*
Научный редактор – кандидат исторических наук Ю.С. Кулышев Рецензент – кандидат философских наук Н.Е. Тихонова*
Автор пользуется случаем, чтобы высказать благодарность дирекции Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и дирекции Института марксизма-ленинизма при ЦК СЕПГ за оказанное ему внимание при работе над книгой.
«С внешней стороны он стал учтивее, но, невзирая на прежние строгие взыскания, по-видимому, не научился безусловному послушанию даже из страха перед наказанием. Так сегодня, к своему прискорбию, я снова нашел в его конторке скверную книжку из библиотеки – рыцарский роман из жизни тринадцатого века. Поразительна беспечность, с которой он оставляет подобные книги у себя в шкафу. Да сохранит бог его душу; часто меня берет страх за этого превосходного в общем юношу».
«…Во время своего пребывания в старшем классе отличался весьма хорошим поведением, а именно обращал на себя внимание своих учителей скромностью, искренностью и сердечностью и при хороших способностях обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…».Ханчке со вздохом написал еще несколько строк, содержащих похвалы своему бывшему ученику и пансионеру, а потом подумал и добавил слова вовсе необычайные для подобного документа:
«Нижеподписавшийся расстается с любимым учеником, который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к деловой жизни, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями».И подписался: «Д-р И.-К.-Л. Ханчке». Прежде, заходя в коммерческие конторы, Фридрих не рассматривал их пристально. Это был мир чужой и далекий. Коммерцией занимался отец. А для них, компании Фридриха, Греберов и Бланка, это дело было почти что постыдным. Их привлекали высоты духа. Они спорили о красотах поэзии Горация и длиннотах Вергилиевой «Энеиды». Путь их был определен: гимназия, университет, занятия правом, литературой, искусством, богословием, на худой конец. Они смеялись над филистерской манерой высчитывать мелочную выгоду. А теперь это стало его работой – считать меры хлопка, метры пряжи и деньги – потраченные и вырученные. В свой первый рабочий день он встал в половине седьмого, одновременно с отцом. За окнами едва начиналось хмурое утро. В семь часов они выпили кофе с подсушенными хлебцами. В половине восьмого вышли из дому. Когда-то, почти двадцать пять лет назад, дед Фридриха Каспар также вывел на работу своего сына. – Надо выходить точно в одно и то же время и идти всегда по одной и той же стороне улицы, уже только это даст тебе уважение горожан, – поучал когда-то Каспар. Теперь тому же учил отец своего Фридриха. Они прошли мимо магазина перчаток. Помощник продавца большой шваброй намывал тротуар около магазина. Затем было несколько других лавок, отделение банка и, наконец, контора. – Те люди, которые здоровались с тобой и которых приветствовал ты, будут встречаться тебе каждое утро на тех же местах. В молодости однообразие устрашает, и лишь повзрослев, человек ощущает радость от четко установившегося порядка событий, – говорил отец по дороге. Без пяти минут восемь они были в конторе. – Ты будешь тоже всегда входить в это время. За двумя столами в унылой комнате скрипели перьями конторские крысы. За третьим столом, ближе к окну, но дальше от печки, сидел Фридрих – такая же конторская крыса. Над окнами двое нанятых работников прилаживали новую вывеску фирмы. – В первый месяц ты обучишься ведению переписки, – сказал отец. – С восьми до двенадцати будешь переписывать в книгу с синей оберткой входящие письма. В двенадцать все конторские крысы города разгибают спины и отправляются по домам – обедать. С двух – они снова скрипят перьями. – До шести часов ты будешь переписывать в книгу с зеленой обложкой исходящие письма. Это пока все. – А потом? – спросил Фридрих. – А потом ты получаешь свободу, которой так жаждал. Читай что угодно и, если не потянет в сон, занимайся своими науками. Деньги я тебе тоже буду платить – столько, сколько получает ученик конторщика. У тебя ведь будут мелкие расходы… Фридрих сидел за столом в некоторой растерянности. «Ничего, – подумал отец, – почитает почту, узнает широту нашего дела и увлечется».
«Я ненавижу его так, как кроме него ненавижу, может быть, еще только двоих или троих, – писал Фридрих Фрицу Греберу о царствующем монархе, прусском короле Фридрихе-Вильгельме, называя его „высочайшим сопляком“ и „грязным, подлым богопротивным королем“. – Я смертельно ненавижу его; и если бы я не презирал до такой степени этого подлеца,то ненавидел бы его еще больше. Наполеон был ангелом по сравнению с ним, а король ганноверский – бог, если наш король – человек. Нет времени, более изобилующего преступлениями королей, чем время с 1816 по 1830 год; почти каждый государь, царствовавший тогда, заслужил смертную казнь. Благочестивый Карл X, коварный Фердинанд VII испанский, Франц австрийский – этот автомат, способный только на то, чтобы подписывать смертные приговоры и всюду видеть карбонариев; …и отцеубийца Александр российский, так же как и его достойный брат Николай, о чудовищных злодеяниях которых излишне было бы говорить, – о, я мог бы рассказать тебе интересные истории на темы о любви государей к своим подданным. От государя я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощечин, которые он получил от народа, и когда стекла в его дворце выбиты булыжниками революции. Будь здоров.Фридрих сам чувствовал, что мысли его приобрели огненность, а слова – силу. Этому научили его политические статьи Берне. Мысли не умещались в письмах Греберам и Бланку. Он решил сам написать статью о многом, что сейчас билось внутри, о вчерашней своей вуппертальской жизни, о том, что он думал об этом сегодня. Берне назвал свои статьи «Парижские письма». Фридрих – «Письма из Вупперталя». Он послал статью конечно же в «Телеграф» Гуцкову, ставшему вождем «Молодой Германии» после смерти Берне. Фридрих рассказывал забавные подробности о жизни разных слоев вуппертальского общества. Шутя, он несколько дней назад назвал свою долину Мукерталем – долиной святош. Невежественные пиетисты следили за каждым вздохом своих прихожан в долине. И может быть, впервые Фридрих особенно ясно подумал о жизни рабочих, когда вспомнил первую экскурсию на отцовскую фабрику.Твой Фридрих Энгельс».
«Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, и в большинстве случаев, начиная уже с шестилетнего возраста, – прямо предназначена для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности. …Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и оттого, что зачахнет одним ребенком больше или меньше, душа пиетиста еще не попадет в ад, тем более, если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви».Фамилию свою, в случае публикации, Фридрих просил не называть.
«…Мы хотим вырваться на простор свободного мира, хотим пренебречь осторожностью и бороться за венец жизни – подвиг… Нас запирают в темницы, называемые школами, а когда нас освобождают от школьной муштры, мы попадаем в объятия богини нашего века – полиции. Полиция, когда думаешь; полиция, когда говоришь; полиция, когда ходишь, ездишь верхом…». «Будем же поэтому бороться за свободу, пока мы молоды и полны пламенной силы; кто знает, окажемся ли мы еще способными на это, когда к нам подкрадется старость», – писал Фридрих в другой статье, и это тоже печатал Гуцков.И по-прежнему никто в огромном ганзейском городе Бремене не догадывался о том, какие великие идеи бурлят в голове молодого конторщика-практиканта Энгельса из фирмы Лейпольда. С ним было приятно выпить пива, отправиться на прогулку верхом, попеть старинные хоралы в хоре певческой академии – всюду он был душой общества. Только зачем-то читал в клубе газеты на всех языках да вечером ложился спать поздно – не жалко ему было денег на свечи. Говорят, все книги почитывал, а что в тех книгах – все бред да вредные фантазии.
«Не тебе бы, ночному колпаку в политике, хулить мои политические убеждения. Если оставить тебя в покое в твоем сельском приходе – высшей цели ты себе, конечно, и не ставишь – и дать возможность мирно прогуливаться каждый вечер с госпожой попадьей и несколькими молодыми поповичами, чтобы никакая напасть тебя не коснулась, то ты будешь утопать в блаженстве и не станешь думать о злодее Ф. Энгельсе, который выступает с рассуждениями против существующего порядка. Эх вы – герои! Но вы будете все же вовлечены в политику; поток времени затопит ваше идиллическое царство, и тогда вы окажетесь в тупике. Деятельность, жизнь, юношеское мужество – вот в чем истинный смысл!»Его статьи в «Телеграфе» часто цитировали критики. Он подписывал их псевдонимом Ф. Освальд. И они не догадывались, что автору статей едва исполнилось двадцать лет. Вместе с двумя поэтами из «Молодой Германии» он собирался перевести с английского великого Шелли, друга Байрона, и уже вел переговоры с издателями. Но теперь, после Берне и Гегеля, после статей младогегельянцев, писатели из «Молодой Германии» все чаще казались ему людьми робкими. Гуцков же считал Ф. Освальда самым крайним из своих авторов и уже стал осторожно исправлять его мысли. В последние полгода старший Гребер не писал больше писем. Фриц же прислал срочное письмо с мольбой спасти его от позора: он проиграл тридцать талеров, и если Фридрих не выручит его до воскресенья, то выход будет один – смерть. Фридрих немедленно вытряс все, что было в карманах, и послал необходимую сумму бывшему другу. Получив деньги, Фриц тут же обругал последние статьи Ф. Освальда в «Телеграфе». «А ведь я так мечтал, что ты станешь знаменитым поэтом, и сам король наградит тебя знаками отличия», – писал Фриц. Это Фридриха рассмешило вконец.
«За знаки почести со стороны королей – благодарю покорно. К чему все это? Орден, золотая табакерка, почетный кубок от короля – это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор как я поместил в „Телеграфе“ свою статью об Э.М. Арндте, даже сумасшедшему баварскому королю не придет в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или же приложить печать раболепия на спину. Теперь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов. Я теперь яростно фехтую и смогу в скором времени зарубить всех вас. За последний месяц у меня здесь были две дуэли: первый противник взял назад оскорбительные слова… со вторым я дрался вчера и сделал ему знатную насечку на лбу, ровнехонько сверху вниз, великолепную приму. Прощай.То было последнее письмо Греберам. Больше они уже никогда не писали ему. Да и Фридрих не писал им. За три дня до пасхи 1841 года он в последний раз прошелся по суетливой набережной вдоль Везера, в последний раз перевел и переписал письма в конторе консула Лейпольда, поужинал в кругу пасторской семьи и принял парад на площади перед ратушей.Твой Ф. Энгельс».
«С Мишелем я совершенно разошелся. Уважаю его, но любить не могу, – написал Белинский общему другу, Станкевичу, – …его претензии, мальчишество, офицерство, бессовестность и недобросовестность – все это делает невозможною дружбу с ним. Он любит идеи, а не людей, хочет властвовать своим авторитетом, а не любить».…29 июня 1840 года пароход должен был увезти Бакунина из Петербурга в Германию. О своей мечте – поехать в Берлин и там слушать лекции европейских умов – он говорил много лет. К тому времени многие друзья его уже перебрались в Петербург.
«Из всех друзей я один провожал его до Кронштадта, – рассказывал потом Герцен. – Едва только пароход вышел из устья Невы, на нас обрушился один из бешеных балтийских шквалов, сопровождаемый потоками холодного дождя. Капитан принужден был повернуть обратно. Это возвращение произвело на нас обоих чрезвычайно тяжелое впечатление. Бакунин грустно смотрел, как приближается к нам петербургский берег, который он думал оставить за собой на долгие годы, с его набережной, усеянной зловещими фигурами солдат, таможенными, полицейскими, офицерами и шпионами, дрожавшими от холода под своими поношенными зонтиками. Было ли это предзнаменование, указание провидения? Подобное обстоятельство удержало Кромвеля, когда он садился на корабль, чтобы плыть в Америку. Но Кромвель покидал „Старую Англию“ и в глубине души был в восторге, что нашел предлог в ней остаться. Бакунин же покидал новый город царей. Ах, нужно видеть безмерный восторг, радость, слезы на глазах каждый раз, когда русский переезжает границы своего отечества и думает, что теперь он находится вне власти своего царя! Бакунин не захотел спуститься на берег, он предпочел дождаться часа отъезда в своей каюте на пароходе. Я оставил его, и мне все еще помнится его высокая, крупная фигура, закутанная в черный плащ и поливаемая неумолимым дождем; помнится, как он стоял на передней палубе судна и махал мне в последний раз шляпой, когда я входил в поперечную улицу».
