математики, но он, видимо, считал меня теперь кем-то вроде мага.

— Вам известен легкий путь, маэстро?

— Полагаю, да. Я недавно инспектировал эту крепость и заметил один изъян в ее планировке. Я дал рекомендации по улучшению защиты, но все выглядит так, будто они еще ничего не сделали.

Он спросил меня, о каком изъяне идет речь, и я сообщил, что из самой крепости прорыт тайный спасительный туннель, и выходит он на поверхность под мостом через реку Метауро ниже по течению.

— Его, безусловно, охраняют, но… — дон Микелотто воодушевленно кивнул.

Он оставил основную часть армии под началом Рамиро да Лорки и собрал отряд пехотинцев — вероятно, человек тридцать или сорок — для тайного похода.

Я показал им нужный мост издалека, и отряд побежал к нему. Генерал шел рядом со мной, благодаря меня за дар моих великих знаний. Уважение дона Микелотто немного смахивало на любовь огромной и ужасной собаки — лестную, но одновременно внушающую беспокойство. Когда мы с ним подошли к подземному ходу, двое охранников уже лежали бездыханные. Их тела оттащили в сторону от входа. Одному из них перерезали горло, и кровь еще хлестала из раны. Я отвел глаза.

Его лицо застыло, крик замер в горле… глаза незрячи, и шею, его шею…

Один из солдат зажег факел, а другой открыл дверь, сняв ключи с пояса мертвого стражника. Мы спустились в тоннель.

Имола НИККОЛО

Стоя перед умывальником в снятой мной комнате, я вымыл шею и за ушами. Потом побрился и причесался. Душистой воды я не захватил, поэтому, купив на рынке лимон, выдавил несколько капель на кожу: сок оказался чертовски жгучим. Взглянув на свое искаженное и тусклое отражение в ржавом оловянном чайнике, я заметил, что мои щеки приобрели оттенок только что отшлепанной задницы. Мне уже стукнуло тридцать три года, но выглядел я скорее на двадцать два. Бьяджо однажды сказал, что я выгляжу таким юным, что напоминаю младенца, и, видя сейчас эти розовые щеки, я понял, чтоон имел в виду.

Да ладно. Ум-то всегда при мне.

Накинув верный старый плащ, я расправил воротник, приладил гульфик, откашлялся, сплюнул и вышел из комнаты. Направляясь по улице к замку, я заметил, что уже начало темнеть.

ДОРОТЕЯ

Я потерла пемзой зубы и надушила ароматным маслом грудь. Одна служанка очистила мне лицо омолаживающим эликсиром, потом нанесла пудру и румяна, а другая тем временем расчесывала и укладывала мои волосы. Третья подпиливала и красила мне ногти. Еще две служанки принесли малиновое платье. Они помогли мне облачиться в него, потом отступили и закрыли рты ладошками.

— Ах, моя госпожа, — воскликнула одна из них. — Вы выглядите… восхитительно!

Улыбнувшись в ответ, я внимательно осмотрела себя в зеркале. Бедный посол и не догадывается, какой удар его ждет.

Вручив каждой по дукату, я отпустила девушек. Они поблагодарили меня и, хихикая, удалились.

Теперь оставалось припомнить все, что Чезаре рассказал мне об этом посланнике. Его зовут Никколо Макиавелли. Я узнала его возраст, рост, внешние данные, происхождение, семейное и служебное положение. И — главное — мне надо понять его натуру.

— Не стоит его недооценивать, — предупредил меня герцог вчера вечером. — У него острый ум. И не пытайтесь сами завлечь его… пусть он сделает первые шаги. Иначе у него возникнут подозрения…

Я вновь взглянула в зеркало и задумалась о моей новой личности. Разумеется, я уже не Доротея Караччиоло; та дама давно исчезла. Мое новое имя — Стефания Тоццони, и я незаконнорожденная дочь одной из родовитых фамилий этого города. Все это подсказал мне Чезаре; остальное я должна придумать сама.

Около часа я провела бродя по комнате, поглядывая в зеркало на Стефанию Тоццони и придумывая подробности ее жизни. Я осознала, как наскучила ей жизнь в Имоле. А кому бы не наскучила такая жизнь? Девица будет непослушной, озорной, остроумной и, возможно, не слишком целомудренной. В ее прошлом была тайная, неназываемая трагедия. Она естественно сдержанна, и на нее трудно произвести впечатление. Ей нравятся люди, способные ее рассмешить. Иными словами, она является воплощением самым смелых мечтаний Никколо Макиавелли.

Я послала слугу принести мне вина и быстро осушила пару кубков — для храбрости. В восемь вечера дворецкий пришел за мной, чтобы проводить в бальный зал.

Фоссомброне ЛЕОНАРДО

Мы, пригибаясь, продвигались в глубину тоннеля. Влажный воздух насыщали какие-то едкие испарения, а пол покрывала предательская слизь. Пару раз я поскальзывался, и мне приходилось хвататься руками за сводчатые стены, скользкие и холодные как лед. В факельном свете я видел мелькающие мимо нас тени крыс. Звук наших шагов и солдатские голоса казались мне оглушающими. Когда мы приблизились к внутреннему выходу из тоннеля, я сказал дону Микелотто, что нам пора затаиться, чтобы не насторожить раньше времени стражников у внутреннего входа в замок. Он остановился и приказал соблюдать тишину. Мы достигли двери, первый солдат отпер ее ключом и вышел, выставив вперед меч. Теперь в темноте до меня доносилось лишь отрывистое учащенное дыхание солдат. Ведущий воин махнул рукой, показывая, что путь свободен, и мы вышли из тоннеля. Я находился в первых рядах, сразу за генералом.

Мы попали в маленькую, тускло освещенную каморку. Вся ее обстановка состояла из двух скамей и деревянного сундука. Дверь напротив служила выходом из комнаты. Мы поднимались по узкой каменной лесенке. Она спиралью уходила вверх, освещаемая лишь нашими факелами. Преодолев все повороты, мы достигли очередной двери. Она была приоткрыта, и через щель до нас доносился веселый смех. Дон Микелотто вытащил свой меч и сделал знак остальным последовать его примеру. По винтовой лестнице прокатился свистящий отзвук, замерев где-то внизу.

Генерал велел мне ждать за дверью. Кивнув, я стал разглядывать текстуру потемневшего дерева, пока солдаты гуськом проходили мимо меня. За дверью начался гвалт. Вопли, смех, мольбы, пронзительные крики. Звуки мечей, врезавшихся в деревянные и каменные части укреплений.

Или в плоть и кости…

Я опустил взгляд на руки — бледные, сплетенные, они напоминали клубок червей. Меня охватил страх. Но я напомнил себе, что страх защищал жизнь так же, как храбрость подвергала ее опасности. Страх является полезной подсознательной реакцией, а не причиной для стыда.

Шум за дверью изменился. Теперь оттуда доносился благодушный рев. Кто-то призывно выкрикнул мое имя, и я вышел из укрытия. В крепости царил хаос, и трудно было оценить общую картину в омраченном дымом воздухе, но несколько образов врезалось мне в память — цветок желтого пламени взбирался наверх с обеденного стола… безголовый человек, его руки лежат на столешнице, и сам он припал к тарелке бобов… рыдающая у очага пожилая женщина с мертвым ребенком, лежавшим у нее на руках как тряпичная кукла…

Вновь прозвучало мое имя, на сей раз гораздо громче, и я быстро вышел из очередной двери, закашлявшись от дыма, глаза мои начали слезиться. Жар огня грозил опалить меня. Я поскользнулся и глянул под ноги — лужа почти черной крови, и в центре ее жутким островком — человеческая голова. Старуха взывала к Богу:

— О Господи, почему ты покинул нас?..

— Поторопитесь, маэстро. Скоро город будет предан огню.

— Но там женщина…

Генерал ничего не сказал, лишь чиркнул указательным пальцем по своей могучей шее.

…Почему ты покинул нас?..

С грохотом мы быстро сбежали вниз по другой винтовой лестнице и вышли на крепостную стену. Мне пришлось замедлить шаг, обходя недавно разрубленные части тел. Внизу я увидел пехотинцев герцога, преследовавших стражников, фермеров, женщин и детей — солдаты хохотали на бегу, точно мальчишки, гоняющие кур. Над моей головой из окна башни повалил черный дым.

Имола НИККОЛО

Войдя в бальный зал, я словно попал в иной мир. Большей части помещений этого дворца со светлыми голыми стенами присуща утонченная простота, но здесь стены украшали гобелены, а пол покрывал ковер из сухих лепестков роз; на окнах слегка колыхались бархатные шторы, а напротив в камине пылал жаркий огонь. Две серебряные люстры освещали танцевальный зал, хотя пока он выглядел пустынным. Возле бархатных штор собрался небольшой кружок гостей; они потягивали вино и высокомерно поглядывали на облаченных в ливреи музыкантов, которые трудились, наигрывая веселую мелодию в дальнем конце зала.

Я подошел к этой группе и разглядел их лица, два из которых, несмотря на карнавальные маски, мне удалось опознать. Мантуанский посол Капелло и секретарь герцога Агапито. Мантуанец, казалось, обрадовался, увидев меня, но самого меня разочаровало его присутствие. Я не только находил его надменным и надоедливым типом, но и надеялся, что на сегодняшний бал пригласят лишь избранных.

Капелло представил меня двум другим гостям: паре поэтов, названных им Сперуло и Джустоло. Я не слышал ни об одном из них прежде и могу сразу сказать, что они являются ничтожными бездельниками. Их наряды представляли собой разноцветные бархатные камзолы с прорезями, и оба отрастили длинную шевелюру. Сперуло — толстый коротышка, а Джустоло — тощий и длинный, как жердь, но в остальном они были похожи как две капли воды. Я сообщил им, что тоже когда-то пописывал стихи. Они окинули меня недоверчивыми взглядами, а Сперуло спросил меня, почему же, в таком случае, я закончил свой творческий путь посланником.

— Мне хотелось посвятить свою жизнь чему-то полезному, — ответил я.

Они смерили меня хмурыми взглядами и отвернулись, но Агапито рассмеялся и, увлекая меня в сторону, сказал:

— Никколо, его светлость очень доволен вами.

— Неужели?

— Да. Он полагает, что с вашей помощью мы сможем достичь многого.

Я задумчиво кивнул, не уверенный, считать ли такое положение похвалой. Мой взгляд невольно отметил дорогие материалы и прекрасный крой наряда Агапито — по сравнению с такой роскошью я острее ощутил потертость собственной одежды. Ладно, по крайней мере, он проявлял дружелюбие. Впрочем, выпив немного вина, я почувствовал, что мое смущение пошло на убыль. Бальный зал начал заполняться гостями, и Агапито, взяв меня под руку, представил меня вновь прибывшим. Я познакомился с тремя испанцами из свиты Чезаре, еще двумя поэтами, пожилым германским астрологом, художником из Урбино и несколькими местными дворянами. Рад также доложить, что прибыло много моложавых и миловидных дам. После пяти кубков вина я так оживился, что принялся мысленно оценивать их одну за другой, как мы обычно делали с Агостино во Флоренции на наших холостяцких пирушках:

Хороша.

Не подходит.

Только в темной комнате.

Возможно, если выпить побольше.

Неплоха… о нет, слишком объемистый круп.

Слишком тощая.

Старовата.

Молоко на губах не обсохло.

Большой риск «французской болезни».

Бог ты мой. Владыка Небесный.

Остолбенев, я невольно вытаращил глаза, слишком пьяный, чтобы скрывать восхищение. Мне показалось, что я уже видел когда-то эту даму, хотя где или когда, никак не мог вспомнить. Не важно. Прекрасная незнакомка обладала и изысканными чертами лица, и роскошной соблазнительной фигурой, а ее кроваво-красное платье имело столь глубокое декольте, что если бы она встала за невысокую ширму, то ее легко было бы счесть обнаженной. Когда я заметил ее, она беседовала с другой дамой, но, почувствовав, должно быть, мой пристальный взгляд — без всякой другой видимой причины, — вдруг посмотрела на меня и… улыбнулась.

ДОРОТЕЯ

О, полагаю, мне уже удалось привлечь его внимание! Этот посланник — намеченная на сегодняшний вечер жертва — наконец бросил на меня такой взгляд, которым мужчины провожали меня целый вечер. Это весьма необычное выражение. При виде меня взгляд их, этих мужчин, становился вдруг буквально испуганным, словно они боялись того желания, какое пробуждала в них моя внешность. По-моему, тут все дело в ощущении власти. Сегодня вечером скрытая под маской таинственная чаровница будет господствовать над ними. Словно я — господин, а они — лишь простые служанки. Размышляя об этом, я улыбнулась, и моя улыбка породила свой собственный отклик в лице Никколо Макиавелли. Он явно преисполнился надежды и приободрился, точно пес, заметивший палку в руке хозяина. И вот он приблизился ко мне… и попросив оказать ему удовольствие, пригласил на следующий танец.

Все в этом посланнике выглядело миниатюрным и костлявым. Его лицо, шея, спина, запястья, ноги и пальцы. По сравнению с Чезаре его едва ли вообще можно было назвать мужчиной, скорее он походил на юношу. Во время танца он отдавил мне ноги и с откровенным изумлением пялился на мой бюст. От него исходил странный кисловатый запах. И однако ему нельзя было отказать в некоторой привлекательности. Что-то в его миниатюрности и совершенных пропорциях тела пробудило во мне желание поиграть с ним как с куклой. И вообще он был забавный.

— Простите… я не самый ловкий танцор Италии.

Я снисходительно улыбнулась.

— На самом деле, возможно даже худший в Имоле.

— На сей раз вы излишне к себе строги.

— Вам приходилось танцевать с кем-то более неуклюжим, чем я?

— О, таких много.

— Бедняжка, со мной Фортуна обманула вас.

— А вы не так уж безнадежны, — рассмеявшись, ответила я.

— Ах, я догадался. Мы играем в такую игру, и по правилам нам нельзя говорить правду.

— Вовсе нет.

— Увы, вы подтверждаете мои подозрения. Могу я узнать ваше имя?

— Стефания Тоццони.

— Стефания Тоццони? Свежо предание… Гм-м, интересно, каково может быть ваше настоящее имя.

Его прикрытые маской глаза, казалось, видели меня насквозь, и я слегка испугалась, что он раскусил мои намерения. Но мы продолжали болтать, и вскоре стало очевидно, что наш разговор сводился к остроумным шуткам; они предоставляли Никколо возможность не слишком открыто флиртовать со мной.

Мелодия закончилась, и я, выразив желание подышать свежим воздухом, спросила, не проводит ли он меня к окну.

— И правда. Давайте подышим теплым летним ветерком… а то здесь слишком холодно.

— Неужели? Тогда почему же капельки пота стекают по вашим щекам?

Он взглянул на меня с наигранной серьезностью:

— Моя госпожа, эти капли не имеют к поту никакого отношения. Я смеюсь сквозь слезы, видя, как вы уродливы и нескладны.

На мгновение я потрясенно открыла рот… а потом поняла, что он продолжает шутить. Я игриво шлепнула его по руке и повела в прохладную уединенную нишу за тяжелым занавесом.

— Вы родились в Имоле, донна Стефания?

— Да. Я прожила здесь всю свою жизнь.

— Ах… иноземцы! Сам я романьолец до мозга костей.

Я спросила, как ему нравится Имола, чем он занимается, и, разыграв кокетливое смущение, поинтересовалась его семейным положением. Не моргнув глазом, он сообщил мне, что женат и имеет девять детей — подразумевая, разумеется, что он холост и бездетен. Двойной блеф. А он изысканный лжец, этот Никколо. С ним надо держать ухо востро.

Мы продолжили беседу, и он нежно погладил мою затянутую в перчатку руку. Очевидно, у него на уме только одно желание, но я, увы, не смогу полюбить его. Мой флирт с ним подобен игре с умным ребенком: услужливым, забавным, невинным.

Мы вновь отправились танцевать, и я вдруг заметила, что в зал вошел Чезаре. Музыканты мгновенно умолкли, а льстецы окружили его, расточая благодарность за такое великолепное празднество и объявляя его новоявленным Александром.

— Как же почтительны здешние гости, — пробормотал Никколо. — А местные поэты в особенности потрясли меня — где еще встретишь людей столь величайших дарований и искренности!

Я рассмеялась. Ах, Никколо, какой же вы шутник! Мне почти жаль, что придется поступить так с вами.

Фоссомброне ЛЕОНАРДО

Я больше не смотрел на трупы. Сначала я говорил себе, что это необходимо: опыт — отец учения, а здесь, в этих разрубленных телах, мне открывалась человеческая анатомия. В конце концов, в молодости в Милане я посещал тюрьмы, чтобы наблюдать обезображенных пытками преступников. Я был в госпиталях, чтобы увидеть деформированные тела и ампутированные конечности, и даже в сумасшедшем доме, чтобы сделать наброски гротескных лиц его обитателей. Но здесь я быстро утолил свою любознательность. В такой человеческой бойне рассечения слишком грубы, и в них нет ничего ценного.

Впрочем, я пытался взглянуть на окружающий меня ужас как на картину. Несколько лет тому назад, готовясь к написанию одной так и не завершенной мной фрески, я живописно изобразил батальную сцену с пажами — облака пыли, вздыбленные лошади, бледные лица и мучительные гримасы боли падших героев, вспаханная копытами земля, растоптанная запекшаяся кровь. Но это было до того, как мне пришлось увидеть настоящее убийство. Сейчас я вдруг осознал, что в глаза бросаются совсем иные детали. Вид свертывающейся под солнцем крови не побудил меня удивиться тому, что на полотне ее помогут изобразить сочетание киновари, сажи, свинцовых белил и сурика, а возникло лишь ощущение тошноты.

Увы, мне пришлось оставить сие зрелище без внимания. Я восхищался кружением ястреба в облачной вышине. Сделал набросок затейливой горгульи на стене замка. И главное, я стремился избежать непосредственного соприкосновения… Вокруг царила кошмарная, убийственная мерзость. Я словно шел по узкому, раскачивающемуся подо мной мостику.

Тропа под ногами и зияющая за ней бездна…

А потом я случайно увидел то, от чего не смог отвести глаз. Тихо плача и прижимая ко рту тряпичную куклу, из горящего амбара вышла девочка, видимо четырех или пяти лет. Я направился к ней, и она сжалась от страха. Ее лицо потемнело от грязи и дыма, и по нему текли светлые ручейки слез. Я показал ей, что у меня нет оружия, что я не собираюсь причинять ей вред, а, наоборот, хочу помочь, и с отчаянной осторожностью раненого зверька она замерла в ожидании моего приближения.

Когда она наконец поверила мне и позволила взять ее на руки, то почти мгновенно уснула. Меня поразила легкость моей ноши. Я погладил ее полуобгоревшие волосы и направился к выходу из города. На подъемном мосту пьяный стражник со смехом спросил меня, куда это я собрался.

Вот каково оно… чувство страха…

— Прошу, позвольте мне пройти. Мне надо найти кого-то, кто сможет присмотреть за этим ребенком.

— Не слишком ли она юна для твоей подружки? — презрительно усмехнувшись, выпалил солдат. — Ах ты, грязный старый развратник!

И он, намереваясь скорее напугать, чем ранить, замахнулся на меня мечом. Потрясенный такой внезапной злобой, жгучую боль в предплечье я ощутил значительно позже.

Застыв от ужаса и гнева, я отступил и вытащил из кармана плаща выданный мне Борджиа охранный документ и, показав его солдату, сказал:

— Если я сообщу дону Микелотто, что вы сделали, вам придется сильно пожалеть о вашем поступке.

Мерзкая усмешка исчезла с лица этого человека, пока он разглядывал мой документ, и мне показалось, в его глазах отразился ужас. Он не сумел прочесть ни слова, но бумага выглядела на редкость впечатляюще. Очевидно, он жутко боялся своего генерала, и в тот момент я вдруг осознал, что он гораздо моложе, чем мне показалось сначала, — едва оперившийся юнец. Не сказав ни слова, он бросился в сгустившуюся тьму, а я пересек мост и вышел из крепости.

За стенами замка жуткий шум сменился почти полной тишиной истощения, облегчения и скорби. В центре пригорода, озаряемого завуалированным лунным светом, я отыскал монастырскую больницу. Пожилая монахиня приняла девочку из моих рук и пообещала, что о ней позаботятся.

— Боюсь, завтра у нас будет много сирот, — скорбно прибавила она.

Потом она глянула на мое плечо и спросила, не хочу ли я, чтобы она промыла и перевязала рану. Удивленный, я опустил глаза и увидел на моем плече разрез дюймов шесть в длину. Рана была поверхностной, хоть и обильно кровоточила, но из-за свернувшейся и запекшейся вокруг крови выглядела более серьезной.

Монахиня промыла плечо теплой водой со спиртом. Почувствовав жжение, я тихо охнул. Рана напоминала крошечное устье, раскрывшийся бутон внутренних органов. Крошечные уста, безмолвно кричащие о чудовищном осквернении человеческого рода.

Перевязав меня, монахиня сообщила, что я везучий — на плече не останется даже шрама.

Имола ЧЕЗАРЕ

В укромной темноте спальни Доротея подробно рассказала мне свою бальную историю. Как он пригласил ее на танец. Как она болтала с ним за занавесом.

Она сообщила мне о его игре: ни слова правды. И как она заставила его прекратить лгать. «Мне нравится ваше остроумие, — игриво заметила она, — но не нравится ваша обманная игра. Говорите мне правду. Только правду».

И вот он открыл ей свою душу. Признался о жене, признался о ребенке. Признался в своих страхах и надеждах.

— И каков же ваш вердикт? — спросил я.

— Он любит жену, — ответила она. — Но грешит. Она не привлекает его как женщина.

— Черт с ней, с женой, — сказал я. — Расскажите о его службе. Какие у него полномочия. Чему он предан. Чем его можно соблазнить.

— Он любит свой город, — сообщила она. — Но его любовь весьма своеобразна. Он презирает его правительство. Ему нравятся идеалы республики, но претит то, во что она превратилась в реальности. У него есть некоторая власть — благосклонность гонфалоньера. Но также много врагов. Он опасается, что они строят козни против него. Он считает, что его недооценивают.

— Флорентийцы не любят вас, — продолжила она. — Они вас боятся. Никколо считает, что будет трудно убедить их стать на вашу сторону.

— Его послали сюда вести переговоры. Послали наблюдать. Но ничего не обещать и ни на что не соглашаться. Ему хотелось бы изменить такое неопределенное положение.

— Он восхищается вами, — продолжила Доротея. — Вы для него своего рода герой. Но у него странное мнение. Его восхищение связано не с вашим обаянием… а с вашими действиями. Он смотрит на власть, как анатом — на человеческий организм. То есть препарирует и исследует. Он полагает, что вы человек новой породы. Своего рода сверхчеловек. В глубине души он мечтает о вашей победе. Он любит Флоренцию… но также любит Италию. Мечтает, что вы завоюете ее. Мечтает, что вы ее объедините.

Я увидел мое будущее — возвышенное, прославленное. Покорившуюся мне Флоренцию и правящего ею Макиавелли.

— А чего он хочет добиться? — спросил я. — Лично для себя. Какое ему нужно вознаграждение? Каковы его желания?

— В общем-то, ему нужны деньги, — сообщила Доротея. — Но мечтает он вовсе не о них. Он мечтает о власти. Не над вами… а под вашим руководством. Мечтает воплотить в жизнь свои идеи.

Я обдумал ее доклад. Задумался о личности Никколо Макиавелли. Как можно использовать его в моих целях? И какой подобрать к нему ключ?

— Мне он понравился, — добавила она. — Такой забавный и умный. Мне хотелось бы понравиться ему. Не благодаря нарядам или соблазнительным округлостям… а благодаря моим чисто человеческим качествам.

Я перестал слушать. Она опьянела и несла всякий вздор. Хотя я понял, что подразумевали ее слова. Флорентийский посланник умен и хитер… меня порадовало его одобрение.

Меня окружали льстецы. Они пресмыкались передо мной, выпрашивали подачки. Подхалимы, поклонники, подпевалы. Они надоели мне до смерти.

Я жаждал умного, честного общения. Как с Леонардо. Людей с ясным видением. Людей, способных думать самостоятельно. И таких, кому достаточно было бы храбрости говорить мне правду.

— Ну и как же вы расстались?

— Он пытался поцеловать меня. Я оттолкнула его… кокетливо. Он спросил: «Мы еще увидимся с вами?»

— И что вы ответили?

— Я задумчиво произнесла: «Кто знает…»

— Да, вы увидитесь.

— И что же дальше? — спросила она, поцеловав меня.

— Вы встретитесь с ним опять. Но не сразу. Пусть поволнуется… дадим ему помечтать. Дадим расцвести его желаниям.

— А что вы думаете о Леонардо, вашем творце?

— С чего вдруг вы вспомнили о нем?

— Может, я могла бы «узнать и его душу»?

— Леонардо на нашей стороне. Мне не нужны дополнительные сведения о нем.

— Это не похоже на вас, — заметила она. — Такая доверчивость.

— А что, если моя недоверчивость обернется против вас? — спросил я.

— Почему?

— А почему вы так заинтересовались Леонардо?

— Потому что он великолепен. И знаменит. И потому что мне скучно.

— У меня нет необходимости шпионить за ним.

— Может, тогда он напишет мой портрет?

Я рассмеялся. Так во всем виновато тщеславие? Но да… ее портрет. Она моя… моя куртизанка, мой шпион, мой украденный трофей. Но однажды мне, возможно, придется избавиться от нее. Если останется ее портрет… как своеобразный сувенир…

— Ладно… он может написать ваш портрет. Я повешу его на стене в моей спальне.

20 Кальмаццо, 15 октября 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Раннее утро. Я уже в полном боевом облачении, и лекарь выдал мне пилюли; они будут целый день сдерживать муки «французской болезни», как загнанного зверя. Хотя, прибавил он, потом я испытаю двойные мучения… но это уже будет не важно. Радость победы смягчит мою боль.

Выйдя из палатки, я окинул взглядом уходящий вдаль склон холма. В синеватых сумерках точно звездочки горели лагерные костерки. От холода люди быстро одевались и получали порции утренней овсянки. Я вдохнул привычный запах дыма, смешанного с потом. Давненько канун сражения не вызывал у меня такой нервной дрожи.

Я заметил вышедшего из своей палатки Джанпаоло, и мы с ним направились на дальнюю смотровую площадку холма. Оттуда нам открывалась позиция противника. Каким маленьким и уязвимым выглядел он с такого расстояния, словно его можно уничтожить голыми руками! Неприятельские костры казались крошечными красными точками, всего лишь тлеющими угольками.

— Наш информатор, несомненно, уехал вчера вечером с небольшим отрядом, — сказал Джанпаоло, — поэтому мы можем убивать всех без сожаления. Вителлодзо, вы еще тревожитесь, что это может быть ловушка?

Я пожал плечами. Пилюли также снижали и чувство опасности.

— Вскоре мы все выясним.

К нам подошли двое разведчиков. Они доложили, что большая часть вражеского лагеря еще спит, а их разведчиков они сразу уничтожили. Поэтому тревогу поднять некому.

— Пора, — сказал Джанпаоло.

Я согласно кивнул.

Мы вернулись и отдали приказ нашим войскам занять боевые позиции. Мне представился Микелотто, насаженный на мой меч, как на вертел, и я расхохотался безумным смехом. Отличная штука эти пилюли.

Имола НИККОЛО

Я выполз из кровати в половину девятого утра. Обычно я просыпался раньше, но меня уже дней пять, с той самой герцогской пирушки, мучила бессонница. Я не мог выбросить ее из головы. Стефания Тоццони. Я не помню толком, что наболтал ей, но знаю, что мы проговорили почти целую ночь. Наедине. И могу сказать, что я… понравился ей. Но достаточно ли, чтобы провести со мной ночь любви? Не уверен. Хотя даже сама мысль о возможности такого события, видимо, поддерживала меня в крайне нервозном состоянии; безумное вожделение терзало меня днями и ночами.

Особенно ночами.

Более того, в долгие темные часы я воображал наши ласки с такой живостью, что потом с трудом мог сказать, приснились они мне или были в реальности. Я видел, как мы целуемся, ласкаем друг друга, сбрасываем одежды и… в бесконечных ненасытных повторениях, кои держали меня целыми ночами в возбужденном состоянии, сливаемся в экстазе в единое целое. Я видел ее склоненное надо мной тело, откинутую назад голову, спадающие на ее спину волны золотистых волос, и…

Да, но то было не простое вожделение. Нервное возбуждение буквально пожирало меня. Оно жило во мне постоянно, повсюду преследовало, куда бы я ни отправился. Я заходил в замок, разговаривал с помощниками Борджиа, его казначеем, другими посланниками, с охочими до сплетен французскими капитанами, — а ОНО неизменно жило во мне. Я обедал в дешевой таверне около моего жилья, читал письма из Флоренции. Агостино писал мне о моих врагах в Синьории; Бьяджо сообщал, что Мариетта сердится на меня за такое долгое отсутствие, — но каждое слово напоминало мне лишь о НЕМ. После ужина я отправлялся во дворец, ждал с другими посланниками, когда меня пригласят к Борджиа на аудиенцию. (Всегда первого, и всегда более длительную, чем с другими посланниками. Почему бы это? Не знаю, но из-за такой привилегии мне все завидовали.) И потом, когда в сумеречном, угрожающем и обаятельном обществе Борджиа мы обсуждали сложности власти и войны, заговоров и союзов — те самые темы, что обычно всецело занимали мои мысли, — я тем не менее… мог думать лишь о НЕМ. Господи Иисусе, избавлюсь ли я когда-нибудь от такого наваждения? В смятении я вновь перечитал письмо Агостино:

«Я уверен, клянусь Богом, что тебе там оказывают всяческое уважение, ведь к тебе благоволит сам герцог, не говоря уж о его придворных, и наверняка они восхваляют твое благоразумие и окружают тебя лестным вниманием. Эти мысли доставляют мне удовольствие, поскольку я искренне люблю тебя. Тем не менее мне не хотелось бы, чтобы ты пренебрегал тем, что может ускорить выполнение твоего задания. Дорогой Никколо, даже если пока незаметно подкрадываются лишь тени, они могут вскоре обрести реальные формы. Тебе известна натура злопыхателей, их хитрости и тайны, их соперничество и ненависть; ты знаешь, каковы они, и на сей раз от них всецело зависит человеческая судьба. Поэтому, не забывая об осторожности, ты должен беречь себя и позаботиться о нас, строя планы к нашим взаимным выгодам…»

Я задумчиво нахмурился, пытаясь сосредоточиться на служебных делах. Интересно, что он имел в виду, написав, что «пока незаметно подкрадываются лишь тени»? Это звучало весьма зловеще.

Кальмаццо ВИТЕЛЛОДЗО

Подстегивая лошадь, я спускался с холма. Вокруг меня в неясном сумеречном свете стремительно мчался вперед темный кавалерийский вал. Грохот копыт сотрясает землю. Уже слышен скрежет и лязг металла. Я кричал, и мой воинственный клич застревал в горле. Предрассветные сумерки, забрало моего шлема и слезящиеся глаза не позволяли мне ясно видеть происходящее.

Мы влетели в их лагерь, и я, размахивая мечом, наотмашь бил по всему, что двигалось. Их потрясенные полуодетые солдаты суетились как сонные мухи. Некоторые пытались сражаться с нами, но большинство просто обратились в бегство. В сумрачной суматохе они врезались в свои же палатки, наталкивались на костры и запинались о ноги друг друга. Собаки рычали и заливались лаем. Лошади вставали на дыбы и уносились вскачь. Некоторые молили о милосердии, а другие притворялись мертвыми: проезжая мимо, мы видели лежащие ничком тела, а потом, обернувшись, обнаруживали, что они уже бегут в другую сторону.

Но им некуда бежать — негде спрятаться. Наша конница налетела как смерч, сметая все на своем пути, а с трех сторон подступала наша пехота, готовая уничтожить каждого, кто попытается сбежать. Единственный путь к спасению находился за лагерем, но ему препятствовала глубокая река с единственным узким мостом, по которому можно было перебраться на другой берег. Некоторые рисковали, бросаясь вплавь, но быстрая река широка; из каждых трех смельчаков двое находили там свою смерть, и лишь один достигал спасительного берега. На мосту уже образовалась пробка, а огромная протянувшаяся к нему очередь скоро будет просто перебита. Поднялось солнце, синеватая трава позеленела, засеребрились и черные речные воды… но скоро все покраснеет. Кровь в воде… кровь на траве — алой росой.

Я предоставил неприятельских пехотинцев их судьбе и отправился на поиски Микелотто. Офицерские палатки опустели. Отдав приказ их поджечь, я огляделся по сторонам. Где же наш кровожадный испанец? И наконец я увидел его — внизу у реки, но он еще был далеко от моста. Сидя на лошади, выкрикивал какие-то приказы пехотинцам, которые зачем-то столпились рядом на берегу.

Призвав моих солдат, я приказал им следовать за мной и атаковать вражескую гвардию. Лязг мечей о щиты. Руки уже отяжелели, но я по-прежнему не испытывал боли.

— Микелотто, мерзкий ублюдок! — заорал я. — Раз и навсегда я отучу тебя дерзить дворянам! Давай-ка, собери остатки мужества… сражайся…

Через щель в защитном окружении я видел его лицо. Он глянул на меня, потом развернул свою лошадь и… направился к реке! Там не было никакого моста, но он вдруг появился. Как им удалось так быстро соорудить новую переправу? И из чего? Я видел, как моя добыча проехала над водой и выбралась на другой берег. Как, черт побери, он умудрился…

Мои мысли прервал удар алебарды по плечу, достаточно мощный, чтобы выбить меня из седла. Я мгновенно свалился на землю и упал на спину. Беспомощный, как перевернутый на спину жук, я уже думал, какую же дерьмовую смерть мне уготовила судьба, когда подбежавшие пажи помогли мне встать на ноги. Моя лошадь убежала, поэтому они сами вывели меня с поля боя.

И вот… вот я опять почувствовал ее. Мучительную боль в спине и руках. Действие пилюль закончилось. Я поднял забрало, и меня вырвало на окровавленную траву.

Имола, 18 октября 1502 года НИККОЛО

Я оделся и побрился, потом покинул свою комнату, спустился в столовую и позавтракал. Прогулялся до замка — утро выдалось ясное, холодное и солнечное — и поговорил с Агапито. Посекретничал по углам с другими посланниками, поболтал по-французски с одним из капитанов, с которым успел подружиться. Но не узнал никаких новых слухов, только очередные подробности резни в Фоссомброне и очередные сплетни о том, что Паоло Орсини заключил тайное соглашение с Борджиа. Днем я прошелся обратно по главной улице и подкрепился лазаньей в «Колоколе». Как обычно лапша пересохла, точно грязь под солнцем, а вино сильно смахивало на уксус. Покончив с обедом, я вернулся в свою конуру. Приветствовал мою домовладелицу, вязавшую у очага и сетовавшую на французских солдат, и поднялся по лестнице в свою комнату. Открыв дверь, я заметил на полу нечто новенькое. Наклонившись, поднял свиток. Запечатанное письмо, дорогая надушенная бумага. Изящным почерком написано мое имя. Сердце затрепетало в груди. Я вскрыл свиток и прочел послание:

«Хотите встретиться со мной вновь?»

Да!

«Ждите меня через три дня на закате на южной крепостной стене замка. Стефания».

Я осмотрительно опустился на кровать и начал изумленно разглядывать пятна на потолке. Я едва мог поверить своему счастью. Но еще целых три дня! Слишком долго для моих шансов дождаться здорового ночного сна на этой неделе…

21 Имола, 18 октября 1502 года ЛЕОНАРДО

Вечером мы вернулись в имольский замок. Отказавшись от всех предложений пищи и вина, я отправился прямо в наши апартаменты. Обрадованный Томмазо приветствовал меня следующим сообщением:

— Мастер, готов усовершенствованный самострел. Хотите, я продемонстрирую вам его?

Потом он обратил внимание на мой вид и, заметив перевязанное плечо, спросил, все ли со мной в порядке.

Крик замер в горле… глаза незрячи, острие окрасилось блестящей алой кровью…

— Я жутко устал, Томмазо, — тихо произнес я и, коснувшись своего плеча, добавил: — Не беспокойся, это всего лишь царапина. Если не возражаешь, я взгляну на самострел завтра. Мне надо выспаться.

Добравшись до своей комнаты, я разделся и рухнул в кровать. Несмотря на задернутый полог и закрытые глаза, я не смог избавиться от образов, всплывавших перед моим мысленным взором. Я действительно отчаянно устал, однако уснуть не мог. Обреченно лежа в темноте, я вновь переживал те кошмарные сцены.

…Охваченный огнем стол, голова в луже крови, рыдающая старуха с мертвым ребенком, черный дым, валивший из окна башни, и одиноко бредущая из тьмы девочка, навеки потерявшая мать и отца, и…

В конце концов меня сморил сон. Но и он опять перенес меня в Кальмаццо, и к пережитым мной чувствам ужаса, жалости и вины добавился неотвязный страх. В том сне я встал, как обычно, до рассвета, когда все остальные еще спокойно спали, и прошелся по лагерю. Зарисовал поле, окаймленное сосновой рощицей, и поднимающийся склон холма, тлеющие костерки, усеявшие голубоватую землю… и вдруг увидел, как…

Несется с холма грозная темная волна…

И сон продолжался… вот я — уже мальчишкой — бежал по окрестным лугам Винчи к дому моей матушки. Мне представлялось ее лицо… добрые глаза, теплые руки, очертания губ. Но, подбежав к ее дому, я увидел, как валит из окна черный дым и…

Я вырвался из кошмара. Судорожно перевел дух. Моя шея и грудь покрылись холодным потом. О Катарина… клянусь, я верну вас к жизни, но…

19 октября 1502 года

Проснувшись опять, я почувствовал, как одеревенело все мое тело — возможно, из-за того, что последние ночи приходилось спать на соломе, хотя душа моя обрела уже некоторое спокойствие. Откинув полог, я встал и подошел к окну. За ним еще темнела ночь. Это показалось мне странным… неужели я проспал всего несколько часов? Тихонько пройдя в комнату Томмазо, я с удивлением увидел, что он уже проснулся и читал книгу.

— Томмазо, разве сейчас не середина ночи?

— Середина ночи? Нет, солнце закатилось всего пару часов тому назад.

— Что? Неужели я вообще почти не спал…

— Мастер, вы беспробудно проспали целую ночь и целый день, — рассмеявшись, ответил он.

Потрясенный этим ответом, я опустился на стул. Так долго я спал только в детстве.

— Столько времени потрачено попусту, — пробурчал я себе под нос.

— Не попусту, — возразил Томмазо. — Отдых пошел вам на пользу. Похоже, нервное напряжение покинуло вас.

— Да, — согласился я. — Хотя то, что я видел, останется со мной навсегда.

Он спросил, что я имел в виду, и я рассказал ему о насилиях, свидетелем которых стал в Сан-Лео, Фоссомброне и Кальмаццо. Жуть брала при мысли о том, что невинные названия поселений и городов, не ведомые мне до прошлой недели, теперь воплощали в себе кошмар и злодеяния. Я сообщил Томмазо, как мне хотелось бы, чтобы он перестал трудиться над новым самострелом, сказал, что мы не должны создавать оружие, предназначенное исключительно для уничтожения жизни.

Недостоин жизни тот, кто не ценит ее…

— Но, мастер, я же говорил вам, что образец уже закончен и его светлость видел его. Он был…

— Герцог видел его?

— Да, он очень доволен. Совсем недавно заходил его секретарь и сказал, что герцог желал бы увидеться с вами. Хотел лично выразить вам благодарность.

Герцог обращался со мной как с инвалидом.

— Мой дорогой Леонардо, — воскликнул он, положив руку мне на плечо и направляя меня к горящему камину. Прошу вас, присаживайтесь. Нынче выдался холодный вечер… не желаете ли вина?

Прежде я думал, что выполнял полезное дело, подавляя собственные чувства. Но Валентинуа, похоже, способен срывать маски. Я пил сладкое вино, обильно сдобренное специями, и слушал, как его светлость нахваливал новый самострел:

— С таким арбалетом можно будет стрелять в четыре раза быстрее, чем прежде, — это оружие будущего! Вы истинный провидец! Брависсимо!

Наконечник стрелы пронзил адамово яблоко…

— Я должен также отблагодарить вас за спасение жизни дона Микелотто. Он поведал мне, какие мосты вы придумали, и что в Кальмаццо только благодаря вашему мосту он и его армия избежала резни, задуманной Вителлодзо. Дон Микелотто мой самый преданный и талантливый генерал, и человек, спасший ему жизнь, заслуживает самого щедрого вознаграждения.

Герцог встал и удалился в темноту приемной. Вернувшись, он держал в руках прекрасный, подбитый соболем плащ:

— Я получил этот подарок от короля Франции. По-моему, он в вашем стиле. Пожалуйста, Леонардо, не обижайте меня отказом от такого подарка. Примерьте… подходит ли размер? Если великоват, то я попрошу моего портного подогнать его вам по фигуре.

Я накинул на плечи плащ — теплый, тяжелый, с запахом мускуса.

Отступив на шаг, герцог оценивающе оглядел меня и заметил:

— Да он словно на вас сшит. Более того, на вас он смотрится лучше, чем на мне.

Я поблагодарил его светлость за щедрость, но он отмахнулся и вновь предложил мне присесть у камина. От его пламени исходил сильнейший жар, поэтому я снял меховой плащ и положил его на колени. Заняв место рядом со мной, герцог кротко произнес:

— Леонардо, в мои планы никак не входило то, что вам придется так близко столкнуться с ужасами сражений. Я понимаю, что увиденное должно было потрясти вас…

— Мой господин, я прекрасно сознавал, что такое война… какой она должна быть. Но только мне…

— Успокойтесь, — он коснулся моего забинтованного плеча, словно мать, успокаивающая рыдающего ребенка. — Вы великий изобретатель, великий ученый… вы не солдат. И в данном случае нет никакого стыда в чувстве страха или отвращения. Возможно, позднее вам придется пережить это вновь, возможно, это будет неизбежно, но пока я подыщу для вас более безопасное и приятное занятие.

— Я выполню любое ваше поручение, мой господин, — склонив голову, произнес я.

— По-моему, вы как-то раз упомянули, что знакомы с искусством картографии? — спросил он, и я утвердительно кивнул. — Мне понадобится подробная карта этого города и окружающей его местности с указанием реальных расстояний и поселений. Сможете ли вы сделать такую карту, скажем, недели за две?

— Полагаю, что смогу. Сделаю все возможное.

— Хорошо. Над картой вы можете трудиться днем. Меня также интересует, не могли бы вы по вечерам писать для меня один портрет?

— Ваш?

— Нет. Одного моего друга. Ее имя Стефания. Она живет здесь же, во дворце.

Я мысленно вздохнул… усталость от кистей еще не прошла. Но герцогу я ответил:

— Почту за честь.

Он рассмеялся:

— Нет нужды соглашаться, если вам этого не хочется! Но сначала познакомьтесь с этой дамой, а потом уж решите. Я провожу вас в ее комнату завтра вечером. Около семи вас устроит?

— Вполне, ваше превосходительство.

Я допил уже чуть теплое вино и поднялся, решив откланяться. Герцог тоже встал. Он вручил мне шелковый кошель золотых дукатов, потом набросил плащ мне на плечи, завязал его под горлом и, крепко обхватив меня, поцеловал в обе щеки. Даже освободившись из его объятий, я продолжал ощущать давление этих сильных рук.

Проходя по дворцовым коридорам, я вдруг с удивлением подумал, что новый плащ стал для меня не подарком, а бременем. Завязки неприятно натирали шею. От него исходил всепоглощающий иноземный запах. Мне показалось, что не я стал владельцем этих мехов, а они завладели мной.

20 октября 1502 года ДОРОТЕЯ

Отпустив слуг, я порхала по комнате, убирая мелочи и приводя в порядок обстановку. Мельком глянула в зеркало на свое скромное платье и шаль и быстро метнулась к камину, чтобы добавить углей. Наконец раздался стук в дверь…

— Войдите, — пискнула я неестественно высоким голосом.

Лицо мое озарилось милейшей улыбкой, и я присела в реверансе, испытывая истинную радость при виде великого Леонардо да Винчи в моей комнате. Правда, его лицо запомнилось мне не таким измученным и озабоченным… Когда-то в Мантуе, и даже в Урбино, у меня создалось впечатление, что его серовато-зеленые глаза видят, знают и понимают все на свете; взгляд их был не усталым, а ясным и спокойным. Сегодня, однако, лицо художника изрезали более глубокие морщины, а его взгляд окрашивался непонятным мне волнением. Его породило не желание, какое я видела недавно в других мужских глазах — и такое выражение узнать гораздо проще, — но что-то вроде встревоженного признания. Неужели он вспомнил меня? Если так, то это воспоминание, видимо, не порадовало его.

Я начала болтать о всяких пустяках… защебетала, как сказал бы Чезаре, пытаясь скрыть неловкость, и Леонардо тоже, после минутного напряжения, восстановил свои привычные любезность и спокойствие. Он переставил мое кресло поближе к окну, мы обсудили погоду, доступное нам вечернее освещение, мою позу и прочие детали будущего портрета. И все же вежливой благовоспитанной любезности не удалось полностью стереть первоначальную странную неловкость нашей встречи. Она витала в комнате, подобно не поддающемуся определению запаху.

Я попросила принести яблок и вина, а Леонардо потребовал присутствия лютниста. Он поправил складки испанской шали, которую попросил меня накинуть Чезаре, так чтобы она прикрывала только мои волосы, но не лицо, и в тающем дневном свете сел напротив меня и начал делать пастельный набросок на бумаге, пояснив, что сначала сделает полноразмерный эскиз, который будет переколот на холст, где он напишет мой портрет.

— На том этапе, моя госпожа, мне уже будет не нужно ваше присутствие.

Улыбаясь, я начала задавать ему вопросы, и около часа мы вели непринужденную беседу, но постепенно молчаливые паузы стали удлиняться, рисование все больше увлекало Леонардо, а я погрузилась в мечтательные размышления. Мне представилось наше завтрашнее свидание с Никколо. Чезаре захотел, чтобы я добилась от него более подробных признаний, чтобы он назвал имена его противников, но я нервничала, размышляя о свидании. Или, возможно, вернее было бы сказать — испытывала чувство вины. Однако я сама предложила себя на роль шпионки и должна доказать свои способности в этом деле, если хочу продолжать жить с герцогом. Надо признать, что в последнюю ночь любви добытые мной сведения взволновали его больше, чем мои прелести.

Что-то вывело меня из задумчивости — возможно, тишина? Лютнист, как я вдруг осознала, перестал играть, но не слышно было и тихих звуков касавшихся бумаги мелков. Посмотрев на Леонардо, я заметила в его глазах слезы, легкими ручейками сбегавшие по щекам. Застывший взгляд его был устремлен в пространство, и, очевидно, он видел в нем нечто совершенно иное.

Я сделала знак лютнисту, и он вышел, тихо прикрыв дверь. Потом, очень медленно, встала и подошла к плачущему художнику. Когда я приблизилась, он удивленно взглянул на меня, казалось, вырванный из мира грез. Отвернувшись, вытер носовым платком глаза и щеки. Глядя в пол, извинился и попросил меня не докладывать об этом герцогу.

— Конечно, не буду, — сказала я.

Поддавшись порыву, я прижала к груди голову Леонардо и начала поглаживать его длинные волосы. Его тело сотрясали рыдания. Мои глаза тоже наполнились слезами, и я в тумане видела, как мои руки ласкают его красивые каштановые с серебристой проседью волосы.

Постепенно мои молчаливые ласки успокоили его. А когда он совсем пришел в себя, я спросила, что его так расстроило.

ЛЕОНАРДО

Я покинул ее комнату в смущении, смешанном с воодушевлением. Давно никто не обнимал меня с такой нежностью. Возможно, лишь в детстве, когда матушка… И так же давно я не плакал. Оба эти действия каким-то совершенно непостижимым образом оказались целительными для меня.

Вернувшись к себе в кабинет, я сел за стол и, открыв чистый лист, начал бездумно чертить в тетради угольным карандашом геометрические фигуры — многократное деление большого квадрата на треугольнички и квадратики приносило утешение, благодаря правильной и ограниченной изменчивости фигур. Но примерно после часа такого черчения я вдруг осознал, что устал. Огоньки свечей сделались нечеткими и туманными. Я перевел взгляд на полки книжного шкафа, где стоял архив моих тетрадей с записями прошлых исследований, идей, опытов и праздных мыслей; и их потертые пустые корешки, казалось, укоряли меня, словно забытые, брошенные дети. Я еще не закончил их. Еще не привел их в порядок. В ближайшее время надо обязательно заняться этим делом. Но не сегодня…

Мне захотелось прогуляться — охладить нервное возбуждение, выпустить мысли на свободу. Поэтому, накинув плащ и обувшись, я вышел из дворца, прошелся по саду и поднялся на крепостную стену. Убывающая луна тускло освещала ночной мрак, ледяной ветер раздувал пряди моих волос. Я почувствовал холодящие следы слез на щеках. Обходя замковые стены, слегка кивал стражникам, встречавшим меня тихими приветствиями. После каждого поворота окидывал взглядом сумеречные окрестности — луга и дальние холмы на юге и востоке, спящие дома Имолы на севере и западе.

Завтра утром я начну наносить эту местность на карту. Меня очень привлекала такая работа. Будучи в Чезене прошедшим летом, я придумал новый способ с использованием моего особого смотрового стекла. Безусловно, если применить его к целому городу, то можно создать нечто совершенно уникальное, не виданную доселе схему. Новую, самую современную карту — вид сверху, начерченный в определенном масштабе. Не связанную с выбором точки наблюдения общую проекцию. Вид скромного города Имолы с высоты птичьего полета, каким его прежде видел только Бог.

Обдумывая новые идеи, я вдруг услышал шуршание бумаги в кармане плаща — эскиз донны Стефании! Вытащив его, я с досадой обнаружил, что бумага смялась. Проклятая небрежность… Я разгладил лист на плоском камне стены и в лунном свете оценил созданный мной образ. Пока нечеткий, почти призрачный. И, однако, сейчас на меня взирало именно ее лицо. Очень похожее. Продолжая изучать эскиз, я осознал, что неверно отражена ее улыбка. Закрыв глаза, попытался вспомнить очертания ее губ, когда взглянул на нее после моего приступа слез, после ее объятий, когда она…

Спокойный сердечный взгляд, мне так не хватает вас, мама, и я…

Но вдруг меня охватило странное смятение. Какое отношение эта Стефания имела к моей покойной матушке? Почему мне вспомнилась умершая Катарина, почему ее черты — такие туманные и размытые, что я не могу даже верить в их подлинность, — продолжали смешиваться с реальным образом этой молодой дамы?

Обещаю, что верну вас к жизни, но…

Вздохнув, я отправился обратно во дворец. Эти мысли бесплодны, они падали в мою темную память как в омут. Поэтому, отбросив их, я начал думать исключительно о завтрашнем утре. О четких и ясных линиях новой карты. О точности измерений.

21 октября 1502 года НИККОЛО

Развернув письмо, я вновь перечитал его: «…на закате на южной крепостной стене замка». Что ж, вот я и на месте. Справа от меня над горизонтом горело пожаром заходящее солнце. Но где же вы, Стефания?

Последние три дня тянулись для меня целую вечность. Казалось, они не закончатся никогда. За это время не произошло ни одного сколько-нибудь значительного события, позволившего мне отвлечься, — не считая, конечно, поражения Микелотто в сражении при Кальмаццо и упорных, но неподтвержденных слухов о том, что Паоло Орсини вступил в тайный сговор с Борджиа. Тянулось лишь какое-то жуткое вечное ожидание. Видимо, герцог оказался прав относительно его противников — они слишком боялись его атаковать.

