Энгасу Уилсону с величайшим уважением
Приток эмигрантов из стран Британского содружества снизился в апреле на 22 процента. В этом году их было 1991, в апреле прошлого года эмиграционные службы зарегистрировали 2560 человек.Каждый раз, когда Карла Глогауэра охватывали сомнения, он представлял себе, как возвращается к Дерри и Томсу. Карл закрывает глаза и видит: вот он идет вниз по Кенсингтон-Черч-стрит, залитой летним солнцем, идет, не обращая внимания на лавочки и магазины колониальных товаров. Вот он, наконец, выходит на Хай-стрит. Он проходит мимо первого из трех громадных магазинов, стоящих бок о бок: строгих, вечных и незыблемо изобильных, возносящихся к лондонскому небу. Карл представляет: вот он входит через высокие стеклянные врата второго магазина — магазина Дерри, самой большой и самой величественной из трех цитаделей. Он идет мимо ярких прилавков, заполненных шляпами, шелками и бумажными цветами. Потом он подходит к лифтам с бронзовыми украшениями в стиле позднего модерна. Лифт уносит его на третий этаж — маленькое путешествие во времени, ибо на третьем этаже царит art deco и пастельные скульптуры в стиле Кунара. Карл стоит и любуется ими в ожидании другого, особого лифта, который унесет его наверх, в рай испанского сада. Двери лифта раздвигаются, открывая взору нечто вроде маленькой консерватории, в которой стоят две симпатичные леди средних лет. Они приветствуют вновь прибывших и, если нужно, продают им полотенца для чая, почтовые открытки и путеводители. Карл представляет: вот он дает одной из этих леди шиллинг, а затем вступает в испанский сад — мир журчащих фонтанов, ухоженных экзотических растений и цветов. У Карла здесь есть излюбленное место: скамейка около центрального фонтана. Если скамейка занята, Карл некоторое время ходит взад-вперед по саду, дожидаясь, пока она освободится, затем садится, открывает книгу и делает вид, что читает. Стена за его спиной уставлена большими клетками. Иногда эти клетки совершенно пусты, но порой в них живут несколько попугаев, канареек, какаду, райских птиц или других пернатых диковин. Время от времени в саду появляются розовые фламинго; они неуклюже вышагивают среди растений, то и дело заходя в крохотные искусственные потоки. Птицы здесь, как правило, молчаливы, даже мрачны, почти не реагируют на двух леди средних лет, которые норовят подойти к птицам и начать ворковать с ними патетическими голосами, в которых сквозит безнадежность. Если на улице солнечно и тепло, посетителей в саду немного. Карл просидит на этой скамейке или почти все утро, до ленча, или несколько часов — до вечернего чая, который он выпьет здесь же, в небольшом ресторанчике под застекленной крышей магазина Дерри. Все официантки уже знают его и улыбаются при встрече. В душе они не перестают гадать, что в испанском саду так привлекает хрупкого юношу в потертой твидовой куртке. Карл видит, как их мучает этот вопрос; это доставляет ему удовольствие. Сам Карл знает, почему ему нравится приходить сюда. Во всем Лондоне это единственное место, где он может обрести мир, сравнимый с безмятежностью раннего детства, — безмятежность неведения (или «невинности», как он сам предпочитает это называть). Карл родился, когда разразилась война, но ему почему-то кажется, что раннее детство его пришлось на середину тридцатых годов. Лишь позднее Карл придет к пониманию, что эта безмятежность, этот мир не были безмятежностью и миром в прямом смысле слова, но, скорее, ощущением стабильности, вернее, квазистабильности — уникальное порождение уходящего в прошлое среднего класса, неподражаемое искусство выдавать вульгарное за хороший вкус. Несколько таких островков уходящего прошлого сохранились и вне Лондона. Ту же самую атмосферу Карлу довелось обнаружить в чайных садиках Суррея и Сассекса, в пригородных парках Доркинга, Хува и в Хейуордс Хит. Все эти уголки появились в двадцатые-тридцатые годы. Они были созданы тем же средним классом для среднего класса, считавшего удобство в сочетании с приторным изяществом и причудливостью синонимичным понятию «красота». Карл прекрасно понимал, что побуждение, столь часто заставляющее его посещать этот сад под застекленной крышей, свидетельствовало о желании вернуться в детство и в то же время о стремлении уйти от действительности. Карл принимал это в себе. Он даже находил ироническое утешение в том, что по сравнению с коллекционированием детских книг и игрушечных солдатиков посещения испанского сада обходились ему куда дешевле. Уже давно Карл не предпринимал никаких серьезных попыток избавиться от этих неподобающих мужчине привычек. Он был их рабом. В той же мере, в какой был рабом детских страхов своей матери — множества всевозможных страхов, которыми ей удалось заполонить его собственное детство. Сидя на своем обычном месте теплым июньским днем 1971 года и размышляя о собственном детстве, Карл задался вопросом: а не был ли его небольшой творческий дар следствием полученного им странного воспитания? Ныне многие связывают отклонения от нормы с творческим даром. Возможно, в силу своей чувствительности он был необычайно восприимчив к влиянию своей матери. Не исключено, что подобное влияние и в самом деле могло замедлить развитие его таланта. Карлу не понравился ход его мыслей. Если мыслить в этом направлении и дальше, можно необратимо разрушить очарование этого сада. Карл улыбнулся сам себе и откинулся на спинку скамейки, глубоко вдыхая тяжелый аромат львиного зева и тюльпанов. Карлу всегда казалось, что запах этих цветов погружает его в спасительный туман самообмана — в то, что он сам для себя определял словом «самопознание». Запрокинув голову, Карл смотрел в чистое голубое небо за застекленной крышей. Чуть-чуть фантазии — и шум уличного движения далеко внизу превращается в жужжание насекомых летом в саду на природе. Где-нибудь в саду, в сельской местности, давным-давно… Карл еще больше откинулся на спинку скамейки. Ему не хотелось думать о матери, о своем детстве — таком, каким оно было на самом деле, о собственной заурядности. Карл фантазировал: он красивый молодой аристократ времен Регентства. Устав от дикого Лондона с его политиками, игорными домами, дуэлями и женщинами, он только что вернулся в свое поместье в Сомерсете, где его встречает нежная юная жена. В свое время он женился на молоденькой девушке родом из этих краев, дочери старомодного эсквайра. Сейчас она вне себя от радости оттого, что муж наконец вернулся, ибо души в нем не чает. Никогда ей не приходило в голову критиковать его образ жизни. Смысл жизни она видит для себя лишь в том, чтобы приносить ему удовольствие. Как ее имя? Эмма? Софи? Или что-нибудь более эллинизированное? Грезы Карла только-только начали оформляться в полномасштабную фантазию, когда внезапно были прерваны. — Добрый день. Голос был низкий, сочный и слегка смущенный. Карл открыл глаза. Первое, что увидел Карл, — лицо, совсем рядом с его собственным. Черное и лоснящееся, как отполированное столетиями эбеновое дерево. На лице было забавное выражение — лукаво-смущенное. — Вы не возражаете, если я присяду на вашу скамейку? Высокий черный мужчина решительно утвердил