«Посреди озера всплывает остров Уфнау, могила Ульриха фон Гуттена. Так бороться за свободную идею и так отдыхать от бранных трудов, – блажен, кто этого удостоился! Вокруг могилы героя журчат зеленые волны озера, словно гул далекой битвы и боевой клич, а на страже стоят закованные в лед, вечно юные великаны – Альпы! И сюда, в качестве представителя германской молодежи, приходит паломником Георг Гервег, чтобы возложить на могилу свои песни, в которых прекраснее, чем где бы то ни было, выражены чувства, воодушевляющие новое поколение. Какие памятники и статуи могут сравниться с ними?»Когда он кончил чтение, все с минуту молчали, а потом Плюмахер сказал: – Да, это, действительно, красиво. Я весной думаю тоже поехать в Альпы… О фон Гуттене я читал кое-что. А Гервег? Ты говоришь о нем как о знаменитости, а я его почти не читал. Да, я честно сказать, лишь слышал что-то скандальное о нем. – И мы тоже слышали, – подтвердили остальные. – Гервег ответил Фрейлиграту от имени всей молодежи. Помните, у Фрейлиграта строки в стихотворении «Из Испании»:
«Если вы сейчас здесь, в Берлине, спросите кого-нибудь, кто имеет хоть малейшее представление о власти духа над миром, где находится арена, на которой ведется борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, следовательно, за господство над самой Германией, то вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения». – Так начиналась эта статья.Гуцков напечатал ее сразу же в декабре. Называлась она «Шеллинг о Гегеле». Первым статью прочитал Эдгар Бауэр. Фридрих в тот день был занят на военных учениях и не знал, что в красной комнате кондитерской Штехели номер «Телеграфа» передавали из рук в руки, читали вслух, так что, когда Фридрих явился, газета имела довольно затертый вид. – Это удар бойца! – сказал Эдгар. Он читал статью еще в рукописи. – И хотя Гуцков постарался сгладить ее во многих местах, она бьет по цели точно и крепко. Фридрих же был неприятно удивлен исправлениями Гуцкова. Чем самостоятельней становились его статьи, тем больше Гуцков пытался их сгладить. – Придется мне и с «Телеграфом» когда-нибудь распрощаться, – сказал Фридрих. – Ну знаешь, ты слишком много от Гуцкова хочешь. Мы тут тебя поздравляем, а ты еще недоволен! Безымянный! – позвал он пуделя, – куси-ка ты своего хозяина. – Гуцков остался точно таким, каким был лет пять назад. Тогда он пробудил молодость Германии, а теперь его смелость выглядит умеренностью… – стал было объяснять Фридрих, но Эдгар его прервал. – Да брось ты о нем рассуждать. Я давно говорил, что нам по пути только с моим братом и Марксом! Все остальные – трусливые бабы, по ошибке напялившие рыцарские доспехи. Пойдем-ка лучше в погребок. Мне давно пора добавить стаканчик грюнебергера к дневной порции пива.
«Начало и конец книги обнаруживают склонность к образному языку и яркий огонь воодушевления… – сообщал он читателям. – В изложении и критике шеллинговой философии господствует спокойствие и очень ясная позиция».А Фридрих писал уже новую книгу: «Шеллинг – философ во Христе…». Как Штирнер и Бруно Бауэр, он писал ее от имени невежественного пиетиста. Он восхвалял Шеллинга за то, что тот утверждает весь набор религиозного бреда: и беспорочное зачатие, и сатану, и воскресение Христа, и вознесение его на небо. Книга вышла в мае. В погребке Гиппеля недели на три стали увеселять друг друга, перебрасываясь фразами из нее. – Шеллинг, подобно Савлу, превратился в Павла, – цитировал, похохатывая, Эдгар. – И воспринял чудеса божественной благодати, дабы прославить имя господне, – добавлял Штирнер. Имени автора на обложке не было. Еще до выхода книги братья Бауэры предупредили о ней в «Рейнской газете». На книгу набросились пиетисты из разных городов. Но Бауэры не сдавали позиции. Еще дважды, в одном только мае, они вновь писали о ней в «Рейнской газете», от обороны переходя в наступление.
«Члены кружка „Свободных“ официально, по личным заявлениям выйдут из церкви, чтобы отказаться от чуждых традиций и обязанностей».И это в тот момент, когда король пытался соединить с церковью все государственные учреждения. – Теперь мы им покажем, этим господам филистерам! – гордился корреспонденцией Эдгар, словно сам написал ее. А Фридрих пришел как-то раз к Штехели и стало ему скучно. – Давай оденемся в женское платье. А дамы наши наденут сюртуки. И мы пройдем по Фридрихштрассе, – предлагал Эдгар. – Ну и что мы этим докажем? – серьезно спросил Фридрих. – Во-первых, что полностью освободили женщин. Они ходят в чем хотят, и мы их приветствуем. Мы пройдем мимо церкви в час службы и будем кричать петухами или курами. Характер нашего времени – революция. И надо отделывать филистера любыми способами. Все это было забавно для одного раза, но если каждый вечер устраивать балаганы и нагружаться пивом – сам превратишься в филистера. «Свободные» козыряли друг перед другом своим неверием, но церкви и государству от этого не становилось хуже. Их скандалы развлекали полицию. Свободу для нации петушиными криками не завоевывают, – это Фридриху стало ясно в тот вечер, и с тех пор он встречался со «Свободными» все реже. Это были уже не те младогегельянцы и члены «докторского клуба», которые два года, даже год назад, привлекали своими острыми, смелыми идеями внимание всех ищущих немцев. Маркс, Руге склонялись к конкретной политической борьбе, и Энгельс начинал понимать их правоту. Многие же из бывших младогегельянцев, те, что называли себя «Свободными», играли в отрицание государства, семьи и церкви, но все их сумасбродства были лишь игрой молодых, не вполне серьезных людей. …Где-то вдали оставались братья Греберы, готовящиеся принять сан пастора. А всего лишь три года назад Фридрих доверял им в письмах свои тайны. Литераторы «Молодой Германии» тоже отстали, он ушел и вперед их. А теперь и «Свободные», дружбой с которыми Фридрих дорожил еще месяц назад, тоже начинали отставать.
«Прочти же брошюру „Шеллинг и откровение“, она принадлежит перу одного русского, Бакунина, который сейчас живет здесь. Подумай только, этот любезный молодой человек оставил позади всех старых ослов в Берлине. Но я думаю, что Бакунин, которого я знаю и к которому очень расположен, не особенно хочет прославиться как автор, хотя бы в силу русских отношений».
«…Кстати, я вовсе не доктор и никогда не смогу им стать; я всего только купец и королевско-прусский артиллерист. Поэтому избавьте меня, пожалуйста, от такого титула», – просил в приписке Фридрих.
Если печать не свободна, существует цензура, то: «Величайший порок – лицемерие – от нее неотделим… – писал Маркс. – Правительство слышит только свой собственный голос, оно знает, что слышит только свой собственный голос… и тем не менее оно поддерживает в себе самообман, будто слышит голос народа… Народ же, со своей стороны, либо впадает отчасти в политическое суеверие, отчасти в политическое неверие, либо, совершенно отвернувшись от государственной жизни, превращается в толпу людей, живущих только частной жизнью».Фридрих принес газету со статьей Маркса в погребок Гиппеля и удивился, когда Эдгар отнесся к ней небрежно. – В Марксе я начинаю разочаровываться, – сказал Эдгар. – Мы тут воюем с церковью, а он пишет о какой-то печати. Церковь – вот главный враг. Фридрих пробовал спорить, но Эдгар лишь махнул рукой, погладил пуделя Безымянного и пошел за новым пивом.
Через несколько недель о статье Маркса написал сам Руге в «Ежегоднике»: «Никогда еще не было и даже не может быть сказано ничего более глубокого и ничего более основательного о свободе печати и в защиту ее… Мы можем поздравить себя с совершенством, гениальностью, с умением разобраться в обычной путанице понятий, которая все еще появляется в нашей публицистике».Фридрих подчеркнул эти строки красным и положил перед Эдгаром. – Ничего хорошего, – хмуро сказал Эдгар. – Они там спелись: Маркс, Руге и этот путаник Гесс. Заметил, что мои последние статьи так и лежат у них ненапечатанными? И Мейен тоже жалуется. Это рука Маркса. Так друзья и теряются… Фридрих и сам, пожалуй, не стал бы печатать те статьи. В них было больше криков и туманных фраз, чем дела. Но сейчас он спорить не стал. Неделю он не появлялся ни в кондитерской Штехели, ни в погребке Гиппеля. Он писал статью «Фридрих-Вильгельм IV, король прусский» для Гервега, который думал издать сборник «Немецкий вестник из Швейцарии». Пора было дать пощечину и своему королю. Когда статья была написана, Фридрих перечитал ее и неожиданно удивился: по духу она была близка к мыслям Маркса.
«Хотя коммунизм теперь мало обсуждается, тем не менее он – тот герой, которому предназначена великая роль в современной трагедии».Рабочее движение говорило о себе в Англии. Именно сейчас, в эти летние месяцы там проходили тысячные забастовки. А братья Бауэры и другие «Свободные» по-прежнему ниспровергали бога с небес и считали это главным делом на десятилетие. – Стоит королю отвернуться от церкви и повернуться к просвещению, как в стране наступит порядок, – уверял Эдгар. – Просвещенные люди сами будут охранять интересы мастеровых. И снова Фридрих с тоской чувствовал, что друзья его, недавно самые близкие люди, отставали от идей века. Нет, совсем он с ними пока не порвал. Он и сам вдруг себя почувствовал на распутье, в точке, откуда отходило множество дорог. За один лишь год жизни в Берлине он написал множество статей, крупных и небольших, обратил на себя внимание всей Германии, а сейчас решил на время остановиться. Надо было как следует разобраться в новых мыслях, нахлынувших на него в последние месяцы.
«Я принял решение на некоторое время совершенно отказаться от литературной деятельности и вместо этого побольше учиться. Причины этого решения очевидны. Я молод и самоучка в философии. У меня достаточно знаний для того, чтобы составить себе определенное убеждение и, в случае надобности, отстаивать его, но недостаточно, чтобы делать это действительно с успехом. – Так написал он Арнольду Руге 26 июля 1842 года. – Когда в октябре я буду возвращаться в свои родные места, на Рейн, я предполагаю встретиться с Вами в Дрездене и подробнее рассказать Вам об этом. А пока я желаю Вам всего хорошего и прошу Вас время от времени вспоминать обо мне.Ваш Ф. Энгельс».
«Вчера я получил наглое письмо от Мейена, – писал Маркс Руге. – …От всего этого разит невероятным тщеславием человека, не понимающего, как это для спасения политического органа можно пожертвовать несколькими берлинскими вертопрахами, и думающего вообще только о делах своей клики… Так как нам теперь приходится выдерживать с утра до вечера ужаснейшие цензурные мучительства, переписку с министерством, обер-президентские жалобы… вопли акционеров и т.д. и т.д., а я остаюсь на посту только потому, что считаю своим долгом, насколько в моих силах, не дать насилию осуществить свои планы, – то Вы можете себе представить, что я несколько раздражен и потому ответил Мейену довольно резко».
