Революционер я или нет?

Константин Дмитриевич Бальмонт Революционер я или нет?

Революционер я или нет?

Спроси белого лебедя, птица ли он и умеет ли он летать. Ничего не ответив, лебедь взмахнет своими белыми крыльями, содружными по цвету с облаками неба, и улетит от докучного к отъединенному лесному затону, и в голубом водном зеркале будут проплывать отражения белого призрака, любящего вольность, крылатого призрака, содружного по цвету с облаками неба и с белизною нагорных снегов.

Спроси цветок, умеет ли он любить Солнце. Он ответит тебе молчаливо – он слегка качнется от твоего дуновения, он слегка отшатнется от тебя и сильней дохнет своим воздушным ароматом, который есть благоговейная молитва к Солнцу.

О, спроси ветер, волну, спроси колос и верховного жаворонка – все стройно и правдиво в Природе, и, ответят ли они тебе или не ответят, в их движенье, в их красках, в их шорохе, в их пении каждый, кто истинно ищет ответа, найдет полнозвучный ответ.

Но в мире людей, где лгут, все не то. Здесь умываются кровью, здесь утираются жестокостью, и улыбаются убийству, и обнимают грабеж. А все это вместе лживо называют правдой. Сидят на цепи, как дворовые псы, которым не каждый день бросят корку хлеба. Цепь разбивают их пожалевшие, снимают с них тесный ошейник, и вот уж не псы они больше – они волки, они бешеные собаки, рвущие своими обрызганными слюной зубами ту руку, которая их освободила. Оборотни, притворяющиеся пред собой и пред миром, начинающим их ненавидеть мировою ненавистью, говорят о свободе – и замыкают своих братьев в тюрьму. Говорят: «Мы преобразуем», а только разрушают красивое созданное, бессильные в своем уродстве что-нибудь создать. Зовут себя освободителями – и удушают вольность человеческого слова. Называют себя неимущими, а сами, беря плату за кровь, беря плату за лень, оценивая на монету свои убеждения, утопают в ростовщичестве, вымогательствах и взятках. И говорят о братстве, а в это время режут чужое горло. И будучи маленькими летучими мышами и косокрылыми тяжелыми вампирами, говорят: «Это мы умеем летать, мы – птицы».

Но нет. Ни прыгающая по воздуху, приплясывающая в пустоте и дурно пахнущая летучая мышь, ни поднимающийся на некоторую высоту для ночного мародерства косокрылый вампир не завоюют воздух и не станут птицами. Не им царствовать в синеве, какие бы полчища их ни сгромоздились волею исторического Апокалипсиса, – их грязно-серые тени пройдут, как проходят все тени, а белый лебедь будет жив, неприкосновенный, в своем лесном затоне, и солнечный жаворонок будет звенеть, взлетая к Небесному Костру все выше и выше. Вот придет весна.

Если Революцию понимать как освободительную грозу, как слитную симфонию ветра, грома, молнии и дождя, после ошеломительного явления которых воздух неба освежен, а зеленые покровы земли обогащены новой силой и все живые существа исполнены умноженной радости жизни, тогда нет, в сущности, ни одного гения, ни одного крупного таланта, который по природе своей не был бы революционным. Гений и крупный талант почти всегда ломает старое и создает новое. Если же в силу каких-либо частичных условий личности или исторических обстоятельств гений выступает защитником старого, самая выразительность всех его движений и проявлений возбуждает вокруг него такую бурю, что он обостряет и усиливает возникшую борьбу за новое, и в этом случае не прямо, но косвенно все равно является революционной силой.

Четыре наиболее крупных русских поэта, – крупные не только свежею первичностью своего творческого дара, но и силою своей личности, и первородной удачей минуты, которая была им дарована Судьбой, – Ломоносов, Пушкин, Лермонтов и Некрасов – глубоко революционны. Только революционность каждого из них оказывается в особой форме, и, чтоб видеть ее четко, нужен не кротовий глаз партийного человека, а вольное зрение человека с свободной душой. Слепец, привыкший к ограниченному мышлению подпольно-кружкового образца, искренно убежден, что маленький стихотворец Якубович есть революционный поэт. Тот, кто непредубежденно и зорко оценивает человеческую личность и ее судьбы, видит, что слово «революционный» гораздо более, без сравнения больше, приложимо к Ломоносову. Этот сын Белого моря, холмогорский мужик, сумевший добиться всеобнимающей учености, столь же великий в исторической русской перспективе, как велик был в перспективе итальянской Леонардо да Винчи и в германской – Гёте, первотворец нашей поэзии, которая до него умела лепетать, а с ним начала говорить и петь, химик, физик, геолог, географ, предвосхитивший научные точки зрения на 150 лет, ученый, которому в летописях славы надлежит первое место там, где Лавуазье занимает второе, мудрец, проникший в тайны вещества, не был ли он революционером и не был ли он на каторге в те самые минуты, когда он писал оду Елизавете Петровне, и когда он шесть лет преподавал химию, не имея лаборатории, и когда он должен был тратить свои драгоценные силы на бесславную борьбу с подлым немцем Миллером и с подлым немцем Шумахером, и когда все, чего он достигал и чего он достиг, он должен был проводить через борение и вражду, всегда опираясь лишь на себя, на силу своего гения, долженствующего опрокидывать, для того чтобы творить.

Что революционны были и Пушкин, и Лермонтов, это запечатлено уже самою судьбою их, явно мученической. Но, к прискорбию, должно признать, что русские люди, даже и сегодняшнего дня, склонны видеть их революционность разве в том, что Пушкин был дружен с декабристами и написал несколько политических стихотворений, а Лермонтов написал строки о палачах свободы и гения, стоящих у трона, – строки, за которые он был сослан на Кавказ. Николай Первый своим жандармским умом был умнее русского общества и видел ясно, что Пушкин революционен и опасен всей своей личностью, что каждая песня, которая вырвется из горла такого редкостного соловья, настолько овеяна воздухом свободы, что соловья этого нужно держать в клетке и позволять ему петь под надзором, хотя бы он пел о розе или весне.

Некрасов, стихи которого дошли и до народа, стоит особняком среди русских поэтов XIX века. Огромный его талант, сопряженный с особенностями его судьбы, дал ему возможность создать для себя новую поэтику, вне так называемого поэтического. То, что считалось фактически невозможным вводить в область поэтического изображения, он сделал как раз любимым, главным элементом своего творчества, и, опираясь на эту отдельную свою черту, он развернул такую широкую картину русской жизни и русской души, что должен считаться поистине наилучшим знатоком и изобразителем русского народа. Он показал воочию то, что, увидав, нельзя уже не желать изменить Россию и дать ей новый лик.

От высокой души падает свет, а свет рождает тысячу отсветов, а отсветы эти, поблуждав в мире, воссоединяются в новом единстве, ищущем выхода, и рождают новую грозу в свете вихрей, молнии и грома и в алмазно-жемчужных ожерельях дождя.

Когда я вспоминаю свою юношескую любовь к революционному лику вообще и свое пристрастие к отдельным лицам, таким как декабристы, и более яркие – София Перовская и Желябов, я думаю теперь, что в пределах русской истории наиболее революционные лики не Посошков, не Радищев, не Рылеев, не Перовская и не Желябов. Это все малые волны, но никто из них не девятый вал. Самые революционные лики для меня, полные освободительной красоты, – это княгиня Древней Руси Ольга, мученица веры боярыня Морозова, таинственный царевич и царь Димитрий и могучий исполин Петр. Ольга на рубеже двух миросозерцаний, языческого и христианского, поняла провидчески, что грядущее Славянство принадлежит Христианскому слову, и закрепила узел веков. Боярыня Морозова в рабском обществе Московии, привыкшей холопствовать, среди московитов, настолько созданных для трусливого рабства, что они и сегодня еще все охают о рабстве и насилии, но не свергают его смелой рукой, она, женщина, она, привыкшая к роскоши и почету, бесстрашно отбросила все от себя, чем дорожат богатые и бедные, и накликала на себя царский гнев, и душой своей обняла заточение в земляной тюрьме. Димитрий, доселе еще не разгаданный и не исчерпанный, навсегда шатнул преступный царский трон, показав, что смелый самовенчанный человек, если он хочет, может быть увенчан целым народом. Петр, возненавидевший своей орлино-огненной душой прохладных лентяев Московского царства, этих трусов, умеющих бормотать, но отступающих от смелости деяния, дланью гиганта ударил так по всей Русской земле, что отклики этого удара слышны и поныне, он с такою творческою безоглядностью принялся за сомнительное животное, которое было не то чахлой клячей, не то заевшимся битюгом, что возник совсем добрый конь, спорый и огнедышащий, и он вздернул этого коня на дыбы, и он заставил его скакать, и он заставил его проскакать в краткие часы такие пробеги, что вот ни один европейский конь не мог совершить ничего равноценного в такую краткость времени с тех самых пор, как Европа стала называться Европой.