свой зад рядом с Карлом, не дожидаясь разрешения. Раздраженный нарушением своего покоя, Карл сделал вид, что всецело поглощен каменными плитками, которыми был вымощен сад. Карл не выносил людей, которые пытались здесь с ним заговорить, тем более, если эти люди вторгались в его грезы. — Конечно, — ответил он. — Я все равно ухожу. Это был его обычный ответ. Он оправил потрепанный рукав своей куртки. — Я знакомлюсь с Лондоном, — сказал чернокожий. На незнакомце был легкий, исключительно элегантный костюм: серый с серебристой искоркой. Шелк, подумал Карл. Бросалось в глаза, что все на этом человеке было очень дорогое — и одежда, и украшения. Богатый американский турист, подумал Карл (он совершенно не разбирался в акцентах). — Я не ожидал найти место, подобное этому, в центре вашего города, — продолжал тем временем незнакомец. — Увидел знак и попал сюда. Вам здесь нравится? Карл пожал плечами. Незнакомец засмеялся и снял колпачок со своего «роллифлекса». — Я могу вас здесь сфотографировать? Теперь Карл растерялся по-настоящему. До сих пор никто не изъявлял желания его фотографировать. Охвативший Карла гнев начал испаряться. — Это сделает фотографию жизненной. Докажет, что я фотографировал сам. В противном случае я мог попросту купить почтовую открытку, правда ведь? Карл поднялся, намереваясь уйти. Но, похоже, негр истолковал это движение по-своему. — Вы ведь лондонец, не правда ли? Он улыбнулся. Глубоко посаженные глаза изучающе вглядывались в лицо Карла. На мгновение Карл задумался: а нет ли в заданном вопросе какого-то дополнительного смысла, который он не улавливает? — Да, я лондонец, — Карл нахмурился. Казалось, только теперь элегантный негр понял, что Карлу неприятно. — Простите, если я навязываюсь… — начал он. Карл снова пожал плечами. — Это займет всего лишь секунду. Я спросил, лондонец ли вы, оттого, что не хотел ошибиться. Вы понимаете, как это бывает. Фотографируешь типичного англичанина, а потом выясняется, что он француз или что-нибудь в том же роде! — он весело рассмеялся. — Ведь вы меня понимаете? Карлу не очень понравилось слово «типичный», но обаяние незнакомца обезоруживало. Он улыбнулся. Чернокожий встал, положил руку Карлу на плечо и мягко повел его к фонтану. — Если бы вы соблаговолили присесть сюда, на краешек, на миг… Незнакомец отступил назад, глядя в видоискатель, широко расставив свои длинные ноги, едва не наступив на цветочную клумбу; а затем, наклоняясь и так, и сяк, сделал целую серию фотографий. Карл был смущен. Он чувствовал странность ситуации, но никак не мог определить, в чем же она заключается. Казалось, что ритуал фотографирования был внешним проявлением какого-то другого, более глубинного ритуала. Надо уходить. Даже щелканье и жужжание камеры, казалось, имело какой-то особый, тайный смысл. — Великолепно, — фотограф опустил аппарат и, подняв голову и прищурившись, посмотрел вверх, на солнце. — Да, вот еще. Я из Нигерии, здесь — на несколько дней, проездом. К несчастью, это в большей степени деловой визит, нежели развлекательная поездка. Я тут затем, чтобы согласовать с вашим правительством новые цены на нашу медь. А вы чем занимаетесь? Карл махнул рукой. — Да ничем особенным. Послушайте, я должен… — Вот те раз! А мне казалось, что человек с таким интересным лицом, как у вас, и заниматься должен чем-то особенным. — Я художник. Точнее, иллюстратор. Карл опять ощутил растерянность, вызванную вниманием незнакомца к собственной персоне. У него на мгновение возникло желание рассказать незнакомцу все, что тот хотел знать, — может быть даже рассказать больше. Он чувствовал, что у него очень глупый вид. — О-ля-ля! Художник! Очень хорошо. А что вы рисуете? — Зарабатываю главным образом тем, что рисую мундиры. Есть люди, которые собирают подобные иллюстрации. В общем, это узкоспециальное. Иной раз выполняю заказы чудаковатых отставников. Знаменитые битвы и прочее. Вы понимаете… — Стало быть, вы не последователь авангарда? Собственно, я должен был предположить это с самого начала. У вас слишком короткие волосы. Ха-ха! Стало быть, никакого кубизма, никакого аксьона, так? — нигериец убрал фотоаппарат в футляр. — Значит, никаких там «а как мне надо встать, чтобы смотреть на это?». Наконец-то, впервые за время разговора, Карл от души рассмеялся. Частично его развеселило несколько ветхозаветное представление незнакомца об авангарде, а частично — то, что нигериец в общем-то точно описал то, чем Карл тешился в свободное время. Кроме того, Карлу было приятно одобрение незнакомцем его скрытой деятельности. — Значит, не революционер, — проговорил незнакомец, делая шаг к Карлу, — значит, как говорится, комильфо, респектабельный на все сто? — Ну, вряд ли на все сто! Где такого найдешь? — Да уж, в самом деле, где такого найдешь? Как насчет чая? — чернокожий взял Карла за руку, быстро и рассеянно оглядел с ног до головы. — Как я понимаю, здесь имеется кафе. — Ресторан. С другой стороны. — Ну, как насчет ресторана? — Не знаю… — Карл вздрогнул. Никогда прежде прикосновения незнакомцев не заставляли его вздрагивать. — Я не уверен… Обычно в таких ситуациях он быстро уходил. С другой стороны, что мешает ему быть невежливым с человеком, который столь грубо нарушил его покой? — Вы должны выпить со мной чаю, — незнакомец чуть сильнее сжал руку Карла. — Вы ведь уделите мне чуток вашего времени? Мне редко выпадает случай найти друзей в Лондоне. Теперь Карл чувствовал себя виноватым. Он вспомнил совет своей матери. Хороший совет. Как раз подходящий. Никогда не иметь дела с людьми, которые заставляют тебя чувствовать себя виноватым. Уж мать-то знала, что говорит! Но в данном случае совет явно не работал. Карлу не хотелось разочаровывать нигерийца. Внезапно тело наполнила слабость. И странное ощущение в области желудка, которое отнюдь не было неприятным. Они прошли через Тюдор-гарден, а затем под арку, которая вела в Вудланд-гарден. Там был ресторан с полукруглой застекленной верандой. Сквозь стекла веранды виднелись белые металлические столы и кресла. Сегодня в ресторане было очень много посетителей. Небольшие компании женщин отдыхали здесь после посещения магазинов, перекусывая датскими кексами и сэндвичами с огурцами. Мужчин почти не было, если не считать двух благодушных пожилых то ли отцов, то ли мужей — видимо, обладателей чековых книжек. Карл и его новый друг вошли в ресторан и заняли столик в дальнем конце возле окна, выходящего на лужайку со старыми ивами, нависшими над миниатюрным потоком, сквозь который был переброшен столь же миниатюрный деревянный мостик. — Я думаю, меню лучше выбрать вам, — сказал нигериец. — Я плохо разбираюсь в английской кухне. И он снова тепло улыбнулся. Карл взял меню со стола. — Тогда лучше как обычно, — отозвался Карл, — сэндвичи и пирожные. — Очень хорошо, — ответ незнакомца был рассеян и беззаботен. У Карла создалось впечатление, что, прикрываясь изысканными манерами, нигериец думает отнюдь не о меню, а о куда более важных вещах. Карл сделал попытку привлечь внимание официанта. Он был смущен и старался избегать глядеть на своего компаньона. Карл оглядел ресторан. Куда ни глянь — везде