«Ваше письмо и Ваши действия я совершенно одобряю, – ответил немедленно Руге… – Меня радует, что „Свободные“, эти легкомысленные безумцы, обнаружили также и у вас… характер, способный на решительное отрицание их собственной бесхарактерности… Я… предупредил Бауэра об обществе „Свободных“ и о тоне (спьяну они дерутся и поносят друг друга)… что компрометирует Бауэра и его дело. Бауэр яростно возражал против этого; позиция и поведение „Свободных“ стали для него таким делом, которое он нынче отчаянно защищает».Через несколько дней после письма Руге, Маркс получил и растерянное письмо от Бруно Бауэра. Маркс не стал на него отвечать, и с этого дня бывшая дружба их оборвалась навсегда.
«…Великие таинства человечности, которые были открыты нам христианством, которые были для нас сохранены им, несмотря на все его заблуждения, в качестве священного мистического сокровища, все эти глубокие и простые таинства вечной жизни будут отныне осязательной, реальной присутствующей истиной».– Ведь коммунизм – он же проповедовался Христом, – говорил Вейтлинг. – Это так просто… И как жаль, что людям пришлось затратить много веков, чтобы вернуться к первым христианским общинам. Да-да, посмотрите, как общаются мои ученики, на их общие трапезы, и вы скажете, что они были уже у ранних христиан и описаны апостолом Павлом. – А ведь и правда это так! – удивлялся Бакунин. – Я пишу сейчас книгу и думаю, что для победы коммунизма нужен новый Мессия, новый Христос. «А может быть, он и есть Мессия, – думал Бакунин, шагая рядом с Вейтлингом. – Христос был сыном простого плотника, а Вейтлинг – портным. Тогда кто же я? Неужели я – апостол, и история следующих веков напишет мое имя, как имена христовых соратников!» Вечерами Бакунин читал Жорж Занд. И ни один поэт, ни один философ не был ему так симпатичен, как эта писательница.
«Она обладает способностью открывать мне глаза на все мои недостатки, на все слабости моего сердца, не удручая и не подавляя меня, – писал он сестрам. – Наоборот, она при этом пробуждает во мне чувство достоинства, показывая наличие во мне сил и средств, каких я до того сам в себе не сознавал».Шел апрель. Воздух кругом был теплый и радостный. Бакунин собирался погостить у знакомых итальянцев на их вилле, на острове Святого Петра, посередине Бьеньского озера… И внезапно пришло письмо от Руге из Дрездена. Руге сообщал, что Тургенев в Петербурге не смог оплатить долги Бакунина. О том, что Тургеневу пока не удается получить деньги от матери, Бакунин догадывался и сам. Руге – человек не бедный, перетерпит месяц-другой, – надеялся он. А теперь Руге изящно угрожал ему:
«Каким путем вы сумеете уплатить эту сумму, представляется мне чрезвычайно сомнительным. Вы переоценили как средства Ваши и Вашего батюшки, так и кассу Тургенева. О моих я уже и говорить не стану, так как здесь я сам кругом виноват, ибо сам добровольно дважды предоставил в ваше распоряжение как мое поручительство, так и мою кассу. От всей души желаю вам выпутаться из этого затруднительного положения… Вы не будете на меня в претензии за то, что настоящий оборот Ваших дел меня в известной мере расстраивает…».Письмо это поставило Бакунина перед долговой тюрьмой, бесчестьем. В ту же ночь он написал родным, молил о спасении. Он готов был даже вступить в вейтлинговскую общину ремесленников. Ему было все равно в какую, любое ремесло было ему неизвестно. «Вот они – приват-доценты. Даже в самых лучших из них может заговорить филистер. Рады казаться смелыми и вольными до тех пор, пока дело не касается их кошелька. А ведь всего делов-то потерпеть несколько месяцев», – с грустью думал он. Бакунин со страхом прислушивался к шагам около дома. Он боялся, что это идут за ним, чтобы увести в долговую тюрьму. Потом он узнал, что Руге согласился ждать, и жить стало легче. А еще через неделю друзья-итальянцы увезли его на остров Святого Петра. Там он написал небольшую статью для очередного выпуска «Ежегодников», и Руге напечатал ее в виде политического письма, адресованного как бы ему, Руге, лично. – Этой беспорядочной славянской душе приходится прощать многое из того, что я не простил бы немцам, – объяснял своим друзьям Руге, тайно любуясь собой. – Ведь не филистеры же мы, право. А письмо Бакунина превосходно. Мы печатаем его в «Немецко-французских ежегодниках», в первом же номере. Одновременно Бакунин написал о коммунизме в «Швейцарский республиканец». Статья так и называлась: «Коммунизм». В ней он вспомнил многие свои беседы с Вейтлингом о Христе и общинах ремесленников и писал, что коммунизм – это «земное осуществление того, что составляет собственную сущность христианства». Демократы в Швейцарии, Франции и Германии много говорили об этой статье. Но Энгельс едва дочитал ее до конца. Такой путаной, расплывчатой она ему показалась.
«Вы, вероятно, уже знаете, что „Рейнская газета“ запрещена, осуждена, получила смертный приговор… – писал он двадцать пятого января Руге. – Готовые номера нашей газеты должны представляться в полицию, где их обнюхивают, и если только полицейский нос почует что-либо нехристианское, непрусское, – номер газеты уже не может выйти в свет… Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу».Тридцать первого марта газета вышла последний раз. Она прощалась с читателями стихами:
«Что ж, если так, то „Ежегодник“, обновленный и концентрированный, мы будем издавать за границей. Для этого я объединяюсь с Марксом, который уезжает из Кельна», – написал Руге друзьям.Женни после смерти отца переехала в небольшой, уютный городок Крейцнах. Девятнадцатого июня 1843 года почти через семь лет после помолвки, которая поначалу была тайной, секретной от родственников, Маркс женился. На другой день после свадьбы он получил письмо из Берлина. Писал друг отца, тайный высший ревизионный советник Эссер. От имени прусского правительства он предлагал Марксу государственную службу. Место обещало хороший доход и большое будущее. – Король не прочь превратить меня из своего врага в своего слугу, – проговорил Маркс, показывая письмо Женни. – Ты уже ответил? – Не посоветовавшись с тобой? Ведь этим письмом определяется не только моя жизнь. – Я думаю, Карл, без хорошего дохода мы обойдемся. А большое будущее зависит от нас, а не от короля. – Я думаю так же, Женни. Пожалуй, это был их первый важный шаг в супружеской жизни. Так странно это – казалось бы, радость, вершина счастья, оттого что мечты сбылись. Славный Крейцнах и рядом – любимая, умная красавица Женни, тихий кабинет за густыми деревьями… Но нет тихой радости, а есть черная полоса, сомнения, когда неизвестно, что подумаешь через час, потому что и сию минуту в мыслях своих неуверен, и будущего как бы не существует, потому что не знаешь, каким оно должно быть. А без будущего – нет цены настоящему… И снова сомнения: с кем, куда, как?
«Хотя не существует сомнений насчет вопроса – „откуда?“, но зато господствует большая путаница относительно вопроса: „куда?“ – писал Маркс Руге в те месяцы и продолжал дальше: – Не говоря уже о всеобщей анархии в воззрениях различных реформаторов, каждый из них вынужден признаться себе самому, что он не имеет точного представления о том, каково должно быть будущее».И Руге, сорокалетний, повидавший жизнь мужчина, объединивший свободные умы Германии в своих «Ежегодниках», был согласен с Марксом. Он тоже не знал «куда?», тоже не знал «как?». Но незнание это он переживал спокойно, точнее, не переживал никак, лишь с иронией поглядывая на очередные попытки фурьеристов, Вейтлинга в Германии, Прудона во Франции да неуклюжего старца Кабе, приглашавшего построить фантастическую свободную Икарию на другом материке. Маркс привык мыслить четко. И незнание его мучало. Он чувствовал, что тайна лежит в смысле отношений между государством и обществом. Он пошел в поиск широким кругом. Изучил Людвига «Историю последнего пятидесятилетия», Ранке «Немецкую историю», Гамильтона «Северную Америку», Макиавелли «Государь», Руссо «Общественный договор», Монтескье «Дух законов». Как всегда, он не просто читал, а внедрялся в глубину каждой фразы, вместе с автором переживал радость, удивление от рождения новой мысли, сомневался в ней, отвергал или принимал ее. Постепенно история отношений между обществом и государством становилась ему понятной. Еще несколько месяцев назад Маркс верил в слова Гегеля о том, что историческое развитие людей подчиняется духовному, что история человечества определяется идеями, мировым духом. Так тогда думали все младогегельянцы. Он мог бы зло высмеять человека, если бы тот стал сомневаться при нем в словах великого учителя о руководящей силе государства. Именно оно, государство, движет общественным развитием. Теперь Маркс ежедневно сам высмеивал себя. Он продирался сквозь сомнения и постепенно выстраивал новое здание. Двигатель истории не мировой дух, а материальные интересы – вот что открыл он сейчас для себя. Когда мысль эта сформировалась четко, она стала основой, фундаментом для следующих. Острословы говорили, что великий Гегель писал для мирового духа утром, вечером же – для прусского короля. Приходилось согласиться, что «Философию права», откуда младогегельянцы брали мысли о существующем государстве, эту самую книгу Гегель писал по вечерам. Государство вовсе не творческий механизм, оно не движет общественными отношениями. Наоборот, его как раз и формируют отношения между людьми. И для того чтобы изменить отношения, надо прежде всего изменить государственную форму правления. Об этом писал Маркс в статье «Критика гегелевской философии права. Введение» для будущего «Немецко-французского ежегодника». И мысли эти были открытием.
«Ни разу еще я не был в таком хорошем настроении и не чувствовал себя в такой степени человеком, как в течение тех десяти дней, что провел у тебя», – писал Энгельс из Бармена.
«Поэзия должна опираться на вечные, непреходящие категории, и ей вовсе не обязательно иметь дело с грязью и хламом нашей жалкой, ничтожной человеческой и государственной жизни», – писал он своему другу.Над этими «грязью и хламом» приятней было иронизировать. Порядочному человеку хватало других забот, он мог стоять на вышке над схваткой, не замечать грязь государственной жизни и при этом оставаться порядочным. Но грязи становилось больше, она уже злила не только Гервега и тех молодых, которых Фрейлиграт не знал. «Хорошо ее не замечать, когда плывешь над нею, а если она уже и тебя захлестывает? – размышлял он. – В конце концов, молчание – это тоже поступок». Правительство запретило «Немецкие ежегодники», «Рейнскую газету», и он, получающий от короля регулярную пенсию, сочувствовал не правительству, нет. В те дни стихи писались сами.
«…Вупперталь проделал во всех отношениях больший прогресс, чем за последние пятьдесят лет. Весь тон общественной жизни стал гораздо цивилизованнее, интерес к политике и оппозиционное возмущение стали всеобщими, промышленность сделала огромные успехи, выстроены новые кварталы, вырублены целые леса… Рабочие уже года два как достигли последней ступени старой цивилизации, и их протест против старого общественного строя находит свое выражение в быстром росте преступлений, грабежей и убийств. Улицы вечером весьма небезопасны, буржуазию бьют, режут и грабят, и если развитие здешних пролетариев будет идти по тем же законам, что и в Англии, то они скоро поймут, что протестовать таким способом против старого общества – как отдельные индивидуумы и путем насилий – бесполезно, и тогда они будут протестовать против него в своем всеобщем качестве, как люди, путем коммунизма».Потом шли приветы Бакунину, Эвербеку.