Революция есть гроза преображающая. Когда она перестает являть и выявлять преображение, она становится Сатанинским вихрем слепого разрушения, Дьявольским театром, где все ходят в личинах. И тогда правда становится безгласной или превращается в ложь. Толпами овладевает стихийное безумие, подражательное сумасшествие, все слова утрачивают свое содержание и свою убедительность. Если такая беда овладеет народом, он неизбежно возвращается к притче о бесах, вошедших в стадо свиней.

Я хочу говорить о себе, рассказать что-то из своей жизни, показать что-то из своей души, просто и искренно, – как будто я говорю в кругу самых близких людей, – как будто я говорю с любимым другом, – как будто я говорю с собственной душой, когда наедине с самим собою сердце не боится говорить до конца, любить, негодовать, ненавидеть, растрогаться, гореть, быть малым, быть большим. Мал я или велик, этого я не знаю, но я знаю, что, когда вся страна в чрезвычайной беде, голос того, в чьей жизни было большое счастье и большое несчастье, не прозвучит напрасно.

Кто я? Русский. Один из полутораста миллионов русских, живущих на Земном шаре. По крещению православный христианин, по происхождению сын помещика и дворянин, по роду занятий писатель, по судьбе своей прославленный поэт, имя которого известно не только в России, но и в Европе, и дальше, в Японии, где у меня есть верные почитатели и преданные друзья. Полудетская моя мечта, приснившаяся мне наяву, когда мне было лет тринадцать, исполнилась. Но, оглядываясь на свою жизнь, если я чему-нибудь радуюсь особенно глубоко, это не тому, что имя мое стало озаренным, и даже не тому, что Судьба даровала мне истинный поэтический дар и что мне сладко петь, как сладко петь весенней птице, а тому, что, поняв в тринадцать лет одно слово, я всей душой полюбил исследование и умственную работу и с тех пор неустанно работаю, не щадя своих сил, упиваясь работой, как упиваются вином, и буду работать до конца своих дней, зная, что работа приближает меня к Богу, чья сущность есть созидание, и что только в оправе работы Божий дар становится драгоценным камнем. Я глубоко радуюсь также тому, что мой отец и моя мать даровали мне счастливое детство и что всю свою жизнь я встречаю людей, которых я люблю и которые любят меня.

Какое слово оказало на меня в детстве исключительное влияние? Я скажу. Однажды без всякого позволения я забрался в книжный шкаф моей матери и в одной книге прочел английское слово self-help, в скобках перевод – «самопомощь». Это причудливое слово, нерусского лика, притянуло все мое внимание, как будто это был необычайный зверек или невиданный талисман. Самопомощь. Если что-нибудь нужно тебе, если что-нибудь манит, – не прибегая к другим, самому помочь себе во всем. И в этом мощь, сила. И в этом полная свобода, гордая воля, отъединенность без вражды, но и без стеснительного сочетания с другими людьми, целый сад, который принадлежит тебе, целый лес, в котором весело идти одному к неожиданному, к манящему, к открытию, к чуду. О, это благородное английское слово стало моим дорожным посохом, моим тайным цветком, и мечом, и молотом. Когда поздней мне захотелось проникнуть в душу русского народа, мне ничьего не нужно было указания, чтоб приблизиться к тем, к кому я хотел стать близко, и чтоб прочесть столько книг, сколько хватит и на нескольких человек. Когда я захотел прикоснуться к творчеству чужих и для мысли близких великих исторических народов, я сумел овладеть немецким и шведским языком, французским и испанским, я победил преграду многих чужестранных языков и научился полнотою души жить в разных эпохах и с самыми различными народами.

Но много раньше, чем пришло ко мне это магическое слово, другие слова, русские, напевные, определили во многом движение детской мысли. Я родился и вырос в деревне и в маленьком провинциальном городке. Деревня Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии. Она еще жива, эта деревушка, в которой всего лишь с десяток крестьянских домов и небольшая усадьба. Что в ней теперь, я не знаю. Я отказался от своей доли наследства и давно оттуда уехал. Но тогда, в далеких далях времени, это было красивым малым царством уюта и тишины. Мужики были не бедны. Отец мой, небогатый помещик, был воплощением душевного благородства, и за всю жизнь его я не помню, чтобы он хоть раз на кого-нибудь закричал. Он был безупречным земским деятелем, и как председатель Шуйской земской управы, основанием сельских школ много содействовал распространению грамотности среди окрестного населения. Моя мать, исключительная, умная, просвещенная женщина, которая была бы заметна и в любой столице, учила и лечила мужиков и баб, и целые их вереницы беспрестанно тянулись к серому дому, окруженному садом. Если я много в детстве видел цветов и бабочек, я видел также и лица, исполненные такой выразительности, что они поздней, припоминаясь, неотступно стали требовать разрешенья вопроса о страдающих и нуждающихся в том, чтоб им помогли.

Мне хочется еще сказать, что, когда мне было лет пять, мать прочла мне в саду стихи Никитина, начинающиеся строками:

«Ясно утро. Тихо веет

Теплый ветерок»

– стихи о подкидыше, приемыше, гонимой девочке, и мне навсегда стало знакомо ощущенье созвучной боли.

Малая усадьба была малым раем, или казалась ребенку таким, но в памяти живших в ней и около нее были призраки, скорее, надлежащие к Преисподней. Если отец мой был кроткий и справедливый человек, его мать, которой уже не было тогда в живых, жила в моем детском сознании как страшный знак того бесчеловечного ужаса, который был в старину и назывался крепостным правом. Я знал из рассказов близких, что однажды, рассердившись на своего крепостного столяра, который запьянствовал и вообще любил испить, она велела приковать его к столу, и так он существовал целых два года, а потом сбежал и пропал. Другой крепостной, в чем-то провинившись, был по ее желанию внезапно разбужен ночью, и ему сказали: «Вставай. В город тебя повезут. В солдаты забреют». Полусонный парень в перепуге рухнулся на пол и забился в припадке. С тех пор у него открылась падучая. Эти жуткие призраки вошли в полудетскую душу и заставили ее задуматься глубоко, а такие писатели, как Никитин, Некрасов, Гоголь, Глеб Успенский, Решетников, Тургенев, были первыми водителями отроческих и юношеских размышлений о русском народе и неправде мира.

Позднее, в гимназические дни, приготовляя кое-как постылые уроки и предаваясь все время чтению исследований по истории общественных движений, изучая раскол и сектантство, артель и общину, основы политической экономии, я хотел добиться для самого себя полного выяснения правды о людях и разрешения вопроса, как сделать так, чтобы все были счастливы. Потому что я был счастлив, и мне хотелось, чтобы всем было так же хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно. Я не хочу, конечно, сказать, что я только об этом думал. Я лишь говорю, что такая мысль всегда была мне не чужда. И когда по ночам, засидевшись над завлекательной книгой, я слышал, как гудят на фабриках свистки, и ощущал, что я сейчас пойду в долины сна и буду в мягкой теплой постели, а в это время сотни и тысячи людей стоят за станками в душных и скучных фабричных зданиях, я не мог не думать о неправде мира.

Да, мир стоит на неправде. Это слишком очевидно. Те, кто работает над землей, имеют скудное количество земли, и последний достаток у них еще норовят отнять, а те, кто не работает над землей, имеют ее сколько угодно или, во всяком случае, более чем достаточно. В этом нет правды, и это должно быть устранено. И те, которые днем и ночью работают в рудниках, на фабриках и заводах, обогащают других, не обогащаясь сами, и не пользуются высокими благами просвещения, умственной жизни, удовольствиями искусства, путешествиями, всем тем, что только и делает жизнь привлекательной и человека воистину человеком. В этом нет правды, и это должно быть устранено. Все должны пользоваться благами жизни и приникать к красоте мира. Быть может, в неодинаковой степени, ибо личности людей различны. Но красота мира не должна быть уделом лишь немногих, каждому должен быть открыт к ней путь.