пастельные пятна дамских платьев, розовые и голубые. Над столами колыхались многоярусные шляпы, украшенные искусственными цветами. Несколько раз ему попались на глаза шарфы от Джеггера. Наконец появилась официантка. Карлу она была незнакома. Официантка была новая, но выглядела точно так же, как и ее предшественница. Усталая женщина лет тридцати пяти. Худое лицо, желтизну которого не могли скрыть пудра, румяна и помада. Мешки под глазами. Официантка была похожа на ворону. Длинный нос и кривые тощие ноги усиливали сходство. Кожа на носу была вся в угрях. Если судить по рукам, официантке можно было дать раза в два больше. Одна из рук протянулась и открыла блокнот, болтающийся на леске поверх потрепанной черной юбки. Другая рука извлекла карандаш и неуклюжим движением приставила его к бумаге, готовясь писать. Казалось, что у официантки не было сил даже водить карандашом по бумаге. — Два чая, пожалуйста, — сказал Карл. Он постарался, чтобы голос его был преисполнен непринужденности и симпатии, а на лице появилось приятное выражение. Но официантка не обратила внимания ни на лицо, ни на голос. — Благодарю вас, сэр. Блокнот упал и повис на леске. Официантка не стала ничего записывать. Неуклюже, как мокрая ворона, она заковыляла в сторону кухни и широко распахнула дверь, будто готовясь войти во врата ада. Карл ощущал, как длинные ноги нигерийца прижимаются к его собственным ногам. Он вежливо попытался освободиться, но не смог. Чернокожий, похоже, не замечал, что причиняет Карлу неудобство; наклонившись вперед, он утвердил локти на покрытом белой изящной скатертью столе и глядел прямо Карлу в глаза. — Надеюсь, ты не думаешь, что я веду себя грубо, старина? — проговорил он. — Грубо? — Карл опустил глаза. — Мне думается, ты способен на большее, нежели водить по городу усталого и пресыщенного туриста. — Да нет, что вы! — услышал Карл собственный голос. — Боюсь, я мало что знаю о Нигерии. Мне бы хотелось узнать побольше. Конечно, я следил за статьями Биафрана в газетах (может быть, не стоило этого говорить?). — Кстати, у вашего Альфреда были схожие проблемы с его «разбегающимися государствами». — Пожалуй, — Карл имел самые смутные представления о том, кто такой был Альфред и что он сотворил. Вернулась официантка, неся с собой мельхиоровый поднос, на котором стояли чайники и молочник, а также чашки, блюдца и тарелки. Все — из того же неизменного мельхиора. Она принялась расставлять приборы. Нигериец откинулся, продолжая улыбаться, глядя Карлу в глаза. Каждый раз, когда официантка что-то ставила перед Карлом, тот машинально бормотал: «Благодарю вас». Каждый раз, когда кто-то затрачивал на него, Карла, хоть толику своего труда, Карл реагировал этими жалкими звуками: «Благодарю вас». Это началось еще с детства, после того как однажды мать дала ему понять, какого труда и денег ей стоит готовить для него пищу. — Буду ли я матерью? — сказал Карл. И снова довольно-таки приятное чувство слабости охватило его. Нигериец, казалось, не обратил внимания на эти слова. Он сидел, отвернувшись, снова целиком уйдя в какие-то свои потаенные мысли. Карл видел его красивый профиль. Очевидно, что-то в саду заинтересовало нигерийца. Карл повторил, на этот раз громче и настойчивее: — Буду ли я?.. Нигериец сказал: — Прекрасно. И тут Карл осознал, что изо всех сил пытается понравиться своему компаньону. Пытается привлечь на себя все внимание чернокожего незнакомца. Карл чувствовал, что готов сделать все от него зависящее, только бы негр обратил на него свое благосклонное внимание. Он разлил чай, протянул чашку своему новому другу. Тот рассеянно принял ее. — Мы не представились, — сказал Карл. Он прокашлялся. — Меня зовут Карл Глогауэр. Внимание чернокожего снова сосредоточилось на Карле. Незнакомец смотрел ему прямо в глаза. Давление его ноги усилилось и стало уже нарочитым. Нигериец взял сахарницу и подал ее Карлу. — Сахар? — Благодарю, — Карл взял сахарницу. — У тебя красивые руки, — сказал нигериец. — В самом деле руки художника. Коротким движением он коснулся пальцев Карла. Карл хихикнул. — Вы так думаете? Странное ощущение снова наполнило все его существо. На этот раз ощущение прошло, будто волна, и можно было не сомневаться в источнике ее возникновения. — Благодарю вас. Он неожиданно улыбнулся. Обращать внимание на руки и делать вид, что читаешь линии на ладонях, был его стандартным способом подцеплять девочек. — Ты умеешь читать по рукам? Брови нигерийца сошлись. Он нахмурился. — С чего это ты взял? Карл почувствовал, что у него сжалось горло. Наконец он понял природу ловушки, но ему ничего не хотелось делать, дабы избежать ее. Они ели сэндвичи в молчании. Карла больше не раздражало давление ноги чернокожего. Наконец нигериец сказал: — Пойдешь со мной? — Да, — прошептал Карл. Его начала бить дрожь.«Гардиан» 25 июня 1971 года.
Не только Франция, но и весь цивилизованный мир замер в ужасе от неожиданного успеха красных республиканцев в Париже. Самым странным и настораживающим был тот факт, что жизнь этому движению дали люди, относительно которых общество в целом находилось в полном неведении. Следовательно, и объяснить это движение влиянием выдающихся умов — пагубным или благим — было невозможно. Речь шла не об идеях, что созрели в великих умах и на решение которых были брошены безмозглые толпы необразованных классов. За Парижской коммуной не чувствовалась направляющая рука. Парижская коммуна была подобна конвульсии. Люди сплачивались не ради прекраснодушных идей — нет, их сплачивала необходимость выживания. Причины, пробудившие к жизни Парижскую коммуну, были доступны пониманию среднего и высшего классов общества. В них не было ничего таинственного. Но никто не ожидал, что движение это наберет такую мощь, и что необразованные классы окажутся способными к организованным действиям. Лишь на мгновение (в июне 1841 года) мелькнул ужасающий призрак Красной Республики — с тем, чтобы тотчас рассеяться под пушками и штыками Кавеньяка. Снова страшная близость призрака начала ощущаться в 1851 году. Казалось, еще чуть-чуть — и миру будет явлена новая Красная Республика. Однако государственный переворот Луи Наполеона предотвратил новую Коммуну, сделав невозможной ее в течение нескольких последующих лет. Не раз и не два за время существования Второй Империи возникала смутная угроза этой страшной опасности. Возникала и уходила. Воистину, достойная восхищения имперская государственная машина держала врагов общественного порядка в повиновении. Правда, пользуясь при этом такими методами, о которых стоит лишь сожалеть и против которых умеренные республиканцы постоянно направляли острие своих атак, мало задумываясь о том, что вскоре им придется применить это же оружие с еще большей суровостью. Тем не менее, хотя в течение правления императора Наполеона Красная Республика и не могла возродиться, угли экстремизма в глубине по-прежнему тлели. Призрак красной чумы терпеливо ждал прихода к власти более слабого правительства, чтобы снова залить весь мир кровавыми сполохами страшного пожара.«История войны между Францией и Германией»Аноним, издательство Кессел, Петтер и Голпин, 1972 год.