На мгновение Энгельс отложил перо… Рукопись, лежавшая перед ним, была велика. Через несколько месяцев она станет солидной книгой… Он написал ее здесь, в родительском доме, в своей крошечной детской комнате. Писал осень и зиму, обложившись английскими газетами и книгами. Но главными были не они, главными были разговоры с рабочими, «экскурсии» с Мери Бернс. Они запечатлелись точно, словно на дагерротипе, они оживали в душе, заставляли волноваться, едва Фридрих прикасался к ним в своей памяти.«К Рабочему классу Великобритании.
Рабочие! Вам я посвящаю труд, в котором я попытался нарисовать перед своими немецкими соотечественниками верную картину вашего положения, ваших страданий и борьбы, ваших чаяний и стремлений… Я достаточно долго жил среди вас, чтобы ознакомиться с вашим положением…»
«…Я хотел видеть вас в ваших жилищах, наблюдать вашу повседневную жизнь, беседовать с вами о вашем положении и ваших нуждах, быть свидетелем вашей борьбы против социальной и политической власти ваших угнетателей. Так я и сделал. Я оставил общество и званые обеды, портвейн и шампанское буржуазии и посвятил свои часы досуга почти исключительно общению с настоящими рабочими; я рад этому и горжусь этим».Сначала Энгельс думал, что напишет книгу об истории общественного развития Англии. Положение же рабочих было бы в ней лишь темой для главы. Но потом он понял, что сейчас важнее писать именно о рабочих. Писать срочно. Он и Маркса торопил в те месяцы.
«Нам теперь нужно прежде всего выпустить несколько крупных работ – они послужили бы основательной точкой опоры для многих полузнаек, которые полны добрых намерений, но сами не могут во всем разобраться. Постарайся скорее кончить свою книгу по политической экономии; даже если тебя самого она во многом еще не удовлетворяет, – все равно, умы уже созрели, и надо ковать железо, пока оно горячо».Недовольные правительственной политикой появлялись во всей Германии – во всех классах. Газеты писали о конституции и равных правах. Восстание силезских ткачей растревожило умы. Прежде о техническом прогрессе говорили лишь с воодушевлением. Благодаря ему, прогрессу, города спешно соединяли железными дорогами, на реки вышли пароходы, фабричные корпуса поднялись выше дворцов. Все чувствовали, что время пошло быстрее, что мир уже не тот. А летом, после восстания ткачей, Германия вдруг обнаружила, что и у нее появился собственный рабочий класс. Всюду стали организовывать собрания, дискутировали о жизни нового класса, о его будущем, основывали общества для его просвещения. Энгельс выезжал на эти собрания в Кельн, в Бонн, в Дюссельдорф. Всюду он находил людей с добрыми намерениями, настроенных социалистически, связывал их друг с другом. Им были необходимы книги. Книг пока не существовало.
«Пока наши принципы не будут развиты в нескольких работах и не будут выведены логически и исторически из предшествующего мировоззрения и предшествующей истории как их необходимое продолжение, никакой ясности в головах не будет и большинство будет блуждать в потемках», – писал он Марксу.И потому сам спешил с книгой «Положение рабочего класса в Англии». Посвящение ее заканчивалось так:
«И видя в вас членов этой семьи „единого и неделимого“ человечества, людей в самом возвышенном смысле этого слова, я, как и многие другие на континенте, всячески приветствую ваше движение и желаю вам скорейшего успеха. Идите же вперед, как шли до сих пор! Многое еще надо преодолеть; будьте тверды, будьте бесстрашны, – успех ваш обеспечен, и ни один шаг, сделанный вами в этом движении вперед, не будет потерян для нашего общего дела – дела всего человечества! Бармен (Рейнская Пруссия), 15 марта 1845 года.Фридрих Энгельс».
«Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения», – писал он Марксу.И когда утром после дискуссии, со всеми мыслями и заботами он вернулся домой, то не сразу понял смысл упреков отца и матери. Лишь через несколько часов, просидев над статьями для нового журнала, который они создали здесь вместе с Гессом, Фридрих вернулся мыслями к домашним разговорам и расхохотался. Да они же решили, что он пришел из публичного дома! Фридрих спустился вниз. Мама пила лекарство. У нее от переживаний развилась мигрень. Отцовское лицо было по-прежнему постным, он с неодобрением взглянул на сына. – Неужели вы подумали, что я был в публичном доме? – Фридриху было все еще смешно. – А где же тогда ты был? – настороженно спросил отец, а мама уже готова была обрадоваться: – Видишь, я же говорила, что Фридрих достаточно чист и бог оберегает его от подобных мерзостей. – Да у Гесса я был. После собрания нам надо было о многом переговорить, и я остался у него в гостинице. – У Гесса? – теперь отец и вовсе помрачнел. – И ты водишь компанию с подобными негодяями? Из-за их агитации даже на моей фабрике рабочие готовы бесчинствовать. А кто будет оплачивать мне убытки? Ты или Гесс? Фридрих попытался было прочесть и отцу лекцию о коммунизме, о всеобщей пользе этого общественного уклада. – Я понял, чтó за научные занятия ты ведешь у себя в комнате, – перебил отец. – Все это – тоже коммунизм! – Считай, что ты не ошибся. – И следовательно, коммерцией ты заниматься отказываешься? – Ну какая может быть коммерция при моих убеждениях? И в этот момент в дом явился посыльный от обер-бургомистра. В форме с золотыми галунами, в фуражке с гербом, он нес конверт и толстую книгу. – Господин Энгельс? – спросил он. – Что там еще? – недовольно проговорил отец. – Всю корреспонденцию я получаю в конторе. – Мне нужны не вы, господин Энгельс, – посыльный произнес фамилию с подчеркнутым уважением, – а господин Фридрих Энгельс-младший. – Это было сказано небрежно. – Да, я. – Распишитесь в получении постановления господина обер-бургомистра, – посыльный раскрыл конверт и протянул книгу. На гербовой бумаге было написано, что дальнейшие собрания в городе запрещаются, а если организаторы, несмотря на запрет, соберутся, то будут арестованы и привлечены к суду. – Не хватало еще, чтобы члена семьи Энгельсов привлекали к суду! Да лучше бы ты не возвращался из Англии. – Я готов уехать, отец. Например, в Брюссель. Он назвал этот город только потому, что там поселился Маркс. – Это будет лучше для всех. Мама посмотрела на мужчин с испугом. Но дело было уже решено.
«Пусть господа собственники остерегаются – могучие руки народа на нашей стороне, а лучшие мыслители всех народов переходят к нам. Среди них – мой горячо любимый друг – Фридрих Энгельс из Бармена, который написал книгу в защиту английских рабочих и справедливо, со всей беспощадностью бичует в ней фабрикантов. Его собственный отец владеет фабриками в Англии и Германии. Теперь Энгельс вконец рассорился со своей семьей, его считают безбожником и нечестивцем… Однако я знаю его как поистине чудесного человека, который день и ночь с громаднейшим напряжением борется за благо рабочего класса».Кое-что Веерт в своем письме преувеличивал. Действительно, Фридрих рассорился со своим отцом. Но едва отец узнал, что Фридрих собирается в Манчестер, как прислал письмо с подробными поручениями, а заодно – и деньги на поездку.
«Само собой разумеется, – писали Маркс и Энгельс, – что с момента возникновения в Германии настоящей коммунистической партии „истинным социалистам“ придется все больше находить свою публику лишь среди мелких буржуа…»Маркс и Энгельс остановились и на слабых сторонах Фейербаха. Фейербах объявил себя коммунистом. Он думал, что для этого достаточно признать, что люди нуждаются и всегда нуждались друг в друге. Он подходил к природе как материалист, но истории человеческих отношений не понял.
«Материализм и история у него полностью оторваны друг от друга, – писали Энгельс и Маркс. – …Для коммунистов все дело заключается в том, чтобы революционизировать существующий мир, чтобы практически выступить против существующего положения вещей и изменить его».В эти месяцы упоенной работы, пожалуй, лишь Энгельс да несколько близких людей поняли главное открытие Маркса. Маркс открыл законы, по которым развивалось человечество. Энгельс назвал это открытие величайшим. С тех пор как люди осознали самих себя, они стали рассказывать и записывать свою историю. Великие историки мира – Геродот и Плутарх, Ливий и Тацит – оставили много полезных знаний о прошлой жизни людей. Но в понимании истории всего человечества от древнейших времен до сегодняшних дней всегда царили хаос и произвол. История была не наукой, а лишь пересказом цепи событий и биографий. Маркс первым в мире превратил историю в стройную научную теорию, создал исторический материализм. Деятельность людей имеет две стороны – производство и общение, отношения друг с другом. От определенного способа производства зависит и определенный способ жизни людей, политические и общественные отношения. Энгельс даже задохнулся от радости, удивления, внезапной ясности во взгляде на всю историю человеческую, когда Маркс впервые сформулировал перед ним эти свои взгляды. «Производительные силы определяют форму общения, общественные отношения!» – это же так ясно, и так неожиданно просто, и так замечательно! Производительные силы развиваются, и старая форма общения – рабство, крепостная зависимость – перестает соответствовать им, и становится цепью, сдерживающей их развитие. Происходит социальная революция, она рвет цепь, создает новые общественные отношения, которые соответствуют более развитым производительным силам.
«Возникает класс, который вынужден нести на себе все тяготы общества, не пользуясь его благами… и от него исходит сознание необходимости коренной революции, коммунистическое сознание, – писали Маркс и Энгельс. – …Коммунистическая революция уничтожает господство каких бы то ни было классов вместе с самими классами».
«Дорогой друг!
Я рекомендую Вам г-на Анненкова. Это – человек, который должен понравиться Вам во всех отношениях. Его достаточно увидеть, чтобы полюбить. Он Вам расскажет обо мне. Я не имею теперь возможности высказать Вам все, что хотелось бы, так как через несколько минут уезжаю в Петербург. Будьте уверены, что дружба, которую я питаю к Вам, вполне искренняя. Прощайте. Не забывайте Вашего истинного другаТолстого».
«Дорогой Гейне! Я пользуюсь проездом подателя этих строк, г-на Анненкова, очень любезного и образованного русского, чтобы послать Вам сердечный привет…»– Сразу же по приезде я обязательно передам Гейне эту вашу записку, – сказал Анненков и стал прощаться.
«Дорогой Эмиль! Сделай одолжение, пришли мне немедленно 6 ф.ст., или около 150 франков. Я верну их тебе через неделю или две… В заключение еще раз прошу тебя ничего не говорить о содержании этого письма. Привет.Все, что имело цену, Энгельс отнес в ломбард. Неожиданно отец написал, что собирается в деловую поездку, а заодно и заедет в Брюссель. Надо было срочно выкупать вещи. У Маркса денег тоже не было, он уже заложил все ценные вещи и говорил о переезде в дешевую гостиницу. К счастью, Эмиль не подвел и за несколько часов до приезда отца Энгельс успел выкупить и фрак и пальто. Мери быстро привела вещи в порядок, и Энгельс встречал отца уже приодетым. Отец выдал несколько сотен франков – проценты, которые полагались Фридриху от его доли в дедовском капитале. – Я не стану спрашивать, одумался ли ты, – в который раз сделав горестное лицо праведника, говорил отец. – Но когда наступит миг твоего раскаяния, в своем доме ты всегда найдешь утешение. Ты губишь в себе хорошего коммерсанта.Твой Ф.»