И все-таки, как бы ни терзала мою душу задержка, она, по крайней мере, позволила мне успеть получить из Флоренции сделанный мной — за пять дукатов — заказ на доставку доброго вина и бархатной накидки, в каковую я сейчас и принарядился. Я не вполне уверен, в каком стиле она отделана, к тому же она мне слегка великовата, поскольку портной скроил ее по размеру Бьяджо, но в целом она меня устроила: более изящная, чем привезенный мной сюда плащ, да и лучше согревает, ведь вечерами заметно похолодало.

Солнце уже совсем закатилось. Бродя взад-вперед по стене, я согревался, растирая руки. Мне уже захотелось бросить ожидание и пойти домой, когда я увидел, что она идет мне навстречу. Стефания… В ней что-то изменилось: ее шею охватывал красный шелковый шарф, и волосы выглядели короче (или причесанными по-новому), но в тот момент я думал совсем не об этом. И вдруг я осознал главную перемену. Не было маски. Она не выглядела сейчас такой веселой или чувственной, как на балу, но, как ни странно, ее лишенное маски лицо показалось мне даже более загадочным. У меня защемило сердце; во рту пересохло. Мы обнялись, и я завладел ее затянутыми в перчатки руками. Я заготовил пару шуток по поводу ее прихода, но почему-то выражение ее лица подсказало мне их неуместность, поэтому я просто спросил, все ли у нее в порядке.

— Все прекрасно, — ответила она. — А у вас, Никколо?

— Три дня, прошедшие после получения вашего послания, казалось, тянулись три года. Но в остальном… да, все прекрасно.

Я улыбнулся, и на ее губах, точно в зеркале, отразилось мимолетно подобие моей улыбки.

— Гм-м… донна Стефания, не поискать ли нам более теплое местечко?

— Конечно. У вас есть комната?

— Безусловно.

— Отдельная?

— Да.

— Отлично. Давайте пойдем к вам.

Ее оживленная решимость застала меня врасплох, но мы вместе вышли из замка в город, и я с удовольствием отмечал устремленные на нас взгляды. Несмотря на сегодняшний скромный наряд Стефании, все мужчины неизменно провожали ее взглядами.

Слегка съежившись от смущения, я открыл дверь в скромный и невзрачный дом моей хозяйки и провел Стефанию в прихожую. Однако моя спутница выглядела совершенно невозмутимо и молча поднялась следом за мной по лестнице. Оказавшись в комнате, она попросила меня закрыть ставни и запереть дверь. Я зажег несколько свечей и откупорил бутылку вина, доставленную из Флоренции. Наполнив вином пару кубков, развел огонь в камине.

— У вас есть слуги? — спросила она.

— Дома есть. Но, к сожалению, Синьория весьма скупо оплачивает жизнь посланников. Кажется, они полагают, что я способен выжить, питаясь одним воздухом.

Стефания улыбнулась, но ничего не сказала, и в неловком молчании я старательно пытался оживить пламя с помощью воздуходувных мехов. Когда же огонь весело затрещал, я повернулся и с улыбкой взглянул на мою гостью. Она сидела на единственном в комнате стуле, пристально глядя в пылающий камин.

— Не желаете ли подкрепиться? — спросил я. — К сожалению, правда, у меня не слишком богатое угощение. Просто есть немного копченой колбасы и сушеные фиги…

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, благодарю вас, я не голодна.

В ее взгляде светилось ожидание. Чего же еще тут можно ждать? Я положил руку на ее колено. Мягко убрав ее, она спросила, как идет моя служба. Пытаясь скрыть смущение, я начал обстоятельный рассказ. Уткнувшись взглядом в пол, сидел на кровати, а слова плавно слетали с моего языка. Я боялся, что стоит мне умолкнуть, как она встанет и уйдет. Или спросит меня, о чем я думал, положив руку на ее колено. Так все и случилось; я едва осознавал, что болтаю. У меня сохранились смутные воспоминания и о том, что я спьяну наболтал ей на балу о Мариетте и Примеране, о Сальвиати и других моих врагах. Казалось, ей нравилась моя откровенность, поэтому тогда я откровенно выкладывал все, что приходило в голову.

И сейчас получилось то же самое. Она задавала вопросы, кивала и улыбалась. Казалась такой заинтересованной и даже очень довольной своим пребыванием в моей комнате, что я не посмел нарушить эту атмосферу, изменив тему разговора. Я просто продолжал честно отвечать на вопросы, как преступник на допросе, желавший избежать пытки. Примерно через час я откупорил вторую бутылку вина. Теперь мы оба сидели на кровати; мне удалось вызвать у нее смех. Тогда я решил сделать вторую попытку. Склонившись к ней, я запечатлел поцелуй на ее нежной шейке…

ДОРОТЕЯ

Я оттолкнула его и пересела на стул. По-моему, он должен был с первого раза понять мой молчаливый намек, однако… А впрочем, в сущности, Никколо ни в чем не виноват. Наше свидание — с этими закрытыми ставнями и запертой дверью — вполне напоминало сцену соблазнения. Откуда же ему знать, что мои скрытые мотивы резко отличались от его скрытых мотивов?

Он подошел и опустился возле меня на колени:

— Донна Стефания, простите меня великодушно. Я понимаю, что вы безупречно добродетельная дама, и…

Я попыталась прервать его излияния, не желая, чтобы он выглядел глупым, но Макиавелли завладел моими руками и взмолился, глядя мне прямо в глаза:

— Прошу вас, позвольте мне закончить. — Он прочистил горло и, трагически переведя взгляд на наши руки, заявил: — Я влюбился в вас.

Хуже всего то, что он, по-моему, говорил серьезно. Никколо умел изощренно лгать, но в данном случае, я уверена, он говорил искренне. Мне хотелось, чтобы все было проще. Хотелось, чтобы он продолжал с шаловливой игривостью завлекать меня в постель. Слушая, как флорентиец говорит без иронии, без остроумных шуток, я как будто впервые увидела его лицо без маски — незнакомое, несуразное и слегка разочарованное. Ах, почему мужчин так легко одурачивает таинственность? Как такой великолепный знаток человеческой натуры мог быть совершенным профаном в отношении женщин?

В общем-то, я уже добилась от него всех нужных мне сведений. И надеялась, что мы сможем остаться друзьями, но, испытывая к Никколо большую симпатию и уважение, я не хотела заводить наши отношения в более интимную сферу. Мне не хотелось обижать его, поэтому я решила прояснить ситуацию. Пусть у него не останется ни малейшего сомнения или неопределенности, как бы жестоко ни прозвучали мои слова.

— Никколо, мне очень жаль, но я не влюблена в вас. Ни капельки.

Молчание. Я рискнула взглянуть на него. Он выглядел как человек, только что потерявший всё.

— Но вы… — в его тоне еще слышалась трепетная надежда.

Мне не хотелось, но я сознавала, что должна погасить и последнюю искру надежды. И возможно, наконец ответить ему с должной честностью.

— Никколо, я пришла к вам по приказу герцога. Я выполняю его поручение… и он мой любовник. Он попросил меня выяснить у вас некоторые сведения, что я и пыталась сделать.

— Значит, вы не Стефания Тоццони? — пораженно взирая на меня, спросил он.

— Нет. Я лишь играла ее роль.

— Тогда… кто же вы?

Приступ страха. Мне не следовало ни в чем признаваться.

— Это не важно.

— Не важно?! — Первая вспышка гнева в его голосе.

— Никколо… простите меня, — повторила я и быстро поднялась, чтобы уйти.

22 Имола, 23 октября 1502 года ЧЕЗАРЕ

Наполовину выпитый кубок вина. Наполовину съеденный цыпленок. Наполовину сгоревшая свеча.

Агапито принес новость — прибыл Паоло Орсини. Отлично! Я так и знал, что он сломается. Я рассчитывал на него с самого начала. Нить всегда рвется в самом тонком месте.

Я распорядился насчет вина и засахаренных груш. Приказал подбросить дров в камин. И велел гвардейцам встать на страже у дверей.

Паоло робко вошел в комнату — испуганный, но с надеждой в глазах. Он опустился на колени, припал к моим ногам. Начал каяться и клясться, говорил, что его совратили с пути истинного.

— Я знаю, Паоло. Знаю, что зачинщиком был Вителлодзо. Знаю, что он спелся с Оливеротто. И знаю, что вы призывали их к благоразумию, советовали не портить со мной отношения. Но они ведь не послушали вас, верно?

Орсини кивал как марионетка. Повторял мои слова. Проклинал Вителлодзо и Оливеротто. Молил меня о прощении.

— Присаживайтесь к огню, — предложил я. — Отведайте цукатов, выпейте вина.

В его глазах вспыхнуло торжествующее облегчение. Он решил, что опасность миновала.

Мы обсудили условия соглашения — мирного договора.

— Если вы сумеете убедить остальных подписать его, я отдам под ваше начало Имолу. И вы получите высшее офицерское звание.

Он попросил об уступках — я согласился на уступки. Он просил гарантий безопасности. Я предоставил ему гарантии и попросил Агапито составить договор. Паоло выпил вина. Удовлетворенно вздохнул.

Я пригласил его сыграть в шахматы. Предупредил, что хорошо играю. И позволил ему победить. И он возомнил себя гениальным стратегом.

Шахматы созданы для глупцов. Я устраиваю шахматные игры в реальном мире. Я играю с конями и башнями, манипулирую офицерами и пешками. Моя игра идет с реальными, а не с деревянными фигурами.

Паоло одолела отрыжка. Закинув ногу на ногу, он облизнул губы и начал что-то лепетать, заигрывая со мной и самодовольно ухмыляясь.

Я задумался о том, как лучше его убить. Представил затягивающуюся на его горле кожаную веревку… вылезшие из орбит глаза… сползающую с лица ухмылку.

Для этого мне достаточно лишь позвонить в колокольчик или хлопнуть в ладоши…

Но нет — рано. Сначала надо собрать их всех вместе. Придется потерпеть.

Спокойствие. Терпение. Победа близка…

Опустел кубок с вином. От цыпленка остались лишь кости и жир. Свеча задымила, воск растаял. Близился час рассвета, я отправился в ее комнату.

Она спала. Огонек свечи разбудил ее. Она попыталась поцеловать меня — теплая плоть, несвежее дыхание. Я отстранил ее, сказав, что сначала мы обсудим дела. Что же произошло на ее встрече с посланником?

Она изогнулась, достала лист бумаги и вручила его мне. Я прочел ее доклад. Все, что мне хотелось узнать. Вот она, кладовая души Никколо. Вся подноготная жизни Макиавелли.

— Хорошо, — похвалил я.

— Я очень рада, что вы пришли. Может, теперь перейдем к любовным играм?

— Как вы расстались с ним?

— С Никколо? — в ее голосе прозвучало напряжение. Есть что скрывать. Она испугана, смущена…

— Да, с Никколо. Что случилось? Что у вас не получилось?

— Ничего, — солгала она.

Я схватил ее за шею, надавил большим пальцем на горло. Она начала вырываться и царапаться.

— Жизнь коротка, — прошептал я. — И я сделаю вашу еще короче, если вы не скажете мне, что произошло между вами.

Я отпустил ее горло. Она закашлялась.

— Я сказала ему правду, — голос исполнен страха или… чувства вины.

— Какую правду?

— Что вы послали меня шпионить за ним. Что я была вашей любовницей…

— Что?! Зачем?

Молчание. Я влепил ей пощечину:

— ЗАЧЕМ?

— Я получила все нужные вам сведения. Больше мне нечего узнавать…

Я поднес свечу к ее глазам и попытался заглянуть в ее душу. Она опустила глаза, отвернулась.

— Вы пожалели его, — сказал я. — Почувствовали себя виноватой.

— Да. Чезаре, он мне понравился. Мне не хотелось…

— Вы слабы. Мне следовало знать. Вы не подходите для таких дел.

Я отправлю ее в Венецию. Нет… подождем. Она слишком много знает. Ее нельзя оставлять в живых. Единственный выход…

Она приподнялась, вцепилась в мою руку:

— Чезаре, простите меня. Вы правы… я проявила слабость. Но я стану сильнее. Больше я не подведу вас.

— Да, — согласился я. — Больше такого не случится.

— Прошу, пожалуйста, — взмолилась она.

В ее голосе — панический страх. Неужели она прочла мои мысли?

— Пожалуйста, Чезаре, — повторила она уже более спокойным тоном. — Дайте мне еще один шанс. Я же раздобыла полезные сведения.

Это верно. Способности у нее есть. Но могу ли я теперь доверять ей? Возможно, стоит использовать ее, но по-другому. Сейчас Макиавелли известно, кто она такая, и я могу использовать ее, чтобы надавить на него. Или подкупить флорентийского посланника.

— И как он теперь к вам относится?

— Он влюблен в меня.

— После того, в чем вы признались ему? Он же не дурак.

— Он — человек.

— В отличие от меня, вы имеете в виду?

— Да. В отличие от вас.

— Мне нужно, чтобы вы вновь встретились с ним, — сказал я. — Договоритесь о новом свидании.

— Но теперь он знает, что я…

— Вы будете выразителем моих интересов. Попытаемся соблазнить его щедрым вознаграждением. Вы будете пугать его страшным наказанием. Но отныне будете ТОЧНО исполнять мои приказы. Поняли?

— Да, — оживленно ответила она. — Я всецело к вашим услугам. — Но ее тон говорил: «Только, умоляю, не убивайте меня».

Я установлю за ней слежку. Мои шпионы будут следить Друг за другом. У стен есть уши, у замочных скважин — глаза. Я не буду убивать ее. Пока не буду. Будет дура Богу молиться… может, сама лоб расшибет.

Она прошептала мое имя. Дыхание скверное, теплая плоть.

— Пожалуйста, может, мы…

Я ласкал ее горло. Ласкал груди. Поглаживал ее лоно. Потом перевернул — и овладел ею через задний проход. Я терзал ее плоть, не обращая внимания на крики. И прекратил только тогда, когда она начала истекать кровью.

Все закончилось ее слезами.

— Смотрите ж, не подведите меня еще раз, — прошептал я ей на ухо, — иначе я подведу вас под монастырь.

Читта-ди-Кастелло, 24 октября 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Я знал, что моя самоотверженность в Кальмаццо завершится страданиями, но не представлял, какие это будут долгие и тяжкие мучения. Прошло уже десять дней с той блестящей победы, а приступы жестокой лихорадки по-прежнему терзали меня, не давая подняться с кровати и наполняя мои бредовые сны сценами разорения и кровавой расправы. Мне виделось, как открывается полог моей кровати и на меня, размахивая мечами, набрасываются солдаты. Мне виделось, что ободранные и окровавленные тела моих детей свалены в кучу, словно туши в лавке мясника. Мне виделось, как Борджиа насилует мою жену. Я чувствовал, как удавка Микелотто затягивается на моем горле.

Я опять проснулся в ужасе от собственного крика и медленно успокоился, с трудом отдышавшись. Отдернул занавес кроватного полога. В окна сочился серый дневной свет. Я весь покрылся испариной, но боль утихла — на время. Призвав слуг, я отправил их за секретарем.

— Мой господин, — сказал он, — какая радость видеть, что вы выглядите значительно лучше. У вас хватит сил принять посетителей?

— Смотря каких.

— Утром прибыл дон Паоло Орсини. Он хотел срочно поговорить с вами.

Я скривился от отвращения. Хотя он мог привезти важные новости.

— Ладно, пришлите его, — согласился я.

Вошедший Донна Паоло сделал вид, что озабочен моим здоровьем. Хотя, по-моему, сам выглядел достаточно тошнотворно. И самодовольно. Интересно, что еще за пакость он придумал?

— Давайте, выкладывайте поживее, — сказал я. — С чем пожаловали?

В глазах его вспыхнул огонек ненависти. Тут же погасив его, Паоло улыбнулся.

— Мне нужно показать вам кое-что. — Он достал из кармана какие-то сложенные бумаги и вручил их мне.

Прочитав первую пару строк, я понял, что это такое.

— Предатель! — взревел я, ринувшись к нему. Но ловкий мерзавец уклонился от моего захвата, а я зашелся кашлем. В груди такая боль, словно ее набили острыми стеклянными осколками. Я не смог сдержать стон.

— Вам следует прочесть договор до конца, — прошепелявил он. — Он предложил мне весьма щедрые условия. И вам может перепасть нечто подобное… если вы согласитесь на мир.

— Если бы вы проявили побольше мужества, мы еще могли бы его победить.

— Орсини давно заключили союз с королем Франции, — напыщенно произнес Донна Паоло. — Как только герцог заручился поддержкой Людовика, мы не могли больше выступать против него.

— Чушь! Причина ваша не столь благородна. Вы просто готовы лизать герцогскую задницу — вот какова ваша реальная причина! Вы мерзко кокетничаете с ним.

Он прищурил глаза. Вытянулся как столб.

— Вы бредите. Ваши слова абсурдны. Я оставлю вам почитать мирный договор и поразмыслить о вашем положении более серьезно, когда к вам вернется способность трезво мыслить.

— Я поговорю с вами, когда к вам вернется ваше чертово мужественное естество! Если вы вообще обладаете хоть толикой такового…

Не обращая внимания на мои слова, он направился к выходу:

— Впрочем, Вителлодзо, времени у вас не так уж много. Если вы последним согласитесь на эти условия, то готов держать пари, что первым поплатитесь за долгие раздумья.

Я скомкал предательский договор и бросил вслед его удаляющейся тени.

Имола, 27 октября 1502 года НИККОЛО

Моя задница извергла жидкий огонь, который не погасил даже свистевший подо мной ледяной ветер. Уже шестое утро подряд я просыпаюсь с таким ощущением, будто целую ночь моя голова билась между молотом и наковальней. Подтерев задницу, я закрыл крышку сортира, вспоминая прошлый вечер и любвеобильную шлюху (она выглядела не только старше, но и уродливее меня), и подумал, не наградила ли она меня «французской болезнью». Одевшись, пересчитал монеты в кошельке. Мне стало дурно. Я еще разок пересчитал наличность. О господи. Даже страшно подумать, сколько денег я спустил за прошлую неделю на пьянки и проституток. Да еще заказал дорогое вино из Флоренции! И бархатную накидку! Увы, все напрасно…

После моей позорной отставки как минимум пару дней я испытывал оживление, загоревшись желанием выяснить настоящее имя донны Стефании. Я таскался повсюду и всех расспрашивал. Потом Агапито пригласил меня к себе в кабинет и приказал прекратить мои поиски.

— Личность вашей подруги должна остаться тайной, — заявил он. — Если вы продолжите ваши скандальные поиски, то вскоре испытаете на себе гнев герцога.

Я покинул кабинет, дрожа, как нашкодивший щенок, и размышляя, как мог так быстро впасть в немилость. Всего несколько дней тому назад он же сообщил мне, что Борджиа очень доволен мной. А теперь, похоже, я стал при этом дворе persona non grata. ^[33]

На герцога я не сержусь: от него и не такого можно дождаться. В сущности, я даже не злюсь на нее — только на самого себя. Как мог я оказаться таким болваном? Меня передернуло от отвращения к собственной наивности, и я принялся строчить очередное письмо в Синьорию, анализируя настоящее положение и выказывая сильное желание быть отозванным назад:

«Я вновь умоляю ваше превосходительство отозвать меня… Мои личные и семейные дела находятся в ужасном состоянии, и, более того, я не могу оставаться здесь долее без денег, кои необходимы для самой скромной жизни».

Все это так. Мое служебное положение, очевидно, находилось под угрозой, Мариетта расстроена из-за моего долгого отсутствия, а сам я влачил существование на грани нищеты. И, однако, я сомневался, так ли уж стремился бы вернуться, если бы Стефания (или как бы ее ни звали в действительности) ответила мне иначе на нашем свидании. Я также сомневался, что гонфалоньер удовлетворит мою просьбу, но попытаться стоило. По меньшей мере, они хоть могут прислать немного денег, чтобы дать мне продержаться на плаву.

Я отправился в замок, намереваясь найти гонца для доставки моего письма во Флоренцию, а наткнулся на того, кто сам искал меня. Курьер передал мне письмецо от Франческо Содерини. Главным образом, как все прочие письма епископа, оно изобиловало пустыми обходительными фразами, хотя он со своей стороны также посылал дружеские приветы герцогу, поскольку страстно мечтал о кардинальской шапке. Франческо также советовал мне поискать, пока я в Имоле, флорентийского художника, некоего Леонардо да Винчи, который в настоящее время служил у герцога военным инженером, но согласился предоставлять Синьории сведения о своем покровителе.

Я разузнал, где живет Леонардо. Ему предоставили шикарные апартаменты в самом дворце, и я отправился повидать его. Но странного вида помощник сообщил мне, что маэстро будет отсутствовать целый день. Я поинтересовался возможным временем возвращения мастера, но оказалось, что такие вещи непредсказуемы. У меня сложилось четкое впечатление, что этот помощник пытался избавиться от меня, поэтому я написал короткую записку для художника, объяснив, кто я такой и где остановился, и попросил передать ее. Помощник улыбнулся, глянув на меня так, словно у меня на лбу было написано слово «ПРИДУРОК», и сказал, кивая, что, безусловно, передаст мое послание.

Испытав непреодолимое желание напиться, я направил стопы в таверну.

29 октября 1502 года ЛЕОНАРДО

Я поднялся, опередив солнце, умылся, перебинтовал раненое плечо, надушился и оделся, а потом отправился в другую комнату будить Салаи. Он скривился и, как обычно, послал меня к черту (Салаи не любил ранние подъемы), но сегодня ему было не отвертеться. Такую деловую прогулку по пустынному спящему городу я лично воспринимал как приятную необходимость, и моим единственным помощником мог быть Салаи, учитывая, что Томмазо трудился для герцога над макетом осадной башни. Полагаю, я мог бы попросить у Борджиа другого помощника, но мне удобнее работать со знакомыми людьми, невзирая на их сварливое настроение.

Мы молча позавтракали, вышли из замка, пересекли ров по мосту и направились в город. Салаи тащил одометр и моток веревки, а я держал компас и увеличительное стекло. Выйдя на середину рыночной площади, я проверил установленный мной диск. Он остался в целости и сохранности. Привязав к нему веревку, я начал промерять первый утренний маршрут, записывая показания компаса. Сегодня нам предстояло сделать замеры восьми улиц между Ширроко и Меццоди — это завершающий этап базовых измерений для определения общей розы ветров, а последующие несколько дней, сверяясь со старой картой, обнаруженной в городской библиотеке, я буду воспроизводить улицы в чертежах, с учетом имеющихся цифровых данных. От математических выражений — к точному образу: своего рода чудо.

Как обычно по утрам я преисполнялся бодрости и оптимизма, шагая по сумеречным, окрашенным голубоватыми тенями улицам и вдыхая прохладный туманный воздух, и сознавая, что я трудился в свое удовольствие, пока все вокруг еще видели сны. Разматывая веревку, я двигался по линии, определяемой показаниями компаса и увеличительного стекла. Салаи следовал за мной с шагомером. В его обязанности входило считать щелчки измерительного прибора, но я подсознательно и сам подсчитывал их, зная, как порой рассеивалось его внимание. По мере продвижения я отмечал места перекрестков и габаритные размеры зданий. Дойдя до внешней стены, мы вернулись обратно к диску на рыночной площади.

Солнце уже взошло, и начали появляться лоточники, петухи оглашали городскую тишину утренней песней, а из пекарен потянуло приятным теплом и ароматом выпечки. Я купил Салаи сдобную лепешку, и мы выпили немного горячего, приправленного специями вина. Заметив, что парень продрог, я одолжил ему подаренный мне герцогом плащ. За что получил его первую улыбку за это утро. Пока он заправлялся лепешкой, я сделал зарисовки двух застрявших в дверях спорщиков, сосредоточив внимание на их жестах и позах. До меня донеслись слова пожилой фермерши, поучавшей свою собеседницу: «Кто многим владеет, всегда больше боится потерь», — и записал в тетрадь под чередой прочих мудрых высказываний услышанных мной от жителей Имолы:

«Маленькая правда лучше большой лжи».

«Кто хватает змею за хвост, того она неизбежно укусит».

«Хвалить грешника — то же самое, что хулить праведника».

Возможно, у меня слишком богатое воображение, но зачастую мне казалось, что эти высказывания вполне подходили к Валентинуа и моим отношениям с ним. Неужели он та змея, которую я схватил за хвост? Или тот самый грешник?

После часа дня мы завершили восьмую часть карты и направились во дворец, где Томмазо ждал нас с обедом. Мы ели, сидя за длинным столом, и Томмазо рассказал нам о своих успехах в создании осадной башни. На моем лице, должно быть, невольно отразились мучения, поскольку Томмазо прибавил:

— Леонардо, ведь осадная башня по сути своей не предназначена для убийства.

Я старался не думать о том, что видел в Кальмаццо и других местах сражений. Порой эти видения посещали меня в снах, но в целом мне почти удалось забыть испытанный мной ужас. В конце концов, мои мысленные видения оставались всего лишь видениями. Их реальность осталась в прошлом. Страдания закончились, так же как и страх. Даже узкий белый шрам на моем плече уже почти незаметен.

После обеда я удалился в свою комнату, чтобы заняться вычерчиванием карты. Эта трудоемкая работа, однако, приносила удовлетворение, благодаря как ее точности, так и чудодейственной красоте.

Увидеть город, как только Бог может увидеть его, летать, пусть даже лишь в воображении… стать всеведущим.

Завершив работу в шесть часов вечера, я немного почитал Архимеда и в семь направился к Стефании.

Постучав в дверь, я вступил в будуар — и меня тут же вознаградила ее улыбка. Я сделал уже множество эскизов, но нечто существенное пока ускользало от меня. Мне удалось воспроизвести изгиб ее губ, складочки кожи вокруг ее рта, порожденные напряжением мышц, и накладываемые вечерним освещением тени, но не то чувственное очарование, что пронизывало ее лицо, исходило от него. Ее улыбка успокаивала и одновременно не давала мне покоя — она ободряла и дразнила. Я мог бы созерцать ее целый день.

— Завтра вечером мы увидимся? — спросила она, когда я начал убирать мелки.

— Конечно, моя госпожа. В обычное время?

— Конечно. И кстати, Леонардо, не могли бы вы потом немного задержаться? Я закажу легкое угощение. Мне хотелось бы, чтобы вы познакомились с одним человеком.

— Разумеется, благодарю вас, — с поклоном сказал я. — Могу я узнать имя вашего второго гостя?

— Один из ваших земляков. Его зовут Никколо Макиавелли.

23 Имола, 30 октября 1502 года НИККОЛО

В легких сумерках я вышел на главную улицу. Ее заполняли совершающие променад семьи, конные гвардейцы, копающиеся в мусоре собаки; богатые кареты медленно проталкивались через толпу, кучера покрикивали на людей, требуя очистить дорогу. Мимо меня прошли две хихикающие девицы. Одна из них вполне миловидна, хотя скорее благодаря юности, поэтому я обернулся с намерением проверить, хороша ли ее фигура сзади, и увидел, что она тоже не сводила с меня глаз. Девица залилась краской, а ее подруга — смехом. Вот видишь, Никколо? Ты еще не безнадежен. Развернувшись и продолжив путь, я заметил, что наступил на свежую кучу лошадиного навоза.

Да, моя гордость еще ранена отказом. Но, возможно, сегодня ей представится случай исцелиться? Записку от «Стефании» доставили нынче утром, хотя я еще не уверен, как мне следует поступить. Неделю назад я полагал, что мы больше никогда не увидимся, а теперь она приглашала меня на ужин с Леонардо да Винчи. Это очень странно. Хотя мне и вправду нужно встретиться с ним, что пока не удалось обычным путем… К тому же я смогу вновь увидеть ее.

Не скажу, чтобы мне этого ужасно хотелось. Но я пойду, раз уж должен. Сделаю вид, что не испытываю к ней никаких чувств и что мое признание было всего лишь пьяной шуткой. Я уже не питал ни малейшей надежды, что она тайно влюблена в меня. Я осознавал всю нелепость того нашего вечернего свидания, представляя ее в постели с герцогом. То есть мог ли я вообще соперничать с ним? Ходили слухи, что он соблазнил даже Катерину Сфорца, прежде чем заключить ее в тюрьму. Господи Иисусе, как же я ему завидовал! Но взглянем на вещи реально — ведь он скорее бог, нежели человек. И это не говоря уж о его несметных богатствах и могуществе.

В сущности, как раз прошлой ночью меня осенило, что я просто неправильно оценил всю эту ситуацию. Надо быть более объективным и беспристрастным. Если удалить мои личные чувства из этого соотношения, то легко понять, что любовь, по существу, то же самое, что война или политика, своего рода столкновение сил; некий постоянный процесс союзов и уступок, завоеваний и капитуляций. И, как и в политике, всегда следует оставаться прагматичным и реалистичным. К примеру, встреченная мной на улице девушка представляла вероятную среднесрочную цель. Шлюха, посещенная мной на днях, была простым краткосрочным удовольствием. Моя женитьба на Мариетте являлась сложной долгосрочной сделкой. А «Стефания»? Совершенно провальная затея; она представлялась мне как стремление Флоренции завоевать Англию.

Войдя по подъемному мосту в замок и направляясь к входу во дворец, я мысленно спросил себя, каково же мое внутреннее ощущение.

— Спокойное, — ответил мой внутренний голос. — Равнодушное, беспристрастное, объективное.

Лжец, мысленно ответил я ему.

Но внутренний собеседник пожал плечами и продолжил путь.

ДОРОТЕЯ

Никколо вошел с улыбкой, легко поцеловал меня в обе щеки и, небрежно выглянув в окно, извинился за свое поведение в нашу предыдущую встречу.

— Я поступил на редкость негалантно… напился и начал изображать влюбленного, просто чтобы затащить вас в постель.

Он с надеждой взглянул на меня, словно проверяя, довольна ли я такой версией событий.

— Не беспокойтесь, Никколо, — с улыбкой заметила я. — Все мы, перебрав вина, говорим не то, что надо. Давайте просто забудем тот разговор, согласны? По-моему, вас порадует знакомство с Леонардо. Он великий человек, и герцог ему доверяет. Как и вам, разумеется…

Он скептически глянул на меня:

— Неужели?

— Естественно. Как раз прошлой ночью герцог говорил мне… — Никколо вспыхнул, но я продолжила, словно ничего не заметила, — как обрадовался тому, что Синьория прислала именно вас.

— Пару дней назад я отправил письмо в Синьорию с просьбой отозвать меня, — угрюмо проворчал он. — Дела герцога пойдут более успешно, если вместо меня пришлют более солидного посла.

— Возможно, — согласилась я. — Но его светлость вряд ли порадуют такие разговоры. И сам герцог полагает, что с вашим влиянием на гонфалоньера и с вашей… способностью убеждать…вы вполне сумеете добиться от Синьории предоставления вам полномочий для самостоятельного заключения соглашения.

Желая скрыть свое удовольствие от такой похвалы, Никколо сменил тему разговора:

— Народ Флоренции обеспокоен соглашением, подписанным герцогом с Орсини. Вам, моя госпожа, известно что-либо о нем?

В его тоне прозвучала легкая снисходительность; скорее всего, он ожидал отрицательного ответа.

— Да, я сама читала этот договор, — сообщила я.

— Неужели? — Его глаза вспыхнули, как свечи в темной комнате.

Как резко менялось его лицо, когда он чуял запах важных новостей! Вся печальная жалость к себе, омрачавшая его лицо в этот вечер, мгновенно исчезла, вновь уступив место острому, как бритва, пытливому уму:

— И каковы же его условия?

Заучив точную фразу, которую мне сообщил Чезаре, я небрежно ответила, что «условия столь бессодержательны, что над ними посмеялся бы даже ребенок».

— Что, интересно, вы имеете в виду? Что герцог не намерен придерживаться этого соглашения?

— Неужели вы действительно верите, что такой хитрец, как герцог, мог заключить мир с предавшими его людьми? Имеет ли хоть какой-то шанс тот, кто желал убить его?

— Нет, в такое невозможно поверить, — пылко ответил он. — Так вы говорите, что весь этот мирный договор — просто ловушка? Раз так, то я заверю Синьорию, что нам нечего бояться союза герцога с его врагами. Ведь если они опять объединятся, то Флоренция будет самой очевидной мишенью для их объединенных войск.

Я подалась ближе к нему, не опасаясь теперь быть неправильно понятой. Сейчас на уме у него одна цель, и она не связана с моими прелестями.

— Никколо, я вам ничего не говорила, но вашему городу точно нечего опасаться этого союза. Не в интересах его светлости заводить дружбу с врагами; более того, он заинтересован в том, чтобы они исчезли с лица земли. — Он кивнул, и я заключила: — Вы можете записать это при желании.

— Не думаю, моя госпожа, что в этом есть необходимость. Такая фраза отлично запоминается.

По его лицу проскользнула странная ухмылка. Никколо вновь стал самим собой.

— Но довольно политики, — заявила я, — по крайней мере, на сегодняшний вечер. Через несколько минут вы познакомитесь с вашим глубокоуважаемым земляком.

— Я слышал, разумеется, о вашем приятеле Леонардо, — с поклоном сообщил он, — хотя, должен признаться, я не великий знаток искусства.

— Леонардо не только художник… как вы вскоре поймете.

— А скажите-ка мне, почему…

Но вопрос остался незаданным — его прервал тихий стук в дверь.

ЛЕОНАРДО

Никколо Макиавелли — мне приходилось уже слышать его имя. Не только от Томмазо, передавшего мне на днях его записку, но и от кого-то еще… Я долго копался в памяти, не понимая, где же мог слышать его, и наконец вспомнил. Да, я почти уверен: его имя стояло в списке будущих покойников Вителлодзо.

Он выглядел достойным внимания. Интересное лицо — по-лисьи заостренное, по-мальчишески живое. Узкий, с закругленным кончиком нос, тонкие губы, маленькие уши и глаза, но последние искрились редким умом, даже улыбка на его губах казалась любопытной. Двусмысленная, сложная… настоящая флорентийская улыбка. Запашок и облачение этого посла не в моем вкусе, но в целом, к моему собственному удивлению, на первый взгляд Никколо Макиавелли произвел на меня благоприятное впечатление. Полагаю, я ожидал увидеть очередного напыщенного политикана, типа Франческо Содерини. Я протянул ему руку, и он обхватил ее своими двумя:

— Маэстро, для меня большая честь познакомиться с вами.

Я сообщил ему, что мой прадедушка тоже трудился для Флоренции в качестве посланника.

— Неужели? А я не могу похвастать, что кто-то из моей семьи обладал талантами художника. Или, в данном случае, военного инженера. В основном в нашем роду неумолимо воспитывали череду простых нотариусов и правоведов.

— Да, в семье моего отца такая же направленность, — заметил я. — Почему же, позвольте спросить, вы не унаследовали нотариальную контору вашего батюшки?

У тебя нет никакой деловой хватки, нет ни капли здравого смысла…

— В молодости мой отец обанкротился, поэтому наше имя в черном списке, — вызывающая улыбка при упоминании столь позорного несчастья. — Мне повезло, что я получил такую должность.

— Повезло?

Он подтвердил, что говорит серьезно:

— Я завел нужные знакомства. Вы же понимаете, как надо устраиваться во Флоренции.

— Увы… я не силен в этой области. Могу лишь посочувствовать банкротству вашего батюшки.

Никколо пожал плечами, словно его это не волновало, но я счел себя обязанным ответить ему не менее откровенным признанием:

— А мне не суждено дождаться нотариальной конторы отца, поскольку моя матушка не была его женой, — говоря это, я следил за выражением лица посланника, но не увидел ни отвращения, ни неодобрения; очевидно, ему чужд снобизм. — Так что мы оба в некотором смысле отверженные.

Последнюю фразу я произнес с легкой иронией. Никколо понимающе кивнул мне:

— Ах, если бы я только мог перестать носиться по коридорам власти и осесть в тихой и скромной пыльной конторе… И вы, как я полагаю, предпочли бы целыми днями заверять скучные документы, чем быть самым знаменитым художником Италии. Насколько счастливее мы с вами могли быть, если бы не вмешательство жестокой Фортуны…

Он рассмеялся, я улыбнулся, а Стефания взяла нас под руки. Она выказала свою радость по поводу того, что у нас оказалось так много общего, поскольку теперь она не будет чувствовать себя виноватой, оставив нас ненадолго, чтобы проверить готовность угощений.

После ее ухода атмосфера между нами, казалось, изменилась. Комната вдруг словно уменьшилась, повеяло холодным ветерком. Никколо взглянул на меня другими глазами. Или, быть может, он просто снял маску?

— Итак, — вопросительно произнес он таким тоном, точно именно к этому вопросу исподволь вел весь наш разговор. — Что вы думаете о вашем новом покровителе?

Я задумчиво помолчал. Потом, намеренно повысив голос, чтобы его могли расслышать за дверью, сказал:

— Боюсь, Никколо, что вас ввели в заблуждение. Ваш коллега Франческо Содерини пытался соблазнить меня в Урбино и спросил, не соглашусь ли я обеспечивать Синьорию сведениями о планах герцога. Видимо, он полагал, что я принял его предложение, но…

— Он ошибался.

— Увы. Я не умею шпионить, Никколо. Да и не испытываю склонности к такой деятельности.

— Я понимаю, — кивнув, сказал он.

— Мне жаль, если это расстроило ваши планы, — заметил я, понизив голос.

— Ничего… я вас отлично понимаю. Люди типа Франческо порой считают, что взгляды других людей не отличаются от их собственных. Они воображают, что все видят этот мир точно так же, как они. — Сделав большой глоток вина, он откинулся на спинку кресла и добавил: — Но, как ни странно, его ограниченность обеспечила мне приятный, свободный от службы вечер. Теперь, когда стало ясно, что мне не придется собирать никаких сведений, я могу просто успокоиться… и насладиться общением с вами.

Мы углубились в воспоминания о знаменитых местах Флоренции и некоторых известных личностях. Вспомнили Медичи, и разговор естественным образом свернул на личность Лоренцо Великолепного, его покровительство искусству, его поэтический дар. Никколо, как оказалось, тоже баловался стихами по молодости. Неизбежно мы начали обсуждать соперничающие достоинства поэзии и живописи.

Поэт может дать точное описание небес, рек, лиц… но художник может изобразить их так, что они будут выглядеть как настоящие.

Вернувшаяся Стефания, казалось, приятно удивилась, обнаружив, что мы увлеклись отвлеченной дискуссией. Подобные споры мне доводилось вести частенько. По молодости я нередко сердился и начинал нести нечто невразумительное, но теперь уже выучил назубок все аргументы моих оппонентов и спокойно опровергал их один за другим, словно слуга, призванный погасить свечи.

Ну-ка скажите мне, что ближе индивидууму — имя или образ? Имя человека меняется в других странах, но его образ меняет только смерть…

— Моя рекомендация, — заключил я, — не пытаться обременять себя словами, если только не доведется говорить со слепым.

Никколо, подобно большинству защитников письменного слова, начал возмущаться такой противоречивой логикой и, вероятно, догадываясь, что мое владение латынью является зачаточным, зачастил для поддержки своих представлений цитатами из Платона, Цицерона и прочих классиков.

— Любой, кто приводит в споре мнения древних мудрецов, пользуется не своим умом, — заявил я, — но всего лишь памятью. Конечно, легче напиться у фонтана, чем тащиться к роднику.

К моему удивлению, Никколо расхохотался:

— На самом деле, тут я согласен с вами. Любой дурак может цитировать древних, изображая из себя знатока и умника. Хотя это вовсе не означает, что он имеет хотя бы малейшее представление, о чем, в сущности, они говорили.

— Ах, как я рада, что вы наконец сошлись хоть в каком-то мнении, — сказала Стефания. — Ведь нам уже пора подкрепиться. И согласитесь, неразумно вести пылкие отвлеченные споры, вкушая земную пищу. Можно легко подавиться словами.

ДОРОТЕЯ

Я пригласила их к столу, и мы заняли свои места: Леонардо — справа от меня, а Никколо — слева. Как приятно видеть их вместе, сознавая себя устроительницей их знакомства. Просто на случай, если вы удивились, герцог не приказывал мне сводить их за ужином. Мои побуждения в такой встрече исключительно личные и совершенно невинные. Здешняя жизнь являлась неутешительной смесью скуки и страха, а общение с Никколо и Леонардо давало желанное отвлечение от обеих неприятностей.

В течение всего ужина я изо всех сил старалась вставить хоть слово, но такая ситуация скорее радовала меня, чем раздражала. Разговор этих двух флорентийцев представлял собой показательный урок в искусстве ведения дискуссий. Они неизменно оказывались правыми, даже если заблуждались. Никколо спорил, точно забивал гвозди, один за другим, в крышку гроба, внутри которого лежал его живой оппонент. Леонардо парировал с искусством опытного фехтовальщика, так виртуозно создавая перед вами череду прекрасных образов, что вы воспринимали их без малейших усилий, едва ли даже замечая блеск острейшей стали.

Вечерняя трапеза продолжалась, и я с удовольствием внимала их ученым рассуждениям о математике, о природе и религии, пока вдруг Никколо не начал высмеивать священников. Я тут же глянула на Леонардо, испугавшись, что он обидится, но его это так развеселило, что он впервые при мне безудержно расхохотался — словно мальчишка, забывший обо всем на свете, кроме понравившейся ему шутки.

Никколо тоже, казалось, пребывал в счастливой беззаботности. Он едва даже замечал меня, не потому что избегал моего взгляда, но потому что его настолько увлекло общение с Леонардо, что мое присутствие для него стало призрачным, а скорее — второстепенным. Только когда разговор коснулся герцога, он вспомнил обо мне и, бросив прищуренный взгляд в мою сторону, начал взвешивать каждое слово, сознавая, что все они будут доложены Чезаре. Мне хотелось сказать ему, что он может говорить свободно, что герцога теперь интересуют не его мысли или слова, а только его действия; но я понимала, что Никколо все равно не поверил бы моим словам. Поэтому я хранила молчание до окончания нашего ужина. Потом мы обнялись с ними на прощание, и я, стоя в дверях, смотрела, как они уходили вместе по коридору, продолжая увлеченную беседу. Теперь они могли свободно говорить все, что на самом деле хотели сказать.

НИККОЛО

По пути к апартаментам Леонардо он прошептал мне:

— Есть кое-что, о чем я хотел предупредить вас. Когда я встретился в Ареццо с Вителлодзо Вителли, он показал мне один список…

— И в нем было мое имя.

— Верно. Вы уже знаете?

— Герцог сообщил мне. До недавнего времени меня это очень тревожило. А теперь, когда Вителлодзо стал врагом его светлости, я вдруг почувствовал себя в большей безопасности. До тех пор, полагаю, пока герцог не станет также моим врагом.

— М-да… странный человек этот Вителлодзо. Я познакомился с ним прошлым летом, и он поразил меня, показавшись весьма неуравновешенным, немного… не в себе.

— Ничего, герцог приведет его в чувство, — сказал я, — пробьет остатки его душевного равновесия, уподобившись тарану.

Я рассмеялся, довольный найденной метафорой. И вдруг уловил за спиной звук тихих шагов. Замерев, я обернулся и пристально глянул в сумрачную даль. За нами тянулся длинный коридор, освещенный единственным закрепленным на стене факелом, поэтому оба конца — перед нами и за нами — скрывались в густом сумраке.

— Что случилось? — спросил Леонардо.

— Возможно, ничего, — сказал я, пожав плечами, и последовал за ним в его апартаменты.

Двое его помощников сидели в большой общей гостиной, играя за столом в карты. Они взглянули на нас, когда мы вошли, но ничего не сказали, и Леонардо пригласил меня в свой кабинет. Пока я осматривался там, он зажег свечи. Комната оказалась удивительно маленькой, не больше, чем снятая мной конура. Обстановку оживляли висящие на стене пара картин, аккуратная стопка бумаг на письменном столе, жаровня, наполненная ярко пылающими оранжевыми углями, и выходящее в сад небольшое окно. Но напротив него в стене высилась самая привлекательная часть обстановки — шкаф, заполненный множеством книг.

— Да тут у вас целая библиотека, — восхитился я.

— Долгие годы я занимался собирательством книг, — кивнув, признался Леонардо. — Пожалуйста, не стесняйтесь, можете полистать их.

Вооружившись одним из подсвечников, я рассмотрел названия. Как обнаружилось, некоторые я уже читал — Ливия, Лукреция, Плиния Старшего, — но гораздо больше мне еще хотелось бы почитать. В том числе «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, которые я изучал раньше, конечно, но со времени приезда в Имолу частенько мечтал вновь поразмыслить над ними. Я быстро перелистнул несколько страниц этого тома из библиотеки Леонардо, и вдруг одна фраза бросилась мне в глаза: «Многочисленные успехи совсем не вдохновляли его на тихое наслаждение плодами трудов, а лишь служили для возбуждения в нем новой веры в будущее…». ^[34]Так, кого же мне напоминало такое поведение?

— Может, вы хотите одолжить Плутарха? — спросил Леонардо.

— О да, очень, — ответил я. — Я уже заказал его друзьям во Флоренции, но, очевидно, во всем городе им не удалось найти ни одного экземпляра.

— Пожалуйста, возьмите его. Вернете, когда прочитаете. Похоже, Никколо, вам не терпится углубиться в истории их жизни.

— М-да… мне видятся определенные аналогии между методами герцога и древних властителей, среди коих, в числе прочих, разумеется, и Александр, и Юлий Цезарь. Меня не покидает ощущение, что все события и противостояния нашего времени уже происходили когда-то, и если бы мы только осознали уроки прошлого, то смогли бы лучше понять настоящее… осветить себе путь в туманное будущее. Полагаю, мои слова кажутся вам сумасбродными?

— Ничуть.

Леонардо вдруг взглянул на меня так пристально, словно только что заметил нечто новое на моей физиономии (или в глазах). Слегка смущенный напряженностью его взгляда, я подошел к столу и глянул на разбросанные по нему бумаги, заполненные эскизами и странными письменами. Присмотревшись, вдруг потрясенно осознал, что не могу понять ни единого слова. Я прищурил глаза, склонился над записями и спросил:

— Как интересно! Видимо, это какая-то шифровка?

— Простейший из шифров. — Леонардо вооружился зеркальцем и приложил его к краю листа. — Взгляните на отражение.

Я выполнил его совет и увидел разборчивый текст, написанный на чистом итальянском языке.

— К чему?..

— Зеркальное письмо, Никколо.

— Но какой в нем смысл? Зачем?

— Я левша, — пожав плечами, сообщил он, — и мне удобнее писать именно так.

Удивленно тряхнув головой, я направился к стене. Около двери висела схематическая карта. Подобные я видел в Тоскане, но все же эта карта выглядела какой-то особенной. Что-то в ней было странное. Я коснулся оранжевого массива, окруженного бледно-зеленой полосой:

— Ведь это, по-моему, Флоренция?

Леонардо сдержанно подтвердил мою догадку.

— Но кое-что мне непонятно. Разве Арно течет в этом направлении?

На карте перед моими глазами эта река выходила из города и текла прямо к морю; а на самом деле, как давно известно по нашим чрезмерным затратам, Арно течет через Пизу, благодаря чему в ее ведении находится вся морская торговля.

— Нет, пока нет, — ответил Леонардо.

— Что значит «пока нет»?

— Это новый проект, Никколо: план отвода реки, позволяющий Флоренции стать морским портом, а Пизу лишить этого преимущества. Способ окончательной победы в войне против пизанцев — совершенно бескровной победы.

— Какая великолепная идея! Но, конечно же, она неосуществима?

— Почему же, вполне осуществима. Дорогостояща, безусловно, но не настолько, как текущая война. И она окупится через несколько лет благодаря резкому оживлению торговли.

Я по-новому взглянул на Леонардо. Какой странный и загадочный человек! Я никогда еще не встречал никого подобного ему.

— Леонардо, можно рассказать о вашем проекте гонфалоньеру?

— Конечно. Но, Никколо, тут надо действовать осторожно. Я не уверен, обрадуется ли герцог, если узнает, что я работаю на Флоренцию.

Мне тут же вспомнилась совершенная мной сегодня ошибка — ожидание того, что он служит осведомителем для нашего правительства, — и я сжался от собственной глупости. Я начал извиняться, но Леонардо отмахнулся от моих слов.

— Вы давно прощены, — весело произнес он. — Однако позвольте мне, Никколо, задать вам тот же самый вопрос: что вы думаете о моем новом покровителе?

— Осмелюсь предположить, что никто не мог бы склонить вас к шпионской деятельности.

— В этом я могу поклясться. Честно говоря, я очень мало интересуюсь политикой, она представляется мне схваткой гигантских животных. Более мелким приходится главным образом следить за тем, как бы не попасть под их сокрушительные копыта. Однако могу сказать вам, что вы являетесь для меня подлинным авторитетом в данной сфере, поэтому для меня ценно ваше мнение как о качествах, так и о перспективах человека, которому мне выпало служить.

И тогда я поделился с ним своими мыслями об основе герцогского могущества (то есть поддержке Франции и Папы), о его коварстве и жестокости, бесстрашии и самоуверенности, а также о поразительном благорасположении Фортуны, каковым он наслаждается в силу, скажем так, собственной импульсивной и необузданной натуры:

— Фортуна ведь как женщина. И если вы хотите властвовать, то должны поколачивать ее. Она легче покоряется неистовому насильнику, чем медлительному и спокойному умнику.

— Я начинаю жалеть вашу жену, Никколо.

— Я выразился метафорически.

— Понятно, понятно. Но может ли герцог надеяться на постоянство благосклонности Фортуны? В конце концов, если продолжить вашу метафору, женщины, как известно, капризны и непостоянны.

— Самым уязвимым в положении герцога мне представляется преклонный возраст его отца, — сказал я. — Папа Александр очевидно обладает крепким здоровьем, и все же ему уже за семьдесят. Если он скоро умрет, то герцогу придется употребить все свое влияние на папские выборы. Если ему удастся организовать их так, что следующим Папой станет один из его сторонников или, по крайней мере, такой человек, которого он сможет подкупить, сделав послушным своей воле… — Леонардо заинтересованно приподнял брови. — …то, полагаю, его могущество станет безграничным. Он исключительный человек.

Маэстро согласно кивнул с таким видом, словно я подтвердил его собственные мысли.

— Борджиа одержим какой-то идеей. Мне крайне редко доводилось видеть в людях такую одержимость. По-моему, герцог подобен пушечному запалу, тлеющему перед грандиозным взрывом.

— Верно, — согласился я, — очень точное сравнение. Вы знаете, что он сказал мне на днях? Он рассуждал о Вителлодзо и других мятежниках… так вот, он сказал: «Земля горит у них под ногами, и им не хватит воды, чтобы потушить ее». — Я усмехнулся. — Мне понравилось его замечание. Но вы правы, Леонардо. Он действует так, как будто земля давно горит под его собственныминогами.

Тишина расползалась по углам кабинета. Угли в жаровне ярко вспыхивали; они потрескивали и гасли.

— Земля горит под ногами у всех нас, — заметил Леонардо. — Я уже чувствую это, Никколо. Разве не так?

24 Имола, 12 ноября 1502 года ЛЕОНАРДО

Последние две недели, с того самого разговора с Никколо, я пребывал в смертельном страхе, порожденном тем, что из-за внезапной смерти не успею оставить на земле памятный след. След, которому не страшны века. Великий след, нетленное наследие… но каково оно? Мне уже пятьдесят лет, а я до сих пор не определился с предметом моих поисков.

Не пронеслась ли моя жизнь в тщетных попытках…

Никколо заглянул ко мне еще раз спустя несколько дней, и я показал ему мои тетради, рассказал об их содержимом. Если бы мне удалось упорядочить мои записи, я мог бы издать книги по анатомии, архитектуре, астрономии, геологии, музыке, живописи, зоологии, об отражениях и водной стихии, причем в каждой из этих дисциплин я продвинулся дальше любого из древних классиков.

— Да вы просто обязаны, — уверенно заявил он. — Что, если в замке случится пожар? Все это может превратиться в пепел.

Я слушал его — и чувствовал, как ледяные пальцы ужаса сжимают мне сердце.

Оставить память о себе в умах смертных…

Каждое утро я вставал до рассвета и отправлялся за городские стены проводить измерения. Салаи тащился за мной, преодолевая с одометром скалы и поймы, ворча и ругаясь. Мы проходили по стоянкам военных лагерей, взбирались на холмы, пересекали реки. Частенько нас нещадно поливал дождь, пропитывая влагой наши плащи. Нам сопутствовали нищие бродяги. Салаи пытался жаловаться, но я жестко обрывал его. Я стал безжалостным в достижении нужных мне целей. Раньше я бывал излишне мягок. Время пролетало, близился конец моей жизни — нельзя тратить попусту ни минуты.

Что такое сон?.. Сон сродни смерти…

После обеда я приступал к вычерчиванию карты. С помощью акварельных красок мне удалось сделать ее более понятной и красивой — красные здания, зеленые луга, синие рвы и реки. Я обязан был завершить эту работу, поскольку герцогу она необходима. Но во что превратится она со временем? В пепел… В пыль.

Почему тогда ты не создаешь произведения, которые обессмертят память о тебе?

Я трудился с Томмазо над проектами нового оружия. Он иронически поглядывал на меня, когда я рассуждал о необходимости увеличения скорости испускания стрел или об уничтожении противника одним взрывом. Ему казалось, что я забыл тот ужас, что испытывал после Фоссомброне и Кальмаццо, и, возможно, он прав… Я глянул на плечо, где сабля пьяного солдата вскрыла мою плоть. От шрама уже не осталось и следа, кожа исцелилась полностью, крошечное устье исчезло. Если мое тело может само так чудодейственно восстановиться, то почему не может мой ум?

Ибо те, кто спит всю жизнь, подобны скорбным мертвецам…

По вечерам донна Стефания продолжала позировать мне для портрета; я был уже доволен ее руками, волосами, глазами… но улыбка по-прежнему ускользала от меня. Не зря ли я трачу столько времени на такую загадку? Иногда мне кажется, что зря, но иной раз возникает ощущение, что именно ради нее я и творю. И если только сумею понять тайну изображения такой улыбки, открою ее с точностью математической формулы, подкреплю научными знаниями, то все остальное проявится само собой, откроется главная, всеобъемлющая правда.

Безжалостные годы зубастым ртом пожирают все сущее…

И наконец после ужина, в полумраке моего кабинета, сидя у стола, озаренного одинокой свечой, я занимался своими тетрадями, переписывал отдельные отрывки на новые листы, стараясь разделить переплетение нитей моих размышлений. И все же то, что бросалось мне в глаза, что застревало в мыслях, не являлось результатом расчетов и умозаключений, мое внимание привлекали фрагменты былых неудач. Они напоминали мне, над чем еще надо думать, а не спать, не искать славы или бессмертия, пытаясь создать Нечто, способное прожить тысячи лет.

…Земля горит под моими ногами…

Но это недостижимо. Такая задача выше моих сил. Я вдруг обнаружил, что одурманен путаницей собственных мыслей. Заблудился в том лабиринте, для которого не существует никакой карты, и мне самому не удается найти никаких путей, ведущих туда, где мне хотелось бы оказаться, и нет никакого ответа, способного прояснить нужный мне вопрос.

…Мне удалось бы

Ум твой таким озарить блистающим светом, который

Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи…

Я созерцал пламя свечи, размышляя о его красоте. Прикрыв на мгновение глаза, вновь пригляделся к нему. Новый взгляд принес и новый образ, а прошлый уже исчез.

Кто же именно разжигает пламя, неизменно угасающее пламя?

Я записал этот вопрос. Ведь разве не это мне надо найти? Не только бессмертную память, не просто ради собственной славы… но ради блистающего света, открывающего сокровенную сущность.Дабы открыть лицо Господа. Заглянуть Ему в глаза, хоть на одно-единственное мгновение.

Я попытался зарисовать пламя свечи, вполне сознавая, что это невозможно, что оно ни на миг не остается неизменным, принимая новые неповторимые формы до тех пор, пока не расплавится весь воск, а тогда пламя зашипит и превратится в пахучий дымок и завершающую тьму.

За окном опять зашелестел дождь, на меня вдруг навалилась усталость. Голова упала на ворох бумаг словно на подушку, и я заснул прямо за столом.

ЧЕЗАРЕ

Я мерил шагами маленькую сумрачную комнату. Слушал шум дождя, лившего целую ночь. В задумчивости бродил взад и вперед. Временами читал и размышлял о прочитанном.

Меня заинтересовал доклад одного шпиона. Долгое описание разговора — множество страниц. Страницы шуршали под моими пальцами, я бегло просматривал их. И вдруг одна фраза привлекла мое внимание, и я начал читать медленнее.

ЗЕМЛЯ ГОРИТ.

Я говорил это о моих противниках. Но Макиавелли прав — это правда и для меня. Я размышлял о быстро бегущем времени. Размышлял о моей слабости.

Откуда Вителлодзо узнал, где находились мои войска? Почему ему удалось застать их врасплох? Очевидно, существует лишь один ответ: среди нас есть изменник. Но КТО?

Я перечитал другие отчеты, проанализировал прошлые разговоры. Я подвергал сомнению всех и каждого, исключая их из списка подозреваемых, одного за другим. Необходимо найти предателя. Надо учуять эту крысу. Размышления мои надолго затянулись.

Мой отец обычно говорил: «Ты слишком много думаешь». С самой юности меня одолевали мрачные размышления, навязчиво кружившие мысли…

А вдруг он умрет? Что будет, если Папа умрет СЕЙЧАС? Все рухнет… над миром сгустится тьма? Нет. Я должен быть готов.

За меня испанские кардиналы — одиннадцать человек у меня в кармане. На моей стороне кардинал д’Амбуаз ^[35]— пусть амбициозный, но союзник.

И есть еще старый противник — кардинал Делла Ровере. ^[36]Опасный враг. Этого змея надо раздавить.

Я составил запасной план на случай чрезвычайного положения. В день кончины Папы я перекрою все выходы из Рима. Делла Ровере должен быть убит. Амбуазу я дам щедрую взятку, чтобы он не претендовал на освободившийся престол. И тогда… новый Папа будет у меня в руках. Марионеточный Папа… моя рука будет держать его за задницу.

Но как же запечатать Рим? С имеющимися у меня войсками это нетрудно. Но если я слишком долго проторчу здесь? Что, если моя война затянется?

Мне необходимы войска в Риме — доверенные люди. Мне нужен Орсини. Вот почему Паоло еще дышит; это и объясняет то, что я подписал его дурацкий мирный договор.

Есть и иное решение. Если мне удастся завоевать Флоренцию, то надобность в услугах Папы отпадет. И если мне подчинятся Тоскана и Романья, то я буду обладать достаточной властью. Такой, как правитель Венеции. Нет, пожалуй, бери выше.

Но Флоренцию защищает Франция — вечно одна и та же проблема. Если я сделаю попытку захвата, Луи сокрушит меня.

Я должен перетянуть Флоренцию на мою сторону — взять ее не силой оружия, но силой ума. Обязывающий договор. Скромное, но многообещающее начало…

Итак, надо прижать ее посланника. Надо дать ему взятку. Использовать мое секретное оружие — любимую им шпионку. Пусть в одно ухо она шепчет ему угрозы, а в другое — соблазнительные обещания.

Я читал послания Макиавелли — он на моей стороне. Он боится меня, восхищается мной. Никколо сообщил Синьории, что они должны подписать соглашение. Он написал, что герцог опасен как противник, но может быть могущественным другом.

Макиавелли рекомендует. Макиавелли советует. Макиавелли убеждает. Но достаточно ли этого?

Мои флорентийские шпионы доложили, что Макиавелли — любимчик гонфалоньера. Содерини даст ему больше власти… если осмелится. Но у Макиавелли есть враги. И у Содерини есть враги. Им лучше действовать осторожно…

Я сидел и размышлял — в моей маленькой сумрачной комнате. Разглядывая шахматную доску с человеческими фигурами.

Размышляя… а что, если?..

Размышляя… но как лучше?..

Размышляя… и тогда…

Рассмотрел все преимущества. Прикинул затраты. И не упустил из виду, что земля горит под моими ногами.

Мне уже двадцать семь. Впереди всего пять лет.

Я сжал кулаки. Стиснул зубы.

Дождь лил как из ведра. Этот шум всю ночь отдавался у меня в ушах. Изливались дождевые потоки. Но они не в силах затушить ТУ горящую землю.

ЛЕОНАРДО

Мне приснилось, что я летаю. Во сне я стоял на крыше Палаццо Веккьо в Милане, окидывая взглядом красные черепичные крыши и серые городские стены, поблескивающие золотом в рассветных лучах леса и дальние голубые горы, где я когда-то запускал бумажных птиц и наблюдал, как они парили и ныряли в воздухе; но теперь я сам стал птицей. Или, вернее, я — человек в крылатом механизме, сходный с давно спроектированными мною самолетами. И именно я наконец прыгнул с крыши дворца, и парю, и ныряю, и взмываю ввысь… Земля подо мной отступает вниз, мир уже превратился в размытое марево разноцветных образов — как некая огромная картина, ожившая карта.

Вдалеке показался замок. Осаждающие войска бомбардируют его стены пушечными ядрами, тщетно расходуя огненные стрелы на неприступные укрепления. Тщетно — поскольку конструкция нового замка отклоняет любые удары. Неужели именно этот замок я спроектировал в Пьомбино — совершенный, округлый, согласно плану, замок будущего?

И вот… я пролетаю над этой твердыней. Солдаты задирают головы, провожая меня взглядами. Их рты широко открыты в изумлении. Подобно гигантскому соколу, я пикирую на них. С моих крыльев срываются разрывные снаряды. Пламя окутывает садовые деревья. По сточным канавам рекой струится кровь. Рты солдат застыли в гримасе ужаса, они издают безмолвный вопль, вопль мертвецов.

В том сне я чувствовал себя счастливым. Испытывал триумфальный восторг. Повсюду вокруг меня царила смерть, а мне досталась бессмертная слава.

Я вглядывался в небеса, стремясь заглянуть в глаза Господу. А узрел над собой лишь мое собственное лицо.

25 Имола, 13 ноября 1502 года ДОРОТЕЯ

Стоя у окна, я смотрела на печальный и темный, заливаемый дождем сад и вспоминала, кем предстоит мне быть в ближайшие часы. Последние дни я играла так много ролей, что их было легко перепутать.

У меня назначена встреча с Никколо, а это означает, что мне предстоит сыграть Стефанию Тоццони — но не ту наивную и искреннюю Стефанию Тоццони, какую я исполнила при знакомстве с ним, а Стефанию Тоццони в образе загадочной шпионки и шлюхи. Я рассказала этому флорентийскому посланнику о тайных желаниях герцога и намекнула на то, что если он успешно проведет дело, то получит доступ не только в могущественный внутренний круг Чезаре Борджиа, но и в земной рай, пребывание в котором превосходит его самые смелые мечты.

В общении с герцогом я становлюсь Доротеей Караччиоло, но не самой собой. Мне приходится изображать вожделение и скрывать страх и отвращение. Это новая роль. Долгое время, признаюсь, присутствие Чезаре в моей постели порождало во мне трепет. Я находила возбуждающей опасность любовных игр с таинственным монстром — но, кроме того, я сомневалась, что он на самом деле был монстром; мне казалось, что он лишь надевает маску чудовища, стремясь держать людей в страхе. Но вот пару недель тому назад, когда маска обаятельного Чезаре слетела, под ней я обнаружила настоящегоБорджиа. И с моих глаз спала пелена — не только из-за причиненной мне в ту ночь боли и унижения, у меня не осталось на сей счет никаких противоречивых сомнений. Появилось четкое осознание того, что он убьет меня без колебаний в тот момент, когда сочтет нужным. И отныне у меня есть единственная цель — на прощание подарить поцелуй герцогу, не столкнувшись при этом с собственной смертью. А потому маска никогда не должна соскользнуть с моего лица и мой голос не должен предательски дрогнуть.

С Леонардо я тоже играю роль Стефании Тоццони, и все же с ним я могу быть самой собой. Но даже это не так просто, как кажется. Когда приходится столько времени притворяться, то бывает трудно остановиться. Это подобно дыханию или ходьбе: стоит задуматься о том, как ты дышишь или ходишь, и самый естественный процесс становится неловким и трудным. Мне также надо быть осмотрительной относительно того, что и как громко я говорю, — шпионы монстра вездесущи.

Проводимое мной с Леонардо время, однако, стало единственным, которого я ждала с удовольствием. С Никколо у меня возникало некоторое чувство власти… и вины. С герцогом — бессилие и страх. А с Леонардо я чувствовала… удивление и спокойствие… влюбленность и благоговение… приобщение к божественному и смирение… грусть и радость. Я испытывала (почему-то я стала бояться этого слова…) любовь.

Никогда еще я не встречала человека, даже отдаленно похожего на него. Более того, мне даже не верится, что в мире когда-либо вообще существовал другой такой человек. Он обаятелен и красив, но мои чувства порождены вовсе не этими его качествами. Это всего лишь блестящая обертка на бесценном подарке. Как же лучше выразить мою мысль? Чем больше времени я провожу с Леонардо, чем дольше слушаю его речи, тем больше мне кажется, что его слова и выражение лица, свободные и изящные жесты его рук являются не более чем странными волнами, простыми брызгами пены на поверхности огромного океана — океана мыслей и чувств, сокрытых в таинственных глубинах безмерной, невиданной красоты и уникальности. Да, я понимаю, как причудливо это звучит, но с каждым днем все больше убеждаюсь, что мне никогда не постичь сущности Леонардо так, как я сумела понять Чезаре или Никколо. И однако — ах, как же я мечтаю исследовать те скрытые глубины!..

Безусловно, нет недостатка в разумных возражениях и спорных доводах для моих грез о Леонардо. Я постоянно пребываю в сомнениях. Он старше моего отца. И предпочитает юношей девушкам. Вероятно, он воспринимает меня всего лишь как очередную любовницу тирана, заказавшего мой портрет. И Леонардо тоже носит маску, как любой из нас. Благовоспитанную, непроницаемую маску. Но однажды я увидела его без нее, в тот странный момент, когда обнимала и прижимала к груди его голову, пока он плакал как мальчишка и признавался мне в своих самых потаенных страхах и желаниях. И тот момент — никогда нами, впрочем, не поминаемый — неизменно присутствовал в нашем общении, подобно доброму духу.

Но… ах, вот и колокольный звон! Неужели уже пять часов вечера? Никколо может появиться в любую минуту! Необходимо быстро входить в роль. Итак, я — Стефания Тоццони, и сегодня вечером мне предстояло резко ужесточить требования. Монстр ясно дал мне это понять вчера вечером, сдавив рукой мое горло. «Пора — заявил он, — добиться результатов». А если их не будет… о том даже страшно подумать.

НИККОЛО

Я должен встретиться с «моим другом» (так я обычно называю ее в своих докладах в Синьорию) в ее дворцовой комнате. Теперь такие свидания стали обычны. Она закрывала ставни, зажигала свечи, запирала дверь, и мы сумерничали, сидя рядом на ее кушетке. Мое обоняние постепенно насыщалось сладким и густым ароматом ее духов. Мы поворачивались и смотрели друг на друга. Зрительная связь поддерживалась неуклонно, поэтому мне не удавалось опускать взгляд на ее бедра, но я слышал, как шуршала и шелестела ее юбка, когда она закидывала ногу на ногу или меняла позу. Я ощущал, как ткань ее шелкового платья соприкасалась с моими хлопчатобумажными штанами и — изредка, буквально на секунду-другую, не дольше — давление ее плоти.

Да… именно давление.

Я понимал, конечно, каковы ее намерения. Катерина Сфорца обычно пользовалась подобной тактикой: туманное обещание сексуальной капитуляции, если только мне удастся убедить Синьорию принять ее требования. Это политика. Это власть. И не имеет ничего общего с любовью.

И все же тихий внутренний голосок пытался возражать мне. «Неужели, Никколо, ты действительно позволишь сердцу взять верх над разумом? — требовательно вопрошал он. — Неужели ты позволишь, чтобы благополучие Флорентийской республики решалось инфантильным томлением ее посланника?»

Никогда, убеждал я себя. В сущности, нет никакой необходимости в этом тягостном заигрывании. Поскольку, между прочим, я полагаю, что герцог прав. Союз с ним — в интересах Флоренции.

«Да, — согласился мой внутренний голос, — пусть герцогу придется заплатить за „защиту“ Флоренции. Пусть он командует войсками, охраняющими ее стены. А в удобный момент с его помощью устранят бесполезного гонфалоньера, а новые выборы пройдут так, что ты станешь его преемником. И наконец ты получишь желанную власть. Никколо Макиавелли, пожизненный гонфалоньер и доверенный советник великого Чезаре Борджиа, будущего короля Италии».

Это никогда даже не приходило мне в голову! Я люблю мою страну больше, чем самого себя. Я никогда бы не предал ее интересы.

«Но это не станет предательством, не так ли? Ты будешь отличным гонфалоньером, твердым, решительным, справедливым. Разве имеет значение, что ты не принадлежишь к высшей аристократии? Идеальная республика зиждется на меритократии, а ты — как уже говорил сам гонфалоньер — самый способный человек во Флоренции».

Возможно, но идеальной республикой не должны управлять иноземные тираны.

«Герцог итальянец, Никколо. И кроме того, когда республика в опасности, приходится обращаться за помощью к диктатору — иначе, в случае несчастья, ей суждено погибнуть».

Это правда.

«И, как тебе хорошо известно, реальные обычаи жизни людей резко отличаются от тех, по которым им следовало бы жить, и тот, кто непогрешимо следует путем добродетели, неизбежно обнаружит, что этот путь ведет скорее к бедам, чем к безопасности».

Верно, это тоже правда, но…

Но что?

Согласится ли Синьория на предложение герцога? Бог знает, что наши советники теперь думают о его мотивах после событий прошлого лета.

— Никколо, вы должны убедитьих согласиться. Вы должны быть с ним построже. Должны усилить давление. — Ее нога прижалась к моей. Теплая плоть под шелестящим шелком. — И в случае успешного принятия соглашения благодарность его светлости будет выше любого вознаграждения, на какое способно ваше воображение…

— Я не так уж уверен в этом, Стефания. У меня крайне богатое воображение.

— И я тоже буду вечно благодарна. — Она коснулась меня своей нежной ручкой; ее ресницы опустились, губки приоткрылись. — Убедите их, Никколо. Используйте ваше перо как меч. Я знаю, что вы способны на многое. Я верю в вас.

17 ноября 1502 года

Позднее утро, четыре дня спустя. Письмо от гонфалоньера доставили лично мне в руки. Я заплатил курьеру и направился в пустынный уголок замкового двора, чтобы спокойно прочесть его. Небо голубело; сияло солнце; в воздухе пахло лошадиным навозом и горящей листвой. Посередине двора должны были скоро забить свинью, и зеваки собрались поглазеть на ее кончину.

Сломав печать, я развернул письмо. Оно слегка дрожало в моих руках. Обычное начало: «Мой дорогой Никколо», и потом еще с полстраницы пустой болтовни. Я бегло просмотрел содержание, но вот наконец заметил нечто более важное:

«После долгих и бурных споров и совещаний в Синьории мы решили принять ваше предложение. Никколо, я посылаю вам гербовую печать, которая позволит вам заключить и утвердить договор с его превосходительством герцогом. Это большая ответственность, а вы еще молоды, как указывали мне некоторые оппоненты, но я верю в вас и убежден, что вы не подведете нас. Судьба Флоренции теперь в ваших руках…»

С бьющимся сердцем я читал и перечитывал последние строки. Мне наконец дали то, к чему я так долго стремился, — власть. Сложив письмо, я сунул его обратно в карман. Толпа зевак во дворе взревела, а свинья завизжала от ужаса и боли, затем умолкла. Когда шум затих, я услышал бульканье крови, стекающей в жестяное ведро.

Власть!

Радостно рассмеявшись, я глянул в небеса. Фортуна улыбнулась мне; она манила меня за собой к славе и известности.

И тогда я направился в комнату моей подруги, спеша сообщить ей хорошие новости.

26 Имола, 17 ноября 1502 года ДОРОТЕЯ

В превосходном настроении я взлетела по дворцовым лестницам. Вообще-то у меня много причин не любить Имолу. Городская крепость и дворец стали для меня вместилищем страха с тех пор, как я узнала истинное лицо Чезаре. Но общение с Леонардо, ожидание наших с ним встреч и воспоминания о них придали своеобразную прелесть даже таким мрачным местам. Так благодать проявляется на лицах обычных людей в то мгновение, когда прекращается дождь, из-за облаков выглядывает солнце… и возникает звенящая тишина.

Я отправилась к себе в комнату, чтобы приготовиться к его визиту. Поскольку горничных и слуг я уже отпустила на всю ночь, то умащиваться и одеваться мне пришлось самой; потом, разведя огонь в камине, я подошла к окну, чтобы полюбоваться горьковато-сладостной красотой осенних небес, темневших над замковыми стенами. Печальными выглядели сейчас садовые деревья, почти совсем лишившиеся листвы, но их вид вызвал у меня улыбку. Прежде я считала осень грустной порой, началом конца. Отныне она навеки останется для меня порой первой любви, началом настоящей жизни.

Я едва узнавала себя в последние дни. Или вернее, едва узнавала в себе ту женщину, какой была прежде. Задумавшись о том, что моя прежняя ипостась чувствовала и видела в этом мире, я поняла, что воспринимала его словно сквозь густой туман или облачный дым, который окутывал все смертной серостью. И только сейчас я ожила; только сейчас прояснилось мое видение. О, меня полностью поглотила жажда жизни! На днях Леонардо загадал мне одну из своих загадок. Попробуйте отгадать: «Родится от малого начала тот, что скоро делается большим; он не будет считаться ни с одним творением, мало того, он силой своей будет превращать свое существо в другое». Я предположила, что он говорил о процессе зарождения чувства любви. Леонардо ответил, что правильная разгадка — огонь, но мой ответ показался ему более красивым. Говоря это, он отвел глаза… может, хотел спрятать свои чувства? Не знаю, но в душе моей затеплилась надежда, что его чувства ко мне могут быть схожи с моими.

За время ожидания тени в моей комнате медленно удлинялись. Наконец маэстро пришел и опять начал делать наброски на бумаге, а я тем временем радостно и бездумно щебетала, точно птица, поющая приветственный гимн рассвету. Эти короткие часы мы, как обычно, проводили в приятном общении, и я убеждала себя, что оно никогда не закончится. Но вот, накинув свой плащ и направившись к двери, Леонардо сообщил, что для завершения портрета мне больше не придется позировать.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Как я уже говорил вам, моя госпожа, теперь я подготовил все необходимые эскизы. А все цвета отложились в моей памяти, и…

— Так я не смогу больше видеть вас?

Я не могла поверить в такую несправедливость. Как раз когда я наконец выполнила мой гнусный долг, убедив Никколо исполнить желание герцога; как раз, когда угрожающая хватка герцога на моем горле ослабла и я смогла вновь вздохнуть свободно… тогда же вдруг случился этот кошмар — меня лишили единственной радостимоей жизни! Это невыносимо.

Лицо Леонардо озабоченно нахмурилось, а я внезапно совершенно лишилась самообладания. Слезы подступили к глазам, и я начала безудержно рыдать. Леонардо мягко подвел меня к кушетке — той самой, где я так жестоко и расчетливо флиртовала с Никколо, — и нежно успокаивал меня, пока я орошала слезами его меховой плащ.

От этого плаща пахло мускусом Чезаре, и именно это в итоге успокоило мои рыдания. Мне тут же представился подслушивающий под дверью шпион, мое дыхание участилось, стало менее глубоким. Леонардо явно испытывал напряжение, но его взгляд наполнился терпеливым участием:

— Что случилось, моя госпожа? Прошу вас, расскажите мне. Однажды вы выслушали тягостные излияния моей измученной души. И, по меньшей мере, я обязан оказать вам такую же услугу.

Я заглянула в его спокойные серые глаза, исполненные мудрости и силы.

— Я расскажу вам, Леонардо, — решившись, прошептала я. — Но не здесь. Мои стены имеют уши. Может, мы пойдем прогуляться или…

— Пойдем в мою спальню, — тихо произнес он. — Ее дверь выходит не в коридор, а в нашу гостиную, и я могу попросить Томмазо сыграть нам что-нибудь погромче, тогда нашего разговора никто не услышит.

Кивнув, я пошла вслед за ним по коридору. Его диковатого вида помощник Томмазо с любопытством поглядывал на меня, слушая то, что Леонардо шептал ему на ухо. Но когда объяснения закончились, он кивнул и взял лютню. Подстроив инструмент, Томмазо начал играть и петь, а мы удалились в маленькую спальню. Леонардо запер за нами дверь.

— К сожалению, здесь не слишком просторно, — заметил он, садясь на единственный стул и предложив мне занять место на кровати. Но, чувствуя, что глаза мои вновь набухли слезами, я взяла его за руку и усадила рядом с собой. Моя голова склонилась ему на грудь, я крепко обняла его и почувствовала, как его рука начала поглаживать мои волосы.

— Стефания… — выдохнул он.

— Меня зовут не Стефания. И это первое, что я должна сообщить вам…

С подступившим к горлу комком, срывающимся голосом я поведала ему короткую и постыдную историю моей жизни: о проведенных в Мантуе годах, где я играла роль служанки Венеры; о моем обручении с неизвестным мне человеком; моем похищении испанскими солдатами, и о том, как мне пришлось стать шлюхой и шпионкой человека, который до вчерашнего дня думал лишить меня жизни.

ЛЕОНАРДО

Я пожалел ее, разумеется. Она миловидная девушка… и я не забыл ее доброты ко мне. Но ситуация тем не менее сложилась неловкая, поскольку из-за двери до меня доносился голос Салаи, прервавший унылое музицирование Томмазо. Я не мог разобрать их разговор дословно, но легко мог представить его:

С. «Где наш мастер?»

Т. «В своей спальне».

С. «О, тогда я, пожалуй, загляну к нему».

Т. «Ты не сможешь. Дверь заперта».

С. «Почему? Нужели он завалился спать?»

Т. «Нет. У него там… женщина».

С. (со смехом): «Женщина! У мастера?»

Но не только их мнение беспокоило меня. Мне также приходилось считаться с герцогом. Он опасен и непредсказуем. Что взбредет ему в голову, когда ему сообщат, что я привел его любовницу-шпионку в свою спальню? Что может разозлить его больше — наш тайный разговор или мысль о том, что она отдалась мне?

Страх и желание…

Близость с женщинами бывала в моей жизни настолько редко, что я даже не уверен, являлась ли моя реакция просто физическим рефлексом — подобно тому, как дергалось колено после удара по нему молоточком, — или же она означала нечто большее. Ведь отклик живого организма на внешнее воздействие порой не зависит от нашей воли; так бесконтрольно охватывает дрожь больного человека или продолжает жить и двигаться отрезанный хвост ящерицы. И если эта припавшая ко мне дама случайно сейчас положит руку на мои чресла, то также ощутит нечто, способное навести ее на совершенно неверную мысль.

Я как раз собирался принести ей мои извинения, когда она вдруг поцеловала меня — поцеловала страстно. Ее мягкие губы пахли клубникой. Она приоткрыла их, и я ощутил у себя во рту ее игривый язычок. Мягкая сладость. Она не сильно отличалась от юного Салаи. Последний раз мы с ним были близки в тот летний день в Чезене. Закрыв глаза, я представил его рядом со мной. Ее поцелуи стали еще более пылкими, потом она произнесла мое имя, и я открыл глаза — ее глаза смотрели так, словно ей хотелось проглотить меня целиком.

— Я очень люблю вас, Леонардо.

Нервно сглотнув, я пробежал взглядом по странным изгибам ее тела, изящным формам, безупречно гладкой коже, постигая и видя жар ее плоти, а под ней — жилы и кости, и пульсирующие органы, лабиринт вен и артерий, а в нижней части тела — сокровенное лоно, подобное голодному рту, темной пещере, сравнимой по размеру с материнским чревом, женщина наделена самыми большими гениталиями, таких нет ни у одного другого вида животных…но тут из-за закрытой двери послышался смех Салаи, я ощутил холодок сквозняка, проникавшего в незакрытое ставнями окно, и мое возбуждение пропало.

Вежливо, принося извинения, я высвободился из ее рук. Прошептал ей, что непозволительно забылся и что, вероятно, наше уединение безрассудно, поскольку мы станем причиной злобных сплетен… возможно, угрожающих жизни сплетен — и что в любом случае мне сегодня еще предстоит куча дел и…

К моему изумлению, она улыбнулась — мило, кротко, загадочно:

— Я понимаю. Сейчас мне пора удалиться. Но… не могла бы я увидеться с вами завтра? Леонардо, я не хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни… так внезапно…

— Конечно, — согласился я, не имея на самом деле желания продолжать общение. — Но завтра я работаю за городскими стенами — занимаюсь картографией, как вам известно.

— Я могла бы помочь вам, — вспыхнув, предложила она. — Если вы, разумеется, не возражаете.

Я обдумал ее предложение. Не слишком заманчивая идея. Такая помощь только замедлит ход моих дел, отвлечет от достижения цели. Но в ее глазах светилась лишь слабая надежда… и у меня не хватило сил разрушить ее отказом. Поэтому я ответил:

— Да, если вы хотите. Но я ухожу рано утром. Еще до рассвета.

— Загляните ко мне, — попросила она. — Я буду готова.

18 ноября 1502 года ДОРОТЕЯ

Наш поход проходил в сумеречной рассветной изморози, при каждом выдохе из наших ртов вылетали светлые облачка пара. Оба мы утеплились, дополнив обычную теплую одежду меховыми головными уборами и шарфами. Город еще спокойно почивал почти в полном безмолвии. Наше продвижение сопровождалось постоянным пощелкиванием странного деревянного механизма (его название я, к сожалению, не запомнила), который Леонардо тащил по земле и время от времени, останавливаясь, записывал что-то в синюю тетрадочку.

Мы миновали охрану у ворот — взглянув на выданную Леонардо герцогскую грамоту, стражники почтительно поклонились и углубились в окрестные трущобы, квартал обветшалых мазанок, притулившихся под городскими стенами. Воздух насыщали запахи пота и экскрементов, и я невольно скривилась, вдохнув мерзкую вонь. Леонардо вытащил из кармана носовой платок и передал его мне. Вышитый шелковый лоскут цвета слоновой кости.

— Приложите его к носу, — прошептал он. — Он пропитан лавандовой водой.

Не успел маэстро договорить, как к нам подбежал мальчонка и молча протянул руку.

— Ты голоден? — спросил Леонардо.

Мальчик кивнул. Точно волшебник, да Винчи вытащил из того же кармана яблоко и вручил его ребенку, который с жадностью впился в плод зубами и, подкрепляясь на ходу, последовал за нами с преданностью обретшего надежду бродячего пса.

По мере нашего продвижения домики сменились палатками. Вьющуюся между ними слякотную дорожку прорезали мутные лужи и оставленные колесами колеи. Я поплотнее прижала платок к носу. Палатки подрагивали на ветру.

— Должно быть, в них очень холодно спать, — заметила я.

Леонардо кивнул. Потом он обернулся к мальчику, уже доевшему яблоко, и опустился на колено, так что их лица оказались на одном уровне.

— Ты живешь в одной из этих палаток? — мягко спросил он.

Мальчик кивнул.

Леонардо снял длинный шерстяной шарф и обмотал его вокруг детской шеи.

— Он будет согревать тебя по ночам, — добавил мастер.

Ребенок по-прежнему хранил молчание и даже не улыбался. Он только внимательно смотрел: сначала — на шарф, потом — на отдавшего его человека. Но тут же вновь протянул руку, словно это был единственный знакомый ему жест.

— И все-таки, дитя, во что бы то ни стало, — рассмеявшись, заявил Леонардо, — я заставлю тебя улыбнуться.

Он поднялся, вырвал из висевшей на поясе тетради листок бумаги и начал ловко складывать его по какому-то хитроумному принципу. Мальчик тупо следил за его руками. Через несколько секунд Леонардо поднял листок, принявший форму маленькой птицы, и запустил ее над головой ребенка. Изумительно… бумажная птица стремительно пролетела по высокой дуге, вдруг задрала клюв, а потом нырнула и, полетав немного, приземлилась в жидкую грязь.

И в этот момент свершилось чудо. Губы угрюмого малыша медленно растянулись в восторженную улыбку, открыв ряды желтоватых зубов, потом его рот широко распахнулся, и из него вырвался заливистый хриплый смех. Леонардо улыбнулся и кивнул на прощание мальчишке, уже бежавшему за странной новой игрушкой.

Покинув трущобы, мы направились дальше. Мне хотелось коснуться руки Леонардо, сказать ему, какой он добрый и сердечный, но я понимала, что мои слова могут вызвать лишь его смущение. Право, он мог бы стать хорошим отцом, уж это точно.

Вдалеке поднимались дымные облака, на их фоне виднелись какие-то красные огоньки. Показав в ту сторону, я спросила, что там такое.

— Военный лагерь, — ответил Леонардо. — С каждым днем он становится все больше. Странно, не правда ли? Все говорят о мире, однако герцог продолжает готовиться к войне.

Мы приблизились к лагерю, и я окинула его внимательным взглядом. Биваки растянулись, казалось, на многие мили. От солдатских палаток поднимались дымные облака, а голоса доносились до нас лишь в виде нескончаемого глухого гула, подобного гудению пчелиного роя.

Когда лагерь остался позади, небеса заметно просветлели; вернее, слегка посветлели, как в обычное унылое ноябрьское утро.

— Можно подумать, что мы оказались на краю земли, — заметил Леонардо, оглядываясь кругом. — Доротея… а вы когда-нибудь задумывались о будущем?

Мое сердце предательски затрепетало от его вопроса. Неужели он имел в виду наше общеебудущее? Мое воображение поддержало это предательство, мгновенно, словно вспыхнувшее пламя, создав образ нашего с Леонардо венчания, семейного дома, полного детей, счастливой жизни, благостной старости и единовременной кончины в нежных объятьях.

— Конечно, — ответила я. — Я частенько думала о том, что будет, когда мы…

— Я имею в виду то будущее, что простирается дальше, за пределами нашей краткой жизни. Будущее мира — через сотню или пять сотен лет. Вы когда-нибудь задумывались о нем?

Кровь прилила к моим щекам. Как глупо с моей стороны было подумать, что он имел в виду…

— А я часто размышляю об этом, — продолжил он. — О том, каким станет наш мир. За последнее тысячелетие, а может и больше, он мало изменился… После падения Рима наше развитие затормозилось, мы начали отступать назад во мрак и только сейчас вновь выходим к свету. К свету знаний, разумеется. Но отныне, полагаю, рост наших успехов пойдет быстрее. Я понял это, когда мой друг Лука рассказал мне о математических достижениях… они открывают перед нами множество новых возможностей…

Его взгляд устремился к горизонту или даже дальше. Но вдруг его лицо омрачилось:

— В молодости мне хотелось прожить как можно дольше, чтобы увидеть блестящее будущее. Я представлял себе мир в виде идеальных городов, созданных творчеством философов и ученых. В том будущем царило совершенство и жизнь людей обретала гармонию. Наука победила болезни. И люди научились совершать дальние путешествия так быстро, что нам пока даже не вообразить той скорости… человек обрел способность летать, подобно той бумажной птице… и долетел, возможно, до самой Луны. Разве это не чудесно? Постоять на Луне, глядя на зеленеющую внизу Землю — разглядеть ее водные просторы, узреть ее свет, подобный тому, что изливает на нас по ночам сама Луна?

— Да, — сказала я, коснувшись его руки, — это было бы чудесно…

ЛЕОНАРДО

Но, добавил я, теперь будущее видится мне совсем по-другому. Она спросила меня — что же изменилось? Что я имею в виду?

С моих крыльев срываются разрывные снаряды…

— Я постарел, Доротея. Я прожил на этой земле уже полвека и только сейчас осознал ужасную правду о нашем будущем. Видите ли, все те идеи, что рождались у меня для улучшения нашего мира… они могли бы воплотиться в жизнь.

— И я уверена, Леонардо, что так и будет. То есть они воплотятся…

…Пламя охватывает садовые деревья…

— Нет, вы не понимаете. Для того чтобы идеи стали реальностью, нужно обладать властью. Но когда я представлял мои идеи власть имущим, герцогам, королям, генералам, они не вызвали у них интереса. Их интересовали только мои другие изобретения, мое другоевидение будущего. Им нужны, всем им требуются лишь новые способы убийства, завоевания, порабощения и обогащения. В будущем, Доротея, наш мир не достигнет совершенства… а постепенно будет только разрушаться. И виноват в том будет не гнев Божий, а глупость человечества. Наши сильные руки и блестящие замыслы способны уничтожить огромные леса. Изобретенными нами чудовищными орудиями и оригинальными механизмами мы наносим раны не только друг другу, но и плоти самой матери-земли. И из ее ран будут изливаться животворные воды, но наступит день, когда не останется ни на земле, ни под землей ничего ценного, все дары ее будут испорчены, разграблены, земные недра полностью истощатся.

Завершив страшное пророчество, я погрузился в молчание. Доротея глянула на меня так, словно я, в отличие от человеческого рода, одержим безумным стремлением к смерти. Я грустно улыбнулся, желая убедить ее, что не тронулся рассудком:

— Доротея, если я создам летательный аппарат, то герцог с его помощью будет сбрасывать на людей пушечные ядра. Не означает ли это, что мне не следует изобретать летательную машину?

— Я… я не знаю.

— Увы… и я тоже.

Какое-то время мы продолжали наш путь в молчании, нарушаемом лишь щелчками одометра, потом мимо нас прошла компания поселян, вышедших из ближайшей оливковой рощи. Сначала мы просто услышали голоса. Ветер донес до нас веселый смех. Трое появившихся вскоре юношей, видимо, лишь недавно расстались с детством. Они, дурачась и смеясь, тащили тяжелые мешки. Увидев нас, троица умолкла и почтительно поклонилась. Но стоило им немного удалиться, как они вновь разразились смехом. Доротея улыбнулась, а мне вспомнился один старик, чье тело я препарировал несколько лет тому назад в Милане. Перед его смертью мы с ним беседовали. Ему перевалило за сотню лет, а он не нажил никаких болезней, на какие мог бы пожаловаться. Он рассказал мне о своей ферме в окрестностях города и о жене, с которой познакомился, будучи молодым. Она успела выносить ему десятерых детей, прежде чем умерла. Он был обычным человеком — счастливым человеком. Человеком, лишенным амбиций, никогда не грезившим славой, человеком, о чьей жизни быстро забудут, чье имя никто не узнает за пределами его родной деревни… но разве его все это волновало? Что может заботить этих сельских ребят? И мне опять вспомнились поля и виноградники Винчи, мой дядя Франческо, безмятежная жизнь, которая вполне могла стать моей…

— Почему же мы упорно гоняемся за призраком бессмертной славы? — задумчиво произнес я. — Когда вот оно, счастье, — вокруг нас, в этих полях и реках, в этом пахнущем дымком воздухе…

Доротея пристально посмотрела на меня:

— Хороший вопрос, Леонардо. Но каков же ответ?

…Объясни, объясни, объясни мне… почему, почему, почему…

— Я не знаю, — признался я, недоуменно покачав головой. — Вероятно, нами движет всего лишь любознательность.

Наш разговор дополнялся пощелкиваниемизмерительного прибора. Над нами со щебетом пролетела стая ласточек, направлявшаяся на зиму в теплые южные края. Я смотрел, как они разворачивались и парили, а потом исчезали в небесах, мечтая обрести такую же крылатую легкость. Нас окружал темный синеватый пейзаж с опавшими или еще падающими листьями. Смертельная агония осени.

Мы подошли к реке, я замер, вглядываясь в изгибы мутного потока и следя за движением воды, задумался об апокалиптическом будущем и безрадостном настоящем. Потом, повернувшись к Доротее, попросил ее посчитать за меня щелчки одометра и увидел, что ее лицо вновь озарилось сияющей улыбкой.

…Спокойный, сердечный взгляд, мне не хватает вас… никто никогда не любил меня так беззаветно… — вот оно, напоминание, человеческое или божественное напоминание о том, что все опять будет хорошо, что весна победит зиму… что, несмотря на весь земной хаос, мрак, разрушение, страх, есть в нашем мире доброта и любовь — самовластная, неодолимая, безусловная любовь, такую любовь испытывает мать к своему ребенку.

…На дьявольски черном фоне белизна выглядит ангельской…

Закончив необходимые измерения, мы направились обратно к городским воротам. В военном лагере солдаты выстроились в ряд — испанские офицеры устроили проверку новичков. Они выглядели такими юными, совсем еще детьми — такими же, как те сельские парни, за исключением того, что вместо мешков с оливками им выдали мечи, а вместо простой одежды — военную форму, — и я спросил себя: неужели действительно видел то, чему был свидетелем в Фоссомброне и Кальмаццо? Неужели такие молодые люди действительно способны убивать, сжигать и насиловать? И если способны, то почему? Просто потому, что исполняют приказы? Но потом я обратил тот же вопрос к самому себе. Почему я, при всем моем страхе и ненависти к жестокости и насилию, изобретаю механизмы, способные помочь людям легче убивать друг друга? Почему? Я не могу даже оправдаться тем, что меня к этому вынуждают. Я могу лишь возразить, что само по себе мое оружие не может никого убить, но это софизм, годный лишь для одной из моих логических загадок…

То, что по природе своей исполнено кротости и невинности, становится ужасно жестоким, попадая в плохую компанию, и с непостижимой жестокостью лишает жизни многих людей… О чем я говорю?

О мечах и стрелах.

Я подумал о Никколо. Ему очень нравились мои загадки, но он умел мгновенно распознавать ложную логику. Внезапно мне ужасно захотелось побеседовать с ним, он всегда так логичен и так во всем уверен.

НИККОЛО

Уже вторую ночь я не мог уснуть. Я превратился в комок нервов. Всю жизнь я мечтал о могуществе, желал власти и упорно продвигался к ней. Но вот она здесь, в моих руках, а сам я точно оцепенел — боюсь воспользоваться ею. Теплая слюна скопилась у меня во рту, пока я смотрел на этот порождающий страх предмет, темневший на моем туалетном столике. Гербовая печать Флорентийской республики.

У меня возникло такое чувство, будто я с неопытностью молодого хирурга занес скальпель над гладкой белой плотью больного, который полагает, что нуждается в операции. Я знаю, конечно, что если операция пройдет как должно, то нанесенная мной рана исцелится и организм распростертого передо мной больного обретет настоящее здоровье; более того, в далеком будущем пациент будет сердечно благодарить меня за это вмешательство, отлично зная, что я удалил опухоль, которая могла убить его. И, однако, в данный момент я мог думать лишь о той боли, какой могу подвергнуть несчастного пациента; скальпель вскроет живую плоть, из раны хлынет кровь; а в перспективе, пока отдаленной, по моей неопытности я могу случайно повредить вену или нерв, необходимый для жизнестойкости политического организма.

Целую ночь я провел в спорах с самим собой.

Внутренний голос убеждал меня в необоснованности моих страхов. Он корил меня за трусость, за нерешительность. Нашептывал соблазнительные обещания власти и блестящего будущего, в котором Никколо Макиавелли станет самым почитаемым деятелем Флоренции; нашептывал о грядущих веках, в коих имя мое будет упоминаться в исторических трудах, о возводимых в мою честь памятных статуях…

Прижав ладони к глазам, я попытался выбросить из головы непристойные и эгоистичные мысли. Как бы мне хотелось посоветоваться с кем-то. Если бы был жив мой отец или рядом оказался Агостино… О, ну должен же быть кто-то в этом городе, с кем я мог бы поговорить! Кто-то, чей ум не подвластен герцогу. Кто-то, способный объективно оценить положение дел. Но кто?

27 Имола, 19 ноября 1502 года ЧЕЗАРЕ

Я почувствовал тяжесть на моем плече. Открыл глаза — через ставни уже пробивались лучи утреннего света. Надо мной склонился Агапито.

— В чем дело? — требовательно спросил я.

Агапито не посмел бы разбудить меня так рано из-за какого-то пустяка.

— На площади возмущенная толпа, мой господин. Говорят, трое французских солдат осквернили гробницу местного святого, помочившись на нее. Эта весть разнеслась по городу. Теперь горожане жаждут их крови. Но французский капитан не собирается выдавать своих людей толпе. Он угрожает открыть огонь.

Услышав такой доклад, я вскочил с постели. Слуги быстро одели меня. Пажи принесли доспехи и оружие. Нас — меня, Агапито и Микелотто — окружила личная гвардия. Мы решительно спустились по лестницам и вышли из дворца.

Холодная серость, ветреное хмурое утро. Я вскочил на лошадь и выехал в город. Улицы обезлюдели. Но издалека доносился глухой гул, прорезаемый возмущенными криками.

Мы достигли городской площади. Два воинства угрожающе взирали и возмущенно кричали друг на друга. Пять сотен французов ощетинились аркебузами и луками, выставили вперед щиты и мечи. Множество горожан вооружились топорами, камнями и ножами. Воздух шипел от ненависти. Между ними всего десять ярдов. И расстояние продолжало сокращаться.

В памяти ожила подобная картина. Тогда я обратился с речью к взбунтовавшимся швейцарцам, благодаря чему завоевал любовь и доверие имольцев. Я взглянул на балконы и окна, заполненные взволнованными горожанами. Нельзя сейчас потерять их доверие. Но также нельзя потерять и мои войска.

Я велел охране не вмешиваться и один выехал на середину площади между рядами противников. Крики затихли. Лица озарились надеждой. Обе стороны подумали: вот явился наш спаситель.

Но напряженный приглушенный гул продолжался. Глухая угроза насилия. Если я не найду верных слов, начнется кровавая бойня. И в этой схватке уничтожат меня самого.

Моя лошадь сразу почуяла опасность — медленно отступая, она нервно вскидывала голову. Я спешился. Погладил шелковистую гриву. Успокоил животное.

Потом я вызвал французского генерала и мэра Имолы. Каждый из них изложил свою версию событий. Они осыпали друг друга бранью. Брызгали слюной и сжимали кулаки. Толпы противников гневно гудели.

— Молчать! — повелительно крикнул я.

Воцарилась тишина.

Я вызвал трех обвиняемых французских солдат. Горожане жаждали их крови. Они вышли ко мне, гордые, но испуганные. Они сообщили, что были пьяны и не знали, что это святыня.

— Во всем виноваты эти проклятые местные суеверия, — проворчали они.

Я велел им замолчать.

Далее я вызвал очевидца осквернения святыни. Набожный почтительный зануда, из тех типов, что вечно суют нос в чужие дела. Он полагал, что его ждет награда. Некоторые горожане приветствовали его, но большинство, наоборот, встретили неодобрительно. Подобные зануды редко вызывают симпатию.

Я обратился ко всем собравшимся.

— Слушайте меня! — громко произнес я.

Тишина.

— Сегодня никто не будет убит, — заявил я и, услышав в ответ недовольный ропот, поднял руки, призывая к спокойствию. — Но виновные будут наказаны.

Тишина.

— Да, эти трое осквернили вашу святыню. Но они согрешили не со зла, их души и помыслы, да и их речи невинны. Во всем виноваты их члены.

Смех. Очевидец ухмыльнулся. Солдаты содрогнулись. Видимо, догадываясь, что может последовать дальше.

— Если ваш член доводит вас до греха, то надо отрезать его и выбросить. Поскольку уж лучше потерять один член, чем всему сгореть в адском пламени. ^[37]

Ликование. Смех. Шипение французского генерала:

— Нет! Если вы решитесь на это, то потеряете мои войска. Они взбунтуются.

Я тихо велел ему заткнуться и не мешать мне и вновь громко обратился к собравшимся:

— Выслушайте меня! Все вы сегодня могли погибнуть. Ваших жен могли изнасиловать, погибнуть могли и ваши дети. И не только по вине грешных солдатских членов. Но и по вине греховных глаз ЭТОГО свидетеля.

Я указал на зануду. Его усмешка растаяла. Мог ли он догадаться, что его ждет?

Французский генерал пристально взглянул на меня. Он понял мою идею. Компромиссное решение — три члена за два глаза. Мы все должны чем-то жертвовать ради общего блага.

НИККОЛО

В полнейшем изумлении я наблюдал за тем, как трех французских солдат раздели и выставили на обозрение перед их соратниками. Ампутацию проводил сам французский генерал. Крики солдат заглушило шумное одобрение толпы. Жуткое представление, но надо отдать должное герцогу: он овладел возмущенной толпой с виртуозностью лютниста, способного породить благозвучную мелодию из нескольких струн, натянутых на деревянную основу. Сегодняшнее возмущение легко могло привести к большому несчастью, но он обратил его себе на пользу.

Мне непонятно лишь, как ему удалось убедить солдат принять такое наказание. Обычно такого рода решение приводит к мятежу. Я пробивался через толпу, и вдруг спонтанный натиск напирающих сзади людей подхватил меня, точно морская волна, и вынес в первый ряд. И тогда неожиданно я все понял.

В шагах десяти от меня стоял сам герцог, охраняемый одним из его телохранителей. Мстительные призывы за моей спиной затихли, их сменило жуткое безмолвие. Его еще слегка нарушали невнятные шепотки, тихий ропот и ворчание, но властный голос герцога прозвенел над собравшимися, и впервые мне удалось четко расслышать его слова:

— Если же глаза доводят вас до греха, то и их надо вырвать и выбросить.

О боже — он собирался наказать человека, ставшего свидетелем этого осквернения? Какая жестокая и ужасная несправедливость! Однако я сразу понял, что это ловкий мастерский ход. За спиной трясущегося и скулящего очевидца высилась могучая фигура дона Микелотто, а герцог призвал мэра выйти и исполнить карающее деяние. Мэр побледнел как полотно; он беспомощно покачал головой. Герцог улыбнулся; он встал перед осужденным свидетелем и объявил:

— Раз ваш мэр не смеет взять на себя ответственность, придется мне заменить его. А вы, народ Имолы, подумайте, прежде чем возмущаться и выть. Пусть это послужит для всех уроком. Солдаты, вы должны уважать горожан, иначе вас ждут мучительные последствия. Но и вы сами, горожане, не должны затевать мятежи; порой лучше притвориться слепцами.

Поднявшийся вокруг меня яростный ропот вдруг затих, когда толпа вновь порывисто хлынула вперед на пару футов, а охранники грозно преградили ей путь. Я уже находился так близко от герцога, что мог бы поговорить с ним, не повышая голоса. С бьющимся сердцем я увидел, как его затянутые в перчатки руки обхватили и крепко сжали голову свидетеля. Казалось, он собрался запечатлеть смачный поцелуй на его губах.

ЧЕЗАРЕ

Я крепко удерживал лицо очевидца, сдавив его скулы в ладонях. В его глазах я увидел страх, неверие и смутные очертания моего собственного отражения.

Накрыв их большими пальцами, я медленно, но решительно надавил на глазницы. Глазные яблоки похожи на мраморные шарики.

Грешник начал извиваться и кричать, из его рта изверглась блевотина.

Я усилил давление. Хлюпающий звук выдавливания… Мои пальцы погрузились в теплую плоть. И наконец… глазные яблоки хлопнули как пробки! Взорвались кровавой желеобразной массой.

Свидетель начал оседать. Микелотто поддержал его. Грешные глаза потемнели и опустели, кровь залила лицо. Из горла ослепленного вырвался еле слышный стон.

Его глазные яблоки смотрели на меня с булыжной мостовой. Возмущенно и укоризненно. Я рассмеялся, и они исчезли, раздавленные моими туфлями.

Людская толпа притихла, прикусив языки и подавив рвотные позывы. Мужские вздохи, женские стоны. Одинокий мальчишеский смех.

Зловоние рвотных извержений. Зловоние мочи.

Я стащил с рук испачканные перчатки. Швырнул их в толпу. Очевидца, рыдающего кровавыми слезами, уже увели.

Мой взгляд прошелся по людским лицам. Теперь в их глазах было не видно никакой любви. Зато остались доверие, почтение и страх. Они поняли, что меня лучше не беспокоить по пустякам. Они поняли, что нельзя гневить Борджиа.

Страх безудержен — как поток крови, как разгорающийся пожар, как внезапная страстная любовь. Превращение одной природной сущности в другую…

Я подал знак окончания суда. Толпа начала медленно расходиться. Французы тоже ретировались.

Повернувшись к Агапито, я потянулся, зевнул и усмехнулся:

— Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Полагаю, теперь мне пора вернуться в кровать.

НИККОЛО

Спустя полчаса, возвращаясь в свою комнатенку, я начал с новой силой терзаться ночной дилеммой и вдруг увидел идущего мимо по улице Леонардо. Я поинтересовался, видел ли он представление.

— Представление?

Я описал события, произошедшие на рыночной площади, ожидая, что он содрогнется от ужаса, но маэстро лишь прищурился и понимающе кивнул:

— Ошеломляюще. И однако я не удивлен.

— Леонардо, — спросил я, — не могли бы мы встретиться сегодня вечером? Мне хотелось бы посоветоваться с вами.

— Я как раз хотел задать вам, Никколо, такой же вопрос, — с улыбкой ответил он. — Заходите ко мне часов в восемь. Я попрошу Томмазо приготовить нам что-нибудь на ужин.

В назначенный час я постучал в двери апартаментов Леонардо, и он пригласил меня пройти в его кабинет. Там, выпив вина, мы погрели руки над жаровней. И только тогда я заметил необычайное волнение на лице моего друга. Несмотря на улыбчивый вид и задумчивый взгляд, похоже, он нервничал не меньше моего.

— Ну как, Никколо, приобщались ли вы к мудрости Плутарха со времени нашей последней встречи?

— Ежедневно, — ответил я. — Хотя, правда, не считая двух последних дней. Просто с недавних пор мои мысли заняты… совсем иными делами.

— Но к каким же заключениям привело вас чтение?

— Заключениям? — Я заставил себя вспомнить описанные Плутархом жизни Пирра и Мария Гая, Лисандра и Суллы, Александра и Цезаря. — В общем, я пришел к такому выводу: если времена и страны отличаются высокими достоинствами, то самый добродетельный их деятель может достичь величия; но если времена и страны погрязли во грехе, то добродетельный человек может в них легко погибнуть; а чтобы достичь величия, нужно порой изрядно грешить.

Опустив глаза, Леонардо задумчиво кивнул:

— И в какие же времена выпало жить нам?

— В грешные, вне всякого сомнения.

— То есть, по-вашему, в такие времена добродетельность лишена смысла?

— Я имел в виду, Леонардо, что в наше время практически невозможно достичь благого результата добродетельными и безвинными средствами. Давайте подумаем, что именно произошло сегодня на площади… Герцог совершил два злодеяния; мы смирились с ними. Но если бы он поступил иначе — если бы, образно говоря, внял совету Христа и подставил другую щеку… то к каким бы последствиям, как вы полагаете, это привело? Толпа убила бы тех трех французских солдат, разорвала бы их на части. А французы открыли бы по горожанам прицельный огонь. Сотни невинных жителей могли быть убиты. Вы можете, если хотите, считать решение Борджиа жестоким, но оно гораздо менее жестоко, чем возможная альтернатива, к которой привело бы Христово милосердие. Получается, как вы понимаете, что в грешные времена путь добра зачастую ведет нас к храму зла. Однако порой можно достичь и благого храма, выбрав путь зла. И вы, несомненно, согласитесь с тем, что наше предназначение более важно, чем путь его достижения. Таким образом, цели оправдывают средства.

Едва высказав свои мысли, я вдруг осознал, как неизбежно и неопровержимо они прозвучали. Леонардо смотрел на меня так, словно увидел в зеркале нечто встревожившее его. А для меня мгновенно прояснился мой путь. Цели оправдывают средства. Сегодня я должен рискнуть свободой Флоренции, чтобы обеспечить ее завтрашнюю силу и безопасность.

— Ох уж мне эта философия… — простонал Леонардо, зажав лицо в ладонях. — Вот если бы мир людей был так же ясен и безоблачен, как мир чисел! В математике нет нужды спорить, больше или меньше шестерки удвоенная тройка или меньше ли сумма углов треугольника суммы прямых углов. В итоге все споры сводятся к вечному молчанию, и посвятившие себя математике могут наслаждаться им в мире, коего никогда не достигнут обманчиво отвлеченные и заумные науки.

Я задумался о математике: пожалуй, вот он и ответ… Надо исследовать человеческие нравы, души и мышление методами холодной аналитической объективности математика… сводить наши чувства и решения не к этике, а к четким процентам и вероятностям. Убрать чувство стыда. Убрать благородство. Убрать всю ложь и лицемерие. И что же останется? Цель оправдывает средства…Да, интересная мысль… Ее необходимо серьезно обдумать.

Но Леонардо, пополнив наши кубки, уже восстановил свое обычное спокойствие, поэтому наш разговор свернул на темы величия и славы. Мы вспомнили Архимеда; обсудили Аристотеля и Александра; поговорили о том, как мог бы завоевать вечную славу древнеримский изобретатель, если бы догадался, как создать пушку.

— Подумать только, — воскликнул Леонардо, — как быстро римляне могли бы завоевывать страны и уничтожать их войска, если бы владели столь грозным оружием! И какое, интересно, вознаграждение могло быть достойно такого изобретения? Как знаменит мог бы быть тот изобретатель в наше время?

— Да, все верно, — согласился я, — хотя, если действительно задаться целью достичь бессмертной славы, то самый надежный путь открывает религия — надо просто стать пророком или святым. Не обязательно быть богатым и знаменитым при жизни; пророка даже могут казнить как преступника… — мне вдруг вспомнилась на мгновение поднявшаяся в жару костра рука Савонаролы —…зато после смерти мир будет принадлежать ему. Я имею в виду, что Христос жил полторы тысячи лет тому назад, а мы до сих пор постоянно говорим о нем; его образ вездесущ; его слова цитируют и обсуждают. А вспомнят ли через тысячу лет хотя бы именакого-то из живущих ныне? Или, ладно, выдержит ли память о них лет пятьсот?

ЛЕОНАРДО

Его вопрос эхом прозвучал в моей голове. Как оставить память о себе в умах смертных… Мне вспомнились слова Христа: «Я с вами во все дни до скончания века…» ^[38]— и захотелось, чтобы я смог сказать то же самое. После минутного раздумья у меня возникло сомнение:

— Но, Никколо, вряд ли кому-то из нас суждено стать основателем новой религии. Не подскажете ли, какие иные пути открыты для нас, если мы хотим оставить в людской памяти наши имена и достижения?

— Вы спросили нужного человека, — с улыбкой произнес он. — На двадцать втором году жизни я написал целый трактат именно на эту тему.

Я кивнул и подался вперед:

— И какие же?

— Скажем так, второй, лучший путь открывает основание новой республики или королевства. Я полагаю, наш герцог как раз надеется, что отныне его будут помнить в веках. Если бы ему удалось создать империю Борджиа, объединив Италию, а позже, возможно, завоевать и другие европейские страны… то он мог бы стать новоявленным Ромулом, новоявленным Александром. Третий путь в этом списке… — он подсчитал на пальцах —…возглавить армию, способную расширить государственные владения — как Цезарь, к примеру, или…

— А неужели в вашем списке, — не утерпев, прервал его я, — не нашлось места для ученых: изобретателей, философов, художников?

— На самом деле я как раз собирался перейти к писателям самых разных жанров — поэтам, философам и так далее; их вполне можно приравнять к великим полководцам. А за ними я поместил бы людей, достигших превосходства в одном из видов искусства…

Превосходства в одном из видов искусства!

Я попытался скрыть от Никколо вспыхнувший во мне гнев, но, очевидно, маска благодушия сползла с моего лица, поскольку он, словно защищаясь, поднял руки:

— Поймите, Леонардо, я ведь говорю не о моих личных взглядах, а лишь о мировой традиции атрибутики славы. Лично я сказал бы, что Данте достоин великого памятника больше, чем все двенадцать апостолов, вместе взятые.

В безмолвной паузе я потягивал вино и, глядя на пылающие угли жаровни, размышлял о вечном мраке, в который сегодня руки Борджиа погрузили того бедолагу.

Подобно похороненному заживо, слепец может лишь двигаться и дышать в своей могиле…

Овладев собой, я произнес уже спокойным голосом:

— Вы совершенно правы, Никколо. Мое недовольство касается отнюдь не вас, а нашего мироустройства.

— Разумеется, не следует забывать, — заметил Макиавелли, облегченно улыбнувшись, — что в «Божественной комедии» пропащие души в аду молят Данте поддержать их земную славу, а в чистилище возносятся лишь молитвы об освобождении. Не грешно ли, однако, Леонардо, наше желание бессмертной славы?

Он задал вопрос шутливым тоном, но я задумался о вчерашнем сне, о мрачном будущем, мелькнувшем перед моим мысленным взором нынче утром во время похода с Доротеей, и у меня вырвался тяжелый вздох:

— Безусловно, оно может довести нас до греха. Не знаю, Никколо… Полагаю, вы правы, говоря, что цели оправдывают средства. Но что, если… что, если изначально грешны сами цели? Не лучше ли будет в таком случае выбрать добродетельные средства?

— Изначально грешны… — повторил он в явном замешательстве.

— Ну да. Я имею в виду, что если любые доступные нам пути ведут в конечном счете к тому же греху? Что, если будущее представляет собой не безграничное множество блестящих возможностей, но один неизбежный мрак?

— В таком случае получается, — задумчиво нахмурившись, сказал Никколо, — что не имеет значения, какой путь мы выберем. Но почему…

— Не имеет значения?.. — Теперь в замешательство пришел я.

— Да, не имеет. Если, как вы говорите, все неизбежно ведет к одному…

— Но, конечно, тогда может иметь значение только выбор праведного пути — пути добродетели?

Он с сомнением взглянул на меня:

— А вы уверены, что не подумываете об основании вашей собственной религии?

Я рассмеялся — смех поднимает настроение.

Я собирался задать Никколо вопрос, который раньше задавал Доротее, но теперь мне стало понятно, каким мог быть его ответ. А также понятно и то, что верного ответа мне не даст никто. Я должен отыскать его в своей собственной душе.

Я поднялся, восстановив маску спокойствия.

— Ладно, Никколо, — беспечным тоном произнес я, — извините. По-моему, у меня сегодня просто дурное настроение. Возможно, нам пора перейти к трапезе и откупорить новую бутылочку вина?

— А вот это, — радостно подхватил он, — уже звучит как доступный для нас путь.

ДОРОТЕЯ

Я прислушивалась к тому, что происходило за дверью моей комнаты, но вдруг услышала голоса — добрый и тихий Леонардо, и вдохновенный, пьяноватый Никколо, а потом из коридора донесся звук шагов последнего. Когда он проходил мимо моей комнаты, я открыла дверь и шепотом окликнула его. Войдя, он иронично глянул на меня:

— Уверены, что я не собираюсь получить вознаграждение до подписания соглашения?

Я безропотно проглотила обиду; в конце концов, я заслужила ее.

— Никколо, как раз насчет соглашения… вы уверены, что поступаете правильно?

— Неужели, донна Стефания, — сказал он, разразившись фальшивым смехом, — мысль о постельных играх со мной настолько отвратительна?

— Вовсе нет, Никколо, — я коснулась его плеча. — И я прекрасно понимаю, что сама последние две недели упорно убеждала вас, как выгоден вашему городу союз с герцогом, но…

Из коридора опять донесся какой-то шум. Я затаила дыхание и прислушалась. Никколо следил за мной с лукавым, веселым видом.

— Может, мне не следовало бы признаваться, моя госпожа, но меня вовсе не нужно было убеждать. Я сам изначально благосклонно относился к союзу с герцогом. Но с большой радостью, однако, в любом случае приму от вас обещанное вознаграждение.

Приблизившись ко мне, он положил руки на мои бедра. От него сильно пахло вином.

— И не пытайтесь, — игриво продолжил он, — увильнуть от ваших обещаний только потому, что…

Три стука в дверь — тихих, размеренных, пугающе знакомых. Никколо со вздохом убрал руки. Открыв дверь, я увидела исполненное вожделения, обезображенное шрамом лицо Микелотто. Он глянул на Никколо, улыбнулся, а меня охватила дрожь. Я боялась этого испанца с тех самых пор, как его голова впервые появилась в окне кареты в тот судьбоносный февральский вечер. И страх мой еще больше усилился, когда я осознала, что Чезаре намерен убить меня. Микелотто не хуже меня знал, что если будет принято роковое решение, то именно егоруки сожмут тисками мою шею.

— Что вы хотели, Микелотто?

— Извините за вторжение, моя госпожа, но у его светлости есть неотложное дело к синьору Макиавелли. Не могли бы вы отпустить его?

— Разумеется.

Я присела в реверансе. Микелотто поклонился.

— Увидимся позже, моя госпожа, — подмигнув мне, прошептал Никколо и, выйдя из комнаты, последовал за этим душегубом по коридору.

ЧЕЗАРЕ

Вот и явился наш посланник. Я приказал запереть двери, подбросить в камин дров и принести вина и жареных голубей — я еще не успел позавтракать.

Макиавелли взмахнул рукой:

— Умоляю вас, мой господин, не предлагайте мне никаких угощений. Я только что поужинал.

Да, с Леонардо… я знаю. Интересно, о чем они говорили. Мои шпионы расслышали лишь несколько слов.

— Могу я поздравить вас, мой господин, с вашим сегодняшним отправлением правосудия? Вы нашли поистине великолепное решение.

Я глянул в глаза Макиавелли — честолюбие, разбавленное алкоголем. Но никакой фальши. Никакого подхалимства; он сказал то, что думает.

— Я ожидал вас раньше, Никколо. Разве не вчера вы получили гербовую печать?

— Мой господин, вам известно все.

— Не показалось ли вам бремя власти слишком тяжелым?

— Возможно, — покраснев, произнес он и улыбнулся. — Но теперь я понял, что ее нечего бояться. Мое решение принято — нам осталось лишь обсудить некоторые детали.

— Я позволил себе составить черновик соглашения, сказал я, передавая ему бумагу. — Конечно, если что-то в нем покажется вам неправомерным…

Он выпрямился. Его взгляд обрел проницательную остроту. Быстро, со знанием дела он изучил договор. По мере чтения глаза его удивленно округлились. Я предложил щедрые условия.

— Нет, мой господин. По-моему, все в порядке. Полагаю, такой договор положит начало важному и долгосрочному союзу.

Я улыбнулся и наговорил ему массу лицеприятной лжи. Мол, я всегда испытывал к Флоренции самые искренние и добрые чувства. А в наших разногласиях, безусловно, виноваты только Вителли и Орсини.

— Разумеется, Никколо, вы можете взять этот черновик с собой и изучить его более тщательно, если пожелаете.

— В этом нет необходимости, мой господин. Я готов подписать его прямо сейчас.

Я предложил ему присесть за мой письменный стол.

— Меня впечатлила ваша решимость, Никколо. И я рад, что Синьория наконец предоставила вам власть, коей заслуживают ваши способности.

Если его еще выберут гонфалоньером, то мою власть можно считать обеспеченной. Марионеточный гонфалоньер… я буду дергать за веревочки, а он — корчить из себя умника. Да-да, это только начало для Никколо Макиавелли.

— Благодарю вас, мой господин.

Он подписал обе копии и передал их мне.

— А печать?

Макиавелли хлопнул себя по лбу:

— Она же осталась в пансионе. Я не додумался захватить ее с собой.

— Тут нет вашей вины, Никколо. Вы же не знали, что я могу призвать вас сегодня вечером. Не беспокойтесь, я отправлю за ней курьера.

В его глазах — страх и размышление.

— Нет, мой господин. Печать хорошо спрятана, и мне быстрее принести ее самому, чем объяснять кому-то, как ее найти.

— Отлично. Вы можете поехать на моей лошади… и я пошлю с вами надежного охранника.

— Благодарю, мой господин. Я скоро вернусь. — Он поклонился и направился к выходу.

НИККОЛО

Проехавшись по городу, я почувствовал, что вечерний холод отрезвил меня, хотя и не изменил моего мнения. Я принял правильное решение: больше никаких сомнений на сей счет. Мои тревоги порождались естественным волнением — и ничем больше. Однако мне не понравилось бы, если бы один из шпионов герцога стал рыться в моих вещах, поэтому я солгал насчет печати. На самом деле она просто лежала на прикроватной тумбочке, где я и оставил ее.

Мы подъехали к пансиону. Я предложил гвардейцу подождать меня снаружи, взбежал по лестницам — как можно быстрее и тише (моя домовладелица могла уже почивать) — и отпер дверь моей комнаты. Пройдя к тумбочке, взял печать. Какая же она легкая и маленькая на вид! Но тут я заметил то, чего не было прежде, — адресованное мне письмо. Почерк Бьяджо, но печать не служебная. Должно быть, его доставили в мое отсутствие. Я перевернул конверт; на обратной стороне Бьяджо наспех приписал: «СРОЧНО И СЕКРЕТНО».

Я вскрыл и прочел письмо. Оно было хитро закодировано, и мне потребовалось несколько минут, чтобы вообще понять смысл того, о чем писал Бьяджо. Когда же я понял, однако, то проверил печать, а потом, выглянув в окно, подозвал гвардейца и сказал, что произошло нечто непредвиденное, поэтому он может возвращаться в замок без меня.

— Пожалуйста, передайте герцогу, — добавил я, — что я зайду к нему завтра.

Охранник с сомнением посмотрел на меня — скорее всего, он получил приказ, противоречивший моим словам, — но меня это не касалось. Страшно взволнованный, я закрыл ставни, запер дверь и внимательно перечитал письмо. Оно датировалось 18-м — вчерашним — числом, причем Бьяджо писал его дома, а не на службе. И вот что в нем говорилось:

«Никколо, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не подписывай соглашение! Ты угодишь в ловушку. Все это дело с отправкой тебе печати подстроили твои враги, и в первую очередь Аламанно Сальвиати. Как я предупреждал тебя раньше, постоянные призывы к союзу с герцогом навлекли на тебя подозрения. Герцога боятся и ненавидят во Флоренции, и ты не так глуп, чтобы думать, что сможешь изменить это. Твои враги намерены обвинить тебя в предательстве и стремлении к личной выгоде. Гонфалоньер выступил в твою защиту, но его вынудили согласиться на такое испытание твоей неподкупности. Поэтому они отправили тебе не гербовую печать; сам погляди на нее получше, если не веришь мне.

Я сообщил курьеру, что это дело жизни и смерти, и щедро заплатил, чтобы он успел доставить письмо сегодня же… Но если он опоздал, то ты все равно должен знать: такой договор не будет стоить даже бумаги, на которой написан, поскольку печать поддельная. И как только у нас получат подтверждение того, что ты утвердил тот договор, тебя арестуют как предателя. Никто не знает лучше тебя, что это означает. Прошу тебя, не делай ничего, о чем будешь жалеть. Твой друг Б.Б».

28 Читта-ди-Кастелло, 20 ноября 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Я призвал в столовую моего секретаря, видя, как молчаливо наблюдает за мной Рамиро да Лорка. Наш совместный ужин только что завершился. Этот толстяк стал нашим информатором — предателем в рядах Борджиа. Рамиро жрал как свинья — жирный, бородатый испанский боров. И почему мне вечно приходилось иметь дело с людьми, один вид которых вызывал у меня острую неприязнь? Образ Донны Паоло всплыл перед моим мысленным взором, и к обычному отвращению добавилось теперь сожаление и гнев. Сколько времени потрачено понапрасну! Сколько утрачено возможностей! Мы могли бы раздавить Борджиа…

Но, увы, сейчас уже слишком поздно. Наша мятежная лига распалась: крысы разбежались. У меня осталась одна-единственная возможность. Вероятно, следовало воспользоваться ею раньше, но гордость ослепила меня, а лихорадка омрачила мой разум. Однако теперь, наконец поднявшись с больничной постели, я увидел ситуацию значительно яснее.

Я продиктовал письмо, и мой секретарь записал его. Должно быть, он уже выучил его наизусть. Это письмо диктовалось ему уже многажды, но всякий раз дело заканчивалось тем, что я швырял его в огонь. И секретарь, несомненно, полагал, что новое послание ждала та же участь. Но он ошибался.

На сей раз я смирил гордость, изъявил-таки готовность облобызать герцогские ноги и, продолжая валять дурака, извинился за возникшее «недоразумение»… не бесполезное, а служащее определенной цели послание. Им я хотел купить себе время, заставив Борджиа поверить, что он уже победил. Дать ему ложное чувство безопасности.

Подписав законченное секретарем письмо, я велел отправить его нынче же вечером.

— Вы уверены, мой господин? — с сомнением уточнил он.

— Да. Отправьте его немедленно.

Поклонившись, секретарь покинул комнату.

После длительной паузы Рамиро спросил:

— Значит, вы действительно решили сдаться?

— Пусть он считает так. Но я все-таки уничтожу его. Я намерен поступить с ним так же предательски, как он обычно поступал со всеми.

— И как же?

— С помощью меткого лучника.

Прикованный к больничной постели, я вынашивал этот план долгими и сумрачными днями. И так живо представлял себе его осуществление, что для меня оно уже состоялось.

Охваченный внезапным страхом, я глянул на Рамиро. Тот спокойно вытирал салфеткой бороду. Никогда не доверяй предателям!

— Кроме нас с вами, об этом не знает ни одна живая душа, — добавил я. — И если на Борджиа вдруг снизойдет откровение, то у меня найдется стрела и для вашейшеи.

— С чего бы мне откровенничать с Борджиа? — рассмеявшись, спросил Рамиро. — Я не меньше вашего желаю его смерти.

Имола, 21 ноября 1502 года ЧЕЗАРЕ

В камине завывал ветер. Дребезжали ставни. Нервно дрожало пламя свечей. За окнами, осыпая землю градом, ярилась гроза, но в моей душе воцарилось спокойствие.

Макиавелли заметно побледнел. Макиавелли пребывал в смятении. Он напуган — смертоносная стрела просвистела мимо его уха. И теперь он боится, что монстр намерен уничтожить его.

— Никколо, я рассердился на ваших врагов… а не на вас.

Никколо сообщил мне об устроенном против него заговоре. О поддельной печати. Он не солгал — мои шпионы подтвердили его рассказ.

— Мое мнение о вас осталось неизменным. Вы человек большого ума и честности. Не бойтесь… мы победим наших врагов — мы с вами, объединив усилия.

— Благодарю вас, мой господин. Но, по-моему, мне… — он смущенно закашлялся, — …следует пока держаться подальше от… гм-м…

— От меня? — усмехнувшись, закончил я. — Безусловно следует. Ваши сообщения обо мне должны быть сухими и сдержанными. Объективными. Даже в какой-то мере оскорбительными. Но не волнуйтесь, Никколо, в итоге правота будет на вашей стороне. Видите ли, это мой год.

— Ваш год?

— Да. Так говорят звезды.

Макиавелли задумчиво сдвинул брови — похоже, он не верит в астрологию.

— Вам нужны доказательства?

Я сообщил ему о моих войсках — огромных, хорошо обученных, готовых к бою. Показал ему доклады из Урбино: сегодня мои отряды захватили город. Показал послания от Орсини, Бальони и Вителлодзо — раболепные письма. В каждом — завуалированная лестью мольба: не убивайте меня.

— Да, Никколо, мятеж закончился. Мои враги стали друзьями… по крайней мере, так они думают. Теперь события понесутся вскачь. Скоро раскалятся орудия. Будем ковать железо, пока горячо. Скоро…

Я протянул руку над столом, а потом внезапно всадил в него кулак. Стайка бумаг взметнулась в воздух.

Макиавелли смотрел на меня как на безумца.

— Вы сами все увидите, — улыбнулся я. — И также увидят все ваши враги. Еще до окончания нынешнего, второго года шестнадцатого века ваша Синьория будет УМОЛЯТЬ меня о соглашении.

К двум часам ночи град сменился снегопадом. В три часа прибыл Пинзоне. Он прискакал из Римини. Передал мне рапорт на Рамиро — пухлый пакет. Я взвесил его на руке, глянул на Пинзоне и приказал:

— Говори.

— Он предал вас, мой господин.

— Как?

— Переметнулся к мятежникам.

— Уверен?

— Да. Все доказательства здесь, — он кивнул на пакет. — Тайные встречи с Вителлодзо, Бальони и Оливеротто. Он сдал им наш лагерь в Кальмаццо, а сам покинул его вечером, накануне атаки.

Я кивнул. Значит, не зря я чуял недоброе. Я разочарован, но не удивлен. Рамиро хорошо послужил мне. Больше от него не будет никакой пользы. Хотя еще возможно…

— Арестовать его, мой господин?

— Нет… пока нет. Пусть даже не догадывается, что находится под подозрением. Просто продолжайте следить и слушать. Я прочту ваши донесения. А когда наступит его час, я сообщу вам…

— Слушаюсь, мой господин.

Пинзоне отвесил поклон. Я выдал ему кошель золотых дукатов. Он поблагодарил меня и удалился.

Я открыл один ставень. Выглянул в окно. Снега уже успело навалить — все бело. Цвет невинности. Но и он всего лишь маска, а под ней та же мерзость.

Я задумался о Рамиро. Да, он может еще оказать мне одну услугу. Напоследок. Он станет моим посланцем этому миру. А послание будет таково: НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.

ЛЕОНАРДО

Давно перевалило за полночь, и от усталости у меня начала кружиться голова. Почти двадцать часов сегодня я проработал за столом. Город за стенами замка спокойно спал, укрывшись снежным покрывалом, а мой письменный стол покрывали эскизы, расчеты, идеи, способные изменить наш мир. Я проверил сделанные расчеты и убедилсяв успешности проекта. Проекта первого в мире летательного механизма.

Покорение воздуха — мое имя будет начертано в небесах…

Но я также осознал возможности использования такого механизма. Если все пути ведут к одному концу, то я должен выбрать путь добродетели. Придется принять мучительное решение. Отказаться от полета — стереть мое имя с небес. И конечно, я понимал, что все равно наступит день, когда другой мечтатель проведет такие же вычисления и добьется нужного результата. Кто-то другой достигнет небесной славы. Кто-то другой почувствует воздух под своими крыльями. И только я буду знать правду — горькую правду. Но, по меньшей мере, мне перестанут сниться убийства.

Пушечные ядра, срывающиеся с моих крыльев…

Собрав бумаги, я отнес их к открытому окну. Меня обдало холодным ветром. Мир побелел. Повсюду снег, как благословение. Взяв свечу, я начал по очереди поджигать в ее пламени листы бумаги. Мои мечты чернели и съеживались, превращались в дым. Я провожал их взглядом — яркий огненный полет на фоне черного неба — и опускающийся на снег пепел.

Всепоглощающее пламя…

Снегопад продолжался. Значит, скоро темные пятна пепла скроет слой белого снега. И будет так, как будто их никогда не было.

Часть IV ГОРНАЯ ВЕРШИНА (ЗИМА 1502–1503)

29 Имола, 9 декабря 1502 года ЛЕОНАРДО

К вечеру труд над картой завершился. Я отправился к его светлости — представить ее и спросить насчет денег. Мне ничего не платили с октября, с того самого дня, когда он подарил мне меховой плащ. Несмотря на томившихся в ожидании приема посланников, мне сразу предложили пройти к герцогу, и он сердечно приветствовал меня. Однако я заметил в его взгляде странную печаль. Возможно, просто на него навалилось слишком много государственных дел. Или появились иные сложности…

Стены имеют уши…

Я показал ему карту, и он восхищенно рассмотрел ее, хотя я ожидал от него большего воодушевления.

— Возможно, мой господин, я не совсем верно понял ваше задание?

— Нет, это именно то, что нужно. Но я крайне нуждался в ней месяц тому назад, как и говорил вам.

Последние три недели я тайно и усердно трудился над проектом отвода русла реки Арно. Никто пока не знал об этом, за исключением меня самого, Никколо и гонфалоньера Флоренции. И никто больше не должен был знать. А что касается карты, то я действительно забыл о ней, пока не открыл сегодня утром нашу общую копилку и не обнаружил, что она опустела. Однако герцогу я не мог признаться в такой забывчивости.

— Мой господин, простите меня… Мне хотелось сделать не только точную и красивую, но и практически удобную карту, чтобы ее могли использовать как путеводитель. Кроме того, как вы просили, по вечерам я занимался портретом донны Доротеи, и…

Бесцеремонным взмахом руки он прервал мои оправдания. Я умолк. Эта встреча тревожно походила на некоторые из тех, что бывали у меня с миланским герцогом — терпение и обаяние испарились, их сменила очевидная тираническая жестокость. Герцог мерил шагами комнату, а я ждал, что же он соизволит сказать.

— Портрет донны Доротеи… (он саркастически подчеркнул ее имя, и я понял, что мне не следовало знать ее настоящего имени)… уже закончен?

— Закончен эскиз, мой господин. Теперь осталось перенести его на холст и…

— Мне известно, как это делается. Вы захватили с собой эскиз?.. Покажите.

Я вытащил из связки принесенных бумаг пастельный эскиз и показал его герцогу. С полминуты он молча разглядывал портрет. Наконец медленно кивнул:

— Да. Прекрасная работа.

— Благодарю, мой господин.

— Вот только… Донна Доротея — исключительно привлекательная особа. Уверен, вам известно, что она моя любовница. А вот дама на вашем портрете меня не возбуждает. Она красива, но не вызывает вожделения.

Я покраснел. Почему он говорит мне об этом? Слова застряли у меня в горле. Он опять жестом успокоил меня:

— Возможно, вам следовало написать ее в обнаженном виде? — Его глаза — зеленые и холодные — обжигали меня как огнем. — Или это для вас слишком большое искушение?

Я промолчал. Это не разговор, а пытка какая-то. Герцог решил наказать меня, хотя я не знаю, за что именно. За излишне близкое общение с его любовницей? Что ему известно? Что он подозревает?

— Мой господин, вы рассердились на меня, и мне хотелось бы узнать причины вашего недовольства. Неужели я чем-то обидел вас?

Лицо герцога приобрело озадаченное выражение:

— Сержусь? Почему? Что вы там выдумали, мой дорогой Леонардо? Могли ли какие-то ваши действия обидеть меня? Вы начертили мне красивую карту и написали великолепный портрет моей любовницы. Я вам глубоко благодарен, — он отвесил мне низкий поклон. — Мне интересно, однако, как обстоят дела со всеми теми видами нового оружия, образцы которых вы мечтали создать. Помню, вы рассказывали о поглощающем мечи щите и взрывающихся пушечных ядрах. Где же эти новинки? Неужели карта и портрет действительно отняли у вас, маэстро, все свободное время?

Неужели он узнал о проекте Арно? Нет, невозможно! Откуда?

Повсюду шпионы…

— Мой господин, я…

К моей радости, в этот момент раздался стук в дверь. Вошел секретарь герцога. Они обменялись парой фраз, Борджиа резким шепотом отдал какие-то приказы (по-моему, о переброске войск), а глаза его секретаря тревожно следили за мной.

— Успокойся, Агапито, — сказал его светлость, — Леонардо не склонен к шпионажу. Если он в чем и виноват, так не в том, что слишком болтлив, а в том, что слишком молчалив.

Я опустил глаза, точно наказанный ребенок:

— Мой господин, позвольте…

— Да, — понял меня герцог, — вы можете уйти. Я пошлю за вами в случае надобности.

С облегчением, но глубоко встревоженный, я покинул приемную. И только потом вспомнил, что так и не спросил его насчет причитающихся мне денег.

10 декабря 1502 года НИККОЛО

Завтракая, я поглядывал на мою домовладелицу, которая завела свою каждодневную жалобную литанию против французских войск:

— Настоящие скоты! Проклятые шакалы!..

И поэтому, пропуская ее слова мимо ушей, я позволил себе погрузиться в свои мысли, хотя время от времени согласно поддакивал и кивал, делая вид, что внимательно слушаю; но лишь размачивая в вине последний кусок черствого хлеба, я заметил, какой радостный у нее вид.

— Ну, во всяком случае, как говорится, скатертью дорога, а уж я помолюсь, чтобы эти чужеземные дикари никогда не вернулись.

— Что? — оживился я. — Откуда не вернулись?..

— Э-эй, так я вам про то и толкую… никто пока ничего не знает. Они протопали рано утром по виа Эмилиа и…

— Войска ушли из города? Все?

— Да вы, что ли, оглохли нынче? Я же вам только что все рассказала.

— А герцог?

— Ну так он и повел их в поход. Должна признаться, я с сожалением отношусь к его уходу. Пусть он и заработал дурную славу, да зато…

— Но ведь я виделся с ним вчера вечером. И он ни словом не обмолвился о сегодняшнем походе!

— Ха-ха, да уж, в лицедействе ему сам черт не брат, — она рассмеялась. — Можно только порадоваться, что, став нашим правителем, он больше не воюет с нами.

Допив вино, я закутался в плащ, обулся и выскочил из дома. Шел густой снег, и улицы обезлюдели, но от городских ворот неслись ликующие многоголосые крики, поэтому я со всех ног поспешил туда и, пробившись через толпу на дорогу, увидел хвост уходящей на юг армии: мулы тащили тяжелую артиллерию, а за ними бежала стайка хохочущих мальчишек.

Повернувшись к ближайшему соседу, я спросил, не слышал ли он, куда они направились.

— Говорят, к Неаполю; там у них назначена встреча с людьми короля, — уверенно заявил он.

Но другой горожанин сказал, что все это чепуха, и на юг герцог пошел, только чтобы запутать следы, а на самом деле он собирается потом повернуть на север и неожиданно напасть на Венецию. Я усмехнулся. Если герцог и задумал такой хитрый маневр (вероятность, конечно, невелика, но шанс есть), то об этом не догадывался даже Агапито, не говоря уж о простом имольском обывателе. И все-таки внезапный уход войск выглядел странно, да еще в такую мерзкую погоду. Озадаченный, я направился обратно в пансион собирать пожитки.

Чезена, 12 декабря 1502 года ДОРОТЕЯ

Я сидела перед камином, пытаясь согреться: за три дня похода, сопровождавшегося снежной бурей, я промерзла до костей. Когда герцог зашел ко мне в ту последнюю ночь в Имоле, я подумала, что знаю, зачем он явился; но он просто велел быстро упаковать вещи, поскольку на рассвете нам предстояло покинуть город. Как обычно в последнее время, Чезаре выглядел сурово и мрачно. Большую часть дороги я боялась, что где-нибудь в пустынном месте мой экипаж остановят, а саму меня задушат и бросят в реку. Но ничего не случилось, и вот теперь мы уже добрались до Чезены, и меня поселили в дворцовой комнате, из окон которой видна рыночная площадь с фонтаном. Сама комната довольно большая и с высоким потолком — красивое, но безрадостное помещение. Я зябко поежилась, проникаясь жалостью к самой себе. Мне даже неизвестно, где сейчас Леонардо или Никколо. Со времени приезда сюда я не видела никого, кроме солдат и слуг.

После ужина мне захотелось осмотреть город. Выдался ясный вечер, светила почти полная луна. Я пробиралась по снегу, глубина которого местами доходила почти до колен, и вскоре, пройдя от рыночной площади по главной улице, оказалась у главных ворот. Я не встретила ни Леонардо, ни Никколо, но зато увидела множество происшествий, вызвавших у меня грусть и отвращение. Французские и испанские солдаты открыто грабили дома горожан, запугивали стариков и мочились у церковных стен. Я молчала до тех пор, пока не увидела, как два пьяных французских офицера, смеясь, разорвали платье на молодой женщине. Она стояла на пороге своего дома, загораживая вход, за ее ноги цеплялся заливающийся слезами малыш. Один из офицеров вытащил меч и поднес его к лицу ребенка. Он сказал что-то по-французски: я не все расслышала, но в тоне его присутствовала явная угроза.

Склоняясь, чтобы защитить сына, женщина поймала мой взгляд. Отлично сознавая, какой безрассудный поступок я намерена совершить, я крикнула солдатам на их родном языке:

— Прекратите сейчас же! Постыдитесь! Герцог отдал приказ, запрещая всем досаждать горожанам, а вы…

Обнаживший оружие негодяй медленно повернулся ко мне:

— Осмелюсь спросить, да кто, черт побери, вы такая, мадам?

Открыв рот, я нерешительно помедлила, размышляя, как мне лучше представиться. То ли шпионкой герцога, то ли личной куртизанкой его светлости.

— Эта дама — моя подруга, — донесся из-за моей спины низкий голос человека, изъяснявшегося на превосходном французском. — И вопрос скорее в том, кто такие вы, офицеры, и что вы здесь делаете?

Мне не нужно было оглядываться, чтобы увидеть Чезаре, — я узнала его голос, конечно, и более того, я узнала страх в глазах опустившего меч пьяного наглеца. Запинаясь, он назвался сам, представил своего напарника и начал лепетать какие-то вялые оправдания.

— Ça suffit! ^[39]— оборвал его герцог и, специально повысив голос, продолжил: — Вы нарушили мои приказы и заплатите за это.

Я наконец оглянулась. Чезаре сидел на лошади, по бокам которой гарцевали по полдюжины личных гвардейцев.

— Стража, арестуйте и покарайте этих преступников, — приказал он, переходя на итальянский, — да выставите их на обозрение на рыночной площади, дабы жители Чезены и остальные солдаты узнали, что бывает с нарушителями моих приказов.

Французы бросились бежать, но гвардейцы догнали их и нещадно избили, а потом потащили по улице, не обращая внимания на вопли и мольбы неудачливых пьяниц. Чезаре проводил их невозмутимым взглядом и наконец повернулся ко мне.

— Благодарю вас, мой господин, — сказала я.

Он язвительно рассмеялся и усадил меня в седло перед собой, прошептав:

— Теперь вы играете роль ангела милосердия?

Он направил свою лошадь обратно на главную улицу.

— Нет, я просто вышла прогуляться… поискать моих друзей, — сказала я. — Леонардо и Никколо.

— О-о, разве Никколо Макиавелли уже стал вашимдругом? И что же, он доверяет вам?

— Скорее всего, нет. И я не могу винить его, учитывая то, как обошлась с ним.

— Значит, этот посланник не доверяет вам… — Он выразительно помолчал и добавил: — Тогда не кажется ли вам, что вы не сумели толком выполнить мое поручение?

Я промолчала, отлично зная, что может следовать из его слов. Мы выехали на рыночную площадь, где собравшаяся толпа уже наблюдала за готовящейся казнью двух офицеров.

— А что вы скажете о Леонардо? Доверяет ли он вам? Держу пари, что да.

— Верно… и я никогда не предам его.

— Никогда не говорите «никогда», донна Доротея, — с ужасающей мягкостью и спокойствием произнес герцог, когда мы спешились у входа во дворец, и задумчиво повторил: — Никогда не говори «никогда»…

И потом, прямо перед толпой глазеющих слуг и солдат, его затянутые в перчатки руки скользнули вниз по моему платью и непристойно обхватили нижнюю часть моего тела, а сам он начал покрывать страстными поцелуями мою шею. Закрыв глаза, я стояла неподвижно, как столб. Мне вспомнилась одна история, рассказанная Леонардо. Однажды в зверинце Флоренции он видел, как лев облизывал ягненка. «Эта игра закончилась очень быстро, — сказал он, — ягненок лишился большей части своей шкуры. И тогда лев приступил к трапезе».

В конце концов я получила свободу и, дрожа как осиновый лист, направилась во дворец. Вслед мне донесся высокомерный и громкий голос герцога:

— Пусть служанки вымоют и надушат вас к сегодняшнему вечеру. Возможно, мне захочется нанести вам визит.

Солдаты встретили его слова одобрительным хохотом. Я заставила себя повернуться и, улыбнувшись, сделала реверанс, вдруг мельком подумав о том, как резко переменилось мое отношение к герцогу. Когда я познакомилась с ним, то дрожала от вожделения и прикидывалась возмущенной. А сейчас все стало с точностью до наоборот.

30 Чезена, 18 декабря 1502 года ЛЕОНАРДО

Изучая расчеты по проекту отвода вод Арно, я делал вид, что не замечаю, как Салаи упаковывает сумку. Сегодня он отправлялся обратно во Флоренцию. Там ему якобы поручалось проверить, как идут дела в моей мастерской, но на самом деле, как мы оба понимали, он уезжал просто потому, что не мог больше меня сопровождать.

Прошу, не будем больше ссориться, Салаи, я сдаюсь…

У меня теплилась надежда, что наше возвращение в Чезену вновь оживит то счастье, что испытали мы прошлым летом, но этого не произошло. Салаи надоели наши отношения. Он ненавидел Романью и скучал по своим друзьям. Ему хотелось проводить ночи с молодыми людьми, а не с человеком, годящимся ему в отцы, да к тому же со своим пожизненным хозяином. Все это очень грустно… но понятно. Возможно, мне теперь будет легче сосредоточиться на работе, раз мы перестанем постоянно ссориться. И все-таки я буду скучать по нему.

Однако я не одинок. Со мной Томмазо и мои новые друзья — Доротея и Никколо. Именно друзья, несмотря на оскорбительные намеки Салаи. Доротея поначалу воспылала ко мне страстной любовью, полагаю, но теперь смирилась с тем, что наша любовь должна остаться платонической.

Во время поцелуя, как говорил Платон, душа подбирается к губам, чтобы выбраться через них вовне…

Мы виделись с ней каждый день. Ее улыбка подобна бальзаму для моих треволнений. Во второй половине дня, до наступления темноты, мы встречались и гуляли по городу. Мне нравилась Чезена — возможно, только благодаря тому, что в ней жили призрачные воспоминания о нашем летнем счастье с Салаи… но все же мне здесь легче дышится, чем в Имоле. И тому способствовало то, что здешний дворец находился вне крепостных стен, в центре города, и из него открывался вид на фонтан, пробуждавший чувства изысканной гармонии.

Герцог стал ко мне более дружелюбен. Разумеется, ему не пришло в голову извиняться за то, как он вел себя со мной на прошлой неделе (я вообще сомневаюсь, приносил ли он хоть раз в жизни извинения), но когда мы увиделись с ним в следующий раз — пару дней тому назад, — к нему уже вернулось его обычное обаяние. Понятно, что это игра, он носит маску, но в этом нет ничего плохого. Ведь если я сниму с него маску, то осознаю, что порой притворство предпочтительнее правды.

Затаенный ужас…

Он попросил меня подготовить декорации и представление для рождественского празднества. Приятное задание — как раз такая легкомысленная, быстро забывающаяся работа удручала меня в конце моего пребывания в Милане. Но теперь я с радостью воспринял развлекательный заказ герцога.

Последние дни здесь я в основном занимался руководством, помогал Томмазо управляться с его литейщиками, каменщиками, художниками, паяльщиками и плотниками, прослушивал музыкантов и поэтов, собиравшихся на репетиции в большом зале. Но, к сожалению, мне никак не удавалось выделить достаточно времени для дальнейшего обдумывания проекта Арно.

Я не строил никаких планов, впервые поделившись этой идеей с Никколо. Мне просто хотелось придумать нечто такое, что способствовало бы совершенствованию мирной жизни, а не военных орудий — путь, ведущий меня к бессмертной, незапятнанной славе. Я не верил, что из этой идеи может что-то получиться, но чем больше мы обсуждали ее, тем больше он убеждался, что сможет уговорить гонфалоньера одобрить мою затею. Мы, конечно, исходили из разных предпосылок. Никколо думал только о победе над пизанцами, а я видел для себя вызов в постижении Господнего замысла, и более того — в усовершенствовании посредством моего вмешательства великолепного творения Природы.

Возвращаясь с прогулки в город, мы частенько заходили к Никколо и все втроем отправлялись ужинать либо в таверну, либо во дворец. Смею сказать, что наша компания выглядела странно. Салаи прозвал Никколо филистером (предпочитаю не повторять, как он называл Доротею), и в его словах была, по-моему, доля правды. Я и представить не мог, что подружусь с человеком, который служит в правительстве Флоренции, ничего не смыслит в живописи, носит темно-синие штаны, давно вышедшие из моды (да и знал ли вообще Никколо хоть что-то о моде?) и чье представление о тонких ароматах ограничивалось смесью лимонного сока и дешевого мускуса. Но что тут можно сказать? Что он не такой, каким кажется…

Никколо умен, и не только в обычной сообразительной и поверхностной манере флорентинцев. Он обладал оригинальным мышлением. Ему чуждо ханжество. И он способен развеселить меня, а такое качество нельзя недооценивать. Кстати, как раз вчера вечером наш остроумец заявил: «В наши беспокойные времена увеселения необходимы как никогда».

Закончив паковать вещи, Салаи подошел к моему столу.

— Ладно, до свидания, — спокойно произнес он.

Я видел, что ему не терпится сбежать, — как собаке, отпущенной на прогулку. Рискуя вызвать его недовольство, я все-таки встал и обошел стол, чтобы обнять его. Он напрягся в моих объятиях — видимо, нервно вспоминая недавние споры, обремененные излишне грубыми словами.

— Салаи, прости твоего старого мастера за несносный характер, — сказал я, поцеловав его гладкую щеку.

Он промолчал, но уткнулся лбом в мое плечо, как обычно делал в ранней юности. В ином проявлении прощения я и не нуждался.

— Будь осторожен в дороге, — напутствовал я. — Время сейчас опасное.

— Вы тоже будьте осторожны, мастер. Старайтесь держаться подальше от лучников и пушкарей.

Я улыбнулся. Он ушел. Вернувшись за стол, я бездумно уставился на голубые чернильные линии, змеящиеся по бумаге.

20 декабря 1502 года НИККОЛО

Странное ощущение — и уж тем более огромное облегчение — иметь право целовать желанные губы, вдыхать тонкий аромат тела, восхищаться глазами, изящным ртом и соблазнительной белой ложбинкой в декольте донны Доротеи… и не испытывать при этом ни малейшего проблеска вожделения.

Не поймите меня неверно — она не стала уродливой. Уж если на то пошло, то за последние пару месяцев Доротея еще больше похорошела. Ее фигурка слегка округлилась; она стала меньше пудриться; на щеках появился румянец, глаза засияли. И если ее загадочность исчезла, когда она поведала мне истинную историю своей жизни (включая настоящее имя), то вместо нее во мне зародилось мягкое сочувствие. Бедняжка так много пережила, что я с легкостью простил ей те пытки, через которые прошел из-за нее в Имоле. И, разумеется, я поддразнивал ее, напоминая, что в день подписания соглашения между Флоренцией и Валентинуа она обещала отдаться мне.

Причина моего внезапного равнодушия крылась не в ней, а во мне. Или, будем более точными, в моей новой домовладелице, которая — как бы это выразиться поделикатнее — залюбиламеня до бесчувствия.

Поначалу я думал, что на сей раз Фортуна улыбнулась мне. Я не только нашел дешевое жилье почти в центре города, но и хозяйка оказалась молодой аппетитной вдовушкой. Первую ночь я не спал вовсе, и не только потому, что меня кусали блохи. До рассвета мы страстно отдавались друг другу и — ей-богу — славно порезвились! Следующие семь ночей на сон мне оставалось около пяти часов, однако я так вымотался и изнемог, что даже сама мысльо сексуальном общении вызывала у меня желание свернуться в клубок, защитив свое мужское естество, и забыться глубоким сном. Я чувствовал себя как обжора, сожравший за ужин девять перемен блюд, выпивший пару галлонов вина и после кошмарного сна разбуженный в шесть утра со словами, обязывающими его за завтраком повторить подвиг чревоугодия.

Поэтому я дружески чмокнул Доротею в щечку и одарил целомудренной улыбкой. Она выглядела озадаченной, как будто сознавала, что со мной происходило нечто странное, но никак не могла понять, что именно.

— Вы хорошо себя чувствуете, Никколо?

— Прекрасно, — ответил я, — просто немного устал.

Потом мы обнялись с Леонардо и устроились за столом перед началом нашей общей вечерней трапезы. Этот обычай радовал меня по двум причинам: во-первых, он сберегал мне деньги (поскольку еду обычно покупал Леонардо, а вино — Доротея), которые мне приходилось отчаянно экономить; а во-вторых, наши трапезы давали возможность приобщиться к интересной жизни, подобной той, что я вел с друзьями в лучшие времена во Флоренции. Общение с Леонардо и Доротеей, разумеется, не позволяло мне отдохнуть так же беспечно и весело, как мы отдыхали в «Трех царях» с Агостино и Бьяджо, но ничего лучшего в этом захолустном городишке я наверняка не нашел бы.

После еды мы поиграли в карты, Леонардо подкинул мне несколько своих загадок, а я поделился историями о Катерине Сфорца. И как раз когда Доротея собралась спеть для нас под аккомпанемент лютни Леонардо, я услышал громкий шум, донесшийся из коридора. Открыв дверь, я увидел компанию французских командиров: они громко обсуждали что-то на своем языке и бурно жестикулировали. Присмотревшись к ним, я заметил одно знакомое лицо — барона де Бьерра, мы с ним успели ближе познакомиться в Имоле. Я подошел к нему и спросил, что случилось, постаравшись произнести вопрос на чистом французском. Из его возбужденной и стремительной скороговорки я понял не все, но суть ответа сводилась к тому, что герцог решил распустить всех французских наемников. Им предписывалось в течение трех дней выступить в Милан.

Я вернулся в гостиную Леонардо; извинившись, прошел к его письменному столу и быстро настрочил письмецо в Синьорию, сообщая эту поразительную новость. Потом мне пришлось проститься с друзьями и отправиться искать курьера для доставки моего послания во Флоренцию.

Покончив с отправкой донесения, я в задумчивости направился в сторону пансиона, пытаясь найти все возможные причины для неожиданного решения герцога. Может, ходившие слухи соответствуют реальности и у него действительно истощились денежные запасы для оплаты наемников? Или жестокие выходки французов, по мнению герцога, перевесили их боевые качества? А возможно, французский генерал так и не смог простить герцогу кастрации трех солдат, помочившихся на святыню в Имоле?

Я раздумывал об этом, пока мои мысли не начали путаться, и на меня вдруг навалилась смертельная усталость. Да, сегодня я должен в любом случае избежать ночного свидания с моей вдовушкой.

Дойдя до ее дома, я осторожно повернул ключ в замке и тихо, как кошка, поднялся по лестнице. Оказавшись в своей комнате, быстро разделся в темноте и нырнул в кровать. Наконец-тоя смогу выспаться… Засыпая, я услышал, как скрипнула дверь и ее голос прошептал:

— Никколо… это вы?

Читта-ди-Кастелло, 21 декабря 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

В редком проявлении чувств мой отец когда-то сказал мне: «Мы становимся теми, кого презираем». В то время я совершенно не понял смысла его слов — в нашей семье я считался самым твердолобым. Но теперь, вспоминая те его слова, склонялся к тому, что они были верны.

Я превратился в Чезаре Борджиа и лишь последние три дня вновь стал жить по своему разумению.

Все началось с бессонницы. Ночи напролет я ворочался в постели, терзаясь мыслями о том, что его шпионы в деталях сообщили ему о моем плане. Терзаясь мыслями о том, что его убийцы прикончат меня раньше, чем мои его уничтожат.

Потом я подумал: черт побери, зачем я валяюсь в постели? Раз мне все равно не спится, то лучше уж направить мою неугомонную энергию на пользу дела. И вот с вечера до рассвета я начал трудиться за письменным столом в своем кабинете.

Я спал мало, но и во сне меня не покидали кошмары. Мне снилось, что за занавесями в моей спальне прячутся вооруженные убийцы. Я начал подозревать в измене всех окружающих меня людей. Подозревал секретаря, слуг, родственников и даже собственную жену. Я подверг каждого обыску и допросу. К моему стыду, я даже приказал применить пытки к некоторым моим старым друзьям. В итоге я избавился от всех, выгнал их из Читта-ди-Кастелло. Но эта чистка не принесла никакой пользы, поскольку я немедленно начал подозревать новое окружение.

Наконец я получил письмо от жены. Она писала, что поняла, почему я стал таким подозрительным и исполненным страха; она прощала меня за то, что я выгнал ее, но добавила, что если ей больше не разрешат видеться с нашими детьми, то она предпочтет умереть: «Пожалуйста, Вителлодзо, пришлите убийцу, чтобы он прикончил меня, потому что жизнь моя лишилась смысла». Чтение этого письма взволновало меня до глубины души. Я вдруг осознал, каким чудовищем стал, и поклялся, что не позволю этой злобной сущности завладеть мной.

Я решил, что буду вновь доверять людям. Да, они могут предать меня. Но уж лучше умереть как человек, чем жить как рептилия, постоянно прячась под камнями. Ее кожа крепка, как кольчуга. Ее кровь холодна, как лед.

Я отправил посланника, велев ему привезти жену обратно во дворец, и слезы невольно полились из моих глаз, когда я увидел ее трогательную встречу с нашими детьми. И тогда я почувствовал, что вновь стал человеком. Настоящим Вителли. И это случилось три дня тому назад.

Мы не предались любви, поскольку я боялся заразить ее «французской болезнью», но лежали в кровати обнявшись, и моя бессонница чудесным образом прошла. Впервые за много недель я спал спокойно. И клянусь, что в ту ночь я видел во сне моего брата Паоло; он взирал на меня с небес, и его лицо лучилось гордым светом. И он сказал мне: «Даже если ты побежден, победа останется за тобой».

Но не стоит думать, что я отказался от борьбы с Борджиа. Ничего подобного. Моя жена оказалась моей непреклонной сторонницей. В общем, я задействовал против герцога весь арсенал ловушек, которые он обычно использовал против других. Я отправил ему письмо, заявив о моей любви и верности, но за его спиной собрал такую сплоченную и надежную компанию, какая и не снилась этому бастарду.

Чезена, 23 декабря 1502 года ЧЕЗАРЕ

Глубокой ночью заявился Рамиро, льстиво улыбаясь и отвешивая поклоны. Жирный и бородатый. Он приложился к моей руке. Поблагодарил за отправленные ему подарки. Мы обнялись. Я сказал:

— Ах, мой старый друг, я был совсем ребенком, когда познакомился с вами… помните? Я всегда доверял вам. Никогда не сомневался в вашей преданности.

Я почувствовал, как напряженно застыла его спина под моими руками.

— Мой господин, вы говорили, что получили хорошие новости?

Не ослабляя крепких объятий, я прошептал ему на ухо:

— Да, славные новости. Мы поймали предателя. Верно ведь, это хорошая новость?

Рамиро попытался высвободиться, но не смог.

— Д-да, славная новость, — сдавленно рассмеявшись, согласился он.

Мои руки сомкнулись на его шее.

— Да, мой старый друг. Верный помощник. Моя правая рука.

— А позвольте спросить…

— …кто предатель?

Я ощутил, как он слегка кивнул головой. Услышал, как забилось его сердце. Он страшно перепугался. Он жутко ВИНОВЕН.

— По-моему, Рамиро, вы уже знаете ответ на этот вопрос.

Я отпустил его. Пристально взглянул ему в глаза. Вина, ужас.

— Мой господин, — сказал он, — конечно же, вы не подозреваете…

— Я ничего не подозреваю, — бросил я. — Я знаю, что это вы.

Он задрожал. Рухнул на колени со слезами на глазах:

— Мой господин, это неправда! Кто посмел обвинить меня? Скажите мне, и я…

Я зевнул, позвонил в колокольчик и сказал вошедшим гвардейцам:

— Арестуйте этого предателя и отведите его в темницу.

Рамиро зарыдал. Рамиро затрясся всем телом. Рамиро начал лепетать оправдания. Рамиро взмолился о пощаде.

— Мы скоро увидимся вновь. У меня есть для вас очередной подарок. Сюрприз.

Его глаза исполнились ужаса. Рамиро — мой старый друг, он отлично знал меня.

31 Чезена, 24 декабря 1502 года ДОРОТЕЯ

Множество раз в день я задавалась одним и тем же вопросом: почему Леонардо не стремится к физической близости со мной? Мне казалось, он любит меня, хотя сам никогда не признавался в этом. Но разве он проводил бы со мной так много времени, если бы не наслаждался моим обществом, и… в общем, вывод тут мог быть только один, не так ли? И то же самое с его половыми предпочтениями. Верно, мне известна его репутация, но когда он целовал меня, то возбуждался как нормальный влюбленный мужчина. Так почему же мы все еще не стали любовниками?

Может, в последнее время я стала слишком скромно одеваться? Мой стиль изменился после одного высказывания Леонардо. Он сказал, что простые сельские девушки зачастую кажутся ему более привлекательными, чем придворные дамы, облеплявшиесебя (именно так он и сказал!) слоями пудры и драгоценностей. Но возможно, ему надоела незатейливая простота? Несомненно и то, что другие мои поклонники потеряли ко мне интерес. Чезаре, несмотря на свои угрозы, так и не посетил меня в тот вечер, и с тех пор я почти не виделась с ним. Даже Никколо, с которым мы видимся ежедневно, смотрел на меня так, словно я не женщина, а либо его сестра, либо вообще милый предмет мебели. В обычной ситуации я, возможно, с облегчением восприняла бы такие перемены, но теперь, признаюсь, они привели меня в замешательство.

Какой бы ни была причина, такое положение вещей никуда не годилось. Конечно, я счастлива, имея возможность говорить, петь и веселиться с Леонардо, но мне хочется большего. И если я способна затащить его в мою постель, только воспользовавшись знакомыми мне уловками куртизанки, то так тому и быть. Я уверена: как только произойдет наше физическое слияние, все остальное получится само собой. Его любовь ко мне проявится в полную силу.

И это произойдет как раз сегодня ночью. Канун Рождества — что может быть лучше? Разве можно придумать лучший случай, чем великолепное празднество, придуманное самим Леонардо, на которое приглашена вся чезенская знать? Вызвав к себе горничных, я сказала им: «Хочу выглядеть сегодня на миллион дукатов; сможете вы мне помочь?» Они заговорщически хихикнули.

ЧЕЗАРЕ

Мрачный замок и мерзостное зловоние. Звон цепей и осклизлые стены. Мы спустились по узким ступенькам — я и Микелотто. Спустились в темницу. Тюремщик открыл дверь. Мы вошли. Он запер за нами дверь и передал мне ключи. Я махнул рукой, и он мгновенно убрался подальше.

Рамиро встал. Глаза Рамиро округлились. Кадык его нервно дернулся, жирные губы приоткрылись.

У него имелась целая ночь, чтобы придумать оправдания. Чтобы хорошо подготовиться к защите. Выдумать поистине безупречную ложь. Но панический ужас омрачил его рассудок. Он покрылся испариной и начал заикаться. Пробормотав какой-то абсурд, разразился сопливыми рыданиями.

Я стоял, скрестив руки на груди. Пристально смотрел и улыбался. Я слушал Рамиро. Внимательно слушал каждое лживое слово, произносимое заикающимся предателем.

Микелотто достал свои инструменты, разложил их на полу. Бритву и кочергу. Клещи и пилу. Молоток и гвозди. Микелотто на редкость аккуратен, ему и в голову не придет запачкать руки.

Рамиро продолжал что-то бубнить. Но постепенно голос его замер. Взгляд переместился на инструменты Микелотто. Его голос дрогнул.

Наконец наступила тишина.

— Вы закончили? — спросил я.

— Я сожалею, — уставившись в пол, выдавил Рамиро. Его голос обрел обреченное спокойствие.

— Сожалеете? Рамиро, — продолжил я, — мы познакомились, когда я был еще ребенком. Вы сопровождали меня в Перудже, во Франции и Риме. Я доверился вам. Наделил вас богатством и властью. И чем же вы отплатили мне?

Молчание. Взгляд не отрывался от пола. Слезы — но слезы, порожденные страхом, а не раскаянием. Он не испытывал никакого чертова сожаления. Он просто страшно напуган.

— Когда я был молодым, — продолжил я, — вы любили пугать меня. У вас была завидная репутация. И дьявольски жестокие глаза. Но без власти вы — ничтожество.

Я вновь окинул его взглядом. Жирное брюхо, засаленные усы. Типичный старый развратник.

Микелотто точил бритву. Рамиро не сводил с него глаз, его кадык судорожно дернулся. Микелотто смазал кочергу. Рамиро задергался, залепетал какой-то бред.

Я задумался о его преступлениях. Совершенных убийствах, учиненных жестокостях. Сговоре с Вителлодзо. Оскорблениях Лукреции, подслушанных моими шпионами.

Мне нет нужды думать обо всем этом — я готов в любом случае подвергнуть его пытке. Но без этих мыслей я не получу полного удовлетворения от его терзаний.

Микелотто выпрямился и кивнул мне. Мы готовы начать.

НИККОЛО

Рыночная площадь, освещенная множеством факелов, заполнилась горожанами — все пришли поглазеть на праздничные ночные состязания. Стоя в толпе, я увидел проституток, они бегали босиком по залитой льдом площадке. Очевидно, герцог специально для этого ночного празднества приказал привезти из Рима полсотни этих ночных бабочек — не слишком ли дорогое удовольствие для того, кто, по моим предположениям, не имел средств для оплаты наемников? Плавно скользя и поскальзываясь, толкаясь и повизгивая, они двигались по кругу; их изысканные пеньюары промокли, запачкались и порвались, приоткрыв вожделенную белую плоть. Готов держать пари, что я был единственным мужчиной на площади, не испытавшим эрекции. Зрители награждали их одобрительными возгласами, отпускали глумливые остроты и норовили ухватить за ноги скользящих мимо бегуний. Тем удалось совершить четыре круга, и наконец одну из них объявили победительницей, а сделавшие ставки азартные зрители начали выяснять, кто сколько выиграл или проиграл.

У входа во дворец я показал свое приглашение, и один из слуг герцога в золотом карнавальном костюме проводил меня по лестнице наверх. Целую неделю Леонардо дразнил нас намеками о задуманном им представлении, поэтому я догадался, что его сюжет связан с Древним Римом, но все равно увиденное потрясло меня сверх всяких ожиданий. Роспись стен живо свидетельствовала о том, что мы попали в развалины римских терм: нагромождения выбеленных временем камней, а за ними по склону холма поднимался к вершине древний город, над которым синели летние небеса со стайками легких белых облачков. Росписи выглядели настолько реальными, что я не удержался от восторженного смеха, присоединившись к радостно гомонившей толпе гостей.

Именно тогда я заметил в центре зала каменное возвышение, оказавшееся огромным бассейном, наполненным горячей водой. Не представляю, как ее умудрились нагреть — вероятно, благодаря одному из чудесных изобретений Леонардо, — но очевидно, она была приятно теплой, поскольку в ее зеленоватой глубине игриво плескалась компания обнаженных красавиц. Их тоже, как я подозреваю, выбрали в римских борделях; моя версия подтвердилась чуть позже, когда в бассейне к ним постепенно присоединилось множество розовощеких милашек, которые, в нарядах Евы, хихикая, пробегали между изумленными группами гостей и прыгали в воду. К тому времени я уже выпил пару кубков вина, и мой петушок вдруг, точно ветка дерева, под теплым мартовским солнцем набухшая бутонами, вновь оживился.

По залу бродили наряженные в тоги слуги с подносами, предлагая гостям рыбные и мясные закуски и вяленые фрукты. Музыканты играли и пели, карлики отплясывали со шлюхами (уже сухими и одетыми, с очаровательно порозовевшими от состязаний и теплого купания лицами). Но вот музыка умолкла, и нам объявили, что сейчас начнутся состязания кабанов. Все бросились к открытым застекленным дверям балконов, откуда открывался отличный вид на площадь, и увидели, как эти оседланные дикие свиньи носятся по овальной арене, врезаются в зрителей, сбрасывая своих жокеев, и убегают в боковые улочки, порождая настоящий хаос и нанося увечья попавшимся на их пути бедолагам. Зрелище было чертовски увлекательным, и лишь когда оно завершилось, я узнал да Винчи в стоявшем рядом со мной высоком улыбающемся человеке.

— Леонардо! — воскликнул я. — Позвольте поздравить вас с бесподобной иллюзией.

— Благодарю, Никколо. Значит, пока вам нравятся нынешние увеселения?

— Изумительные представления. Но мой кубок опустел, а вы, видимо, еще даже не вкусили даров Бахуса. Давайте-ка разыщем виночерпия!

Удалившись в пустынный уголок, мы провозгласили несколько тостов: за отвод Арно, за бессмертную славу, за дружбу и за благополучное завершение наших рискованных отношений с герцогом. У меня создалось впечатление, что Леонардо скоро распрощается с Чезаре, хотя и не говорил этого.

Он обратил мое внимание на нескольких любопытных гостей празднества, включая молодого красавчика, который болтал с римской «гетерой». Его имя, как он сказал, Пьеро Торриджано. ^[40]

— Он уже успел завоевать некоторую славу, — пояснил Леонардо, — будучи одновременно солдатом и скульптором.

— Странное сочетание, — заметил я. — И он преуспел в обоих занятиях?

— Безусловно, как солдат он далеко превзошел нас с вами, а что касается его скульптур… — Он скривился и покачал головой.

— Значит, не гений? — со смехом уточнил я.

— Боюсь, что нет, хотя я почувствовал к нему гораздо большее расположение после его рассказа о том, как однажды он прицельным ударом расквасил нос Микеланджело.

— Микеланджело? — Это имя я где-то слышал. — О, не тот ли это скульптор, о котором твердят, что…

— …что он превосходит меня гениальностью?

Я решительно возразил, заявив, что собирался сказать совсем другое. Но Леонардо лишь улыбнулся:

— Да, именно он.

— А что о нем думаете вы? Так ли он гениален, как говорят?

— По-моему, он исключительно одаренный художник, но высокомерный, задиристый и в целом малоприятный молодой человек.

— A-а, понятно, — протянул я, решив, что лучше замять эту тему, и пробежал взглядом по фланирующим гостям. — А где, кстати, Доротея?

— Не знаю, — ответил Леонардо. — Я и сам только что подумал о ней.

И тогда я вдруг увидел, как она медленно проходит через расступающуюся толпу. Глаза всех гостей невольно провожали взглядами ее изумительную фигуру, затянутую в голубое, расшитое серебром платье, и более того — что казалось мне невозможным всего пару часов тому назад, внезапно произошло: с непринужденной естественностью, подарившей приятную, парализующую слабость.

— Mamma mia! ^[41]— простонал я.

Леонардо нахмурился.

ЧЕЗАРЕ

На полу — лужа урины. На полу — брызги крови. На полу — два пальца и одно ухо.

Рамиро да Лорка прикован цепями к стене. Обнаженный толстяк. Белокожий и волосатый. Кричащий, окровавленный и возносящий молитвы.

— А я и не догадывался, Рамиро, что вы так религиозны. Микелотто, вы знали, что наш Рамиро религиозен?

Микелотто, отрицательно покачав головой, добавил:

— Хотя я знал, что он развлекался с мальчиками.

Я расхохотался:

— Он… да уж правда ли? Ах, наш великан дьявольски развратен! Всего два пальчика и ушко, а вы уже признались почти во всех грехах.

— Во всех! — заорал он. — Я признался ВО ВСЕМ! Чего еще вы хотите от меня?

— Зачем же так кричать? — тихо спросил я. — В отличие от вас, у меня еще есть уши. — И, убрав улыбку, заметил: — Но все-таки у меня возникло ощущение, что вы забыли о какой-то малости.

— НЕТ! — завопил Рамиро, глянул на меня и тут же засипел дрожащим голосом: — Нет, клянусь вам, мой господин. Я рассказал вам все.

— Гм-м… давайте-ка припомним ваши признания, ладно? Итак, вы сообщили, что вступили в сговор с Вителлодзо и Оливеротто. Что вы строили козни против меня…

— Да. Да, я виноват. И очень сожалею.

— Я прощаю вас, Рамиро.

Он уставился на меня с открытым ртом и вытаращенными глазами:

— Вы… вы… п-п-прощаете меня?

Я развел руками:

— Да, а почему бы и нет? Я милосерден. У нас нынче рождественские праздники. Вы сказали, что раскаялись. Поэтому я готов отпустить вас.

Я посмотрел ему в глаза — надежда боролась с неверием. Надежда победила.

— Освободите его, Микелотто.

Тот направился к узнику.

— О, благодарю вас, благодарю вас, мой господин!

— Нет, погодите-ка, — воскликнул я. Микелотто остановился. Рамиро замер. — Я только что вспомнил кое-что, — произнес я. — Кое-что неприятное. Когда вы сопровождали донну Лукрецию в Феррару… В прошлом январе… вы помните?

— М-м-мой господин?

— ВЫ ПОМНИТЕ?

Рамиро судорожно вздохнул. Его губы затряслись:

— Д-д-да, мой господин.

— Ладно, — произнес я с мягкой кротостью. — Хорошо. Тогда, вероятно, вы также вспомните, что говорили донне Лукреции. В один из вечеров вашего путешествия. Какие-то оскорбительные слова… ставившие под сомнение ее честь.

— Мой господин, я не понимаю, о ч-ч-чем вы…

Я ударил Рамиро в его большое жирное брюхо. Вся его плоть с мышцами и органами всколыхнулась, как квашня. Он с трудом перевел дух. Его голова ударилась о стену. Он застонал от боли. Глаза его закатились.

Я бросил взгляд на мою перчатку из белой лайки, испачканную потом и кровью, стащил ее с руки и бросил на пол.

— Мне известно, Рамиро, чтовы говорили. Там присутствовало много свидетелей. Но я хочу, чтобы ВЫ САМИ сказали мне. Сказали мне те самые слова, которыми оскорбили мою сестру.

— Я не могу… не могу вспомнить… — пробормотал он, покачав жирной головой.

— Отрежьте ему член, — велел я Микелотто. — Он такой крохотный, что вряд ли Рамиро будет по нему скучать.

— Не-е-ет! НЕТ, УМОЛЯЮ!

— Говорите, придурок, что вы сказали моей сестре.

— Я сказал… сказал… э-э…

Я кивнул Микелотто. Тот оттянул член Рамиро и резанул по нему бритвой. Кровь брызнула фонтаном. Я смахнул красные капли с моего камзола. Член валялся на полу — белым червяком, сочащимся кровавой спермой.

Рамиро завопил, забился головой об стену. Из его рта заструился алый ручеек — идиот прикусил язык.

— Не стоит терзать себе язык, Рамиро. Он единственный интересует меня в вашей персоне.

Рамиро пролепетал какой-то бред. Рамиро закричал. Рамиро заплакал. Рамиро начал молиться.

Летели мгновения. Минуты.

— Молчать, — приказал я.

Рамиро захлопнул рот. Рамиро всхлипнул и зарыдал. Из его носа заструились кровавые сопли.

— Я сказал — МОЛЧАТЬ! Мне пора идти на празднество. Вы попусту тратите мое время. Говорите немедленно, что вы сказали донне Лукреции, или Микелотто выбьет вам все зубы, чтобы вы перестали кусать ваш поганый язык.

Рамиро признался.

— Отлично, — сказал я и подал знак Микелотто.

Тот взял клещи и направился к нашему предателю.

ДОРОТЕЯ

Проклятье! Мой хитроумный план по привлечению мужского внимания в бальном зале испортили полуобнаженные римские куртизанки Чезаре. Но тем не менее все прошло не так уж плохо. Я подметила вспышку былого вожделения в глазах Никколо, когда мы встретились, и породила длинную очередь мужчин, жаждущих со мной потанцевать. Увы, мне толком не удалось понять выражение лица Леонардо. Он выглядел каким-то… встревоженным?

Между танцами я выпила вина, но не слишком много. В легкой, шутливой манере кокетничала с Никколо и с милой улыбкой болтала с Леонардо, нежно касаясь его руки. Но всякий раз меня прерывал голос кавалера, умолявшего осчастливить его следующим танцем, и я пожимала плечами, глядя на Леонардо и всем своим видом говоря: «Ну что тут поделаешь?» А сам Леонардо так пока и не пригласил меня танцевать. Он просто стоял в уголке, беседуя с Никколо. Неужели он оробел? Может, мне самой пригласить его? Или предложить ему выпить еще вина?

По окончании очередного танца я опять направилась к моим друзьям. Никколо — уже в стельку пьяный, могу сказать — схватил три кубка с подноса проходящего слуги. Я предложила тост за празднества, и мы все залпом выпили до дна. Три новых кубка — и теперь Никколо провозгласил тост: за прекрасный пол. Мы вновь осушили бокалы. Настал черед Леонардо. Он предложил тост за меня. Никколо восторженно поддержал его. Я слегка покраснела; мы все уже изрядно опьянели. Леонардо неотрывно смотрел на меня; наши взгляды скрестились. Началась новая мелодия; я взяла его за руки и игриво спросила:

— Не хотите ли вы пригласить меня на танец?

ЧЕЗАРЕ

На полу — пара испорченных перчаток. На полу — член и три моляра. На полу — дерьмо и моча, сопли и рвота. И кровь — повсюду кровь.

Рамиро перестал кричать. Издавал лишь тихие стоны — подвывал, словно ветер в каминной трубе. Его глаза помутнели. Он весь перенесся в царство боли.

— Может, нам уже следует просто выбросить его на площадь? — спросил я Микелотто. — Пусть о нем позаботятся горожане Чезены…

Рамиро судорожно дернулся.

— Нет… — прошелестел он, разомкнув окровавленные, запекшиеся губы. — Не-е надо… умоляю.

— Но ведь вас так полюбили здесь, Рамиро. Уверен, вы не думаете, что вам могут причинить вред?

— Пожалуйста… нет.

— Ах, возможно, вы думаете, что они помнят, как вы заживо сожгли ребенка? Вы наступили ему на голову, чтобы он перестал дергаться. Вспомнили? Вспомнили, как вы заставили мать ребенка смотреть на его сожжение?

Глаза Рамиро закрылись. Он затряс головой:

— По вашему… приказу.

— А я так не думаю, Рамиро. Неужели я когда-нибудь велел вам сжигать детей?

— Вы сказали мне… любыми средствами… если необходимо…

— Да… верно. Тогда вы имели право. Признаю. Но нынче пользу мне может принести только ваша смерть. Хотите, я убью вас сейчас, Рамиро? Покончить с вашими страданиями?

Безмолвная пауза. Судорожное рыдание.

— Да, — вдруг произнес он с неожиданной решимостью.

— Отлично. Мы избавим вас от боли. Вы лишь должны сделать нам последние признания. Те, что вы еще скрываете.

Молчание. Хриплое, булькающее кровью дыхание. Тихий завывающий стон.

— Черт с ним, Микелотто, отпустим его. И выбросим на площадь.

— НЕТ! Умоляю… я все… расскажу.

— Я слушаю.

И он выдал мне план Вителлодзо. Меткий лучник. Проявление дружбы — неожиданное убийство.

— Ладно, — сказал я. — Микелотто, у вас есть время до рассвета. Посмотрим, удастся ли вытянуть из него еще хоть что-нибудь. Я вернусь с рассветом.

ДОРОТЕЯ

Мы сплясали три быстрых танца и поболтали, решив немного передохнуть. На лице Леонардо прочно обосновалась улыбка, он уже беспечно веселился; мне не запомнилось, о чем именно мы потом разговаривали. Зато запомнились движения его рук, сопровождавшие его речи жесты, наша близость, когда я склонялась к нему, чтобы лучше расслышать его слова, и пальцы его руки, иногда, как бы случайно, касавшиеся моей груди.

В какой-то момент я заметила, как Никколо отплясывал с куртизанкой: оба они пьяно раскачивались и наступали друг другу на ноги. Мы с Леонардо переглянулись и расхохотались. А немного позже я увидела входящего в зал Чезаре. Или, вернее, сначала я почувствовала, как внезапно напряглись под моими руками плечи Леонардо.

— Успокойтесь… — прошептала я ему на ухо, — герцог потерял ко мне интерес.

А еще позднее я увидела, как Чезаре целовался с молодой чезенской дворянкой, а ее супруг молча наблюдал за ними издалека. Я показала эту сцену Леонардо, и он кивнул. На его лице появилось необычно расслабленное выражение, а дыхание стало затрудненным. Но вскоре заиграли медленную мелодию, и мы исполнили этот танец в более интимной манере. И тогда я поняла, чем завершится эта ночь.

ЛЕОНАРДО

Воздух в ее комнате был насыщен теплой сладостью, в камине пылали кедровые поленья. Я услышал, как за моей спиной щелкнул дверной замок, и прикрыл глаза. Сегодня мы выпили слишком много вина. Доротея дорога мне, и я ревниво наблюдал за ее танцами с другими мужчинами, однако не собирался вводить ее в заблуждение. У меня вдруг возникло ощущение, будто я стремительно бегу с холма — мне хотелось остановиться, вернуться к себе, но было слишком поздно.

Лишь знания порождают в людях и любовь, и ненависть.

Но она прервала мои размышления, обняв меня, ее поцелуи ласкали мою шею; потом, расстегнув рубашку, она начала целовать мне грудь, обдавая горячим дыханием; ее зубы, покусывая, щекотали мой живот.

И они будут возбужденно искать те прекраснейшие явления…

Она выскользнула из платья и увлекла меня за полог ее ложа. Там, в темной духоте, я почувствовал себя котом в мешке. Она встала на колени и, словно оседлав мои бедра, начала склоняться вперед, ее груди прижались к моей груди, а язык оказался у меня во рту…

Дабы овладеть ими и извлечь их самые низменные стороны.

Я закрыл глаза, перед глазами возник образ Салаи — юного Салаи. И она припала ко мне всем телом. Я даже не представлял, насколько глубока ее страсть и нежность. Пока все шло хорошо — перед моим взором вспыхивали теплые экстатические оттенки, подобные солнечному свету, пронизывающему витражные окна собора. А потом сгустился мрак, и я, ощутив дыхание, жар и тяжесть ее тела, пролепетал какие-то извинения, а она сказала:

— Нет… не извиняйтесь, не извиняйтесь, мой Леонардо, я люблю вас, неужели вы не поняли? О, как я люблю вас, Леонардо…

Она страстно взирала на меня, ее глаза поблескивали в темноте, ее взгляд жаждал сорвать с меня маску, проникнуть в мою душу, постичь ее, овладеть мной — дабы овладеть… — и мне вдруг вспомнилась пустая птичья клетка в моей комнате, ее дверца открыта. Где сейчас та отпущенная на свободу птица?

Доротея еще долго не засыпала, но когда ее сморил сон, я увидел, как пепельные лучи рассвета проникли в щель между занавесями полога. Высвободившись из ее объятий, я тихо соскользнул с кровати и подошел к окну. Внизу на рыночной площади собралась небольшая толпа. Стоявшие кругом люди с явным интересом разглядывали что-то, скрытое от моих глаз.

Я быстро оделся, вышел из комнаты и спустился по дворцовым лестницам. Шагая по рыночной площади, я услышал тихие голоса горожан — на площади, как обычно, собрались лавочники, но никто пока не спешил выкладывать свои товары. На земле белело яйцо, скорлупа его разбилась, и желток растекся. До меня донесся смех, и чей-то голос произнес:

— Рождественский подарочек от герцога.

Подойдя к собравшемуся кружку, я вежливо извинился, попытавшись пробраться к центру. Плечи раздвинулись. Лица повернулись ко мне. Оказавшись в первом ряду, я увидел то, на что смотрели они. Посреди площади на испачканной кровью мостовой лежало тело мужчины, одетого в алый плащ: его руки — в перчатках, но голова отсутствовала. Шея покоилась на плахе, а рядом лежал топор с окровавленным лезвием. Справа от него между камнями мостовой вбили длинную пику и на нее насадили голову казненного мужчины. Я заставил себя взглянуть на нее. Бородатое, обремененное двойным подбородком лицо Рамиро да Лорки уставилось на меня широко открытыми глазами. Вид у него был разъяренный.

32 Чезена, 26 декабря 1502 года ЧЕЗАРЕ

Оливеротто да Фермо топтался у окна. Он стоял в напряженной позе, не прикоснувшись к вину. При моем появлении он резко обернулся. Испугался, бестия?

Он поцеловал мои ноги, поклонился и шаркнул ножкой. Я впервые видел его после начала мятежа.

Я оценивающе взглянул на него — рыжая шевелюра, остренькие, как у грызуна, зубы. В его глазах — страх и отвращение. Я знал его ребенком. Он ненавидел меня тогда, ненавидит и сейчас. Но скрывает это, поскольку чертовски напуган.

Оливеротто, должно быть, вытянул короткую соломинку. Сюда, в логово льва, его послали Вителлодзо и Паоло. Желая узнать, не сожру ли я их посланника. Выяснить, стоит ли верить моему прощению.

Я с улыбкой раскрыл ему объятия. Встал рядом с ним у окна, и мы оба выглянули на площадь. Там, внизу, алел труп Рамиро. Подсохшая кровь поблескивала на зимнем солнце.

Это дополнительная причина для его страхов. Оливеротто вступил в сговор с Рамиро. Он боялся, что я узнал об их тайных планах, и теперь его черед потерять голову.

— Вы слышали, что он сделал? — небрежно спросил я.

— Нет, мой господин.

— Он оскорбил мою сестру.

— И это всё? — со вздохом уточняет он.

— Что вы имеете в виду, спрашивая «и это всё»? Имеет ли право жить тот, кто оскорбил мою сестру?

— Простите, мой господин. Я не имел в виду ничего плохого. Мне…

— Успокойтесь, Оливеротто, — ободряюще произнес я, хлопнув его по спине. — Я знаю, что вы никогда не выказывали неуважения донне Лукреции. Ладно… расскажите-ка мне, как идут дела в Урбино?

Он доложил обстановку — как и положено хорошему командиру. Потом вручил мне послание от Вителлодзо и Орсини. В нем было написано следующее: «Если вы намерены воевать с Тосканой, то дайте нам знать, мы готовы присоединиться к вам. Если же у вас иные планы, то мы готовы — от вашего имени — осадить Сенигаллию…»

— Я не намерен воевать с Тосканой, — ответил я. — К Флоренции я настроен миролюбиво. Но Сенигаллия… м-да. Я буду весьма доволен, если вы захватите этот город.

Сенигаллия настроена ко мне враждебно. Там заправляет семейство Делла Ровере. В любом случае я сам намеревался завладеть этой твердыней, но так даже лучше. Просто отлично.

Оливеротто дал смелые обещания. Поклялся в вечной преданности. Оливеротто опять припал к моим ногам. Оливеротто удалился.

Я вызвал Агапито и Микелотто. И сообщил им место переброски наших войск. Сообщил, что мы выступаем сегодня.

Сольяно-аль-Рубиконе, 27 декабря 1502 года НИККОЛО

Моя домовладелица расплакалась, когда я сообщил ей о своем отъезде. Дав волю слезам, она обняла меня и увлекла в свою спальню для прощального совокупления. Мне удалось выйти оттуда очень нескоро и пришлось скакать во всю прыть, чтобы догнать войска, выступившие в поход вчера вечером. Впрочем, войск осталось не так уж много; казалось даже, как ни странно, что герцог попросту путешествует со своими личными гвардейцами. Непонятно, куда могли подеваться остальные отряды?

Наконец днем я догнал их — они сделали привал у деревни Сольяно. Леонардо руководил наведением переносного моста, конструкцию которого придумал в Имоле. Приблизившись, я приветствовал его. Он выглядел несколько отчужденным. Я спросил, не видел ли он донну Доротею, и он отрицательно покачал головой. Потом ко мне подъехал герцог. Улыбнувшись, он спросил, не известно ли мне название реки, которую нам предстоит пересечь.

— Нет, мой господин.

— Она называется Рубикон, Никколо. И я собираюсь пересечь Рубикон.

Я мог бы заметить ему, что на самом деле это не та река, которую пересек Цезарь пятнадцать столетий тому назад, и что даже если бы она была той же самой, то действие герцога не имело бы того решающего значения, поскольку по этому руслу сейчас не проходит ни одна граница.

Но, вероятно, все это он знает и не считает существенным. А если не знает… что ж, в данном случае лично мнене хочется играть роль его осведомителя.

Пезаро, 28 декабря 1502 года ДОРОТЕЯ

Я самый счастливый и самый грустный человек на земле. Наша с Леонардо рождественская ночь наполнила меня надеждами и желаниями, и она останется со мной навеки. Но, проснувшись утром, я обнаружила, что он ушел… и с тех пор мы не виделись. Может, герцог арестовал его?

Рождественским утром, когда я еще только проснулась, ко мне в комнату зашли гвардейцы. Они сообщили, что надо быстро одеваться и паковать вещи. Потом меня отвели в камеру замковой башни, где через верхнее узкое оконце я увидела, как потемнели светлые небеса. В тот вечер я ожидала звука поворачивающегося в замке ключа: знака того, что меня поведут на казнь или (что ужаснее всего) в пыточную камеру. Но ночь прошла тихо, а утром меня отвели в экипаж с наглухо закрытыми окнами.

За время последовавшего путешествия я успела передумать обо всем на свете: о жизни и смерти, о детстве и родителях, об утраченных друзьях и возлюбленных, о забытых событиях прошлого… но чаще всего мои мысли обращались к Леонардо. Я вспоминала все проведенные вместе дни; мечтала о будущем, которого, возможно, попросту не существует; о семени Леонардо в моем чреве; о нашем ребенке. Это подарило мне надежду, быстро сменившуюся отчаянием: если я успела забеременеть от Леонардо, то его сын или дочь погибнут вместе со мной. Но все-таки именно всплывающие в памяти любимые черты, голос, наши свидания утешали меня в пору той долгой томительной неопределенности. Во всяком случае, я познала любовь, говорила я себе, и не важно, что ждет меня впереди, ведь я познала всю полноту жизни.

Эти размышления утешали меня и позже, когда я уже сидела на кровати в другой безликой комнате — на сей раз во дворце Пезаро, то есть так мне сказала горничная, принеся еду. Я спросила, на сколько дней здесь решено задержаться, но она лишь пожала плечами. Потом я осознала, каким бесцельным был этот вопрос. Возможно, мне осталось жить несколько часов, а не дней.

Фано, 29 декабря 1502 года ЛЕОНАРДО

Очередная ночь в очередном дворце. Ладно, Леонардо, ты ведь всегда рвался в странствия — вот и радуйся теперь. Однако странствия бывают разными. В светлое время дня мы ехали по голым зимним просторам Романьи. Каждый вечер я ждал, пока мне выделят какую-то комнату в очередном спешно освобожденном особняке, а Томмазо тем временем рыскал по городу в поисках пищи. Мы не видели ничего интересного, ни с кем не разговаривали, кроме как друг с другом. Говорят, путешествия расширяют кругозор, но я осознал, что эти дороги отупляют меня, смущают и опустошают мою душу.

За окном стемнело, в воздухе мягко кружили снежные хлопья. Устроившись на кровати, я начал читать Архимеда, но мысли мои рассеянно блуждали, не давая сосредоточиться на древней мудрости. Отложив книгу, я откинулся на подушки, задумавшись о том, что же могло случиться с Доротеей — хотелось ли мне, чтобы она исчезла из моей жизни? Отчасти ее отсутствие принесло мне облегчение, но я скучал по нашему дружескому общению. Скучал и без Никколо тоже — в последнее время я видел его крайне редко.

Раздался громкий стук в дверь.

— Войдите, — крикнул я, слишком усталый, чтобы подняться с кровати.

Дверной проем заполнила фигура дона Микелотто. Перед глазами возникла его искривленная шрамом усмешка:

— Маэстро, его светлость желает немедленно видеть вас.

— Конечно, — ответил я, не без легкого приступа страха.

…Насаженная на пику голова с разбитыми губами и широко открытыми глазами…

Спустившись с доном Микелотто на улицу, я последовал за ним по безмолвному городу в другое, более величественное здание.

Герцог встретил меня улыбкой, но не обычной успокаивающей и обаятельной улыбкой — нет, она лишь отражала удовольствие, испытанное им от получения того, что он пожелал. И нынче объектом его желания стал я. Он пригласил меня сесть, предложил вина, спросил о моем самочувствии, но, не дав шанса что-либо ответить, спросил:

— Сенигаллия. Вы ведь заглядывали туда минувшим летом, верно?

Его вопрос прозвучал как обвинение.

— Да, мой господин. Вы просили меня осмотреть ту крепость. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, все в полном порядке, Леонардо. А вы, случайно, не сделали карту этого города?

— Мой господин, у меня не хватило бы времени на вычерчивание карты…

Его лицо омрачилось.

— …но я сделал несколько набросков. Они тут у меня… в тетради.

— Покажите-ка мне, что там у вас есть.

Я открыл небольшую тетрадь в синей обложке, что последние полгода неизменно висела у меня на поясе, и нашел странички, посвященные Сенигаллии.

— Всего лишь черновые наброски, к сожалению, но я могу переделать их для вас.

— Да, пожалуйста.

— Г-м… прямо сейчас?

— Да, лучше сейчас. А в чем трудности?

— В общем, просто я еще не успел поужинать. Могу ли я…

— Дорогой Леонардо! — Лицо Борджиа вдруг озарилось сияющей улыбкой. — Сегодня вечером вы ужинаете со мной. Я дам указания кухарке приготовить что-нибудь бескровное. Итак, уж окажите любезность, скопируйте для меня ваши наброски… меня интересует, сколько там ворот и где они расположены. Мне также необходимо знать планировку главной улицы и местоположение предместья по отношению к крепости. Как, по-вашему, сможете вы указать эти детали?

Я глянул на мои наброски — всего лишь простенькие, сделанные угольным карандашом зарисовки. Поэтому, закрыв глаза, попытался вспомнить сам город. В тот жаркий день он показался мне приятным местечком. Мы с Салаи провели ночь вместе в прибрежной гостинице. Я представил замок, ров, дома и лавки возле южных ворот. Вспомнил, как смеялся Салаи, услышав гудение пчел в чьем-то саду, как вдыхал принесенный ветром солоноватый воздух. Я вспомнил, как был счастлив.

— Да, мой господин, — ответил я. — Уверен, что смогу.

Я не стал спрашивать, зачем ему такие данные. Лучше не знать.

Сенигаллия, 30 декабря 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Курьер зачитал нам послание Борджиа. Я едва удержался от ликующего жеста. Отлично… он будет здесь завтра утром. И еще лучше, как подтвердили мои шпионы, что его сопровождает лишь небольшой отряд личной гвардии. Болван! Он угодит в устроенную мной ловушку. Скоро я сожму его в кулаке и…

Но я не мог пока позволить себе показать торжество перед курьером Борджиа. Да и перед Донной Паоло и его родственничком. Поэтому я кротко выслушал обстоятельные приказы: все войска, за исключением полка Оливеротто, должны быть выведены из города; все ворота, за исключением северных, должны быть закрыты; моим полкам следует отправиться на побережье и, расположившись на холмах, готовиться к южному походу на Анкону.

Во время зачитывания приказов на лице Оливеротто отразилась тревога, но я заверил курьера, что исполню все приказания; так же поступил и Донна Паоло. После этого Оливеротто едва ли мог отказаться. Едва курьер удалился, он отвел меня в сторонку и зашептал:

— Что, черт побери, все это значит? Мы ведь останемся без защиты.

— А что еще, Оливеротто, мы могли сделать? Если бы мы проявили хоть малейшее колебание, то он начал бы подозревать нас. И в любом случае, во-первых, его сопровождают лишь личные гвардейцы. А во-вторых, он все равно умрет, едва только вступит в Сенигаллию, поэтому, какая, к дьяволу, разница, где будут находиться наши войска? Или вы думаете, что после смерти Борджиа его гвардейцы будут продолжать сражаться?

— Я думаю, что наши старые планы могут провалиться, — огрызнулся он.

— Наш план продуман досконально, с чего бы ему провалиться?

— А вдруг ваш стрелок промахнется? — воскликнул он. — Вы подумали об этом?

Я схватил его за горло. Его лицо покраснело.

— Попридержите свой проклятый язык! — взревел я.

На мгновение обстановка накалилась до предела… но моя ярость быстро утихла. Я рассмеялся.

— Что смешного?

— Ох, до чего же мы дошли, — сказал я. — Мы оба на нервах: точно пара девственниц перед первым балом. Давайте-ка выпьем немного и успокоимся. Все будет прекрасно.

— Паре девственниц такой ад и не снился! — прошипел Оливеротто. — Разница в том, Вителлодзо, что мне ой как не хочется провалиться в чертову преисподнюю…

Окрестности Фано ЧЕЗАРЕ

На западе поблескивал диск солнца. На востоке серебрилась морская гладь. Цокот копыт и жаркое дыхание — примчался курьер.

Он привез мне добрые вести. Я одарил его золотыми дукатами. Еще шесть гонцов отправились к командирам моих войск, скрытых ближними холмами. Согласно моему приказу, мы должны встретиться с ними на рассвете у реки Метауро.

Я вызвал Микелотто и выдал ему послание для доставки Вителлодзо. Абсолютно ненужная бумага, просто набор вежливо-изысканных фраз. Но благодаря ей Микелотто попадет в город. А там уж он сам найдет чем заняться.

Созвав командиров, я изложил им мой план.

— Вы единственные, кому он известен, — предупредил я. — Больше о нем не знает ни одна живая душа. Если все пройдет успешно — по тысяче дукатов каждому. Если же план провалится, то все вы умрете.

Солнце скрылось за горами. Море потемнело. Зажглись факелы.

Я не мог спать. Не мог даже спокойно сидеть. Бродил по лагерю, предвкушая победу, смакуя сладость скорого триумфа.

У костра я заметил съежившегося от холода Макиавелли.

— Я пересек Рубикон, — сообщил я флорентийцу, — но это пустяки. Ибо впереди нас ждет деяние, достойное настоящего римлянина.

Он озадаченно сдвинул брови, даже не представляя, о чем я говорю.

— Завтра вы сами все поймете, Никколо, — усмехнувшись добавил я. — Весь мир завтра переменится.

Я давно говорил, что это мой год. А год пока не закончился…

33 Окрестности Сенигаллии, 31 декабря 1502 года ЧЕЗАРЕ

Справа от нас безмолвно темнели горы. Слева серебрилось море. Перед нами Сенигаллия. За нами пятнадцать тысяч солдат. Мы встретились с ними у реки два часа тому назад.

Меня защищали кольчуга и нагрудник кирасы; на голове — шлем, у пояса — меч. Я окружен моими верными гвардейцами. В красном с золотом облачении — с эмблемой ЦЕЗАРЯ на спине.

Мы прошли по виа Эмилиа — моя армия великолепно смотрелась в рассветных лучах. Черные быки на знаменах. Красные и золотые цвета полыхали на фоне заснеженных равнин.

Мы маршировали под барабанный бой. Наши ровные ряды смотрелись идеально. Впереди застыли в ожидании мои мятежные командиры.

Они, должно быть, дьявольски напуганы.

ВИТЕЛЛОДЗО

Я плотно запахнул плащ, но дрожь не проходила. За герцогом маршировала огромная армия. Черт побери, что же случилось с его небольшой личной гвардией? Неужели нас жестоко обманули? Но я промолчал — нельзя показывать страха. Наступил решающий момент. Я выехал навстречу безоружный, на муле. Вот он, самый рискованный момент моей жизни, и мне надо дружески приветствовать заклятого врага. Надо, чтобы он поверил в свое безграничное могущество и мое полнейшее смирение. Надо с улыбкой проводить его к воротам… навстречу смерти.

Рядом со мной Донна Паоло посмеивался со своим адъютантом, но я готов держать пари, что под личиной бравады он нервничал не меньше меня. Если, конечно, не вел двойную игру…

Но к дьяволу сомнения! Слишком поздно думать об этом. Борджиа уже передо мной. Подъехав к нему, я спешился. Обнажил голову. И в дружеском жесте протянул ему правую руку.

Герцог — в полном боевом вооружении. Даже шею защищала кольчуга. Боже мой, что, если он узнал?..

Но нет… он уже соскочил на землю, снял шлем и передал его пажу. Направился ко мне. Стащил латную рукавицу, и мы обменялись рукопожатием. Он приветливо произнес мое имя. Мы обнялись. Я напрягся, ожидая кинжала в спину, но ничего подобного не произошло. Герцог любезно заявил, как он рад вновь видеть меня… как он рад, что мы опять на одной стороне и что ужасное недоразумение наконец осталось в прошлом. Я вторил ему не менее любезно и услышал, как он с теми же приветствиями обратился к Донне Паоло. У меня вырвался облегченный вздох.

ЧЕЗАРЕ

Обнимая их, я успел кое-что выяснить. Под плащом Вителлодзо скрывался кинжал. А вот Паоло не вооружен. Вителлодзо выглядел встревоженным, а Паоло — самоуверенным. Я пристально оглядел высившиеся вдали бастионы — никаких лучников.

Я поинтересовался, где Оливеротто. Они ответили, что он в Борджо — в окрестных трущобах за городскими стенами. Там расположились его отряды. Я приказал Микелотто съездить за ним.

Ожидая его прибытия, мы мило разговаривали. Обменялись любезностями, посмеялись. Теперь все друзья в сборе. Я смахнул слезу радости.

Вскоре появился Оливеротто, я обнялся и с ним. Он выглядел мрачным, стоял словно проглотил кол. Боялся, бестия?

Мы вскочили на лошадей и направились к городу. Со мной рядом ехал Вителлодзо. Я на лошади, он на муле. Ему приходилось задирать голову, чтобы за мной следить.

Заглянув ему в глаза, я увидел в них предательский замысел. Увидел меткого стрелка, нацелившегося на мое горло. Увидел, что страх в них борется с надеждой на победу.

Но борьба будет недолгой, Вителлодзо. Совсем недолгой.

ВИТЕЛЛОДЗО

Позднее я едва ли вспомню хоть что-то из того, о чем мы говорили, подъезжая к Сенигаллии. Вроде герцог спрашивал меня о «французской болезни»… Он сам страдал от нее. Может, я интересовался нашими планами относительно Камерино? Ничего толком не помню.

По правде говоря, я чисто машинально поддерживал беседу, даже не думая о том, что говорю. Мои мысли витали далеко, они были уже перед воротами Сенигаллии. Они уже миновали мост и предместье, повернули налево и оставили позади городские ворота. Они уже поднимались по главной улице. И там, в окне второго этажа снятого мной углового дома, нас ждал долгожданный конечный сюрприз. Стрела вонзится между глаз. Борджиа упадет, и тогда начнется настоящее светопреставление. Я спешусь и брошусь к нему — верный офицер, до смерти расстроенный гибелью командира. Уж я прослежу, чтобы этот бастард окончательно сдох — кинжал в ухо, в случае необходимости. После этого будет сложно остаться в живых и скрыться в замке. Вокруг нас будут гвардейцы Борджиа, но будут и солдаты Оливеротто. Пусть они повоюют между собой, а сам я запрыгну на лошадь герцога и умчусь на безопасное расстояние. Все это не так уж легко, я понимаю. Я чертовски рискую. Но награда…

Задрав голову, я улыбался ехавшему рядом со мной герцогу. Судя по любезному выражению его лица, он ни о чем не догадывался. Болван, он даже не напялил на голову шлем. Выглядел как собравшийся на бал мечтатель. Он туда и попадет. Только на сей раз его ждет пляска смерти на балу у Сатаны.

ЛЕОНАРДО

К моему облегчению, Борджо и сам город оказались именно такими, какими я запомнил их и изобразил герцогу на плане. На улицах покрытая льдистой коркой грязь хрустела под лошадиными копытами, из-под передних ног разлетались брызги. Бедная Катерина, моя верная кобыла, — надо будет купить вина и масла да вымыть ее сегодня вечером и смазать копыта.

Мы переехали по мосту в Борджо (я следовал прямо за герцогом и его капитанами); нас встретили восторженные жители, которым слуги герцога начали бросать серебряные монеты. Раздались звуки фанфар и барабанного боя, а кавалерия перед нами исполнила хитрый маневр, разделившись на две колонны, встав лицом друг к другу. Барабанщики вдруг заиграли какой-то торжественный, едва ли не похоронный, марш, толпа затихла. Все почувствовали приближение важного события.

Мы проехали между рядами выстроившихся солдат. Я поглядывал по сторонам, отмечая блестящее вооружение; обнаженные мечи, облачка солдатского дыхания расплывались в морозном воздухе, пронизанном зимним солнцем. Мне не очень понятна как цель такого маневра, так и то, зачем Валентинуа понадобились мои планы этого города, но я осознал, что у меня возникло зловещее предчувствие относительно ближайших событий. Возможно, между герцогом и его офицерами не такие уж дружеские отношения, какими они кажутся по их любезным манерам и разговорам.

Разбитые губы, вытаращенные глаза…

Оглянувшись, я поискал взглядом Томмазо, но он ехал опустив голову. Вяло подумал о том, что зря не согласился облачиться в предложенные мне герцогом доспехи.

ВИТЕЛЛОДЗО

Барабаны отбивали медленный, торжественный ритм, но мое сердце колотилось все быстрее. Руки в перчатках повлажнели от пота. Если за воротами кавалерия выстроится таким же почетным караулом, то мой стрелок не сможет точно прицелиться. Почему же я не предусмотрел такой вариант?

Но вот мы вошли в ворота, и… оказалось, что все в порядке. Здешние улицы слишком узки для почетного караула. Мы проехали по главной улице. Окна заполнили лица горожан, одновременно восторженные, испуганные и любопытные. Я глянул на окно второго этажа углового дома; оно распахнуто, но за ним… зияла черная пустота. Ни лица, ни силуэта, никакого движения.

Ну давай же… куда ты, черт побери, запропастился?

Борджиа что-то сказал.

— Прошу прощения, мой господин. Что вы сказали?

— Я просто спросил, не ищете ли вы кого-то из ваших личных друзей?

Ледяные тиски сжали мне сердце. ОН ЗНАЕТ.

Глянув на него, я увидел любезную улыбку и опять бросил взгляд на заветное окно. Боже, пожалуйста, пусть там уже появится мой наемник! Пожалуйста, пусть он пустит стрелу! Пусть она вонзится в ухмыляющуюся физиономию этого бастарда!

Но за окном чернела пустота.

— Ваш взгляд, Вителлодзо, — заметил Борджиа, — полон жажды. — Он повысил голос. — Я приглашаю вас всех, друзья, в одно славное местечко. Там мы отпразднуем возобновление нашего союза.

Я оглянулся на Оливеротто. Его глаза пронзили меня выражением тихого ужаса. Донна Паоло забубнил что-то насчет неотложных дел, и я тоже попытался отговориться, но герцог оборвал нас:

— Нет, друзья мои, я настаиваю. Не хотите же вы обидеть меня отказом. И, кроме того, у меня также имеются срочные дела, которые нам необходимо обсудить всем вместе.

Донна Паоло смиренно склонил голову:

— Тогда безусловно, мой господин.

Я прикидывал пути отступления. Но за моей спиной высился мерзавец Микелотто. Он взглянул на меня и сардонически усмехнулся. Как жаль, что мне не удалось прикончить его в Кальмаццо…

Все остальные уже спешились. У меня не осталось выбора. Один неверный шаг — и я мертвец. И в конце концов, может, наш стрелок просто струсил? Может, герцог действительно хочет лишь угостить нас выпивкой?

Стараясь унять дрожь в руках, я слез с мула и прошел следом за Борджиа под аркой во внутренний дворцовый двор. Что, интересно, у него за славное местечко? Как он вообще может здесь что-то знать? Насколько мне известно, он еще не бывал в Сенигаллии.

У меня под плащом спрятан нож. Я мог бы всадить его в спину герцогу прямо сейчас. Но он в полной боевой амуниции. И Микелотто неотступно следовал за мной… я даже слышал его дыхание. Решив дождаться более удобного случая, я перестал дергаться и спокойно пошел дальше.

ЧЕЗАРЕ

Мы пересекли двор. Поднялись по ступеням. Микелотто потрудился на славу — стрелок мертв, все прекрасно.

Наша компания вступила в приемный зал. Длинные занавеси опущены. Огонь пылает. Стол накрыт на четверых.

Мы заняли наши места. Вителлодзо и Оливеротто — с одной стороны, Паоло — напротив них. Я прошел в дальний конец и сел во главе. Микелотто встал на страже у двери.

По моему приказу внесли вино и угощения. Я спокойно выпивал и закусывал. Остальные настороженно таращились в свои тарелки.

— Господа, — сказал я, — неужели вы не голодны? Или вы подумали, что я попытаюсь отравить вас?

Ха-ха-ха. Их сдавленный смех прозвучал напряженно. Они ждут не дождутся, когда выйдут отсюда.

Боитесь, бестии? Боишься, Паоло? Боишься, Вителлодзо? Правильно, черт побери, вам есть чего бояться.

Я задержался взглядом на лице каждого из них. Лживые глаза, подлые уста. Их пальцы белели на кроваво-красной скатерти.

Они предали меня. Собирались убить, хотели украсть мою империю.

Поднявшись, я произнес речь:

— Я благодарен вам за то, что вы взяли эту крепость, присоединив ее к моей славной империи. Меня также порадовало заключенное между нами мирное соглашение. Зная вас как отличных воинов, я буду крепче спать, сознавая, что вы теперь принадлежите к числу моих друзей, а не врагов. — Я провозгласил тост: — За будущее… за наше славное будущее!

Они подхватили мои слова:

— За славное будущее!

Но никто из них не верил в сказанное.

Я поочередно одарил улыбкой каждого из них. Но даже мельком не взглянул в сторону занавесей. Зато выразительно глянул на Микелотто. Он кивнул.

— Простите, господа, — извинился я, — зов природы вынуждает меня ненадолго покинуть вас. Но я скоро вернусь.

Поднявшись, я направился к двери. Микелотто выпустил меня. Дверь за моей спиной опять закрылась. Я сбежал вниз по каменным ступеням.

До меня донесся громкий перестук шагов. Просвистели обнажаемые клинки, и безмолвие прорезали возмущенные голоса. Я спокойно шествовал дальше.

ВИТЕЛЛОДЗО

Значит, я не совсем спятил. Не зря страх не покидал меня ни на минуту. Точно так же, как в моих кошмарных снах, люди прятались за занавесями. Я увидел, как откинулись темные бархатные шторы и сверкнули в полумраке стальные клинки. Донна Паоло заверещал тонким голоском:

— Но вы же обещали, Чезаре! Вы дали мне слово!

Оливеротто разразился проклятьями. Я вскочил и вытащил из-под плаща кинжал. Мой удар достался первому приблизившемуся ко мне гвардейцу; лезвие мягко вошло в его плоть, а лицо исказила гримаса боли. Я взревел, грозя поубивать их всех, но конец угрозы застрял у меня в горле, мои руки скрутили за спиной, и выпавший кинжал с лязгом прокатился по каменному полу. Меня обдало чесночным дыханием Микелотто, и глумливый голос испанца произнес над моим ухом:

— Вителлодзо Вителли, ваш предательский план провалился. Теперь вы в плену у герцога. И поверьте мне, смерть будет для вас облегчением.

НИККОЛО

Тем утром я долго провалялся в постели: отчасти из-за усталости, но в основном потому, что не хотел входить в Сенигаллию одновременно с войсками герцога. В маленьком городе всегда начинался жуткий хаос, когда в него вступало пятнадцатитысячное войско, и я надеялся, что если пережду несколько часов, то ко времени моего прихода порядок уже более-менее восстановится. Но, даже не доехав до городских стен, я убедился в том, что сильно просчитался.

Мне навстречу бежали сотни горожан: заплаканный старик толкал перед собой тачку, заполненную одеялами и столовыми приборами; дети жались к ногам родителей; по виа Эмилиа, оставляя кровавые следы, хромала собака с обрубленным хвостом. Все твердили о том, что город превратился в ад. Твердили, что там орудуют посланцы самого дьявола. Но потом, вдруг испугавшись, умолкали, сознавая, что выкладывают свои жалобы неизвестно кому.

Однако таким зловещим предупреждениям не удалось полностью подготовить меня. Я слышал и читал раньше описания разграблений завоеванных городов, но еще никогда не видел их воочию. События в Чезене и Имоле можно считать легкой заварушкой по сравнению со здешним зверством. Мне вовсе не хочется перечислять все увиденные мной ужасы. Стоит перенести их на бумагу — и они будут казаться обычными происшествиями: подобно событиям, о которых вы частенько читали и слышали. И все-таки я невольно заметил мужчину с рассеченным мечом лицом. Заметил, как насиловали несчастную женщину. Видел горящего в огне ребенка. Увы, все это мне пришлось созерцать не потому, что я разъезжал по городу в поисках множества впечатляющих подробностей, — я просто ехал по улице, задыхаясь в клубах дыма и стараясь не встречаться глазами с вооруженными мародерами.

Полагаю, подобные бойни неизбежны. Людей, чье занятие основано на ужасе, ярости и смерти, обучают наносить максимальный ущерб врагу, а этой победы они достигли, не пролив ни единой капли крови. Слишком легко и скучно, и уж вовсе бесприбыльно. А ведь они ждали награды за долгие месяцы бездействия и томительного ожидания. Мне стало тошно от увиденного, но я сумел понять логику происходящего. Понять причину такого тактического зверства.

Пребывая в самом центре кровавой резни, я вдруг услышал, как кто-то произнес мое имя. Скованный ужасом, я медленно обернулся и увидел красующегося на лошади герцога. Улыбаясь, он сообщил мне, что Вителлодзо, Оливеротто и Орсини уже арестованы.

— По-моему, вам, Никколо, будет особенно приятно узнать, что Вителлодзо скоро испустит последний вздох.

Я кивнул и поблагодарил его со всей любезностью, на которую еще был способен, ошеломленный картинами уничтожаемого, ревущего и объятого пожарами города.

— Мне хотелось сообщить вам об этом вчера утром, — добавил герцог, — но тогда я не мог еще выдать вам план нашей тайной операции.

В памяти моей тут же всплыл его странный намек: «…нас ждет деяние, достойное настоящего римлянина».

Герцог приказал одному из своих телохранителей проводить меня в наименее опасный квартал.

— Никколо, я приглашаю вас на ужин сегодня вечером, — заявил он, — и тогда вы услышите всю историю. Поверьте мне, она того заслуживает.

По-моему, я еще никогда не видел его светлость в столь радостном и благодушном настроении.

Я проследовал за гвардейцем через северные ворота, а потом уже в одиночестве бродил по кварталу, найдя в итоге пристанище на ночлег. Бросив свои вещи в какой-то пыльной каморке, я настрочил короткий отчет в Синьорию:

«В этот предзакатный час я пребываю в состоянии величайшего смятения. Меня не оставляет сильнейшая тревога. Я даже не уверен, смогу ли найти курьера для доставки вам этого письма. Позднее я напишу обо всем более обстоятельно, однако, на мой взгляд, интересующие нас преступники не доживут до завтра».

ЛЕОНАРДО

Покинув город, я отправился прогуляться по берегу. День выдался ясный, даже пригревало солнце, хотя бриз и вносил свою резкую ледяную лепту. Сняв туфли и чулки, я с удовольствие прошелся по песку, ощущая под пальцами его мягкую прохладу. Сюда не доносился городской шум. Глядя на почти сливающиеся на горизонте синевато-стальное море и небо, я задумался о неисчислимых веках, в ходе которых морские волны с мягкой неумолимостью накатывали на береговую линию, постепенно превращая в бледный песок скальные твердыни. И кто я такой в сравнении с величием моря? Сравнится ли с ним любой из нас? Человек подобен песчинке на берегу, чьи исполинские размеры едва ли постижимы нашим воображением. Всем нам на роду написано однажды быть отозванными обратно породившим нас морем.

Праздно гуляя, я решил удовлетворить свою любознательность, начав подсчитывать интервалы между волнами. Изучив потом составленный список, я не обнаружил в нем никакой закономерности. Почти наверняка ее отсутствие объясняется слишком коротким временем наблюдений. Или, возможно, по рассеянности я неверно подсчитал секунды. Нет никакой причины полагать, что природа приближалась к хаосу только потому, что туда, похоже, катилось человечество.

…Затаенный ужас…

Порыв морозного ветра заставил меня поежиться. Сегодня я неважно себя чувствовал.

Я брел по берегу, точно следуя извивающейся границе приливных вод. Под моими ногами поблескивали тысячи ракушек. Некоторые, помимо моей воли, с хрустом ломались. Другие я подбирал, разглядывал, зарисовывал, а потом выбрасывал. Лишь одну мне захотелось сохранить. Я выбрал ее по чистой прихоти, без какой-либо особой причины.

Вдалеке темнели очертания рыбачьих лодок. Возможно, тамошние рыбаки еще не знают, что произошло за стенами их города? Или, наоборот, так же как я… слишком хорошо знают.

…Где же пропадала Доротея? Я не смел спрашивать…

В надвигающихся сумерках я повернул обратно к городу. Дым уже развеялся, и все затихло. Случайно я увидел, как Томмазо проходил по опустевшей грязной улочке Борджо. Он сообщил мне, что нашел жилье на эту ночь, и похвастался раздобытым на ужин угощением — хлеб, кочан капусты, яйца и вино. Я спросил, дорого ли он заплатил, чтобы вернуть ему деньги.

— Платить не пришлось, — ответил он. — В лавке никого не было. — На лице его появилась мрачная усмешка.

— Теперь, кажется, все затихли, — заметил я.

А Томмазо сказал:

— Верно, мертвые не кричат.

ДОРОТЕЯ

Вот и наступил вечер. Еще днем я наглухо закрыла ставни, в тщетной попытке избавиться от доносившегося снизу шума. И теперь вновь распахнула их, надеясь услышать плеск морских волн.

Через час слуга спросил меня, не желаю ли я посетить полуночную мессу. Владелец дома оказался крайне набожным и полагал, что никого, даже узников, нельзя лишать возможности общения со Всевышним. Я не заглядывала в церковь с детства, но не раздумывая согласилась, благодаря судьбу за этот слабый проблеск свободы.

Я шла к церкви следом за хозяйской семьей, впереди слуг, а за ними следовали гвардейцы Чезаре. Город почти затих, хотя, проходя мимо госпиталя, я услышала стоны раненых, да иногда улицы оглашались храпом пьяных солдат, завалившихся спать прямо на скамьях перед входом в дома.

Последний раз я заходила в церковь в Урбино; тамошний неф вечно заполняли шлюхи, сплетники и ростовщики. Здесь, однако, я никого не заметила, лишь из пары исповедален доносилось тихое бормотание грешников. Я подумала обо всем, в чем могла бы сейчас исповедаться, и внезапно мне захотелось покаяться в грехах, но нет… одно их перечисление могло бы затянуться на целую ночь. Поэтому я смиренно прошла за набожным семейством к ряду скамей в задней части храма и с удивлением обнаружила, что предыдущий ряд полностью занят. Неужели жители Сенигаллии так религиозны?

Правда приоткрылась мне лишь тогда, когда во время латинской мессы люди начали рыдать. Потом священник упомянул о «наших утратах», и я поняла, что мы собрались здесь оплакать недавно умерших, помолиться об их душах. Опустившись на колени, я закрыла глаза. Я молилась за душу потерянного мной сегодня ребенка и умоляла Господа не дать умереть его отцу.

— Господи, спаси и сохрани жизнь Леонардо, — прошептала я, — и я всецело посвящу свою жизнь Тебе, никогда больше не попрошу Тебя ни о чем.

Когда я вновь открыла глаза, алтарное распятие озарилось странным ослепительным светом. Серебряную голову Христа окружил яркий золотистый ореол. Уж не ответ ли это на мои молитвы?..

34 Сенигаллия, 1 января 1503 года ЧЕЗАРЕ

Церковный колокол пробил двенадцать раз. Мой год завершился… кровавым триумфом. Annus mirabilis. ^[42]Да, год завершился моей победой.

Я отпустил верных слуг. Велел им отправиться в таверну и там напиться, а потом развлечься со шлюхами. Они просили меня отправиться вместе с ними, но я отказался. Мне предстояло еще решить много дел.

Меня волновало будущее, как обычно я заранее строил планы. Я отправил курьеров в Рим, Флоренцию, Венецию и Францию. Отправил гонцов также в Мантую, Феррару, Перуджу и Болонью.

Послания возвещали, что предатели схвачены. Послания сообщали, что они планировали убить меня. Послания предупреждали — НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.

Призвав Макиавелли, я поведал ему историю. Он поздравил меня:

— Мастерская операция, мой господин. Идеально устроенная ловушка.

— Я же говорил вам, Никколо, что проучу их, наших врагов. Мои — схвачены, а ваши — пришли в смятение. Теперь, когда Синьория узнает, как я поступаю с врагами… может, они предпочтут стать моими друзьями?

После ухода посланника я подошел к окну. Вгляделся во тьму, скрывавшую громадный, незримый мир, ожидающий завоевания. Я ощущал себя богом. Я чувствовал себя новоявленным Цезарем. Ощущал себя покорителем горной вершины.

Я отправился в крепость. Спустился в темницу. Паоло увидел меня. Сотрясая прутья решетки, он визгливо завопил:

— Вы же дали мне обещание!

Я приблизился к его камере. Приложил палец к губам, утихомиривая его ярость. Потом провел пальцем по горлу. Его отчаянный крик тут же оборвался.

Мне хотелось повидать Вителлодзо. Факельное пламя высветило оставленные слезами полосы.

— Позвольте мне встретиться с его святейшеством, — взмолился он. — Пусть ваш отец дарует мне прощение за грехи.

— Вот уж не догадывался, Вителлодзо, что вы настолько религиозны, — рассмеявшись, заметил я. — Эй, Микелотто, вы знали о набожности Вителлодзо?

— Нет, — покачав головой, отозвался тот. — Зато я знал, что он вел себя как мерзкий развратник.

Он приготовил бритву. Достал кочергу. Достал клещи, молоток и гвозди.

— Дайте-ка мне ваш список, Вителлодзо, — сказал я.

Он недоуменно уставился на меня.

— Ваш мстительный список с именами будущих мертвецов. Тот, что вы таскали в кармане плаща.

Его взгляд помрачнел. Он молча протянул мне заветный листок бумаги.

Я увидел там имя Макиавелли. Увидел имя Содерини. Увидел и свое собственное имя. Усмехнулся, приписал имя Вителлодзо Вителли и, перечеркнув его, вернул владельцу.

— Прочтите мое дополнение, — предложил я.

Он смиренно ознакомился с новой записью.

— Вам чертовски повезло, Вителлодзо. Вам только что представилась редкая возможность. Вы заглянули в собственное будущее.

ВИТЕЛЛОДЗО

Здесь, в этой темнице, пропитавшейся зловонием крови, мочи и смерти, мне вдруг вспомнились слова привидевшегося во сне брата: «Даже побежденный, ты останешься победителем». После казни Паоло мир для меня стал серым и холодным, но скоро я покину его и попаду в мир иной, справедливый и прекрасный. Я вновь воссоединюсь с братом, распрощавшись навеки с тем адом, в который превратилось наше земное существование.

Я не могу назвать себя праведником, мне приходилось немало грешить. Но я менее грешен, чем человек, который вскоре предаст меня смерти. Кажется, он удивлен, что я не кричал и не молил о милости, когда его палач с изуродованной шрамом физиономией начал кромсать мое тело. Сомневаюсь, что сам Борджиа выдержал бы хоть пару минут такой боли. Но, в конце концов, мое мужество не имело никакого значения.

— Все ваше мужество, Вителлодзо, теперь бессмысленно, — глумливо начал он. — Историю пишут победители. А я расскажу, каким вы оказались трусом, и все мне поверят. Я расскажу, что вы по-бабьи рыдали и молили о пощаде. Безусловно, вашу жену и детей также ждет смерть, вскоре я завладею вашим городом. От вас на земле не останется никаких воспоминаний, разве что в кратком примечании к моей истории. Глупец. Трус. Предатель. Неудачник. Вот такая останется о вас память.

Я промолчал. К чему попусту тратить слова.

В мою камеру притащили Оливеротто, и он с ходу начал обвинять меня в том, что я обманом вовлек его в заговор. Он заявил, что все козни строил я, а сам он с самого начала отговаривал меня от измены. Я просто вздохнул, покачав головой. Неужели ему не понятно, что именно этого Борджиа и добивался? Чтобы мы начали обвинять друг друга, унижая самих себя.

— Ради бога! — воскликнул я. — Давайте просто покончим со всем этим.

— Верно, давайте, — согласился Борджиа. — У меня масса дел. Микелотто? Пожалуйста, покончи с этими предателями.

Меня грубо усадили на какую-то скамью — спиной к спине с Оливеротто. Микелотто связал нас вместе, потом накинул петлю на наши шеи. Всем своим телом я ощущал, как дрожит Оливеротто. Я слышал его нытье и всхлипывания. Но сам я даже не дрогнул, не унизился до чертового стона. Слезы навернулись мне на глаза, лишь когда я вдруг подумал о моих детях, которых истребит это чудовище, но мне не хотелось позволить ему насладиться моей слабостью, поэтому, прогнав эти мысли, я представил себе, как мой брат Паоло глядит на меня с небес. Как он сейчас гордится мной в его благородном величии! Какие красочные его окружают небеса, и как белоснежны облака с отдыхающими на них ангелами! Кожаная петля затянулась под моим адамовым яблоком, и наш душитель вставил в нее утягивающую кочергу. Оливеротто в ужасе замычал и начал раскачиваться. Затылком я ощутил, как задергалась его горячая и влажная шея, пытаясь вывернуться из нашей петли. Скоро я буду с тобой, Паоло, — с тобой в том царстве, где правит справедливость, где повержены все чудовища, где выживают лишь раскаявшиеся праведники. Я начал задыхаться. Жилы на руках вздулись как змеи. Мне жаль, что я так и не смог отомстить твоим убийцам, брат мой, но…

— Это не важно, — прошептал он. — Твоя победа близка.

Мой взгляд остановился на забрызганной кровью стене. Но вот она начала бледнеть, и я узрел божественное сияние, расцвеченное яркими радужными цветами.

ЧЕЗАРЕ

Их лица почернели. Языки распухли. Глаза вылезли из орбит, и в воздухе запахло дерьмом. Микелотто рассек грудь Вителлодзо, вырезал еще бьющееся сердце и показал мне. Потом плюнул ему в глаза, в которых уже угас свет жизни. Так ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ убить человека…

Он развязал удавку. Свалил трупы на пол.

— Сожгите тела, — велел я по-испански, — а головы выставим на обозрение.

— А Орсини? — кивнув, спросил Микелотто, начиная точить топор.

— Побережем его еще денек, — сказал я. — Вы же не хотите получить все подарки сразу?

Он ухмыльнулся, а я направился к выходу из темницы.

По пути я глянул в сторону камеры Донны Паоло. Он оторвался от созерцания своего дерьма и со слезами прошептал:

— Чезаре…

— Да, Паоло, — сказал я и, помедлив, улыбнулся. — Ваша стратегия оказалась порочной. Полагаю, вас ожидает шах и мат.

Провожаемый его завываниями, я поднялся во дворец.

Один во мраке ночи, наслаждаясь сознанием триумфа, я уснул, и мне приснилась Лукреция.

В моем сне мы с ней были вместе. Возлежали обнаженные на ложе любви. И наше ложе покоилось в заоблачной вышине горной вершины. На такой высоте никто нас не потревожит. Мы — Король и Королева Мира. Мы целовались. Мы сливались друг с другом в экстазе. И в том сне наши отношения казались прекрасными.

Я проснулся с горьким привкусом во рту, открыл ставни и выглянул из окна. С неба повалил мокрый снег. Все вокруг посерело.

Перед моим мысленным взором блистала приснившаяся мне вершина. Ее пик исчезал в заоблачной небесной дали. Ты пока не забрался туда, Чезаре. Впереди долгий путь. Предстоит еще многое сделать.

Я вышел на улицу. Проверил мои войска. Изучил карты, раздал приказы. В полдень мы должны отправиться дальше.

В пяти милях от Сенигаллии нам встретился курьер. Мантуанец привез нам подарки и надушенное послание. Я прочитал письмо от маркизы. Она писала:

«Мы посылаем вам множество карнавальных масок, полагая, что после напряженного истощения, кое испытали вы в блестящих походах, у вас также найдется время для увеселительных карнавалов…», и так далее и тому подобное.

Я улыбнулся — странные причуды. Глянул на курьера — наверняка шпион. Рассмотрел маски, одну за другой. Из белой керамики, ни одной повторяющейся личины. Одна похожа на Вителлодзо с его бычьей шеей, другая напоминает бестию Оливеротто. Мне вспомнились мои жертвы — их незрячие мертвые головы, лишенные жизни моей властью.

Я выбрал самую суровую из всех масок и нацепил ее на себя. Маску смерти. Ее зияющий рот кривился в зловещей улыбке.

Когда-нибудь и мое лицо станет мертвым и безглазым. Меня тоже ждет судьба моих жертв. Но сначала я должен достичь триумфа, обессмертить свое имя. Должен достичь горной вершины, прежде чем меня настигнет смерть.

Все люди вокруг меня подобострастно кланяются и расшаркиваются. Посланники и поэты поют мне дифирамбы, припадают к ногам. Твердят о том, что я достиг зенита славы. Твердят о моем триумфе, о поистине славных победах.

Они ни черта не понимают.

И вы думаете, что это слава? Вы думаете, что это триумф? Это НИЧТО по сравнению с тем, что случится в будущем. Это не конец… а всего лишь начало.

Я пришпорил лошадь. Мы въезжали в полосу мокрого снегопада.

35 Окрестности Сиены, 21 января 1503 года ЛЕОНАРДО

Чем гуще тьма, в которую направлен зрачок, тем больше увеличивается его размер, и благодаря такому расширению мрак кажется светлее. Таким же способом наши глаза приспосабливаются к восприятию зла — они привыкают к нему, учатся его распознавать. Но мне вдруг захотелось потерять такое умение. Впервые в жизни я пожелал быть слепым.

Сегодня, продолжая поход, мы поднялись на вершину холма к городку под названием Сан-Квирико. Утро выдалось сухим и морозным, над нами нависало низкое серое небо. Здешние окрестные пейзажи на редкость красивы — или, вернее, они бывают такими после унылой оголенности, присущей зимнему сезону, хотя сейчас его мрачность усугублялась клубами дыма, смрадным дыханием смерти и скорбным воем, кои оставила в своем кильватере эта дьявольски разрушительная армия.

Уже несколько дней я видел герцога только издали. Последний раз мы разговаривали с ним в Перудже, когда он вызвал меня к себе во дворец, и после изучения принесенных мной карт сообщил, что меня хочет видеть один человек. Позвонив в колокольчик, он взглянул на дверь в дальнем конце приемной. Вошедшая Доротея приблизилась ко мне, улыбающаяся и заплаканная. Она молча завладела моими руками.

Полнейшая неукротимая, безусловная любовь, как та, что…

— Я очень рад видеть вас, — пробормотал я.

В известном смысле это была правда. Увидев, что она жива, я испытал облегчение, но к нему примешивались чувства вины, замешательства, страха и смущения. Я перевел взгляд на герцога, который отвесил нам поклон и, не скрывая сарказма, произнес:

— Что ж, влюбленные голубки, я покину вас ненадолго.

После его ухода я начал неуверенно бормотать извинения, не поднимая глаз от пола. Мне хотелось сказать, как я сожалею, что тайно сбежал из ее комнаты в ту ночь, а потом не посмел спросить, куда она исчезла; но мне не удалось повиниться, поскольку она, приложив палец к моим губам, прошептала:

— Ш-ш-ш… Леонардо, вам не в чем передо мной извиняться. Вы живы… мои молитвы услышаны. Все остальное не важно.

Я прямо взглянул на нее, и меня потрясла ее улыбка. Казалось, она все поняла и все простила. Казалось (на редкость странная, необъяснимая для меня самого мысль), она уже умерла и разговаривала со мной, пребывая в ином мире — за туманными покровами среди непознаваемого небесного милосердия.

Больше она ничего не добавила. Я неловко обнял ее, но неловкость быстро сменилась облегчением и спокойствием. Я погладил ее волосы. Запечатлел поцелуй на лбу. Слезы невольно покатились из моих глаз. Почему-то я осознал, что больше никогда ее не увижу.

— Благодарю вас, — прошептал я.

— За что?

— За все, что вы подарили мне.

— Общение с вами сделало меня счастливой, — с улыбкой произнесла она. — Поистине счастливой.

Вскоре, слишком скоро, открылась дверь, и к нам вернулся герцог. Он стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо на нас взирал. Я разозлился, но Доротея успокоила меня:

— Он больше не причинит мне вреда, Леонардо.

По-прежнему улыбаясь, она отстранилась от меня и ушла… из той комнаты и из моей жизни.

Когда за ней закрылась дверь, я глянул на герцога:

— Не собираетесь ли вы…

— …убить ее? — На его лице отразилась смесь удивления и разочарования. — Нет, в этом нет необходимости. Она уходит туда, откуда не сможет мне повредить.

— И далеко ли она отправляется?

— Донна Доротея решила стать монахиней, — ответил он, презрительно усмехнувшись.

Именно тогда я последний раз разговаривал с герцогом.

Ко времени моего приезда в Сан-Квирико уже пылали пожары. Большинство жителей, очевидно, давно сбежали из городка. Церковный колокол трезвонил так громко, что почти заглушал Редкие мучительные крики предсмертной агонии.

Подъехав вместе с Томмазо к церкви, я взглянул на большой колокол, издававший этот звон. Его диаметр составлял не менее десяти браччи ^[43], я зарисовал его в свою тетрадку и сделал себе для памяти пометку, чтобы потом узнать, как его раскачивают и как закреплен колокольный язык. Я поделился с Томмазо своим впечатлением от колокола, но он с молчаливой тоской отвернулся от меня. Уже несколько раз он просил у меня разрешения вернуться во Флоренцию. И каждый раз я повторял ему, что пока нуждаюсь в его помощи здесь. Сейчас я уже жалел об этом, мне следовало отпустить его.

— Посмотрите! — вдруг воскликнул Томмазо. — Посмотрите, что они делают со старушкой!

Я глянул в ту сторону, куда он смотрел, и увидел старую крестьянку, привязанную за руки к большой ветви дерева; ее голые ноги покачивались над костром, в который солдаты подкидывали поленья. Языки пламени уже лизали ее ступни. Гримаса боли исказила страдальчески открытый рот. Но криков я не слышал, в ушах отдавался лишь оглушительный колокольный звон.

Отвернувшись, я вновь посмотрел на церковь.

Томмазо направил своего мула поближе к подвешенной женщине, и животное неохотно сделало несколько шагов.

— О боже… гляньте, какая жуть!Они так искололи ей ноги, что жир капает в огонь!

Я закрыл глаза и прошептал:

— Я не могу на это смотреть…

— Но мастер… ведь это теперь ваша работа! — поддразнил меня Томмазо. — Вы причастны ко всем военным делам. И вам за это платят.

— Прошу… перестань, Томмазо. Перестань мучить меня.

— Это не я вас мучаю. Это онимучают ее! Неужели вы не понимаете разницы?

Крепко зажмурив глаза, я вслушивался в звон колокола. Но вот звон оборвался, и я услышал истошный женский крик.

Вскоре крики тоже оборвались.

Сорвать с него маску и посмотреть…

— Она умерла, — доложил мне Томмазо. — Они прикончили ее. Им хотелось найти какой-то клад, и они думали, что ей известно, где он спрятан. Очевидно, она ничего не знала. Зря они пытали и убили ее.

Затаенный ужас…

Я направил лошадь в сторону от городской площади, подальше от Томмазо, подальше от дымящихся развалин, через реки изливающегося вина, сквозь теплый пепельный туман. Я попытался вспомнить точные очертания улыбки Доротеи, но она уже стерлась из моей памяти. В конце концов я услышал перестук копыт мула Томмазо. Обернувшись к другу, я сказал:

— Я отпускаю тебя. Завтра можешь отправляться во Флоренцию.

— А вы, мастер? — спросил он, благодарно кивнув.

— Я тоже попытаюсь найти выход…

23 января 1503 года НИККОЛО

О счастье! Очередная покинутая деревня добавилась к растущему списку завоеваний герцога! Очередная ночь, проведенная в стогу сена рядом с каким-то вонючим поэтом в промерзшем амбаре, в беспокойном прерывистом сне, под страхом того, что разгулявшиеся пьяные солдаты подожгут наш временный ночной кров! Мне настолько опротивело следовать повсюду за войсками Валентинуа, что я с неописуемой радостью приветствовал сегодня прибывшего из Флоренции посла, Жакопо Сальтиери, которого прислали мне на замену, и уже мечтал, как завтра утром покончу со своей военной эпопеей. Ему предстояло заключить союз с герцогом, а я вернусь наконец в мой любимый родной город.

Закончив деловые разговоры с Сальтиери, я пошел навестить Леонардо. На его поиски я отправился сразу после обеда и завершил их только к вечеру. Он нашел уединенный приют далеко в лугах, в полуразрушенном фермерском домишке. Разведя огонь в очаге, маэстро сидел перед ним на скамье и, щурясь в этом сумрачном помещении от чадящего дыма, с отчаянным мужеством пытался читать какую-то книгу. По его собственным критериям, он находился в необычайно всклокоченном состоянии. Грязь покрывала его манжеты, а лицо потемнело от трехдневной щетины, но в сравнении с большей частью тех отбросов рода человеческого, с которыми нам приходилось путешествовать, Леонардо выглядел на редкость роскошно в своих изумрудных обтягивающих штанах и фиалковом камзоле, точно павлин, окруженный покрывшимися грязной коростой свиньями.

Лицо его встревоженно напряглось, когда он услышал звук чьих-то шагов в его приюте, но, увидев, меня, успокоенно улыбнулся:

— Ах, Никколо… я и не думал, что кто-то отыщет меня в таком уединенном местечке. Но я очень рад, что меня нашли именно вы, а не кто-то из других моих здешних знакомых.

Я смущенно рассмеялся, не будучи уверен, связаны ли его слова с моими личными достоинствами, и поспешил сообщить ему свою радостную новость. Он дружески обнял меня и предложил выпить вина, и мы вдвоем устроились на скамье перед очагом.

— Я очень рад за вас, Никколо. И понимаю, с какой радостью вы вернетесь домой. Правда, должен признаться, мне будет вас не хватать. Останется ли здесь теперь кто-то, с кем мне еще хотелось бы поговорить…

Его признание напомнило мне о тревоге, неотвязно терзавшей меня в глубине души:

— А не имеете ли вы хоть какого-то представления о том, что могло случиться с Доротеей?

— Ах… да… — Странно, на лице Леонардо появилось виноватое выражение. — Нам с ней позволили встретиться ненадолго около недели тому назад.

— Вот как! Значит, с ней все в порядке?

— Выглядела она довольной. Более того, счастливой. Она решила вступить в сестринскую общину.

— Что-о-о?! — рассмеявшись, воскликнул я, вспомнив, как игриво она прижималась ко мне. — Доротея? Монахиня?!Более смехотворного решения мне еще не приходилось слышать!

— Неужели оно более смехотворно, чем согласие миролюбивого художника служить безжалостному деспоту? — Он посмотрел на меня долгим взглядом и с несчастным видом отвел глаза. — Извините, Никколо, если с недавних пор я стал казаться вам отчужденным. Ничего личного, уверяю вас. Последние месяцы дружба с вами стала для меня одним из редких утешений.

— Да вы просто оказались слишком близко к его пламени, — заметил я. — Такими людьми, как герцог, лучше восхищаться издалека.

— К сожалению, я уже не способен восхищаться им, даже с другого берега океана. Хотя оттуда положение можно было бы счесть более терпимым, в отличие от пребывания в сфере его непосредственной деятельности.

Я улыбнулся. Леонардо обладал типичной для художника чувствительной натурой. Он видел лишь греховные средства, а не добродетельные цели.

— Со времен Лоренцо Великолепного Италия больше не порождала такого великого лидера, как Борджиа, — заявил я.

Впервые я произнес эту мысль вслух; она казалась мне разумной и верной.

— В общем-то, не могу сказать, что и Лоренцо вызывал у меня особые симпатии, но, по крайней мере, он сочинял стихи и восхищался произведениями искусства, а не носился по стране, сжигая на кострах пожилых женщин.

— Леонардо, я уже говорил вам: подобные зверства случаются в любые времена. Они всегда были, есть и будут. Даже при самом добродетельном и просвещенном правителе. Солдаты есть солдаты. Порой они безумствуют и ведут себя как дикие звери.

— Дикие звери убивают от голода или от страха. Несправедливо сравнивать их с человеческими существами, — немного помолчав, Леонардо вздохнул. — Ох, Никколо, да я понимаю, конечно, что вы правы. Видно, к старости я просто становлюсь все более привередливым. И тем не менее с какой бы радостью я отправился вслед за вами во Флоренцию…

— Гм-м… вероятно, это можно устроить.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, пристально глянув на меня.

— На днях я получил письмо от гонфалоньера по поводу вашего проекта отвода русла Арно. Он показал его нескольким влиятельным особам, и все они одобрили эту затею.

— Но герцог…

— Герцогу нужно заключить союз с Флоренцией. Прибытие официального посла — наконец-то! — свидетельствует о намерении Флоренции договориться с ним. Если Синьория попросит отпустить вас в качестве своеобразного жеста доброй воли со стороны герцога, то я сомневаюсь, что он откажет.

Тоскливый взгляд Леонардо долго не отрывался от моих глаз, потом он со вздохом перевел его на разыгравшееся в очаге пламя:

— Никколо, если вы действительно умудритесь устроить мое освобождение, то я буду… буду вечно вам благодарен.

— Считайте, что вы уже свободны, — уверенно произнес я. — А теперь не отпраздновать ли нам такое событие! Раздобудем еще винца! Музыку! Женщин! Даже юнцов, если пожелаете! Ах, кстати, Леонардо, нет ли в вашей лачуге хоть какой-то еды? Я буквально умираю от голода!

27 января 1503 года ЧЕЗАРЕ

Долгий зимний вечер. Солнце опустилось за холмы. Курьеры все еще сновали туда-сюда.

Я принял у себя флорентийского посла — Джакопо Сальтиери. Мы обсудили мирное соглашение. Общаться с ним так же интересно, как толочь воду в ступе.

Мне не хватало Макиавелли. Его понимания, его веры. Он имел понятие о приличиях и смущался, когда ему приходилось кормить меня бреднями Синьории. Но ничего не поделаешь… он уже уехал.

Хотя с Сальтиери мне тоже удалось договориться. Он упомянул об одной просьбе — в качестве «жеста доброй воли».

Я откинулся на спинку кресла. Моя бы добрая воля — дал бы ему под зад пинком. Проклятые флорентийцы… скоро я сожгу их город до основания.

— Смелей, — сказал я. — Какова же ваша просьба?

Они пожелали, чтобы я отпустил Леонардо. Родной город нуждается в его услугах, дабы осуществить проект огромной важности и значимости.

Я взвесил все «за» и «против».

— Ладно, я отпущу Леонардо… но только в том случае, если он сам того пожелает.

По моему мнению — не пожелает.

По моему мнению — он презирает Синьорию.

По моему мнению — он восхищается мной.

Простившись с Сальтиери, я вызвал Леонардо. В его глазах — усталость и тревога. Но и неизбывный огонь страсти. Тот огонь, что горит и в моих глазах. Жажда творить чудеса.

Я обнял его. Мы сели за стол. Выпили и поговорили. Я сообщил ему о просьбе флорентийского посла. Добавил, что решение будет за ним. Добавил, что мне хотелось бы, чтобы он остался… но я не буду препятствовать его желаниям.

Он нерешительно помедлил, отвел взгляд. Черт побери. Теперь я понял, что ему хочется уйти. Но пока не понял причины его желания. Потому что уехали его друзья? Или он устал спать в палатках и крепостях? Или возненавидел войну?

Он перечислил мне именно такие причины. И добавил еще одну — ему вновь захотелось взять в руки кисти. В нем вновь вспыхнула страсть к живописи.

— К ЖИВОПИСИ? — презрительно усмехнувшись, повторил я. — Можно ли предпочесть создание людских портретов возможности творить историю, строить империю? Вы полагаете, что ваши скромные полотна проживут тысячу лет?

— Вряд ли, — он опустил голову. — Но малая правда лучше великой лжи.

Холодная ярость. Вы посмели назвать меня лжецом? Но я заставил себя промолчать.

Наконец он набрался храбрости и взглянул мне в глаза:

— Мой господин, для меня большая честь служить вам. И мне очень жаль, что…

— Вы разочаровались во мне, Леонардо. Я надеялся, что мы вместе с вами достигнем великой славы. Но вы готовы покинуть меня.

— Я всегда старался делать для вас, мой господин, все, что в моих силах. Если мне…

— Вы не оправдали моих надежд, — оборвал его я. — Украли мою любовницу. А теперь, при первой же возможности, желаете покинуть меня.

В голове моей пронеслись мысли: я хотел, чтобы вы, Леонардо, стали моим другом. Мне хотелось, чтобы вы любили меня и восхищались мной. Мне хотелось, чтобы вы обессмертили мое имя.

Но ничего этого я не сказал.

Вытащив кошель с дукатами, я положил его на стол:

— Вот деньги, которые я задолжал вам. Берите их и уходите.

Я отвернулся от него. Подошел к окну. Увидел в отражении свою горькую усмешку. Ох уж мне эти принципиальные гении: потеряешь одного — купишь другого.

До меня донесся звук шагов…. а потом тишина. Я обернулся, презрительная ухмылка скользнула по моим губам.

Кошель с золотом остался на столе.

28 января 1503 года

Утренняя заря окрасилась дымом костров. Мы готовились к южному походу — наш путь лежал к Риму. Я обратился к солдатам с речью:

— Вы получите неограниченную свободу действий. Грабьте в свое удовольствие. Насилуйте в свое удовольствие. Спалите хоть весь город.

Я выбрался из удушливого дыма. Оставил позади реки крови. Оставил позади горящие города.

Лошадь вывезла меня на вершину холма. Я развернулся и глянул на север. Там горели поля — оранжевое пламя, выжженные земли. Плывущие к небу черные дымные облака. Падающие хлопья пепла.

Вам это кажется непостижимым? Зато мне это казалось поистине великолепным началом.

Повернув лошадь к югу, я сжал пятками ее бока… и помчался как ВЕТЕР.

Часть V ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ (ЛЕТО 1503 — ОСЕНЬ 1504)

36 Рим, 1 августа 1503 года ЧЕЗАРЕ

Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Дьявольское лето… Адский город.

Ставни наглухо закрыты — от насекомых. Они роились звенящими тучами. Летели с западных болот. Со зловонного Тибра. Приносили болезни, приносили смерть.

Вчера умер мой кузен, толстяк Ланзол. Помните его? Он был с нами на последнем ужине Джованни.

По всему Риму умирали люди, но никого из них не убили по моему приказу. Вернее, почти никого. Несколько трупов висели на мосту Сант-Анджело. Преступники, враги, изменники. Их гниющие безглазые лица застыли в безмолвном крике. НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.

Целую ночь в темной комнатенке я изучал карты, строил планы. Отправлял курьеров, читал рапорты. Вымогал деньги из посланников. Подкупал кардиналов. Обозревая человеческую шахматную доску, тщательно обдумывал следующий ход.

Но вот забрезжил рассвет. Я устало потер глаза, размял ноги и открыл ставни. Прохладный ветер, серебристое небо.

Я отпустил Агапито и вызвал свою свиту. Мы поехали к холмам. В леса. Мы устроили охоту с леопардами, а потом вернулись в Рим — в проклятое зловоние и испепеляющий жар солнца.

Я навестил мою любовницу. Мы порезвились в ее закрытом ставнями будуаре. Достигнув оргазма, она уснула в изнеможении. А я поехал обратно в свою темную келью.

Снаружи доносился колокольный звон, пробило полдень — слишком жарко, чтобы шевелиться, слишком жарко, чтобы думать. Поэтому я улегся на кровать и закрыл глаза.

И во сне мне привиделась прохладная горная вершина.

5 августа 1503 года

Запах кожи и бархата. Нас нещадно трясло. За окном кареты плавились городские улицы. Небеса в кровавом зареве.

— Откроем окно. Здесь чертовски жарко.

— Нельзя, Чезаре! — воскликнул мой отец.

— Почему нельзя?

— Комары, — он вздрогнул от отвращения. — Нам нельзя рисковать.

— По-моему, лучше уж умереть от малярии, чем задохнуться в этом трясучем гробу.

Перестук копыт замедлился. Городской вид за окном обрел четкость. Лошади начали подъем на Монте-Марио.

— Пожалуйста, Чезаре, потерпи. Мы скоро приедем. Выше, в холмах, будет прохладнее.

Нас пригласили ужинать в кардинальскую виллу к Адриано Корнето — одному из моих ставленников. Одной из моих пешек.

Это прощальная трапеза. В мою честь. Завтра я уезжаю в Романью. Там мы немного подождем. Если через несколько дней испанцы завладеют Гаэтой, то я вторгнусь во Флоренцию. В ином случае я присоединюсь к французам, и мы отправимся на юг сражаться с испанцами. А потом Луи преподнесет мне Флоренцию в подарок.

Если выпадет орел, я выиграю; выпадет решка — все равно выиграю. В результате я окажусь на пике величия.

Но мой отец почему-то продолжает нервничать.

— Что будет, если я умру? — упорно вопрошал он.

— Вы же не испытываете желания уйти из жизни.

— Нет, но вдруг она сама пожелает покинуть меня. Август фатален для толстяков. И для римских пап… Чезаре, тебе следует все продумать.

— Да все уже подготовлено.

— Но если ты уедешь в Романью…

— Я же говорил вам: в Риме останется пять тысяч моих солдат. Ими руководит Микелотто. Если вы умрете, они запечатают город. Микелотто прижмет кардиналов. И они выберут Папой нашего ставленника — марионеточного Папу. Моей власти ничего не грозит.

— А как ты поступишь с делла Ровере?

— О нем позаботятся.

— Не надо недооценивать его, Чезаре. Он умен и хитер. Опасный тип.

— Он — мертвец, — ответил я. — Успокойтесь.

— Я не могу успокоиться, Чезаре, — его голос задрожал от волнения.

Я заглянул в его глаза — надежда и гордость, слезная тоска по молодости. Сентиментальный старый шельмец.

— Если, сын мой, ты потеряешь власть после всего, что мы совершили ради нее… после всех наших жертв…

Я пристально взглянул на него. В его глазах — призрак Джованни. Отвернувшись, я выглянул в окно. Кровавые небеса, вьющиеся по склону виноградные лозы.

— Вот мы и приехали, — заметил я.

Наконец-то можно вновь свободно вздохнуть…

Ужин в кардинальском винограднике.

Я попивал вино. Закусывал. Прислушивался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.

— Не могли бы вы, кардинал, передать мне соль? — попросил кто-то.

На мгновение мне привиделся сидящий напротив Джованни. На другом ужине, в другом винограднике… полгода тому назад. В памяти всплыло лицо Джованни на открытых похоронных дрогах. Рана на горле хорошо зашита. Я закрыл глаза, прогоняя воспоминания.

— С вами все в порядке, ваше сиятельство?

Я открыл глаза:

— Да, все прекрасно.

— Как вам понравилось угощение, дон Чезаре? — спросил кардинал.

— Все восхитительно, — солгал я.

На самом деле от этих изысканных блюд дурно пахло. Их вкус портила излишняя горечь. Но я не стал откровенничать — ведь кардиналу отведена роль моей проходной пешки. Необходимо покорить его моим обаянием. Он должен исполнять любые мои желания.

И вообще, возможно, я стал слишком привередлив в еде. Возможно, просто у меня самого горчит во рту. Я окинул взглядом гостей — все ели, выпивали, смеялись и болтали. Мой отец забыл обо всех беспокойствах: на его коленях — миловидная юная блудница.

Увы, очевидно, угощение ни при чем. Мне горько от собственных мыслей… воспоминаний. Пропади пропадом воспоминания. Пропади пропадом прошлое. Пропади пропадом призрак Джованни. Нам всем приходилось приносить жертвы ради величия рода.

Я смыл вкус горечи парой кубков вина.

Небеса потемнели — почернели. Город растворился во мраке, исчез и виноградник. Звезды изливали на землю холодное сияние.

Воздев глаза к небесам, я увидел свою судьбу, начертанную в созвездиях. Судьбу, подобную Александру — владыке мира, умершему в тридцать два года.

Мне осталось жить лишь четыре года! Я сжал кулаки. Хотелось бы, чтобы это случилось завтра. Хотелось бы уже выйти на последнюю прямую…

Спокойствие. Терпение. Победа близка.

Я выпил еще вина. Прислушался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.

Шею пронзила острая, как игла, боль. Хлопком ладони я раздавил кровососа. Мои руки обагрились кровью — почти черной в отблесках свечей.

Вытерев ладони скатертью, я тут же забыл об убитом комаре. Я пролил так много крови… может ли повредить мне такая малость?

37 Флоренция, 7 августа 1503 года ЛЕОНАРДО

Как сладок вкус свободы. Отсутствие страха подобно ощущению холодной воды на языке измученного жаждой человека. Начался один из тех редких периодов моей жизни, когда в ясных небесах мне почти ежедневно виделись горные вершины счастья. Между нами с Салаи воцарились мир и согласие… проект отвода русла Арно в данное время плавно продвигался вперед… Лука Пачиоли открывал мне новые тайны математики… и я начал писать портрет молодой флорентийской дамы, Лизы дель Джокондо, что доставляло мне неземное удовольствие.

Я обещал, что верну вас к жизни, и я…

Сегодня вечером я собирался повидать Никколо. Мы договорились посидеть за вином в одной таверне по соседству с Синьорией — ему хотелось обсудить со мной важный новый заказ. Шел восьмой час вечера, но когда я открыл дверь мастерской, улица встретила меня жарой и таким ослепительным солнечным сиянием, что мне пришлось вернуться и достать из ящика стола специальные темные очки, изготовленные раньше этим летом. Я нацепил их на нос и вышел на улицу; расплавленное сияние умиротворилось до туманного осеннего сумрака. Сама идея защитных очков, как вы помните, пришла мне в голову прошлым летом в Чезене. Тогда у меня мелькнула мысль о том, что можно использовать витражные стекла собора для получения такого же, как в церкви, рассеянного мягкого света. Я заказал стекольщику пару слабо выпуклых стекол — линз янтарного цвета, — а Томмазо вставил их в сделанную им оправу. В итоге желтизна не уменьшила, а усилила яркость солнечных лучей, поэтому я стал пробовать другие оттенки. По-моему, лучше всего защищал глаза темно-коричневый цвет.

Разумеется, мое появление в темных очках привлекало взгляды, вызывало шуточки и смех невежественных обывателей, но иного никто и не ожидал. Как говорит Никколо, большинство людей боятся всего нового — им спокойней прятаться в тени прошлого, чем смело противостоять ослепительному будущему.

Выйдя на Пьяцца делла Синьория, я увидел моего друга, сидящего в одиночестве, за уличным столиком под тенистым навесом. Он улыбнулся. Обычной улыбкой — сдержанно-приветливой, ироничной, но искренней.

— Вам уже говорили, Леонардо, что у вас весьма зловещий вид в этих… м-м-м… — он помычал, подбирая слово для моих очков.

— Я называю их солнечными очками.

— Неплохая идея. Хотя не думаю, что они станут популярными.

— Меня лично они вполне устраивают, — сказал я, пожав плечами.

— Ну, тогда все в порядке.

Мы обнялись, и Никколо заказал вина, хлеба и оливок. А потом, по его обыкновению, перешел прямо к делу.

— Леонардо, не желаете ли вы написать фреску на одной из стен Большого зала?

— В принципе, идея заманчива. Какова тема? Она уже выбрана?

— Не совсем; ясно только, что там требуется героическая батальная сцена. Одна из прославленных побед Флоренции могла бы вдохновлять нас на подвиги. Я понимаю, что это не самое ваше любимое занятие, но когда обсуждалась тема фрески, кто-то упомянул ваше имя… а насколько я помнил, вам нужна работа…

— Деньги, Никколо, — с улыбкой поправил я. — Работы мне с лихвой хватит до конца жизни, а вот в деньгах я нуждаюсь.

Со времени возвращения во Флоренцию я уже снял со счета в Санта-Мария-Нуова пятьдесят дукатов, а заработал пока сущие пустяки. Порой мне грезился кошель дукатов, оставленный мной на столе Валентинуа, — мне снилось, что я все-таки взял их, и я просыпался с радостным облегчением. Но потом осознавал, что это случилось только во сне.

— Полагаю, эта работа будет хорошо оплачиваться, — смущенно произнес Никколо. — Ведь речь идет об украшении Синьории, поэтому…

Огромная батальная сцена на стене Большого приемного зала во дворце флорентийского правительства… да, изумительная перспектива. Война на подобных фресках обычно выглядит божественно живописной и добродетельной. Но я-то узнал, как выглядит война на самом деле, какие чувства она порождает. Если бы я мог изобразить то зверство, тот страх… тот затаенный ужас…Вот такое творение действительно могло бы пережить века, не скрываясь на стене монастырской трапезной, а гордо красуясь в Палаццо делла Синьория. Я глянул на возвышающееся перед нами величественное здание — на его зубчатые стены и арки, башню с часами, которые быстро отсчитывали убывающее время оставшейся мне жизни…

— А будет ли мне позволено изобразить батальную сцену по своему усмотрению, без всякого вмешательства?

— Безусловно… как только вы набросаете эскиз выбранной темы. Так, значит, вас заинтересовал наш заказ? — В голосе Макиавелли прозвучало удивление.

— Да, Никколо, заинтересовал.

НИККОЛО

Выпив еще по кружке вина, мы с Леонардо поговорили о проекте Арно. Он проходил медленно, как обычно бывало во Флоренции. Но тем не менее продвигался вперед, и имелись некоторые надежды на то, что все получится так, как мы спланировали. А пока меня порадовало уже то, что Леонардо согласился написать фреску в Большом зале. У него появятся деньги, а я благодаря его согласию приобрету больше влияния в Синьории. Ведь, в конце концов, Леонардо считается самым знаменитым художником Флоренции. Я заметил, что люди всегда начинают поглядывать на меня с легким благоговением, когда я упоминаю о моем друге Леонардо.

Около восьми часов мы допили вино, распрощались, и я побрел домой. По пути я беспечно насвистывал: возвращение в лоно семьи больше не досаждало мне так, как раньше. У малышки Примераны прорезались все зубки, ее больше не мучили колики, она перестала бояться отца или еще чего-то, что заставляло ее безумно орать каждый вечер по два часа кряду, и вообще девчушка выросла очаровательной. А вот Мариетта… ну, она опять в тягости (мне ли не знать). Ее живот округлился, щеки порозовели, и она стала на редкость понятлива, нежна и сговорчива. Давно минули те времена, когда она угрожала прибить меня кухонной утварью.

Я вошел в дом, и они обе обняли меня; Мариетта обхватила мой торс, а Примерана — колени. Взяв дочь на руки, я поцеловал жену и спросил, как они провели день. Мариетта рассказывала мне обо всем — с одуряющей дотошностью. Утомившись слушать, я начинал думать о работе. Когда же Мариетта интересовалась моими делами, все происходило точно так же. Я рассказывал ей о Пизе и проекте Арно; о мессере Антонио и новой государственной политике; о действиях Валентинуа и Папы, о войне в Неаполе. Она согласно кивала; я видел, как она старается сосредоточиться на моих словах, понять их смысл, но в итоге умственные усилия становились для нее непомерными, и она начинала просто улыбаться… а вскоре тихо выходила на кухню присмотреть за приготовлением ужина.

Когда обе мои любимицы укладывались спать, я поднимался в свой кабинет, чтобы немного поработать над своим последним шедевром. Это всего лишь короткий рассказ — своего рода аналитическая история, — и я не думаю, что ее когда-нибудь опубликуют, но мне она доставляет удовольствие. Я назвал сей трактат «Описание методов, примененных герцогом Валентинуа для убийства Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо и других». В приступе вдохновения я настрочил его за один вечер и с тех пор лишь шлифую стиль, редактирую абзацы и добавляю (или убавляю) знаки пунктуации.

Перед отходом ко сну я вновь перечитывал написанное. Получался почти народный роман, где Чезаре Борджиа играл роль главного героя. Может, мне стоило бы отправить ему экземпляр?

Окрестности Рима ДОРОТЕЯ

Наш монастырь расположился на холме в городских окрестностях, его небольшой двор затеняли кроны трех старых смоковниц, но даже под ними дневная жара была невыносима. Поэтому много времени между заутреней и вечерней я проводила в часовне, в основном в молитвах и уборке, а в огороде трудилась только по утрам и вечерам.

Как ни удивительно, но мне понравилось заниматься садоводством. Я рыхлила и поливала землю, собирала овощи — сейчас как раз поспели роскошные помидоры, — относила их на кухню в деревянных ящиках. Мне поручили такую работу, поскольку я самая молодая из здешних сестер.

Вам хочется узнать о наших монашках? В общем, подобралась любопытная компания. Одни деспотичны, другие назойливо любезны; одни набожны, другие себялюбивы; одни жизнерадостны, другие тоскливы; одни жестоки, другие добры; все точно так же, полагаю, как в любом другом наугад выбранном людском сообществе, за исключением того, что у нас живут только женщины. Никаких мужчин. Никто не смотрел на меня как на богиню или куртизанку; никто не доводил до исступленного восторга и не причинял смертельных мучений.

Жизнь среди женщин текла безмятежно и… увы, немного скучно. Несомненно, Никколо и Чезаре воображали, что я сойду с ума, удалившись от рискованных приключений и увлечений, но они ошибались. Я рада, что выжила в том мрачном и глубочайшем двухлетнем безумии, — и равно рада, что оно отошло в прошлое. Теперь с безопасного расстояния я способна философски поразмыслить над ним.

Что же касается Леонардо… то он навсегда останется в моем сердце. Больше мне нечего добавить.

38 Рим, 12 августа 1503 года ЧЕЗАРЕ

Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Но терзало меня ВНУТРЕННЕЕ пламя. Глубокая темная ночь дышала прохладой. А сам я горел огнем.

Мой отец тоже заболел. Его лихорадило с самого утра, поэтому я знал, чего ждать. И все-таки мучительная острота боли потрясла меня.

Казалось, кровь закипала в жилах. Меня нещадно трясло. Трясло так, что я невольно стучал зубами. По бороде стекала горькая слюна. Потом началась рвота.

Меня будто растянули на дыбе. И на груди бесновался десяток прыгающих мужчин. А внутренности мои, казалось, пронзала дюжина острейших клинков.

Я заблевал всю постель. Заблевал весь пол. Заблевал весь полог. Заблевал все стены. Рвотные массы окрашивались моей кровью. Из меня извергалась черная желчь.

В конце концов на меня навалилась такая слабость, что я был не в силах подняться на ноги. Меня перенесли на чистую кровать, укрыли одеялами мое дрожащее тело, напоили меня водой и накормили пилюлями. Я погрузился в сон.

Мне снилось, что я умираю.

18 августа 1503 года

Дни сливались в бредовом тумане. Волны жара сменялись волнами ужаса. Простыни промокли от пота, с ним ушли остатки моих сил. Я полностью обезвожен, пуст даже мочевой пузырь. Я ничего не пил и не ел.

Мне снилась Лукреция — мы с сестрой на нашей горной вершине. Мы слились в экстазе. Она припала ко мне. С ее уст срывалось мое имя. Веки Лукреции опущены.

Вдруг она открыла глаза — и раздался истошный ВОПЛЬ. Она смотрела мне за спину. Она смотрела мимо меня. Она кричала как безумная, истошным голосом.

Я дал ей пощечину.

— Что случилось? — вскричал я. — В чем дело?

Но Лукреция продолжала кричать, отталкивая меня. Она отползла в сторону. Я видел ее обнаженное тело. Оно покраснело от крови.

Я почувствовал, как увлажнилась моя спина. Из меня извергалась теплая густая слизь. Мне стало страшно. Меня охватило отвращение. Я сполз на землю и взглянул на наше любовное ложе…

Мертвые младенцы. Мертвые люди. Их лица белы и безглазы, подобны карнавальным маскам. Их рты застыли в безмолвном крике. Джованни, Рамиро и Вителлодзо.

С нашего ложа струилась кровь. Земля подо мной начала сотрясаться. Кровавые ручьи бежали по горным склонам. Земля содрогалась.

Гора рушилась. Мир почернел, и я…

Холодный озноб. Смертельная дрожь. Мне нечем дышать. Я задыхаюсь. Грудь сдавлена, сердце съежилось от ХОЛОДА.

Вокруг меня — лица лекарей. Их губы скорбно изогнуты, глаза печальны.

— ПРОКЛЯТЬЕ! СПАСАЙТЕ ЖЕ МЕНЯ! — взревел я. — Я все потеряю! Мне нельзя сейчас болеть. Я не могу сейчас умереть. Власть была в моих руках, но она ускользает у меня между пальцев! Спасите же меня, спасите, пока не стало слишком…

Но они не слышали ни слова. Мой голос превратился в срывающийся шепот. Меня вытянули из масляного сосуда. Меня вытащили из ледяной ванны. Я чувствовал, как уплываю… мои глаза взлетели к потолку. И вновь я провалился в беспокойный сон, бредовые видения…

Гора рухнула. Вместо горной вершины — груда обломков. Погибло все, за что я боролся все эти годы.

Я остался в одиночестве. Мир погрузился во мрак. Обломки скал скрывают мертвецов. Я похоронен заживо.

Внутри меня зародилась ярость. Я обнажил огромный меч… и принялся прорубать дорогу. Прорубаться через скалы. Прорубаться через трупы. Пробивать спасительный путь… к свету.

Я прорезался через земные толщи, рубил наотмашь. Летели головы, хлестала кровь. Крошились ноги, руки и сердца. Скалы рассыпались пылью. Скалы превращались в огненные вулканы.

Но вот я заметил одну голову, скатившуюся с плеч от взмаха моего меча. Сталь окрасилась свежей кровью. Новый труп. Я подошел ближе, вгляделся в черты лица… Старческое лицо с отвисшим подбородком — я узнал его и…

— …умер, мой господин.

Знакомый голос. Я открыл глаза. Темноту прорезало живое пламя свечей. Их отблески на потолке. Изуродованное шрамом лицо.

Микелотто.

Я пытался говорить, но получалось лишь хриплое шипение. Кто умер?

— Папа умер, мой господин. Ваш отец отошел с миром.

Мир рухнул, все погрузилось во тьму и… НЕТ!

Я пытался произнести хоть слово… но изо рта вырывался лишь тихий хрип.

— Что нам следует предпринять? Мой господин, мы ждем ваших приказов.

Я должен вновь обрести способность говорить. Еще четыре года, и тогда… владыка мира. Тогда можно и умереть, но не сейчас. Я не хочу… мне нельзя сдаваться. Черт меня побери, ГОВОРИ ЖЕ!

— За-пе-чатайте… покои…

Слабый дух жизни затрепетал в моей гортани.

Микелотто склонился ближе, к самому моему лицу:

— Я не слышу вас, мой господин. Извините. Что вы сказали?

— Запечатайте покои, — мой голос немного окреп.

Микелотто кивнул.

— Заберите все сокровища. Спрячьте. Ищите везде. Никому ни слова… о его смерти… пока его покои не опустеют.

Окрестности Пизы, 23 августа 1503 года ЛЕОНАРДО

Мы прибыли в Рильоне, расположенный в излучине Арно, милях в четырех от Пизы. Я выбрался из кареты и потянулся, разминая спину и ноги. Вслед за мной вылезли Томмазо, Салаи и Никколо. Нас официально приветствовал некий капитан Гаудиччи, представительный усач с орлиным носом и отменной военной выправкой.

— В ясные дни, — сказал он, махнув рукой на восток, — у нас здесь отличный наблюдательный пост, врага видно издалека.

Я кивнул. Не представляю, зачем он высказал нам такую мысль; может, просто пытался завязать разговор? Оставив его реплику без комментариев, я молча протянул ему письмо от гонфалоньера, которое он внимательно — очень медленно — прочел, потом аккуратно сложил и вернул мне. В учтивом и любезном выражении его лица я заметил оттенок смутной подозрительности; почему, видимо удивлялся он, армейские средства должны тратиться на легкомысленный проект, придуманный каким-то художником и бумагомаракой? Поэтому, нацепив маску Надменного Гения, я потребовал предоставить нам возможность провести инспекцию фортификаций и речного русла.

Избранная мной тактика принесла хорошие плоды. После того как его начальное изумление стерлось, капитан дружелюбно ответил на мой повелительный тон. Исполнение приказов являлось для него делом естественным и понятным. Нам показали всю интересующую нас территорию, большую часть которой я отразил в своих записях и набросках.

В моих силах подправить замысел Господа — придать законченное совершенство замечательному творению Природы…

Мы пообедали в тихой и славной деревенской таверне. Несколько раз я просил капитана не использовать при обращении ко мне слово «господин», и наш усач наконец достаточно успокоился, чтобы высказать свои сомнения по поводу нового проекта. Его речь прозвучала исключительно логично и разумно, и я с радостью объяснил ему, почему в конечном итоге любые сомнения окажутся неуместными и почему изменение направления русла Арно в данном конкретном месте избавит армию Флоренции от бесплодной и дорогостоящей войны. К концу обеденной трапезы мы с капитаном уже обращались Друг к другу запросто, по имени, и на прощание он пообещал, что напишет гонфалоньеру о своем полном согласии с нашим проектом.

После его ухода Салаи облегченно вздохнул.

— На редкость напыщенное ничтожество! — проворчал он.

Никколо поднял свой стакан и сказал:

— Браво, Леонардо! Вы великолепно укротили его.

— Благодарю, Никколо, но, в сущности, это не составило труда. Нам попался умный капитан.

— Но ограниченный. И вы проделали удивительную работу по расширению границ его ума.

— И теперь нам придется проделать не менее славную работу по отводу речного русла. Вы уверены, что Синьория не будет ставить палки в колеса моим планам?

— В отношении Синьории, — после минутного раздумья заметил он, — никогда и ни в чем нельзя быть полностью уверенным. Личноя уверен лишь, что гонфалоньер доверяет вашим заключениям.

— Реки являются могущественными творениями, — сказал я, надеясь убедить моего друга в необходимости точно следовать моим указаниям, не пытаясь сэкономить деньги по мелочам. — С ними нужно обращаться с величайшей осторожностью. Мы должны мягко уговоритьАрно изменить ее нынешнее русло, не пытаясь направить ее грубо или насильно.

— Значит, река подобна женщине? — шутливо спросил Никколо.

— А мне казалось, — рассмеявшись, заметил я, — что вы как раз склонны применять с женщинами тактику насилия. Видимо, мне вспомнилось, как вы по этому поводу восхищались обращением герцога Валентинуа с госпожой Фортуной.

— Верно подмечено, — улыбнулся Никколо. — Но как вы сами тогда возразили мне… если Фортуна принадлежит к женскому полу, то женщины капризны… и вот капризная Фортуна изменила бедняге Валентинуа самым жестоким образом.

— Да… вы имеете в виду его болезнь?

Сорвать с него маску, открыв…

— Не только болезнь, но и ее своевременность. Ведь его отец умер, когда он сам находился на краю могилы. Разумеется, такое совпадение не могло быть случайным.

…Ужас…

— Вы подразумеваете, что их отравили?

— Возможно. Как бы то ни было, кризис у герцога, говорят, миновал, и у него появился шанс на выздоровление. Хотя он еще очень слаб и мечется в бреду. И в результате его противники получили преимущества и начали отвоевывать города, покоренные им в Романье. Гвидобальдо уже вновь завладел Урбино; Джанпаоло Бальони ведет войска на Перуджу; и ожидается, что к концу недели семейство Вителли вернет себе Читта-ди-Кастелло.

— В считаные дни многолетние труды пошли насмарку, — пробормотал я.

— Мне думалось, что вы не испытываете никакой симпатии к герцогу, — сказал Никколо, бросив на меня пристальный изумленный взгляд.

— Я не испытываю никакой симпатии к его методам, но восхищаюсь размахом его честолюбивых замыслов. Всегда грустно видеть, как превращаются в пыль человеческие мечты.

— Я не стал бы пока списывать герцога со счетов, — возразил Никколо. — По-моему, у него в рукаве еще может прятаться несколько тузов.

39 Рим, 27 октября 1503 года НИККОЛО

В Рим я прибыл в сумерках, и его улицы показались мне страницами, испещренными чернильными кляксами. Меня охватило трепетное волнение: наконец я оказался в центре самой великолепной империи, когда-либо существовавшей в земных пределах… Но когда я сообщил кучеру, что хочу сойти и немного прогуляться до моей гостиницы, он глянул на меня как на сумасшедшего.

— Вы не пройдете и полпути, господин, как вас уже разденут, ограбят, убьют и четвертуют… А может, еще и изнасилуют, если вам не повезет.

По его словам, после кончины Папы Александра город пребывал в состоянии полной анархии.

— Раньше люди боялись молодого Борджиа и его шпионов. А теперь боятся всех тех злодеев, которые раньше боялись молодого Борджиа и его шпионов.

Я повнимательнее пригляделся к темным боковым улочкам, замеченным мною чуть раньше из каретного окна, и мне показалось, что я уловил там угрожающее движение каких-то теней; услышал крики боли и свирепой ярости оттуда, откуда прежде слышались мне лишь крики уличных торговцев и людской смех. Забравшись обратно в карету, я покрепче закрыл дверцу.

— И в довершение всех несчастий, — крикнул мне кучер, когда наш экипаж бодро покатился вперед, — в город вернулась проклятая чума! Нет, господин, будь я на вашем месте, то вообще не покидал бы гостиницы до отъезда из этого ада.

Однако мой гостиничный номер никак не походил на то гнездышко, откуда не захотелось бы вылететь. Сама гостиница находилась в приличном квартале — неподалеку от Ватикана и замка Сант-Анджело, где сейчас проживал герцог Валентинуа, — но, по сути, представляла собой тесное, грязное и жутко дорогое отхожее место. Кровать изобиловала блохами, а по стенам ползали полчища тараканов; и стоило мне притихнуть на пару секунд, как с пола начинала доноситься возня бегающих крыс. Кроме того, мне предстояло выполнить массу поручений — встретиться с нужными людьми, посетить разные учреждения и собрать сведения.

Меня прислали сюда для изучения обстановки на папских выборах. Преемник Александра Папа Пий III заправлял в Ватикане меньше месяца и теперь уже покинул земную юдоль, дабы лично встретиться со своим бывшим владыкой. Поговаривали, конечно, что его отравили, и такая версия его смерти не относилась к сфере невозможного, но он был, по правде говоря, очень болезненным старичком, и выбрали-то его главным образом для того, чтобы настоящие кандидаты имели достаточно времени для подготовки к своим выборным кампаниям. Поэтому именно грядущие выборы являются одним из важнейших событий; они определят будущее нашей страны — и возможно (кто знает?), также и мое собственное будущее.

Я начал с посещения кардинала Содерини — моего старого друга Франческо, — и он снабдил меня самыми свежими слухами и рекомендательными письмами к делла Ровере, Риарио и другим. Позже я нанес визит кардиналу Амбуазу и кардиналу Асканио Сфорца. К десяти часам, вернувшись в гостиницу, я попытался осмыслить полученные сведения. Герцог Валентинуа, по общему мнению, имел сильную позицию. Он уже оправился после болезни, и любому из кандидатов для успеха в выборах придется заручиться его поддержкой. Удивляло, однако, что наиболее успешным кандидатом называли кардинала делла Ровере. Букмекеры рассчитывали сделать на нем тридцать процентов ставок. Но, конечно, последние два обстоятельства противоречили друг другу: если будущему Папе необходима поддержка герцога, то делла Ровере никак не может быть избран, поскольку Чезаре лишь в состоянии безумия способен поддержать своего старейшего и опаснейшего врага. Я расстроенно покачал головой — полная бессмыслица во всех отношениях.

Около полуночи я задул свечу и настороженно лег в кровать — и сразу почувствовал, как блохи принялись грызть мне ноги, и услышал, как зацокали когти крыс, начавших маршировать по грубым деревянным половицам. Я закрыл глаза и представил себе Мариетту. Она безутешно рыдала, провожая меня в дорогу. Но мое желание увидеть Рим было слишком велико, поэтому я даже не пытался отказаться от порученного мне задания. Через неделю-другую жена должна разродиться нашим вторым ребенком. Я молил Фортуну послать мне сына, здорового жизнеспособного наследника. Да, и, разумеется, я молился о том, чтобы моя жена тоже выжила.

Засыпая, я думал о Валентинуа.

29 октября 1503 года ЧЕЗАРЕ

Зал в Ватикане. Дымящий камин. Шелест дождя. Мы сидели за столом. Преданные мне кардиналы — и один мой заклятый враг.

Кардинал делла Ровере — старый пернатый хищник. Седая шевелюра, ястребиные глаза. Он улыбался мне. Источал любезность и обаяние — так же, как и я. Он проницателен и опасен, но и мне этих качеств не занимать.

Почему мы собрались вместе? Потому что нужны друг другу. Он нуждается в моих голосах — голосах этих одиннадцати кардиналов. А мне нужно заручиться поддержкой… будущего Папы. И делла Ровере, видимо, может победить на выборах. Если я не помешаю ему.

Он подкупил всех, кого надо, — должно быть, ухлопал на это целое состояние.

— Господа, я готов заплатить за ваши голоса, — заявил он, обращаясь к моим кардиналам. — По пятнадцать тысяч дукатов каждому.

Они вытаращили глаза. Я прикинул общую сумму. В конклаве всего тридцать семь кардиналов. Даже мой отец не выложил такой БАСНОСЛОВНОЙ суммы за папскую тиару.

— Вы необычайно щедры, — заметил я. — Но они не отдадут за вас голоса, если мы с вами не договоримся.

Мой враг любезно улыбнулся и согласно кивнул. Мой враг сказал:

— Я вполне осознаю, Чезаре, каким могуществом вы располагаете. И вы также должны осознавать размеры моего влияния.

Я улыбнулся. Согласно кивнул.

— Объединив усилия, — продолжил он, — мы сможем вершить судьбу Рима… судьбу Церкви. Если же мы останемся противниками, то начнется хаос. Бессмысленное разрушение. Гражданская война. А это выгодно венецианцам… но не вам и не мне.

Я опять кивнул. Он нашел верные слова.

— Так давайте же станем друзьями. Давайте забудем прошлые разногласия. Мы же разумные люди, Чезаре. У нас с вами не такие горячие головы, как у Вителлодзо. Нас интересует власть, а не месть.

— Мне не хотелось бы закончить, как Вителлодзо.

Мой враг улыбнулся:

— Поистине. Кстати я должен признаться, что восхищен вашим хитроумием. Вы провели превосходную партию — мастерская работа.

— Что вы гарантируете мне, если я дам согласие на поддержку вашей кандидатуры?

— А какие гарантии вам нужны?

— Я хочу быть утвержденным в звании главнокомандующего войсками Папской области.

— Безусловно. Никто лучше вас не справится с таким делом. В свою очередь, однако, вам придется подчиняться моим приказам. Вы будете папским воином… ваша власть будет ограничена.

— Разумеется, — я согласно кивнул и улыбнулся. — Я также хочу сохранить завоеванные мной в Романье города.

Молчание. Мой враг задумчиво нахмурился. Потом — медленно — кивнул.

— Почему бы и нет, — сказал он. — До тех пор пока они подчиняются папской власти, вы можете править ими по собственному усмотрению. Вы захотите, конечно, получить войска и деньги, необходимые для того, чтобы отвоевать их обратно у ваших врагов.

Я вздохнул свободнее. Договориться с ним оказалось легче, чем я смел надеяться. Возможно, даже подозрительно легко.

— Какие у меня гарантии того, что вы сдержите ваши обещания?

— Мое слово — лучшая гарантия. Вы можете спросить любого, Чезаре. Мне уже почти шестьдесят лет, и я ни разу в жизни не нарушил своего обещания. Более того, вопрос скорее в том, какие у меня гарантии, что ВЫ сдержите ВАШИ обещания?

Я кивнул. Он опять нашел верные слова. У этого кардинала репутация честного человека. А я таковой похвастать не могу.

— Что вы предлагаете?

— Поклянитесь мне, Чезаре… жизнью вашей сестры.

Лукреция — моя единственная любовь в этом мире. Я кивнул.

— Клянусь жизнью моей сестры Лукреции, — произнес я с мрачным видом, — что сдержу мои обещания.

Но за спиной я скрестил пальцы. Такая клятва ничего не значит без Бога… а его не существует.

Мой враг кивнул:

— Отлично. Итак, вы обеспечите мне поддержку на выборах?

— Обеспечу.

Лица кардиналов озарились сияющими улыбками — по пятнадцать тысяч дукатов за каждую. Просиял и делла Ровере — улыбкой будущего Папы. Я тоже улыбнулся, представив восстановление моей империи. Полнейшее довольство и согласие.

Я покинул Ватикан. Вернулся в замок. В мою темную келью, где углубился в размышления над человеческой шахматной доской.

Да… проклятье, ДА. Недавно мне пришлось уступить. Повсюду мне виделись одни поражения. Мои города украли, меня лишили завоеванного могущества. А теперь… полагаю, я только что сделал выигрышный ход.

31 октября 1503 года НИККОЛО

Стояла уже глубокая ночь, но я бодрствовал. Сегодня вечером кардинальский конклав должен определить личность нового Папы. Согласно букмекерам, их выбор известен заранее, но… неужели герцог действительно поддержит делла Ровере? Мне это казалось невероятным. Однако я пока не виделся с Борджиа. Сейчас он не мог позволить себе тратить на меня время. Зато вчера я видел делла Ровере, и он выглядел так, словно только что роскошно пообедал — или овладел знойной красоткой. В его случае — вероятнее первое.

Я ходил по комнате взад-вперед — звуки моих шагов держали крыс в страхе — и лениво покусывал салями, обдумывая все возможные перестановки и последствия. Вдруг с улицы донесся решительный стук в дверь, и я бросился вниз, чтобы открыть ее. Но опередивший меня домовладелец уже впустил папского курьера. На темной улице под моросящим дождем мокли два десятка вооруженных гвардейцев.

— Я вижу, что вы захватили с собой компанию друзей.

— Сегодня из Тибра вытащили четырнадцать трупов, — с мрачной усмешкой ответил курьер, — и я не горю желанием к ним присоединиться.

Я пригласил курьера подняться в мою комнату, угостил кружкой вина и выслушал доставленные им новости. Пока нет никаких официальных данных, но, как он узнал из самых компетентных источников, завтра кардинала делла Ровере назовут новым Папой.

— Выбор практически единогласный. Он будет править под именем Юлий Второй.

— Как же ему удалось добиться такого единогласия? — спросил я.

— Он заплатил кучу денег и надавал столько же обещаний. Слишком много обещаний… как-то не верится, что он сдержит их все.

6 ноября 1503 года ЧЕЗАРЕ

Мои покои великолепны. Интерьеры сплошь отделаны золотом и бархатом. Так почему же возникло ощущение, словно меня заперли в клетке? Я мерил шагами зал. Поглядывал в окна — за ними дождь, хмурые небеса. Ожидание… размышления…

Папа правил уже почти неделю, однако не торопился выполнять свои обещания. Меня пока так и не утвердили главнокомандующим войсками Церкви. И Романья пока не принадлежит мне.

Неужели он солгал? Мог ли он обмануть меня? Нет… это невозможно. Первая консистория соберется девятого числа. Тогда-то Папа и сделает меня главнокомандующим.

Спокойствие. Терпение. Победа близка.

А потом я отправлюсь в Романью. Заберу обратно мои города. Снова стану победоносным Цезарем. Вспомним судьбу Иль Моро… Власть — это состояние души. Никогда не сдаваться — всегда верить.

Да… я должен верить.

Но внутренний голос упорно нашептывал сомнения. Почему эти покои кажутся мне клеткой? Почему венецианский посланник не явился по моему вызову? Почему Папа избегает со мной встреч?

Я расхаживал по залу. Глазел в окна. Ворчал на слуг. Кричал на посланников. Я подобен чудовищу, запертому в клетке зверинца.

Агапито постучал в дверь, вошел. Его взгляд устремлен куда-то за мою спину. Вид у него какой-то нервный и суетливый.

— Мой господин, вас хочет видеть флорентийский посланник.

Вошел Макиавелли. Он принес мне новости… плохие новости. Венецианцы уже на подступах к Фаэнце. Комендант замка Имолы сдал крепость.

Он выдал мне все это с легкой улыбкой. Неужели он издевается надо мной? Смеется над моим позорным провалом?

Макиавелли спросил, что я намерен предпринять. По его словам, Флорентийская Синьория обеспокоена. Венецианцы — их враги. Складывается опасная ситуация, и тому подобное, и все такое прочее.

Я разозлился. Сам не знаю почему.

— Вы явились сюда просить о покровительстве? — вскричал я. — Вы полагаете, что мне следует помочь Флоренции? Проклятая Флоренция… вы всегда были моими врагами. И я не обвиняю венецианцев… Я обвиняю ВАС. С сотней людей вы могли бы обеспечить безопасность этих городов, но вы не способны побеспокоиться даже о такой малости.

Улыбочка сползла с его лица, в глазах я заметил потрясение и страх.

— Значит, Имола потеряна? — взревел я. — Ну и черт с ней… Я не буду набирать войска. Я не собираюсь больше рисковать, возвращая утраченное. Больше вы меня не одурачите вашими намеренными двусмысленностями. ВСЕ получит Венеция. Пусть забирает все мои города. А я посмотрю, как погибнет ваша республика! Вот тогда настанет мой черед посмеяться!

Я заглянул в глаза посланника — страх растаял, появилось что-то новое. Я пригляделся повнимательнее. Что же это? Я заметил… скуку. Заметил — насмешливый прищур.

Макиавелли, еще недавно вы преклонялись передо мной. А теперь заявляетесь сюда и насмешливо щурите ваши проклятые глаза? Теперь вы торчите здесь, подавляя зевоту?

Я могу РАЗДАВИТЬ вас, жалкий червяк. Могу уничтожить вас, хилый флорентиец. Я буду насиловать ваших женщин и пить из ваших рек. Я разрушу ваши здания и сожгу поля.

— Вы слышите меня? Слышите? Разрази вас гром, вы слышите меня?

НИККОЛО

Увы, ваша светлость, я слышал и отлично понимал вас. К несчастью для нас обоих.

Мне стоило неимоверных усилий не рассмеяться в лицо Борджиа, пока он орал на меня, но при этом я невольно испытывал грусть и даже горькое разочарование. Неужели передо мной тот же самый человек — тот великолепный правитель, чей вид и острый, невозмутимый ум так поражали меня в Урбино и Имоле, в Чезене и Сенигаллии? Что, черт возьми, могло с ним случиться? На лице его противоестественная бледность; он выглядел изможденным, похожим на скелет, обтянутый кожей скелет. Но меня встревожило не его физическое состояние. Прежде герцог Валентинуа никогда не делился своими планами; теперь же он заявлял (громко и неоднократно), что намерен сделать то, что попросту не в его силах. Такое впечатление, что прежнего герцога убили и заменили его плохим актером.

Не желая зря тратить время в такой скучной и подавляюще унылой компании, а также не желая получить затрещину (что казалось в ходе нашего общения все более вероятным), я решил смягчить гнев герцога мягкими обнадеживающими замечаниями. Мало-помалу он успокоился. Когда я наконец избавился от этой аудиенции, мне показалось, что она длилась тысячу лет.

Флоренция, 8 ноября 1503 года ЛЕОНАРДО

Я проснулся рано, разбуженный монотонными голосами монахов. Умывшись, надушился, оделся и вышел прогуляться до пекарни по еще сумеречным улицам. На перекрестке я миновал уродливую святую гробницу. Прошел мимо двух болтающих в полумраке проституток. Оставил позади пьяницу, извергавшего содержимое своего желудка на чьем-то пороге. И вновь мне представился город моей мечты, возведенный на месте узких, извилистых и темных улиц нашего реального города. Но сегодня эти картины не вызвали у меня отчаяния или сожаления. У меня возникло ощущение, что все еще возможно… словно одной силой воли я мог действительно построить город, прежде существовавший лишь на моих эскизах.

Замысел творца превратился в замысел Господа.

Я отдал тесто пекарю, и он сунул его в печь. Я наблюдал, как тесто поднимается, покрывается корочкой, начинает золотиться; я вдохнул источаемый хлебом аромат, пробудивший чувство голода… и потом, завернув его в салфетку, чтобы не обжечься, отправился домой. Устроившись за столом в большом зале, я завтракал в одиночестве, не считая урчащей кошки, тершейся у моих ног, и одновременно размышлял над зарисовками в моей тетради. Они выглядели славно — устрашающе и прекрасно.

Безудержная вихревая спираль убийственной воронки…

Завершив завтрак, я вновь вымыл и надушил руки, достал пастель и начал рисовать. Время пролетало незаметно. Я любил такое занятие, такое полное погружение в творчество, но жутко даже подумать, как быстро проносились дни, пока я в упоении трудился над двумя картинами — заказом для Большого зала и…

Ее лицо заполняло мое сознание…

Отложив мелки, я опять направился в спальню. Портрет ее стоял на мольберте в углу рядом с моей кроватью. Его я видел последним, ложась по ночам спать, и первым, просыпаясь по утрам. Женское лицо. Я вглядывался вновь в те глаза и губы, в реки и расщелины памятных видов, что темнели вдали за ее спиной синеватыми осенними красками дымчато-размытой перспективы грядущих потерь… Год тому назад в Имоле. Сорок лет тому назад в Винчи. Размышления о прошлом порождало во мне своеобразное головокружение.

Достав из кармана плоское зеркало, я прикладываю его к краю холста и изучаю отражение. Так лучше всего можно заметить мои собственные ошибки и недостатки. Отраженное, перевернутое изображение выглядит как чужая работа. Я оценивающе вглядываюсь в нее и осознаю, что в ней не так. Что там не совсем верно. Пока еще чего-то не хватает.

Для понимания тайны той улыбки…

Из-за толстых монастырских стен голоса доносились до меня тихим шелестом, подобным дыханию ветра. Воздух в комнате пропитался запахами масляных красок, скипидара и лаванды. Я смешал краски на палитре. Выбрал кисть. Подошел к картине, нанес светлые мазки на небо… сгустил тени… поменял очертание ее губ… Полностьюпогружаясь в картину, я сам словно переставал существовать в реальности, душа сбрасывала физические оковы… парила свободно.Мир за пределами холста исчезал со всеми его тревогами, страхами и сомнениями, и я пребывал в некоем остановленном мгновении, в мире оживленной памяти. Я дышал с ней одним воздухом, проникался ее запахом, поглаживал ее кожу, чувствовал ее тепло. Она улыбалась мне.

Отступив на шаг от картины, я вдруг начал вновь осознавать существование моего тела, земное притяжение, спящую на моей кровати кошку, паутину, поблескивавшую под потолком, послеполуденный солнечный свет, окрасивший стены красновато-рыжей палитрой. Вздохнув, пришел в себя. Возвратился в «реальный» мир.

Заказчик (муж мадонны Лизы, которая якобы являлась объектом моей картины) нашел меня здесь несколько дней назад. Он размахивал своим контрактом, требовал отдать его заказ. Я успокоил его, дав обещания, потом отправился повидать Салаи. Мой помощник сейчас делал копию этой картины — более достоверную, больше похожую на саму даму и меньше — на мои воспоминания, на мои навязчивые сны. А новую, «памятную» картину я сохраню для себя. Не думаю, что мне вообще захочется ее продать.

Я обещал, что верну тебя к жизни, и…

Пройдя в другой конец комнаты, я закрыл глаза. Я позволил воспоминаниям затуманиться, слиться воедино и ожить под моими веками. Доротея в момент прощания. Матушка во времена моего детства. Любовь, божественность, таинство жизни.

…И моя воля…

Я открыл глаза.

40 Рим, 13 ноября 1503 года НИККОЛО

— Сын, Франческо! У меня родился сын! Мы назовем его Бернардо, в честь моего отца. Надеюсь, я смогу стать хорошим отцом для Бернардо, таким, каким отец был для меня. А нет ли у вас желания стать крестным отцом моего отпрыска?

К моему удивлению, кардинал заключил меня в такие медвежьи объятия, что на время я потерял способность дышать. С силищей, какую я и не подозревал в нем, он поднял меня в воздух, а когда вернул на грешную землю и отпустил, то я узрел в его глазах слезы радости.

— Никколо, это будет для меня огромной честью, — заявил он охрипшим от волнения голосом. — Стать крестным отцом вашего первого сына… какая чудесная новость! Мы должны это отпраздновать!

За трапезой мы одолели три бутылки самого лучшего салернского вина из запасов кардинала, обсуждая тему отцов и сыновей. В итоге, разговор неизбежно коснулся политики, и я рассказал Франческо о моей последней — вчерашней — встрече с герцогом Валентинуа. К моему изумлению, герцог сам извинился за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Потом он завел разговор о том, что надо смотреть в будущее, не грустя о прошлом, и изложил свои планы относительно союза с Флоренцией для быстрейшего выдворения венецианцев из Романьи. Это была вполне убедительная копия прежнего герцога, и все же у меня остались кое-какие сомнения. Прежний Чезаре — настоящийЧезаре — обладал глазами леопарда, страстными и целеустремленными; а глаза этого человека скорее напоминали глаза безумца, столь же легко и бесцельно менявшие выражение доброты и жестокости, как ясное небо, омрачаемое внезапно налетевшими тучами.

Франческо, видимо, не удивило мое описание.

— Никколо, он уже далеко не тот человек, с которым мы познакомились в Урбино. Он стал нерешительным, подозрительным и психически неуравновешенным.

— Он говорил, что это последствия его долгой болезни.

— Может, и так. Или просто дело в том, что он слишком привык к щедрым улыбкам госпожи Фортуны и никак не оправится от нанесенного ею недавно удара. Скажу вам откровенно, я совсем не уверен, что герцог вообще способен покинуть свои уютные апартаменты, не говоря уж о том, чтобы отвоевать свои города в Романье.

После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.

И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:

— Ужасная досада.

В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.

— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.

О боже!

Колотя кулаком в дверь, я крикнул:

— Анджелина! Жива хоть она или мертва?

Но мне никто не ответил.

О боже, умоляю, спаси и сохрани.

Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?

О боже, о боже, о боже…

Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.

Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами. Сердце заколотилось с такой силой, что меня начало подташнивать. Мулы тащили карету по грязному мраку римских улиц, а я тихо плакал, обхватив руками голову.

Рим, 17 ноября 1503 года ЧЕЗАРЕ

Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.

Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.

Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.

Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.

— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.

Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.

Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!

Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.

Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.

Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?

Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.

— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.

— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.

— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.

— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.

Et tu, Agapito? ^[44]Я промолчал. Он поклонился и вышел.

Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.

Все мои мечты рассыпались прахом.

25 ноября 1503 года НИККОЛО

Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!

Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.

Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.

Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.

— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.

В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк ^[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели ихглаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Онине воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.

И все-таки… история говорит с нами. Обычно она что-то нашептывает: слишком тихо для обычного уха и на непонятном языке. Если бы мы только сумели понять ее слова, нам открылась бы глубочайшая мудрость…

Затаив дыхание, я пристально вглядывался в развалины древнего Форума.

История, я весь внимание. Поговори со мной.

И опять она что-то шепчет, упорно и настойчиво. И опять, черт побери, я не понимаю ни слова.

Дожевав каштаны, я собрал вещички и побрел обратно в гостиницу. До свидания, история, поболтаем с тобой позже.

5 декабря 1503 года ЧЕЗАРЕ

Звон цепей и зловоние. Гвардейцы связали мне руки. По тускло освещенному коридору меня повели из Ватикана в замок.

Мы остановились возле какого-то окна. Стражники подтолкнули меня к оконному проему. Возможно, подумал я, сейчас меня сбросят вниз, и я разобьюсь насмерть, упав на камни площади Святого Петра.

Но они не стали этого делать, а просто заставили меня смотреть в узкий оконный проем.

— Его святейшество сказал, что вы захотите взглянуть на это.

Я нахмурился. Пригляделся. На площади какая-то процессия. Кардиналы и священники. Монахи и толпы народа. А в центре — римский епископ собственной персоной. Делла Ровере — мой враг и предатель.

Я закрыл глаза. Отпрянул от окна. Стражник прижал меч к моему горлу:

— Он хотел, чтобы ты СМОТРЕЛ, дьявольское отродье!

Я открыл глаза. Эта проклятая коронация… Папа Юлий II… Он использовал меня. Одурачил. Обманул и предал. Даже его имя издевалось надо мной. Оно словно заявляло: «Настоящим Цезарем стал я, а не ты».

Я наблюдал. Священник держал золотой пастырский посох, привязывая к нему льняную кудель. А потом поджег ее. Лен сгорал. Он превращался в пепел.

— Pater sancte, sic transit gloria mundi, — нараспев произнес священник.

Понятно… Святой отец, так проходит слава мирская.

Стражники поволокли меня обратно. Они грубо втолкнули меня в отвратительное адское зловоние. Они бросили меня в темной каморке. Заперли дверь. Они плевали на пол и хохотали.

— Погляди-ка теперь на себя… великий Чезаре Борджиа.

Я размышлял над человеческой шахматной доской, изыскивая возможность, несмотря ни на что, поставить чертов мат.

Я думал о моей сестре — мне не суждено больше увидеть ее.

Я думал о моем отце — умершем и гниющем в могиле.

Я думал о моей империи — падальщики растаскивали ее на части.

Я думал о приснившейся мне горе — разрушенной до основания и покрытой трупами.

Я думал о моем враге — о тиаре на его голове.

Я думал о себе — о чудовище в клетке.

Так проходит слава мирская…

41 Окрестности Рима, 1 января — 29 апреля 1504 года ДОРОТЕЯ

Начался второй год моей праведной жизни. Небо сегодня низкое и серое, дует холодный ветер. Утром к нам зашел торговец шелком и рассказал новости о герцоге. Вероятно, его задушил и бросил в Тибр по приказу Папы дон Микелотто. Все в монастыре сочли, что такова Божья кара, и я, безусловно, не спорила с ними. Прошлое я предпочитала сохранять в тайне. Но в глубине души мне жаль Чезаре. Я не забыла о том, как много боли он причинил мне и другим людям, но сегодня вечером я помолюсь о спасении его души.

Последние три дня беспрерывные сильные дожди не выпускали нас из монастырских стен. Нынче утром сестра Роберта прошептала мне на ухо, что ей известен мой секрет. Я промолчала, но она, должно быть, заметила, как я покраснела. Откуда она могла узнать? Кто мог рассказать ей? Она хитра и бессердечна, и мне становится страшно при мысли о том, как она может воспользоваться этим знанием.

Сегодня ненадолго выглянуло солнце, и я трудилась в огороде. Физическая нагрузка полезна. И помогает забыть о тревогах.

Днем нас навестил епископ, и один из его слуг сообщил нашим сестрам на кухне, что на самом деле герцог не умер. По-видимому, он содержится в тюрьме замка Святого Ангела, но поговаривают, что его могут освободить. Как глупо, подумалось мне, что я молилась за его душу.

Сестра Роберта не сводила с меня глаз во время вечерни, а потом уже во дворе прошипела:

— Должно быть, вы счастливы, узнав, что ваш любовник жив!

И теперь, думая о ее словах, я испытываю стеснение в груди.

Наконец появились первые признаки весны — бутоны на яблонях и воздух по вечерам душистый и почти теплый.

Сегодня ко мне приехала удивительная гостья! Моя подруга Стефания. Мы сидели в моей келье и разговаривали. Как же приятно было увидеть и обнять ее! Мне казалось, что я больше никогда о ней не услышу. Стефания вышла замуж за своего военного и, видимо, жила вполне счастливо. Она выглядела гораздо старше, чем мне помнилось, хотя со времени нашего расставания прошло всего полтора года. Неужели я тоже так быстро постарела? Мы спокойно болтали, но потом она заявила, что у нее есть для меня сообщение от одного человека. Должна признать, что сердце у меня екнуло при мысли, что моя подруга имеет в виду Леонардо. Но когда я спросила, от кого же, она сказала:

— От вашего мужа. Он хочет, чтобы вы переехали жить к нему в Венецию.

Я испытала потрясение. Чувства мои пришли в смятение.

Проходя по коридорам, я заметила, что вслед мне несутся смех и перешептывание. Неужели сестра Роберта выдала мою тайну? Это невыносимо.

Один из слуг моего мужа доставил мне от него письмо. Длинное послание, в основном состоящее из общих фраз, но в конце он высказался более откровенно:

«Моя дорогая Доротея, я понимаю, что вам не хочется ни думать, ни говорить о том, что происходило с вами по вине этого чудовища, но должны ли вы расплачиваться за это, навеки уйдя от мирской жизни? Я полюбил вас с первой нашей встречи и очень хотел бы видеть вас моей женой. Вы еще молоды. И я верю, что, став моей женой, вы вновь обретете способность радоваться жизни. Друзья советуют мне забыть вас и выбрать другую жену, но меня такая перспектива не привлекает. Мне нужны именно вы. Не желаете ли вы приехать в Венецию, стать моей спутницей и выносить наших детей? Может быть, плодотворная жизнь станет лучшим бальзамом для ваших былых ран…»

Размышления о моем муже… Имею ли я право называть его моим мужем? Уже множество раз я перечитала его письмо. Размышления о «плодотворной жизни»…

Я получила сегодня анонимную записку, ее подсунули мне под дверь. Я сразу ее сожгла, даже не осознав толком, что в ней говорилось, — мне бросились в глаза лишь два слова: «БОРДЖИА» и «ШЛЮХА». Мне тошно даже думать об этом. Возможно, настала пора покинуть это место.

Опять вдруг повалил снег. Как странно, ведь только вчера было так тепло. Я решила, что вечером отправлю письмо моему мужу. И еще напишу Дожу Венеции, спросив его, сможет ли он защитить меня в случае необходимости. Не окажется ли ловушкой послание от моего мужа? Может, втайне он хочет наказать меня за грехи, которые, как он воображает, я совершила с герцогом?

Он написал:

«Доротея, никто здесь не сомневается в вашей невинности и не подозревает ни в каких грехах; все лишь сознают, каким несчастьям вы подвергались после похищения этим жестоким тираном. Если же хоть кто-то из моих подчиненных посмеет обидеть вас дурным намеком, то обещаю, что он тут же будет с позором изгнан. Доротея, пожалуйста, приезжайте. Без вас мой дом подобен бесплодной пустыне».

Приняв решение, я сообщила о нем матери-настоятельнице. На следующей неделе я собираюсь покинуть монастырь и вернуться к моему мужу. Он встретит меня в Фаэнце, и оттуда мы вместе отправимся в Венецию. Я испытала облегчение: больше сестра Роберта не будет меня мучить.

Однако я продолжала очень нервничать, думая о будущем.

После полудня карета довезла меня до Фаэнцы. К моему изумлению, на площади собралась толпа ликующих людей. Мой муж вышел и приветствовал меня, а я с трудом его узнала. Мне помнилось, что на портрете он выглядел очень старым, но полагаю, лишь потому, что сама я была слишком молода, когда увидела его. Сейчас он показался мне вполне красивым и бодрым господином среднего возраста. И главное — он выглядел добрым.

Прямо на площади, завладев моими руками, он говорил мне, как счастлив наконец вновь видеть меня. Но мое внимание вдруг привлекло мелькнувшее в толпе лицо мужчины с длинными, тронутыми сединой волосами и глубокими мудрыми глазами. Мое сердце екнуло. Неужели это он? Леонардо? Но тут я услышала очередной вопрос моего мужа, и мне пришлось взглянуть на него, чтобы ответить, а когда я повторно бросила взгляд в толпу, то привидевшееся мне лицо уже исчезло.

Флоренция, 13 июля 1504 года ЛЕОНАРДО

День выдался безветренный и знойный, я брел по улицам, чувствуя, как щекочут мои виски капельки проступившего пота. Меня еще сопровождал запах лаванды, которой я касался чуть раньше, но он не смог полностью заглушить зловоние, доносившееся от расположившейся на берегу реки скотобойни. Тишину нарушал лишь перезвон колоколов собора и более отдаленной церкви Санта-Кроче, пробивших час дня. Площадь словно вымерла, только вяло двигались мухи. Летом после полудня Флоренция производила впечатление пустого, спаленного солнцем города. На закате улицы вновь оживали, люди ужинали, выпивали, гуляли и общались, но пока вокруг царила кладбищенская тишина.

Ах, отец, как мне жаль, что не…

Я постучал в дверь дома, и открывший ее Никколо сердечно обнял меня. Я похлопал его по плечу. Наши глаза встретились.

— Леонардо, — сказал он, проницательно посмотрев на меня, — у вас все в порядке?

Глянув ему через плечо, я увидел в столовой нескольких гостей, они выпивали и смеялись. Среди них я узнал лишь лицо сослуживца Никколо, Агостино. Никколо заметил мой взгляд.

— У меня собрались несколько друзей, — пояснил он, — и я хотел бы представить вас. Если вы, конечно, окажете…

— Умер мой отец, — сказал я, поскольку только эти слова вертелись у меня на языке. И сейчас только они крутились в моей голове.

— О, нет! Я вам очень сочувствую. Когда? Как?

— В среду утром, — ответил я. — Или нет… в четверг. В общем, не знаю… последние дни все смешались. В такую жару, вы понимаете…

— Мой отец умер четыре года тому назад, — понимающе заметил Никколо. — Он был для меня лучшим другом, и мне по-прежнему его не хватает. Мне говорили, что самым тяжким в смерти родителя является более пронзительное осознание собственной смертности… поскольку, как вы понимаете, нас уже никто не защищает. Но мне горше всего оттого, что просто уже никогда не доведется с ним поговорить.

На глаза навернулись слезы. Отвернувшись, я уперся взглядом в стену прихожей.

— Я завидую вам, Никколо. Мы с моим отцом никогда не были так близки. Видимо, я вечно… вечно разочаровывал его… — Я прочистил горло. — У меня оставалась надежда, что когда-нибудь я еще смогу доказать… увы, теперь уже слишком поздно.

Макиавелли мягко обнял меня за плечи:

— Давайте-ка поднимемся в мой кабинет. Там мы немного выпьем и спокойно поговорим.

— Мне не хотелось бы портить вам вечер. Может, я зайду как-нибудь в другой…

— Глупости, — он не дал мне договорить. — Пойдемте со мной, Леонардо. Мы тихо посидим, выпьем… а потом уж вы решите, хочется ли вам остаться с нами отужинать.

Мы прошли в его кабинет. Я сделал вид, что восхищен библиотекой. Заметил среди книг и мой собственный потерянный экземпляр «Жизнеописаний» Плутарха и тут же вспомнил свой кабинет в Имольском замке. Как же давно, кажется, все это было…

— Когда похороны? — спросил он, передав мне бокал с прозрачным напитком.

Я выпил его одним глотком — вкус горький и резкий, — но вскоре почувствовал разлившийся по гортани и груди приятный жар, странное головокружение и приятную легкость в мыслях. Никколо вновь наполнил мой бокал.

— Похороны были сегодня, — ответил я. — Сегодня утром.

— Неужели все…

— Мой отец не включил меня в завещание. Даже не упомянул обо мне, — продолжил я.

Никколо пристально глянул на меня.

— Я был незаконнорожденным… по-моему, я говорил вам об этом…

— Да, — он овладел собой. — Да-да, вы говорили мне… в Имоле. А вы собираетесь оспаривать его завещание?

Я скривился — горькой, как вкус налитого мне Никколо вина, улыбкой.

— Нет, едва ли…

— Но, вероятно, вы могли бы выиграть дело. У меня есть один друг, который…

— К чему мне тратить попусту время и деньги? Да и, говоря серьезно, такая тяжба мне ни к чему. Мне не нужны его книги или земли. Только его…

Порой ты приводишь меня в отчаяние…

Чтобы заполнить неловкую паузу, я отхлебнул еще прозрачного напитка и спросил:

— Как называется ваше вино?

— Вода жизни. Его изготавливают мои родственники. Есть одна винокурня в наших краях — в Сант-Андреа округа Перкуссина.

Теплая пьяная волна разлилась по всему моему телу, снимая напряжение, смывая печаль. Мне вспомнилась жизнь в Винчи.

— Вам следовало бы отдохнуть там, Никколо… сбежать от городского летнего зноя.

— Но я как раз только что вернулся. А Мариетта и дети остались там, с моей сестрой и ее семейством. Сам я выдерживаю на природе не больше двух или трех дней, потом начинаю слегка сходить с ума. Да и гонфалоньер настаивает на моем присутствии в городе… Кстати, я кое-что вспомнил! Вчера мне сообщили добрую новость… Содерини определенно намерен скорее провести в жизнь ваш речной проект. В следующем месяце Синьория должна будет принять решение, и он уверен, что мы выиграем. Все будет хорошо, работы начнутся без промедления.

— Да, отличная новость, — согласился я. — А они будут следовать всем моим рекомендациям относительно…

Его лицо помрачнело, улыбка растаяла:

— В общем, по-моему, они считают, что цена исходного проекта непомерно высока. И воплотить его в жизнь можно только в том случае, если им, как вы понимаете, удастся снизить цену.

— Значит, они намерены срезать углы…

— Всего лишь легкие сокращения, Леонардо. Кое-где… Не затрагивающие главного.

— От множества легких царапин можно истечь кровью и умереть.

Темные воды сомкнулись, и весь мир погрузился во мрак…

— Хотите еще выпить? — предложил Никколо.

— Нет, — я накрыл рукой бокал. — Спасибо, Никколо, однако, по-моему, мне лучше сейчас отправиться домой. В таком удрученном состоянии я мог бы только испортить настроение вашим гостям.

Мы обнялись у двери.

— Я искренне сочувствую вашей утрате, Леонардо.

— Благодарю вас, друг мой.

— И не расстраивайтесь из-за речного проекта. Я уверен, что в результате все будет хорошо.

— Да, возможно. И знаете, ваши слова об отцовской смерти… о том, что она срывает покровы с завершения нашей собственной жизни и мы острее осознаем собственную смертность…

— Да?

— Я понимаю вас… Но также еще чувствую… Мог ли кто-то вообще предположить, что кончина отца может возыметь положительное воздействие?

— Освобождение от опеки и связанные с ним возможности?

— Да… что-то в таком роде.

— Да, я слышал нечто подобное. Но как я уже упомянул, мне лично не хватает моего старика. Мне хотелось бы, чтобы он был здесь, с нами… сегодня. Он мог бы внести свою лепту в общее веселье. А неужели… вычувствуете освобождение?

— Да, возможно… По крайней мере, я думаю, что мог бы стать свободнее… В ближайшем будущем.

42 Флоренция, 2 октября 1504 года НИККОЛО

Спасаясь от проливного дождя, мы с Бьяджо заскочили в «Три царя», заказали эль и соленые орешки. Но сегодня вечером с нами не было Агостино, да и сами мы не собирались веселиться и гулять по борделям. Мы зашли сюда по делу. Зашли обсудить речной проект.

Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.

— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.

— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.

— Но он сказал, что без этого ничего не получится.

— Значит, не получится.

— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.

— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.

— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказатьсяот проекта.

Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.

— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.

— А новый налог? — предложил я.

— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.

Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.

— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.

— Но если проект закончится неудачей…

— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.

Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.

— Так что же мы можем сделать? — спросил я.

Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.

Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:

— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.

Венеция, 3 октября 1504 года ДОРОТЕЯ

Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.

— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?

Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!

Помню, как в юности — всего три или четыре года тому назад, хотя теперь кажется, что эта была совершенно другая жизнь, — я твердила, что никогда не буду попусту тратить время на карточные игры в роскошно обставленных гостиных. И однако теперь моя жизнь в основном проходит в таких развлечениях, а я не испытываю по этому поводу ни малейшего разочарования. По-моему, в той, другой жизни я не догадывалась, как быстро утрачивает новизну возбуждение; как тесно могут быть связаны разочарование и облегчение. Но главное, я не могла представить одного потрясающего ощущения: мягких пинков и шевелений во мне новой жизни. Я знаю о своей беременности уже более четырех месяцев — наш ребенок должен родиться в начале следующего года, — и однако каждое утро, независимо от обстоятельств, с изумлением изучаю формы своего тела, размышляя о том, что произошло со мной и что случится в скором будущем.

На прошлой неделе я получила письмо от Стефании; она спрашивала, не боюсь ли я. Она тоже ждала ребенка, и между строк ее каллиграфически написанного письма я прочла, что ее ужасали родовые муки и возможность смерти. Рассуждая логически, я должна бы ощущать то же самое, но это совсем не так. Даже не знаю почему… У меня просто такое чувство, что все будет хорошо.

Поразительно, какую любовь можно испытывать к созданию, которого в некотором смысле еще даже не существует. Да, моя любовь к этому будущему ребенку огромна, безгранична, как океан; какой же великой она станет, когда я, наконец, увижу и прижму к груди моего малыша; когда он будет плакать или улыбаться и болтать со мной? Никто, кого так любят, по-моему, не может умереть; и никто, испытывающий такую любовь, не может погибнуть.

Я взяла карты, изучила их и сложила в нужном порядке. Мельком глянула на лица сидевших за столом игроков. Из камина доносился сладковатый дым кедровых поленьев. Я прислушалась к шелесту дождя за окном. Мне хотелось, чтобы мой муж скорее вернулся со службы и легко поцеловал меня в щеку. Я вспомнила смутное прошлое — Леонардо, Никколо и Чезаре, замки, войска и бальные залы — и издала умиротворенный вздох.

Моя золовка вдруг бросила на меня проницательный взгляд:

— Ну как, моя милая, хорошие карты?

Чинчилья, Испания ЧЕЗАРЕ

Через бойницу я видел, как кружили в небесах и камнем падали вниз соколы. Внизу бойницы — серая равнина, вверху — серое небо.

Я слышал только ветер. Звук дыхания Господа. Наблюдает ли Он за мной?

ЭГЕЙ! Ты следишь за мной? Что молчишь? Ну и черт с Тобой. Бог, Фортуна, судьба или удача — ты прежде была моей подругой. А теперь ты предала меня. Уничтожила меня. Ты, шельма, бросила меня здесь гнить.

Я вышагивал по темной и тесной камере. Сидел на одном-единственном стуле. Лежал на унылой койке. Взгляд на мир открывала мне одна-единственная бойница. Меня обслуживал один слуга. И посещал один-единственный призрак. Мой покойный брат Джованни. Целыми днями и ночами он стоял передо мной и смотрел. Нынешнее испытание мне выпало за его убийство.

Я смело отвечал ему взглядом. Пропади ты пропадом, Джованни. Я не испытывал никакого сожаления, никаких угрызений совести. Он мешался у меня под ногами… поэтому я устранил его. Нам всем приходилось чем-то жертвовать ради семьи.

Стук в дверь. Вошел слуга.

— Мой господин, прибыл один из ваших сундуков, — сообщил он.

Он затащил его в мою келью. Я отпустил его взмахом руки, и он удалился. Я отпер сундук, поднял крышку.

Внутри никакого золота. Ни денег, ни драгоценностей. Ни бумаг, ни ядов, ни мечей, никакого оружия. Ничего ценного.

Внутри одно барахло. Шелковые мантии и меховые плащи. Пара расплющенных шляп. Дурацкие бархатные занавеси. И множество карнавальных масок.

Я вспомнил — подарок прислала Изабелла д’Эсте. Маркиза Мантуи приветствовала герцога Валентинуа — после его триумфальной победы в Сенигаллии. 1 января 1503 года… Прошло меньше двух лет.

В то время я не придавал значения столь мелкой победе. Полагал, что это только начало… Но сейчас, оглядываясь назад, сознаю, что это был зенит моей славы. Та самая горная вершина.

Я вытащил маски, разложил их на холодном каменном полу. На меня смотрело множество белых лиц. Веселые или печальные, злые или добрые — все они белые, мертвые маски.

Я видел Вителлодзо. Видел Оливеротто. Видел Донну Паоло. Я видел предателя Рамиро. Видел Джованни.

Я окинул взглядом все эти личины… и вот узрел мою собственную. Вот она… моя маска смерти.

Я закрыл лицо новой маской. Представил, что уже умер, что меня забыли. Я затаил дыхание. Слушал дыхание Бога.

ОН извечно среди нас. ОН вечен, а я сгнию и исчезну…

Какие же чувства я испытывал? Взгляд в зеркало — в мои собственные глаза. Что же я видел? Страх и отвращение. Ненависть и гнев. ОТКРЫТЫЙ ВЫЗОВ.

Я сорвал маску с лица и швырнул ее в бойницу. Посмотрел, как она летит, подобно белому соколу. Следил, как она падала, тускло поблескивая и исчезая в серой бездне.

Плевать мне на призраков. Плевать на судьбу. Плевать на тебя, Фортуна. Плевать на удачу. И плевать на Тебя, Бог… я еще не умер.

Флоренция, 4 октября 1504 года ЛЕОНАРДО

Мне не спалось. Дождь барабанил по крыше, через щели в ставнях мелькали вспышки молний (их блики играли в изножье моей кровати, на занавешенном мольберте, на пустой птичьей клетке с открытой дверцей) с призрачной назойливостью. «Вот, что от тебя осталось, — казалось, вещала гроза. — Вот какова твоя жизнь. Взгляни на нее… взгляни на себя».

Да, мне не спалось, но я ощущал себя спящим человеком. Громовые раскаты грохотали, точно скатывающиеся по ступеням громадные бочки, потоки дождевой воды струились по стенам моей спальни. Когда гроза закончится, надо будет нанять строителя, чтобы заделал дыры в крыше. Из-под кровати доносились завывания перепуганной кошки. Я попытался успокоить ее, опустил руку, чтобы погладить по макушке, но она лишь зашипела и заползла дальше в темный угол.

Я решил встать и чем-нибудь заняться. Зажег светильник. Выпил воды. Захватив лампу, вышел в большую мастерскую и, забравшись на помост, принялся разглядывать детали закрепленного на стене эскиза. Насколько я мог заметить, здесь струям дождевой воды не удалось размыть очертания изображенной на бумаге картины. Я присмотрелся к центральной батальной сцене — искаженные страданиями лица, застывшие в полете лошадиные копыта, — а потом спустился с помоста. В уме я уже закончил заказанную картину. После завершения этого эскиза я собирался перенести его на стену Большого зала, создать там героическую фреску, способную пережить века, вдохновляя городские власти примером славного прошлого Флоренции. Однако такой труд казался мне бессмысленным и скучным занятием — ведь перед тем как начать, мне придется еще жутко долго заниматься зачисткой огромной стены.

Благородное отражение, рабское исполнение…

Я накинул подаренный мне герцогом Валентинуа меховой плащ, погасил лампу и направился к уличной двери. Мне пришлось поднатужиться, чтобы открыть ее, но за мной она захлопнулась с такой дикой силой, что едва не прищемила мне пальцы. Я запер дверь и, затаив дыхание, повернулся к разъярившейся грозовой стихии. В бок мне задувал штормовой ветер, он ревел в ушах, мешал дышать и выжимал из глаз слезы. Моя одежда промокла еще до того, как я пересек площадь. Под ногами струились извилистые дождевые ручьи, замедляющиеся слева и убыстряющиеся справа. Каким-то образом мне удалось преодолеть эти бурные черные потоки и добраться до речного берега.

Там никого не было — ни проституток, ни воров, ни ночной стражи. Гроза очистила город от любых опасностей. Крепко держась за ствол дерева, я вглядывался в темные воды Арно, которые бурлили и вскипали океанскими волнами. Прерывистые вспышки молний позволили мне увидеть, как вздымаются валы, сливаясь в форму диковинной колокольни. Я видел, как они рассыпаются в пенных брызгах и вновь взмывают на невиданную высоту. У меня перехватило дыхание. Такой потрясающей красоты мне еще наблюдать не приходилось. Изображенная мной баталия вдруг показалась мне ничтожной и бессмысленной. Вот она, истинная ярость первобытной стихии. Природа возвышается над человеческим родом. И именно ее должен я покорить, именно ей бросить вызов.

Озариться блистающим светом… взглянуть в глаза Богу…

Вдоволь налюбовавшись на бушующую реку, я устремился в обратный путь, с трудом преодолевая неистовый натиск грозового ливня, и, добравшись в итоге до дома, с облегчением распахнул дверь в спасительный приют. Я запер грозу на улице и с благодарностью вдохнул безмятежный сухой воздух. Должно быть, я сошел с ума. Какой дурак пойдет гулять в такую жуткую ночь? Но впервые за много лет я почувствовал себя необычайно оживленным и бодрым.

К рассвету гроза начала стихать, мое сердце наконец успокоилось, и я уснул. Впервые после той зимы в Имоле мне приснилось, что я летаю. Странно, каким реальным бывает это ощущение. Я чувствовал дыхание ветра под моими крыльями. Я видел пролетающую подо мной тень моего же распростертого тела, она плыла над озерами и лугами.

Окрестности Пизы, 5 октября 1504 года НИККОЛО

Около полудня наша карета прикатила в Рильоне. Мы спустились на землю, и нас встретил капитан Гуидиччи. Он выглядел не таким дружелюбным, как в нашу первую встречу — больше года тому назад, — после того как медоточивые речи Леонардо побудили его одобрить проект Арно. Теперь наши планы рухнули. А капитан, должно быть, считал нас шарлатанами; наверняка он был уверен, что мы были виноваты во всех тех разрушениях и безумном хаосе, что породила затопленная водой равнина. С натянутым видом он показал нам разрушенные плотины, размытые рвы и затопленные фермы. Ему не пришлось упоминать о вздувшихся плавающих трупах или о мрачных солдатах, которым приходилось на наших глазах вылавливать их и оттаскивать на носилках.

Леонардо безмолвствовал. Казалось, он все еще не оправился от потрясения. Он не вымолвил ни слова с тех пор, как я сообщил ему — с момента нашего спешного выезда из Флоренции нынче утром, — что в этом наводнении погибли восемьдесят человек. Люди находились в лодках, охранявших каналы от пизанцев.

Я сказал капитану Гуидиччи то же самое, что говорил Леонардо, пока мы ехали сюда. Это не наша вина. Мы дали ясные и точные рекомендации, но их не выполнили. Капитан Гуидиччи выглядел смущенным; он не выдвинул никаких возражений. Мы спустились к реке, наши башмаки и штаны быстро пропитались вонючей жидкой грязью, и Леонардо, исследуя разрушенные каналы, бурчал себе под нос:

— Кошмар, нет даже половины расчетной глубины! Скорее всего, этот болван думал, что если он выкопает две мелкие канавы, то в сумме получит то же самое, что один глубокий канал? Такой вывод мог сделать лишь слабоумный, но…

К концу инспектирования мы еле переставляли ноги и пребывали в страшном оцепенении. Холодно простившись с капитаном, мы с Леонардо направились обсохнуть и подкрепиться в ту же самую таверну, где так радостно выпивали и закусывали прошлым летом. Владелец узнал нас и смерил сердитым взглядом. Я принялся объяснять ему, что в случившихся несчастьях нет нашей вины, но вскоре понял, что лишь попусту сотрясаю воздух. Наша вина или не наша, нам придется взять этот грех на себя. В любом случае, мне по крайней мере. Вчера гонфалоньер сообщил, что кого-то придется сделать козлом отпущения, и его уклончивые взгляды и речи подсказали, что им сделают меня.

Безутешно ковыряясь в своем фасолевом салате, Леонардо процитировал мысль Аристотеля: «Человек заслуживает хвалы или осуждения только в зависимости от того, вольно или невольно он совершил тот или иной поступок…» ^[46]

— К сожалению, — заметил я, — наш мир не так мудр, как тот великий философ.

— Вы потеряете работу, Никколо?

— Да. Как минимум на пару недель. Пока, как говорится, гроза не затихнет.

— И что вы намерены делать?

— Ну, отдохну в родовом гнездышке на природе. Масса свежего воздуха, знаете ли… проведу время с Мариеттой и детьми. А возможно, и напишу поэму; мою великую эпопею об истории Флоренции.

— Великую эпопею… за пару недель?

— В общем, говоря об истории Флоренции, я имел в виду лишь последние десять лет. Не стоит ставить слишком высокие цели.

— Не стоит? — Он задумчиво посмотрел в окно. — Да… возможно, не стоит. Но все-таки…

— Леонардо, я говорил только о себе. А что намерены делать вы?

— Ах, в данное время я… тружусь над одним проектом.

— Вы подразумеваете нечто новенькое, а не написание фрески?

— Да. Вы обещаете, Никколо, что никому не скажете?

— Конечно.

— Я собираюсь взлететь, — тихо произнес он, устремив взгляд на свои руки.

Я рассмеялся, но вдруг осознал, что он не шутит:

— Взлететь в небо?

— Да, как птица.

— С… крыльями?

— Именно так. Долгие годы я изучал загадку полета, но теперь, по-моему, нашел ее решение. Понимаете… ведь, в сущности, птицу можно представить как механизм, работающий по определенным математическим законам. И человек способен воспроизвести такой механизм со всеми его движениями, но не такой же большой мощности. Нашему рукотворному механизму будет не хватать духаптицы, и именно этот дух должен научиться воспроизводить человек.

— А удалось ли уже человеку взлететь? — спросил я, пристально глядя на него.

— Пока нет, насколько мне известно. Хотя многие пытались. Только в прошлом году Джованни Баттиста Данти разбился, слетев с церковной крыши в Перудже. Но, полагаю, он лишь рабски подражал строению птицы. Поскольку в словах «летать как птица» содержится лишь половина правды. На самом деле такой полет сравним скорее с движением летучей мыши. Крылья нам нужны не оперенные, а перепончатые…

Леонардо продолжал рассуждать с самым серьезным видом, и его утренняя печаль и сознание вины забылись, начисто смытые волной нового воодушевления, а я недоверчиво поглядывал на него. Как мне вообще удалось подружиться с таким человеком? Он исключителен, уникален. И равно возможно, что он совершенно обезумел.

Закончив обед, мы расплатились с владельцем таверны и направились обратно к нашей карете. Внезапно меня посетила одна мучительно тревожная и грустная мысль. Я подумал о том, что, возможно, вижу моего друга в последний раз. Подумал, не улетит ли он навсегда из моей жизни…

— Леонардо, надеюсь, вы намерены закончить фреску? Гонфалоньер никогда не простит мне, если мой уважаемый друг подведет нас второй раз.

Он улыбнулся: странной, непостижимой улыбкой.

— Да, это также входит в мои намерения. Но, как мы оба понимаем, Никколо, наши планы порой легко путает судьба. Два года назад, когда мы с вами познакомились в Имоле, кто мог бы подумать, что пути провидения приведут нас сюда? Кто мог бы подумать, что Доротея будет счастлива, выйдя замуж за своего венецианского капитана, или что герцог со всеми его богатствами и влиятельными связями и замыслами будет, беспомощный и забытый, томиться в испанской тюрьме?

Я кивнул — он говорил правду.

Леонардо глянул в серое небо, грозно и таинственно несущее над нами вихревые облака.

— Мы строим планы. Мы лелеем мечты. Боремся с врагами. Любим друзей. Нас сжигают сильные страсти и желания. Но, в сущности, мы подобны пепельной пыли… и, согласитесь, небесный ветер способен занести нас в непредсказуемые сферы…

Часть VI УЛЫБКА ФОРТУНЫ (1505–1516)

43 Окрестности Флоренции, 9 сентября 1505 года ЛЕОНАРДО

Затемно мы покинули гостиницу в Фьезоле и медленно начали подниматься на Монте Чечери. ^[47]Утро выдалось теплым, сухим и серебристо-серым. Моя лошадь шла рядом с мулом Томмазо, и мы обсуждали возможные направления ветра и неожиданные места будущего приземления. Впереди Салаи руководил четверкой слуг, которые вели мулов, тащивших наш механический самолет.

Гигантская птица…

Птицу погрузили на телегу и привязали веревками. Налетавший ветер заставлял ее двигаться из стороны в сторону, и даже казалось, что ее обуревает неукротимое желание вырваться, подняться и улететь, освободившись от земных оков.

Гигантская птица отправится в первый полет с вершины Горы Лебедя, наполнив мироздание изумлением, наполнив все хроники летной славой и принеся вечную славу породившему птицу гнезду…

Порой Салаи поворачивался к нам и отпускал всякие шуточки. Он, к примеру, интересовался, оставил ли я завещание и много ли денег он получит в случае моей смерти.

— Ответа ты не дождешься, — заявил я. — Мне не хочется, чтобы ты испортил мои крылья только потому, что возмечтал заграбастать мои дукаты.

Мы дружно расхохотались.

Когда наша компания поднялась на вершину Монте Чечери, серебристые земли уже просияли солнечной зеленью, а небеса поблескивали чистейшей бирюзой. Мы отдохнули, устроили скромный пикник, подкрепившись захваченным с собой хлебом и козьим сыром с помидорами. Салаи раскинулся в высокой траве. Томмазо проверил сочленения конструкции, крылья и сбрую. Я стоял, уединившись, на краю обрыва и обозревал простирающиеся на много миль луга и рощи… и единственное большое озеро, где несколько слуг ждали с гребной лодкой на тот случай, если мне придется приводниться. Потом я поднял глаза в небеса и, увидев других птиц, моих небесных спутников, как обычно восхитился легкостью их движений, завидуя их свободе и воображая, как наконец почувствую себя таким же крылатым созданием.

Мне уже пятьдесят три года, но я вновь чувствовал себя ребенком.

Мое имя будет написано в небесах…

Томмазо остановился рядом со мной. Облизнув кончик пальца, он проверил направление ветра. Его порывы, казалось, налетали на нас со всех сторон, хотя мы, разумеется, предпочли бы большее постоянство. Я не стал сетовать на капризы ветра, как и Томмазо. Лучше сосредоточиться на том, чем мы способны управлять. Я поинтересовался состоянием механизма, и Томмазо ответил, что все в порядке — дорога ему не повредила.

— Значит, все готово?

— Главное, как вы, маэстро…

Я закрыл глаза. Глубоко вздохнул. Вновь открыл глаза. И кивнул.

Томмазо начал привязывать меня к крыльям. В силу необходимости шелковые веревки плотно охватывали мою грудь. Странно, каким ограниченным должно быть положение, позволяющее обрести свободу. Я защитил глаза солнечными очками, поскольку лучшим местом для летного старта был длинный и пологий южный склон вершины, завершающийся отвесным обрывом. Мне навстречу сияло утреннее солнце, но его свет был приглушен окрашенными сепией линзами. Томмазо помог мне выйти на исходную позицию, и я зацепился взглядом за край горы, обрывающейся в пропасть. Веревки на моей груди, казалось, затянулись еще туже.

— Вы готовы, маэстро?

М-да… готов ли я?

— Да, — выдохнул я.

— Вперед!

И мы побежали. Томмазо и Салаи пока поддерживали с двух сторон концы крыльев. Травянистый ковер расплывался под моими ногами, но я приспособился к наклону и не спотыкался об камни, усыпавшие передо мной землю. В моих ушах уже засвистел ветер. Солнечные очки затуманились, почти лишив меня зрения.

— Вы свободны! — закричал Томмазо.

Согласно нашей договоренности, это означало, что они с Салаи не могут больше меня сопровождать… вынуждены отпустить крылья и остановиться, чтобы избежать смертельного падения. Теперь я предоставлен самому себе.

Осталось всего шагов пять. Задыхаясь от усилий, я бежал дальше. Ноги устали, но поднятые крылья увлекали меня вперед и словно по волне то приподнимали, то вновь слегка притягивали к земле. Но вот…

…Нарастающий страх…

…Земля уходила у меня из-под ног. Я молотил ногами в воздухе. Изо рта у меня вырвался беззвучный крик. Порыв ветра сорвал с меня солнечные очки, и теперь я ослеплен светилом. Я прищурил заслезившиеся глаза. Неужели я падал? Неужели мне суждено разбиться и умереть?

Но нет, крылья вновь потащили меня наверх, и я чудесным образом воспарил, словно удерживаемый в небесах дланью Господа. Именно так, как я надеялся, как мечтал. Математика победила плоть… плоть победила божественный замысел. Чудо. Я не мог смахнуть слезы с глаз, но видел сквозь их пелену и солнце, и синеву неба… я глядел в лицо Бога, прямо в Его глаза.

Озариться блистающим светом…

Я летел! Мне хотелось кричать от радости, но я захлебывался ветром, и слова застревали в горле. Жаркое солнце ласкало мои щеки, под одеждой по телу пробегали ручейки пота. Я слышал, как скрипели кожаные суставы летательного механизма, в ушах моих завывал ветер. Плечи и спину начинало ломить. В уши словно вставили ватные шарики.

Мне хотелось бы лететь немного ниже, чтобы более отчетливо разглядеть далекую землю. Я повернул голову в сторону в надежде понять, где нахожусь, но внезапно парение закончилось. Бог закрыл глаза, и я почувствовал лишь огромное смятение и страх, порожденный падением вышедшего из-под контроля тяжелого механизма, который стремительно увлекал меня к земле. Я ничего не видел, слышал лишь вой, пронзительный ревущий вой — и в этом неистовом падении внезапно подумал о грозах, о сражении… Подумал о незаконченной фреске на стене Большого зала и понял, что никогда ее не закончу. И, видя приближающуюся землю, попытался взмахнуть правым крылом, чтобы меня не переворачивало в воздухе, но осознал, что уже не в силах буду исправить прошлые ошибки — облетающую на землю фреску, разрушенный стрелами глиняный конный памятник, бронза которого пошла на отливку пушек, неотредактированные тетради, оставшиеся без ответов вопросы, ограниченность денежных средств и законов, разочарования любви, слабость преклонных лет, неизбежность смерти и нехватку времени, нехватку времени, нехватку… но неожиданно земля сменилась темно-голубым озером, его воды врезались в меня, и я…

Смутная боль смягчилась водой, прекратилось падение, увлекающее на смутное смертное дно…

Тяжелые крылья стали легче, чьи-то руки вытащили меня из воды и положили на бок. Изо рта вылилась холодная озерная вода. Я захрипел, закашлялся и вновь обрел способность дышать. Под моими руками опять твердая земная плоть, тяжкое земное бремя… наши тела, подобно железным опилкам на магните, притягивались к земле неким непреодолимым влечением…

Я глянул на небо — на легкие силуэты парящих соколов; их чудо осталось неразгаданным, и я понял, что…

…что человеку не хватает духа птицы…

…что я навсегда связан земным притяжением.

44 Ла Мота, Испания, 25 октября 1506 года ЧЕЗАРЕ

Вот и условный сигнал — два совиных крика. Я подошел к бойнице. Передо мной зазмеилась веревка.

Первым вылез слуга. Я следил, как он медленно спускался во мрак. Заметил, что он остановился и завис, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

Я подергал веревку. Черт побери, он полз как черепаха, а время бежало. Скоро может подняться тревога. Меня могут схватить.

Я вновь потянул за веревку. До меня донесся тихий стон. Я увидел, что слуга исчез. Наконец-то, черт побери.

Я вылез из бойницы и заскользил вниз по канату. Потом остановился.

ЧЕРТ…

Я понял, почему мой слуга застыл и покачивался. Закончилась веревка. А до земли еще оставалось футов тридцать. Что же делать? Лезть обратно или рискнуть сломать себе шею? Рой мыслей пронесся в моей голове…

Сверху донесся шум. Темноту прорезал луч света. Поднялась тревога. Я глянул вниз. Вдали смутно чернела земля. Может, до нее и все сорок футов. Покрывшись холодным потом, я судорожно вздохнул, принимая решение…

ПАДЕНИЕ…

Веревку обрезали. Земля стремительно неслась мне навстречу. Я закрыл глаза… в ожидании смерти.

Удар. Проклятье. Обжигающая боль — в ногах, груди, спине. Я обездвижен. Ничего не вижу. Что-то сломалось.

Из темноты донеслись голоса. Чьи-то руки подняли меня. Куда-то потащили, ослепшего и переломанного.

Меня посадили на лошадь. Чьи-то руки поддерживали меня, не давая упасть. Дьявол их разрази, пронизывающая, обжигающая БОЛЬ.

Я слышал громкое лошадиное и человеческое дыхание. Слышал доносящиеся сверху вопли и крики. Сзади раздался мушкетный выстрел — стражники убили моего слугу.

Цокот копыт и сильный ветер. Потом чей-то голос произнес:

— Мы прорвались, мой господин. Вы свободны.

Вильялон — Памплона, 27 ноября — 3 декабря 1506 года

Бредовые сны. Перемещения, вызывающие мучительные крики. Волны опиума сменялись волнами БОЛИ.

Мои кости срастались слишком медленно и плохо. Чертовски болела спина. Я ходил как сгорбленный калека. Глянув в зеркало, я в ярости швырнул его в стену. Осколки брызнули во все стороны.

Однако отвращение пора отбросить к дьяволу. Отбросить жалость. Хватит пялиться на уродливого горбуна в зеркале. Пусть я был самым красивым мужчиной в Италии… к дьяволу все сожаления.

Я жив. Я свободен. Свободен для мести.

Но для начала надо покинуть Испанию. Эта страна стала моей тюрьмой. Здесь меня считали преступником и всячески преследовали. Надо подняться в горы, перейти в Наварру. Там я буду в безопасности.

Как только я смог обойти сад, то заявил, что пора уезжать.

Со мной два проводника — Мартин и Мигель. Порядочные простые парни. Они готовы за меня умереть. И, возможно, им представится такой случай.

Мы выехали на побережье. Бешеная скачка. Добравшись до Кастреса, мы слезли с лошадей. Бросили их и отправились в Сантандер пешком.

Низкое серое небо и штормовое море. Мы попытались договориться с владельцами судов.

— Нам нужно отчалить сегодня вечером, — сообщил я.

— Вы что, шутите? — хором удивились владельцы. — Поглядите, что делается на море!

Мы заночевали в гостинице. Проснулись до рассвета. Вышли в порт затемно. Море поутихло. Я передал лодочнику увесистый кошель золота.

— Должно быть, я обезумел, — пробурчал он, взяв деньги.

После выхода из гавани ветер заметно усилился. Поднялись большие волны. Владелец судна перетрусил. Он вернул мне деньги. Повернул к берегу и причалил в какой-то рыболовецкой деревушке… очень далеко от Бернико.

Только через два дня нам удалось найти мулов. Нам опять предстояла бешеная скачка. Глядя на клубящуюся за нами пыль, погонщик мулов всхлипнул:

— Не погубите моих животных!

Плевать на погонщика. Плевать на его животных.

Мы с трудом ехали по извилистым горным тропам. Снежный холод пробирал до костей. Мы ночевали в пещерах. Наши ноги совершенно закоченели.

По ночам я видел Смерть — ее дружелюбные улыбки. «Пойдем со мной, Чезаре. Держи мою руку. Брось ты все эти мучения… жизнь того не стоит».

— Скоро ты уведешь меня, но еще рановато, — отвечал я Смерти. — Мне надо закончить земные дела, посчитаться с предателями. Подожди, пока мне стукнет тридцать два. Дай мне еще один годик.

На следующее утро снег закончился, и выглянуло солнце. Мы пересекли границу Наварры. Спустились в долину. Въехали в ворота. Вошли в замок. Король приветствовал меня словами:

— О боже! Да это же Чезаре Борджиа… как сам дьявол.

Виана, Испания, 12 марта 1507 года

Завывания ветра и барабанная дождевая дробь. Тишину прорезали крики: «Противник на подходе!» Я резко открыл глаза. Вскочил, выглянул в окно. В полумраке маячило движущееся войско.

Я призвал слуг. Меня облачили в надежные доспехи. Да, проклятье, ДА. Долго же я ждал появления реального врага. Куча времени потрачена на эту мелкую клановую войну.

Но теперь я не упущу свой шанс. Пора разбить врага и быстро покинуть эту землю. Мы соберем армию и отправимся в Италию. Отомстим предателям.

Но сначала надо победить ВРЕМЯ. Я вышел из шатра. Вскочил на лошадь. Потряс двуглавым копьем — подарок короля Наварры.

— За мной! — крикнул я моим солдатам.

Трудная дорога. Бешеная СКАЧКА. Дождь слепил мне глаза. Копыта месили жидкую дорожную грязь. Я глянул вперед. Ко мне приближались три рыцаря. Я оглянулся — где мои воины? Их очертания сливались вдали в темную массу.

Похоже, я угодил в ловушку. Но, черт побери, больше медлить нельзя. Отступать некуда. Все равно у меня осталось лишь шесть месяцев. Я мысленно прокричал свой девиз. Aut Caesar aut nihil!

Я атаковал рыцарей. Орудовал двухголовым копьем. Сокрушительные рубящие удары. Один рыцарь упал — с дырой в голове. Двое наступали… ближе, ближе, черт побери! Вам известно, кто перед вами?

Я взмахнул тяжелым двойным копьем. Глаза моих противников полны страха. И вдруг… БОЛЬ. Я опустил взгляд. Из моего бока торчало копье. Сталь глубоко вошла в мою плоть.

Я упал с лошади. Свалился в грязь. Кровь заструилась по латам, дождь застилал глаза. Появилась Смерть, наблюдая в ожидании.

Я поднялся на ноги. Смахнул с глаз дождевые капли, сделал вдох. Каждый миг казался мне вечностью. Я выдернул поразившее меня копье — обжигающая боль, фонтан крови.

Передо мной дождевая завеса, прищурившись, я увидел за ней уже целое воинство. Оно движется на меня, обнажив клинки.

Смерть улыбнулась. Она протянула мне руку…

45 Сант-Андреа-ин-Перкуссина, 21 ноября 1513 года НИККОЛО

Я вышел встретить вас у ворот. Мы обнялись; давненько же нам не доводилось повидаться. Вы залюбовались сельским пейзажем: более того, это мои виноградники и оливковая роща, и даже речка, бегущая у подножия холма, практически тоже моя. Другие имения? Нет, всё здесь, перед вашими глазами. После долгих лет блужданий по коридорам власти я не увеличил родительского наследства. Наше захудалое королевство, полное лошадиного навоза, детских воспоминаний и грусти о быстро угасающем осеннем свете.

Хлопнув меня по плечу, вы попытались настроить меня на приятную беседу. Вы спросили, как проходит здесь, на природе, моя личная жизнь. Я отпустил шутку насчет козлов в огороде; вы рассмеялись и заметили: «Ах, Никколо, вы ничуть не изменились!» Но, по-моему, мы оба знаем, что ваши слова далеки от истины. Правда, для сорокачетырехлетнего человека у меня мало морщин, и я сохранил в неизменности юношескую стройность. Но приглядитесь получше, загляните в мои глаза. Неужели вы не видите, что из них исчез беззаботный, насмешливый и лучистый взгляд на мир? Я истомился от скуки и стал подозрительным. У вас возникла легкая неловкость в предчувствии того, что в любой момент я могу начать плакаться.

Итак, что же вы упустили? Что произошло со мной? В общем, много всякого. Давайте припомним. Апогей моей карьеры — гордость всей моей жизни — пришелся на лето 1509 года, когда я прибыл в Пизу с флорентийским ополчением, наконец завершив затянувшуюся и безотрадную войну. Торжествуя победу, Флоренция два дня жгла костры, а все мои друзья прислали мне хвалебные письма. Лично я и все флорентийцы исполнились тогда светлых надежд, торжества и ликования. Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что нас сгубило самодовольство. Мои ополченцы заняли Пизу с такой легкостью, что люди поверили в собственную непобедимость, и гонфалоньер решил, что больше нет необходимости тратить новые деньги и силы. Таков главный недостаток флорентийцев — мы веселимся летом и плачем зимой.

Окончательно зима наступила для нас в прошлом году, когда папские войска — банды ожесточенных, кровожадных испанских наемников — устроили резню в Прато, уничтожив моих бедных ополченцев. Вскоре после этого Пьеро Содерини, показав свою обычную отвагу и решительность, сбежал из города, и им завладели Медичи. Я потерял работу. Не стану скрывать, в тот вечер я лил слезы. В тот же день уволили Агостино и Бьяджо, и мы втроем, сидя в «Трех царях», дружно топили наше горе в вине. Целый вечер мы вспоминали прошлое, наше общее, славное прошлое, нашу былую жажду жизни, поскольку настоящее и будущее выглядело ужасно серым и непривлекательным. Мне казалось, что наступил самый злосчастный день моей жизни. Как же я заблуждался…

В начале нынешнего года обнаружился какой-то тайный заговор против Медичи. Я не имел к нему никакого касательства, но это не помешало властям арестовать меня и допрашивать, посадив в тюрьму. Меня пытали в подземельях Барджелло. Я выдержал шесть падений «страппадо» ^[48]и никого не обвинил. Я гордился своей выносливостью. Потом меня бросили в крошечную темную камеру и предоставили достаточно времени на раздумья о том, что могли наговорить на меня другие; освободят ли меня, проторчу ли я в тюрьме долгие годы или меня казнят внизу на площади, где мальчишкой я сам видел, как повесили предателя Бернардо ди Бандино Барончелли.

Томясь в заключении, я много размышлял о прошедшей жизни и о Фортуне. Мне вспомнилось то, что однажды сказал мне Леонардо. Фортуна подобна орлу из басни Эзопа; тот хищник поднял в воздух черепаху, потому что глупой твари захотелось полетать. Черепаха парила высоко над землей, краткое время она жила своей мечтой, а потом орел бросил ее на землю. Панцирь разлетелся на куски, и беспощадный орлиный клюв пожрал обнажившуюся черепашью плоть. Такая метафора показалась мне на редкость уместной.

Спустя две недели меня освободили из тюрьмы, но не потому, что признали невиновным, а в связи с общей амнистией во Флоренции по знаменательному случаю избрания кардинала Джиованни Медичи Папой Римским (он взял имя Лев X). Я вышел в праздничный город, украшенный кострами и фейерверками. Из толпы появились Мариетта и дети, встретив меня жаркими объятиями и поцелуями. Дым разъедал глаза, вынуждая меня проливать слезы радости.

— Мы думали, что вас собираются казнить, — кричали они.

— Вы были не одиноки в таких мыслях, — ответил я.

Меня пробрала дрожь. Вечерние сумерки принесли с собой холод. Зайдем лучше в дом. Да, вот и мои дети. Четверо сыновей и дочка: по крайней мере, в этом отношении нам повезло.

В мае Мариетта родила еще одну девочку, но ребенок прожил всего три дня. Мы, разумеется, опечалились, но и — грешным образом — испытали облегчение. Ничего не поделаешь: как говорится — одним ртом меньше кормить. Ага, вы услышали возмущенные крики? Годы мало смягчили характер Мариетты. Давайте, если не возражаете, поищем более тихий и уединенный уголок.

Вот и мой кабинет, мое спасительное убежище. Не стоит думать слишком плохо о Мариетте. Она хорошая мать и умелая экономка; у меня получилось бы намного хуже. Более того, разумеется, я люблю свою семью, несомненно она является для меня источником радости и утешения, и вы, пожалуйста, никому не говорите то, что я сейчас вам скажу… но, положа руку на сердце, если бы жена и дети были единственной моей заботой в этом мире, то я уже давно вскрыл бы себе вены. Женщины способны посвятить всю свою жизнь любимым мужьям и детям, но мы, мужчины… нам обычно необходимо нечто большее; нам нужны наши мечты, наши сражения. Однако, пожалуй, присядем и выпьем винца. Оно кисловато, к сожалению. Я больше не могу позволить себе покупать изысканные вина. Зато эта кислятина изготовлена из нашего собственного винограда.

Итак, что же произошло со мной после освобождения? Да ничего особенного. Я пытался наслаждаться оставшейся мне жизнью, которая казалась похожей на сон. Заведенный порядок нынешнего бытия имел свои прелести. Я вставал до рассвета, готовил птичий клей и выходил из дома со связкой клеток. В лесу я ловил несколько дроздов и приносил домой, где Мариетта их готовила. Частенько я ходил к лесному роднику и в покойной тишине читал там Данте, Петрарку или Овидия. Перечитывая их амурные истории, я вспоминал и свои собственные — Цецилию, Доротею, Анджелину и множество других, — и эти воспоминания приносили мне мгновения счастья. (Кстати, Цецилия уже стала бабушкой, я вижу ее иногда; а ее усики стали гораздо заметнее.)

После обеда, я отправлялся на постоялый двор, чтобы выпить, поиграть в шахматы и поспорить о судьбах мира, а с наступлением вечера возвращался домой и удалялся в эту самую комнату — в мой кабинет. На пороге я снимал дневную рабочую одежду, покрытую пылью и грязью, и облачался в наряды, которые обычно носил в мою бытность послом. Принарядившись должным образом, я вступал в освященные веками славы древние миры, где меня ожидало изысканное угощение, для коего я и появился на этот свет, — тонкое искусство политики. И часа на четыре меня покидала и тоска, и скука, я забывал все заботы, меня не пугал призрак бедности, не страшила ожидающая меня смерть. Видите ли, только в этой тишине, в этом изгнании, в таком горьком затворничестве мне удалось наконец услышать и понять то, что История нашептывала мне все прошлые годы.

Я трудился над двумя книгами. Первый и наиболее значительный труд «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» я писал на полях книги моего отца, той самой, что, еще будучи семнадцатилетним юношей, я забрал по отцовской просьбе от печатника. Эта книга принесет мне известность, и она, надеюсь, переживет века; из нее люди смогут узнать, как построить и сохранить республику. Но вдобавок к упомянутым «Рассуждениям» я также сочинял научный трактат, названный мной «Государь». Это своего рода руководство для нового правителя. В нем не говорилось о том, что именно должно делать государю, в некоем идеальном и несуществующем мире, как диктовали многочисленные книги, написанные в прошлом; в нем говорилось о том, как все происходит на самом деле, в реальной жизни. И, возможно, вы не слишком удивитесь, узнав, что прекрасным примером, выбранным мной в качестве нового государя, стал герцог Валентинуа.

Последнее время я частенько думал о нем. О том полутемном, освещенном лишь огнем камина зале в Урбино, где его леопардовые глаза впервые произвели на меня сильнейшее впечатление; о замке Имолы, где он собирал свои войска; о радости и торжестве в его голосе, когда он рассказывал мне о событиях в Сенигаллии. Я думал не о его упадке и безумии в Риме следующим летом, но о том, что могло бы произойти, если бы Фортуна распорядилась иначе.

Не каждому понравится моя книжица, и я не рассчитывал, что ее слава переживет меня; но для будущих государей, по-моему, она может стать бесценной. И кто знает, возможно, они вознаградят ее скромного автора, назначив его в некотором роде на роль советника? Как приятно было бы пройтись еще по тем коридорам власти, подняться по широким и пологим ступеням…

Вот о чем я думал, ложась в кровать к Мариетте, которая переворачивалась с боку на бок во сне и тихо пускала газы. Я закрывал глаза и погружался в бессознательное состояние; и мне снилось то, что могло бы быть, и то, что еще случится, возможно, в один прекрасный день.

Флоренция, 31 августа 1516 года

Я стоял перед знакомым темным фасадом Палаццо Медичи. Держа в руках переплетенный в кожу, тисненный золотыми буквами экземпляр «Государя», я назвал себя гвардейцу, и меня препроводили в главный двор. Я пришел на аудиенцию к Лоренцо II (внуку Лоренцо Великолепного), новому правителю Флоренции, в надежде, что при его покровительстве смогу получить новую должность.

Вслед за гвардейцем я поднялся по лестнице, миновал зеркальный коридор и вступил в большую мраморную галерею. В дальнем конце на троне вальяжно раскинулся молодой Лоренцо, окруженный улыбавшимися льстецами. С первого взгляда я оценил высокомерное и глупое выражение лица нового правителя, и мое сердце болезненно сжалось. Но отступать уже было некуда, я преклонил перед ним колени и, припав к его ногам, увидел, как он открыл первую страницу. Мысленно я видел то, что он сейчас читал: слова, обращенные лично к нему:

«Те, кто стремится завоевать благосклонность правителей, в большинстве своем стараются предлагать им то, что сами высоко ценят, или то, что, по их наблюдениям, более всего радует правителя. Желая сейчас лично предоставить вашей светлости некоторые доказательства моей преданности, я не нашел среди моего имущества ничего более драгоценного и высоко ценимого, чем знания о деяниях великих людей, кои приобрел за годы службы, размышляя о современных делах и продолжая изучать уроки древней истории…»

Он начал зевать, не дочитав до конца даже первую страницу, и я смирился с неудачей. Но вдруг Лоренцо поднял глаза. Что случилось? Неужели одна из моих блестящих фраз поразила воображение правителя?

Увы, нет… его взгляд оторвался от книги и устремился вдаль… Обернувшись, я увидел, что гвардеец привел в зал двух гончих — поджарые стройные создания, рвущиеся с поводков.

— Великолепно… — прошептал правитель и, отбросив в сторону книгу, стремительно направился к собакам.

Никем не замеченный, я молча отвесил поклон и удалился. Быстро проходя по коридору, в одном из настенных зеркал я увидел собственное отражение. Оттуда мне улыбнулся маленький лысеющий человек. Его улыбка — слабая, горькая, саркастическая, но не лишенная веселья. «Я должна смеяться над несправедливостями этого мира, — говорила его улыбка, — потому что без смеха мне осталось бы только плакать».

Спустившись по лестнице, я пересек двор и вышел на улицу. Духота навалилась на меня вместе со зловонным воздухом. Виа Ларга заполнена толпами несчастных бедняков. Поглядев на них, я укоризненно покачал головой. С чего это я вообще ожидал правосудия или справедливости от мира, населенного таким сбродом? Люди эгоистичны, трусливы, алчны, легковерны и глупы. В момент внезапного просветления я увидел перед собой будущее. «Рассуждения» гниют нечитаными; «Государь» сгорает на кострах, хотя его тайно изучают взошедшие на трон владыки; мое имя становится символом порочнейшего цинизма.

Вздохнув, я возвел глаза к небу. Фортуна улыбнулась мне сверху; она усмехнулась, презрительно фыркнув мне в лицо.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Этот роман основан на исторических фактах. Леонардо действительно трудился под покровительством Борджиа в 1502–1503 годах; в тот же самый период Макиавелли находился в Имоле, Чезене и Сенигаллии; существуют также свидетельства того, что Макиавелли и да Винчи вместе работали над проектом Арно. Даже Доротея является реальным персонажем, и также всем известно, что ее похитил Борджиа и она исчезла на пару лет, потом в 1503 году ушла в монастырь, а в итоге обосновалась в Венеции со своим законным супругом. Взаимоотношения между этими четырьмя героями во многом являются творческим вымыслом, хотя одержимость Макиавелли личностью Борджиа имеет обширное документальное подтверждение не только в «Государе», но и в его отчетах, посылаемых в Синьорию из Романьи и Рима.

Я старался по возможности использовать исторические факты и материалы первоисточников даже в тех главах, где много творческого вымысла. К примеру, Макиавелли действительно в семнадцатилетнем возрасте забрал для своего отца переплетенный экземпляр «Истории Рима» Ливия и действительно заплатил за него три бутылки вина и бутылку уксуса. На всем протяжении повествования встречается множество подлинных подробностей, из которых упомяну только еще парочку: Борджиа действительно отдал Леонардо меховой плащ, подаренный ему королем Франции, а Макиавелли, будучи в Имоле, также заказал себе новую накидку, каковую ему и прислали из Флоренции наряду с ящиком дорогого вина.

Стиль общения Макиавелли основан на его книгах и поэтических произведениях, а главное — на его весьма откровенной и остроумной переписке. (Непосредственно из его писем взяты несколько наиболее ярких фраз Бьяджо Буонаккорси.) Стиль общения Леонардо создан на основе его тетрадей, которые помогли мне найти подлинные авторские фразы и вставить их в данный роман. Поскольку от Борджиа не сохранилось практически никаких письменных документов, то стиль его общения основан на творческом воображении. Реплика о том, что «земля горит», является, однако, прямой цитатой из отчета Макиавелли, что придает размышлениям и лексикону Борджиа своеобразный оттенок. Еще более напыщенно звучит описание выданного Леонардо охранного документа, который также является примером подлинного стиля герцога.

Я противоречил истории в паре деталей: в частности, выдумал заговор с печатью, якобы устроенный Сальвиати. В реальности Макиавелли не располагал никакими полномочиями для заключения соглашения с Борджиа (хотя определенно хотел бы), но когда я написал эту часть повествования в исторически точном контексте, то получилось слишком вяло и скучно. Ради связного повествования я также позволил себе изменить несколько дат, зачастую всего на несколько дней или недель.

Желающим углубиться в историческую подоплеку романа по каждому из главных героев я посоветовал бы прочесть следующие книги, как наиболее достоверные и доставляющие удовольствие:

Чарльза Николл. «Леонардо да Винчи: полет разума»;

Сара Брэдфорд. «Чезаре Борджиа: его жизнь и времена»;

Роберто Ридолфи. «Жизнь Никколо Макиавелли».

Единственная история на английском языке о переплетении судеб этих трех людей описана в книге «Артист, Философ и Воин» Пола Стретерна.

Мои благодарности Дженифер Кастер из А.М. Heath и Уолтеру Донохью из Faber, которые сделали полезный вклад в окончательную редакцию настоящей книги; моим издателям Хелен Фрэнсис и Лии Брэкстоун за все советы и ободрения; и особенно моему агенту Виктории Хоббс, которая читала эту книгу чаще, чем кому-либо могло захотеться, и оставалась со мной от начала и до конца.

Мне также хотелось бы поблагодарить знатока дипломатии Джеффа Берриджа, любезно приславшего свою электронную версию книги «Дипломатические миссии Макиавелли», которую я не мог найти и без которой этот роман не получился бы таким, каким получился.

С. Б., Италия и Франция,

сентябрь 2007 — март 2010 года

Примечания

1

Мазаччо(наст. Томмазо ди сер Джованни ди Гвиди; 1401–1428) — великий итальянский живописец, крупнейший мастер флорентийской школы.

(обратно)

2

Помни о смерти (лат.).

(обратно)

3

Тит Лукреций Кар.О природе вещей, пер. с лат. Ф. Петровского.

(обратно)

4

Так называемое Сиенское палио — бега в Сиене, проводимые два раз в год, в июле и августе; название берет начало от призового шелкового знамени.

(обратно)

5

Салаи(наст. Джан Джакомо Капротти да Орено, 1480–1524), ученик Леонардо да Винчи. Его прозвище происходило от имени чертенка из рыцарской поэмы «Моргайте» итальянского поэта-гуманиста Луиджи Пульчи. Прослужил у Леонардо более 25 лет. По завещанию художника Салаи получил «Мону Лизу» и половину виноградника.

(обратно)

6

Иль Содома — прозвище итальянского художника Джованни Антонио Бацци (1477–1549), принадлежавшего сиенской школе живописи.

(обратно)

7

Исследователи династии Борджиа до сих пор спорят, кто родился раньше, Джованни или все-таки Чезаре.

(обратно)

8

Городок в семи километрах от Палермо (ныне его пригород).

(обратно)

9

Зал Чудес Веры в апартаментах Александра VI, так называемой Башне Борджиа.

(обратно)

10

Fra, усеченное frate (итал.) — брат, употребляется перед именем монахов, начинающихся с согласных.

(обратно)

11

Против (лат.).

(обратно)

12

Беснующиеся(исп.) — приверженцы аристократического республиканского правления.

(обратно)

13

Стихи Никколо Макиавелли из книги «История итальянской литературы» Франческо Де Санктиса, пер. Ю. Добровольской.

(обратно)

14

Лилии являются символом Флоренции: на ее гербе изображены две алые лилии, увенчанные своеобразной короной.

(обратно)

15

Кондотьеры— в Италии XIV–XVI вв. руководители военных отрядов (компаний), состоявших в основном из иностранцев и находившихся на службе у городов-коммун и государей.

(обратно)

16

Монастырские настоятели (итал.).

(обратно)

17

Король Франции Людовик XII Валуа (1462–1515).

(обратно)

18

Иль Моро Лодовико (Людовико) Мария Сфорца, Лодовико Моро(1452–1508) — герцог Милана. После смерти Лоренцо ди Пьеро де Медичи, главы Флорентийской республики, самый влиятельный государственный деятель Италии.

(обратно)

19

Или Цезарь, или ничто (лат.). Высказывание приписывают римскому императору Калигуле.

(обратно)

20

И так далее (лат.) — сокращенное от et cetera.

(обратно)

21

Так испанцы называли крещеных евреев, тайно исповедовавших иудаизм.

(обратно)

22

Труп, в переносном смысле — человек, стоящий одной ногой в могиле (лат.).

(обратно)

23

Вероятно, речь идет о служанках Венеры, изображенных на плафоне Камеры дельи Спози — спальни в Палаццо Дукале в Мантуе, расписанной Фресками А. Мантеньи в 1465–1474 гг. по заказу маркиза Гонзаго.

(обратно)

24

Руководство, командование (итал.).

(обратно)

25

Данте Алигьери.Божественная комедия, пер. М. Лозинского.

(обратно)

26

Рубикон— река на Апеннинском полуострове, по ней в древности проходила граница между Италией и римской провинцией Цизальпинской Галлией. В 49 г. до н. э. Цезарь перешел Рубикон, тем самым нарушив закон, и начал гражданскую войну.

(обратно)

27

Исс— приморский город в Киликии на сирийской границе; место победы Александра Македонского над Дарием в 333 г. до н. э.

(обратно)

28

Приятного аппетита (итал.).

(обратно)

29

Федериго да Монтефельтро(1422–1482) — правитель и герцог Урбино, задумавший перестроить дворец, создав «идеальный город», и пригласивший для этой цели знаменитых архитекторов и художников.

(обратно)

30

Лука Пачоли(ок. 1445 — позже 1509) — итальянский математик. В 1496–1499 гг. под влиянием своего друга Леонардо да Винчи написал трактат «Божественная пропорция» (1509), содержащий теорию геометрических пропорций, в частности правила золотого сечения — деления отрезка в крайнем и среднем отношении.

(обратно)

31

Донато ди Аньоло ди Паскуччо, прозванный Браманте (1444–1514) — основоположник и крупнейший представитель архитектуры Высокого Возрождения. Его самой известной работой является базилика Святого Петра в Ватикане.

(обратно)

32

Гвидобальдо да Монтефельтро(1472–1508) — третий герцог Урбино из рода Монтефельтро, кондотьер и покровитель искусств.

(обратно)

33

Нежелательная персона (лат).

(обратно)

34

Плутарх.Сравнительные жизнеописания, Александр и Цезарь; цитата из 58-й главы относится к личности Цезаря.

(обратно)

35

Жорж д’Амбуаз(1460–1510) — кардинал и министр Людовика XII Французского, папский легат во Франции.

(обратно)

36

Джулиано Делла Ровере(1443–1513) — кардинал (с 1471 г.), Папа Римский Юлий II (с ноября 1503 г.).

(обратно)

37

Борджиа перефразирует слова Христа из Нагорной проповеди о том, что д о лжно вырвать и отбросить глаз или руку, которые соблазняют тебя, ибо лучше погибнет один из членов человека, чем все тело его будет ввержено в геенну огненную (Мф. 5:29–30).

(обратно)

38

Мф. 28:20.

(обратно)

39

Хватит, довольно! (фр.)

(обратно)

40

Пьеро ди Торриджано(иначе Торриджани, 1472–1528) — флорентийский скульптор. Работал для семейства Борджиа в Риме, Болонье и Сиене. Большую часть своей жизни провел в странствиях. В Севилье был обвинен инквизицией в ереси, арестован и умер в тюрьме.

(обратно)

41

Мамочки! (итал.)

(обратно)

42

Выдающийся год, буквально: год чудес (лат.).

(обратно)

43

Локоть, или, по-итальянски, браччо (множественное число — браччи) — в средневековой Италии равнялся примерно 57 см.

(обратно)

44

И ты, Агапито? (лат.)

(обратно)

45

Цирк, построенный, по преданию, Тарквинием Гордым (между Палатинским и Авентинским холмами).

(обратно)

46

Вольная цитата из третьей книги «Никомаховой этики» Аристотеля.

(обратно)

47

Monte Ceceri(итал.) — Гора Лебедя в окрестностях Флоренции.

(обратно)

48

Итальянская пытка, во время которой человеку связывали сзади кисти рук веревкой, подтягивали его за эту веревку вверх, а потом давали упасть на каменный пол. Ее повторяли столько раз, сколько нужно было для чистосердечного признания.

(обратно)