Бисмарк очень гордился той популярностью, которую получила его излюбленная теория о мужском и женском началах европейских наций. Принципиально «мужскими расами», по мнению Бисмарка, являлись сами немцы, три скандинавских народа, голландцы, англичане, шотландцы, венгры и турки. Русских, поляков, чехов, — вообще славянские народы, — а также всех кельтов Бисмарк решительно относил к «женским расам». По его неделикатному определению, «женские расы» отличались следующим набором качеств: неимоверным многословием, непостоянством, отсутствием настойчивости. Впрочем, Бисмарк признавал за «женскими расами» и некоторые преимущества, естественно вытекающие из их расового «пола», а именно — потрясающее обаяние, умение привлечь к себе внимание «народа-избранника», а также красноречие, мягкость и напевность языка, напрочь отсутствующие у более «мужественных» наций. В своих взглядах железный канцлер был непоколебим, считая, что совершенно бесполезно ждать чего-то путного от любой из женских рас; отсюда его откровенно презрительное отношение к кельтам и славянам. По мнению Бисмарка, наибольший интерес представляют нации «среднего рода», несущие в себе черты обоих полов. В качестве примера он имел обыкновение приводить Францию и Италию. Обе эти страны, по словам Бисмарка, были совершенно «мужскими» на севере и абсолютно «женскими» на юге. В качестве доказательства Бисмарк указывал, что области северной Франции бесчисленное количество раз спасали свою страну от «южных безумств». Мужественность населения северных провинций Франции Бисмарк объяснял тем, что франкская и норманнская кровь, текущая в жилах населяющих эти провинции французов, куда менее разбавлена, нежели у жителей южных и центральных провинций. Франки же были германским племенем, а норманны, как это следует из их имени, — северяне, скандинавы, также, следовательно, имеющие тевтонское происхождение. Бисмарк заявлял, что белокурые пьемонтцы всегда представляли в Италии движущую силу нации — якобы благодаря своему происхождению от орд германцев, вторгшихся в V веке в Италию под предводительством Алариха. Бисмарк был железно убежден, что всякая национальная активность, где бы она ни проявлялась, обязана своим происхождением тевтонской крови; это утверждение, с которым я спешу согласиться. Как создатель «Практической политики» (real politik), Бисмарк откровенно презирал не только говорунов, способных, по его мнению, «заболтать» любые факты, но и слова вообще, заявляя, что болтать о свершенном — удел глупцов. Впрочем, при этом он цинично добавлял, что слова приносят определенную пользу, чтобы «затыкать на время принципиальные дыры в политических конструкциях». Будучи исключительно авторитарной личностью, Бисмарк совершенно не выносил малейших возражений или какой бы то ни было критики. Мне часто приходилось видеть его в рейхстаге — тогда рейхстаг помещался в очень скромном здании — в то время, когда железный канцлер подвергался нападкам, особенно со стороны социалиста Либкнехта. Бисмарк даже не пытался скрыть свой гнев, имея обыкновение с размаху хватать по столу тяжеленным пресс-папье с металлическим резаком сбоку, производившим страшный лязг. Лицо Бисмарка в эти минуты багровело от гнева. Сам Бисмарк был отличным оратором, говорил очень ясно и всегда с напором. Он обладал счастливым талантом рождать на ходу афоризмы.«Минувшее величие вчерашнего дня»Лорд Фредерик Гамильтон, «Ходдер и Стаутон», 1920 год.
«А пока давайте не будем забывать, что если правосудием и были допущены ошибки, в результате которых погибли невинные люди, то ошибки эти допущены людьми, в чьем ревностном патриотизме никто никогда не сомневался. И снова мы вынуждены повторить, что основной урок, преподанный этой войной не только нам одним, но также и всему миру, — это единство Империи. Демонстрация этого великого факта сама по себе оправдывает любые жертвы».Карл выныривает на поверхность. Капли стекают с его тела. В изумлении он смотрит на свое отражение в стенном зеркале. — Зачем ты заставил меня сделать это? — Я думал, тебе понравится. Ты ведь сам столько говорил о том, как тебе нравится мое тело. — Я имел в виду твое сложение. — О! Ясно. — Я будто из иностранного шоу. Эл Джолсон… — Да уж, пожалуй. А за кого ты хотел сойти? За евразийца? — чернокожий начинает смеяться. Карл тоже смеется. Они падают в объятия друг друга. — Погоди, это скоро высохнет, — говорит чернокожий.«С флагом на Преторию».Х. У. Уилсон, «Хармсуорс Бразерс», 1900 год.
«Когда будешь готов, Гридли, можешь поджигать».— Ну вот, видишь, уже просохло. — Чернокожий чертит ногтем сверху вниз по груди Карла. — А ты, Карл, верующий? — Не совсем. — В инкарнации веришь? Ну, в то, что вы, небось, называете перевоплощением, я имею в виду. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Ноготь чертит линию через живот Карла. Карл судорожно втягивает воздух. Лицо чернокожего внезапно вспыхивает белозубой улыбкой. — Эй, да ты это серьезно? Это как понимать? Умышленное неведение? Знал бы ты, как много людей сегодня страдают от этого недуга! — Оставь меня одного. — Одного?Коммодор Дьюи, 1 мая 1898 года.
«На первый взгляд кажется, что значение слова „потение“ в приложении к работе достаточно очевидно. Однако когда „Потогонная Система“ рассматривалась Комитетом Палаты Лордов, значение слова вдруг стало совершенно неоднозначным. Всем известно, что потогонщиком первоначально назывался человек, который заставлял других работать в течение многих часов. О школьнике, который денно и нощно сидит перед экзаменами за учебниками, тоже можно сказать, что он „потеет“. В лексику профсоюзных деятелей глагол „потеть“ и все производные от него и перешли изначально из школьного сленга. Но в последующие годы словосочетание „потогонная система“ постепенно приобрело новое значение: неблагоприятное сочетание долгого рабочего дня и низкой оплаты. „Логово потогонщика“ — это производственное помещение, часто являющееся одновременно и жилым, в котором в самых что ни на есть нездоровых условиях мужчины и женщины заняты тяжелым низкоквалифицированным трудом. Работают они от шестнадцати до восемнадцати часов в день за гроши, которых едва-едва хватает, чтобы удержать душу в теле. Что касается Лондона, то наибольшее распространение потогонная система получила в Ист-Энде. Однако она цветет махровым цветом также и в западной части города, особенно в Сохо, где в последнее время начали даже складываться своего рода „профсоюзы потеющих“. Давайте для начала посетим Ист-Энд, ибо здесь можно увидеть людей — нет, ныне о них можно говорить как о классе — по мнению большинства, изначально приверженных к злу. Люди эти — бесправные иностранные евреи, а Ист-Энд — то место, где их нога в первый раз ступает на свободную землю Англии».Карл поворачивается на бок. ТАМ болит. Карл хнычет. — Разве я обещал, что ты получишь удовольствие? — осведомляется высокий чернокожий, вытирая руки полотенцем, а затем потягиваясь и зевая. — Нет, — голос Карла глухой и слабый. — Ты можешь уйти, когда пожелаешь. — Что, это так всегда будет? — Ты привыкнешь. В конце концов, миллионы других… — А ты что, был с ними всеми знаком? Чернокожий отдергивает шторы. За окном тишина и кромешная тьма. — Ну ладно. Теперь главный вопрос, — говорит чернокожий. — Истина в том, Карл, что все эти новые ощущения тебя заинтриговали. Ты говоришь им: «Добро пожаловать!» Так к чему лицемерие? — Я не лицемер. Чернокожий ухмыляется и грозит пальцем. — Не вали все на меня, человече. Свобода поведения не в этом. — Я никогда не стремился к свободе поведения. — Со мной ты был очень даже свободен, — чернокожий закатывает глаза в комической гримасе. Карлу уже приходилось видеть эту гримасу. Он снова начинает дрожать. Карл смотрит на свои собственные коричневые руки и пытается заставить свой рассудок найти объяснение происходящему.«Лондон живущий».Джордж Р. Смит, «Кессел и Ко Лтд», 1902 год.