«Участвуя прежде в московских журналах и потом в „Отечественных записках“, Белинский всегда обращал на себя внимание резкостью суждений о прежних писателях наших… Нет сомнения, что Белинский и его последователи пишут таким образом только для того, чтобы придать больший интерес статьям своим… но в их сочинениях есть что-то похожее на коммунизм, а молодое поколение может от них сделаться вполне коммунистическим».«29 мая 1848 года по Лиговке к Волкову кладбищу тянулась бедная и печальная процессия, не обращавшая на себя особенного внимания встречных. За гробом шло человек двадцать приятелей умершего, а за ними, как это обыкновенно водится на всякого рода похоронах, тащились две извозчичьи четырехместные колымаги». Так описал эти похороны приятель Белинского Панаев. Собственно, литераторов было, может быть, не более пяти-шести человек, остальные принадлежали к людям простым, не пользовавшимся никакой известностью, но близким к покойному. И на пути к кладбищу, и в церкви при отпевании, и на могиле при опускании гроба появлялись еще два или три неизвестных, чтобы потом поспешить с докладом об услышанном в Третье отделение. Через восемь лет другой литератор и критик – Чернышевский долго пытался найти ту могилу. Он спрашивал друзей Белинского – они не могли вспомнить, где она. «Он умер во время страшной болезни, когда никто не был уверен поутру, что доживет до вечера. В боязни за себя, они могли забыть о нем – о чужих ли могилах думать, когда самому надобно готовиться к ответу за свою жизнь?» – оправдывал Чернышевский слабость человеческой памяти. Он долго бродил по пустынной части кладбища среди бедных крестов, отчаявшись найти место, где лежал неспокойный критик и человек. Потом он увидел двух мужчин: пожилой привел сюда юношу-сына, чтобы поклониться забытой могиле. На простом, черном, покачнувшемся кресте была надпись: «Белинский».
«Целью Союза является: свержение буржуазии, господство пролетариата, уничтожение старого, основанного на антагонизме классов, буржуазного общества и основание нового общества, без классов и без частной собственности».Конгресс поручил Марксу и Энгельсу составить окончательную программу и назвать ее «Манифестом».
«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака… – этими строками начинался „Манифест“. – Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии. С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий „Манифест“, который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках».Эту вводную страницу, перечеркнутую поправками мужа, Женни Маркс переписывала несколько раз. Детей было уже трое. Маленькому Эдгару не исполнилось и года, а Женни успевала вести всю секретарскую работу за мужа. «Ты не поверишь, милая Лина, как редко у меня выпадают свободные час-другой, но даже самый короткий из них наполняется мелодичным детским дуэтом и трио», – писала поздно вечером Женни своей подруге. Карл недавно получил часть наследства в Голландии, и они смогли переехать из опостылевшей гостиницы в квартиру. У Карла снова был кабинет, и он ходил по нему крупными шагами, негромко повторяя и вслушиваясь в строки «Манифеста». А Женни с любовью вслушивалась в его шаги, в его глуховатый голос. «Волнуется! – подумала она. – Все требуют немедленно выслать „Манифест“, а он не может отдать его в печать, пока не убедится в точности каждого слова». Потом она снова вернулась к письму: «Мое время постоянно поделено между большими и малыми делами, заботами повседневной жизни и участием в делах любимого мужа». Письмо было кончено, и она взяла последнюю страницу «Манифеста», написанную все тем же быстрым, неразборчивым почерком мужа. Карл смеялся, что наутро даже он сам порой не в силах разобрать, что написал вечером. И тогда разбирала Женни.
«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»– написала Женни Маркс, урожденная фон Вестфален.
«Временное правительство. Французская республика. Свобода, Равенство и Братство. От имени французского народа. Париж, 1 марта 1848 года– Париж открыт для вас, а вещи я отправлю, – сказал Энгельс. Через три часа истекали сутки, и после этого Маркса могли уже арестовать за нарушение королевского приказа. Энгельс проводил его на вокзал. – О Женни и детях я позабочусь, будь спокоен, – говорил он. На этом поезде уезжали в Париж многие демократы. Бельгийский король мстил им за минуты собственной слабости. Угрюмые носильщики подтаскивали наскоро упакованный скудный багаж. Юркие личности заглядывали в лица провожающих. – Так и смазал бы по физиономии, кулаки чешутся, – сказал Энгельс, когда один из типов влез между ним и Карлом. Через несколько дней Энгельс проводил на вокзал Женни с Ленхен и детьми.
Мужественный и честный Маркс! Французская республика – место убежища для всех друзей свободы. Тирания Вас изгнала, свободная Франция вновь открывает Вам свои двери, Вам и всем тем, кто борется за светлое дело, за братское дело всех народов. Всякий агент французского правительства должен толковать свои обязанности в этом духе. Привет и братство.Фердинан Флокон, член временного правительства».
Энгельс – Эмилю Бланку в Лондон Бармен, апреля 1848 г.
«Дорогой Эмиль!
Я благополучно добрался сюда. Весь Бармен ждет, что я буду делать. Думают, что я сейчас же провозглашу республику. Филистеры дрожат в безотчетном страхе, сами не зная, чего они боятся. Во всяком случае полагают, что с моим приездом многое быстро разрешится. К. и А. Эрменов явно в дрожь бросило, когда я сегодня появился в их конторе… Паника здесь неописуемая… Здесь господствует всеобщее разложение, разорение, анархия, отчаяние, страх, ярость, конституционный энтузиазм, ненависть к республике и т.д., и поистине в данный момент самые богатые измучены и запуганы больше всех… Но по-настоящему они удивятся, когда примутся за дело чартисты. …Мой друг Дж. Джулиан Гарни… через два месяца будет на месте Пальмерстона. Об этом я готов побиться с тобой об заклад на два пенса и вообще на любую сумму. …Передай привет Марии и детям. До свидания.Твой Ф.»
«Храбрость, с которой сражались рабочие, – написал Энгельс в передовой, – поистине изумительна. От тридцати до сорока тысяч рабочих целых три дня держались против более восьмидесяти тысяч солдат и ста тысяч национальных гвардейцев, против картечи, гранат и зажигательных ракет, против „благородного“ военного опыта генералов… Рабочие разбиты, и значительная их часть зверски уничтожена. Их павшим борцам не будут оказаны такие почести, как жертвам июля и февраля; но история отведет им совершенно особое место, как жертвам первой решительной битвы пролетариата».Правительство мелких буржуа пало. Луи Блан перестал красоваться на митингах. Победа генерала Кавеньяка стала сигналом для реакции в Германии. Буржуа боялись собственных рабочих больше, чем королевской мести. В городах вводили осадное положение. У народа отнимали оружие. Из статьи «Судебное следствие против „Новой рейнской газеты“».
«Кельн, 7 июля. Ответственный издатель „Новой рейнской газеты“ Корф и главный редактор газеты Карл Маркс вызывались вчера на допрос к судебному следователю; и тот и другой обвиняются в оскорблении и клевете на господ жандармов… и на г-на обер-прокурора… Допрос начался в 4 часа. По окончании его, около 6 часов, судебный следователь и государственный прокурор Геккер отправились вместе с обвиняемыми в помещение редакции, где при участии полицейского комиссара был произведен обыск».На каждом митинге Кельнского демократического общества Энгельс призывал к активному сопротивлению реакции. Из корреспонденции «Судебное преследование „Новой рейнской газеты“».
«Кельн, 22 июля. Сегодня утром главный редактор „Новой рейнской газеты“ Карл Маркс снова был вызван к судебному следователю, который допросил его…».Шаппер и Молль руководили рабочим обществом. На его собраниях Энгельс тоже выступал постоянно.
«Кельн, 4 августа. Наши осложнения с прокуратурой продолжаются… Вчера были вызваны в качестве свидетелей двое из наших редакторов – Дронке и Энгельс. Дронке временно отсутствует, а Энгельс явился, но, однако, не был допрошен под присягой, так как подозревают, что записка, недавно конфискованная в редакции нашей газеты, написана его рукой, и, таким образом, возможно, что и ему будет предъявлено обвинение».
«Кельн, 5 сентября. Вчера снова один из редакторов нашей газеты – Фридрих Энгельс – был вызван к судебному следователю в связи с делом Маркса и его соучастников, но на этот раз не в качестве свидетеля, а в качестве одного из обвиняемых».Положение в стране усложнялось с каждой неделей. Газета тревожно писала об этом. Положение газеты усложнялось тоже. В конце августа Маркс уехал добывать для газеты деньги. Рабочие читали газету повсюду, а местные либералы забирали назад свои паи. Энгельс остался за главного редактора. В начале октября после массовых выступлений рабочих в Кельне было объявлено осадное положение. Власти арестовали Шаппера. Пытались арестовать Молля, но рабочие отбили его.
ПРИКАЗ ОБ АРЕСТЕ ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА
«Лица, приметы которых описаны ниже, бежали, чтобы скрыться от следствия… настоятельно прошу все учреждения и чиновников, которых это касается, принять меры к розыску указанных лиц, а в случае поимки арестовать и доставить их ко мне. Кельн, 3 октября 1848 г. За обер-прокурорагосударственный прокурор Геккер
Приметы.
Имя и фамилия – ФРИДРИХ ЭНГЕЛЬС; сословие – купец; место рождения и жительства – Бармен; религия – евангелическая; возраст – 27 лет; рост – 5 фунтов 8 дюймов; волосы и брови – темнорусые; лоб – обычный; глаза – серые; нос и рот – пропорциональные; зубы – хорошие; борода – каштановая; подбородок и лицо – овальные; цвет лица – здоровый; фигура – стройная».
«О Марксе я ничего не хочу более говорить, если он поступает так, как ты пишешь, и я нисколько не сомневаюсь, что он сделал все, что мог, и я благодарна ему от всего сердца… Теперь ты получил от нас деньги, и я прошу тебя, купи себе теплое пальто, чтобы оно у тебя было на тот случай, если вскоре наступят холода, и позаботься также о кальсонах и о ночной сорочке, чтобы в случае, если ты простудишься, что очень легко может случиться, у тебя была теплая одежда».Милая мама! Она писала о теплых кальсонах, а он рвался из чахлой, застоявшейся Швейцарии назад в Кельн. «Даже предварительное заключение в Кельне лучше жизни в свободной Швейцарии», – писал он Марксу. Наконец угроза ареста отпала, и он сразу вернулся в газету.
«Кельн, 8 февраля. Вчера и сегодня в нашем суде присяжных снова состоялись два процесса по делам печати – против Маркса, главного редактора „Новой рейнской газеты“, Энгельса и Шаппера, сотрудников этой газеты… которые обвиняются в том, что они возбуждали народ против правительства в связи с отказом от уплаты налогов. Наблюдалось необычайное скопление народа. На обоих процессах обвиняемые защищали себя сами и стремились доказать неосновательность обвинения; это им удалось в такой степени, что присяжные вынесли в обоих случаях приговор „не виновны“».
«Редакторы „Новой рейнской газеты“, прощаясь с вами, благодарят вас за выраженное им участие. Их последним словом всегда и повсюду будет: освобождение рабочего класса!»А затем шла большая статья Энгельса о значении революционной войны в Венгрии для европейского движения.
«Дело решится в течение немногих недель, быть может нескольких дней. И вскоре французская, венгерско-польская и немецкая революционные армии будут праздновать на поле битвы у стен Берлина свой праздник братства».Так писал он, и тогда, девятнадцатого мая, все верили в это.
Маркс – Энгельсу Париж, около 1 августа 1849 г.
«Дорогой Энгельс!
Я очень беспокоился за тебя и чрезвычайно обрадовался, получив вчера письмо, написанное твоей рукой… У тебя теперь имеется прекрасная возможность написать историю баденско-пфальцской революции или памфлет об этом. Без твоего участия в военных действиях мы не могли бы выступить со своими взглядами по поводу этой дурацкой затеи. Ты можешь при этом великолепно выразить общую позицию „Новой рейнской газеты“… Я начал переговоры об издании в Берлине периодического (ежемесячного) политико-экономического журнала, для которого должны будем писать главным образом мы оба. Лупус также в Швейцарии, я полагаю – в Берне. Веерт был вчера здесь, он основывает агентство в Ливерпуле. Будь здоров. Кланяйся сердечно Виллиху…Твой К.М.»