Среди книг, которые я читал в юности, помню, на меня произвела впечатление книга бельгийского ученого Лавеле о социализме. Социализм показался мне скучным, уродливым, он показался мне убогою выдумкой, противоречащей всем основным свойствам человеческой души, совершенным нарушением свободы личности. Но на одной из страниц книги Лавеле был краткий очерк о Кропоткине и русских революционерах. Если социализм показался мне скучным и противоестественным, Кропоткин и другие русские революционеры показались мне чрезвычайно привлекательными. Я и теперь так думаю. Я нахожу, что Кропоткин интересен, а социализм есть убогая выдумка человеческого ума, которой, быть может, суждено на краткий исторический час воплотиться в действительность, чтоб человечество, всегда в своей исторической жизни создающее новые ходы и попытки, убедившись, что принудительное обобщение труда есть наихудший вид духовной каторги и наиболее полное осквернение свободы личности и неприкосновенности отдельной души, прониклось, наконец, предельным отвращением к своему грубому пленению внешним веществом и, возжаждав духовной основы личного и общего жития, создало такие формы жизни, где все души были бы обвенчаны некоей как бы брачной любовью, но каждая душа, пользуясь благами внешними, оставалась бы совершенно независимой от человечества как целого. Путей к этому много, и всеобщее разлитие знания, золотых чарований искусства и благоговейного мышления есть один из наиболее достоверных путей.

Мне хочется кратко упомянуть о нескольких маленьких событиях моей жизни, которые для меня были не маленькими, а большими. В 1884 году, когда я был в седьмом классе гимназии, в мой родной город Шую приехал некто Д., писатель, привез номера революционных газет «Земля и Воля» и «Народная Воля», несколько революционных брошюр, и на зов его собрались в одном доме, в небольшом количестве, несколько мысливших гимназистов и несколько взрослых людей, настроенных революционно. Д. сообщил нам, что Революция разразится в России не нынче-завтра, и что для этого лишь нужно покрыть Россию сетью революционных кружков. Я помню, как один из любимых моих товарищей, сын городского головы, привыкший устраивать с товарищами охотничьи походы на уток и вальдшнепов, сидел на окне и, разводя руками, говорил, что, конечно, Россия совершенно готова для Революции и нужно только ее организовать, а это совершенно просто. Я молча полагал, что все это не просто, а очень сложно, предприятие же глупо. Но я сочувствовал мысли о распространении саморазвития, согласился вступить в революционный кружок и взялся хранить у себя революционную литературу. Весьма быстро последовали в городе обыски, но в те патриархальные времена жандармский офицер не посмел сделать обыск в домах двух главных лиц города – городского головы и председателя земской управы. Таким образом ни я, ни мой товарищ не попали в тюрьму, а лишь были исключены из гимназии, вместе с еще несколькими. Нас вскоре приняли в другие гимназии, где мы оканчивали ученье под надзором. Один же член кружка не избег тюрьмы и через год умер в заключении от чахотки. Что касается Д., он тоже вскоре был арестован и на допросе вел себя как предатель. Первый вестник русской революции в моей жизни был не более как жалкий провокатор – слово, тогда еще не возникавшее в русской речи, а теперь в революционной летописи играющее столь почетную роль.

Я поступил в Московский университет, на юридический факультет, но изучал не столько юридические науки, сколько немецкую поэзию и историю Великой французской революции. Через год, как один из организаторов первых университетских беспорядков против нового устава, я был посажен на несколько дней в тюрьму и выслан на родину. Еще за год перед этим ко мне однажды пришел рабочий, гравер, Александр Бердников, образ которого я навсегда сохраню как красивый мученический лик. Он искал правды и не знал, в каких книгах ее найти. Начав с Некрасова, я постепенно дал ему главнейшие произведения русской и европейской литературы, потом разные книги по политической экономии и по истории освободительных движений. Вскоре хозяин лишил его места за то, что он смущал других рабочих. В Шуе разразилась крупная забастовка. Найдены были воззвания, писанные рукою Бердникова, он был схвачен и заключен на три года в «Кресты». За два месяца до окончания срока он угас от чахотки.

Приблизительно в это время, в 1888 году, я сблизился во Владимире-губернском с кружком политических ссыльных, вернувшихся из Сибири. Считая, что Революция в России невозможна, что освобождение придет частью через медленное развитие отдельных личностей и отдельных слоев народа, частью через истребление проклятого рода самодержавных царей, я предложил одному ссыльному, говорившему мне, что у него есть связи с какой-то народовольческой организацией, – предложил ему себя для свершения жуткого подвига, кровавой и благой жертвы. Ничего не вышло, кроме разговоров. Или никакой организации не было, или мой приятель солгал мне, или такая жертва была сочтена ненужной. С тех пор, и навсегда, я отошел от каких-либо партий. Мне глубоко неприятны всякие партийные люди, когда они говорят как партийные. Я думаю, что так и должно быть. Поэт выше всяких партий. Выше или ниже, это там всячески бывает, но, во всяком случае, – вне. У поэта свои пути, своя судьба, он всегда, скорей, комета, чем планета, если он истинный поэт, то есть не только пишет стихи, а и переживает их, живет поэтически, горит и дышит поэзией.

Я весь отдался своим изучениям. В 1890 году я напечатал книгу стихотворений, после того как несколько лет ни один журнал не хотел печатать моих стихов. Книга была частию не замечена, частию встречена враждебно, и в печати и среди моих близких. Это сочеталось с тяжелой личной драмой, которая разъединила меня с моей родной семьей и показала мне любовь в демоническом лике, даже дьявольском. С юношеской прямотой и страстностью я решил, что мне нет места на земле. Несколько недель я обдумывал, как убить себя, и 13 марта, когда выставлено было первое окно в той гостинице, где я жил, когда ворвались в комнатную духоту с волной свежего воздуха первые весенние звуки, я признал в этом тайный знак освобождения, которое зовет. Я бросился с третьего этажа на камни. О, я благословляю теперь это 13 марта – никого не зову сделать так, – но в моей судьбе это был первый и лучезарный день новой жизни. Смерть не взяла меня, я лишь весь был разбит и переломан. Но бывают чудеса. Я пролежал в постели целый год, и из двух воль, которые всегда живут в человеческой душе, – воля к тоске и воля к радости, воля к недвижности и воля к действию – одну волю я убил в себе навсегда. Лишь воля к радости и к действию ведет меня и будет вести. И увидев смерть лицом к лицу, я узнал, что смерти нет, что человек бесконечен в своих путях и через смерть он идет лишь к новому воплощению, где опять впервые он полюбит Солнце и Луну и узнает радость первой любви.

Погрузиться душою в восторг изучения, это я знаю. Долгими, сложными, трудными путями сделать так, что в Индии ты индус, что в Египте ты египтянин и мусульманин с арабом, и жадный испанец в морях, по которым бежит к неизвестному вольный корабль, – это я знаю. Не признавать никаких рамок и ограничений, верить только в святыню своего бесконечного самоутверждения в мире, знать, что каждый день может быть первым днем миросоздания, – не в этом ли высшее достоинство человеческой души?

Только в этом. Через любовь и исследование к бесконечности завоевания.

Не потому ли, что в стихах моих запечатлелась полная правда, а не только нарядная красота, полный звук человеческой души, жаждущей радости и воли, их так любят девушки, дети, узники и смелые люди подвига? Я встречал детей, которые приникают ко мне, и я встречал борцов, бежавших из тюрьмы и из Сибири, которые говорили мне, что там, в тюрьме, случайно попавшая им в руки книга моих стихов была для них раскрытым окном освобождения, дверью, с которой сорван замок. Я знаю, что благородный герой Каляев, в жутком подвиге не утративший нежности души, любил мои стихи и считал их родными себе. Я знаю, что Савинков мои стихи любит. Я благословляю такую степень самоотъединения, которая от души бросает мост к душам.

1905-й год

Славянский язык

Чист, речист язык Славянский был всегда,

Чист, речист, певуч, как звучная вода.

Чутко-нежен, как над влагою камыш,

Как ковыль, когда в степи ты спишь – не спишь,

Сладко-долог, словно светлые мечты,

В утро Мая, в час когда цветут цветы.

Поцелуйно он, лелейно он лукав,

Как улыбка двух влюблённых в миг забав.

А порой, как за горою гулкий гром,

Для врага угроза верной мести в нём.

А порой, для тех чья жизнь один разбой,

Он как Море, что рокочет вперебой.

Он как Море, он как буря, как пожар,

Раз проснётся, рушит всё его удар.

Он проснулся, в рдяном гневе сны зажглись.

Кто разгневал? Прочь с дороги! Берегись!

Руда

Широки и глубоки

Рудо-жёлтые пески.

В мире, жертвенно, всегда,

Льётся, льётся кровь-руда.

В медном небе света нет.

Всё же вспыхнет молний свет,

И железная броня

Примет бой, в грозе звеня.

Бой за вольное житьё

Грянул. Сломано копьё.

И кольчуга сожжена.

А Свобода, где она?

Дверь дубовая крепка.

Кто раскроет зев замка?

Сжаты челюсти Змеи,

Свиты звенья чешуи.

И пустынно-широки

Рудо-жёлтые пески.