Десять лет тому назад непредубежденному наблюдателю со свежим взглядом, приехавшему в Индию, очень скоро открывалась следующая проблема, стоявшая перед тамошним обществом: в стране одновременно функционировали два могучих социальных механизма. Одним из этих механизмов было колониальное британское правительство, действующее в соответствии с собственными представлениями об общественном благе. Колониальным правительством насаждалась система западного образования и западного образа мышления, которое успешно теснило старые верования и социальные традиции. Отлично отлаженная законодательная машина и мир в стране, поддерживаемый британскими пушками и штыками, в немалой степени способствовали раскрепощению умов. Люди все больше были склонны размышлять и критиковать. В отношении будущего Индии у британской администрации не было никакого определенного плана. Будущее представлялось как непрерывное совершенствование системы административного правления. Важнейшим социальным механизмом было постепенное пробуждение национального самосознания. Национальное движение питалось западными идеями, насаждаемыми британской администрацией и армией самоотверженных христианских миссионеров, использующих эти идеи для решения собственных задач. Мало-помалу росло убеждение — и деятельность миссионеров сыграла в этом не последнюю роль — что народу нужно предоставить возможность выбирать свою судьбу. Наш непредубежденный наблюдатель, конечно же, поражался, насколько функционирование одного из этих социальных механизмов мешает работе другого. Это несоответствие порождало испытываемое почти всеми чувство нестабильности. В 1908 году это противоречие на какое-то время вылилось в конфронтацию в Уайтхолле между лордом Минтоу, который был тогда вице-королем Индии, и лордом Морли, возможным претендентом на эту должность. Столкновение произошло внезапно, как гром среди ясного неба. В глазах большинства этот политический скандал в равной мере скомпрометировал как лорда Минтоу, так и его противника. Колониальная администрация насторожилась, а индийские политики пришли в ярость. В результате стали раздаваться голоса, ратующие за более прогрессивные методы управления; повсюду заговорили о «колониальном самоуправлении» — это был лозунг тех дней. Вдруг обнаружилось — к вящему удивлению — что ядро национального движения, требующего перемен, составляют люди (главным образом юристы), получившие образование в метрополии. Более того, неожиданно выясняется, что люди эти сформировали особый класс индийского общества. Как во всяком националистическом движении, здесь существовало экстремистское крыло, предпочитающее прямые действия медленным конституционным изменениям. Со свойственной восточным людям склонностью к гиперболизации «новые индийцы» писали и во всеуслышанье говорили о британской тирании и о долге истинных патриотов восстать и погибнуть мученической смертью за свободу. Поэтические фантазии, рожденные в разгоряченных умах наиболее образованных индийцев, другими, более приземленными и практическими людьми, воспринимались как указания к действию. В любом обществе найдутся анархисты, тем более нашлись они в стране, значительная часть населения которой находилась на грани голодной смерти. Индийские экстремисты не замедлили войти в контакт с революционными ячейками в Европе и Соединенных Штатах, в результате чего, начиная с 1907 года, по стране прокатилась волна антиправительственных акций, включая восстания в провинциях и покушение на жизнь двух вице-королей и лейтенант-губернатора. Беспорядки ясно указывали на существование революционного подполья. Общественное мнение осудило действия экстремистов, однако по всему видно было, что анархистская зараза овладевает все новыми и новыми умами. И тут вспомнили о политическом скандале в Уайтхолле и забили тревогу. Тем более что Индия к этому времени уже напоминала пробуждающийся вулкан. Вопрос теперь стоял так: можно ли каким-то образом согласовать действия двух вышеуказанных социальных механизмов, которые стремительно вели страну к катастрофе?«Имперские доминионы и колонии», статья «Индия», написанная его превосходительством тайным советником лордом Местоном, действительным членом Королевского Совета, доктором права«Коллинз», 1924 год.
Возможно, никогда еще за всю историю человечества, даже в последние годы наполеоновского правления, в наиболее цивилизованных странах Европы не было такого всплеска воинственности, как в начале августа 1914 года. Эти дни показали, сколь слабы коммерческие и политические силы, на которые опирался современный космополитизм, уповая на полное уничтожение национальных барьеров. Изощреннейшая финансовая система Европы, которая, по мнению некоторых, делала отныне войну невозможной, оказалась столь же бессильной предотвратить катастрофу, как и утопические мечтания международного социализма или, скажем, культурная общность наиболее образованных классов континента. Финансовый мир вынужден был приложить титанические усилия, чтобы адаптироваться к условиям, которые, казалось, угрожали крахом экономической системы. Голоса адвокатов, призывающих к всемирному братству и равенству, утонули в реве военных речей. Вскрылись непреодолимые противоречия, разделяющие славянский, латинский, тевтонский и англо-саксонский миры. Те, кто управлял судьбами цивилизованных стран, казалось, обезумели, упиваясь воинственными кличами.«История этой войны», ч. 1, опубликована в «Таймс» в 1915 году.
Вчера поступило официальное сообщение о расправе красной гвардии над царской семьей в городе Екатеринбурге. Оно было передано от имени нового большевистского правительства по беспроволочному телефону: «В последнее время Екатеринбург — столица красного Урала — подвергался серьезной угрозе со стороны приближающихся чехословацких банд. Одновременно с этим был вскрыт контрреволюционный заговор, имеющий целью вырвать свергнутого царя и его семью из рук советской власти путем применения силы. Ввиду этого советским правительством было принято решение о расстреле царской семьи. Решение было принято 16 июля сего года. Жена и сын Николая Романова были под стражей перевезены в Екатеринбург. Документы о раскрытом заговоре были отправлены в Москву специальным курьером. До последнего времени сохранялось в силе первоначальное решение о том, чтобы бывший царь Николай Второй предстал перед судом трибунала и держал ответ за свои преступления против собственного народа. Только в силу последних событий это решение пришлось изменить. Всероссийский Исполнительный Совет одобрил решение сельского областного совета. Центральный Исполнительный Комитет имеет в настоящее время в своем распоряжении материалы и документы исключительной важности, которые могут быть использованы в деле против Николая Романова, а именно: его собственный дневник, который бывший царь вел почти до последнего дня, а также дневники его жены и детей; их переписку, среди которой — письма Григория Распутина к Николаю Романову и членам его семьи. Все эти материалы будут изучены и опубликованы в ближайшем будущем».«Ньюс оф зе уорлд», 21 июля 1918 года, суббота.