Маркс – Энгельсу в Лозанну Париж, 23 августа, 1849 г.
«Дорогой Энгельс!
Меня высылают в департамент Морбиан, в Понтийские болота Бретани. Ты понимаешь, что я не соглашусь на эту замаскированную попытку убийства. Поэтому я покидаю Францию. В Швейцарию мне не дают паспорта, я должен, таким образом, ехать в Лондон, и не позже, чем завтра. Швейцария и без того скоро будет герметически закупорена, и мыши будут пойманы одним ударом. Кроме того: в Лондоне у меня имеются положительные виды на создание немецкого журнала… Ты должен поэтому немедленно отправиться в Лондон. К тому же этого требует твоя безопасность. Пруссаки тебя дважды расстреляли бы: 1) за Баден; 2) за Эльберфельд. …Как только ты заявишь, что хочешь поехать в Англию, ты получишь во французском посольстве пропуск для проезда в Лондон. Я положительно рассчитываю на это. Ты не можешь оставаться в Швейцарии. В Лондоне нам предстоят дела. Моя жена остается пока здесь… Еще раз повторяю: я твердо рассчитываю на то, что ты меня не подведешь.Твой К.М.».
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 19 ноября 1850 г.
«Дорогой Энгельс!
Пишу тебе только несколько строк. Сегодня в 10 часов утра умер наш маленький заговорщик Фоксик – внезапно, во время одного из тех припадков конвульсий, которые у него часто бывали. Еще за несколько минут до этого он смеялся и шалил. Все это случилось совершенно неожиданно. Можешь себе представить, что здесь творится. Из-за твоего отсутствия как раз в данный момент мы чувствуем себя очень одинокими…Твой К. Маркс.
Если у тебя будет настроение, напиши несколько строк моей жене. Она совершенно вне себя».Энгельс получил это письмо через два дня после переезда. В тот вечер вместе с Мери и сестрой ее Лиззи он решил отметить свои тридцать лет… День рождения получился печальным. Бутылка шампанского так и осталась невскрытой. Надо было хоть как-то утешить Женни, и он немедленно сел за письмо. Первый денежный перевод – часть своего аванса за будущую работу в конторе – он уже отправил. А утром Энгельс пошел в контору, в дом номер семь на Сузгейт Дин-стрит. Место было удобным – рядом находились ратуша и биржа. Этот деловой район города он подробно описал в «Положении рабочего класса». Тогда он был уверен, что с коммерцией кончено навсегда, а теперь возвращался в ту же контору. Окна ее выходили на склад с пряжей. Их нельзя было открывать – жирная черная грязь просачивалась через любую щель. Стоило оставить на столе белый лист, как дня через два он уже был неприятным, грязным. Энгельс назывался клерком-корреспондентом, генеральным ассистентом главы фирмы Готфрида Эрмена. С десяти утра он вел переговоры с агентами других фирм, изучал биржевые сводки и по поручению Эрмена делал операции на бирже, писал деловые письма в Америку, Индию и во все страны Европы, даже в Россию. Фабрики фирмы «Эрмен и Энгельс» делали, отбеливали и красили дешевые нитки, пряжу. Ее продукцию покупали везде. Это была круговерть суетных дел. Не успевал он кончить переговоры с одним покупателем, его уже ждал другой, тут же надо было бежать на биржу, раскланиваясь с такими же, как он, коммерсантами и приказчиками. Он прибегал назад, и Готфрид Эрмен находил ему новые поручения, новые дела. Готфрид был сух и властен. А Марксу помощь требовалась постоянно. Только Энгельс мог поддержать его, детей, Женни, Ленхен. Получал он в первые годы столько же, сколько обычные клерки. Сначала он ждал кризиса. Радовался каждому падению цен. Только кризис мог спасти его. Но неожиданно начался подъем. Это были десятилетия, когда человечество с упоением заговорило о могуществе техники. Изобретатели приносили на фабрики все новые усовершенствования. Железные дороги перекидывались из страны в страну. Создавались паровые машины, одна мощнее другой, и уже поговаривали о новом виде энергии – электричестве. Вряд ли кто из его коллег, сотрапезников по клубу Альберта, где собирались такие же, как Энгельс, коммерсанты, догадывался, как он мечтал о кризисе, как он звал его! Скоро Энгельс стал помогать Марксу способом неожиданным. 8 августа 1851 года Маркс получил письмо от Дана, главного редактора прогрессивной и самой популярной газеты в Северной Америке. Дан приглашал в постоянные корреспонденты Маркса и Фрейлиграта. Это давало хотя и небольшие, но постоянные деньги. А главное – своими статьями можно было помочь демократическому движению. Но писать хорошо по-английски Маркс пока не мог. «Если бы ты смог доставить мне до пятницы утром (15 августа) написанную по-английски статью о немецких делах, это было бы великолепным началом», – попросил он Энгельса. Энгельс ответил немедленно: «Но сообщи мне, и притом поскорее, в каком роде ее писать… Сообщи вообще все, что можешь, чтобы помочь мне справиться с этим». Маркс объяснил коротко: «Остроумно и непринужденно. Эти господа в иностранном отделе очень дерзки».
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 21 августа 1851 г.
«Дорогой Маркс!
Посылаю тебе при сем статью, о которой ты просил. Стечение различных обстоятельств способствовало тому, что она оказалась плохой. Прежде всего я с субботы был, для разнообразия, нездоров. Затем у меня не было никакого материала… Затем – короткий срок и работа на заказ, почти полное незнакомство с газетой и с кругом ее читателей… Все это, а также то, что я совершенно отвык писать, сделали эту статью очень сухой; и если ее за что-либо можно похвалить, то лишь за гладкий английский язык, которым я обязан привычке в течение восьми месяцев говорить и читать почти исключительно по-английски. Словом, ты сделаешь с ней все, что захочешь…»
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 25 августа 1851 г. 28, Дин-стрит, СохоЭто была первая из девятнадцати статей, которые написал за год Энгельс для популярной американской газеты. И главный редактор ее, и читатели были уверены, что статьи эти – Маркса. Они были изданы через сорок пять лет отдельной книгой. Книга называлась «Революция и контрреволюция в Германии». За следующие десять лет Энгельс написал за Маркса больше ста двадцати статей. Другие он переводил для него на английский. Он писал после восьми вечера, когда измотанный конторской работой возвращался домой. А дома ждали его Мери и Лиззи. Домик был небольшой, на окраине города. Скоро, однако, пришлось снять и квартиру в центре. Энгельс почти не жил в ней. Лишь перед деловыми приемами или за день до приезда родных Мери сметала отовсюду серую, слежавшуюся пыль.
«Дорогой Энгельс!
Прежде всего благодарю тебя за твою статью. Вопреки всем ужасам, которые ты о ней наговорил, она великолепна и в неизмененном виде поплыла в Америку…»
«Кажется, право, будто историей в роли мирового духа руководит из гроба старый Гегель, с величайшей добросовестностью заставляя все события повторяться дважды: первый раз в виде великой трагедии и второй раз – в виде жалкого фарса. Коссидьер вместо Дантона, Л. Блан вместо Робеспьера, Бартелеми вместо Сен-Жюста, Флокон вместо Карно, этот ублюдок с дюжиной первых встречных погрязших в долгах офицеров вместо маленького капрала с его плеядой маршалов. До 18 брюмера мы, стало быть, уже добрались».Так писал Энгельс 3 декабря 1851 года, на следующий день после переворота во Франции. 18 брюмера – день 9 декабря 1799 года был известен всем, тогда окончательно победила буржуазная контрреволюция, и «маленький капрал» Наполеон Бонапарт стал военным диктатором. Каждый день после завтрака и утренней сигары Маркс уходил в библиотеку. В руках у него был тяжелый черный зонт и листы бумаги. Маркс шел работать. В эти зимние месяцы он писал книгу о французской контрреволюции. Назвал он ее «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».
«Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл сказать: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Коссидьер вместо Дантона, Луи Блан вместо Робеспьера, Гора 1848 – 1851 гг. вместо Горы 1793 – 1795 гг., племянник вместо дяди».И Энгельс был рад, что его мысли, образы помогли создать гениальную книгу. Книгу печатал в Америке их друг Вейдемеер. Он начал было издавать журнал, но денег хватило лишь на несколько номеров. На последние деньги он заказал печатание «Восемнадцатого брюмера…». Маркс приехал ненадолго в гости в Манчестер, и в это время Вейдемеер прислал несколько экземпляров книги. Большую часть тиража Вейдемеер не сумел выкупить. И владелец типографии распродал книгу в Америке. Второй раз «Восемнадцатое брюмера…» удалось издать лишь в 1869 году. В этой книге Маркс впервые высказал мысль, что пролетариат во время революции победит лишь тогда, когда сломает буржуазную государственную машину.
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 31 января 1860 г.К этому времени Энгельс написал работу «По и Рейн», и она вышла анонимно в Берлине. Он изучил военные науки, тактику различных родов войск, и во время Крымской войны ведущие газеты печатали его военные обзоры. Маркс давно уже удивлялся: Энгельс умел по нескольким перевранным сообщениям с боевых полей представить истинную картину сражения, предсказать его результат. То, о чем Энгельс предупреждал в военных обзорах, обязательно через два-три дня сбывалось, и многие думали, что статьи те пишет кто-нибудь из генерального штаба. За это Маркс давно уже прозвал Энгельса генералом, а его манчестерский дом – генеральным штабом. У самого Маркса еще со студенческих времен было прозвище Мавр, и дома его так называли даже собственные дочери. За эти годы Энгельс изучил русский язык и сам прочитал «Евгения Онегина». Потом взялся за персидский, потому что стал изучать историю Востока. Вместе с Марксом они написали несколько больших статей для «Новой американской энциклопедии». И все же главный экономический труд, которого ждал Энгельс, ради которого Маркс ежедневно работал в библиотеке Британского музея, а Энгельс сидел в конторе, чтобы пересылать денежные переводы в Лондон, этот главный труд еще не был закончен. В 1850 году Маркс думал, что на работу уйдет несколько месяцев. Потом – год, а теперь и десять лет прошло. Прелюдия – «К критике политической экономии» вышла в 1859 году. Энгельс называл ее великолепным трудом. Буржуазные газеты откликнулись лишь двумя рецензиями, и то разбирали они введение. …Иногда изнуренный Маркс приезжал на несколько дней в Манчестер. Энгельс сажал его на степенного Россинанта, сам седлал резвую лошадь, и они отправлялись в поля. Маркс пришел в ужас, когда увидел безумную скачку Энгельса через пни и ямы на охоте за лисами. – Эти два часа я думал только одно: «Лишь бы ты не свернул шею!» – сказал он, когда Энгельс наконец приблизился к нему. – Неужели такое ты делаешь не впервые? – Раз пять в году, не больше, – успокоил Энгельс. А потом они ехали домой, и Мери спрашивала за ужином: – Вам удалось наконец обскакать Фреда? Он уверяет, что здесь, в Манчестере, брал бы первые призы на скачках. А я его успокаивала: «Подожди, приедет доктор Маркс!» Приходил Лупус. Энгельс с помощью друзей устроил ему частные уроки, они давали возможность жить. Маркс читал им главы из будущего «Капитала». Они обсуждали их. И хотя Энгельс о каждой новой странице Маркса знал из писем, каждую новую идею Маркса обсуждал вместе с ним, здесь, в разговорах, они заново проверяли все написанное Мери снова угощала их чаем. – Знаете, Мавр, Фред уверяет, что старится, а на самом деле он нисколько не изменился, все такой же юноша, ведь правда? – Мери вдруг рассмеялась. – Я вспомнила историю, которая произошла с нами в пятьдесят шестом, когда мы ездили с Фредом в Ирландию, – объяснила она. – Значит так, оставила я его на минуту одного, и вдруг… – Мери не договорила и села на диван. – Я лучше потом расскажу, – сказала она тихо, поникшим голосом. – Снова сердце? – испуганно спросил Энгельс. – Да так, – она улыбнулась, – на минутку, сейчас пройдет. Разговор возвращался к старым друзьям. Жалели Фрейлиграта – он так увлекся банковской деятельностью, что почти забросил писать стихи, ругали Гарни, который поддался либералам и все дальше уходил от коммунистов. А на другой день Маркс возвращался в Лондон, утром брал свой старый черный зонт и шел в библиотеку. Там он перечеркивал несколько написанных прежде страниц и писал их заново.