И безмерно, как вода,

Льётся, льётся кровь-руда.

Вестники

На высоте звезда космата

Грозила нам уж много лет.

И видим: Брат восстал на брата,

Ни в чём уверенности нет.

Лучи косматой кровецветны,

Они отравны для сердец.

Все те, что были неприметны,

Теперь восстали наконец.

И рыбаки, забросив сети,

Нашли, что там дитя-урод.

Ожесточились даже дети,

Рука ребёнка нож берёт.

И рыбаки, забросив сети,

Со страхом видят: вновь урод.

Теперь прилив десятилетий

Нам много страхов принесёт.

В сгущённой мгле звезда космата

Зажжёт бесчисленность комет.

Пришла жестокая расплата,

Дрожите все, в ком чести нет.

Если хочешь

Если хочешь смести паутину,

Так смотри и начни с паука.

Если хочешь ты вырубить прорубь, исторгни тяжёлую льдину,

Если хочешь ты песню пропеть, пусть же будет та песня звонка.

Если хочешь, живи. Если ж в жизни лишь тюрьмы и стены,

Встань могучей волной и преграду стремленьем разбей.

Если ж стены сильней, разбросайся же кружевом пены,

Но живёшь, так живи, и себя никогда не жалей.

Наш царь

Наш Царь – Мукден, наш Царь – Цусима,

Наш Царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно.

Наш Царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждёт.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

Царь Ложь

Народ подумал: вот заря,

Пришел тоске конец.

Народ пошел просить царя.

Ему в ответ свинец.

А, низкий деспот! Ты навек

В крови, в крови теперь.

Ты был ничтожный человек,

Теперь ты грязный зверь.

Но кровь рабочего взошла,

Как колос, перед ним.

И задрожал приспешник зла

Пред колосом таким.

Он красен, нет ему серпа, –

Обломится любой,

Гудят колосья, как толпа,

Растет колосьев строй.

И каждый колос – острый нож,

И каждый колос – взгляд.

Нет, царь, теперь не подойдешь,

Нет, подлый царь, назад!

Ты нас теперь не проведешь

Девятым января.

Ты – царь, и, значит, весь ты ложь, –

И мы сметем царя!

Будто бы Романовым

Ослабели Романовы. Давно их пора убрать.

Слова Костромского мужика.

Были у нас и Цари, и Князья.

Правили. Правили разно.

Ты же, развратных ублюдков семья,

Правишь вполне безобразно.

Даже не правишь. Ты просто Бэдлам,

Злой, полоумно-спесивый.

Дом палачей, исторический срам,

Глупый, бездарный и лживый.

Был в оны годы безумный Иван,

Был он чудовищно-ликим,

Самоуправством кровавым был пьян,

Всё ж был он грозно-великим.

Был он бесовской мечтой обуян,

Дьяволам был он игрушка: –

Этот, теперешний, лишь истукан,

Марионетка, Петрушка.

Был в оны годы, совсем идиот,

Ликом уродливый, Павел,

Кукла-солдатик – но всё же и тот

Лучшую память оставил.

Павла пред нынешним нужно ценить,

Павел да будет восхвален: –

Он не тянул свою гнусную нить,

Быстро был создан им Пален.

Этот же, мерзостный, с лисьим хвостом,

С пастью, приличною волку,

К миру людей закликает, – притом

Грабит весь мир втихомолку.

Грабит, кощунствует, ёжится, лжёт,

Жалко скулит, как щенята.

Вы же, ублюдки, придворный оплот,

Славите доброго брата.

Будет. Окончилось. Видим вас всех.

Вам приготовлена плаха.

Грех исказнителей – смертный есть грех.

Ждите же царствия Страха!

Неизбежность

Убийства, казни, тюрьмы, грабежи,

Сыск, розыск, обыск, щупальцы людские,

Сплетения бессовестнейшей лжи,

Слова – одни, и действия – другие.

Романовы с холопскою толпой,

С соизволенья всех, кто сердцем низок,

Ведут, как скот, рабочих на убой.

Раз, два, конец. Но час расплаты близок.

Есть точный счёт в течении всех дней,

Движенье в самой сущности возвратно.

Кинь в воздух кучу тяжкую камней,

Тебе их тяжесть станет вмиг понятна.

Почувствуешь убогой головой,

Измыслившей подобные забавы,

Что есть порядок в жизни мировой,

Ты любишь кровь – ты вступишь в сон кровавый.

Из крови, что излита, встанет кровь,

Жизнь хочет жить, к казнящим – казнь сурова.

Скорее, Жизнь, возмездие готовь,

Смерть Смерти, и да будет живо Слово!

Волчье время

Я смотрю в родник старинных наших слов,

Там провиденье глядится в глубь веков.

Словно в зеркале, в дрожании огней,

Речь старинная – в событьях наших дней.

Волчье время – с ноября до февраля.

Ты растерзана, родимая земля.

Волколаки и вампиры по тебе

Ходят с воем, нет и меры их гурьбе.

Что ни встретится живого – пища им,

Их дорога – трупы, трупы, дым и дым.

Что ни встретится живого – загрызут.

Где же есть на них управа – правый суд?

Оболгали, осквернили всё кругом,

Целый край – один сплошной кровавый ком.

С ноября до февраля был волчий счёт,

С февраля до коих пор другой идёт?

Волчьи души, есть же мера, наконец,

Слишком много было порвано сердец.

Слишком много было выпито из жил

Крови, крови, кровью мир вам послужил.

Он за службу ту отплатит вам теперь,

В крайний миг и агнец может быть как зверь.

В вещий миг предельно глянувших расплат

С вами травы как ножи заговорят.

Есть для оборотней страшный оборот,

Казнь для тех, кто перепутал всякий счёт.

Волчье время превратило всех в волков,

Волчьи души, зуб за зуб, ваш гроб готов.

Тёмным

Вы меня заставляете ведать вражду,

Быть в гробу, быть во сне, жить в бреду,

Быть в тяжёлом угаре с закрытостью глаз,

И за то проклинаю я вас.

Отравители, страшен ваш синий угар,

Но на чары ответность есть чар.

Я вам дымное зеркало, мёртвой рукой,

Протяну и убью вас тоской.

Опрокину в зеркальность уродство теней,

Ваше страшное станет страшней.

В этом дымном затоне есть вещая власть,

Есть возможность безгласно проклясть.

Пусть вас множество, – имя моё Легион,

Он идёт, и горит небосклон.

Я здесь мёртвый лежу, ворожу, ворожу,

Тайну тайн никому не скажу.

Лик восставший

Я пройду через стены домов –

Я войду в сокровенность сердец –

Я восстал из священных гробов –

Я восстал, чтобы мстить, наконец, –

Я взлелеян кровавостью снов –

Я один мученический лик –

Я восстал из несчётных гробов –

Я возник – Я гляжу – Я возник –

Я хожу по изгибам умов –

Я крещу их багряным огнём –

Я ведун заклинательных слов –

Я убит – Мы убиты – Убьём –

Двенадцатый час

Скоро двенадцатый час.

Дышат морозом узоры стекла.

Свечи, как блески неведомых глаз,

Молча колдуют. Сдвигается мгла.

Стынут глубинно и ждут зеркала.

Скоро двенадцатый час.

Взглянем ли мы без испуга на то,

Что наколдует нам льдяность зеркал?

Кто за спиной наклоняется? Что?

Прерванный пир и разбитый бокал.

Что-то мне шепчет: «Не то! О, не то!

Жди. И гляди. Есть в минутах – рассказ.

Нужно расслышать. Постой.

Ты наклонён над застывшей водой.

Зреет двенадцатый час.»

Вот проясняется льдяность глубин.

Город, воздвигнутый властной мечтой.

Город, с холодной его нищетой.

Сильные – вместе. Бессильный – один.

Слабые – вместе, но тяжестью льдин

Сильные их придавили, и лёд

Волосы поднял на нищих, куёт

Крышу над черепом. Снежность седин.

Тени свободные пляшут на льду.

Всё замутилось. Постой. Подожду.

Что это в небе? Вон там?

Солнце двойное. Морозный простор.

В Городе, там, по церквам, по крестам.

Солнце бросает обманный узор.

Солнце – двойное! Проклятие нам!

Кто-то велел площадям,

Улицам кто-то велел

Быть западнями. Какой-то намечен предел.

Сонмы голодных, возжаждавших душ.

Сонмы измученных тел.

Клочья растерзанных. В белом – кровавости луж.

Кто-то, себя убивая, в других направляет прицел.

Дети в узорах ветвей.

Малые птицы людские смеются под рокотом пуль.

Сад – в щебетании малых детей.

Точно – горячий Июль.

Точно – не льдяный Январь.

«Царь!» – припевают они и хохочут над страшными. «Царь!»

«Сколько нам пляшущих пуль!»

«Царь!» – припевают и с ветки на ветку летят.

Святочный праздник – для всех.

Разве не смех?

Вместо листов,

Мозгом младенческим ветки блестят.

Разве не смех?

Вместо цветов,

Улицы свежею кровью горят.

Сколько утех! Радость и смех!

Святочный праздник для всех.

Пляска! Постой!

Больно глазам. Ослепителен блеск.

Что за звенящий разрывчатый треск?

Лёд разломился под жаркой кипящей водой.

Чу! Наводнение! Город не выдержит. Скрепа его порвалась.

Зеркало падает. Сколько валов!

Сколько поклявшихся глаз!

Это – двенадцатый час!

Это – двенадцать часов!

1917-й год

Слава крестьянину

Когда ручей бежит с утесов,

Звенит в стремнине песней он.

Где утро начал Ломоносов,

Там полдень солнцем озарен.

Созвучья первых русских песен

Сложил крестьянин, а не князь.

И пусть удел крестьянский тесен,

Народ хранит с землею связь.

И колос ржи, и дуб могучий,

Чье тело входит в корабли,

И нежный сад, и лес над кручей –

Растут из Матери-Земли.

И та страна, где миллионам

Подруга первая – соха,

Невестой, в празднестве зеленом,

Весной дождется жениха.

Земля и Воля – эта свадьба,

И будет – это суждено –

Любой мужицкий двор – усадьба,

Где мысль – как веское зерно.

Народный ум не насмерть ранен,

Придет конец и мутной мгле,

И звучным голосом крестьянин

Воскличет к Матери-Земле.

Вольный стих

Какое гордое счастье знать, что ты нужен людям,

Чуять, что можешь пропеть стих, доходящий в сердца.

Сестры! Вас вижу я, сестры. Огнем причащаться будем.

Кубок пьянящей свободы, братья, испьем до конца!

Силою мысливших смело, свершеньем солдат и рабочих

Вольными быть нам велит великая в мире страна.

Цепи звенели веками. Цепи изношены. Прочь их.

Чашу пьянящего счастья, братья, осушим до дна!

Смелые сестры, люблю вас! В ветре вы – птицы живые.

Крылья свободы шуршат шорохом первых дождей.

Слава тебе и величье, благодатная в странах Россия,

Многовершинное древо с перекличкой и гудом ветвей!

Христос Воскресе

И в диком лесе,

И в чистом поле,

Душа на воле.

Нет рабства боле.

Христос Воскресе!

Наш край родной

Восстал весной.

Христос Воскресе!

Все грады, веси,

Все деревушки,

В лесах опушки

Поют друг дружке:

Христос Воскресе!

И в кликах птиц

Сады станиц.

Христос Воскресе!

В густой завесе

Из мглы и дыма,

Огнем палима,

Ночь мчится мимо.

Христос Воскресе!

В России всей

Расцвет ветвей.

Христос Воскресе!

Славься, Москва

Где соберется Народное Вече?

Светлой волной,

В радостной встрече,

В Мир потекут всенародные речи?

Колокол всем запоет вечевой?

Русь собиралась Москвой.

Ею жива.

Славься, Москва.

Силы густые,

Мечты золотые

Здесь облекались в слова.

Славься, Москва,

Сердце России.

Славьте Родимую, дети родные.

Первопрестольная,

Светлая, вольная,

Звон твой далеко уходит в поля.

Скреплена храмами вся златоглавыми,

Светишь ты отсветом красным Кремля,

Равная Индии пышными славами,

Славная всем, что дарует земля.

Сердцем Вселенная алым живет,

Дружным призывом «Вперед!»

Солнечной силой Москвы

Русские в битве – как львы.

Славься, Москва.

К Вечу ты будешь скликать, многогудная,

Тех, кем народная сила жива.

Чьими цветами сияет трава.

Каждая узрит хоромина скудная,

Как воплощаются в дело слова.

Славься, Москва.

Меч

Час прошел словесных встреч.

В это грозное мгновенье

Нужно действенное рвенье.

Нужен меч, только меч!

Сердцем вымолви: «Хочу

Видеть Родину не павшей,

А в столетьях возблиставшей».

Воля сердца – путь лучу!

Луч стремится до луча.

Испытанье роковое

Нам велит не гнуться в бое.

Славьте отблески меча!

О другом – дружеская речь.

А врагу, в его объемы.

Только пушечные громы,

Только меч, смелый меч!

Начистоту

Люди очень уклончивы и не любят прямой постановки вопроса. Но бывают обстоятельства, при которых возможны разные решения, достаточно многочисленные, – и бывают обстоятельства, при которых возможны только два решения – или одно, или другое, – без малейшего колебания между тем и другим, без каких-либо смягчающих извинений.

Когда наступает суд Истории, испытало Судьбы, тогда выясняется, с остротою лезвия, одно из двух: – Или я честный человек, или я подлец. Или я верный, или предатель. Или я люблю Родину и защищаю ее, или я низкий изменник и бросаю оружие, бросаю и призываю других бросать, прикрываясь разными увертками и приглашая других к соучастию в подлости.

Не может быть мягких слов, когда говоришь о том низком преступлении против Родной Матери, которое называется предательством.

Безумен и бесчестен поэт, если, потеряв дар поэзии, он издевается над стихом.

Безумен и бесчестен плотник, если честный свой плотничий топор он делает орудием грабежа.

Безумен и бесчестен врач, если он не хочет лечить больных и поить их ядом.

Трижды безумен и бесчестен солдат, который, не желая защищать Свободу и Родину, бросает свое оружие. когда Судьба поставила его лицом к лицу с врагом.

Много теперь нужно героических деяний, чтобы смыть тот позор, который черною ржавчиной лег на Русское оружие, не захотевшее защищать Родную Мать. И слава тем, кто среди многочисленных предателей горел смелостью и в малых числах встал против сильного ворога.

Только слившись единою волей, – только являя твердую власть, – только заставив немедля умолкнуть тех продажных смутьянов, которые хотят всенародную волю дробить, – только поняв необходимость единого действия против внешних и внутренних врагов, – мы еще сможем избегнуть гибели Свободы и гибели Родины.

Труженики жуткого труда Войны, честные солдаты, не забывшие воинскую честь и долг перед истерзанной Россией, слейтесь грозною силой против угрозы мрака, защитите Родную Мать, и в знойном вихре воинской страды услышьте, как кличут миллионы сердец – «Слава вам! Слава вам! Слава!»

Достоин смерти

Ласточка защищает свое родное гнездо, и малая щебетунья нападает на более сильную неуклюжую ворону, гонит ее своим проворством, потому что ласточка знает, что ворона ей враг.

Если бы ласточка не защищала своего гнезда, она была бы достойна смерти.

Каждая птица защищает свое родное гнездо. Каждый зверь, даже и нехищный, каждое животное, самое смирное, делается смелым, если нападают на его детенышей, разоряют его гнездо.

Если живое существо не защищает свое родное гнездо, оно достойно смерти.

Во сколько же раз более достоин смерти человек, который не хочет защитить родное свое гнездо, родные свои места, предает Родину, предает своей изменой тех, кто, верный долгу не изменяет?

Не может быть двух мнений о том, кто, бросая свой пост, изменяя братьям-бойцам и побратимам-союзникам, без боя, позорно отступает, отказываясь защищать Родину, отказываясь повиноваться Верховной Воле Народа и ее носителям.

Кто не бьется за Родину, тот против Родины, тот с врагом, тот враг.

Кто открывает фронт злому пришествию насильника-врага, топчущего чужие страны, тот достоин смерти.

Трусы, не захотевшие защищать свой Родной Дом, да опомнятся, или же да не найдут себе места в своем Родном Доме. Иначе своим предательством они опозорят всю страну, заразят своим дыханием весь воздух России.

Во имя свободной России, во имя святости Родины, во имя Земли и Воли, во имя человеческого достоинства, во имя честной, а не постыдной жизни, бойцы – к бою, а кто не хочет биться за родину, тот – достоин смерти.

Или – или

Или мы дети, или взрослые – или мы свободные, или рабы. Если мы свободные, мы хотим знать полную правду, – если мы взрослые, мы должны ее знать безотложно.

Тот, кто удерживает часть сведений о совершающемся, не предавая их полностью во всеобщее осведомление, в то время как все затронуты совершающимся, уворовывает часть правды, ибо явно, что одна из сторон, предоставляя лишь себе право давать сведения, этим самым не дает правде предстать во всей полноте.

То, что касается всей России, должна знать вся Россия, и немедленно. Иначе должно признать, что Россия продолжает пребывать в том рабстве, в котором она живет уже столетия. Изменился только лик порабощения, переменились исполнители того постыдного дела, которое называется надеванием узды на свободное слово, наложением ярма на волю народа.

Когда выходили в романовские дни изуродованные нумера газет с белыми полосами, я говорил, что каждое белое пятно в газете есть черное пятно на совести правительства.

Эта мысль не теряет убедительности по отношению к любому правительству, не только романовскому.

Воля народа – не благоусмотрение той или иной группы, того или иного класса. Я, свободный поэт, есть часть воли народа. И как свободный писатель я говорю: «Если свобода слова, свобода печати нарушается в стране хоть на один день, хоть на один час, в этой стране нет свободы слова и нет свободы печати».

Совесть России сейчас не свободна. На ней узда и ярмо.

Если же это не так, пусть все мы знаем полную правду о том, что касается нас всех. Если в этом будут промедления, это будет означать, что или мы на положении детей и рабов, или обвинитель боится, что обвиняемый скажет обвинителю еще более обвиняющее слово.

Или одно, или другое. Чистая совесть требует полной речи двух голосов там, где говорили два голоса.

Народная воля

Когда мы говорим «народ», мы не разумеем под этим словом какой-нибудь отдельный класс, какой-нибудь отдельный разряд общества или народа, мы разумеем весь народ в его целом, как, говоря «лес», мы не забываем сосну и ель, хотя бы лес был смешанный, а не хвойный и почти сплошь состоял из березы и осины.

Народная воля есть воля всего народа, а не крестьян только и не рабочих только. Народная жизнь есть сложное единство, и, говоря о народной воле с благим разумением, а не с желанием партийной подмены понятий, мы никак не можем не видеть, что нередко те разряды людей, которые стоят довольно далеко от так называемого народа, от так называемых рабочих, думают и поступают гораздо соответственнее с благом народным, чем сам этот народ. И отдельные люди, которые силой ума, таланта, гения, труда и самопожертвования являют действенное начало жизни, гораздо более воплощают в себе истинную народную волю, чем многотысячная народная толпа, забывшая о задачах великого народа и руководящаяся личным животным страхом и личными выгодами классовых интересов.

Когда мы говорим, что Ломоносов – отец литературы русского народа и Пушкин – краса и гордость русского народа, мы совсем забываем в эту минуту, что Ломоносов был крестьянином, а Пушкин – дворянином. Они делали общее народное дело с такой силой, с такой искренностью, с таким талантом и самозабвением, что оба одинаково дороги каждому русскому, кто их знает; и, пожалуй, Пушкин – кстати, чрезвычайно гордившийся и даже кичившийся своим дворянством, – много больше понял душу русского народа, чем Ломоносов, и стихи Пушкина, живая песнь русской народной, всенародной души, ближе и милей крестьянскому мальчику в школе, чем стихи Ломоносова или хотя бы Кольцова.

Или же это не так? Ведь это так, воистину, ведь это точная правда.

И Кольцов, и Никитин, и Суриков вышли из простого народа, но они не сделались великими поэтами русского народа, ни один из них не стал глашатаем русского народа, каким стал несравненный, единственный Некрасов, опять-таки дворянин, а не крестьянин и не мещанин, – другой пример того, что нет крестьян и дворян, нет преимуществ и ограничений там, где делается великое дело творчества, и кажущийся близким может быть далек, и кажущийся далеким может быть близок.

Зачем же до сих пор мы не хотим понять столь очевидной лучезарной истины? Зачем в сумасшедшем ослеплении русские люди строят вражьи перегородки между собой?

Ведь все понятия перевернулись вверх дном за эти последние полгода. Не в благом смысле, не в смысле освещающей и опрокидывающей Революции, а в смысле простого бесчинства и окончательной глупости, соединенной с предательством. Мы говорим «власть», но у нас нет власти, ибо где двоевластие, там не властен ни один, ни другой. Мы все говорим и знаем это, но вот снова и снова двухголовый сиамский близнец верховодит. А вы помните, как кончилась история двух сиамских близнецов? Один из них был кроток и трезв, другой был бранчлив и любил пьянствовать. Этот другой, наконец, допьянствовался до того, что у него сделался злокачественный нарыв, и оба померли от заражения крови. Как бы и с нашими сиамскими близнецами этого не случилось, если опытный хирург вовремя не разделит их. И уже очень малых размеров стало это «вовремя».

Мы говорим «завоевания Революции». Можно радоваться, и я безмерно радуюсь, что Революция смела царизм. Но миллионы ленивых, недобросовестных и грубых царьков, которые самодурствуют во всех городах и деревнях, во всех сферах русской жизни, это, надеюсь, нельзя назвать завоеванием Революции. И к числу благодеяний Революции нельзя отнести, конечно, ни развращение нашего войска, ни ежедневную низость самосуда, ни предательство и дезертирство, ни разгром нашей промышленности, ни полный развал народного хозяйства, ни бесстыдную корысть отдельных разрядов населения, требующих себе все новых и новых приплат, ни надменную наглость в обращении человека с человеком, ни беззастенчивое разгильдяйство и лентяйничанье, ни лживость, которая овладела всеми. Да, лживость и бессовестность. Русские люди столько наговорили слов за эти полгода, что они давно говорят слова, в которые не верят.

Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией живет мир. Стройность порядка – вот что нужно нам как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина, и сознание, что единственное понятие, которое нужно сейчас защищать всеми силами, – это понятие Родины, которое выше всех личностей, и всяких классов, и всяких отдельных задач, понятие настолько высокое и всеобъемлющее, что в нем тонет все, и нет разнствующих в нем, а только сочувствующие и слитно работающие – купец и крестьянин, рабочий и поэт, солдат и генерал.

Революция есть гроза. Гроза кончается быстро и освежает воздух, и ярче тогда жизнь, красивее цветут цветы. Но жизни нет там, где грозы происходят беспрерывно. А кто умышленно хочет длить грозу, тот явный враг строительства и благой жизни. И выражение «защищать Революцию», должен сказать, мне кажется бессмысленным и жалким. Настоящая гроза не нуждается в защите и подпорках. Уж какая ж это гроза, если ее, как старушку, нужно закутывать в ватное одеяло.

В великой стране должно быть правительство народной воли, правительство сильных личностей, опирающихся на свой талант, на свою волю и на такое понимание всенародности, в котором нет места злобному лязганью жадных челюстей и разжиганию ненависти класса против класса. Не правительство благоусмотрения полюбим мы и будем посильно поддерживать или посильно разрушать, а правительство твердой власти, стройного порядка, людей истинного дела, людей таланта, и притом людей, которые, обвиняя кого-либо, не утаивают от всеобщего сведения обвиняющих слов другой стороны.

1917.3.IX

К родному народу

Когда напоишь его кровью и ложью,

Он низкий и алчный распутный дракон.

Но светит он белой пшеницей и рожью,

И любит он подвиг и радостный звон,

Когда благовестьем в душе озарен.

Дружину обманешь, а воинство – стадо,

И полая плещет и злится вода.

Есть зверь в человеке, и зверя не надо

Ни в высших, ни в низших будить никогда.

А смелая воля берет города.

Кто ведал все жертвы, являя геройство,

Не может же быть он в основе дурным.

В душе человека есть жуткое свойство

Быть светлым как пламя – и едким как дым,

Пойдешь-ли ты верно, иль будешь слепым.

Опомнись, опомнись, великая сила,

Последний настал испытания год.

Хоти, чтобы воли к победе хватило,

И мир благочестный – он близко, он вот.

Скрепись за Россию о, Русский народ!

Три меры

Три меры, три чары, три долготерпения. Вряд ли в человеческой душе есть больше. Можно и в важном деле снести одну ошибку, можно примириться и со второй, нельзя не видеть при совершении третьей, что их случится еще несчетное количество, если продолжишь доверяться ошибающемуся.

Можно простить один низкий поступок, усматривая смягчающие вину случайности, можно простить и повторение его, ибо трудно не впасть в прежний грех, но, когда одно и то же низкое преступление совершается одним и тем же в третий раз, явно, что здесь система, и против такой предосудительной системы нужно и должно применить грозную систематику.

Долго ли История прощает великому народу, упорствующему в своих заблуждениях и в своей некрасивой слепоте? Долго, очень долго, порою даже как будто и слишком долго, но скоро приходит кара, как бы долго ни длилось это долготерпение Истории. Каждый самый долгий срок легко распадается на три основные момента, на три роковые срока, и оттого, что между первым и вторым сроком проходила тягучая длительность, упорствующие обычно не видят, что вторая тягучая длительность есть быстро уменьшающаяся мера между вторым сроком и третьим, между вторым рубежом и последним.

Первая страшная ошибка была, когда первую Пасхальную радость всеобщего освобождения лишили свойств всенародности и превратили в частичную распрю сословий и отдельных кучек, извратили праздник свободы, лишив его чувства любви и зажегши ненависть, – как будто не вся великая страна свергала иго, как будто не все сословия хотели свободы, как будто были какие-то поддающиеся точному историческому учету числа, указующие, кто больше, кто меньше дал движения великой лавине, как будто можно летящий ветер схватить и превратить в арифметику, где все числа дерутся друг с другом.

И, вместо того чтобы внутри была любовь, а ненависть направлялась острием лишь вовне, к несомненному врагу, идущему с насилием, внутри поселили злую вражду, а насилию, идущему извне, от несомненного врага, дали расти и крепнуть и приходить вовнутрь нашего дома под личиной.

Вторая страшная ошибка была в том, что ту святыню, которая называется воинской честью, воинской дисциплиной, воинским долгом, искусили, затмили, развратили, затоптали. И солдат, которые были людьми темными, наполнили ложью и злобой, не дав им никакого благого духовного хлеба, и офицеров, которые продолжали стоять на правильной точке зрения, продолжали опираться на чувство чести и хотели защищать родину, разъединили с солдатами и оклеветали. И войско превратилось в стадо. И позор всей страны стал безграничным. И понятие «солдат» утратило всякий смысл, какую-либо красоту и достоинство.

Третья страшная ошибка была в том, что власть не чувствовала себя властью и не поступала как власть. В этом была ложь, в этом было двуличие, в этом была собственная неуверенность, что власть действительно есть власть. Не убежденная в себе, эта кажущаяся власть уговаривала там, где нужно приказывать, медлила там, где нужно безотложно действовать, дозволяла злому предпринимать и осуществлять злое и злейшее. Один из величайших гениев на земле и самый великий среди художников, думавших о новом лике человека, Леонардо да Винчи, сказал: «Кто не наказывает зло, тот приказывает его делать». Так вот, власть, вместо того чтобы сильной властной рукой схватить поджигателей и потушить пожар, любезно соизволяла опутывать ложью и предательством всех малоумных и темных; власть, не наказывая зло, приказывала делать злое.

Я думаю, что три меры исполнились и что бешеный вихрь кары совсем близок. Но так как ветер схватить нельзя, не заключишь его в таблицу умножения, никто не предскажет, в каком лике предстанет буря.

Я думаю также, что роковое свойство числа 3 нигде так хорошо не рассказано, как в одном предании древней Эллады. Когда юный Дионис бродил, он нашел замысловатый побег. Травинка ему полюбилась. Он взял эту веточку и понес домой. Но, чтоб она не завяла и не замерзла, он спрятал ее в птичью кость. Шел, шел и видит львиную кость. Он бросил птичью кость и переложил побег в львиную кость. Уже совсем подходил к родному саду, но увидел ослиную кость и переложил туда замысловатую ветку. Этот побег, посаженный в волшебном саду, стал виноградной лозой. Вот почему человеческий дух после первой чары вина полетен, как птица, после второй – яростен, как лев, после третьей – глуп, как осел.

И известно, что, если осел уперся на одном и том же месте и не хочет сдвинуться, возникает взмах палки – и упрямое животное должно идти дальше.

А теперь

Ты любил глядеться в Небо голубое,

В зеркале лазурном утопая взглядом,

Ты видал там Бога. В час труда, и в бое,

Ты себя там видел с светлым Богом рядом.

Не принять умел ты роковые цепи,

Смело разбивал их, с злою силой споря.

Уходил далеко, за леса, за степи,

Доходил в стремленья до живого Моря.

А теперь? Куда же вековая сила

Вся в конец иссякла, мелководьем стала?

Не запляшет звонко молот у горнила,

Пламя разучилось ткать светло и ало.

И когда подходит час грозы и битвы,

И когда на отдых час зовет к усладам,

Нет порыва в сердце, нет в душе молитвы,

И не Бог с остывшим, Кто-то Темный рядом.

Маятник

Я не сплю, и размеренный маятник, в мрак,

Звуковой посылает мне знак.

И поет, заключая мгновения в счет,

Что минутное все протечет.

Проницая качаньем притихшую тьму,

Он сознанью твердит моему: –

«Ты ошибся во всем. Твой родимый народ,

Он не тот, что мечтал ты. Не тот».

И в глубоком сознаньи я должен молчать,

В этом говоре – суд и печать.

Не одни только сказки и песни и мед,

Сердце полную правду возьмет.

Не принять обвиняющий голос нельзя,

Через совесть проходит стезя.

И правдивую мысль та тропинка пошлет

Через пламя и бурю и лед.

Я любил на заре, я томился весной,

Причастился я песни родной.

Как случилось, что тот, кто так звонко поет,

Так бесчестно свой край предает?

Я от детства любил безрассудный размах

Тех, чье сердце отбросило страх.

Как же отдан врагу укрепленный оплот,

И трусливый лукавит и лжет?

Безконечная ширь. К полосе полоса,

Протянулись поля и леса.

Но окликни всю Русь. Кличь всю ночь напролет,

И на помощь никто не придет.

Там над ямою волчьей ощерился волк,

Человек в человеке умолк.

И петух скоро в третий уж раз пропоет: –

«Твой родной, он не тот. Он не тот».

Вращенье колеса

В начале мая, в этом году судьба забросила меня в столицу юга, Харьков. Этот город, как и другие Русские города, многократно повторяет слова о завоеваниях Революции и о свободе.

Свойство колеса – вращаться. Но также свойство колеса – приводить что-нибудь в движение. Бывает колесо, которое вместе с другими колесами катит телегу, и сотни трудовых телег, и миллионы мчащихся повозок, или, соединенное с сложной разумной сетью двигателей, осуществляет творческую деятельность высоко-полезного завода. Бывает также колесо, которое вертится и ничего не движет, и никуда не подвигает. Таким колесом играют дети, случайная рука, – порой даже нога проходящего животного.

Мне всегда чудится вращение праздного колеса, когда представители так называемой революционной демократии без конца говорят о завоеваниях Революции.

К каковому разряду завоеваний надо отнести следующий случай?

10-го мая я написал очерк «Солнечная Угроза». Редакция большой Харьковской газеты отнеслась чрезвычайно сочувственно к нему, но редакция боялась раздражать местные демократические организации. После долгих ожиданий, увижу ли я свой очерк напечатанным, и когда это будет, я получил, наконец, 10-го сентября, обратно свою рукопись, причем красным карандашом были зачеркнуты особенно вредные места. Да узнают любопытствующие, что бывает раздражительным для мнимо-революционных революционеров, и что было невозможно напечатать в гордящемся завоеваниями Революции большом городе, в столице Юга. Зачеркнутые места я печатаю курсивом.

Солнечная Угроза

Уважь! Сейчас о чем-то грезит он таком,
Что верно, верно вся его душа – Как Солнце.

Словацкий

Только Солнце властно пронизать туман острием своих лучей и разогнать их цепкие хлопья, не дать им опять и опять спуститься в мертвящую пелену, лучистыми стрелами порвать их саван. Только Солнце. Потому что все лучи его, идя в разные стороны, исходят из одного средоточия, и в кажущейся отдельности делают одно и то же дело.

А если бы каждый луч захотел и смог оторваться от общего горнила, от единого жгучего жерла, отдельные лучи оторвались бы лишь затем, чтобы сверкнуть на мгновенье самовольной горящей змеей – и сгореть до тла, вне творческого праздника, вне широких торжеств солнечного строительства жизни. И оторвавшиеся лучи лишь ослабили бы Солнце. Может быть, оно стало бы тогда холодным и свинцовым. Оно стало бы сродни туманам, ткущим серые сумерки и ночь.

Чего же хотим мы, все больше и больше распадаясь на отдельные лучи? Своего маленького отдельного тщеславного существования?

Нам опять захотелось ночи и саванов?

А если нет, зачем же мы забываем солнечный клич, который гласит: «В единении сила»?

Да будет одна воля в Великой Стране. Кто против этой воли, тот безумный или преступник, тот слепец или предатель.

Верность своему слову – первое достоинство человека. Кровный союз побратимства – золотое звено сердца к сердцу. Кто растопчет его, тот проклят. Через измену своему слову и общему делу – путь в трясину.

Да не забудем же сестру нашу Cepбию, в чьем доме сейчас насильники. Насилье низвергнем.

Да вспомним сестер наших, Литву и Польшу. Они в цепях. Разорвем цепи.

И разграблена смелая Бельгия за то, что в свой час, малая размерами, великая мужеством, она отвела от великих сестер грозный удар и дала нам всем возможность приготовиться.

А мы ее теперь бросим?

И свободная Франция, страна героев, и свободолюбивая Англия, страна упорных работников жизни, – не они ли в первый час нашего освобождения сказали: «Признаем его. Радуемся. Поддержим». И поддержали.

Мы их покинем теперь на поле брани с общим врагом, и это будет – честно?

Мы Славяне. На будет же с нами слава. Первая слава человека – верность слову, заступничество за брата, помощь другу, бесстрашие перед врагом.

Враг во-вне есть враг внутри. Прогоним прочь от наших пределов того, чей высший разум – Каинов дым, того, кто топчет слово, безчестит женщин истязает пленных, творит гибель во имя гибели, надменно видит лишь себя, и все время лжет, лжет, сеет лжи.

Лишь через вашу победу – укрепление свободы, война войне, скорый и прочный мир.

Не довершив одного, не совершишь другого. Довершим достойно войну, и мы будем тогда в строительстве мира самым великим народом.

Мы Славяне. Да не будем же ославлены.

Сомкнёмся все как казачий круг. Такой круг разомкнет огненное окружение вражеской напасти.

В казачьем круге все равны друг другу и все слушаются своего вождя. Единая воля всех, воплощенная в воле избранника умов, свершает чудеса.

Будем как дружные лучи единого Солнца.

А если нет, золото Солнца станет свинцом. И свинцовые пули будут носиться в воздухе. Пули вр ага– в ваше сердце. И пули ваши – в наше сердце.

Эти слова, которые не могли, при всей своей простой убедительности, появиться в печати, доселе все еще скованной и несвободной, сохраняют свою прежнюю убедительность. Золото Солнца давно для нас стало свинцом. Россия вся, охвачена то судорожной рознью внутренних сил, которая захватывает человека, когда им овладевает буйное помешательство или припадок Виттовой пляски.

Древние Скандинавы, говоря о Солнце, называли его: «Солнце – светлое колесо, Солнце – колесо красивое». Но наше Русское колесо – не такое. Мы в однообразном движении праздного колеса, не соединенного ни с какой зиждительной деятельностью.

Есть однако несомненное, вам угрожающее, следствие бесконечных взмахов праздного колеса. Это вращение дойдет в своей повторности до какого-то наибольшего числового предела, и свинцовые пули будут снова носиться в воздухе.

Пули врага – в наше сердце. И пули наши – в наше сердце.

Снящийся цветок

Я родился в цветущем затишьи деревни,

Над ребенком звездилась лазурью сирень,

На опушке лесной, светлоюной и древней,

И расцвел и отцвел мой младенческий день.

Не отцвел, – лишь, светясь, перешел в перемену,

За цветами – цветы, к лепестку – лепесток,

Опьяняющий ландыш влюбляет вервену,

Васильки словно песнь из лазоревых строк.

На прудах расцветали, белея, купавы,

В их прохладные чаши запрятался сон,

И качали мечту шелестящие травы,

Был расцветом мой полдень сполна обрамлен.

Я позднее ушел в отдаленные страны,

Где как сталь под Луной холодеет магей,

И цветет булава, ест цветы как тимпаны,

Как змеиные пасти ряды орхидей.

Я узнал, что цветы не всегда благочестны,

Что в растеньях убийственный помысл глубок.

Но в Змеиных Краях мне не цвел неизвестный,

Мне приснившийся, снящийся, жуткий цветок.

Лепестковый кошмар, лепестками обильный,

Окровавленной чашей раскрылся во сне,

А кругом был простор неоглядный и пыльный,

И чудовищный рев был подобен волне.

На несчетности душ выдыхает он чары,

Захмелевший, тяжелый, разъятый цветок,

Чуть дохнет, меднокрасные брызнут пожары,

И пролитая кровь – многодымный поток.

Эта сонная быль, чаша полная гуда,

Смотрит тысячью глаз и стоит предо мной,

Из садов Сатаны к нам восползшее чудо,

И как мед там внутри – заразительный гной.

Измена

Не стон бурана,

Не медь в разгуде,

Не хлопья снега

Не бранный рог, –

Но ток от стана,

Где сонм орудий,

Но топот бета

Ста тысяч ног.

Не ветер горный

В ущельях темных,

Не сильный ворог

На горсть бойцов,

Но бег позорный

Тех вероломных,

Кому не дорог

Завет отцов.

От вихря злого

Так гнется тополь,

Срубив, осину

Так гнут в кольцо, –

Одно лишь слово,

Лишь звук – Тарнополь,

Кинжал нам в спину.

Удар в лицо.

И это – братья.

И к ним – быть близким.

Им даже плена

Желанен гнет.

Навек проклятье

Тем подло-низким.

Кому измена

Как пьяный мед.

Российская Держава

Российская Держава,

Где все твое величье?

Корабль твой старый «Слава»

Разбит и утонул.

Твои войска бессильны,

Умы и души пыльны.

Ты в топях безразличья.

Твой блеск – далекий гул.

Российская Держава,

Была ты первой в мире,

Страдая величаво

В своих стесненных днях.

Но вот разъялись хляби,

И лик взяла ты рабий.

Упившись в диком пире,

Проснешься – вновь в цепях.

Российская Держава,

Твой краткий сон – свобода.

Но кто желает права,

Тот должен помнить долг.

А дикость своеволья

Лишь малый миг раздолья.

Нет правды у народа,

И голос воли смолк.

Свобода слова

Свобода слова – свет ума живого.

Кто гасит луч, взлелеет драконит: –

Разливный взрыв, разбег огня густого,

Который темных истребит.

Свобода слова – грань всего земного,

Лишь в вольном слове – храм из светлых плит.

Кто посягнет хоть раз на вольность слова,

Тот в жизни – сам собой – убит.

Свобода слова будет вновь и снова

На миг в цепях. Но верен путь орбит.

И скоро пламень Солнца золотого

Вампиров ночи ослепит.

Неизбежность

Призрак Емельяна Пугачева

Раздвоен. Не только он злодеен.

В дни его – в оковах было слово,

И позором рабства крепостного

Был колючий цвет волчцов взлелеян.

И его свирепые погромы

Лишь отчасти были преступленье.

Были также молний в них изломы.

Было справедливое в них мщенье.

А теперь? Кровавый призрак, кто ты?

Лик звериный, топь низин, откуда

Рвутся сатанинские темноты.

Жалко перепутаны все счеты,

Судит вор, в усладе самосуда.

Каждый, кто без чести, тот Емелька,

Грабит, режет, жжет, и рвет на части.

Вон толпа, в ней каждый пьян, как стелька,

Оборотни, когти, зубы, пасти.

Но ведь мы сокровище свободы

В царстве рабском мыслью сохранили.

В тюрьмы уходили мы на годы,

Проходили чуждые народы,

Не склоняя совесть к грубой силе.

Человеку мы слагали песни.

Если ж он на нас метнулся зверем, –

Человек, в звериности воскресни,

Или зверя мы свинцом измерим.

Кровь и Огонь

И покажу чудеса на небе вверху,
И знамения на земле внизу…

Деяния Апостолов, гл. 2; 19

Кровь и огонь и курение дыма

Вам предвещали святые апостолы.

Вы оставались тупыми и черствыми,

Все предвещанья вменяя лишь в дым.

Чаша блаженства мелькнула – и мимо.

Ваша гортань от поджога палима.

Предали Мать. Над заветом седым

Пляшете, в дикие бьете тимпаны.

Бубните в бубны. Вы сыты и пьяны.

Мчится комета. За ней! Улетим!

Мы торжествуем. Смотрите: – Румяны.

Наши румяна нам бес приготовь.

Здесь мы румянимся в братскую кровь!

Или Луна не бывает кровавой

В час как из рощи выходит со славой?

Самое Солнце в своем терему

Разве не спит, все укутавшись в тьму?

Темны вы? Душу сильнее темните,

Красны вы? Тките кровавые нити.

Петлями белые шеи стяните.

Бубните в бубны, средь стынущих стран,

Миг торжества всем отступникам дан.

Только запомни, – ты стар или молод, –

Плата измены – презренье в веках.

В снежных равнинах крадется к вам голод,

Плахи взрастают в дремучих лесах.

С неба низвергнется огненный молот,

В пляшущем пляшет не песня, а страх.

Бездна разъятая ненасытима,

Прежде чем месть не восстанет на месть.

В хворост затоптана древняя честь,

В хворосте искра глубоко хранима.

Брызнет. Уж брызнула. Мертвые, мимо

Мнимо-живых, – посмотри, их не счесть, –

Вырвались. Мчатся. Их мощь нерушима.

Знаменье всем вам, вас сколько ни есть: –

Кровь и огонь и курение дыма.

Константин Дмитриевич Бальмонт Революционер я или нет?