Застигнутый в море сильнейшим штормом с грозой, «Экрон», самый большой и совершенный дирижабль в мире, принадлежащий армии США, разбился недалеко от плавучего маяка Баренгат вчера в 12 часов 30 минут. На борту в момент крушения находилось 77 человек, в том числе и армейские офицеры. Среди последних был контр-адмирал Уильям Э. Моффетт, руководитель Бюро Аэронавтики. Сегодня к пяти утра из 77 человек были спасены лишь четверо. К этому времени обломки дирижабля отнесло куда-то в ночь от немецкого танкера «Феб», который первым сообщил о катастрофе. Северо-западный ветер порывами до 45 миль в час, отгонял обломки от берега, крайне осложняя спасательные операции. По отрывочным и часто противоречивым сообщениям, полученным к настоящему времени с «Феба», нельзя сделать уверенного предположения о причине катастрофы. Однако в настоящее время большинство экспертов сходится на том, что гибель гигантского дирижабля была вызвана ударом молнии.«Нью-Йорк Таймс», 4 апреля 1933 года.
Мало что может быть ужаснее, чем то, что мне довелось видеть сегодня в Шанхае. За всю жизнь я не видел ничего подобного. Районы Дзябэй и Гонки, где шли самые ожесточенные бои, ныне представляют собой развалины, подобные тем, что Западный фронт оставил во Франции. Японцы полностью сравняли с землей несколько квадратных миль. Они забрали с собой не только мебель, ценности и домашнюю утварь жителей, но буквально каждый гвоздь, каждую оконную раму, каждый винт, каждый болт, каждую железку, каждый ключ — в общем, весь металл. Затем дома разрушили, после чего район был подожжен. Теперь никто не живет в этих обгорелых руинах. Здесь невозможно жить. Японцы, однако, сохранили уличное освещение, поэтому по ночам сквозь черное пожарище, полностью обезлюдевшее, протягиваются освещенные линии проспектов и улиц, будто светящиеся пальцы, вцепившиеся в землю. Эту оккупированную японцами территорию отделяет от международной зоны так называемый Садовый мостик. По обеим сторонам от мостика — колючая проволока и мешки с песком. С одной стороны мост охраняется японцами, причем своих людей для охраны выделяют армия, морской флот и полиция. На другом конце моста стоят английские часовые. Мне доводилось видеть, как высокие английские парни белели от ярости, когда японцы всего лишь в нескольких шагах избивали кули или стариков. Японцы безраздельно властвуют на захваченной ими территории. Китайцы, проходя мимо японских часовых, обязаны церемонно кланяться и снимать шляпы. Однако японцы, которые просто так, от нечего делать, могут заколоть человека, идущего по мосту, заявляют (причем серьезно), что они здесь, в Китае, оказывают помощь китайскому народу — своему исконному другу! Чтобы вы не подумали, что я преувеличиваю, предлагаю вашему вниманию следующий репортаж агентства «Рейтер» из Шанхая, датированный 30 марта 1938 года. «То, что случилось сегодня утром на мосту через поток Сучу, заставило сжаться сердца даже хладнокровных британских штабных генералов… Японские солдаты набросились и стали избивать китайского старика, которому случилось оказаться на мосту, а затем сбросили его вниз, в воду. Все это происходило на глазах британских часовых из Дурхемса, которые в этот день несли службу по охране моста. Британские солдаты, которые не могли оставить свой пост, вынуждены были беспомощно смотреть, как тонет несчастный старик, в то время как японская солдатня беззаботно смеялась и осыпала тонущего издевательствами».«Внутри Азии». Джон Гунтер, «Хэмиш Гамильтон», 1939.
Вчера в Марселе был убит югославский король Александр. Господин Барту, министр иностранных дел Франции, прибывший в порт для встречи короля, также был убит. Убийца спрыгнул на капот автомашины, в которой ехали король, только что сошедший в Марселе на берег, а также господин Барту, генерал Жорж и адмирал Бертло. Вскочив на капот, убийца произвел серию выстрелов. Сопровождавшие короля и министра иностранных дел генерал и адмирал получили ранения. Убийца, предположительно хорват, застрелен охраной. Король Александр направлялся в Париж. Ожидалось, что это будет поездка огромной политической значимости. Во время посещения Парижа король должен был попытаться при посредничестве Франции укрепить отношения между Югославией, союзницей Франции, и Италией. Отношения эти должны были, в свою очередь, способствовать сближению двух великих держав, Франции и Италии.«Таймс», 10 октября 1934 года.
Сегодня в своем первом публичном выступлении президент Рузвельт, признав наличие серьезной военной опасности, огласил тезисы нового политического курса Соединенных Штатов. В основу его положены, как сформулировал президент, «принципы невмешательства и свободы»… Началось общее наступление итальянских армий из Эритреи. Сегодня на рассвете 20 тысяч человек четырьмя маршевыми колоннами пересекли реку Мареб, являющуюся границей Эфиопии. Впереди наступающих колонн шли легкие танки. Воздушное пространство над границей полностью контролировалось итальянской авиацией. Возможные ответные действия не ожидавшего нападения противника были предотвращены дальнобойной артиллерией. Уже сегодня итальянская авиация бомбила Адуа и Адди-Грат…«Нью-Йорк Таймс» за 2 и 3 октября 1935 года.
Итальянское правительство способно почти на любое предательство.Адольф Гитлер, 9 августа 1943 года.
Война в Европе шла к концу. Тем не менее в воздухе пахло кровью. Стало ясно, что фашисты потерпели поражение, однако их лидеры все еще оставались в живых. Даже теперь было непонятно, представится ли выжившим нацистам еще одна возможность захватить власть, или их удастся быстро и навсегда обезвредить, объявив военными преступниками. Это казалось простым лишь на первый взгляд. Даже с совершенно явными военными преступниками, такими как Геринг, Розенберг и другие, возникали сложности. Были ли они в самом деле виновниками чудовищных преступлений или просто выполняли приказы? Передо мной двенадцать досье из небольших, забытых богом французских деревушек, а также из некоторых других мест, более известных. Это основанные на показаниях очевидцев бесстрастные отчеты о событиях, произошедших во время немецкой оккупации. Массовые убийства людей в Дэн Ле Пляж 26 июня 1944 года, уничтожение деревни Манле 31 июля 1944 года, пытки и казни в гестаповских застенках в Каннах — и так далее, и так далее… Иногда удавалось обнаружить и обнародовать имена местных нацистов, ответственных за свершенное, но чаще всего виновников как бы «не было». Весь ужас этих холодных перечислений становится понятен при взгляде на фотографии, приложенные к досье. Фотографии эти трудно описывать. Здесь можно привести лишь две или три, самые невинные. Нацистам нравилось фотографироваться рядом с агонизирующими жертвами пыток. То, что являли фотографии, было не просто преступлением, а страшной деградацией человека. Все самые ужасающие инстинкты, которые дремлют в нашем подсознании, вдруг вышли на поверхность. И это было отнюдь не возвращением к дикости, ибо дикарям вовсе не свойственна подобная холодная бесчувственная жестокость в сочетании с полнейшим бесстыдством и академической образованностью. Досье, что лежат передо мной, — французские. Но то же самое повторялось в каждой стране, оккупированной немцами, а также в странах-союзницах Германии. Аресты, депортация, допросы и экзекуции проводились с нарочитой, предельной жестокостью, всегда с оттенком какого-то утонченного сладострастия. Все эти методы, как, кстати, и концентрационные лагеря, были нацелены на уничтожение веры в демократические ценности, на полное и безоговорочное подчинение нацистскому террору. На какое-то время это удалось. Те, кто никогда не жил под властью нацистов, даже удивляются, почему тем, кто попал под эту власть, удалось продержаться так долго. И не скоро еще — по крайней мере, явно не в ближайшее время — из душ людей будет искоренен страх перед нацистским чудовищем. Война с нацизмом закончится лишь тогда, когда миллионы людей в европейских странах, перенесших оккупацию, вновь не поверят, что демократические правительства могут защитить их права и что нарушители этих прав понесли заслуженное наказание. Одну страшную вещь нацистам все-таки удалось сделать. Им удалось внедрить в сознание европейцев понятие «недочеловек» (Untermensch). Людям, находившимся на оккупированных территориях, теперь предстоит пройти своего рода обряд экзорцизма, чтобы изгнать внутреннего «недочеловека». Только после этого Европа сможет обрести мир.«Пикчур Пост», 23 июня 1945 года.
Атийя: «Я хотел бы сделать три комментария. Во-первых, касательно утверждения Рейда о том, что Палестина в свое время принадлежала туркам. Замечу, что, признавая турецкий сюзеренитет, арабы вовсе не были на положении подчиненных, а оставались народом, пользовавшимся в империи равными с турками правами. Второе, на чем хотелось бы остановиться, это неправильная аналогия: я имею в виду то место, где Кроссман говорит, что евреи по природе своей несчастливы, приводя в пример историю заселения заокеанских территорий, когда, по его словам, евреи каждый раз приходили к шапочному разбору. Кроссман, говоря об этом, имел в виду Австралию. Замечу, что палестинских арабов не стоит ставить на одну доску с австралийскими аборигенами. Когда-то палестинские арабы входили в высоко цивилизованную общность, именуемую „исламским миром“. Да и теперь, после того, как началось то, что вы называете „заморским переселением“, арабский мир вновь очнулся от вековой спячки, за короткое время совершив громадный прыжок в интеллектуальном и духовном развитии. Так что сравнение арабского окружения с австралийскими аборигенами мне кажется совершенно неудачным». Кроссман: «Том, каковы, по вашему мнению, были главные ошибки британской политики, приведшие к нынешней — я думаю, мы все с этим согласимся — невыносимой ситуации?» Рейд: «Британское правительство во время Первой мировой войны поддержало арабов, поднявших восстание против турок. Мы гарантировали соблюдение интересов арабов в Декларации Мак-Магона, а затем, даже не поставив их в известность, пригласили евреев приезжать сюда и восстанавливать свой исторический дом. Это было порочным решением. В этом корень всех бед. Насколько я могу судить, британское правительство полагало, что прибывающие евреи постепенно образуют национальное большинство. На мой взгляд, это была довольно грязная игра». «Пикчур Пост», «Палестина: можно ли разрубить этот гордиев узел?» Дискуссия между Эдвардом Атийя, арабским представителем, Томасом Рейдом, членом парламента, Кроссманом, членом парламента, и Мартином Бубером, профессором социологии из Иерусалимского университета.12 июля 1947 года.
«В холмистой местности, называемой Троодос, в западной части Кипра, задание выполнял 45-й расчет спецподразделения королевских военно-морских сил совместно с двумя отрядами гордоновских егерей. Спецназ прибыл на Кипр в сентябре прошлого года. В настоящее время его штаб-квартира находится в Платрах, неподалеку от Троодоса. Командующий спецназом лейтенант-полковник Н. Х. Тейлор вспоминает: „В начале ноября у нас произошло первое столкновение с киприотами. Мы ранили и взяли в плен монаха Киренийского епископства, высланного оттуда с архиепископом. Монах пытался прорваться через кордон с важными документами… На тот момент нами было уничтожено два человека… Семь раз наши солдаты попадали в засады. Наши потери: один убитый и семеро раненых“. Следует отметить, что на сегодняшний день количество погибших на Кипре бойцов британского спецназа значительно возросло».«Пикчур Пост», 7 апреля 1956 года.
«Моя дочь была среди тех десяти человек, что вошли в Дом Радио. Их попросили подождать на балконе, пока внутри проходило обсуждение. Студенты, ожидающие внизу, подумали, что их посланцев выставили вон, и попытались прорваться внутрь здания. Полиция открыла огонь. Я не видела, как упала моя дочь. Мне сказали, что люди из службы безопасности унесли ее куда-то. Возможно, она еще жива. Наверное, смерть была бы для нее лучшим исходом».«Пикчур Пост», «Венгерская женщина», 5 ноября 1956 года.
«На этой неделе „Пикчур Пост“ публикует эксклюзивный, предельно драматический отчет о войне в Египте — первый документальный материал о жизни по ту сторону египетской границы после захвата Порт-Саида. История о том, как наш корреспондент Уильям Ричардсон и фотограф Макс Шеллер получили эти материалы, сама по себе является замечательным документом кампании. Когда в Порт-Саиде еще пылали пожары, Ричардсон уже находился на английской передовой в Эль-Каб, наблюдая, как египтяне окапываются в ста ярдах к югу. Три недели спустя он стоял на том же месте — теперь здесь были египетские позиции — наблюдал за соотечественниками через границу и брал интервью у бригадира Анина Хелмини, одного из самых блестящих и одаренных нассеровских генералов. Однако для того, чтобы получить эти материалы, Ричардсону пришлось покрыть куда больше ста ярдов. Расстояние, которое он преодолел, оказалось в 5600 раз длиннее. Ричардсон был вынужден лететь из Порт-Саида на Кипр, а оттуда — в Афины и Рим. Только после этого египетское посольство предоставило Ричардсону визу, разрешавшую ему находиться в Порт-Саиде и беспрепятственно пересекать линию фронта. Через месяц он был аккредитован сразу тремя ведущими силами этой кампании — Англией, Египтом и ООН…»«Пикчур Пост», 17 декабря 1956 года.
«Перед вами мрачная статистика: более тысячи африканцев повешено за серьезные преступления. 9252 сторонника движения „мау мау“ брошены за решетку за серьезные правонарушения. 44 тысячи задержанных сторонников движения „мау мау“, виновных в менее серьезных нарушениях, находятся в исправительных лагерях. В этих лагерях из приверженцев „мау мау“ делают добропорядочных граждан… Для того, чтобы вернуть этих людей цивилизованному обществу, необходимо радикальное изменение их мышления… Возможно, „промывание мозгов“ — слишком сильное слово для организованного процесса, имеющего целью обучить человека цивилизованному поведению и гражданским обязанностям, равно как и правам, положенным каждому гражданину… Солдаты и полиция, в конце концов, выиграли долгую битву против плохо вооруженных людей, воюющих за то, что, как они полагали, являлось возвышенной и благородной целью. В настоящее время большинство адептов „мау мау“ убито или находится в исправительных лагерях. Идет битва за возвращение приверженцев „мау мау“ в лоно цивилизации. Но битва за уничтожение причин, социальных и экономических, порождающих ненависть к белым, вызвавшим к жизни движение „мау мау“, будет длиться еще долгие годы. Однако нужно сказать, что начало ей положено, и начало это внушает надежду. Визит в нашу страну принцессы Маргариты отметил не только конец бесконечно долгого кошмара, но и начало новой эры многорасовой интеграции в одной из африканских жемчужин — прекрасной Кении».«Пикчур Пост», 22 октября 1956 года.