«…Отнесись, наконец, хоть раз несколько менее добросовестно к своей собственной работе; для этой паршивой публики она и так уже слишком хороша. Главное, чтобы вещь была написана и вышла в свет; слабых сторон, которые тебе бросаются в глаза, ослы и не заметят… Я хорошо знаю и все другие трудности, которые мешают тебе; но я хорошо также знаю, что главной причиной задержки является всегда твоя собственная скрупулезность».
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 7 января 1863 г.В эти страшные дни они чуть не потеряли друг друга.
«Дорогой Мавр!
Мери умерла… Я не в состоянии тебе высказать, что делается у меня на душе. Бедная девочка любила меня всем своим сердцем.Твой Ф.Э.»
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 8 января, 1863 г.
«Дорогой Энгельс!
Известие о смерти Мери меня столь же сильно поразило, как и потрясло. Она была так добродушна, остроумна и так к тебе привязана. Черт знает что такое, но в нашем кругу теперь не бывает ничего, кроме несчастий. Я тоже совсем потерял голову. Мои попытки достать немного денег во Франции и в Германии не увенчались успехом… Не говоря уже о том, что мне перестали отпускать в долг все, кроме мясника и булочника, да и те в конце недели тоже прекратят, – ко мне пристают с ножом к горлу из-за школы, из-за квартиры и из-за всего на свете… К тому же у детей нет ни обуви, ни одежды, чтобы выйти на улицу. Словом, дьявол сорвался с цепи, как я это и предвидел, когда уезжал в Манчестер… Привет.Твой К.М.»
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 13 января 1863 г.
«Дорогой Маркс!
Ты, конечно, поймешь, что на этот раз мое собственное несчастье и твое ледяное отношение к нему сделали для меня совершенно невозможным ответить тебе раньше. Все мои друзья, в том числе и знакомые обыватели, проявили ко мне при этих обстоятельствах, которые не могли не затронуть меня достаточно глубоко, больше участия и дружбы, чем я мог ожидать. Ты же счел этот момент подходящим для того, чтобы проявить превосходство своего холодного образа мышления. Пусть будет так!..Твой Ф.Э.»
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 24 января 1863 г.
«Дорогой Фредерик!
Я счел за лучшее немного подождать, прежде чем ответить тебе. Твое положение с одной стороны, а мое – с другой затрудняли „хладнокровное“ рассмотрение ситуации. С моей стороны было большой ошибкой написать тебе то письмо, и я сейчас же пожалел об этом, как только отослал его. Но произошло это не вследствие бессердечности… получив твое письмо (оно пришло рано утром), я был потрясен так, как будто умер один из самых близких мне людей. Но когда я вечером взялся за письмо к тебе, то произошло это под влиянием совершенно отчаянных обстоятельств. Дома у меня находился брокер[2], присланный домовладельцем, получен был опротестованный вексель от мясника, в доме не было угля и провизии, а Женничка лежала больная в постели. При таких обстоятельствах я спасаюсь вообще только при помощи цинизма. …Три недели, прожитые нами с тех пор, заставили, наконец, мою жену согласиться на то предложение, которое я ей давно уже делал… Две моих старших девочки получат через семью Каннингем место в качестве гувернанток. Ленхен поступит на место в другой дом, а я с женой и Туссинькой перееду в один из тех меблированных домов в Сити… Мне пришлось довольно долго повозиться, прежде чем при помощи всяких унижений и ложных обещаний удалось убедить хозяина и мясника убраться от меня вместе с брокером и векселем. Послать детей в школу в новой четверти я не смог, так как не заплатил еще по старому счету, да и, кроме того, у них совершенно непрезентабельный вид… В заключение нечто, с предыдущим не связанное. Подойдя к разделу своей книги, трактующему о машинах, я оказался в большом затруднении. Мне всегда было не ясно, как сельфакторы изменили процесс прядения… Был бы рад, если бы ты мне это разъяснил…Твой К.М.»
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 26 января 1863 г.
«Дорогой Мавр!
Я благодарен тебе за твою откровенность. Ты сам понимаешь, какое впечатление произвело на меня твое предпоследнее письмо. Если так долго прожил с женщиной, то смерть ее не может не произвести потрясающего действия. Я почувствовал, что с ней вместе похоронил последнюю частицу своей молодости… Но покончим с этим… я рад, что одновременно с Мери не потерял также и своего самого старого и лучшего друга… Просто взять деньги я не могу, – Эрмен может мне в этом отказать, и по всей вероятности откажет, а на это я не могу пойти. Занять здесь у третьего лица, у ростовщика, значило бы дать Эрмену самый лучший повод порвать со мной контракт. И все же я никак не могу примириться с тем, что ты осуществишь свое намерение, о котором мне пишешь. Поэтому я обратился к старику Хиллу и взял у него прилагаемый вексель на 100 фунтов… Вексель это то же, что и наличные деньги. Фрейлиграт учтет его тебе с наслаждением, более надежных бумаг почти не имеется в обращении…Твой Ф.Э.»
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 28 января 1863 г.
«Дорогой Фредерик!
Целый ряд необычных обстоятельств никак не позволил мне вчера известить тебя о получении письма с векселем. Я очень хорошо понимаю, как рискованно для тебя оказывать мне подобным образом столь большую и неожиданную помощь. Не могу выразить, как я тебе благодарен, хотя мне, перед моим внутренним форумом, не нужно было новых доказательств твоей дружбы, чтобы знать, как она самоотверженна. Впрочем, если бы ты видел радость моих детей, это было бы для тебя прекрасной наградой. Могу тебе также откровенно сказать, что, несмотря на весь тот гнет, под которым я жил все последние недели, ничто меня и в отдаленной степени так сильно не угнетало, как боязнь, что в нашей дружбе образовалась трещина… Утром моя жена так плакала над Мери и над твоей утратой, что совершенно забыла свои собственные горести, которые как раз в этот день дошли до своего апогея, а вечером она была уверена, что, кроме нас, нет ни одного человека на свете, который мог бы так же страдать, если у него в доме нет брокера и нет детей.Твой К.М.»
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 2 апреля 1867 г.
«Дорогой Энгельс!
Я решил не писать тебе до тех пор, пока не смогу сообщить об окончании книги. Теперь она готова…»
Энгельс – Марксу в Лондон Манчестер, 4 апреля 1867 г.Прошло четыре месяца…
«Дорогой Мавр!
Ура! От этого возгласа я не мог удержаться, когда, наконец, прочитал черным по белому, что первый том готов и что ты хочешь немедленно повезти его в Гамбург».
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 16 августа 1867 г. 2 часа ночи.
«Дорогой Фред!
Только что закончил корректуру последнего (49-го) листа книги… Итак, этот том готов. Только тебе обязан я тем, что это стало возможным! Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не мог бы проделать всю огромную работу по трем томам. Обнимаю тебя, полный благодарности… Привет, мой дорогой, верный друг!Твой К. Маркс».
Книга «составляет эпоху и бросает блестящий, порой ослепляющий след на развитие и гибель, на родовые муки и страшные дни страданий различных исторических эпох, – писал он. – Маркс обладает широкой ученостью и блестящим диалектическим талантом. Книга превышает горизонт многих людей и газетных писак, но она, совершенно несомненно, проникнет в общее сознание и, несмотря на свои широкие задания или даже именно благодаря им, будет иметь могущественное влияние».Готфрид Эрмен решил освободиться от своего компаньона. Срок контракта с Энгельсом истекал через год, но Эрмен предложил уйти немедленно. – Естественно, что кроме своего пая вы получите компенсацию за выход из моего дела, – говорил он, надеясь, что Энгельс сразу схватится за это предложение. И Энгельс, действительно, чуть было не схватился. Но ведь семью Маркса надо было поддерживать и дальше. – Вы подписываете обязательство о том, что не заводите здесь самостоятельного дела и не вступаете в компаньоны с конкурирующими фирмами… – развивал свою мысль Эрмен. – Это уже ограничение моей свободы, – Энгельс притворялся недовольным, – так просто это не делается, мне надо подумать, и вы сами понимаете, что такое ограничение должно быть хорошо компенсировано. Ради этой компенсации Энгельс решил продержаться еще год. Как раз в те дни Марксу исполнилось пятьдесят лет.
«Как бы там ни было, поздравляю с полувековым юбилеем, от которого, впрочем, и меня отделяет лишь небольшой промежуток времени. Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда мы воображали, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы», – написал Энгельс в Лондон.Дженни, Лаура и маленькая Элеонора любили приезжать в Манчестер в гости к Энгельсу. Энгельс знал их секреты, писал каждой отдельные письма. Когда двадцатипятилетний креол, родившийся на Кубе, Поль Лафарг сделал Лауре предложение, Маркс сказал: – Теперь ты стал женихом Лауры и тебе надо познакомиться с Энгельсом. Лаура и Лафарг сразу после выхода «Капитала» написали о нем во французских газетах. Они перевели на французский «Манифест Коммунистической партии», статьи Маркса и Энгельса. Лафарги жили в Бордо и работали во французских секциях Интернационала. Особенно часто приезжала к Энгельсу Тусси, Элеонора. Она любила гулять с рыжим сеттером Энгельса. И в письмах к ней сеттер всегда отпечатывал свою лапу. Энгельс руководил ее чтением, и вместе они прочитали много старинных книг. В июне 1869 года Энгельс вывесил специальный календарь и зачеркивал в нем каждый день. В конце месяца был нарисован смеющийся пляшущий человечек. Вечером тридцатого июня Тусси и Лиззи накрывали на стол, а Энгельс дописывал очередную страницу в будущую книгу об истории Ирландии. Лиззи сообщила по секрету, что несколько недель назад у них в доме прятался ирландский революционер, который пытался отбить своих товарищей, перевозимых на казнь. – Только Фреду ни слова, он рассердится, если узнает, что я выдаю тайну. Энгельс как раз закончил писать. – О чем это вы тут шепчетесь, мисс Тусси? – спросил он. Лиззи растерялась, но Тусси сразу нашлась: – Мы боимся, Генерал, а вдруг вы передумаете завтра? – Ни за что в жизни! Даже если Эрмен захочет подарить мне всю фирму. С проклятой коммерцией покончено! Утром Элеонора услышала громкое пение. – В последний раз! В последний раз! В последний раз! – распевал Энгельс на разные мотивы, надевая сапоги. – Вы меня пораньше встречайте и не забудьте охладить шампанское! – крикнул он уже из-за ворот. Несколько раз Лиззи выходила посмотреть на луг, который был перед воротами, но Энгельс пока не возвращался. Наконец когда они вышли вместе с Тусси, то сразу увидели его на другой стороне луга. – Счастливая ты, Тусси, как вместе с тобой вышла, так и Фред появился, – проговорила Лиззи. Энгельс шел, размахивая тростью и слегка пританцовывая. – Генерал, вы не передумали? – крикнула Тусси. – Я свободный человек, ура! – ответил им Энгельс издалека.
Маркс – Энгельсу в Манчестер Лондон, 5 июля 1870 г.
«Дорогой Фред!
