Моим внукам Даниле и Насте
На Крите найдено несколько разновидностей письма, которые условно названы: «иероглифическое письмо А», «иероглифическое письмо В», «линейное письмо А», «линейное письмо В». Все они родственны между собой, причем «иероглифическое письмо А», сохранившееся только на дворцовых печатях, предшествовало «иероглифическому письму В», которое распространилось и «пошло в народ» — сохранились глиняные таблички с предположительно бытовыми записями, сделанные этим письмом. Идею иероглифов древние критяне, вероятно, заимствовали у египтян (возможно, повлияла и шумерская клинопись), но иероглифы придумали собственные, совершенно оригинальные. Настолько оригинальные, что ученым, несмотря на все старания, расшифровать их не удалось.
Та же неудача постигла науку и при попытках прочитать «линейное письмо А», в которое в течение довольно короткого времени — одного-двух столетий — преобразовалось «иероглифическое письмо В». Следует сказать, что «линейное письмо А» получило весьма широкое распространение: им не только выдавливали знаки на табличках, но и писали чернилами на пергаменте. Более того, предполагается, исходя из витиеватой формы знаков, что пергамент (либо иной годный для письма материал) и соответственно чернила использовались чаще, чем необожженная глина. В общем, есть основания считать, что умение писать не было для критян чем-то из ряда вон выходящим.
И лишь «линейное письмо В» расшифровать удалось — не в последнюю очередь благодаря тому, что оно использовалось для записи текстов на греческом языке. А греческий язык появился на Крите примерно в XVI веке до н.э. вместе с завоевателями-ахейцами, изначально населявшими Фессалию и полуостров Пелопоннес. Произошло не самое частое в мировой истории явление: завоевание Крита ахейцами, менее развитыми, нежели минойцы, привело не к упадку культуры, а к процессу противоположному: произошло взаимообогащение культур, и возникла микенская цивилизация — началось образование того самого народа древних греков, о котором и пойдет дальше речь. То же самое и примерно в то же время происходило и в Балканской Греции, где до вторжения носителей греческого языка ахейцев обитали высокоразвитые по сравнению с ними пеласги, лелеги и карийцы. Забавно, хотя и неудивительно, что более поздние древнегреческие авторы именуют побежденные народы варварами, а ахейцев считают сеятелями культуры.
«Линейное письмо В», в отличие от «линейного письма А», общим достоянием не стало. Сохранились записи исключительно чиновничьего характера: описи имущества, списки арендаторов земли, сведения об обеспечении работников продовольствием и т.д. Обязанное происхождением минойскому языку и генетически связанное с «письмом А», «письмо В» было неудобно для людей, говорящих по-гречески. Оно использовалось только жрецами и дворцовыми писцами; ряд косвенных данных позволяет утверждать, что последние и после ахейского завоевания были по происхождению минойцами (сие лишний раз дает возможность сделать вывод, какой народ все-таки был варварским в протогреческом коктейле). Употребление «линейного письма В» прекратилось в XIII–XII веках до н.э., когда центры микенской цивилизации были завоеваны другим греческим племенем — дорийцами. Позже дорийцы создали сильнейшее в военном отношении древнегреческое государство — Спарту.
Но о Спарте речь впереди. Что же касается письменности, на которой была создана великая древнегреческая литература, то в основу ее легло финикийское письмо, ничего общего не имеющее с письменностью Крита, и названия большинства греческих букв соответствуют финикийским. Окончательно греческий алфавит сложился к VIII веку до н.э., и как раз ко времени — именно в этот период, названный архаическим, начинается формирование полисов. Попутно, развиваясь, греческий алфавит, точнее, его западный вариант послужил основой для этрусского алфавита, от которого, в свою очередь, около VII века до н.э. произошел алфавит латинский, поначалу состоявший только из 21 буквы (в классическом латинском алфавите 23 буквы, а в современном — целых 26).
Значит ли все это, что письменность крито-микенской цивилизации оказалась тупиковой ветвью и не оставила древним грекам и уж тем более римлянам никакого наследства? Нет и еще раз нет! Завоеватели Крита ахейцы и дорийцы, через них прочие греки, а затем и другие европейские народы, в том числе и мы, переняли от минойцев привычку писать слева направо и сверху вниз, выделять заглавные буквы и делать отступы перед началом абзаца. Кроме того, в критском письме имелись знаки для обозначения согласных и гласных звуков, и его можно считать переходным от письма идеографического (или иероглифического) к алфавитному, поскольку в нем присутствуют признаки и того, и другого.
Столь подробно о письменности мы говорим не случайно. Воспитание и обучение профессии, как правило, происходило в семье — сын ремесленника, к примеру горшечника, был обречен стать горшечником или, во всяком случае, имел для этого все возможности. А вот научиться грамоте — читать и писать — невозможно было без обучения у специального преподавателя. А там, где учитель, — там и школа. Как мы уже знаем, минойцы применяли письмо в быту — в частности, им пользовались купцы и служители царских дворцов; следовательно, до появления ахейцев грамоту знали многие, и уж точно она не была достоянием строго ограниченного круга. Правда, о школах у минойцев мы не знаем ничего конкретного, но это еще не значит, что их не было. Ведь существовали же в третьем тысячелетии до н.э. развитые системы школ в Вавилонии и Древнем Египте, с которым у минойцев были устойчивые культурные связи, — и вавилоняне, и египтяне обучали детей не только письму, но и математике, географии, астрономии.
Так и на Крите просто не могло не быть школ — хотя бы для детей жреческой элиты, которым предстояло унаследовать не только власть и богатство, но и таинственное ремесло отцов. И где-то надо было готовить писцов, целые армии которых были востребованы в городах-дворцах.
До нас слово «калокагатия» дошло через философию Платона (428 или 427–348 или 347 до н.э.) и Аристотеля (384–322 до н.э.), которые использовали его как философский термин, означающий нераздельную гармонию внутреннего и внешнего в человеке. «…Если случится, — говорит Платон, — что прекрасные нравственные свойства, таящиеся в душе какого-нибудь человека, будут согласоваться и с его внешностью… это будет прекраснейшее зрелище для того, кто способен видеть»{1}. А немецкой классической философией два с небольшим века назад под термином «калокагатия» понималась совокупность хорошего физического и духовного воспитания и соответствующего образа жизни. Пожалуй, это определение лучше всего описывает то, к чему — сначала подсознательно, а затем вполне осмысленно — устремилось древнегреческое общество.
Система, предназначенная воспитывать гармонично развитых людей, возникла не в один миг. Можно сказать, что создавалась она эмпирическим путем — то есть практика, как это часто происходит в реальной жизни, опережала теорию. О педагогическом — идейно обоснованном — подходе речь на первых порах не шла. В полисах получил распространение самый, наверное, внятный принцип воспитания — «делай, как я», а роль наставников выполняли отцы, старшие родственники или опекуны (иногда в амплуа опекунов выступали специально нанятые люди и даже рабы). Наставником по отношению к брату Персу выступает и Гесиод — его «Труды и дни» есть, в сущности, сплошное назидание, обращенное к молодому и неопытному человеку, и у автора нет тени сомнения, что его проповедь будет усвоена.
В идеале, если описать деятельность наставников в нынешних терминах, они стремились к тому, чтобы, с одной стороны, стимулировать положительное поведение воспитанников, а с другой — изменять нежелательное. Главная их задача заключалась не в обучении подопечного каким-либо профессиональным навыкам (хотя это тоже имело место), а в том, чтобы воспитать его как личность. Основным дополнением к собственному примеру им служили героические образцы легендарного прошлого.
Наставничество вполне может претендовать на то, чтобы называться греческим культурным феноменом. Через эту распространившуюся во всех полисах форму воспитания прошел, может быть, не один десяток поколений греков. Наставники были подлинными учителями жизни, через них дети воспринимали нравственные традиции общества.
Как правило, мальчики попадали в руки наставников в семилетнем возрасте. Основными «предметами» обучения были обращение с оружием и танцы под музыку. Не должно удивлять, что искусство пляски и музыкальность котировались наравне с военным делом — они были необходимы для участия в религиозных обрядах и празднествах.
Ритуальные действа по самым разнообразным поводам происходили на протяжении всего года и играли важную роль в жизни греков; в иные месяцы бывало до десяти таких церемоний. Кроме того, детям прививали любовь к труду и хозяйственные навыки, в том числе знание полевых работ и умение управлять рабами — не надо забывать, что рабовладение было основой греческого благосостояния.
Хрестоматийным образом наставника считается Феникс, первый воспитатель Ахиллеса, которого тот называет «отец мой». В древнегреческих источниках немало упоминаний и о наставниках других античных персонажей. Были и наставники-«многостаночники»: «премудрый кентавр» Хирон воспитал, по подсчетам Ксенофонта (ок. 430–355 или 354 до н.э.), двадцать одного персонажа античной мифологии — и, разумеется, на идеалах, которым следовали храбрые и по большей части воинственные герои прежних времен.
Главный принцип, который исповедовался пифагорейцами, заключался в совместной заинтересованности учителя и ученика: первый должен был стремиться передать свои знания, а второй хотеть их получить. Как пишет Ямвлих, обучение происходило «при добровольном желании обеих сторон, учителя и ученика»{4}. По мнению пифагорейцев, «если один из них будет когда-либо противодействовать, намеченное дело не может быть выполнено надлежащим образом»{5}.
Пифагор первым предложил установить единый для всех обучающихся распорядок дня. Соответственно ему «пифагореец не вставалс постели до тех пор, пока не вспоминал все случившееся накануне… Он пытался восстановить мысленно, сначала что он сказал, или услышал, или какое приказание, встав после сна, отдал домашним, и что было вслед за этим, а что — еще позже, и свои следующие поступки он оценивал таким же образом. И опять вспоминал, кого первого он встретил, выйдя из дома, кого второго, и что было сказано сначала, что потом, и что еще позже. И о других событиях вспоминал точно так же. Он пытался восстановить в памяти все случившееся за целый день, стремясь припоминать в том порядке, в каком произошло каждое событие. Если свободного времени после сна у него было больше, чем обычно, он пытался припомнить таким же образом, что произошло позавчера»{6}. Далее утро каждого ученика продолжалось пением под аккомпанемент лиры, дабы очистить ум ото сна, и прогулкой в священной роще, дабы в одиночестве (это было обязательным условием!) привести свое сознание в гармонию с окружающим миром. Приветствовалось, если прогулка и пение совмещались.
После этого все собирались в храме и слушали жреца, которому отводилась особая роль не только учителя, но и духовного наставника — он и преподавал, и «исправлял нравы». Затем следовали занятия гимнастикой и только после этого завтрак. Далее ученики опять отправлялись на прогулку, но теперь уже совместную — во время нее они припоминали и обсуждали услышанное от священнослужителя. Во второй половине дня ученикам предписывались совместные, под надзором учителей, чтения с комментариями прочитанного. Причем читал, как правило, самый младший из допущенных к занятиям ученик, а комментировал самый старший. Учитель по возможности не вмешивался. Завершался учебный день наставлениями учителя, и все отправлялись по домам, где каждый, чтобы успокоить дух, перед сном должен был некоторое время посвятить пению (о роли музыки и вокала в системе воспитания и философии Пифагора мы еще поговорим).
Учитель должен был «ношу помогать взваливать, но не снимать»{7}, основные усилия направляя на развитие памяти учеников. Пифагорейцы «высоко ценили память, очень упражняли ее и уделяли ей много внимания. В учебе они не оставляли то, что им преподавалось, пока не усваивали твердо элементарные знания»{8}. Усвоению способствовало обучение через математические символы — вообще, надо сказать, что математика в педагогике пифагорейцев играла также не последнюю роль. Если ученики по какой-либо причине не уразумевали урок, на следующий день все повторялось сызнова, и так могло продолжаться несколько занятий подряд.
Поощрялись сдержанность в чувствах и немногословие; соответственно порицалась болтливость, которая, по мнению пифагорейцев, свидетельствовала о поверхностном уме. Многие ученики давали обеты длительного молчания, дабы посвятить себе исключительно размышлениям. В числе других обетов им предлагалось «“ярмо не перешагивать”, то есть не лихоимствовать; “не ворошить огонь ножом”, то есть не раздражать колкими словами вспылившего в гневе; “венок не ощипывать”, то есть законов не нарушать, ибо они венки города. Вот еще в том же роде: “не есть сердца”, то есть не огорчать себя печалями; “на хлебной мере не сидеть”, то есть не жить праздно; “уходя, не оглядываться”, то есть, умирая, не держаться за эту жизнь; “по большим дорогам не ходить” — этими словами он (Пифагор. — В.П.) запрещал следовать мнениям толпы и велел идти за мнениями немногих и образованных…»{9} Последнее было одним из корневых постулатов, на которых строились педагогические воззрения Пифагора, — он видел свою цель в том, чтобы воспитать у учащихся способность мыслить самостоятельно.
Может быть, именно поэтому Пифагорейский союз ждал столь печальный конец. Надо помнить, что учение Пифагора было в первую очередь религиозным и в основе его лежала идея о переселении душ, а основанный Пифагором союз был религиозным братством. В какой-то момент религиозные идеи пифагорейцев встретили в обществе отторжение, а кроме того, в дело вмешалась политика. В Кротоне началась нешуточная борьба за власть, и пифагорейцы эту борьбу проиграли. Пифагорейский союз был разгромлен, а его члены подверглись жестоким гонениям.
Самого великого философа к этому времени, вероятно, не было в живых — считается, что уже в преклонном возрасте он перебрался из Кротона в Метапонт, еще одну итальянскую колонию греков, где и умер в окружении учеников. Хотя в последующие века распространялась и такая версия, будто Пифагор дожил до кровавых событий, которые затронули все греческие города-полисы в Италии. Подавленный происходящим, он будто бы удалился в храм и, как пишет, ссылаясь на древнегреческого философа Дикеарха (ок. 365 — после 300 до н.э.), Диоген Лаэртский, уморил себя голодом, «сорок дней ничего не евши»{10}.
Преклонение перед Пифагором было столь велико, что, по словам Ямвлиха, после смерти философа «жители Метапонта, сохранявшие память о Пифагоре и в последующие времена, его дом как храм посвятили Деметре, а переулок, где он стоял, стал святилищем Муз»{11}. Превращенный в храм дом Пифагора сохранился, судя по всему, и спустя пятьсот лет, во времена Поздней Римской республики; в любом случае Пифагора в Метапонте не забывали. «Ты помнишь, как в свое время мы с тобой приехали в Метапонт, — пишет Цицерон, обращаясь к своему приятелю Пизону, — и я сразу же направился не к своему другу, а к тому месту, где скончался Пифагор, чтобы взглянуть на его жилище»{12}.
Диоген Лаэртский приводит и такой, как сейчас сказали бы, исторический анекдот: «Пифагорустроил себе жилье под землей, а матери велел записывать на дощечках все, что происходит и когда, а дощечки спускать к нему, пока он не выйдет. Мать так и делала; а Пифагор, выждав время, вышел, иссохший, как скелет, предстал перед народным собранием и заявил, будто пришел из Аида, а при этом прочитал им обо всем, что с ними случилось. Все были потрясены прочитанным, плакали, рыдали, а Пифагора почли богом и даже поручили ему своих жен, чтобы те у него чему-нибудь научились; их прозвали “пифагорейками”. Так говорит Гермипп[1]»{13}.
Пифагорейки в этом тексте появились не случайно: в Пифагорейский союз наравне с мужчинами принимались и женщины, и в этом многие видели подрыв устоев. Существенную роль в жизни союза играла Феано (Теано), которая по одним данным была женой Пифагора и дочерью его соратника философа и поэта-орфика Бронтина, а по другим — женой Бронтина. Эстафету от нее приняла Дамо, дочь (скорее всего, приемная) Пифагора. В списке Ямвлиха, который называет самых известных женщин, входивших в союз, семнадцать пифагореек: «Тимиха, жена Миллия из Кротона; Фильтида, дочь Теофрия из Кротона; сестра Биндака; Оккело и Эккело (или сестры Оккело и Оккило), из луканцев; Хилонида, дочь лаконца Хилона; лаконянка Кратесиклея, жена лаконца Клеонора; Теано, жена Бронтина из Метапонта; Мия, жена кротонца Милона; Ластения из Аркадии; Габротелия, дочь Габротела из Тарента; Эхекратия из Флиунта; Тирсенида из Сибариса; Писиррода из Тарента; лаконянка Теадуса; Бео из Аргоса; Бабелика из Аргоса; Клеэхма, сестра лаконца Автохарида»{14}. В более поздних пифагорейских братствах значение женщин только возрастало. Особенно прославилась, уже в христианское время, философ, математик, астролог Гипатия (ок. 370–415), бывшая схолархом (то есть главой) Александрийской школы и проповедовавшая главенство разума над религией; правда, участи Гипатии не позавидуешь — ее растерзала толпа фанатиков-христиан…
В каком-то смысле Пифагор, которого Геродот называет «величайшим эллинским мудрецом», опередил свое время, и это современники ему и его последователям, как водится, не простили. Многие пифагорейцы погибли, само учение, лишившись большинства адептов, пришло в упадок, а в сознании греков спустя два века после Пифагора прочно занял место платонизм, утверждавший бессмертие души.
Уравниловке способствовал и обычай ежедневных общих трапез — сисситий. «Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству еще более решительный удар, — пишет Плутарх, — Ликург провел третье и самое прекрасное преобразование — учредил общие трапезы: граждане собирались вместе и все ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез; они больше не проводили время у себя по домам, валяясь на мягких покрывалах у богато убранных столов, жирея благодаря заботам поваров и мастеровых, точно прожорливые скоты, которых откармливают в темноте, и растлевая не только нрав свой, но и тело, предающееся всевозможным наслаждениям и излишествам, приобретающее потребность в долгом сне, горячих купаниях, полном покое — словно в некоем ежедневном лечении. Это, конечно, чрезвычайно важно, но еще важнее, что благодаря совместному питанию и его простоте богатство, как говорит Феофраст[2], перестало быть завидным, перестало быть богатством»{23}.
Сисситии служили, по мнению спартанцев, отличным средством воспитания подрастающих поколений. «За трапезами бывали и дети. Их приводили туда точно в школу здравого смысла, где они слушали разговоры о государственных делах, были свидетелями забав, достойных свободного человека, приучались шутить и смеяться без пошлого кривляния и встречать шутки без обиды»{24}. Но это, так сказать, ненарочитое воспитание в процессе общения. Случалось, что спартанцы устраивали и специальные воспитательные мероприятия: «Они заставляли илотов пить несмешанное вино, а потом приводили их на общие трапезы, чтобы показать молодежи, что такое опьянение»{25}.
Чем больше земель завоевывала Спарта, тем более критическим, не в пользу гомеев, становилось соотношение между полноправными гражданами и теми, кто на них работал. Основное население Спарты к началу VI века до н.э. составляли, кроме илотов, периэки — тоже бывшие граждане полисов, чьи земли спартанцы прибрали к рукам, но им, в отличие от илотов, посчастливилось при лишении всех гражданских прав сохранить относительную свободу; периэки даже могли передвигаться по территории Спарты без специального на то разрешения. А были еще гипомеионы — бывшие гомеи, чьи права урезали из-за потери ими земельного надела или проявившихся физических недостатков; неодамоны — бывшие илоты, получившие неполное гражданство; парфении — потомки детей незамужних спартанок, в том числе и от рабов-илотов, имеющие определенные поражения в правах; мофаки — дети, рожденные в семье неполноправного гражданина, однако же получившие спартанское воспитание и призрачную возможность в будущем получить членство в «общине равных».
О точном числе гомеев и других сословий можно говорить с известной осторожностью — количество первых в VI веке до н.э. оценивается примерно в девять тысяч человек, количество всех остальных достигало почти двухсот пятидесяти тысяч, причем не менее двухсот тысяч составляли абсолютно бесправные илоты. В Афинах это соотношение было намного комфортнее для правящего класса: на каждого свободного гражданина приходилось трое, ограниченных в правах либо вовсе лишенных прав.
Таким образом, в собственной стране полноправные граждане Спарты порой чувствовали себя как в осажденном лагере, причем с каждым завоеванием ощущение осадного положения только усугублялось. А это способствовало все большей консолидации гомеев и принятию законов, согласно которым все, что консолидации мешало, подлежало безусловному искоренению. Как писал Аристотель, «общий страх объединяет и злейших врагов»{26}. От самих же граждан эти законы, а точнее, въевшиеся в плоть и кровь обычаи — поскольку спартанцы, не очень-то доверявшие словам, предпочитали законы неписаные — требовали беспрекословной дисциплины. Вот что пишет о спартанцах Геродот, вкладывая свою оценку в уста Демарата, в 515–491 годах до н.э. спартанского царя, который обращается к Ксерксу: «…Они свободны, но не во всех отношениях. Есть у них владыка — это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя…»{27}У Плутарха тот же Демарат объясняет «почему он, царь, был вынужден бежать из Спарты. “Потому, — ответил он, — что законы там сильнее, чем я”»{28}.
Но такое уважение — на уровне страха — к закону, столь строгое — на уровне подсознания — соблюдение правил общественной (по сути, военной) дисциплины не возникают сами по себе. Это отцы спартанского государства, создававшие его во времена оные, очень хорошо понимали. И поэтому еще в IX–VIII веках до н.э., когда закладывались основы политического устройства (создателем спартанского законодательства считается полулегендарный правитель Ликург, живший в IX веке до н.э.), предприняли шаги по формированию особой системы воспитания будущих граждан — агогэ, через которую должны были в обязательном порядке проходить все мальчики из семей гомеев. В противном случае они лишались прав, которые получали по рождению, и лучшее, на что могли рассчитывать, — это быть причисленными к сословию гипомейонов.
Агогэ охватывала время жизни каждого гомея от семи до тридцати лет и разбивалась на три отрезка — от семи до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати одного и от двадцати одного до тридцати. Тот, кто еще не перевалил за третий десяток лет, считался несовершеннолетним и, хотя формально в двадцать один год получал политические права, ими не пользовался. «Несовершеннолетие», однако, не препятствовало службе в армии и женитьбе.
Агогэ способствовала укреплению «общины равных», служила мостом между поколениями граждан и прививала чувство спартанского патриотизма. Благодаря ее многоступенчатости надежно отсеивались все, кто по понятиям спартанцев не годился быть среди гомеев, и выковывались бесстрашные и самые умелые в мире воины, наводившие ужас на врагов уже фактом своего существования. Ликург, пишет Плутарх, «приучал сограждан к тому, чтобы они и не хотели и не умели жить врозь, но, подобно пчелам, находились в нерасторжимой связи с обществом, все были тесно сплочены вокруг своего руководителя и целиком принадлежали отечеству, почти что вовсе забывая о себе в порыве воодушевления и любви к славе»{29}.
Однажды полулегендарному спартанскому царю Феопомпу (VIII век до н.э.) кто-то польстил, сказав, что своими победами Спарта обязана «тому, что цари обнаружили способности к управлению. Феопомп с этим не согласился: “Причина не в этом, — сказал он, — а в том, что граждане обнаружили способность к подчинению”»{30}. Так вот, эту способность подчиняться и подчинять личные интересы общественным и воспитывала агогэ.
О том, что агогэ являла в подробностях, мы еще поговорим, а здесь важно подчеркнуть ее коренное отличие от пайдейи, которая в то время, когда организованное по подобию пчелиного роя спартанское общество и методы воспитания в нем застыли в неизменности, все более проникала в поры афинского общества, становясь целью его существования.
Противопоставление агогэ и пайдейи столь же неизбежно, как начатое еще античными авторами противопоставление почти всего, что делалось в Спарте и Афинах. Это противопоставление, подобно увеличительному стеклу, демонстрирует достоинства и недостатки образа жизни, высвечивает особенности культуры, пути развития Спарты и Афин, и поэтому мы еще не раз возвратимся к нему. А пока просто отметим главное: и те, и другие очень серьезно подходили к воспитанию детей и ставили перед собой задачу вырастить достойных членов общества, но понимали эту задачу неодинаково.
Агогэ была направлена исключительно на формирование военно-патриотического сознания и ощущения превосходства спартанцев над другими людьми, как эллинами, так и неэллинами. «…В Лакедемоне… почти все воспитание и масса законов рассчитаны на войну», — говорит Аристотель в «Политике»{31}. В другом месте этого труда он делает вывод: «Поэтому они держались, пока вели войны, и стали гибнуть, достигнув гегемонии: они не умели пользоваться досугом и не могли заняться каким-либо другим делом, которое выше военного дела»{32}. Целью же пайдейи определялось воспитание всесторонне развитой личности, которая стремится к постоянному самоусовершенствованию и для которой культура — способ существования. Почувствуйте разницу.
Спустя полвека Платону вторит Полибий: «…Всю Элладу постигло бесплодие женщин и вообще убыль населения, так что города обезлюдели, пошли неурожаи, хотя мы и не имели ни войн непрерывных, ни ужасов чумы. Итак, если бы кто посоветовал нам обратиться к богам с вопросом, какие речи или действия могут сделать город наш многолюднее и счастливее, то разве подобный советчик не показался бы нам глупцом, ибо причина бедствия очевидна, и устранение ее в нашей власти… Дело в том, что люди испортились, стали тщеславны, любостяжательны и изнеженны, не хотят заключать браков, а если и женятся, то не хотят вскармливать прижитых детей, разве одного-двух из числа очень многих, чтобы этим способом оставить их богатыми и воспитать в роскоши; отсюда-то в короткое время и выросло зло. Ибо ясно и неизбежно, что при одном или двух детях, если одно похитит война или болезнь, дома пустеют, и как у пчел ульи, так точно у народов города постепенно приходят в упадок и бессилие. В этих случаях нет нужды вопрошать божество, каким способом избавиться нам от такого бедствия. Действительно, первый встречный сумеет сказать, что лучше всего нам самим исправить собственные наклонности или по меньшей мере законом обязать родителей вскармливать своих детей, так что в гадателях или чудесных знамениях здесь нет нужды»{36}.
Но существовало и такое мнение, что количество граждан не должно бесконтрольно увеличиваться, а соответствовать собственности, находящейся в руках семьи и общества. Аристотель предлагает «поставить предел скорее для деторождения, нежели для собственности, так чтобы не рождалось детей сверх какого-либо определенного числа. Это число можно было бы определить, считаясь со всякого рода случайностями, например с тем, что некоторые из новорожденных умрут или некоторые браки окажутся бездетными. Если же оставить этот вопрос без внимания, что и бывает в большей части государств, то это неизбежно поведет к обеднению граждан, а бедность — источник возмущений и преступлении»{37}.
Вышеприведенные цитаты отражают общественную тенденцию: греки не испытывали и тени сомнения в том, государство обязано проводить энергичную демографическую политику и активно вмешиваться в жизнь семьи. В свою очередь, семья, производя на свет потомство, выполняла не только свой долг перед родом, но и перед государством, чье недреманное око так и норовило заглянуть под супружеское одеяло. Те же, кто вообще избегал создания семьи, подвергались общественному порицанию. Переваливший рубеж в тридцать пять лет бессемейный гражданин карался поражением в правах и уж точно не мог рассчитывать на то, что к нему будут прислушиваться на общегражданских собраниях.
Это что касается Афин, а в Спарте семейная жизнь подвергалась куда более серьезной регламентации.
Озабоченное воспроизводством гомеев спартанское общество весьма строго взыскивало с тех, кто уклонялся от уз Гименея. Никакие уважительные причины в расчет не принимались. Более того, если под уважительными причинами понимать причины медицинские (скажем, импотенцию), то они только усугубляли вину, поскольку, по мнению спартанцев, болезнь сваливалась на человека неспроста — так его наказывали боги, а уж они-то не могли ошибиться. Следовательно, согласно спартанской морали, быть больным и неспособным вести полноценную жизнь — значило быть виноватым вдвойне.
Спартанских холостяков ждала атимия — наказание, сводящееся к лишению части гражданских прав, — и денежный штраф за безбрачие. Что характерно, аналогично наказывались безнадежные должники, те, кто не соблюдал обычаи предков, и воины, бежавшие с поля боя (если, конечно, им сохраняли жизнь), и таким образом не желающий жениться приравнивался к трусу. Подвергнутый атимии холостяк исключался из сословия гомеев и лишался имущественных привилегий; в частности, на него не распространялся обычай, согласно которому поровну всем гражданам выделялись в пользование захваченные земли и рабы.
Плутарх пишет, что холостяков «не пускали на гимнопедии[3], зимою, по приказу властей, они должны были нагими обойти вокруг площади, распевая песню, сочиненную им в укор (в песне говорилось, что они терпят справедливое возмездие за неповиновение законам), и, наконец, они были лишены тех почестей и уважения, какие молодежь оказывала старшим. Вот почему никто не осудил дерзости, которую пришлось выслушать даже такому прославленному человеку, как полководец Деркилид. Какой-то юноша не уступил ему места и сказал так: “Ты не родил сына, который бы в свое время уступил место мне”»{38}.
В старости — при том, что спартанский обычай обязывал почитать стариков, — мужчин, избежавших брака, и вовсе не ожидало ничего приятного, поскольку к ним этот обычай не имел никакого отношения; с приходом немощи они вынуждены были выбирать между голодной смертью и самоубийством.
Афиняне склонности к тепличному воспитанию тоже не испытывали, но на эксперименты такого рода смотрели не без содрогания. Для них было важно во всем сохранять баланс. «Изнеженность делает характер детей тяжелым, вспыльчивым и очень впечатлительным к мелочам, — говорит Платон. — Наоборот, чрезмерно грубое порабощение детей делает их приниженными, неблагородными, ненавидящими людей, так что в конце концов они становятся непригодными для совместной жизни»{49}. Во второй части цитаты чувствуется прямая полемика со спартанскими обычаями, при том, что великий философ во многом почитал Спарту за образец.
Платон продолжает: «…В правильной жизни и не надо стремиться к наслаждениям, и в свою очередь не следует совсем избегать страданий. Надо довольствоваться чем-то средним… обозначив это как радостное… Я утверждаю, что тот из нас, кто намерен стать божественным человеком, должен стремиться к подобному состоянию, так, чтобы ни самому не стремиться к одним только удовольствиям (ибо не миновать ему и страданий), ни всем нам остальным — старикам и юношам, мужчинам и женщинам — не позволять стремиться к тому же, а всего меньше по мере сил новорожденному ребенку. Ведь главные черты характера каждого человека складываются в силу привычки именно в этом возрасте… Следовательно, для малолетних воспитанников будет очень полезно, если к ним будут не между прочим, но очень тщательно применять все эти правила вплоть до достижения мальчиком или девочкой трехлетнего возраста»{50}. И в самом деле, правила на древнегреческих просторах были одинаковы для всех, от мала до велика. Так, кроме всего прочего, с младых ногтей воспитывалось уважение к закону и ответственное отношение к гражданским обязанностям. В Афинах, когда сыну исполнялся год, отец брал его с собой на агору и демонстрировал членам своей филы. Этот был своеобразный ритуал — нечто вроде подачи заявки на введение мальчика в сообщество равных. С этого момента он проходил этап за этапом, и наконец по достижении им восемнадцати лет, демарх (выборный глава дема — с конца VI века до н.э. основной административной единицы в Аттике) заносил его имя в особый список, а еще через два года он становился полноправным гражданином полиса, имеющим право голосовать, занимать выборные должности и вносить на обсуждение народного собрания проекты законов.
Удивительно, но одна из самых любимых игрушек древнегреческих детей, дошла до наших дней, причем в последнее время ее популярность только нарастает, и даже проводятся чемпионаты, где определяются те, кто лучше всего с нею управляется. Это йо-йо, в древнегреческом варианте состоящая из двух одинаковых весом и размерами частей из окрашенной терракоты, дерева или металла, соединенных короткой осью, к которой привязана веревка. Половинки йо-йо должны иметь форму дисков или хотя бы приближаться к ней. Именно таким йо-йо играет мальчик, изображенный на расписном керамическом килике — чаше для питья, — который датируется примерно 440 годом до н.э.
Как называлась йо-йо у древних греков, не известно. Современное название игрушки уходит корнями в илоканский язык, на котором говорят на Филиппинах, а тот когда-то позаимствовал его из другого языка филиппинцев — тагальского. Филиппинцы, изобретшие йо-йо независимо от древних греков, использовали его в качестве охотничьего оружия — на манер бумеранга, только возвращался йо-йо к ним не самостоятельно, а с помощью веревочки. Нынче йо-йо чаще всего делают из пластика и других материалов, о возможности существования которых древние греки знать не могли, но принцип действия игрушки с V века до н.э. остался неизменен: она раскручивается и двигается по веревке вперед-назад, словно маятник. Кстати, на тагальском «ой-йо» означает «иди-иди» или «возвращение»…
Весьма популярна была в Древней Греции игра в мяч под названием «басилинда». Заключалась она в том, чтобы как можно больше раз, не опуская мяч на землю, ударить им о стену (мяч шили из кожи и набивали поплотнее). Победитель в этой игре получал «титул» басилевса, то есть царя, и какое-то время «правил» своими товарищами, а проигравший вынужден был отзываться на «осла». Не исключено, что именно с этой игрой связано выяснение истинного происхождения персидского царя Кира Великого{56}. Следовательно, можно предположить, что в басилинду играли не только в Греции.
Другая игра в мяч — фенинда — требовала изрядной физической силы и ловкости; в нее играли мальчики постарше. Чем-то она напоминает регби: участники делились на две команды и за их спинами проводились две черты, за которые надо было забросить мяч; при этом разрешалось толкаться, хватать соперников руками, делать подножки и т.п. Греческий писатель Афиней (кон. II — нач. III века), ссылаясь на грамматика и историка, царя Мавретании (не путать с Мавританией!) Юбу II (ок. 50 до н.э. — 23 н.э.), сообщает, что изобретателем фенинды был преподаватель гимнасия Фенестий.
Игра, называемая «хитринда», сводилась к тому, что один из участников сидел в центре круга, а другие, как могли, задевали его, цепляли, толкали. Задача водящего была в том, чтобы, не отрываясь от земли, схватить кого-либо, и тогда они менялись местами.
Были приняты у древнегреческих детей и кое-какие подвижные игры, понятные их сверстникам, живущим через две с половиной тысячи лет: салочки, прятки, жмурки. Последняя игра носила — почему нам уже не понять — название «бронзовая муха». Так же как и современные дети, они любили возиться с животными — благо, что были значительно ближе к природе. Участниками их игр становилась едва ли не вся живность, которую можно было увидеть во дворе, — козы, собаки, домашняя птица. На одном из сосудов запечатлены дети, играющие с черепахой.
Поощрялось физическое воздействие детей друг на друга, и тот, кто оказывался слабее, не только не вызывал никакого сочувствия, но и подвергался осуждению и каре: например, побежденного в борцовской схватке (равно как и того, кто высказал глупое суждение) кусали что есть силы за большой палец руки — тот, кому это наказание покажется символическим, пусть попробует его на себе. Мальчиков приучали переносить голод и холод, стойко терпеть боль. Жаловаться не полагалось. «Если кто-нибудь наказывал мальчика и он рассказывал об этом своему отцу, то, услышав жалобу, отец счел бы для себя позором не наказать мальчика вторично»{63}, — замечает Плутарх.
Он же пишет в «Сравнительных жизнеописаниях»: «Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться. За играми детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать драку, а потом внимательно наблюдали, какие у каждого от природы качества — отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись… С возрастом требования делались все жестче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались играть нагими. В двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию, грязные, запущенные; бани и умащения были им незнакомы — за весь год лишь несколько дней они пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам[8] и отрядам, на подстилках, которые сами себе приготовляли, ломая голыми руками метелки тростника на берегу Эврота[9]. Зимой к тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофон[10]: считалось, что это растение обладает какою-то согревающей силой»{64}.
Отряды, о которых пишет историк, назывались агелами (греч. αγελη), что буквально означает «стадо». Агелы не были изобретением сугубо спартанским. Страбон утверждает, что их идея сформировалась на Крите и лишь затем была перенесена на спартанскую почву. «Кое-кто утверждает… что большинство обычаев, считаемых критскими, лаконского происхождения. В действительности же первыми их ввели критяне, а усовершенствовали спартанцы»{65}, — пишет он, имея в виду агелы. На Крите, «чтобы юноши стали мужественными, а не трусами, их с детства приучали к обращению с оружием и к тяжелым трудам, чтобы они научились презирать жару и холод, каменистые и крутые дороги, удары в гимнасиях и в сраженьях в строю. У них были введены упражнения не только в стрельбе из лука, но также в военной пляске… так что даже игры у них не были свободны от полезных для войны упражнений. Равным образом в песнях нужно было пользоваться мужественными критскими ритмами… Они обязаны были носить военное платье и обувь, а самым ценным даром у них считалось оружие»{66}.
Илами командовали эйрены (в русскоязычной литературе их часто называют иренами) — зарекомендовавшие себя с наилучшей стороны двадцатилетние юноши, чье пребывание в агеле уже подходило к концу.
Раз в год среди воспитанников агелы проводились особые соревнования — агоны (греч. αγτον — борьба, состязание), посмотреть на которые стекалась масса народу. Герусия присутствовала в полном составе. Это было одно из важнейших событий в полисе — по сути, отчет руководителей агелы в готовности их подопечных наследовать дело отцов. В программу состязаний, проходивших вблизи могил славных предков, включались борьба, кулачный бой и дисциплины, которые ныне принято называть легкоатлетическими. Проводились агоны, как правило, в самое жаркое время года и дня — на солнцепеке, чтобы усложнить задачу их участникам. Не все дети выдерживали физическую нагрузку в таких условиях, некоторые прекращали борьбу, а то и теряли сознание, но это не служило поводом к остановке агона. Слабые телом и духом в агеле не выживали, и это не вызывало у спартанцев чрезмерного огорчения. Некоторая «усушка» человеческого материала заранее закладывалась в их воспитательные планы.
О своеобразии спартанской морали применительно к агеле выше сказано не случайно. «Спартанцы полагали, что скудная пища делает юношей более здоровыми, они не будут склонны к тучности, а станут рослыми и даже красивыми»{67}. Детей сознательно кормили плохо провоцируя на примитивное воровство еды. Удавшаяся кража считалась похвальным деянием, поскольку невозможно было украсть, не продемонстрировав при этом хитрость и удаль. И наоборот, неудача каралась. «Все добывается кражей: одни идут на огороды, другие с величайшей осторожностью, пуская в ход всю свою хитрость, пробираются на общие трапезы мужей. Если мальчишка попадался, его жестоко избивали плетью за нерадивое и неловкое воровство»{68}, — пишет Плутарх. Ксенофонт, склонный к оправданию спартанских обычаев, добавляет: «Может быть, кто-то возразит: “Но если законодатель полагал кражу столь хорошим деянием, почему же тогда он обрек на наказание тех неудачливых, кто был пойман?” Мой ответ таков: по тем же самым причинам, по которым в любом другом обучении наказывается плохое исполнение урока. Так и лакедемоняне налагают наказание на мальчика, пойманного на краже, попросту как на несчастного растяпу в этом искусстве. Так, украсть как можно больше сыров из храма Орфии является деянием, достойным поощрения; но в то же время остальным приказывают сечь вора, и это дает ясное наставление в том, что, перенося боль в течение краткого срока, муж может получить приносящую радость награду вечной славы. Здесь также ясно показывается, что там, где необходима быстрота, медлительный человек получит больше злоключений и меньше благ»{69}.
Таким образом, не само воровство, а быть пойманным на воровстве считалось позорным. И неудивительно, что, «воруя, дети соблюдали величайшую осторожность; один из них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и хотя зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок, крепился до тех пор, пока не умер»{70}. Историю с лисенком довольно часто преподносят как свидетельство особого мужества, которое вскармливалось спартанским воспитанием.
И в самом деле, к годам четырнадцати, пройдя через многие испытания и лишения, юный спартанец обретал необходимую твердость характера, которая внешне проявлялась в хладнокровии и немногословности. Еще раз послушаем Плутарха: «Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления… Ведь подобно тому, как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые»{71}. Неспроста слово «лаконизм», означающее краткость выражения мысли, происходит от топонима «Лакония» — умение сдерживать чувства и скупость на слова были возведены спартанцами в принцип.
К культуре и искусству воспитанников агелы приобщали ровно настолько, насколько это, по мнению их наставников, далеких от духовных устремлений и эстетических тонкостей, могло потребоваться в практической жизни. Юные гомеи не интересовались поэзией, философией, изобразительным искусством, не были знакомы с театром — «спартанцы не смотрят ни комедий, ни трагедий, чтобы не услышать чего-либо, сказанного в шутку или всерьез, идущего вразрез с их законами»{72}. Зато они неустанно маршировали под музыку и разучивали воинственные песни, в которых, по Плутарху, «заключено своего рода жало, возбуждавшее мужество и понуждавшее душу к восторженным порывам к действию»{73}.
Педономы, старые вояки, весьма уважали орхестрику — ритмические движения в музыкальном сопровождении, тесно связанные с религиозными обрядами и ритуальными плясками. Едва ли не главной составной частью орхестрики был воинственный танец пирриха, исполнявшийся в сопровождении флейты. «…Молодежь спартанская обучается пляске не меньше, чем искусству владеть оружием, — пишет Лукиан. — В самом деле: закончив рукопашную, побив других и сами, в свой черед, побитые другими, юноши всякий раз завершают состязанье пляской. Флейтист усаживается в середине и начинает наигрывать, отбивая размер ногою, а юноши, друг за другом, по порядку, показывают свое искусство, выступая под музыку и принимая всевозможные положения… позднее они пригодятся… на войне»{74}. А вот и война: «Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения — спокойные и радостные…»{75}; «Лакедемоняне… двигались медленно под звуки воинственной мелодии, исполняемой множеством флейтистов, стоявших в их рядах. Это заведено у них не по религиозному обычаю, а для того, чтобы в такт музыке маршировать в ногу и чтобы не ломался боевой строй…»{76} Что характерно, любимая спартанцами флейта была не в самом большом почете в Афинах (об этом см. ниже).
Орхестрика служила дополнением к гимнастическим упражнениям и включала не только танцы, но и бег, прыжки, шагистику — порой вся агела, завороженная однообразной мелодией, выделывала одинаковые коленца, имитируя поединок с невидимым врагом, или шествовала, как слаженный механизм. «Темы их маршевых песен побуждали к мужеству, неустрашимости и презрению к смерти»{77}, — пишет Плутарх. Из музыкальных инструментов использовались ударные, тимпаны или кимвалы, и духовой — авлос, представляющий собой две трубки с отверстиями для пальцев и звуком отдаленно напоминающий гобой. Без этих инструментов не обходились не только военные церемонии, но и жертвоприношения и спортивные состязания — в том числе за пределами Спарты: под авлосы, к примеру, награждали повара Корибаса, первого оставшегося в истории победителя Олимпийских игр древности.
Кстати сказать, полулегендарный Ликург, кроме прочего, вместе с царем Элиды Ифитом и правителем Писы Клеосфеном считается основателем античных Олимпиад, а первые победители игр чуть ли не сплошь имели лаконское происхождение. Правда, позже, когда победы начали одерживать и представители других полисов, спартанцы стали выставлять атлетов избирательно — чтобы не терпеть чувствительных поражений и не терять престиж. Ликург, в изложении Плутарха, говорит следующее: «Я разрешил согражданам лишь те виды состязаний, в которых не приходится поднимать вверх руки»{78}.
Но собственно, на идее олимпийских соревнований достижения спартанцев в гуманитарной сфере и заканчиваются. Общеизвестна установленная тремя отцами основателями традиция прекращать на время Олимпиад межгреческие распри. Менее известно, что позже потомки Ликурга столь жестоко обошлись с потомками Клеосфена и их городом, сровняв его с землей, что еще в древности сами греки стали сомневаться в существовании Писы…
Между прочим, занесенный судьбой в Спарту, он был изгнан оттуда за «многозвучие» и «многоструние», причем — что лишний раз соответствующим образом характеризует тамошние власти — «один из эфоров, взяв в руки меч, спросил его, с какой стороны лучше обрубить на его инструменте струны, добавленные сверх положенных семи»{82}. Реальность подобной угрозы познала на себе кифара знаменитого сочинителя дифирамбов Фринида, жившего в одно с Тимофеем время: «эфор Экпреп перерубил две из девяти струн инструмента… сказав при этом: “Не вреди музыке”»{83}. А до Фринида, еще в VII веке до н.э., примерно так же «спартанский худсовет» поступил с кифаредом Терпандром: «его кифару пробили гвоздями за то, что, стремясь добиться разнообразия звуков, он натянул на ней дополнительно еще одну струну»{84}. Каралось не только «неправильное» число струн — надо было еще и играть «по правилам». «Спартанцы наказали одного заезжего кифариста за то, что тот играл на кифаре пальцами»{85}.
Кифара слыла инструментом чисто мужским, а в древнегреческих школах, напомним, обучались только мальчики. Таким образом, обучение именно игре на кифаре было для них предпочтительным, оно служило своего рода свидетельством причастности к будущему званию мужчины и гражданина. Между прочим, кифареды ценились в Греции чрезвычайно высоко, и именно кифара стала тем инструментом, с которого вообще началось сольное музицирование.
Умение хорошо играть на кифаре (и любой другой лире) приобретало для мальчиков тем большее значение, что открывало им путь в новом качестве в мир ритуальных церемоний, которые имели статус государственных праздников. Тем, кто хорошо овладевал искусством игры, разрешалось выступать перед народом с мелодекламацией, репертуар которой уже был апробирован на уроках. И разумеется, музыкальные таланты имели значительный спрос во время мистерий — те, кого брала под особое покровительство муза Полигимния, допускались к исполнению, хором или соло, религиозных гимнов. Хоры юных исполнителей в обязательном порядке сопровождали выступления атлетов на крупных спортивных состязаниях. Например, на Олимпийских играх в 480 году до н.э. выступал хор мальчиков, которым руководил еще совсем молодой Софокл, будущий великий драматург, тогда пребывавший в качестве эфеба.
В то же время в ритуалах и праздниках мы находим объяснение тому, почему в школе кифариста не обучали игре на духовых инструментах — например, на сиринге, разновидности флейты, или уже упоминавшемся авлосе. Музыкальные инструменты исполняли важнейшую, но подчиненную роль, вспомогательную при мелодекламации, и те, что не годились для сопровождения исполняемых нараспев гекзаметров, отодвигались на второй план.
По принятой еще в «классической Греции» версии сиринга была забракована и потому, что, играя на ней, приходилось раздувать щеки, а это, по понятиям древних эллинов, уродовало лицо и, следовательно, более годилось рабам, нежели свободнорожденным гражданам. Аристотель, однако, дает свое толкование: «Рассказывают, что Афина, изобретя флейту, отбросила ее в сторону. Недурное объяснение придумано было этому, а именно будто богиня поступила так в гневе на то, что при игре на флейте лицо принимает безобразный вид. Настоящая же причина, конечно, заключается в том, что обучение игре на флейте не имеет никакого отношения к умственному развитию»{86}. Смысл последней фразы как раз в том, что коль скоро ни продекламировать Гомера, ни спеть обрядовую песню под флейту невозможно, то и толку от этого инструмента немного. «При ней, — пишет Аристотель о флейте в другом месте, — бывает исключена возможность пользоваться речью»{87}. По этой же причине отвергал флейту Пифагор. Существовало и такое мнение, что звуки флейты возбуждают в мальчиках недобрые страсти и посему вредны их развитию.
Кифара же греческому, прежде всего афинскому, представлению об «умственном развитии» отвечала в полной мере и, таким образом, учителю-кифаристу отводилась особая роль, в соответствии с которой даже подготовка детей к участию в религиозных таинствах была хотя и значительной, но не самой главной задачей. Главная же его — сакральная — миссия состояла в том, чтобы воспитать или хотя бы заложить в ребенке основу основ греческого миросозерцания — чувство гармонии. «…Кифаристы… заставляют души мальчиков свыкаться с гармонией и ритмом, чтобы они стали более чуткими, соразмерными, гармоничными, чтобы были пригодны для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человеческая нуждается в ритме и гармонии»{88}, — пишет Платон.
Беседовали, если опираться на «Застольные беседы» Плутарха, вот о чем: «Надо ли философствовать за вином?», «Должен ли хозяин дома указывать угощаемым их места за столом или предоставить выбор места им самим?», «Какой смысл имеют слова “Эрот поэтом делает”?», «Почему люди старшего возраста лучше разбирают буквы издали?», «Почему пресная вода лучше омывает одежду, чем морская?», «Почему в осеннюю пору люди более склонны к еде?», «Что родилось раньше, курица или яйцо?», «Древнейшее ли из гимнастических состязаний борьба?», «Почему сосна, пихта и подобные им деревья не поддаются прививке?», «О надлежащем времени полового общения», «Лучше ли усваивается разнообразная пища, чем простая?», «Почему трюфели, как можно полагать, порождаются грозой и почему считается, что молния не поражает спящих?», «Каков богу иудеев?», «Следует ли носить на кольце изображения богов или мудрых мужей?», «Почему нам доставляет удовольствие слушать тех, кто подражает гневающимся или горюющим, и неприятно слушать самих тех, кто испытывает такие чувства?», «О древности состязаний в поэзии», «Надо ли процеживать вино?», «В чем причина булимии?», «Какая музыка предпочтительна за обедом?», «Какой смысл вложил Платон в утверждение, что бог всегда остается геометром?», «Почему звук ночью раздается сильнее, чем днем?», «Возможно ли возникновение новых болезней и по каким причинам?» и так далее. Существовало мнение, что женскому интеллекту просто не осилить мужской разговор на указанные темы.
Описанное нельзя оценивать по законам современной нам культуры, и поэтому осмелюсь предположить, что во всем этом отсутствовал мужской шовинизм. Если понимать культуру как область человеческой деятельности, связанную с самовыражением, то следует просто признать, что носителем античной культуры и выразителем ее духовных устремлений был именно мужчина. Так уж сложилось, и переживать по этому поводу поздновато. Что же до представлений греков о природных способностях женщин и недостижимости для них калокагатии, то оставим это на их совести. Эти представления, однако, объясняют, почему воспитание и образование девочек было именно таким, каким оно было, а не каким-либо иным.
Собственно, об образовании как таковом говорить не приходится. До пятнадцати лет девушки из приличных семей покидали гинекей только во время праздничных шествий и похоронных обрядов. Чтобы при этом они вели себя «подобающе», наблюдали специальные должностные лица — гинекономы. Учителям путь в женскую половину дома был заказан. Следовательно, все свое образование девушки получали от матерей. К замужеству они худо-бедно умели читать, писать и считать, но только в том случае, если их матерей всему этому в свое время научили. Если же фантазия матери в обучении дочери не шла дальше полного курса домоводства, прядения и ткачества, то этим и ограничивалось.
Познания в «женских» ремеслах были для юной свободнорожденной гречанки обязательны, а некоторым они давали дополнительную возможность «выйти в свет». Например, в Афинах существовал обычай облачать в ионийский хитон и дорийский пеплос статую Афины Паллады; ткали пеплос шафранного цвета с изображениями эпизодов из мифов и греческой истории, а потом сопровождали по дороге в храм во время праздника Великих Панафиней, посвященного Афине, девушки из самых знатных семей. Ну и разумеется, разнообразие вносила в жизнь гинекея музыка, которая единственная из благородных занятий считалась подвластной женскому уму…
Музыкальное образование афинские девушки также получали в домашних условиях, что говорит прежде всего о высочайшей музыкальной культуре общества, в котором почти каждая мать владела и могла передать дочери знания, вполне подходящие под обозначение словом «специальные». Существовал, между прочим, и инструмент, на котором играли преимущественно женщины. Это односторонний барабан тимпан, связанный с оргиастическими культами бога виноделия Диониса и Кибелы, олицетворяющей мать-природу.
Стоит, наверное, все-таки сказать, что все вышесказанное в большей степени справедливо для более или менее состоятельных семей. Беднота и вольноотпущенники жили попроще, и уделом девочки, коли по рождению ее не отнесли в лес и вырастили, был домашний труд с самых ранних лет и почти никакого образования. Многие не умели ни читать, ни писать.
В пятнадцать-шестнадцать лет или даже еще раньше девушку выдавали замуж, как правило не спрашивая ее согласия — жених обычно договаривался с отцом. «Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить»{96}, — говорит Исомах, герой «Домостроя» Ксенофонта. Никого не смущало (это даже считалось нормальным), если жених был вдвое, а то и больше старше невесты; главное, чтобы молодые принадлежали к одному общественному и имущественному слою. После сговора невеста приносила в жертву богине Артемиде свои детские игрушки, и с этого символического жеста, собственно, начиналась ее взрослая жизнь. Затем следовала свадьба, и из гинекея в отцовском доме она перебиралась в гинекей в доме мужа, который, вероятнее всего, следовал совету Гесиода, высказанному в одном из греческих учебников жизни — «Трудах и днях»:
Как правило, педотрибы не только преподавали и управляли, но и владели палестрами — то есть это были частные школы. В конце V — начале IV века до н.э. в Афинах их было не менее пяти. Соответственно и назывались палестры чаще всего по имени владельца. Плутарх упоминает палестру Сибиртия, в которой «Алкивиад ударом палки убил одного из своих сопровождающих»{115}. Сохранились надписи, говорящие о существовании палестр, принадлежавших во II веке до н.э. афинянам Тимею и Антигену.
Иногда палестрам присваивались имена божеств. Сократ в диалоге Платона «Хармид» говорит: «Зашел я также в палестру Посейдона Таврия, что напротив царского храма, и застал там много народу — некоторые из них были мне незнакомы, большинство же известны»{116}. Эта же палестра упоминается Лукианом. Приведенная цитата, кстати, свидетельствует, что палестры, кроме того, что в них развивалось физически юное поколение, были еще и своеобразными клубами для взрослых, которые приходили и друг с другом пообщаться, и на мальчиков посмотреть (об этой стороне греческой жизни, точнее — о том, как она связана с воспитанием, мы еще поговорим). Между прочим, в свое время Солон, особо чтимый афинянами, запретил посещение палестры посторонними, однако нравы брали свое, и запрет — редкий случай для законопослушных греков — полностью игнорировался. Другое распоряжение Солона насчет палестр — чтобы они были открыты весь светлый день — неукоснительно выполнялось.
Самыми важными предметами в палестре были единоборства — борьба и панкратий (панкратион), сочетавший приемы борьбы и кулачный бой. Собственно, борьбе (греч. πάλη) — пале) школа и обязана своим названием. Упомянутые дисциплины входили в программу Олимпийских и прочих игр древности, и считалось, что их навыками должен владеть каждый мужчина. Между прочим, Платон дважды побеждал на Истмийских играх — посвященные богу Посейдону, они проводились в Коринфе — в соревнованиях по панкратию (в буквальном переводе это слово означает «вся сила»), в котором разрешалось практически все, кроме как царапаться, бить по глазам и кусаться, и на взрослом уровне бои нередко заканчивались увечьем одного из соперников. Поэтому в палестре задачей педотриба и его помощников было не только научить детей соответствующим приемам, но и следить за тем, чтобы они не изувечили друг друга и уходили домой целыми и невредимыми. Впрочем, выступая в качестве агонотета — судьи и распорядителя схватки, педотриб не спешил прекращать занятия при явном превосходстве одного из противников — мальчики должны были пройти через боль, чтобы научиться преодолевать себя.
Надо сказать, что искусство воспитателей-тренеров постоянно совершенствовалось и со временем уже не ограничивалось только физическим развитием мальчиков. Педотрибы неплохо знали физиологию и психологию, умели распределять нагрузку и развивать отдельные группы мышц, выводить своих подопечных на пик формы и готовить к соревнованиям; в том, что они делали, можно усмотреть зачатки спортивной медицины.
Проводились в палестрах также занятия по стрельбе из лука, плаванию и дисциплинам, которые ныне принято называть легкоатлетическими (у греков они назывались гимнастикой), — бегу, прыжкам, метанию диска и копья. Ловкости и координации движений способствовали игры в мяч. Сохранился рисунок на вазе, изображающий двух мальчиков, катающих мяч клюшками, — они очень похожи на современных игроков в травяной хоккей. Кроме того, мальчиков учили военной выправке.
Обучение и состязания происходили, как правило, на свежем воздухе, однако это не значит, что палестры обходились без зданий. В обязательном порядке имелись помещения для борьбы, натирания тела маслом, посыпания песком, омовений и т.п. Масло приносили свое. Каждый приходил со специальным сосудом — арибаллом и металлическим скребком для очищения кожи от грязи — стригилем.
Мальчикам предлагались те же виды физических упражнений, что юношам и взрослым мужчинам. Разница была только в степени нагрузки. Так, скажем, они бегали на меньшую дистанцию. «Мы разделим эти состязания на три разряда: первый разряд будет для мальчиков, второй — для юношей, третий — для взрослых мужчин. Юношам мы назначим две трети пробега; мальчикам — половину двух третей», — пишет Платон в «Законах»{117}. Если присмотреться, то качества, которые развивали в палестре, требовались прежде всего воину. «…Каждый должен упражняться в войне не на войне, а в мирной жизни»{118}, — писал Платон. Борьба и панкратий, лук, копье и диск (мы как-то забыли, что диск для греков сначала был боевым оружием и лишь во вторую очередь стал спортивным снарядом), бег, в том числе с оружием в руках — пусть даже меч был деревянным, прыжки в длину с зажатыми в кулаках гантелями, опять-таки имитирующими оружие, — все это очень даже годится для подготовки тяжеловооруженных солдат-гоплитов. Каждый из них тащил на себе пятнадцатикилограммовую кирасу — гиппоторакс (но были и такие доспехи, что весили до тридцати килограммов) и восьмикилограммовый «аргивский» щит, плюс к тому оружие — меч и трехметровое копье. А ведь гоплитами в военную пору становились практически все греческие граждане, то есть изрядная физическая сила, в иных обществах бывшая качеством избранных, для греков была жизненной необходимостью. Вот они и посылали, как писал Платон в диалоге «Протагор», «мальчиков к учителю гимнастики, чтобы крепость тела содействовала правильному мышлению и не приходилось бы из-за телесных недостатков робеть на войне и в прочих делах»{119}. И надо сказать, палестра справлялась с этой задачей: благодаря ей в полисах почти невозможно было найти юношей с плохой мускулатурой или с непропорционально развитой фигурой.
В другом диалоге Платона — «Лахет» — беседа и вовсе разворачивается в палестре. Участвуют в ней греческие военачальники Лахет и Никий, философ Сократ и афинские граждане Лисимах и Мелесий с сыновьями-подростками Аристидом и Фукидидом. Такой состав собеседников не случаен, поскольку разговор касается воспитания в мальчиках мужества и военной доблести, и происходит он сразу после того, как участники «наблюдали за человеком, сражавшимся в тяжелом вооружении»{120}. Имеется в виду педотриб, проводивший показательный бой и демонстрировавший искусство гопломахии — сражения на мечах. Как пишет в «Законах» Платон, «надо, чтобы… происходили торжественные бои, по возможности наглядно воспроизводящие настоящие»{121}.
Гопломахия, кстати, — искусство очень и очень древнее, возникшее значительно раньше самих палестр. В «Илиаде» Ахиллес говорит:
И вот здесь, в бывших владениях то ли Академа, то ли просто «частного гражданина», друзья купили дом Платону, где он, переживший перед этим череду испытаний и даже побывавший в рабстве, зажил припеваючи и развернул свою педагогическую деятельность. Место для этого было весьма подходящим. Во-первых, ряды гробниц и памятников по дороге, ведущей к Академии из Афин, вызывали у приходящих сюда трепетные чувства. Во-вторых, поблизости имелся гимнасий, где Платон мог собирать учеников или, точнее, ученики могли собираться вокруг Платона — послушать философа приходили самые разные люди, и практически каждый юноша, занимавшийся в гимнасий, мог присоединиться к ним. В-третьих, священные рощи по установившейся в Греции издревле традиции служили местом встреч учителя и учеников. Вспомним, как было устроено обучение в Пифагорейском союзе. А Платон перед тем, как осесть в роще Академа, тесно общался с пифагорейцами и во многом брал Пифагора за образец. Кстати, школа Платона, как и Пифагорейский союз, формально была не центром философской мысли, а религиозным сообществом, где прославлялись музы.
Методика обучения тоже новизной не отличалась — она была позаимствована у Пифагора и Сократа и сводилась к лекциям и беседам с адептами. Правда, Платон добавил еще такую форму обучения, как… пиршество, ибо полагал, что совместное застолье, приправленное беседой, может служить отличным средством воспитания. Такие застолья назывались симпосиями. От этого слова отпочковалось слово «симпозиум», то бишь научная конференция… Из новшеств в школе имелись стенные панно с классификацией живых существ и клепсидра — водяные часы, по которым определяли время начала и конца занятий.
Что же касается предметов, которые преподавались, и тем, которые обсуждались, то они охватывают полный спектр древнегреческой науки, причем в основе их лежали естественно-научные знания. Особое значение отводилось математике. «…Для хозяйства, для государства, наконец, для всех искусств ничто так не важно и никакая наука не имеет такой воспитательной силы, как занятие числами, — утверждал Платон. — Самое же главное то, что людей, от природы вялых и невосприимчивых, это занятие с помощью божественного искусства пробуждает и делает вопреки их природе восприимчивыми, памятливыми и проницательными»{138}. По преданию, на входе в Академию чуть ли не лично Платоном было написано: «Негеометр да не войдет!»
Есть и такое мнение, что сохранившиеся тексты Платона не дают представления о его мировоззрении и что подлинное свое учение он на склоне лет излагал устно именно в Академии. Об этом говорят многие античные авторы. Аристотель, ученик Платона, называет это учение «ненаписанным».
Павсаний побывал в Академии спустя пять сотен лет после Платона, но за эти годы там мало что изменилось. Основанная великим философом школа продолжала плодотворно работать, и слава ее охватила весь античный мир. У интеллигенции Греции и Рима было принято, по словам Горация (65–8 до н.э.), «истину-правду искать среди рощ Академа-героя»{139}. Благодаря Павсанию мы можем представить, в какой обстановке проповедовал великий философ свои идеи и обдумывал свои сочинения — в том числе те, что связаны с педагогикой и цитируются в этой книге. «Перед входом в Академию есть жертвенник Эрота… — пишет Павсаний. — В Академии есть жертвенник Прометею… жертвенник Музам и второй жертвенник Гермесу; а внутри они соорудили один жертвенник Афине, а другой Гераклу. Тут есть масличное дерево, о котором говорят, что оно явилось на свет вторым»{140}.
Известны первая — так называемая «древняя» — Академия, которой руководили Платон и его ближайшие ученики, вторая — «средняя», третья — «новая», а потом еще четвертая и пятая. Над школой, основанной Платоном, не были властны ни смены правлений, ни даже войны — пострадавшая в 86 году во время похода Суллы против Митридата, она перебирается в Птолемеев гимнасий, а затем, через годы, возвращается на прежнее место и продолжает продуцировать научную мысль. Закрыли Академию вместе с другими афинскими философскими школами указом римского императора Юстиниана в 529 году — то есть просуществовала она более девяти веков! И все это время традиция передачи философских и иных знаний в школе не прерывалась.
Вообще, заметим, что древнегреческая как философская, так и педагогическая мысль сильна эстафетой, которая передавалась из поколения в поколение. Платон, как уже говорилось, многое взял и у пифагорейцев, и у своего учителя Сократа. Другим учеником и последователем Сократа был Антисфен (435–370 до н.э.). Вскоре после смерти учителя в 399 году до н.э., при которой он присутствовал, о чем упоминает Платон в диалоге «Федон», Антисфен основал философскую школу при гимнасии, расположенном в Афинах на холме Киносарг, что в переводе означает «Белая собака».
Согласно легенде, афинский гражданин приносил жертву на алтаре, сооруженном на холме, и тут вдруг откуда ни возьмись появилась собака, схватила жертвенное мясо и была такова. Афинянин счел это за дурное знамение и, перепуганный, поспешил к оракулу, который посоветовал ему воздвигнуть жертвенник Гераклу (которого позже, когда возникнет школа, ко всем прочим его мифологическим обязанностям назовут еще и покровителем Киносарга). Жертвенник был воздвигнут. А собаку увековечили в названии холма, а уже через него в названии и гимнасия, и философской школы, и слушателей школы — киников, и даже, как, вероятно, уже догадался вдумчивый читатель, в словах «циник», «цинизм», «циничность» и т.д. Этот холм знаменит еще и тем, что у его подножия стояли лагерем греческие войска, когда персы после поражения при Марафоне попытались овладеть Афинами с моря.
Киносарг был гимнасием не вполне обычным: в него для занятий допускались и неполноправные жители по лиса; прежде всего речь идет об иностранцах — метеках. Следовательно, можно допустить, что до того, как там обосновался Антисфен, Киносарг не пользовался большой популярностью среди афинских граждан, склонных к снобизму и гордых своей исключительностью. Однако философская школа Антисфена резко изменила ситуацию. Послушать киников, утверждавших, что смысл жизни состоит в достижении свободы от условностей, и порой понимавших это освобождение буквально, стекалась масса народа. Одни воспринимали их речи как курьез: киники упрямо доказывали, что письменность омертвляет знание, а культура, образование и воспитание — это зло, отвращающее людей от нормального бытия. Другие видели в их призывах к естественности указание на путь, по которому должен развиваться человек. В чем точно нельзя отказать киникам, так это в стремлении освободить человека от любых догм и утвердить безусловную свободу человеческой личности.
Из киников наибольшую известность приобрел ученик Антисфена — Диоген Синопский (ок. 412–323 до н.э.), весьма склонный к эпатажу добропорядочной греческой общественности. Он неуклонно следовал всем киническим принципам, довел свое упрощение до абсурда и благодаря этому стал героем многочисленных легенд. Одна из самых распространенных повествует о проживании Диогена в бочке. Его тезка Диоген Лаэртский рассказывает: «Увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: “Мальчик превзошел меня простотой жизни”. Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба»{141}. Так вот, Диоген, явившись в Коринф и обосновавшись в местном гимнасии Крании, пользовался такой славой, что послушать его приезжали правители окрестных государств, а Краний приобрел бешеную популярность. По утверждению Диогена Лаэртского, среди желающих побеседовать с киником был и Александр Македонский. В изложении древнего историка визит повелителя мира к знаменитому остроумцу выглядит так: «Когда он грелся на солнце в Краний, Александр, остановившись над ним, сказал: “Проси у меня, чего хочешь”. Диоген отвечал: “Не заслоняй мне солнца”»{142}.
Третий гимнасий, давший свое имя философской школе — Ликей, — был основан в восточной части Афин по соседству с храмом Аполлона Ликейского (чему сам гимнасий и обязан названием) по меньшей мере за несколько десятилетий до того, как в нем обосновались греческие любомудры. Известно, что еще Сократ был завсегдатаем Ликея, а он принял яд по приговору суда в 399 году до н.э. — за шестьдесят четыре года до основания философской школы. Ликей был, можно сказать, одним из самых респектабельных гимнасиев доэллинистической эпохи. И Аристотель, надо полагать, совсем не случайно именно там в 335 году до н.э. собрал своих единомышленников.
До этого Аристотель двадцать лет был верным учеником Платона, однако же не во всем согласным с учителем. Вспомним приписываемое ему высказывание: «Платон мне друг, но истина дороже». Правда, ничего подобного Аристотель не произносил, но дыма без огня не бывает — крылатая фраза верно описывает разногласия, которые наметились у него с Платоном и Академией. К тому же обстоятельства сложились так, что вскоре после смерти Платона царь Филипп II Македонский пригласил его в качестве наставника своего сына Александра, будущего величайшего полководца древнего мира. Царь знал философа еще мальчиком: отец Аристотеля был лекарем царя Аминты III — отца Филиппа. Когда через семь лет, в 336 году до н.э., после восшествия Александра на престол, Аристотель вернулся в Афины, выяснилось, что пути его и Академии окончательно разошлись.
Впрочем, это не означает, что опыт созданной Платоном школы Аристотель полностью отверг: процесс обучения в Ликее в те двенадцать лет, пока им руководил Аристотель, был организован по образцу Академии. Не изменился даже способ чтения лекций — Платон имел привычку говорить, прогуливаясь с учениками под крытой колоннадой, окаймлявшей гимнасии, и Аристотель эту манеру перенял: он даже с юным Александром Македонским занимался во время променадов. По этой причине Аристотеля с последователями прозвали перипатетиками (от. греч. περιπάτεω — «прохаживаться» и περιπάτεως — «крытая галерея»), а сама школа вошла в историю философии под названием перипатетической. Хотя, конечно, логичнее так было бы назвать Платона и его учеников-«академиков»…
Впрочем, было и еще одно отличие, которое при Аристотеле проявилось в жизни Ликея, может быть, не столь явно, но зато в последующее время оказало революционное влияние на организацию обучения вообще. Речь идет о разделении научной деятельности и передачи накопленных знаний — до этого занятия наукой и процесс обучения были затянуты в тугой узел. Именно у Аристотеля появилась идея о создании учебных программ, которые можно тиражировать и применять в самых разных школах. При этом он выделял в образовании четыре ступени. Сначала человек должен был получить начальные знания — научиться чтению, письму, арифметике, рисованию, музыке, гимнастике, умению логически мыслить. Затем следовало изучать естественные науки, математику, философию, историю. Следующая ступень образования включала знания, без которых невозможна высоконравственная жизнь в семье и обществе. Замыкали цепочку познания в риторике и поэтике, необходимые для общественной деятельности и личного творчества.
Вклад Аристотеля в постижение человечеством мироздания уникален. В его сочинениях «Метафизика», «Физика», «Политика», «Органон», «Поэтика», «Риторика» и других суммированы достижения современных ему естественных наук, разработано эстетическое учение, определены основы формальной логики, высказаны ценнейшие идеи об инструментах познания, выдвинута теория аргументации — всего не перечесть. Но самое удивительное: текстологический анализ показал, что — по крайней мере, в отдельных фрагментах — эти сочинения представляют собой конспекты лекций, записанные, возможно, даже не самим Аристотелем, а его учениками, кое-где даже сохранились прямые обращения преподавателя к слушателям. Таким образом, у нас возникает возможность при некотором напряжении воображения стать свидетелями учебного процесса и реконструировать речь учителя под колоннадой Ликея.
К сожалению, в 323 году до н.э. Аристотель в опасении за свою жизнь вынужден был покинуть не только школу, но и Афины. Это было время, когда Афины изо всех сил пытались противостоять македонской гегемонии, и в метеке Аристотеле, приближенном к правящей в Македонии династии, афиняне — может быть, не без оснований — видели недруга своей независимости. Ирония судьбы в том, что прежде этого сам Аристотель написал в «Политике», как бы заранее соглашаясь со своими будущими преследователями: «…Продолжительное пребывание в государстве иноземцев, воспитанных в иных законах, не полезно для поддержания в нем благозакония»{143}.
Через год после отъезда из Афин Аристотель умер. Но основанная им школа не угасла — причем в первые после смерти Аристотеля годы как раз благодаря македонской экспансии. В 319 году до н.э. царь Македонии Кассандр посадил в Афинах эпимилетом (наместником) местного гражданина и философа-перипатетика Деметрия Фалерского, и тот, будучи последователем Аристотеля, оказывал Ликею всяческие преференции. Десяти лет его правления хватило, чтобы школа окрепла материально — в ее собственность от гимнасия перешли помещения и сад, а кроме того, в нее делались серьезные финансовые вливания. Всего этого оказалось достаточно, чтобы, когда в результате внутренних македонских разборок Деметрии Фалерский бежал из Афин, Ликей продолжал плодотворную жизнь. А Деметрии, между прочим, позже, уже в столице эллинистического Египта — Александрии, стал одним из основателей знаменитой библиотеки и Мусейона — первого в мире научного центра на государственные деньги.
В дальнейшем «македонские связи» неоднократно Ликею аукались, но детище Аристотеля устояло против всех гонений и просуществовало ни много ни мало восемь столетий, внеся вклад в развитие едва ли не всех научных дисциплин — физики, ботаники, истории, географии, теории музыки, истории и теории литературы и проч. Отдельной и, может быть, самой важной отраслью деятельности перипатетиков было издание, редактирование и комментирование трудов приравненного к полубогу основателя школы, чье почитание продолжалось на протяжении всего ее существования.
Первый год службы эфебы в основном проводили на учениях — совершенствовались во владении оружием, учились стрелять из катапульты и строить укрепления, осваивали мореходное искусство под руководством специально назначенных преподавателей. Гарнизоны их стояли неподалеку от Афин — в Пирее, а точнее, в главном порту полиса Мунихии и в Акте. Руководили процессом обучения начальник эфебии космет и приданные ему в помощь десять софронистов. И космет, и софронисты выбирались народными собраниями из лиц, достигших сорока лет, причем софронисты — по одному от филы. Среди преподавателей эфебии были педотрибы, отвечавшие за физические упражнения, гопломах, учивший биться на мечах, афет, преподававший технику обращения с катапультой, аконтист и токсот, обучавшие соответственно метанию диска и стрельбе из лука.
Когда истекал первый год службы, эфеб, если к нему не было нареканий, получал в торжественной обстановке личное оружие. «…После народного собрания в театре эфебы показывают народу строевые приемы и получают от государства щит и копье», — пишет Аристотель в «Афинской политии»{184}. Затем юноши отправлялись служить либо в гарнизон, стоящий на границе полиса, либо в местную, скажем так, полицию. Быть воином пограничной стражи — периполом — считалось более почетным занятием, но отлучаться домой периполам разрешалось, «разве только возникнет дело о наследстве или наследнице, или если кому-нибудь придется в его роде выполнять жреческие обязанности»{185}. Поэтому афинская золотая молодежь, привыкшая к определенному комфорту, предпочитала служить поближе к дому, и находились такие, которые от гарнизонной службы пытались увильнуть. Зато эфебы, происходящие из лучших афинских семей, то и дело становились участниками всяких проказ и частенько замечались в обществе флейтисток — в древней Аттике представительницы этой уважаемой ныне музыкальной специализации, как правило, совмещали игру на флейте с занятием первой древнейшей профессией.
«Музицирование» с флейтистками не мешало эфебам соблюдать традицию однополых союзов — у каждого из них имелся тот, кого он называл «другом», вкладывая в это слово несколько больше смысла, чем оно может содержать, произнесенное в отрыве от контекста античного истинного мужского сообщества. Иногда это была привязанность, сохранившаяся со времени, предшествующего эфебии, но чаще всего «друзьями» становились однокашники, которые вместе тянули военную лямку.
Свободное от военных занятий время эфебы, служившие в городах, коротали в гимнасиях. Широкую известность получил кружок, который сформировался вокруг Сократа в Ликее, — он почти целиком состоял из эфебов. Эфебы составляли костяк слушателей в Академии Платона и во многих риторских школах.
Юношам, прибывшим из близлежащих полисов и даже из Фракии, Сирии, Италии, афинский патриотизм был, разумеется, абсолютно безразличен. Влекло их в афинскую эфебию вовсе не желание попробовать себя в качестве иностранных наемников в афинской армии и не жажда приключений. Они ехали в Афины за образованием, ибо здешняя эфебия, понемногу изменяясь, за две сотни лет пережила невероятную метаморфозу: из учреждения военного, созданного для подготовки гоплитов, она превратилась в прообраз университетов будущего.
Преподаватели военного дела в эфебии сохраняются еще долгое время, а сами эфебы даже участвуют в маневрах, но все это уже больше похоже на игры взрослых мальчиков и не идет ни в какое сравнение с военной подготовкой юношей двухсотлетней давности. Наконец к последней четверти I века до н.э. из воинских наук в эфебии остается только фехтование, но и оно отодвинуто куда-то на задворки. Роднит это образовательное учреждение, где теперь преподаются философия, литература, музыка, риторика, математика и даже медицина, с прежней эфебией только повышенное внимание к физической подготовке… так и хочется сказать: студентов! — но это укоренившееся у нас слово латинского происхождения применимо разве что к приезжим в афинскую эфебию из Рима.
Кстати, римляне, покорившие Грецию и полмира в придачу, особенно стремились в Афины, признавая за ними право называться столицей изящных искусств и утонченной жизни. И детей своих они посылали туда именно для того, чтобы они прикосновением к этой жизни завершили начатое в родных пенатах воспитание и образование. Хотя, надо признать, удовольствие это было не из дешевых. Уже к концу III века до н.э. эфебия превратилась в подобие элитарного клуба, куда могли попасть только юноши из очень состоятельных семей, а таковыми были отпрыски афинской аристократии, которая сосредоточила в своих руках все достояние полиса. Первыми же иностранцами были дети богатейших сирийских и италийских купцов, обосновавшихся на острове Делос.
К услугам учащихся в эфебии по крайней мере с начала II века до н.э. было уникальное для Греции образовательное учреждение _ Диогенов гимнасий, где для эфебов были организованы лекции, охватывавшие все мусические предметы. Уникален был он тем, что, в отличие от прочих гимнасиев, целиком содержался за счет полиса. Название этот гимнасий получил в честь полководца македонского царя Деметрия II — Диогена, который в 229 году до н.э. сдал (а проще сказать, продал) афинянам македонские укрепления в Аттике. О том, как уговорили «начальника сторожевого отряда Диогена передать афинянам Пирей, Мунихию, Саламин и Суний за плату в сто пятьдесят талантов»{187}, рассказывает Плутарх. Этот неблаговидный — с македонской точки зрения — поступок весьма почитался в Афинах: благодарные жители полиса даже присвоили Диогену титул «Благодетель» и увековечили его имя в гимнасии.
В «Застольных беседах» Плутарх пишет: «Аммоний, исправляя должность претора в Афинах, проводил в Диогеновом гимнасии показательные испытания эфебов, обучающихся грамматике, геометрии, риторике и музыке, и пригласил на обед наиболее выдающихся учителей… Встреча за чашей возбудила в учителях дух товарищеского соревнования, и они стали наперебой задавать друг другу самые разнообразные вопросы»{188}. Так о чем же говорили учителя эфебов, руководимые в разговоре учителем Плутарха философом Аммонием? Вот темы их беседы: «Об уместном и неуместном цитировании стихов», «По какой причине альфа занимает первое месте среди букв?», «Какая пропорция лежит в основе числа гласных, полугласных и согласных?», «По какой причине различаются три разряда мелодий?», «В чем различие между интервалами консонантными и симфоническими?», «Почему лунные затмения происходят чаще солнечных, хотя точки пересечения видимых орбит Солнца и Луны с эклиптикой равночисленны?», «Полагать ли число звезд четным или нечетным?..», «Об одном противоречии в третьей рапсодии “Илиады”», «Троякое содержание пляски: движение, образ, показание; пояснение этих обозначений; что общего между поэзией и орхестрикой?».
Как видим, ни слова о войне, а все больше о науке, литературе и музыке.
Последнее упоминание о действующей эфебии относится к 323 году, когда Античность уже сдавала позиции по всем фронтам. Эта была эфебия на самой окраине эллинского мира, в ста шестидесяти километрах от нынешнего Каира в глубь африканского материка, в Оксиринхе, «городе остроносой рыбы» — так переводится этот топоним с греческого, — третьем по величине в государстве Птолемеев…
Афинская же эфебия просуществовала до середины III века нашей эры, но к этому времени она уже полностью утратила свои первоначальные черты, а слова и, главное, смысл клятвы в храме Аглавры окончательно ушли в прошлое и были безвозвратно забыты.