«Если с самого начала 50-х годов основное внимание к себе привлекали Малайская и Корейская кампании, то действия британской армии не выставлялись напоказ. В Кении банды последователей „мау мау“, состоящие в основном из представителей племени кикуйю, нашли себе прибежище в непроходимых тропических лесах, откуда они совершали набеги на европейские и африканские поселения. Среди кикуйю свирепствовал голод. Их недовольство роковым образом было использовано африканскими политиками, стремящимися к независимости Кении. В течение восьми лет, с 1952 по 1960 год, британские батальоны, артиллерийские батареи и инженерные войска при поддержке отрядов из местного населения, полиции и локального правительства сумели сломить хребет движению „мау мау“. Следует заметить, что наиболее активную роль в борьбе против движения „мау мау“ играли африканцы и выходцы из стран Азии. Только когда с движением „мау мау“ было покончено, стало возможным обсуждение вопроса о предоставлении Кении независимости».«История британской армии» под редакцией бригадира Питера Янга и лейтенант-полковника Дж. П. Лоуфорда, глава 32 «После войны», написанная бригадиром Энтони Х. Фарраром-Хокли; издательство Артура Баркера, 1970.
«Забудем на минуту о громадном значении Южного Вьетнама сегодня и о наших действиях там. Как человеку, претендующему на роль профессионального историка, мне нередко приходилось размышлять вот над чем — в истории Вьетнама, в истории всей Юго-Восточной Азии, равно как и в американской политике, проводимой в этом регионе, как в зеркале отражаются все основные проблемы, потрясавшие мир в течение последних 25 лет. И, действительно, двадцатипятилетний отрезок новейшей вьетнамской истории включает в себя французское колониальное правление (типичный пример колониальной политики), конец колониального периода, выход на мировую арену, борьбу национализма и коммунизма. В этом же зеркале отражаются наши отношения с Советским Союзом и коммунистическим Китаем, а также отношения этих двух сверхдержав между собой. В этом же зеркале нашло отражение и наше отношение к европейской колониальной политике (пример тому — Франция) и, начиная, по крайней мере, с 1954 года, отношение к Вьетнаму — по вопросам предоставления суверенитета и национального самоопределения… …Во всей Юго-Восточной Азии сегодня нам в целом доверяют — поездка Дрю Мидлтона лишь подтвердила это. Затраченные усилия не пропали впустую. Но это не значит, что доверие к нам будет сохраняться вечно. Хочу заметить, что оно будет подорвано, если мы, как это прекрасно выразил в своей речи президент Джонсон, допустим в Южном Вьетнаме приход к власти коммунистов или же уйдем из этой страны, „прикрываясь разговорами о разумном компромиссе“. Если же, напротив, мы и дальше будем следовать нынешним курсом — ограниченное военное вмешательство, а также использование всех мирных способов для поиска мирных решений, — перспектива мирной и стабильной Юго-Восточной Азии станет более реальной и отчетливой, чем когда-либо, начиная с тех времен, когда народы этого региона сбросили с себя колониальное иго».Уильям П. Банди, «Путь во Вьетнам»Речь, прочитанная на Конгрессе Национальной студенческой ассоциации в Мерилендском университете. 15 августа 1967 года.Информационная служба Соединенных Штатов, Американское посольство, Лондон, август 1967 года.
«Мы все были взвинчены до предела. В результате, когда мы вошли туда, стрельба началась подобно цепной реакции. Почти все мы решили, что столкнулись с вьетнамскими солдатами. Однако оказалось, что это не так… Когда мы вошли в эту деревню, большинство, я бы сказал, потеряло над собой контроль…»Рядовой Деннис Конти.
«Они продолжали идти на нас… Слышно было, как маленькая девочка все повторяла: „Нет, нет…“. Внезапно „джи-ай“ открыли огонь и скосили их».Репортер Рон Хэберли.
«Похоже, „джи-ай“ смутно представляли себе, что надо делать; перестрелять их, наверное, показалось хорошей идеей. „Джи-ай“ так и поступили. Старая женщина, которая сражалась столь упорно, возможно, была партизанкой. А может быть, среди убитых была ее дочь».Репортер Джей Робертс, «Бойня в Май Лай, и что было потом»Сеймур М. Херш, «Харперс мэгэзин», май 1970 года.
«Мистер Дэниел Эллсберг будет завтра препровожден в Бостон, в город, где он проживает. Дэниел Эллсберг был арестован в пятницу. Он обвиняется в незаконном владении секретными документами, ввиду чего был выдан ордер на его арест. С 16 июня, после того как репортер „Нью-Йорк Таймс“ упомянул, что он располагает копиями пентагоновских документов, мистер Эллсберг и его жена скрывались. Пентагон собирается передать материалы, касающиеся наших действий во Вьетнаме, в Конгресс для конфиденциального использования. В субботу департамент юстиции пытался убедить Верховный суд в том, что публикация подобных документов может подвергнуть угрозе жизнь наших солдат в Южном Вьетнаме…»«Гардианс», 28 июня 1971 года.
Одним из самых удачных ответов ныне здравствующих государственных мужей может считаться тот, когда широко известный министр рекомендовал встревоженному репортеру: «Побольше изучайте крупномасштабные карты». Опасность, которая кажется столь неотвратимой, столь зловещей, когда мы читаем об этом в газетной статье или слышим в выступлении оратора, кажется успокоительно далекой, если посмотреть на все сквозь координатную сетку крупномасштабной карты.«Армия Ее Величества: индийские колониальные войска»Комментированный реестр Уолтера Ричардса«Дж. С. Вертью и Ко», 1890 год.
Если бы SNCC употребила выражение «негритянская власть» или «цветная власть», белые бы так и продолжали спокойно спать. Но «ЧЕРНАЯ ВЛАСТЬ»! ЧЕРНАЯ! Одно слово чего стоит! ЧЕРНАЯ! И тут же перед глазами встает видение кишащих аллигаторами болот, над которыми нависли громадные доисторические деревья, заросшие мхом, а из глубины болот среди пузырей всплывает черный монстр. И отцы говорят дочерям, чтобы они были дома в девять, а не в девять тридцать. И еще одно видение — банды черных, рыщущих по улицам, насилующих каждую белую, поджигающих, крадущих, убивающих. «ЧЕРНАЯ ВЛАСТЬ»! О Боже мой! Ниггеры начали мстить белым! Они не забыли четырнадцатилетнего Эммита Тилла, брошенного в Таллахачи-ривер (ведь мы с тобой оба там были, Билли Джо) с привязанным мельничным жерновом. Черные не забыли деревьев, чьи ветви клонились под весом черных тел, качающихся на веревках имени мистера Линча. Они не забыли черных женщин на проселочных дорогах, затащенных в машины и изнасилованных, а затем выброшенных прочь с колоколами смерти, все еще звучащими в их ушах, и с ягодицами, все еще помнящими ваш противоестественный секс. Черные не забыли, а теперь они восхотели власти. «ЧЕРНОЙ ВЛАСТИ»!«Берегись, белый! „ЧЕРНАЯ ВЛАСТЬ“ идет по твою мать».Дж. Лестер. «Эллисон и Басби», 1970.
Сегодня прокурору удалось выиграть поединок. Капитан Эрнест Л. Медина обвиняется в убийстве. Однако смертную казнь решено заменить более мягким приговором.«Интернейшнл Гералд Трибьюн», 26–27 июня 1971 года.