…Лафарг известил меня, что один молодой русский, Лопатин, привезет от него рекомендательное письмо. Лопатин посетил меня в субботу, я пригласил его на воскресенье (он пробыл у нас с часу дня до двенадцати ночи), а в понедельник уехал обратно в Брайтон, где живет. Он еще очень молод, два года провел в заключении, а потом в крепости на Кавказе, откуда бежал. Он сын бедного дворянина и в Санкт-Петербургском университете зарабатывал себе на жизнь уроками. Очень ясная, критическая голова, веселый характер, терпелив и вынослив, как русский крестьянин, который довольствуется тем что имеет… Чернышевский, как я узнал от Лопатина, был присужден в 1864 г. к восьми годам каторжных работ в сибирских рудниках, следовательно, ему нести эту ношу еще два года…Твой Мавр».
«…Наш общий друг сидит в крепости в очень строгом одиночном заключении. Что с ним будет – неизвестно. Похоже на то, что правительство собирается держать его неопределенное время без суда в одиночном заключении».Даниельсон закончил перевод «Капитала» самостоятельно. 15 марта 1872 года он написал Марксу:
«Печатание русского перевода „Капитала“, наконец, закончено, и я могу переслать Вам экземпляр книги. Я не думал, что извещать Вас об окончании печатания придется мне, я надеялся, что это сделает „наш общий друг“».
«Прежде всего, – отвечал вскоре Маркс, – большое спасибо за прекрасно переплетенный экземпляр. Перевод сделан мастерски. Мне очень бы хотелось получить еще один непереплетенный экземпляр для Британского музея».В чахоточном липком поту бредил, умирая, богатырь Шаппер. Иногда приходили прояснения, и он молил близких позвать к нему Маркса. Маркс навещал его в те дни часто. Открывал дверь в облезлый, убогий домик, и Шаппер начинал бормотать смущенно: – Я много ошибался в своей жизни, дружище Маркс, а все оттого, что блуждал по древу теории. И вы простите меня и Энгельсу передайте, чтоб он тоже простил… Я ведь умру через несколько дней, да-да, не мотайте головой, мне-то виднее, так вот, скажите всем, что я умираю верным нашему с вами делу… Друзей терять всегда больно… Горько терять и живых. Поэт Фрейлиграт постепенно отходил от партии. Стихов он писал меньше, зато неплохо зарабатывал, сделав карьеру в банке. Он тоже слабо знал теорию и, благодаря Маркса за присланный том «Капитала», писал: «Я знаю, что на Рейне многие молодые коммерсанты и фабриканты увлекаются твоей книгой. В этих кругах она выполнит свое истинное назначение; для ученых она будет настольной книгой и источником справок». Энгельс хохотал, читая эти строки: «Все-таки невежество беспредельно! И самое нелепое, что он ведь хотел сказать приятное». Давно прервалась семейная дружба Фрейлиграта и Маркса. В 1868 году он покинул Англию и вновь поселился в Пруссии. Скоро появились стихи, воспевающие «немецкий дух». На приемах он поднимал бокал за здоровье присутствующих особ. В ответ правительство готово было наградить его орденами. – Это трагедия многих мелких буржуа, даже самых талантливых, – говорил Энгельс. – В момент подъема они с революцией, при поражении – готовы ей изменить, уходят в лагерь победителя…
Энгельс – Шарлю Лонге в Аржантёй (телеграмма) Лондон, 14 марта 1883 г.
«Маркс скоропостижно скончался сегодня в три часа дня; ждите письма.Энгельс».
Энгельс – Иоганну Филиппу Беккеру в Женеву Лондон, 15 марта 1883 г.
«Старый дружище!
Радуйся тому, что ты еще прошлой осенью видел Маркса, больше уже ты его никогда не увидишь. Вчера днем, в 2 часа 45 минут, едва оставив его на две минуты, мы нашли его тихо уснувшим в кресле. Самый могучий ум нашей партии перестал мыслить, самое сильное сердце, которое я когда-либо знал, перестало биться. Произошло, вероятно, внутреннее кровоизлияние. Теперь мы с тобой, пожалуй, последние из старой гвардии времен до 1848 года. Ну, что ж, мы останемся на посту. Пули свистят, падают друзья, но нам обоим это не в диковинку. И если кого-нибудь из нас и сразит пуля – пусть так, лишь бы она как следует засела, чтобы не корчиться слишком долго. Твой старый боевой товарищФ. Энгельс».
Энгельс – Фридриху Адольфу Зорге в Хобокен 15 марта 1883 г., 11 ч. 45 м. вечера.
«…Человечество стало ниже на одну голову и при том на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало. Движение пролетариата идет дальше своим путем, но нет того центрального пункта, куда, естественно, обращались в решающие моменты французы, русские, американцы, немцы и каждый раз получали ясный, неопровержимый совет, который мог быть дан только гением во всеоружии знания. У доморощенных знаменитостей и мелких талантов, а то и просто у шарлатанов теперь развязаны руки. Конечная победа обеспечена, но окольных путей, временных и частичных блужданий – и без того неизбежных – теперь будет гораздо больше. Ну, что ж, с этим мы должны справиться – для этого мы и существуем. Вот почему мы отнюдь не теряем мужества.Твой Энгельс».
Энгельс – Петру Лавровичу Лаврову в Париж Лондон, 24 марта 1883 г.
«Дорогой Лавров!
Я получил длинную телеграмму из Москвы, в которой меня просят возложить венок на могилу Маркса от имени студентов Петровской земледельческой академии… Но я бы хотел сообщить этим славным ребятам, что получил их телеграмму и выполнил возложенное на меня поручение…Преданный Вам Ф. Энгельс».
Г.А. Лопатин – Энгельсу в Лондон Париж, 28 марта 1883 г.
«Дорогой Энгельс!
Надо ли говорить Вам, как тяжело мне было узнать о смерти Маркса? Надо ли говорить Вам, как искренне и глубоко я сочувствую Вашему собственному горю?.. Я слышал от Лаврова о Вашем последнем письме к нему и постараюсь узнать через одного из московских студентов фамилии лиц, пославших эту телеграмму. Вместе со всем научным и социалистическим миром я с нетерпением жду первого просмотра бумаг Маркса. Примите еще раз выражение моего глубочайшего сочувствия и верьте неизменной и искренней преданностиВашего Г. Лопатина».
Г.А. Лопатин – Элеоноре Маркс в Лондон Париж, 28 марта 1883 г.
«Дорогая мисс Тусси!
У меня действительно нет слов, чтобы высказать Вам, как тяжело мне было получить известие о смерти Вашего отца и как глубоко я сочувствую Вашему горю. Сообщение о кончине моего уважаемого и любимого друга было первое, что я услышал, переступив порог Лаврова! Маркс умер как раз в тот день, когда я переходил границу России. Таким образом, задержка в несколько дней лишила меня счастья еще раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца…»
«Всю жизнь я делал то, к чему был предназначен, – я играл вторую скрипку… Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс», – писал он старому другу Беккеру.Теперь, после выхода второго тома надо было приниматься за подготовку третьего.
«Не только я благодарю тебя за проделанную тобой работу, все наши социалисты, социалисты всех стран должны наградить тебя величайшей признательностью», – написала Лаура Лафарг, когда получила второй том «Капитала».Это было и просто и удивительно: казалось, недавно маленькие девочки Маркса нетерпеливо ждали приезда к ним Генерала, писали ему детские наивные письма, а теперь они были красивыми взрослыми дамами, стояли во главе рабочего движения. Еще недавно Маркс шутливо жаловался в письме к Лауре: «Этот надоедливый парень Лафарг мучает меня своим прудонизмом и, должно быть, до тех пор не успокоится, пока я не стукну крепкой дубиной по его креольской башке». С тех пор Лаура стала сначала невестой, а потом женой бывшего студента-медика, Поля Лафарга, исключенного из Парижского университета за пламенные революционные речи. Потом они вместе работали во французской секции Интернационала, после поражения Коммуны едва спаслись от версальских палачей, а теперь снова возглавляли рабочее движение во Франции. Лаура любила современных французских поэтов и переводила их на английский. Энгельс читал ее переводы Бодлера, Беранже. Он написал, что за перевод поэмы «Сенатор» Беранже сказал бы ей «Молодец!» и не знает, можно ли по-русски в женском роде употребить «Молодца!».
«Я не знаю, как благодарить тебя. Просто голова кружится, когда думаешь о той огромной работе, которую тебе пришлось проделать по обработке и завершению книги… и самое ужасное, что никто не может даже помочь тебе в этом…».
«В воскресенье, 4 мая в Лондонском Гайд-парке произошла колоссальная демонстрация в пользу восьмичасового рабочего дня. Трудно сказать, как велико было число манифестантов. Одни оценивают его в 200.000, другие даже в полмиллиона. Но довольно того, что, по словам лондонского корреспондента „Журналь де Женев“, в течение всего девятнадцатого века Англия, классическая страна колоссальных митингов, не видела ничего подобного» – так написал Плеханов в журнале русских революционеров «Социал-демократ».
«Здешняя демонстрация четвертого мая была прямо-таки грандиозной… – написал Энгельс в Берлин Августу Бебелю. – Эвелинг, Лафарг и Степняк выступали с речами с моей трибуны – я был только зрителем. Лафарг, с его превосходной, хотя и с сильным французским акцентом, английской речью и южной пылкостью, вызвал настоящую бурю восторга. Степняк также… Все вместе это было самое грандиозное собрание из всех, когда-либо происходивших здесь… Я сошел со старой платформы с высоко поднятой головой…»
«Мое положение таково: семьдесят четыре года, которые я начинаю чувствовать, и столько работы, что ее хватило бы на двух сорокалетних. Да, если бы я мог разделить самого себя на Ф. Энгельса 40 лет и Ф. Энгельса 34 лет, что вместе составило бы как раз 74 года, то все быстро бы пришло в порядок. Но при существующих обстоятельствах все, что я могу, это продолжать свою теперешнюю работу и работать возможно больше и лучше».Он и сейчас старался работать так же, старался забыть о болях, неожиданно пронизывающих все горло. Пожалуй, повышенное внимание близких, ежедневные осмотры доктора Фрейбергера были даже лишними, отвлекали от мыслей. Энгельс не сразу сообразил, что его стараются не оставлять дома одного. Догадался он в тот момент, когда как раз собрался поработать, но тут вошла Луиза Каутская. – Генерал, мне надо уехать ненадолго, и вместо меня в доме эти часы будет жена Кравчинского, Фанни, вы ее знаете, она из России. И тут же вошла краснеющая и неловкая от смущения Фанни. Она поздоровалась тихим голосом, села в кресло Маркса, стоящее в углу, сложила руки и принялась молчать. В глазах ее он увидел те же страх и отчаяние. – Ну как ваш английский? – спросил ее Энгельс. – Спасибо, хорошо, – обрадованно ответила Фанни. Видимо, сама она никак не могла подобрать предмет для беседы. – На улице я пока еще не все понимаю, но о чем сама говорю – люди догадываются. На секунду страх из ее глаз исчез, но тут же вернулся вновь. Энгельс рассмеялся. – Я вспомнил, как в воскресенье осенью вас и вашего мужа привела сюда Тусси, Элеонора Эвелинг. Я хотел посадить вас рядом, а вы вцепились в Элеонору и повторяли шепотом: «Не отпускайте меня, Элеонора, прошу вас, я так смущаюсь перед Энгельсом». Зато потом, помните, как мы вместе стали читать из «Евгения Онегина»? Вы уже, наоборот, от меня не отходили. – Вы меня тогда так удивили! – встрепенулась Фанни, и страх снова ушел из ее глаз. – Представляете, господин Энгельс, языка английского я не знаю, о чем все кругом говорят, лишь догадываюсь, и вдруг вы, именно вы, читаете мне наизусть по-русски Пушкина. – Пушкина и Маркс цитировал. Помните: