Знание — сила: Фантастика. 2006-2010
Знание — сила: Фантастика. 2006-2010
«Абсолютно секретно! Президенту Объединенной Российской Империи — лично в руки, в запечатанном виде (если какая-нибудь сволочь из секретариата вскроет даже нечаянно — пусть вешается или прыгает в окно, не дожидаясь, пока за ним придут мои люди!!!)
⠀⠀ ⠀⠀ Вытянутая орбита, четырехмесячное знойное лето, четыре года лютой зимы — не слишком благоприятные условия для жизни. Никто и не ожидал встретить разумную жизнь на первой планете звезды 211179. Но спектроскоп зарегистрировал линии кислорода в атмосфере — видимо, растительность все-таки была там. И после долгих колебаний капитан разрешил отправить на Первую меня — биолога, поскольку я меньше всех был нужен при сооружении полизвездного радиотелескопа, который должен был перевернуть все наши представления о Вселенной. Приключений не было, предупреждаю любителей волнующих переживаний. Связь работала безупречно, ни один канал не подвел, приборы посадили меня с аптекарской точностью. И хорошо, что сажали меня автоматы. Сам я не разглядел бы ничего в плотном, густом, мутнобелом, как чай с молоком, тумане. И после посадки я долго всматривался в муть. Напрасно. За иллюминатором плыли какие-то кисейные струйки, а за ними стояла все та же непроглядная молочная стена. Приборы, однако, обнадеживали, показывали достаточный процент кислорода, сносную температуру, несколько выше нуля, а влажность, конечно, стопроцентную. Надев для осторожности скафандр, я решился выйти наружу, но тут же утонул в молочной мгле и наверняка потерял бы свой летающий дом, если бы отцепил фал. Пришлось вернуться «ждать у моря погоды». И ждал я три дня, назовем их условно «апрельскими». Ждал, не отходя от тамбура, ждал ничего не видя, кроме мглы-мглы-мглы впереди и снега под ногами. Тающего, ноздреватого, с капельками воды в каждой луночке. Довольно грязный был снег. Нестиранное белье планеты пролежало без смены четыре года. Грязь я собрал, старательно исследовал под микроскопом. Как и можно было предположить в основном это были пыльца, кусочки высохших листьев или минеральная пыль. Ни крошек угля, металла, ни опилок, ни единого волоконца, которыми так обильно снабжает атмосферу разумная жизнь. Так и я передал на базу по радио: «Жизнь на Первой доразумная, вегетативная». А подробностей сообщить не мог, все было скрыто в тумане. Бродить в нем было опасно, да и бессмысленно. Но из прошлых астрономических наблюдений знали мы, что как правило на этой планете ясное небо, туманы держатся только в период таяния, сойдут через несколько дней. Волей-неволей приходилось набираться терпения. Вот и сидел я на пороге люка, дышал стопроцентной влажностью, попирал ногами неведомую планету и думал о своей родной. Из практики экспедиций известно, что вторую половину срока в космосе думаешь больше о Земле, а у нас уже прошла половина, и три четверти и пять шестых срока. Осталось месяца четыре, и моя командировка на Первую казалась эпизодом, последним актом. Ну, соберу я здесь гербарий, будет что отвезти на Землю… на Землю — на Землю-Землю! Все мысли о Земле. По земной природе соскучился я и больше всего по лесам. Нет на свете ничего лучше лесов нашей средней полосы. Тень, прохлада, аромат (ароматы!), птичий гомон, косые лучи солнца сквозь листву, девичья нежность березок, осин боязливый трепет, горделивые сосны, елки-клуши и выводок грибков под их зелеными крыльями, шаткие кочки, усеянные черникой, таинственные глазки болотец между ними. Каждая полянка — вернисаж. Стой и любуйся, крути головой направо и налево. Куда ни глянь — полотно, живой Шишкин. Как вы догадываетесь, я — лесовод. Это моя профессия, увлечение и страсть. Земные мои годы проходят в вечной борьбе (силы света и силы тьмы!) с лесогубителями, лесозаготовителями. Четыре раза в год, перед началом каждого квартала, приезжают они ко мне с картами, где крест накрест перечеркнуты гектары — гектары — гектары, предназначенные для рубки. И каждый раз я спрашиваю, когда же они оставят мои леса в покое. Рубят и рубят, прореживают и сводят; о дебрях и непролазных чащах мы читаем только в романах. Своими же глазами видим парки, рощи и рощицы, или скудные ряды лесопосадок. Тайгу — в заповедниках исключительно. — Когда вы оставите леса в покое? — добиваюсь я. А мне в ответ: — Население Земного шара растет на полтора процента ежегодно. Мы — хозяйственники — должны обеспечить полуторапроцентный прирост зерна, мяса и древесины тоже, не только для мебели, поделок всяческих, но и для бумаги, чтобы вам — романтикам — было на чем печатать вдохновенные поэмы о кущах, рощах и непролазных чащах. Я возражаю всякий раз: — Полтора процента плюс полтора… по формуле сложных процентов получается удвоение меньше, чем за полвека. Удвоение, потом учетверение. Природа не выдерживает геометрической прогрессии. Надо срочно придумывать замену. — Вот и придумывайте, романтики, вместо того, чтобы воспевать! Ездил я, ездил и к синтетикам, ездил и к генетикам… Пришлось, однако, прервать хлопоты потому, что и космос я откладывать не мог никак. Не мог откладывать по возрасту. В последний раз пустили меня в космос — в самый последний. Доктор долго морщился и вздыхал, рассматривая мои кардиограммы, рентгенограммы, генограммы, всякую такую грамматику, ласково похлопывал по плечу и по коленке, а я честил медицину за то, что она лечит-подлечивает, но молодость продлить все равно не умеет. Только развернешься, только опыт наберешь, тут же тебя и провожают на заслуженный, так сказать, отдых. — Друг мой дорогой, — говорил доктор. — Умный человек не просит невозможного. Старость — закон природы, наше дело ее облегчить, сделать здоровой, работоспособной. — Даже если старость и закон природы, — возражал я, — старость в шестьдесят вовсе не закон. Попугаи живут и до ста лет, дубы — сотни, а секвойи — четыре тысячи. И не доказано, что они при этом стареют. Растут и растут. С другой стороны и поденки не знают старости. Один денек пляшут, отложат яички и умирают. — Голубчик, но люди не поденки же. — И доктор заглядывал мне в глаза с неуверенной улыбкой, полагая, что я шучу, сам понимаю, что вздор несу. — Впрочем, голубчик, я не специалист по старению. Пойдите к геронтологам, они вам все объяснят. Не пошел я к геронтологам, не пошел к иммунологам и зоологам, не пошел к генным инженерам, отложил хождение на два года потому, что в космос меня пустили пока что. Когда не пустят окончательно, буду земными проблемами заниматься. И еще одно дело отложил я — семейное. Большую часть жизни провел я в экспедициях, ночуя в палатках, в лучшем случае в каютах кораблей. Морских и космических. Привык к экономной тесноте: норма — 3 кубических метра на человека; гость стоит на пороге; койка, столик, на стене циферблаты. Поэтому очень ценю я неторопливые беседы в просторной городской комнате, за столом покрытым белой скатертью. Ценю домашние пирожки и салаты в салатницах, никаких тебе консервов и паштетов из тюбиков. Люблю, чтобы меня слушали милые женщины в нарядных платьях, а не только бесполые существа в комбинезонах. И желательно, чтобы мне внимали сочуствующие: жена или дочь-егоза. — Папка, да как ты выдержал? Да я бы померла от страха. Преувеличивает. Не померла бы. Никого она не боится. Меня тоже. И в доме установлена традиция: вечер перед отъездом и вечер после возвращения — торжественные семейные праздники. Семейные — без посторонних. Я делаю доклад о планах, я делаю отчет об итогах. Жена время от времени перебивает, спрашивая, не подложить ли что-нибудь на тарелку (подозреваю, что доклады она пропускает мимо ушей), а дочка ахает: — Да я бы померла от страха! Она-то впитывает мой рассказ, слушает с блестящими глазами, а пальцы у нее шевелятся, мнут хлебный мякиш. Скульптор моя быстроглазая. У нас все полки и столики заставлены ее работами: целые серии пляшущих фигурок из дерева, папье-маше, бронзы, фарфора. Все, что она видит, хочется ей тут же вылепить. И все, что я рассказываю, тоже хочется вылепить. Пальцы у нее никогда не отдыхают. Даже когда нет материала, подходящего или неподходящего, формирует что-то из воздуха. Музыканты так наигрывают на солее мелодии, которые звучат у них в голове. Берут аккорды на скатерти. Музыку слышат в воображении. В общем хорошая девочка, моя единственная. Но вот обеспокоила она меня перед отлетом. Как раз рассказывал я о будущей экспедиции в окрестности невыразительного солнца 211179, говорил, что на первой планете разумной жизни быть не может; четыре года зима, четыре месяца теплых, не успеет развернуться разум. В эту минуту раздался звонок, и появился гость… черт бы его побрал, не мог выбрать другой вечер. Не очень молодой, но очень чинный молодой человек, с галстуком, запонками на манжетах и прямым пробором от лба до макушки; терпеть не могу прямых проборов. Пригласили его к столу, не прогонять же, а когда он сел, семейство мое будто подменили. Жена перестала не слушая мне, сочувствовать, начала вместо того подвигать блюда, громко перечисляя ингредиенты салатов. Дочь-егоза, болтливая вострушка, прекратила мять воздух пальцами, потупила глаза и начала вытирать тарелки. Попробуй заставь ее заниматься хозяйством в другое время. Гость же начал, нисколько не интересуясь моей экспедицией, разглагольствовать о смысле жизни и науки. По его мнению, у каждого человека должна быть конкретная цель в жизни, желательно — крупная цель. У него самого есть таковая: он собирается стать видным ученым. Для этого надо занять заметную должность в ведущем институте, заслужив ее тремя диссертабельными диссертациями. Первая уже подготовлена. Материал собран, минимум сдан. Ищется тема для второй, желательно новая, а вместе с тем и не слишком новая, чтобы не вызвать раздражения и удивления. Впрочем, все свои соображения он не успел изложить. Продуманно подготовившись и к сегодняшнему вечеру, он приобрел два билета на хорошие места в синтетический театр. Девочка моя — художественная натура, вечно опаздывающая повсюду, была одета через две минуты. О моем отъезде она забыла тут же. — Что за тип? — спросил я, когда мы остались с женой вдвоем. — Неужели наша дочь находит его интересным? — А чем плох? — возразила жена. — Основательный человек, и намерения у него серьезные. — Намерения, может, и есть. Любовь есть ли? Но тут кроткая моя жена, возвысив голос, объявила, что я ничего не понимаю в семейных делах. Любовь любовью, но нашей девочке уже двадцать четыре, давно пора подумать о браке. Я разозлился: — Пора думать, но пусть думает со всей ответственностью. Он же набитый дурак, этот основательный. Мне лично не хочется, чтобы у меня росли глупые внуки. В общем, мы крупно поспорили, но я своего добился. Получил обещание, что с браком повременят до моего возвращения. В конце концов, двадцать четыре — не конец жизни. Надо дожидаться настоящей любви, даже если придется ждать и год, и два. А ждут ли и дождутся ли меня — не уверен. Что-то неясны были космические наши короткие разговоры. Ведь это же не земной телефон: вопрос-ответ, вопрос и ответ сразу, не понял — переспросил. Из космоса мы посылаем серии запросов, получаем серию ответов. Если хотят — отвечают, не хотят — отмалчиваются. До следующей серии — месяц. И что-то много отмалчивались мои хорошие в последних радиограммах. Вот о таких вещах думал я, всматриваясь в молочную иглу. Смотрел, ничего не видел, вздыхал: — Ладно, недолго осталось терпеть. Соберу гербарий, и на Землю — домой. Там будем разбираться. Меж тем в тумане шла невидимая работа. Что-то журчало, булькало, переливалось, иногда к моим ногам подтекали ручейки, где-то в сторонке бурлил поток, позванивая льдинками, что-то шлепалось в воду, что-то ухало, оползая. А на третий день подул сырой ветерок, молочная стена стала таять, сделалась дымчатой, голубоватой, полупрозрачной, даже розовой почему-то… и вдруг сквозь розовое проглянуло горячее солнце 211179. Имя ему еще не удосужились придумать астрономы. Впрочем, не напасешься имен на сто миллиардов светил. Как известно, астероиды сначала называли в честь богинь, полубогинь, потом в честь жен и любимых женщин. Всех женских имен не хватило даже на вторую тысячу. Но пекло безымянное заурядное солнце добросовестно: пар стоял над лужами, во всех ложбинках гомонили ручьи, снежники съеживались прямо на глазах, уползали на северные склоны. А на следующее утро, будем считать — 1 мая, появилась и зелень. Слишком скромное слово «появилась». Ничего похожего я не видел на Земле. Зелень рвалась к свету. Разворачивая почву. Грунт шевелился под ногами. Из каждой точки ползли зеленые червяки. Стебли покачивались и, нащупав соседей, тут же хватались за них, обвивались, подтягивались по соломинам предшественников, стремясь обогнать, развернуть свой листок выше, перехватить солнечный свет. Мне кажется, некоторые растения даже разъедали и высасывали друг друга. Буйствовала и хищничала зелень на этой планете. Последующие дни вознаградили меня за томительное ожидание в тумане. Биолог-натуралист во мне блаженствовал. На каждом квадратном метре находил я материал для гербария. Я собирал, сушил, описывал, раскладывал по ящикам, классифицируя на ходу. Как и на Земле здесь были безъядерные и ядерные, одноклеточные и многоклеточные водоросли, были лишайники, мхи, споровые, голосемянные и покрытосемянные. Последние раскрывали цветы, как и полагается покрытосемянным. И сколько же было цветов, одноцветных, многоцветных и радужных, пятнистых, крапчатых, полосатых, клетчатых, узорчатых! Бездна материала для того, чтобы составлять букеты и плести венки. О венках я упомянул не случайно. На десятый день моего пребывания — 5 мая условно — проснувшись поутру, я услышал щебет голосов, право же, очень похожих на человеческие. Одеваясь, я строил догадки, кто это звенит: цветы такие поющие или птицы, вроде наших пересмешников, но кого же они пересмеивают? Наконец, выбрался наружу и увидел… Девочек, которые плели венки. Увидел девочек, очень похожих на наших земных девчонок лет десяти, худеньких, ребрышки наружу, востроносеньких, колючих на вид — острые плечики, острые коленки. Осторожно приблизился, но они ко мне отнеслись доверчиво, окружили, заглядывали в глаза и брали за руки. Что-то звенели колокольчиками: примерно «ди-ли-лю-ле». Потом я узнал, что они спрашивали, почему я не замерз и не замерзну ли вскоре. Но тогда, в первый день, я еще не понимал их, и, не получив ответа, девочки тут же забывали обо мне, убегали прочь, чтобы плести свои венки или же выкапывать из земли глянцевито-лиловые корешки. Вероятно, очень вкусные были корешки. Потому что девчонки дрались из-за них, визжа и царапаясь. Впрочем, тут же мирились. Водили хороводы. Играли в салки, забавлялись, как и полагается маленьким девочкам. И только девочки. Мальчика ни одного. И ни единого взрослого. Целый день сидел я на пороге, наблюдая и прислушиваясь. Пытался заговаривать с пробегающими мимо, что-то они люлюкали, передразнивая меня звонкими голосишками и бежали дальше по своим делам. Пришлось набраться терпения. «Придут же когда-нибудь мамы и няньки? — думал я. — А может быть, сами резвушки, набегавшись, отправятся на ночь в постельки, а я прослежу и найду их жилье». Однако солнце клонилось к горизонту, а за детьми так никто и не пришел. И сами они не ушли никуда. Как только тень набежала на луга, они улеглись на свои гирлянды. Тесно прижались друг к другу, так и заснули, укрытые увядающими цветами. А поутру с восходом солнца меня снова разбудил их птичий гомон — чириканье и люлюканье. И снова я сидел на пороге, наблюдая и прислушиваясь. Прислушиваясь, запоминал фразы и отдельные слова. На третий день (7 мая) уже и сам мог немножко люлюкать. И первым долгом спросил, где же у них папы и мамы — «большие» где. Они поняли, как видно. Все одинаково показывали на горизонт, где синел далекий лес. Я просил их проводить меня. Брал за руку, тянул к лесу; они упирались. Вырывались, даже кусались. Я решил, что им строго настрого запрещено возвращаться в селение и отправился на разведку сам. В лесу тоже шла беспощадная зеленая война. Кусты и деревья размахивали плетями ветвей и, захлестнув чужой сук, всасывали сок, вырывали листья. Едва я приблизился к опушке, ко мне сразу потянулись десятки клейких щупалец. К счастью, я догадался заблаговременно включить защитное поле, да по чужим планетам и не ходят без защитного поля, это элементарно же. Уткнувшись в невидимую броню, ветки брызгали бурыми каплями, едким соком видимо. Капли стекали и испарялись. Не без злорадства следил я, как на границе поля дымились и обугливались хищные ветки. Еще и камни какие-то летели в меня со всех сторон. Неужели деревья научились швыряться булыжниками? Конечно, мое надежное поле отбивало камни без труда; они отскакивали от него как от стали. Когда же я подошел к опушке ближе, обстрел прекратился, зато целые пучки жадных ветвей преградили путь. Как же здесь могут жить родители моих щебетуний? Или деревья пожрали всех. Недаром девочки боятся подходить к лесу. Даже и с защитным полем своим я не решился пробиваться в чащу. Впрочем, оказалось, что это и не требуется. Перед опушкой шла протоптанная дорожка, она привела меня к скалам, рассеченным пещерами. «Ну, конечно, пещерные жители», — подумал я. Заглянул в самую большую… Страшная картина! Трупы-трупы-трупы, обледенелые, почерневшие, уже на людей не похожие, какие-то плоские распластанные кожи, сложенные рядами друг на друга. Коллективная могила? Но кто погубил целое племя, всех взрослых до единого? Кто притащил их, кто сложил? И почему уцелели дети, почему только девочки и примерно одного возраста? Я терзался догадками, искал следы битвы или эпидемии, искал маленьких детей, строил гипотезы и отвергал. Но не буду тянуть, пересказывая все свои предположения, отпадавшие одно за другим. У меня был простой способ: расспросить девочек. Они знали тайну, могли внятно объяснить. Беда в том, что я языка не понимал еще как следует. Но если другой задачи нет, выучиваешься быстро. Через несколько дней я болтал довольно бойко, и пунктирные намеки сложились во внятную картину. Четырехмесячное знойное лето, четыре года лютой зимы! Здешняя жизнь приспособилась к такому циклу. Четыре теплых месяца по земному счету. Называю их май, июнь, июль, август. Я прибыл условно 25 апреля, когда заканчивалось таяние. Первого мая проснулась жизнь и бурно пошла в рост. Дети тоже росли здесь как на дрожжах. К концу мая мои девочки должны были стать взрослыми девушками. В начале июня — брак, два месяца зрелости, к августу у них рождались дети, как правило, близнецы, изредка тройня. До осени дети успевали подрасти, узнать от родителей все необходимое для самостоятельной примитивной жизни. Подчеркиваю: для самостоятельной жизни, поскольку в первых числах сентября родители укладывали их в пещере для зимней спячки, сами же вместо одеял укрывали их своими телами. И замерзали. И промерзали насквозь, ледяной корой отгораживая потомство от многолетнего мороза. Спустя же четыре года в самом конце апреля талая вода будила детей. Проснувшись, они вспоминали, что надо выбраться из пещеры и срочно бежать на солнечные луга на подножный корм, там греться, резвиться, выкапывать и обсасывать корешки, плести венки, бегать взапуски. Мальчики, конечно, не увлекались цветами. Их стайки держались обособленно, ближе к опушке, там они играли в войну и охоту, дрались, метали копья и камни из пращи. Именно они и забросали меня камнями на опушке кровожадного леса. Предполагалось, что маленькие рыцари охраняют девочек от диких зверей, хотя какие же звери уцелели бы в гуще воинственных деревьев. В конце мая мальчики начинали думать о девочках, приходили знакомиться, начиналась пора любви… очередной цикл жизни. Меня больше всего заинтересовала многолетняя спячка. Как это просто получается: легли, заснули, проснулись, когда талая вода разбудила, будто одна ночь прошла. Я заметил, что девочки вообще легко засыпали, как только начиналась вечерняя прохлада. Может быть, они были не совсем теплокровными? Во всяком случае, заметно было, что все они тянутся к солнцу, на солнцепеке скачут как телятки, в тени заметно скисают. Для опыта я взял двух девочек в свою ракету на ночь. В теплой освещенной каюте они и не думали обо сне. Всю ночь колобродили: прыгали, плясали, распевали песенки, перетрогали все, до чего могли дотянуться, сломали или разбили все, что трогали, а на утро выбежали на солнце свеженькие, весь день люлюкали, делились впечатлениями. В полдень скакали со всеми вместе, заснули же только вечером, когда солнце зашло. И тогда я понял, что в моем лице сошло благословение на их скороспелую жизнь. Я научу их переживать зиму. Научу добывать огонь. Строить дома, шить теплую одежду и одеяла, научу побеждать холод. Больше им не понадобится защищать своих детей от мороза собственными телами, жертвуя жизнью во цвете лет; дети благополучно вырастут в теплой комнате. Возможно. Скучновато будет ожидать четыре года, но разве не стоит поскучать ради продолжения жизни? Мы в звездолетах сидим по четыре года взаперти и даже не для спасения жизни, ради знаний. Ничего, нормальными людьми выходим. На худой конец, можно согласиться и на зимнюю спячку, если уж она так необходима, но путь спят в термостатах и просыпаются через четыре года все: и дети и взрослые. Возрадуйтесь же вы, мимолетно живущие! Пришел в ваш мир Избавитель от преждевременной обязательной смерти, пришел Прометей и принес с неба огонь. Я — этот Избавитель, я — ваш Прометей. Запомните день моего сошествия. Когда-нибудь в календаре вы будете обозначать его красным цветом, отмечать праздничными шествиями и массовыми танцами. Итак, огонь надо им подарить, научить делать ткани, шить одежду, строить дома, желательно с погребами для запасов. Пищу заготавливать, дрова, печи топить. Все на добром уровне натурального хозяйства. Сразу не переведешь же в эпоху электроники и синтеза. А с чего начинать? Начну-ка я с одежды. Для девушек это самое понятное, самое приятное. «Девушками» назвал я моих соседок, уже не девочками. Действительно, за две майские недели худенькие мои люлюшки вытянулись, оформились, повзрослели, даже пополнели немножко. Впрочем, колючесть сохранилась в их облике: острые глазки, плечики, грудки и коленки, что-то задорное, вызывающее, задевающее. Казалось, каждая из них подталкивает тебя локтем: «Почему же ты меня не заметил?» И вот я решил собрать эту смешливо-насмешливую аудиторию, объяснить ей назначение текстиля, предложить самодеятельные курсы кройки и шитья. Не сразу удалось собрать. Цель-то они поняли отлично, даже шумно выражали восторг: «Жить много раз! Не замерзать!!! Удивительно, прелестно, гениально!» Но всякий раз просили отложить занятия на завтра: «Сегодня солнышко такое горячее, жалко упускать. Дни-то бегут, время уходит». Наконец, на их беду, на мое счастье, подул северный ветер, небо затянуло облаками, соблазнительное солнце скрылось, и мне удалось собрать мою шумную аудиторию, показать им, что такое материя и что такое ножницы и как делаются ткани из прочных волокон. Мне не хотелось ставить их в зависимость от нашего текстиля и я изготовил на показ примитивнейший ткацкий станок с челноком, размером со скалку. От восторгов у меня заболела голова. Все вызывало восхищенные вопли: и станок, и топорный челнок и разноцветные лоскуты; каждая хотела приложить их к себе. Девушки отлично оценили мое сооружение. Ведь плести венки им приходилось постоянно, а тут одним движением соединялись сотни волокон, сразу связывались одним узлом. Все они толпились у станка, ссорились, галдели, словно стая спугнутых ворон, выхватывали друг у друга челнок или ножницы. И в гаме этом как-то не заметил я, что очередь рассосалась. Была толпа, остался около меня десяток, и от того отрывались связывались одним узлом. Все они толпились у станка, ссорились, галдели, словно стая спугнутых одиночки, спешили куда-то, хлопнув разок челноком, убегали прочь. — В чем дело? — Да ведь бухают, — кинула убегающая. — Кто бухает? — Мальчики бухают. Бьют по пустому стволу. Завтра придут. Новые венки нужны, новые гирлянды. — Пусть придут послезавтра, пусть придут через три дня. Вы будете в новых платьях, небывало нарядные. Мальчики ваши попадают от восторга. — Три дня? Как можно? Мальчики бухают, завтра придут с утра. Нельзя откладывать; дни бегут, молодость уходит. Женихи явились на следующий день, неловкие и насупленные, но страховито разрисованные желтой и красной охрой или синей глиной. Огня они не знали и золы для черной краски не было. На груди у них висели бусы из крысиных зубов — свидетельство меткости и доблести. Женихи поскакали вокруг невест, рыча и потрясая копьями, потом невесты скакали, размахивая цветочными гирляндами… И был я забыт со всеми радужными перспективами бессмертия. Пришло более важное дело: пора любви, пора выбора пар, две недели безумных страстей. На мой взгляд, для безумия не было никаких оснований. Женихов и невест было равное количество, без пары не должен был остаться никто. Да и выбирать, по-моему, было не из чего. Все парни выглядели одинаково: круглоголовые, насупленные, сбычившиеся, с шеей, ушедшей в плечи; все девочки одинаково остроносые и задорно-колючие, но я их уже описывал. Сам я различал их не без труда, главным образом по цветам в венках. Одна предпочитала мелкие голубенькие, похожие на наши наивные незабудки, другая — крупные белые — в роде цветов магнолии, третья — ярко-оранжевые, напоминающие настурции, четвертая — сиреневые как… сирень. Так я и называл девочек мысленно: Незабудка, Магнолия, Настурция (Настя), Сирень. Цветы разные, но девушки-то одинаковые. Однако проблема выбора подруги добрые две недели занимали мысли тех и других. Парни на что-то намекали, никак не могли объясниться или же объяснялись чересчур откровенно, подозревали и ревновали, скрипели зубами и приходили в отчаяние, затевали спортивные поединки, ритуальные и вполне серьезные, с членовредительством. Девушки ломались, тянули, соглашались и передумывали, интриговали, клеветали и сплетничали, отбивали женихов друг у друга. И все — счастливые и обиженные Ромашки и Гортензии, Розы и Мимозы, Астры и Хризантемы, Фиалки и Кувшинки прибегали советоваться со мной (нашли с кем советоваться!) или пожаловаться на разлучниц и изменников, или обсудить странное поведение нерешительных, чересчур решительных, колеблющихся, противоречивых… — А любовь-то? Ты любишь его по-настоящему? — спрашивал я. — Ах, я так мало знаю его. Ах, он ведет себя так непонятно. Иногда я думаю так, иногда совсем наоборот. — Ну, так подожди, проверь себя… — Ждать и ждать! Сколько же ждать! Дни бегут… Я еще хотела спросить… Но тут Он показывался на горизонте, надо было срочно бежать, чтобы попасться ему на глаза лишний раз. Заметит ли, подойдет ли, как себя поведет, что скажет? Какие тут разговоры о зиме, зимней спячке, домах, очагах? «Он посмотрел, Он не посмотрел, Она отвернулась, Она вздернула носик». И на все один ответ: — Дни бегут, молодость уходит! К середине июня пары распределились, страсти угомонились, пришло время думать о будущих детях. Тогда я опять приступил со своими проектами. Планета приближалась к своему перигею, становилось все жарче, растительность начала подсыхать, все труднее стало находить сочные корешки, не только деликатесные глянцевито-сиреневые. Там где прежде девочки выкапывали целые охапки, теперь могучие мужья находили три-четыре штуки, и те относили голодным возлюбленным. Я и предложил самое насущное: устроить всеобщую уборку урожая, корешки высушить и сложить в погреба на зиму… часть же высадить во влажный ил у реки. В пойме еще сохранилась влажность. Короче, решил я обучить земледелию беспечный народ. И земледелию и запасливости. Ведь без основательных закромов не смогли бы они пережить четырехлетнюю зиму. Замужние Розы и Мимозы охотно откликнулись на мой призыв («Прекрасно, прелестно, так предусмотрительно, гениально!») Правда, сами они не взялись за лопаты, но мужей послали, не принимая никаких отговорок. Те оказались способными землекопами, выкопали достаточно вместительный погреб за каких-нибудь два дня. Кстати, их очень удивила мерзлота, встреченная на глубине. Я так и не убедил их, что не я сотворил лед летом с помощью волшебства. Не поверили, что холод остался от зимы. «Зима же так давно была», — твердили они. Итак, за два дня был выкопан вместительный погреб, еще за три дня мы заполнили его вязанками корней. Затем я отправился к реке выискивать места, пригодные для упрощенного земледелия без пахоты, такого как во влажных тропиках: ткнул палкой в ил, сунул в дырку зерно, прорастет… Подыскал я прекрасные заливные луга. А когда вернулся, заглянул в погреб: как там мои посевные корешки?.. Все разворочено, все разворовано, остатки раскиданы, затоптаны. — Убей меня! — сказал первый же пойманный вор. — Убей, но я не могу сидеть спокойно, когда жена хочет есть. На лугах уже нет корешков, а женщины не должны голодать, когда они ждут ребенка. — Но они все равно будут голодать осенью. И потом умрут от голода зимой, не сумеют дожить до следующего лета. — Еда еще будет. Будут желтые семена. Потом рыба пойдет. Слушали они меня и не слышали. — Рыбы хватит всем. Навалом будет рыбы. Действительно рыбы было навалом. Нерест начался десятого июля по моему условному счету. Такого я на Земле не видал, только в исторических книгах читал, что подобное бывало на Дальнем Востоке. В реке не было видно воды, казалось, вся она запружена хребтами и плавниками. Рыбины перли вплотную, бок о бок во всю ширину реки, а в глубину на три ряда. На перекрестках им не хватало места; нижние выжимали верхних, те прыгали по спинам, захлебываясь воздухом, потом носом пробивали себе дорогу вглубь, выковыривая из потока другую неудачницу. Для ловли не требовалось никакого искусства. Наметив ближайшую самку (у самок чешуя была серо-голубая, у самцов с золотистым отливом), добытчики протыкали ее острой палкой и выбрасывали на берег. Напарники же их одним движением распарывали живот и руками перекладывали икру в плетеные корзины, обмазанные глиной. Туши швыряли на берег, их тут же растаскивали мелкие зверьки, похожие на крыс. Крысам швыряли эти беспечные великолепнейший балык. Я возмущался, негодовал, я бранился, я орал. Я требовал немедленно перетащить всех рыб в погреб. Если всех унести невозможно, шесты поставить, на шестах вялить их. Меня подняли на смех. Я возмущался, мужи возмутились в свою очередь. — Женам рожать скоро, им надо жир копить. Мы тут палки начнем втыкать, берег украшать, развлекаться, а у них детишки будут слабенькие. Дни-то бегут, время уходит. — Дни потеряете, годы получите. Еубите же еду, драгоценную рыбу. Ваших же детей кормить. Не хватит… — Хва-а-тит! Отцы были сыты, и внукам достанется. — Я вам говорю: не достанется. Губите зря… — Ну не будет рыбы, еще что-нибудь найдется. Вот так они жили, так рассуждали. Все заслонял сегодняшний день. Не люди, поденки двуногие. И ушли мы, оставив позади горы гниющей рыбы. Унесли только корзинки с икрой, жен подкормить перед родами.Дмитрий Байкалов
Не спасешься от доли кровавой, Что земным предназначила твердь…Н. Гумилев
А мы такие зимы знали, Вжились в такие холода…И. Эренбург
Евгений Харитонов
Главная беда России — не дураки и не дороги, а продажные, коррумпированные бюрократы. Стране требуется новое чиновничество, гражданская гвардия, столь же неподкупная и верная государству, как преторианцы древнего Рима.Президент РФСергей Рысаковречь после инаугурации23.05.2036
Евгений Харитонов
Россию придумали четыре Еврея: Левитан, Левитан, Шишкин и Тредиаковский.Дмитрий Горчев
Евгений ХАРИТОНОВ
С благодарностью Алексею Сутормину, подсказавшему идею
…и Бог воззовет прошедшее. Экклезиаст, гл. 3, ст. 15.
«Нет, не задерживай нынче меня, тороплюсь я в дорогу… Дар получив дорогой и таким же тебя одаривши». Молвила и отошла совоокая дева Афина.Мы занимались правильным дыханием, когда она свалилась к нам на поляну. Точнее, не свалилась, а неудачно приземлилась — на боку въехала в чащу держи-деревьев. Мы стояли, разинув рты от изумления, и не знали, что делать. Ведь не каждый день с неба падают такие большие предметы, тем более на Пелион(3). — Ого, — сказал Беллерофонт(4), самый храбрый из нас, — посмотрите-ка, это небесная колесница, кстати, олимпийская… видите контур горы на боку? — Ну и что, — возразил ему кто-то, — у титанов тоже гора на гербе. — У титанов две горы, одна на другой, — Беллерофонт махнул рукой, — у гигантов копье, у феаков корабль, у куретов плясун с мечом… да нет, это олимпийцы. Только кто? Что-то я цвета не узнаю. — Плохо, — пророкотал сверху голос. Это на большом черном коне подъехал учитель. — Плохо! Кто мне скажет, кому принадлежит эта цветовая гамма? Голубой, синий, золотой и черный? Ну? Все молчали. Я увидел, что учитель хмурится, и решил высказать свое мнение: — Синичкам, учитель. Поляна огласилась хохотом. Я расстроился. Они всегда смеются над моими словами. Что я не так сказал? Учитель наклонился с коня и погладил меня по голове. — Правильно, — сказал он, — эти птицы действительно такие. Но… Тиресий(5), чем птица отличается от небесной колесницы? — Птица маленькая, а колесница большая. Правильно? Он не успел мне ответить. Колесница заговорила. Динамики хрипели и фонили, но мы все же разобрали: — У меня авария, я не справилась с управлением. Разреши мне войти, Хирон(6). — Приятно, что помнишь о договоре, — учитель нахмурился, — заходи. Матовый колпак бесшумно откинулся, и на ярко-голубой борт неловко вывалилась фигура в криво сидящем на голове шлеме. Мгновение задержавшись наверху, она как-то боком съехала вниз, прямо в заросли зеленых колючек. У учителя по лицу скользнула мимолетная улыбка. Все потом говорили, что я, как всегда, что-то напутал. Но я же видел! А раз он улыбался, то заулыбался и я. Широко и счастливо. — Помогите нашей гостье, — голос учителя звучал странно, словно он в чем-то сомневался. Было видно, как наши неловко переминаются с ноги на ногу и не торопятся выполнить приказ учителя. — Не надо мне помогать, — она встала сама, — а то ваше гостеприимство поперек горла встанет. А что, невежливость в ходу на Пелионе? Учитель нахмурился. — Прекрати свои провокации, — сказал он, — ты же понимаешь, что они смущены и испуганы. Она подошла к нам и сняла шлем. Стоявший рядом Беллерофонт отшатнулся и побледнел. Мне стало интересно, я протолкался вперед и встал перед ней. Она была красивая, с синими глазами, внутри которых как будто были звездочки. Как в сапфирах. Вообще-то я не знаю, что такое сапфиры, и не знаю, какие они, но мне про них рассказывал Ферекл(7). А он говорил, что сапфиры синие и в них есть звездочки. Еще у них внутри огонь, а снаружи они холодные. Как у нее. Я улыбнулся ей и попытался притронуться пальцем к ее глазу. Предостерегающе вскрикнул учитель, а она перехватила мою руку и, отведя в сторону, сказала: — Тише, ребенок, не надо мне выковыривать глаза. Учитель был уже рядом. — Я уже забыл, какая ты, — он внимательно посмотрел на ссадину у нее на лбу. — У вас травмоопасные шлемы. Возвращайтесь все к своим занятиям. Тиресий, ступай мыть посуду. А ты, госпожа моя, иди со мной. Он взял ее под руку и увел в центральную пещеру, там был его дом. — Идем, Тиресий, — меня обнял за плечи Тезей, — я сегодня повар и дам тебе вкусных пирожков. А потом ты будешь мыть посуду. Мы пошли на кухню. По пути нас догнал Беллерофонт. — Ты видел? — спросил он Тезея. — Как она себя ведет! Он тяжело дышал и говорил сквозь зубы. — Нас не касается, — Тезей похлопал его по плечу, — успокойся. Было бы хуже, если бы сюда свалился Аполлон. Она здесь надолго, так что привыкай. Тезей оказался прав, она задержалась надолго. Часами она сидела над раскрытым двигателем небесной колесницы или копалась в пульте управления. Я часто видел ее, когда подметал или пропалывал клумбы. Однажды, я как раз чистил очаг, она вошла в пещеру и, не обращая на меня внимания, направилась в дальний угол. Там у учителя стояли четыре ящика с кнопками и стеклышками, за которыми дрожали стрелки. Она сдернула с них бараньи шкуры и провела пальцами по кнопкам. — Что ты делаешь? — за спиной у нее появился учитель. — Это же генераторы Крона(8)! — она повернулась к нему. — Дай мне один! Учитель рассмеялся. — Олимпийцы, как всегда, скромны и деликатны… Вот подайте ей генератор Крона и все тут! — Я без него не починю, — она насупилась, — и потом, что за жадность? Во времена титаномахии(9) ты нам их дал. Титаномахия… когда учитель нам об этом рассказывает, то всегда сердится и говорит, что это было «форменное безобразие». — Давно хотел спросить, как там Гея? — Гея превратилась в пчелиную матку, — она поморщилась. — Боже, какой там запах! В последний раз нашего пребывания там можно было находиться только в респираторах. И она продолжает рожать монстров. А помнишь Морфея? — Это милый, изящный юноша, который никак не мог выучить английский? — Милый юноша сильно изменился, Хирон. У него весь лоб покрылся красными мясистыми наростами, которые все время сочатся липкой дрянью. — Он тоже был в эпицентре? — Да, только в химическом. Учитель вздохнул и тихо произнес: — А Харикло(10) совсем стала лошадью, то есть это самое приемлемое слово к тому, чем она стала. Так что я сейчас без жены. Вы сами там как? — Все так же, — она забарабанила пальцами по ящику, — хотя у нас есть успехи: мы научились управлять своими искажениями. Правда, для этого приходится прятаться — я двадцать лет просидела в камере. — «Голова Зевса»(11), — учитель теребил бороду, — а куда ж тебя еще? С твоими глазами? С гамма-излучением из этих глаз? Ох, дорогая моя. — Аполлон опять заперся в лаборатории, — она сплела пальцы рук, — в очередной раз изучает наше семейство. Наше первое поколение имеет много искажений и почти не умеет ими управлять. Мы, вторые, много имеем, но и умеем. Наши дети друг от друга однофункциональны и капризны, внуки вообще никакие. Вот он и пытается понять, почему такое снижение патологии из поколения в поколение… Кстати, у вас тоже. Инцест, психические расстройства, монстрообразование. Возможностей к преобразованию, правда, мало. — Тут она посмотрела на меня и добавила: — Тиресий, например, малоумен и. Хирон, как это могло случиться? Ты и олигофрения несовместимы. — Замолчи, — учитель взялся за один из ящиков, — даю тебе генератор, самый старый и полуразряженный. Его сильно повредил твой отец еще тогда. Сумеешь починить — работай, нет — уйдешь отсюда пешком. Они вышли на улицу. Я закончил уборку и пошел к небесной колеснице. Наша гостья сидела над развороченным генератором и что-то паяла. Я тронул ее за плечо. Она резко развернулась. Глаза у нее горели. — А, это ты, ребенок, — она улыбнулась, — что тебе надо? — А правда, госпожа, про тебя говорят, что ты родилась из головы Зевса? — А ты как думаешь? — Думаю, врут. Как ты, такая большая, могла поместиться в его голове? — Это метафора, малыш. Понимаешь? Ме-та-фо-ра. Слышал выражение — утонуть в ложке воды? — Невозможно, — я был счастлив, что спорю с ней на равных, — ложка тоже маленькая. В море можно утонуть, а в ложке нельзя. Враки это. — О-хо-хо, бедный Хирон, — она отложила паяльник, — ты прав, малыш, все врут. Про меня вообще много врут. Ты знаешь, кто твой отец? — Не-а. Меня принес сюда ветер, и я всегда здесь живу. — Ветер, м-м-м. — она погладила меня по голове. Почему меня все гладят по голове? — На, дружок, возьми, это финики. А теперь ступай, мне надо работать. И я пошел на стадион. У ямы для прыжков ко мне подошел Беллеро-фонт. — Ну что, поговорил с ней? — он выглядел сердитым. — Тоже язвила? Хамка! — Фиников дала, — я показал ему пакетик, — и не хамка она, а вежливая — я ей утром и вечером приношу молоко, и она мне говорит «спасибо». Беллерофонт поперхнулся, съел у меня один финик и ушел. Я пробыл на стадионе до вечера, ел финики. А когда они кончились, пошел домой. Путь мой пролегал по верхней тропе, через смотровую площадку. За поворотом я остановился — на площадке были Беллерофонт и она. Беллерофонт держал ее за плечи и сильно тряс. Она смотрела ему в лицо так, как будто хотела запомнить. Учитель всегда так делает, если ему что-то интересно. Он и меня пытался научить, но у меня не получается. Тут глаза ее вспыхнули, у Беллерофонта пошла носом кровь, и он упал к ее ногам. Мне стало страшно, и я заплакал. — Не реви, — сказала она, вытирая мне нос платком, — ничего не случилось… иди, мальчик, иди! Послышались грузные шаги, и на площадку выбежал учитель. — Что ты наделала! — он опустился на колени рядом с Беллерофонтом. — Бедный ребенок! Ты уйдешь отсюда сегодня же. — Бедный ребенок? — в голосе ее закипал гнев. — Этот ребенок прибежал сюда, когда я созерцала закат, невнятно выкрикнул мне в лицо, что он поднимется в небеса, а потом стал трясти меня так, что у меня чуть голова не отвалилась! Синяков насажал. Беллерофонт глубоко вздохнул и зашевелился. — Вот видишь, — она села на камень, — живой и здоровый. Отделается небольшим головокружением и слабостью на два дня. Уже не раз так было — проверено. Учитель быстро глянул на нее и улыбнулся. — Великолепная самоуверенность, — он взял Беллерофонта на руки, — Тиресий, перестань плакать и дай руку госпоже. Ты же не побрезгуешь, — обратился он к ней, — взять малоумного за руку? Она покраснела, и я почувствовал ее крепкую, теплую ладонь. Мы медленно пошли вниз. — А что, — осторожно спросила она после некоторого молчания, — ты не пытался его лечить? — Пытался, — учитель отвечал, не поворачиваясь. — А у него есть что-нибудь взамен? От природы. — Нет.Гомер. Одиссея. Песнь первая.
Национализм запрещен. Европеизм запрещен. Сионизм запрещен. Американизм запрещен. Геоизм запрещен. Нарушители караются пятилетним сроком отчуждения от инфосферы.— Мы одиноки во Вселенной. Навигатор произнес эти слова, глядя на стенной экран рубки, на затянутую золотистыми облаками планету. Судя по интонации, он устал от бессмысленного спора. И так все ясно: предстоит очередная посадка — очередное разочарование. — Не верю, — пробасил Художник, — а вдруг на Эпии преодолели Барьер Андра. Землянам ведь удалось. — Чудом. — Вдруг и Эпии повезло. — Чудеса не повторяются. Будет, как везде. Планетный радиошум наши приборы засекли на расстоянии пятисот световых лет от Эпии. Когда до нее оставалось сто световых, уровень радиошумов резко снизился. Выходит: местная цивилизация еще существовала четыреста лет после изобретения радио, а это и так на сто лет больше, чем допускает Барьер Андра. Век уже прошел после того, как состоялись местные термоядерные похороны. — А вдруг не состоялись? И эпиане что-то придумали и перепрыгнули проклятый барьер? Навигатор поморщился. Хуже нет, чем спорить с дилетантами, не знакомыми с точными науками. Они неспособны обуздывать фантазию логикой и фактами. — В последний раз, перед посадкой на Сармину-5, ты говорил то же самое. — Да, я верю в человеческий разум… Громкий хохот, молодой и безудержный, грянул за спинами спорящих. Он и Она, увлекшись ласками и забыв о том, что при посадке вес возвращается в полной мере, грохнулись с дивана. Хохот повторился. Поцелуи — не лучшие помощники в борьбе с гравитацией. Влюбленные вернулись на диванчик, умудрившись при этом не прервать затяжной поцелуй. Экипаж корабля на милую возню не реагировал. Он. Она. Секстуристы, по последней моде рванувшие во Вселенную, дабы заниматься любовью на развалинах иных цивилизаций. Молодые особи без функции и профессии. Не до них. Только старый Капитан обернулся, но ничего не сказал. Много плазмы улетело с той поры, когда к научным космическим экспедициям относились с почтением, а к высадкам на кислородные планеты готовились, как к бою. Другими стали звездолеты. Абордажные бриги исследовательских кораблей превратились в комфортабельные лайнеры, а в рубках звездолетов теперь стояли пуфики и цвели цветочки в горшочках. Корабль скользнул по верхней кромке облаков и вошел в их золотую вату. Визоры сменили диапазон, и стенные экраны зазеленели. Звездолет летел над зеленым океаном Эпии. На горизонте горной стеной стояла суша. Ответы на все вопросы — там. Впрочем, члены экипажа не сомневались: Навигатор, как всегда, прав, а Художник — нет. Барьер Андра непреодолим, и они сейчас увидят то, что не раз видели на других планетах. Разрушенные небоскребы, радиоактивные пепелища, отравленные реки. Банды, воюющие за остатки относительно чистых ресурсов. Обычная картина конца человеческой цивилизации, так и не преодолевшей Барьер Андра. Андр. Когда этот малоизвестный при жизни мыслитель сочинил понятие «последнего барьера», назвав так разрыв между повсеместным распространением оружия массового поражения и неизжитой первобытной ненавистью в людских душах, никто его придумки не заметил. Мол, очередная эсхатологическая страшилка кабинетного работника. Ну, считает некий философ, что сочетание атомного оружия и идей ядерного суверенитета с фанатичными идеологиями обрекает любую технологическую цивилизацию на гибель — что с того? Стандартный способ привлечь к себе внимание, всего-то. Вскоре Андра и вовсе забыли. Стартовала Эпоха Корректности, повсеместно утверждались ее Правила. Транснациональные компании вовремя поняли, что мировой порядок можно спасти лишь уничтожением абсолютных святынь, атомизацией общества, идеями интернетизма и интернетнационализма. Богатый Север с примкнувшими к нему постисламскими государствами заменил Третий Интернет на глобальную инфосферу и развязал последнюю мировую информационную войну. Земля превратилась в планету одиночек. Ликвидация святынь лишила экстремистов знамен, под которыми не страшно умирать и не стыдно убивать, а фанатик-одиночка — это уже проблема сержанта полиции, а не геополитики. Вспомнили о философе, когда пришло время дальних космических полетов и открытия кислородных планет, с остатками уничтоженных человеческих цивилизаций на них. Тогда и переименовали «последний барьер» в Барьер Андра. Работал он с четкостью гильотины. Прошло триста лет с появления радиовещания? Самоуничтожение. Три века научно-технического прогресса минуло? Пожалуйте на термоядерную казнь. Обычно крах наступал из-за конфликта циничных, богатых и прагматичных государств со странами бедными, несчастными и религиозно-фанатичными; иногда пытались с помощью термояда решать социальные или национальные конфликты, но всегда в основе самоуничтожения лежала первобытная ненависть к иному. Так что сто лет радиомолчания Эпии не оставляли никаких надежд на спасение здешнего мира. Остался позади горный хребет, началась и закончилась желтая пауза пустыни, и на горизонте поднялись гигантским частоколом башни мегаполиса. Через несколько секунд Навигатор будет презрительно и молча торжествовать, глядя на очередные руины, а Художник резко поднимется, уйдет в свою каюту, схватит кисть и в бешенстве примется за работу, красками обиды и разочарования рисуя сказочное и прекрасное полотно. Корабль сбросил скорость и высоту. Слева по борту проплыла циклопических размеров башня, витая, как рог единорога. Своей верхушкой она упиралась в потолок из золотистых облаков. Следующие башни пусть и не превосходили размерами первую, зато не уступали ей в красоте. Под кораблем серебром засверкала широкая река, за которой город продолжился. А потом был второй город, третий… Члены экипажа и туристы глазам своим не верили. Навигатор оказался не прав. Но ошибся и Художник. И у многих из тех, кто сейчас собрался в рубке корабля, мелькнула мысль, что загадку Эпии, которую она сейчас им задала, не удастся разгадать никому и никогда. ⠀⠀ ⠀⠀Правила ЭКо
Христианство запрещено. Ислам запрещен. Иудаизм запрещен. Индуизм запрещен. Буддизм запрещен. Культ предков запрещен. Запрещены все мировые и национальные религии. Нарушители караются пятилетним сроком отчуждения от инфосферы.Счет их шел на тысячи. Миллионы. Миллиарды. Они валялись повсюду: на площадях и бульварах, в жилых помещениях и храмах, в подвалах и на крышах небоскребов, и даже в аллеях летучих садов. А когда они сталкивались друг с другом, раздавался звон, похожий на звон колокольчиков. Сработаны были все прямоугольники из легкого серебристого металла, размеры их сторон лежали в пределе от одного метра до двух, и соотношение сторон всегда равнялось 0,63. Практически — золотое сечение. Художник сразу назвал их «рамами». Почему такое количество рам устилало планету? Что за «картины» в них красовались сто лет тому назад? Вразумительных ответов на эти вопросы за первую неделю работы экспедиции никто дать не смог, впрочем, как на тысячи других вопросов, да и на самый главный из них: куда подевались эпиане? Винтообразные небоскребы стояли целые и невредимые. Вдоль океанских берегов простирались прекрасные, живописные города с белоснежными лайнерами у причалов. Но на всей планете не было ни одного жителя. Исход состоялся ровно сто лет тому назад и организован был образцово. Казалось, в считанные дни все эпиане погрузились в звездолеты и навеки сгинули в космических далях. По утрам, как и прежде, на бульварах и улицах появлялись десятки тысяч роботов-уборщиков. По вечерам города вспыхивали миллионами разноцветных огней. Только никто не любовался этой красотой. Планета походила на жену звездолетчика: ждет она, ждет своего милого, а тот все не летит, то ли затерявшись среди звездных туманностей, то ли очаровавшись пленом неведомых миров. Увы, исчезло не только население Эпии, не осталось на ней и никаких носителей информации. Библиотеки, инфотеки словно никогда и не существовали на Эпии. О местной цивилизации кое-что можно было узнать лишь по многочисленным фрескам на стенах зданий да по скульптурным композициям на городских площадях. Встречались фрески на бытовые темы, но в основном разрабатывались темы вечные, как молодость, любовь, зрелость, старость, смерть, причем для последней темы имелся жесткий канон: изображались мумии в голубых облаках. Началась вторая неделя экспедиционной работы. Искали непустые рамы, инфотеки, а по вечерам спорили по поводу исхода. Большинство гипотез разрабатывало тему кризиса и мегаугрозы. Эпиане могли улететь на планету с невыработанными ресурсами. Может быть, они смогли определить, что местное солнце находится на грани взрыва и превращения в сверхновую звезду. Мощное жесткое излучение, ударившее из центра галактики, также могло спровоцировать исход. Выдвигались и социальные версии. Мол, очутившись перед Барьером Андра, эпиане не стали вводить на планете Правила ЭКо, но, чтобы спастись от самоуничтожения, разделились на группы и нации, сели в звездолеты и разлетелись по разным планетам. Самую «безумную» и кровожадную гипотезу придумал Навигатор. Он первым заметил в небе летающие на антигравитации сады, а от них просчитал следующую логическую цепочку. Землянам до сих пор не удалось раскрыть тайну гравитации, а, по мнению научного мира, именно в ней спрятан ключ к базовому секрету мироздания. Лишь овладев гравитацией, цивилизация получает статус сверхцивилизации. А сверхцивилизация — это неизбежная гибель! Во Вселенной очевиднейшим образом имеется абсолютный запрет на существование сверхцивилизаций, запрет куда более мощный, чем Барьер Андра. Доказательства? Пожалуйста. Возраст Вселенной — пятнадцать миллиардов лет. Первые цивилизации, а значит и сверхцивилизации, появились в центрах галактик около десяти миллиардов лет тому назад. Если бы не было абсолютного запрета — пусть и неизвестной нам природы — на существование сверхцивилизаций, то их звездолеты давно бы покорили всю Метагалактику и так бы и мелькали над Землей. Но мы их не видим. А первая же сверхцивилизация — эпианская, — с которой столкнулись земляне, судя по всему, просто самоуничтожилась. Серебристые рамы? Это индивидуальные крематории, ведь их количество того же порядка, что и бывшее население Эпии. С Навигатором многие не соглашались, особенно горячо с ним спорили женщины, и только один человек молчал по поводу исхода. Может быть, он ждал, когда найдется целая рама и все прояснится само собой. До Художника, работавшего посреди аллеи, было еще далеко. Они в обнимку шли по мягким ковровым плитам. Золотые листья раскрытыми веерами опадали с густых крон и заметали серебристые прямоугольники. Просторная, высокая аллея выглядела одновременно и храмом, и дорогой к храму. Она шепнула: — Тебе понравилось? — Да. Спасибо. Все получилось замечательно. — Мне тоже понравилось. Ну и фрески в здешних банях! Такую позу мы еще не пробовали. До чего додумались! — Сверхцивилизация. — Мне кажется, у нас получилось не хуже. — Надо будет еще эпианские сексприспособления попробовать. — Миленький, боюсь я их, они такие большие. — Чего бояться? Мы осторожно. Давай сегодня ночью. Хорошо? — Смотри, — Она решила сменить тему, — Художник сел отдохнуть. Пошли к нему, он интересно рассказывает. Тебе не хочется? Она заглянула дружку в лицо и повторила утвердительно: — Тебе не хочется. Из-за того, что он из бывших отчужденных? — Не пойму я его. — Я сама поначалу побаивалась. Все-таки бывший отчужденный, да и взгляд у него иногда такой, будто он узнал о жизни что-то самое важное, чего мне никогда не понять. — Еще бы. Пять лет без инфосферы. — А я без нее на Земле и дня не проживу! Пошли, я умею разговаривать со старичками. — Она подмигнула, лукаво улыбнулась и потащила его по золотой аллее.Правила ЭКо
Бог запрещен. Разрешены только частные боги. Правила ЭКо— А я знаю, куда делись эпиане! — Неужели? Он попытался притянуть подружку к себе, но Она осторожно отстранилась. Мимо ограды летучего сада, на газоне которого отдыхали молодые туристы, проплыло золотое облачко, да так близко, что хотелось шагнуть на него. Солнце опускалось прямо на иглы витых башен. День катания на зеленом островке летучего сада заканчивался. Убедившись, что атаки не последует, Она продолжила: — Сегодня один из ученых сказал, что черные прямоугольники — это, наверное, пленочные экраны, мониторы эпианской инфосферы. Теперь понял, куда эпиане ушли? — Нет. — Да в свои экраны и ушли! Здорово я придумала? Что улыбаешься? Он перевернулся на живот, сорвал травинку и, покусывая ее, принялся втолковывать: — Во-первых, другие ученые уверены в том, что коммуникацию со здешней инфосферой обеспечивали золотые диски на висках эпиан. На фресках последнего периода не найти ни одного эпианина без такой золотой шайбочки на виске. Именно шайбочки служили им и коммуникаторами, и инфотеками, и порталами в инфосферу. Правда, кое-кто наверняка думает, что нависочные диски — всего лишь ювелирные украшения. — Не делай из меня дуру, давай — «во-вторых». — Пожалуйста. Над всеми этими уходами в виртуальные миры смеялись еще двести лет назад. — Почему? В чем я не права? — В главном. Куда делись сами экраны? — Не знаю. — В том-то и дело. Придумать уход в виртуалку легко, но где взять для нее надежный, стабильный материальный носитель? Природные процессы не годятся, а любой искусственный носитель информации требует обслуживания, ремонта, защиты. Кто этим будет заниматься, когда эпиане исчезли все. Она ткнула его кулачком в ребра: — С тобой не помечтаешь. Полетели к Художнику, узнаем, что он думает. Работал Художник в своей любимой аллее. Колыхались полотнища золотистого света. Подкравшийся вечер подбрасывал грустные тени на холст. — Знаю, — ответил Художник на ее вопрос, — сегодня я раскрыл секрет исхода и теперь точно знаю, что случилось с эпианами. А Навигатора не слушайте. Тоже мне сочинил: черные прямоугольники — индивидуальные крематории. Будто сверхцивилизация не может придумать что-нибудь поинтереснее самоуничтожения. Навигатор догадался бы посмотреть на прекрасную архитектуру Эпии, на ее устремленность к небесам, сравнил бы ее с коробчатой архитектурой Земли. По архитектуре ясно: эпиане не запретили себе решать вечные тайны, отвечать на предельные вопросы: есть ли бог, в чем смысл жизни, для чего создана Вселенная? На Эпии развивалась цивилизация художников, а цель художников одна — открыть калиточку в счастье. Теперь понятно, куда ушли эпиане? Это же так очевидно! — Не совсем, — подал реплику Он, обозначив в уголке рта скептическую морщинку. — Сверхцивилизации появлялись на протяжении последних десяти миллиардов лет, а затем исчезали, не оставив следов. Что, все они ушли в одну калиточку? Хотел бы я на нее посмотреть. Скрестив руки на груди и усилив в уголке рта скептическую черту, Он ждал ответа. Художник призадумался, сбросил пафос: — Помните, я говорил вам о геоизме, за который получил срок? Гео — это Земля, изм — идея, учение, слово «геоизм» означает учение о братстве всех людей Земли. Сейчас такое трудно представить, но жили когда-то на Земле замечательные, великие люди, которые мечтали о всечеловеческом братстве, о том, что можно спасти мир не запретами, а единством. Это уже потом мы разбежались, отгородились стенами, чтобы не покусать друг друга, а раньше люди надеялись на общие идеалы, идеи. — Идеалы, идеи — все это древний хлам, отвлекающий от дела и развлечений. Зачем они нужны? — спросил Он. — В том же духе на суде высказался и обвинитель, после чего попросил дать мне за геоизм десять лет. — Ужас, — искренне удивилась Она, — за такую чепуху! — Я не хотел отрекаться, а таким полагается десятка. — А как ты выкрутился на пять? — спросил Он. — Адвокат помог. Частные боги не запрещены, вот он и посоветовал мне любимую идею заменить верой в частного бога, тем более, что выбранный мною бог был предтечей геоизма. — Как зовут твоего бога, Художник? — Джон. Она хихикнула. — Бог по имени Джон. Смешно. — Да. Он жил в прошлые века и учил тому, что все люди — братья. Я молюсь его словами. — А мне не нужен бог по имени Джон, я и так счастлива! — У тебя в жизни все хорошо, а вот когда человек попадает в трудную ситуацию или стареет, кто его защитит, кроме бога? — Ерунда какая! — выбежав на середину аллеи, Она взмахнула руками и закружилась под вечными золотыми кронами. — Просто не надо стареть! Я буду жить вечно! Навсегда останусь молодой! Зачем придумали старость? Какая глупость! Все зависит только от меня! Подождав пока она накричится и нахохочется, Он спросил: — Ты по-прежнему жалеешь, что твой геоизм запретили? — Да. Мне кажется, составители Правил ЭКо могли бы сделать для него исключение. — Вряд ли. Стоит разрешить одну идеи, как тут же сторонники других с бомбами в руках бросятся доказывать, что их святыни не хуже. — Но инфосфера — это фактически тот же геоизм, только виртуальный. — Нет. Инфосфера — это союз не людей, а масок. В ней мне не приходится нюхать собеседника, а когда отключаю видео, я не вижу цвет его кожи, не чувствую его ауры. Но мы отвлеклись, ты обещал рассказать об исходе. — Мы о нем и говорили, сейчас вы увидите, куда ведет калиточка эпиан. Смотрите, — Художник задрал голову и показал на полотнища золотистого света, играющие среди высоких крон, — эпиане там. В отличие от людей они не сбежали в себя, не опустились на четвереньки перед Барьером Андра, а с помощью черных прямоугольников стали светом и слились в световое эпианское человечество, единое и счастливое. Эпиане не улетели, они здесь, с нами… Она внимала Художнику во все глаза. Он заскучал. Скептическая черта в уголке губ обозначилась резче. Почувствовав его настроение, Художник перевел стрелку: — Хотите, я прочту стихотворение? Его написал мой бог Джон. Стихотворение удивительное. Молодые люди переглянулись. — Нет, — ответил Он, — мы вообще не любим стихи, все эти завывания. Спасибо. Они ушли, а Художник еще с минуту размышлял о молодом человеке, о том, что презрение к миру есть отражение презрения к себе, и о том, что такое часто случается, когда у человека не хватает духу стать самим собой. По дороге к мотоэру Она сказала: — Все люди — братья, странная идея. — Маразм старческий, жизнь — это борьба за деньги. Да и с какой стати мы должны тратить свои жизни на глупые мечты предков? Я этого от своего папаши так нахлебался. Ей хотелось возразить ему, прокричать, что на самом деле и Он, и Художник хотят по сути одного и того же, что они зря спорят, но слишком сильно бурлили в ней эмоции, и слишком мало Она знала слов, чтобы мысли могли прорваться через узкое горлышко ее словаря. Она спросила: — Тебе кто больше понравился — Навигатор или Художник? — Навигатор. Тот не обманывает себя. Есть факт: сверхцивилизации не выживают, исчезают, гибнут, а все эти световые человечества — просто сказки. А тебе кто понравился? — Не знаю, — соврала Она с готовностью любящей женщины. Стемнело. Вечер перекрасил золото крон в свинец. В глубине улиц сгустились тени, и чудилось, что затаившиеся в тенях эпиане с неодобрением смотрят на чужую юность, так неосторожно вторгшуюся в неведомый ей мир. ⠀⠀ ⠀⠀
Атеизм запрещен. Теизм запрещен. Деизм запрещен. Запрещены религиозные и прочие мировоззрения, принижающие роль человека или утверждающие его случайность во Вселенной. Нарушители караются пятилетним сроком отчуждения от инфосферы. Правила ЭКоИгровой квартал размерами не уступал небольшому земному городу. Он и Она в этом деле знали толк и сразу поняли, что натолкнулись на эпианский центр развлечений. Огнедышащие драконы и чудовища — на фресках, в человеческий рост куклы магов и волшебниц — у входов в аттракционы, а еще лабиринты, пещеры, гирлянды, веселые чащи — все напоминало развлекательные парки Земли. Только игровой город был пуст и мертв. Ушедшая сверхцивилизация бросила его, как ребенок надоевшую куклу. Оставив мотоэр у высохшего фонтана, молодые туристы отправились бродить кварталом. Заблудиться они не боялись — коммуникатор штука надежная. Игровой городок был сказочно прекрасен. Каждая улочка открывала вид на необыкновенной красоты дворец, каждый поворот изумлял и обещал удивительную находку. Под ногами туристов звенели колокольчиками серебристые прямоугольники. — Как их здесь много, — показала Она на очередную груду пустых рам, — наши старички умничают, а окажется, что черный прямоугольник — всего лишь популярная эпианская игра. А вот сюда я точно никогда не войду! Они остановились возле громадной драконьей башки, с широкой раскрытой пастью. Тройной ряд стальных зубищ оформлял вход в павильон. Осторожно, стараясь не дотронуться до металла клыков, Он заглянул в эту гостеприимно распахнутую «дверь» и увидел ведущие вниз ступеньки. — Там… Она поспешила выдернуть его из драконьей пасти. — Не надо. Жутковато мне. Гляди, как он глазищами нас гипнотизирует, к себе в глотку заманивает. — Ерунда, здесь уже сто лет ничего не работает. — Я прошу тебя. — Там, на полу — темное пятно, вдруг это черный прямоугольник. Представляешь? — Еще бы! Навигатор говорил, что нашедших целый прямоугольник по главным каналам инфосферы покажут. Вот здорово было бы! А что? Я везучая. — Заодно первыми во всем разберемся, надоели споры наших умников. И Он исчез в пасти. Она топнула ножкой. Прошлась в одну сторону, в другую. Подпрыгнула на месте. А затем, зачем-то опустившись на четвереньки, отправилась за своим дружком. Стены подвала светили холодным голубоватым светом, поэтому еще с середины лестницы она увидела: это они. Целые и невредимые, без единой пылинки или крошки на поверхности, будто и не прошло сто лет. В их глубине клубился черный туман. На полу лежали сразу два черных прямоугольника. Она шагнула к их колодцам, и черный туман колыхнулся ей навстречу. — Ничего не трогай, — голос его напрягся, — мы должны срочно доложить на корабль. Не нравятся мне эти черные дыры в рамах. — Он включил коммуникатор. — Капитан? У меня отличная новость. Как вы догадались? На этот раз не шучу. Мы нашли их. Да, черные прямоугольники. Да, целые. Их тут две штуки. Не тр-р-ро… Он прыгнул, опоздал. Она успела коснуться пальчиком серебристой рамы, и сразу же тройной ряд стальных зубов над их головами с лязгом сошелся с таким же тройным рядом. Драконья пасть входа захлопнулась. Ловушка сработала. И в тот же миг раздался дикий визг — это Она заметила расположенную рядом с лестницей глубокую и плохо освещенную нишу и увидела в ней двух эпиан. Он обнимал ее, поглаживал плечо и бессмысленными словами пытался остановить ее бесполезные слезы. С момента, как захлопнулся вход, прошло минут двадцать. Коммуникаторы валялись у них под ногами — связь оборвалась вместе с лязганьем драконьих челюстей. Если бы не этот проклятый, сочащийся сверху голубой газ… — Самое главное: мы успели сообщить о прямоугольниках, наши координаты известны. Нас найдут, догадаются, что мы в ловушке, раз связь пропала. Нас обязательно спасут. Он по-прежнему гладил ее плечо, шептал какие-то слова. Он лгал. И Она это знала. Координаты коммуникатора определяются с точностью до ста метров, а сто метров — слишком много для здешних лабиринтов. Да пока долетят. А голубой газ все сочится из потолка, уже трудно дышать, скоро воздуха в этом склепе вообще не будет. Она подобрала коммуникатор, раз сорок подряд нажала «вызов» — бесполезно. В эфире тишина. Стены подземелья, сделанные из светящегося материала, фактурой схожего с бетоном и пластмассой одновременно, не пропускали радиоволны. Брошенный коммуникатор скользнул по полу, как камешек по воде, и залетел в нишу с эпианскими мумиями. Оставалось ждать. Волшебной кнопки, которая бы открывала стальную тройную дверь, они не нашли. Кислорода в этом бункере оставалось, может быть, минут на двадцать. Слезы на ее щеках уже высохли, оставив ясно различимые дорожки. Лицо задеревенело в маску. Она высморкалась в мокрый от слез платочек, прижалась к плечу друга. — Миленький, я не хочу умирать. Не хочу. Мы ведь не умрем? Не задохнемся? Миленький, придумай что-нибудь! Он устало молчал. — Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Он хохотнул. Ему вдруг надоело врать, надоело бояться. — Мы не задохнемся, это нам не угрожает. Видишь голубоватый газ под потолком? Чувствуешь сладкий запах? Теперь тебе ясно, что за голубые облака изображены на фресках с мумиями? Мы попали в камеру для мумификации. Мы останемся молодыми, как та парочка в нише. Навсегда. — Я не хочу превращаться в мумию, я жить хочу, миленький. — Чепуха. Если местные отсюда не смогли выбраться… заснуть, заснуть… Он отвалился к стене и свернулся калачиком. — Миленький! — Отстань. Ему хотелось смеяться, но сил не хватало. Как смешно она бегает на четвереньках. А черный прямоугольник оббежала — боится, глупая. Теперь-то чего бояться? И зачем тормошить несчастные мумии? Целуется она с ними, что ли? Все — чушь… Бегай на четвереньках — не бегай, бейся головой об стенку — не бейся, а конец один… смешная, стащила у мумии золотую побрякушку… в нос себе еще ее вдень… отстань, ну не надо меня целовать… не буди. Видя, что поцелуи не помогают, Она стала хлестать его по щекам. — Мы спасены! — Сумасшедшая, отстань. Злобно оттолкнув ее, Он забился под стенку, а Она вновь метнулась к мумиям и уже из последних сил подползла к своему другу. В руке Она держала золотую шайбочку, и точно такая же шайбочка сверкала у нее на виске. — Дай приладить, диск все тебе объяснит, там картинки ярче, чем в инфосфере. Черный прямоугольник не экран, он… — Убери эту гадость… я в голубых облаках. Он пнул подружку ногой. Она не обратила внимания, достала крохотный флакончик и принялась духами натирать ему нос. Молодежные духи победили дурман сверхцивилизации: с лица соскользнуло блаженство, в глазах прорезалось сознание. Контрольной пощечиной закрепив его в реальности, Она зачастила: — Мы спасемся, если ты поверишь. Эпиа тоже уперлась в Барьер Андра, но не стала вводить Правила ЭКо, а пошла по пути сверхцивилизации: эпиане подобрали ключи к гравитации и тайне мироздания и научились создавать вселенные, а вселенных в мире без счету, как элементарных частиц. Эпиа — гнездо, из которого эпиане разлетелись по миллиардам новых, удивительных миров, а черные прямоугольники — это и есть генераторы индивидуальных вселенных. Черный прямоугольник настраивается на личность входящего, создает для него идеальную вселенную и схлопывается в другие измерения. Каждый из нас получит свой самый счастливый мир, дивный, волшебный. Я задыхаюсь, миленький… не хочу превратиться в мумию, как эти двое, они были слишком счастливы здесь… а я жить хочу… с тобой, миленький… мы обязательно найдем друг друга и в иных мирах. Он противно хохотнул: — А я ничего не хочу. Зачем? Чтобы еще тысячу раз потрахаться? А эти… сверхчеловеки… разбежались по комфортным вселенным, как крысы… не хочу. — Жить надо, миленький, жить! Дай я диск тебе.. — Да пошла ты, — то ли зарычав, то ли замычав, Он лягнул ее, попав по руке. Золотая шайбочка покатилась в сторону, а Он отполз и забился в дальний угол. Газ гуще задымил с потолка. Она хотела заплакать, но не смогла. Слез не было, слов не было, только в душе закипала ярость. ⠀⠀ ⠀⠀
Нет истинных святынь, которые бы могли оправдать убийство человека. Нет истинных святынь, которые бы назначали человека средством. Человек есть мера всех святынь. Правила ЭКоВернувшаяся на Землю эпианская экспедиция и ее результаты стали сенсацией. Впервые за последние десятилетия факт прилета исследовательского корабля попал в топ-десятку новостей инфосферы. Сенсацию произвели банные фрески эпиан и удивительные сексприспособления, на них изображенные. Необыкновенно простые и эффективные, эти приспособления революционно меняли всю технику секса, а в этой области ничего нового на Земле, казалось, уже никогда не появится. Пресс-конференции и ток-шоу с участниками эпианской экспедиции транслировались в инфосфере беспрерывно. На одном из таких мероприятий зашла речь и о непонятном, трагическом случае, имевшем место во время пребывания на Эпии. История действительно звучала странно. Двое молодых туристов сообщили по коммуникатору о находке артефактов — черных прямоугольников. Затем связь оборвалась. После продолжительных поисков был обнаружен подвал, из которого поступил звонок, там же нашлись валявшиеся на полу коммуникаторы, две пустые рамы и мумии двух эпиан, юноши и девушки. Выходило, что каким-то непонятным образом черные прямоугольники превратили земных туристов в эпианские мумии. На странный эпизод с двумя молодыми секстуристами никто не обратил внимания. Всех занимала главная тайна Эпии — исход. Эксперты и ученые, обсуждавшие исчезновение сверхцивилизации, сыпали версиями, сочиняли многочисленные, часто остроумные сценарии исхода, тут же сами их опровергали, чтобы через минуту предложить десятки и сотни новых гипотез. В инфосфере прозвучали миллионы умных слов, а в итоге у многих зрителей возникло чувство, такую же смутную тревогу испытали члены экспедиции при посадке на Эпию — что самая главная тайна невесть куда сгинувших эпиан, тайна исхода, так и не будет раскрыта никогда. Молитва Художника:
О Боже, дай мне исходные коды Вселенной и хороший дебаггер!— Желаю здравствовать, шеф, — программист чинно примостился на краешке кресла. Напротив него за письменным столом восседало грузное пучеглазое существо, сплошь из бородавок и складок. «Сволочь», — подумал программист. — «Занудливая жадная сволочь, чтоб тебе лопнуть». — Ну, закончен бета-тест на ту твою игру, — хмуро пробурчал шеф. — Трехмерная стратегия цивилизаций, четыре расы, и все такое. Он сделал выразительную паузу, отчего собеседник, увешанный модными амулетами сухощавый и голенастый субъект, настороженно встопорщил щетинки на головогруди. «Бестолочь», — подумал шеф. — «Ленивая и тупая бестолочь. Зато амбиций, как грязи в луже». — Нашли очень много недочетов, — продолжил он. — Крупных и мелких, всяких. Очень много. — А например? — Например, две из девяти планет вращаются вокруг оси в обратном направлении. — Ну, да, знаю, четвертая и седьмая. Я проверял коды, везде одинаковый алгоритм вращения. Это какой-то глюк у компилятора вылез. — Для таких оказий существуют дебаггеры, — наставительно изрек шеф. — Вы же сами говорили, где начинаются компьютеры, там кончается логика. Отладку я делал, конечно же, делал, не помогло. Да и что тут такого? Сущая мелочь, ни на что не влияет. Они все необитаемые, кроме третьей. «Наглый врун», — подумал шеф. «Буквоед поганый», — подумал программист. — «Ты что думал, я за мизерное жалованье буду вылизывать каждую чепуховину?» — Вот из-за таких мелочей нам потом выставляют претензии с неустойкой, — шеф раздраженно поскреб столешницу коготком. — Дальше. У всех планет перекошена ось, от трех градусов до ста двадцати семи. Дурацкий разнобой какой-то. — Да какая разница, кто в это будет вникать? — Заказчик. Он может сказать, что это халтура, и будет прав. Из складок хламиды программист извлек портативный компьютер и углубился в поиски. — А мы ему покажем… его техническое задание… с его собственноручной подписью… — забормотал он. — Ага, вот. Пункт сорок третий. «Желательно максимальное разнообразие во всем». — Но меру тоже надо соблюдать. Вон у третьей, обитаемой планеты перекос оси аж на 23 градуса. Получается, там на одной и той же широте то пекло, то холодрыга. — Вот-вот, оно самое. Максимальное разнообразие. Требование заказчика. Кстати, я с ним даже консультировался, показывал фрагменты, и они ему очень понравились. — А вот это чтоб в последний раз было! — рявкнул шеф. — Никогда не показывай этим придуркам недоделанное, понял?! Ни-ког-да. Опыта у тебя еще маловато. — Ладно, больше не буду, — программист сник, бесцельно теребя крохотное компьютерное стило. — Но мне важно было уяснить его подход. Он придираться к мелочам не будет. Для него главное, чтоб красивый дизайн, а пустяки побоку. — Ну, дизайн получился неплохо, это да, — признал шеф. — Тут мы не подкачали. Однако у этой планеты в полярных областях выходит полная несуразица. Полгода ночь, полгода день. Как с этим глюком быть, а? — Да все равно там никто почти не живет. И заказчику на это плевать, точно вам говорю. — Ты уверен? — На все сто восемь. — Ну, смотри. Под твою ответственность. Кстати о планетах. Зачем их такая уйма, притом необитаемых? Хватило бы полудюжины. — Э, да там хитрый алгоритм, — оживился программист. — Кстати, это идея самого заказчика, особый пункт техзадания, девятьсот восьмой, как сейчас помню. Судьбы и характер персонажей определяются взаимным положением планет. С этим вот алгоритмом я ковырялся больше всего, но получилось лихо. — Не проще ли было снять гамму с генератора псевдослучайных чисел? — фыркнул шеф. — Я это поначалу и предлагал, но заказчик уперся. Он не любит тривиальных решений. Хочет, чтобы все было гармонично, возвышенно и еще таинственно. Ну, я и сделал, протестировал, алгоритм работает отлично. — Ну-ну. Ладно, теперь о спрайтах. Какие-то они малахольные. Ни когтей, ни клыков, бегают плохо… Бледное впечатление производят, короче говоря. — Так, минуточку, сейчас найду. — программист возился с компьютером. — Пожалуйста, техзадание, пункт девятьсот шестой. Цитирую. «Персонажи игры должны быть созданы по образу и подобию заказчика». А он из расы приматов. — Самая противная раса во всем универсуме. — задумчиво проворчал шеф. — Впрочем, я этого не говорил. — Чего вы не говорили? Я ничего не слышал. И вообще я инспекцию терпимости на хвосте вертел. — А я и этого не слышал. Ладно, дальше. У каждого спрайта примерно килограмм мозгов, не многовато ли? Ведь они мозгами практически не пользуются, коэффициент загрузки в среднем процентов десять. Нелепица получается. — О, тут хитрая штука! — программист просиял. — Я пробовал несколько режимов. Если они все начинают шевелить мозгами, получается полная неразбериха. Просто каша вместо нормальной игры. А так мыслят лишь немногие, но к ним никто особо так не прислушивается. Зато иногда кто-нибудь придумывает новую пакость или смертоносную шнягу, вроде расщепления атома. Тогда игра идет как по маслу. Так что тут все нормально. — Но у твоих спрайтов приоритеты процессов расставлены криво! Половой инстинкт безусловно доминирует над интеллектом. Ты хоть представляешь, какая там начнется похабень и неразбериха? — Не моя забота. Это по требованию заказчика, пункт тыща сто пятнадцатый техзадания, выполнен в точности. — Погоди-погоди, — обескураженно помотал бородавчатой головой шеф. — Я же не помню эти пункты назубок. Там что, действительно так написано? Ты не путаешь? — Нет. Хотите прочесть? — Нет, я тебе верю. Еще в отчете о бета-тестировании отмечено, что ты явно переборщил с эгоизмом и агрессивностью персонажей. — Опять не ко мне претензии! — отмахнулся программист. — Все тот же пункт девятьсот шестой, «по образу и подобию заказчика». А к техзаданию приложен индекс психотипа этого задрыги. И я сделал спрайты по образу и подобию, тютелька в тютельку. Дайте другого заказчика и ТЗ, сделаю иначе. — Если бы ты еще программировал так же лихо, как выкручиваешься. — с ехидцей поддел шеф. — Обижаете. Игра получилась, заказчику вроде нравится. — Он готовую разве опробовал? — Нет. Кой-какие демо, фрагменты, скриншоты видел. — То-то и оно. У тестеров есть претензии к геймплею. В основной части игры у тебя явно доминирует одна раса, верно? — Да, белая. — А потом она теряет лидерство, ее начинают шугать и цукать все, кому не лень, особенно желтые и черные. Не слишком правдоподобно. — Зато привносит интригу и элемент неожиданности. В ТЗ насчет лидерства ничего не прописано. А когда я спросил заказчика, он мне сказал, что ему пофигу, он просто хочет оттянуться и приколоться, но чтоб красиво было. — Что, так вот он и сказал? — Примерно так. В таком смысле. — Н-ну-у, раз так…. — шеф немного поразмыслил. — Тогда не будем застревать на мелочах. Остался один серьезный недочет. Повисла пауза, программист поерзал в кресле. — Какой такой недочет? — В игре изначально нет религий. Где ж это видано, чтоб стратегия цивилизаций шла вообще без борьбы вероисповеданий? — насупился шеф. — Да будут религии, будут. Не сомневайтесь. Их спрайты сами себе соорудят. — Это какой пункт техзадания? Напомни-ка. — Ну, честно говоря, разработать религии я просто не успел. Как-то путного ничего не пришло на ум. А из чужих игр брать опасно: если нарушим авторские права, до конца жизни с исками не расплатимся. — Хорошо, хоть это ты понимаешь. Но интересная цивилизация немыслима без добротной, оригинальной и хорошо протестированной религии, — шеф наставительно постучал когтем по столу. — Не-мы-сли-ма. Заруби себе на носу. — А заказчик ничего не имеет против того, чтобы спрайты сами занимались богоискательством. Он говорит, лишь бы в конце концов они пришли к монотеизму и обожествили игрока. — Да ты хоть представляешь себе, какую доморощенную хрень и чушь они нагородят? Вместо полноценной религии? — И то верно. — программист задумался, корпея над календариком своего компьютера. — Значит, так, разработать четыре оригинальных религии, закодировать, ну, протестировать хоть как-то. Вот! К малому новолунию успею. Если дадите кого на подмогу, еще быстрее управлюсь. — Нет никого тебе на подмогу, все загружены по самую макушку. И времени не осталось. Согласно договору, завтра срок сдачи готовой игры! Забыл?!Молитва программиста
All in all it's just another brick in the Wall.Солнце поднялось уже достаточно высоко, и пассажиры, находящиеся в левой половине салона автобуса, изнывают под его жаркими лучами. Автобус же, покачиваясь на старых рессорах и дребезжа на выбоинах в асфальте, неторопливо продолжает свой путь. Я стою в середине салона и, как и все в этот июльский день, еду вроде как без особой цели, но это только кажется. В полутора метрах от меня девушка, довольно симпатичная, и мы с ней как будто незнакомы, хотя это не так. В первый раз я увидел её в университете несколько месяцев назад. Она подошла ко мне в перерыве и сказала: — Пойдём со мной. Нам надо поговорить. — Но… — Не задавай вопросов. Просто пойдём. Весьма заинтригованный, я последовал за ней. Она привела меня в какую-то комнату на четвёртом этаже, затесавшуюся между двумя аудиториями — я никогда не замечал её прежде. Войдя внутрь, я врезался в какой-то предмет, который не замедлил упасть с деревянным стуком. Когда глаза привыкли к темноте, оказалось, что это стул, которых в этой небольшой комнате было целых три. — Можешь присесть, если хочешь, — сказала девушка, — хотя надолго я тебя не задержу. — В чём вообще дело? Зачем ты меня сюда привела? — спросил я. — Это единственная экранированная комната в здании, а нам надо поговорить. — Экранированная? Но от чего? — Этого я пока тебе сказать не могу. Лучше ответь мне, можешь ли ты припомнить хотя бы одно социальное потрясение или просто проявление недовольства каким-либо решением властей в последние годы? — К чему это?.. — Просто ответь. — Хорошо… Пожалуй, нет… Не могу припомнить. — А часто ли попадаются теперь скандальные книги или статьи? Политически скандальные. — Нет. Вообще не попадаются. — А почему так? Почему в стране отсутствует протест? Подумай над этим. Ответ на поверхности. — Хорошо, я подумаю. Но что. — Не надо вопросов. Просто подумай. Если что-нибудь надумаешь, приходи завтра в девять вечера к беседке на набережной. И ещё: никому не говори о нашем разговоре. Попрощавшись, девушка ушла, я же побрёл на лекцию в несколько рассеянном состоянии духа. В ритме университетского дня наш разговор с девушкой был вытеснен другими мыслями, но, как оказалось, он просто на время залёг на дно сознания, чтобы к вечеру снова всплыть на поверхность. Сейчас же старый автобус неуклюже причаливал к остановке. В салон зашли два человека и сразу же наткнулись на кондуктора. Пока они судорожно шарили в карманах в поисках мелочи, двери закрылись, и автобус тронулся, дрожа от страха перед предстоящим долгим подъёмом на мост. Нашей цели по-прежнему не было видно. Девушка и наш с ней странный разговор не шли у меня из головы весь вечер и добрую часть ночи. Но как только я начинал думать о предмете разговора, словно стена вырастала на пути моих мыслей и сворачивала их в сторону. В итоге, я уснул лишь под утро с твёрдым решением отправиться завтра в девять к беседке. Учебный день и последовавшие за ним несколько часов ожидания показались мне вечностью. Однако решение идти уже не было таким твёрдым, как накануне ночью — ещё с утра поползли сомнения в целесообразности этого поступка. Но всё же, отметя в сторону все контраргументы вроде того, что в этот морозный вьюжный февральский вечер я только зря потеряю время, не найдя на набережной ни девушки, ни даже беседки, в восемь часов я оделся потеплее и вышел из дома. Дойдя до остановки, я почти сразу остановил маршрутное такси, поэтому на набережной я был уже в полдевятого. Набережная встретила меня морозом и ледяным ветром с Волги, бросавшем в лицо пригоршни снега, обильно сыпавшие с небес. Метели с морозом под тридцать — большая редкость в наших краях, и, похоже, никто кроме меня не решился выйти из дома в такую погоду — на набережной не было ни души. Беседка, когда я до неё добрался, оказалась по колено засыпана снегом, и я не нашёл ничего лучше, кроме как, натянув шарф до самых глаз, мерить шагами пространство перед ней, то и дело поглядывая на запотевавшие на морозе часы. Без пяти девять меня пробила дрожь, без двух, убедившись в тщетности своей затеи, я уже подумывал, как лучше добираться домой. Девушка пришла ровно в девять. Она внезапно появилась из темноты вьюги сначала лишь тенью в тёмной дублёнке и шапке, но через несколько шагов уже не возникало сомнений в её реальности. Перекрикивая ветер, она сказала, что не сомневалась в том, что я приду, и попросила следовать за ней. Я молча подчинился, уже не спрашивая, куда мы опять пойдём, просто опасаясь набрать полный рот снега, ведь для того, чтоб хоть что-то сказать, необходимо было убрать шарф ото рта, да к тому же, мне уже было всё равно, куда идти, лишь бы спрятаться поскорее от мороза. Идти, тем не менее, пришлось около часа, и к концу пути я уже не чувствовал конечностей. Сначала мы добрались до моста, затем, переправившись на другую сторону, долго шли мимо тёмных домишек, пока, наконец, не достигли небольшого деревянного домика, окружённого забором. С трудом отворив практически не видную под снегом калитку, по колено в сугробах мы добрались до дома. Из открывшейся двери приятно пахнуло теплом. Представшая передо мной картина напоминала подполье начала двадцатого века. Сразу за сенями была комната, освещённая одной-единственной «лампочкой Ильича». Посредине за пустым прямоугольным грубо сколоченным столом сидели пять человек, три парня и две девушки, примерно одного со мной возраста, и ещё два стула были свободны. Комната сообщалась с крохотной кухонькой и ещё каким-то помещением, дверь в которое была закрыта. Обогревалось всё это хозяйство печкой-буржуйкой, стоящей в углу. Не обращая внимания на сидевших, я скинул одеревеневшую одежду и бросился к печке. Когда я немного отогрелся, мне предложили сесть за стол, после чего девушка, приведшая меня сюда, сказала: «Как ты уже понял, мы — подпольная организация. Для конспирации мы не называем друг другу своих имён, так что меня ты можешь называть Номер пять, ты же для нас будешь Номером семь. О наших целях тебе расскажет наш руководитель, Номер один». — Наша организация, — начал Номер один, — существует уже три года. Мы хотим уничтожить ментальную сеть, сковавшую всю страну. Раз ты пришёл к нам, значит, ты уже заметил, что не можешь мыслить свободно. В этом как раз и повинна сеть. Насколько нам известно, она была создана десять лет назад, чтобы контролировать настроение масс. Власть боится протеста. Контроль осуществляется при помощи управляющих станций, расположенных в крупных городах и образующих сеть, покрывающую всю страну. Каждый человек в государстве постоянно находится под колпаком. Однако программы, управляющие сетью, пока ещё несовершенны. Поэтому люди, обладающие достаточной ментальной энергией, могут освободиться от надзора. Мне это удалось три года назад, после чего я стал искать подобных себе, что и привело к созданию нашей организации. Ты один из нас, и теперь в нашей группе есть необходимые семь человек. Необходимые для успешной борьбы. — Но если сеть настолько огромна, что могут сделать с ней семь человек? — не без иронии спросил я. — В масштабах страны — ничего. Но наша группа не единственна — мы лишь часть более широкой организации, охватившей всю Россию. Во многих городах действуют группы, подобные нашей. Об их существовании я узнал всего лишь год назад, когда, будучи в Самаре, столкнулся с одной из таких групп. Тогда мы включились в эту глобальную организацию, существующую уже пять лет. Так что нашей основной задачей является обнаружение и уничтожение местного управляющего центра. Когда организация наберёт достаточно силы, будет сообщено о дне начала операции. Проведя такие акции одновременно по всей стране, мы тем самым уничтожим всю сеть. — Не провалится ли эта затея из-за банального предательства? — поинтересовался я. — Ведь, держа в секрете имена членов организации, вы, тем не менее, только что рассказали мне всё о ней, не проверив даже, что я не шпион. — Нет, это исключено. Придя сюда, ты тем самым показал, что ты с нами. Кроме того, мы бы сразу почувствовали предательство. Конечно, это для тебя звучит фантастически, потому что ты ещё не умеешь управлять своими ментальными способностями, но, научившись, ты поймёшь, что это так. Что же касается имён, то здесь конспирация необходима. Дело в том, что каждый из нас вынужден постоянно блокировать своё сознание от проникновения в него со стороны управляющего центра. Поддерживать эту блокировку приходится даже во сне. Естественно, при таком раскладе существует определённая вероятность потери контроля над своим сознанием, и тогда управляющему центру станет известно о нашей организации. В этом случае у нас будет больше шансов уйти, если мы не будем знать имён друг друга. — Получается, моё сознание сейчас тоже заблокировано? — Да. Мы начали создавать защиту через Номер пять, с того момента, как вы встретились с ней у беседки. Блокировка чужого сознания, да ещё на расстоянии — непростая задача. Нам пришлось выбрать для вашей встречи достаточно удалённое отсюда место, чтобы успеть закончить создание экрана до вашего прихода. Но мы не можем поддерживать блокировку вечно, поэтому сегодня тебе придётся научиться экранировать своё сознание самостоятельно. Само по себе это не очень сложно, однако нужно всегда помнить несколько правил. Во-первых, блокировка всего сознания не должна быть постоянной. Постоянно экранироваться должны лишь мысли, касающиеся нас и нашей организации. Экранированное сознание или его часть выпадает из поля видимости управляющего центра. Из-за несовершенства программы машина периодически теряет контроль над несколькими сознаниями, поэтому кратковременная блокировка не вызовет подозрений. Если же ты «выключишь» своё сознание на достаточно долгое время, это неминуемо привлечёт внимание сети и управляющих ею людей. Как ты понимаешь, последствия будут катастрофическими. — Как спокойно он вел себя. — Кроме того, следует полностью экранировать сознание за два часа до начала собраний и снимать блокировку только через два часа после них. Кстати, собрания проводятся в этом доме каждый четверг в десять вечера, так что постарайся запомнить дорогу. Место выбрано не случайно — вокруг мало людей, и в случае опасности мы сразу сможем почувствовать увеличение ментальной активности. А между тем, автобус всё-таки одолел подъём на мост и теперь радостно катил в крайнем ряду, грея левый бок в лучах полуденного солнца. Девушка (никак не могу прилепить к ней нелепое прозвище Номер пять) напряжённо смотрела в окно, пытаясь опознать нашу цель… Блокировка сознания действительно оказалась не такой уж и сложной вещью. Овладев ей, я мог теперь думать когда хочу и о чём хочу, и в этом было невиданное доселе наслаждение. Каждый четверг ходил я на собрания нашей организации. Обычно они длились около двух часов и заключались в своеобразной игре-тренировке сознания, которую мы называли ментальными шахматами: один или несколько участников создавали хитроумную защиту с множеством тупиковых ходов и ловушек вокруг того, что мы обозначали как идею-сущность, искажающую эту идею-сущность до неузнаваемости; остальные же участники, поодиночке или группой, должны были, преодолев защиту, добраться до истины. Дело осложнялось тем, что условия и правила игры могли меняться ежесекундно, и один ход приводил к совершенно другому результату, нежели совершенно такой же предыдущий. В качестве исходной идеи-сущности защищающаяся сторона могла брать что угодно — от лишнего сучка на доске стола до ощущения упоения свежим морским воздухом в ночь полнолуния на побережье Чёрного моря. Эта невероятно сложная и хитрая игра помогала нам оттачивать свои ментальные способности перед лицом грядущего противостояния с управляющим центром, несомненно защищённым множеством ментальных ловушек. Причём, действуя по ходу игры в одиночку, мы развивали индивидуальные качества, когда же прилагали коллективные усилия, мы использовали совершенно другую технику: один из участников игры становился приёмником и проводником ментальной энергии остальных участников, подобно лазерному лучу направляя совокупную энергию и способности игроков, большие суммы своих составляющих, на преодоление защиты. В подобных играх-тренировках прошла весна и наступило лето. Автобус спустился с моста и стал поворачивать к остановке, объезжая клумбу посреди площади. То, что открылось за остановкой, настолько не вписывалось в привычный облик города, что не оставалось места сомнениям — мы достигли управляющего центра. На вчерашнем собрании Номер первый выглядел несколько обескураженным и, как оказалось, неспроста. После игры в ментальные шахматы он вместо того, чтобы объявить об окончании собрания, попросил нас задержаться. — Позавчера я общался с руководителями других групп, — сказал он, — и узнал одну неприятную новость. Программисты ментальной сети уже заканчивают разработку программы, которая исключит возможность случайного выпадения сознания из-под контроля. Это значит, что через несколько часов после её запуска мы будем обнаружены. Программу планируется запустить в августе. Поэтому наш единственный шанс — попытаться уничтожить сеть в июле. Дело осложняется тем, что многие группы, в том числе наша, не готовы к осуществлению этой операции. Полная подготовка подразумевает совместные тренировки в течение года, а нас стало семеро всего лишь пять месяцев назад. Тем не менее, времени у нас нет. Для атаки выбран завтрашний день. Нам надо выбрать двоих, кто завтра будет непосредственно участвовать в операции, и обговорить некоторые детали. Предлагаю тянуть жребий. Нет нужды говорить, что жребий выпал мне и Номер пять. — Что ж, — задумчиво сказал Номер один, — давайте уточним некоторые детали операции. Во-первых, как найти управляющий центр и что нужно искать. Это самая простая, но, возможно, самая длинная часть операции. Вам придётся ездить по городу на общественном транспорте, высматривая детали, каких раньше не было, и по которым вы сможете определить управляющий центр. Чтобы помочь вам в этой задаче, мы будем передавать вам свою энергию через Номер пять, как мы это делали в ментальных шахматах. Внешняя защита должна быть не очень сильной, так что просто пытайтесь добраться до истинного вида зданий. Затем вам предстоит, используя приёмы из ментальных шахмат, проникнуть внутрь, при этом Номер пять останется снаружи и будет транслировать энергию Номеру семь. Возможно, управляющий центр будет состоять из нескольких корпусов, но нам нужен главный корпус, постарайтесь сразу определить его. Как только Номер семь проникнет внутрь главного корпуса, наша связь с ним оборвётся, и он будет предоставлен самому себе. Номер семь! — Да, — отозвался я. — Как только проникнешь внутрь, ищи контрольный терминал, он должен быть в главном корпусе. — Как он выглядит? — Этого я не знаю, но ты сразу поймёшь, когда его увидишь. Как только ты его обнаружишь — разбей его. — Чем? — Чем угодно. Только не пытайся принести это что угодно с собой — там наверняка есть металлодетекторы. Найди что-нибудь в здании. Когда разобьёшь терминал, увидишь за ним скопление кристаллов. Это мозг управляющего центра. Уничтожь его. — Что ж, это не кажется слишком сложным. Во сколько мы начнём? — В полдвенадцатого. Мы вышли из автобуса. Управляющий центр находился в том месте, где раньше были дом и банк (или казалось, что они там были). Он представлял собой крепость восточного вида. Зубчатые стены и башни, сложенные из крупных камней, окружали здание с куполом, похожим на купол мечети, видневшимся над кромкой стены. Крепость была опоясана нешироким рвом, через который внутрь можно было попасть по подъёмному мосту, который сейчас как раз был опущен. По верху стены ходили часовые-арабы, вооружённые кривыми ятаганами. Крепость и здание внутри неё были песочного цвета, внушающего мысль о жаре пустыни. Номер пять перешла на другую сторону площади, и через несколько минут я почувствовал прилив ментальной энергии. Теперь пора подумать, как пробраться в крепость. Древняя арабская крепость — всего лишь фикция, обман на уровне сознания, значит, бороться с ней надо тем же методом. Я представил себе шапку-невидимку (хотя «представил» — не совсем верное слово. На самом деле, я направил мысленный импульс к крепости, настроился с ней на одну ментальную волну и изобразил себя в виде старого араба с шапкой-невидимкой в кармане — приём, усвоенный во время игры в ментальные шахматы). Надев шапку-невидимку на голову, я по мосту спокойно прошёл внутрь крепости. Внезапно декорации вокруг меня сменились — теперь я находился внутри немецкого концлагеря. Была ночь, в отдалении тянулись серые ряды бараков, среди которых выделялось здание казармы. Здесь мой маскарад не действовал, я снова стал самим собой. Вовремя заметив круг света с дозорной вышки, приближающийся ко мне, я ничком бросился на плац, и меня чудом не заметили. После того, как опасность миновала, я встал и представил себя в мундире офицера СС со всеми знаками различия, но без особого внимания к деталям — ночь, всё равно ничего не видно. Не опасаясь быть обнаруженным, я двинулся к казарме. Почувствовав сознание Номер пять, я послал ей импульс: — Как ты? Что видно вокруг? — Всё нормально, — ответила она. — Вокруг всё спокойно. Часовые всё так же размеренно бродят по стенам. Тебя они, похоже, не заметили. — Отлично. Я, кажется, обнаружил главное здание, иду к нему. — Удачи. Идя бодро, но не очень быстро, чтобы не возбуждать лишних подозрений, я вскоре подошёл к казарме. Войдя внутрь, я понял, что больше не чувствую сознание Номер пять. Это значит, что я в главном здании. Мундир офицера СС испарился, я опять принял свой обычный вид, но здесь маскарад был, по-видимому, не нужен (если только это не было ловушкой): здание внутри оказалось современной постройки, сразу за дверью начинался длинный полутёмный коридор с низким потолком. Незначительно поменяв черты лица, придав им заурядный, неброский вид, ограничив на этом всю маскировку, чтобы не тратить попусту ментальную энергию, которая зависела теперь только от моих способностей, я двинулся вперёд. Довольно скоро коридор раздваивался. Используя старый испытанный приём исследователей лабиринтов — а именно, правую руку на стену — я отправился дальше. Время от времени мне попадались двери, но в них я не входил, предчувствуя, что там нет того, чего я ищу. Иногда мне встречались люди: они здоровались, не узнавая меня в полумраке коридора, но и не придавая этому особого значения, порой перекидывались со мной парой бессмысленных, ничего не значащих фраз, как это бывает в больших госучреждениях, где царит скука и вековая пыль, а время замедлило свой ход. Изрядно поплутав, проходя несколько раз одни и те же развилки (или все они казались одинаковыми?), я наконец пришёл к своей цели. Она находилась в одном из тупиков. Отливая матовой чернотой экрана, перемигиваясь десятками разноцветных лампочек, белея сотней индифферентных клавиш, передо мной предстал контрольный терминал, и мне его предстояло уничтожить. Несмотря на долгое время пути, он оказался неожиданно простым, единственной сложностью оставалось найти инструмент, чтобы разбить терминал. Но и эта сложность не замедлила разрешиться — на левой стене тупика висел огнетушитель. Я снял огнетушитель со стены, прикинул его вес, размахнулся и ударил… Полетели осколки стекла, мир раскололся на тысячу частей и соединился вновь. Я очнулся среди осколков терминала. Со стены на меня взирал тупым чёрным оком терминал, целый и невредимый. Я вновь размахнулся, но ещё до удара послышался звон стекла и мир распался. Я стоял в тупике, без огнетушителя, перед останками терминала. Позади слышались шаги бегущих ко мне людей, и, спасаясь от них, я прыгнул внутрь терминала. И снова я стоял перед осколками терминала с огнетушителем в руках. За разбитым монитором блестели прозрачные кристаллы. Примерившись, я ткнул в них огнетушителем. Раздался скрежет сминающихся вагонов. Мир схлопнулся. И отворился. На стене мерцал терминал. Рядом висел огнетушитель. В смятении смотрел я на него. — Прекрасно, — раздался рядом знакомый голос. Повернувшись, я увидел Номер один. Вид у него был довольный. — Прекрасно, — повторил он. — Мы убедились в надежности системы. Я молчал. Но в моей голове судорожно билась мысль: «Что будет со мной?!» И он услышал ее. И проговорил буднично: — Ты знаешь то, что не должен знать. Сам понимаешь, чем это грозит. Но у тебя есть выход: работать здесь. Я не тороплю тебя с ответом. Можешь подумать до утра. Тут есть, где этим заняться. Я знал, что отвечу. Мне не хотелось умирать. ●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●● Об авторе Александр Смирнов родился в 1986 году в Ярославле. Студент 5 курса математического факультета Яр ГУ им. П. Г. Демидова. Писать начал в 6 лет. Печатается с 2007 года. Миниатюры и фантастические рассказы публиковались в журналах «На любителя» (Атланта, США), «Жемчужина» (Брисбен, Австралия), «Техника-молодёжи» (Москва), «Золотой век» (Киев, Украина), «Супертриллер» (Москва), «Мир животных» (Гомель, Беларусь), «Порог» (Кировоград, Украина), в DVD-приложении к журналу «Мир фантастики» (Москва), в сборнике «Новая волна. Созерцание бесконечности…» (Санкт-Петербург).Pink Floyd.
Евгений Харитонов
Евгений Харитонов
Посвящается Марии Похиалайнен — подруге с простым именем, сложной фамилией, счастливой судьбой и большим талантом… В День ее 25-летия.Женщина, возраст которой было трудно определить по внешнему виду, и не из-за ого, что она выглядела моложаво, а, скорее всего из-за того, что она никак не выглядела, с тяжелыми сумками (в одной лежала стопка тетрадок восьмиклассников с контрольной по алгебре, а в другой — продукты для семьи) возвращалась с работы. Она спешила, так как явно запаздывала: сначала поболтала со своими коллегами — подругами, — о жизни, затем, вспомнила, что завтра надо обязательно сдать отчет по успеваемости за первое полугодие, а потом посидела в Интернете в поисках более оплачиваемой работы для себя и для мужа. Вырвавшись из всемирной паутины, оценив потраченное на все это время, Женщина выбежала из школы и, заскочив на минутку в круглосуточный магазинчик, уверенной походкой направилась в сторону автобусной остановки, хотя прекрасно понимала, что автобуса в это время она не дождется. Неширокая улочка, на которой горело только два фонаря, была пуста. Женщина немного сгорбилась, приподняла плечи и ускорила шаг. Приближаясь к первому из фонарей, она ощутила что-то странное… Такое чувство бывает во сне, когда тебе жизненно необходимо бежать очень быстро, ты понимаешь, что еще чуть-чуть и случится ужасное, все зависит от того как быстро ты будешь передвигаться, но вместо человека-молнии, ты превращаешься в замедленную кинопленку. И вот Женщина, словно муха, попавшая в мед, силясь преодолеть это препятствие, разворачивается на 180 градусов, и будто борясь с сильным ветром, пытается пройти несколько шагов «задом наперед», как вдруг неожиданная невидимая стена исчезает, и Женщина со всего размаха падает. В голове пронеслась мысль «Хорошо, что зима! Пальто не испачкала, да и сильно не ударилась.». Когда испуг от неожиданного падения прошел, пришла очередь страха. Женщина сидела не на белом и даже не на грязном снегу, вдыхая морозный воздух, освещенная тусклым фонарем, а на желтом мелком песочке, дыша чистым морским бризом, получая бесплатный ультрафиолет в естественном солярии! Перед ее лицом свисал огромный лист какого-то тропического фикуса, да и вообще, весь обзор просто забивала яркая зелень. «Господи», — прошептала Женщина и почему-то стала вспоминать, что не поставила оценку Диме из 8 «б», а Сергею из 10 «а» забыла в журнале стереть карандашную двойку, контрольную унесла, не пойми куда, мать будет волноваться, что поздно нет, муж…, хотя кто его знает, что будет делать муж? Детям будет нелегко! «Господи», — еще раз прошептала Женщина, когда поняла, что воспоминание о ее собственных детях ушло на второй план, а сначала — работа. «Дура», — в сердцах подумала про себя Женщина. Ей стало очень обидно, что она не увидит, как ее старший поступит в институт, женится, пойдет работать, что она не узнает, как зовут внуков, не побывает в Индии. Да и судьба младшего вырисовывалась в темных тонах. Ей стало так себя жаль, что она скинула пальто, уселась на него, обняла колени руками и зарыдала. Наверное, извержение этого вулкана природа готовила давно. Рыдания перешли во всхлипывания, затем в несильную икоту, и, когда стихия успокоилась, Женщина почувствовала страшный голод. Она открыла сумку с продуктами, схватила варено-копченую колбасу и, не очищая ее, вгрызлась в ароматное тельце восьмисотграммовой палки «Московской». Прошло четверть батона колбасы, как вдруг, будто опомнившись, Женщина вскочила, затем упала на песок и стала чертить вокруг себя и своих вещей огромный круг, а на том месте, где по ее мнению находился портал, она нарисовала ровную линию. Этого ей показалось мало, она, не отрывая взгляда от участка на песке, попятилась к океану и почти на ощупь стала собирать ракушки, вынесенные на полосу прибоя теплыми волнами голубого океана. Из подручного материала она решила увековечить то место, откуда она появилась на этом пляже и через которое она надеялась вернуться обратно в свой мир. На чем основывалась ее вера в возможность возврата и особенно в то, что линия возврата совпадет с линией появления? На сооружение, чем-то напоминающее Стоунхендж, Женщина потратила около часа, когда окружность и полоса портала превратились в широкие тропинки, выложенные ракушечником и кусочками кораллов, на усталом лице появилось подобие улыбки. Усевшись в центр круга, она сняла сапоги, стянула свитер и стала, почти не мигая, смотреть на черту. Воздух стал колебаться, но это было лишь марево над раскаленным песком. Часа через два Женщина почувствовала страшную жажду, в голове промелькнула мысль о путешествии вглубь джунглей, ведь такая буйная растительность не могла существовать без воды, причем пресной! Но она боялась даже повернуть голову в сторону, ведь портал может открыться каждую секунду! «Какая же я все-таки дура! У меня же есть молоко!» — и вот содержимое сумки полетело на песок. От жары молоко прокисло. Выпив несколько глотков, Женщина разумно решила тянуть удовольствие. Поэтому, она закрыла пакет, разобрала продукты и спрятала их в сумку; нарвала огромных листьев фикуса, вырыла неподалеку от себя ямку в песке: сначала уложила листья, затем положила сумку и накрыла все это свитером, еще один слой из листьев, а потом слой песка. Ей показалось, что именно так можно сохранить свой пищевой запас. Она была уверена, что ее пребывание в этом месте не будет долгим, и действительно, кому надо, чтобы она сидела здесь? Кто от этого получит удовольствие? Про себя Женщина место, где оказалась, назвала Островом. Что это было на самом деле? Ну, Остров так Остров! Глаза быстро устали смотреть в одну точку, яркое солнце не облегчало задачу. Женщина достала из другой сумки тетради и красную ручку и, чтобы как-то отдохнуть и скоротать время, стала проверять контрольную работу. Если бы вчера кто-нибудь из коллег сказал ей, что она будет отдыхать, проверяя тетради 8 «б» класса, она бы отдала тетради этому коллеге с пожеланиями хорошего отдыха и доброго пути в указанном ею направлении. Но сейчас она с упоением всматривалась в каракули и пыталась уловить хоть какой-нибудь смысл в этой белиберде! Проверив пять тетрадей и поставив всего лишь одну двойку, Женщина решила прервать свой отдых и предаться утомительной работе — ожиданию чуда! Чуда в этот день не произошло. Не произошло оно и через день… Когда еда в сумке кончилась, прокисшее молоко осталось в воспоминаниях, а тетрадки проверены несколько раз и написаны аннотации к работам плюс короткие эссе-размышления, иногда даже стихи, Женщина поняла, что она должна выйти из круга и пойти в джунгли за едой и питьем. Было очень страшно, и не из-за того, что она боялась встретить хищника или змею, нет! Она была уверена: стоит ей отлучиться, как портал откроется, подождет немного и закроется, теперь уже навсегда, и самое страшное, что она даже об этом не узнает! Спор с собой «Идти или не идти?» занял весь день, к вечеру спорящие стороны пришли к выводу, что идти придется и что завтра, как только она проснется, сразу же отправится в поход. Утро. Женщина, будто восходящая на эшафот, медленно подняла ногу и переступила через окружность, которая отделяла ее от красочного мира Острова. Двигаясь спиной, Женщина прощалась со своим миром, понимая, что шанс возврата утекает, как песок сквозь пальцы. Но перспектива остаться на пляже и умереть с голода или от жажды за призрачную возможность вернуться домой ей показалась неразумной. Она резко развернулась и побежала в сторону, противоположную океану. Растительность больно хлестала ее по голым ногам, а бежать босиком было очень непривычно, в голове пульсировала одна мысль: «Быстрее». Углубившись в Остров метров на двести, Женщина остановилась и стала прислушиваться. Но кроме своего громкого дыхания и тихого рокота океана она ничего не услышала. В голове стали проноситься воспоминания о прочитанных в детстве книгах, ничего подходящего. Попыталась влезть на высокое дерево, в детстве у нее это получалось гораздо лучше. Поднявшись над землей метра на три, вытянув шею, Женщина стала рассматривать свои владения: вот пальма, на которой растут плоды, можно рискнуть и съесть несколько, вон там, наверняка, ручей, о, ну это точно бананы. Охотница вернулась домой с хорошей добычей. Соленый ветерок сдувал песчинки с ракушечника, никто и ничто не расскажет ей, что произошло в ее отсутствие, да и произошло ли? Долгожданное чудо откладывалось. Первый выход в свет не стал последним, она ежедневно посещала банановые плантации и прозрачный ручеек, затем решилась купаться в океане, правда, боясь акул, Женщина не отплывала далеко от берега. В ее рационе появились и морепродукты: мидии, рапаны, а с помощью свитера она наловила прозрачных креветок. Есть все это сырым — не позволяло воспитание. Пришлось полдня посвятить тому, чтобы развести костер первобытным способом. Самое смешное в этом была даже не поза, в которой она пыталась добыть огонь, а то, что, когда пламя появилось, и сухие ветки были принесены в жертву великого Огня, Женщина полезла в сумку с тетрадями, чтобы пожертвовать кусочек обложки оранжевому божеству, как вдруг из сумки выпала зажигалка! Точно, она отобрала ее у мальчишек, которые поджигали бумагу возле противопожарной сигнализации… Она расстроилась, обозвала себя очередной раз «полной дурой», но затем гордо подняла подбородок и произнесла довольно громко, так, чтобы окружающие ее пальмы, фикусы, песок, океан, солнце, небо слышали: «Я могу!». Это были ее первые слова на Острове, которые она сказала вслух! «Я способна позаботиться о себе, я смогла добыть огонь без помощи цивилизации, я — Женщина!». Она была счастлива! Женщина с радостным криком выпрыгнула из своего «защитного» круга и побежала за пищей для костра. Говорить сама с собой она стеснялась, ей казалось, что кто-нибудь посмотрит косым взглядом, кто-то покрутит у виска указательным пальцем, а кто-то прочтет ее мысли. Но после «Я могу!» Женщина четко поняла, что все эти опасения — лишь маска. Маска, которая сковывает ее, заставляет лицемерить и, хуже всего, заставляет врать самой себе! Только оказавшись здесь, на Острове, где нет ни души, она смогла оценить всю извращенность цивилизации. Самый простой пример: скажите, не все равно ли нам, как одета Мария Ивановна из второго подъезда? Нас интересует только наша персона и как мы выглядим в глазах постороннего человека. А постороннему человеку, в свою очередь, наплевать, как мы выглядим, ему важно, как выглядит он сам. Ну, может, пронесется в его мозгу мысли «Фу!» или «Ух ты!», но это произойдет так быстро, что ни он, ни кто-либо другой этого не заметят. Так зачем выстраивать такие сложные геометрические фигуры, зачем обманывать себя и других, давайте честно признаемся, что мы хотим хорошо выглядеть для себя! И это совсем не эгоизм! Нет! Хотя… Жизнь на Острове превратила нашу Женщину — Серую Мышь — в привлекательное создание, которое заинтересовало бы противоположный пол и вызвало бы у этого, все еще противоположного пола, желание общаться. Свежий воздух, морской аромат, вынужденная диета, фрукты, длительные прогулки по пляжу, плавание, морепродукты, солнечные лучи поработали на славу! Маленький инцидент с огнем пробудил в ней горделивую осанку. Вот она, божественное творение, которое назвали — Женщина! Она шествует по пустынному пляжу, голова ее как будто бы увита тяжелой диадемой, движения плавны и неторопливы. Встань, раб смиренный! В тронный зал вошла императрица! Горячий песок уже перестал обжигать босые ноги, а корни и трава — колоться. Женщина привыкла к Острову, и он принял ее! Ей не надо смотреть на горизонт и разжигать огромные костры, она в другом мире, портал перенес ее. Где лежит ее Остров? Какой океан омывает его берега и какое время отсчитывается на циферблате истории? Вопросы, на которые ни она, ни кто-либо еще не ответит. Да и нужны ли эти ответы? Женщина поняла, что перестала ждать. Ее реальный мир — это Остров! А все, что было раньше: родители, друзья, школа, вуз, опять школа, семья, муж, дети — все это где-то совсем далеко, на другом краю Вселенной, где-то за Млечным Путем! Костер ласково потрескивал, последние лучи светила коснулись макушек волн, и пропали за горизонтом, яркие звезды выписывали на небосводе странные письмена, а Женщина предавалась неге, она наслаждалась спокойствием природы. Раньше, до того, как Остров ее короновал, она переживала, боялась, с ужасом задумывалась о своей участи, если вдруг налетит ураган, или подымется огромная волна, да просто наступит зима, ведь, может, и на Острове меняются сезоны. Но все это ушло куда-то далеко в космос. Остров и Женщина стали единым организмом, который жил в полной гармонии. Она полюбила Остров и не хотела покидать его. Иногда, вспоминая свою прежнюю жизнь, Женщина жалела только об одном: ей не хватало детей. Когда дети были маленькие и находились все время с ней, ей хотелось вырваться из объятий налаженного быта, пообщаться побольше с мужем, с друзьями, глотнуть светской жизни, пройтись по магазинам, выспаться и заняться теми делами, которые принесли бы ей удовлетворение. Теперь, если Остров предложил бы перебросить сюда любого человека, она бы выбрала ребенка. Да, вот это был бы эгоистичный поступок! Зная, что она меняет будущее своего чада, Женщина все равно бы выбрала ребенка. Но она никак не могла решить: младшего или старшего? Это была единственная дилемма, хотя и придуманная ею: ни Остров, ни Космос, ни кто-либо еще не предлагал ей ничего… Во сне Женщина услышала знакомый звук, он доносился из прошлого, нарастал и вскоре стал нестерпим. Он заставил проснуться, и когда Женщина открыла глаза, то поняла, что это за звук и откуда он раздается. Через портал была видна заснеженная улица, тусклый фонарь, а по темному небу с тяжелыми тучами, набирая высоту, летел самолет. Женщина застыла, а затем совершила поступок, которым сразу же выполнила свой долг и предала друга. Она схватила свое пальто, которое превратилось в коврик, подхватила сумку с тетрадями, которая лежала под огромными листьями растения, напоминавшего фикус и, не прощаясь с Островом, кинулась в зиму. Босоногая женщина в очень старом изношенном пальто, с сумкой и растрепанной прической стояла возле фонаря и не знала, куда ей идти. ●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●● Об авторе Родилась 13 января 1969 году в городе Краснодаре, окончила Кубанский Государственный университет, математический факультет. Живет в городе Троицке Московской области, работает в МОУ «Гимназия им. Н. В. Пушкова» учителем информатики. Замужем, имеет двоих сыновей. Публикации были, но только с профессиональным уклоном: статьи в журнале «Педагогические науки», материалы в сборниках статей различных конференций, статьи в городской газете.
— Ты кто? — Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла.Не в лучший момент своей жизни встретил инженер Томилин школьного друга Витьку Вепрева. Впрочем, какого там друга, если они с Витькой учились два года то ли в седьмом и восьмом, то ли в восьмом и девятом, а после школы ни разу не встречались. Поэтому сейчас он его не узнал и долго не узнавал, хотя тот ехал рядом с тротуаром, высунувшись в окно машины невиданной марки, и орал на всю улицу: — Сашка! Томилин! Это же я, Витька Вепрев! Неужто не узнал?!. Узнать он его так и не узнал, но признал. Да, действительно, был такой — Витька Вепрев. Но как выглядел, Томилин не помнил, и какое отношение имел к широкомордому мужику в шикарной машине — не знал. Больше всего поразило Томилина, что он минут двадцать назад, впервые за без малого тридцать лет, почему-то вспомнил Витьку Вепрева, и вот, пожалуйста, тот материализовался «аки диавол во нощи». Не имея общепринятых, путных причин гордиться собой, инженер Томилин гордился тихо, про себя, тем, что он — человек точной профессии, отвергает всякую мистику и заумь, все, что не выдерживает кинжального луча его аналитического разума. Невозможность рационально объяснить появление Витьки здесь и теперь ввергла инженера Томилина в оторопелое состояние. А это состояние, в свою очередь, нейтрализовало обычное томилинское упорство, с которым он открещивался от любых приставал. Он знал за собой эту способность — ответить так холодно и высокомерно, глядя мимо «просителя», что самые настырные терялись и отваливали. Сначала этой его способностью гордилась вместе с ним и его жена, пока были молоды и нуждались во взаимной гордости. Потом как-то незаметно гордость перешла в презрение: «Принц дерьмовый, граф занюханный, — говорила она, кривя потерявшие былую упругость губы, — ну, посмотри на себя! Чем гордишься-то?» И каждый раз она явно показывала ему все выгоды, которые могли произойти из этого именно знакомства. Сначала он отвечал, что ему унизительно… Подумаешь, какой Артемон породистый! Потом он начал доказывать, что именно в этом случае пользы никакой не могло быть. Потом замолчал вовсе… Но переломить себя не мог, по-прежнему высокомерно и холодно он отшивал всех. Он не мог отказаться от этой привычки, как пьяница от дармовой выпивки. Это был миг его торжества и он продолжал, как говорила жена, «с шизофреническим упорством» гробить перспективные варианты. А вот сейчас он упустил момент, что-то мямлил и опомнился, уже сидя рядом с Вепревым на сидении из мягчайшей кожи. А тут он был уже как бы в гостях, да и высокомерие здесь оказалось бы как-то не к месту. Когда Витька попрекнул его забвением их старой дружбы, он вполне искренне отвечал, что вот только что вспоминал его и даже рассказал эпизод из их школьной жизни, который вот только что вспомнился ему. Витька этого эпизода не помнил и, глядя не на дорогу, а ему в глаза тяжелым ехидным взглядом, казалось, решал, врет он или не врет. Причем Томилину показалось, что если Витька вдруг ему не поверит, то тут ему и карачун придет от Витькиной руки. Испугавшись, он грубо крикнул: — На дорогу смотри, разобьемся! И Витька, криво усмехнувшись, отвел глаза: — Боишься… Тут Томилин догадался, что Витька тяжко пьян и как-то сразу успокоился, как бы возвысившись над ним вместе с его машиной. — Ничего я не боюсь, — ответил он ворчливо. Витька снова было взглянул на него насмешливо, но сказать ничего не успел, потому что Томилин вдруг неожиданно для себя произнес: — Мне жизнь незачем беречь. Как бы отвечая ему, Витька сказал: — Надо выпить, поговорить… — Куда уж тебе, ты и так уже… — Мне можно, — ответил Витька миролюбиво и уже зарулил лихо к какому-то подъезду, где Томилин и не бывал отродясь. Машину Витька вроде и не запер. Томилин хотел напомнить, но что-то заробел и не решился. Как будто уловив его колебание, Витька обернулся и сказал просто так, для информации: — Мою не угонят, меня знают… — Это со мной, — сказал он швейцару. Томилин сжался от оскорбления и повернул бы назад, если б смог. Но тут появился некто величественный, весь в черном и в галстуке бабочкой. Ему Витька подал руку и сказал, что вот, мол, встретил школьного друга Сашу Томилина, хочет с ним отметить, вспомнить… Кстати, и про швейцара сказал, что это их хамство, когда они норовят человеку дорогу заступить, ему лично надоело. — Совсем обнаглели, рубли сшибая. То есть Витька очень тактично объяснил Томилину, что «это со мной» он сказал из-за дурака швейцара, и что тому теперь не поздоровится. Томилин хотел было заступиться за швейцара, но потом решил, что не к высшей же мере, да и поделом. В пустом в это время зале они прошли за столик в углу. Сейчас же на него с чудесной быстротой чего-то наставили в шесть рук и исчезли. Пока продолжалась вся эта суета, Витька как бы отсутствовал, глядя мимо, а Томилин смотрел на него. Но как только официанты исчезли, Витька поднял рюмку и сказал, не скомандовал, а так сказал, как будто всю жизнь ждал этой минуты: — Ну, давай! И когда выпили, запили, закусили слегка: он — селедочкой, а Томилин, не удержавшись, — икрой, Витька тем же тоном проговорил: — Ну, рассказывай! И Томилин рассказал ему все. Как окончил институт с отличием, как хорошо распределился, какая интересная была работа, как женился на сотруднице, и как все было прекрасно. Потом родился первый ребенок и второй, и все некоторое время оставалось прекрасно, даже лучше, чем было. Но потом что-то сломалось, жене стало хронически не хватать денег, и невозможно было ей объяснить, что больше зарабатывать он не может. Взаимопонимание кончилось. Где и в какой момент — он не знает. Он как бы со стороны слышал свой голос: — Понимаешь, Витя, говоришь человеку простые вещи, а он не понимает! Я прямо не знал, что делать — семья рушится. Веришь, Витя, однажды я ее даже ударил! Витя верил, переживал, сочувствовал, все понимал и… подливал. Инженеру Томилину начинало казаться, что Витька Вепрев единственный друг, который его понимает. Правда, он вдруг вспомнил, что есть ведь и другие друзья. На минуту ему стало стыдно — чужому человеку рассказал про жену то, чего не говорил никому. И тут же вновь устыдился — какой же Витька чужой! Еще его удивляло, что пили они на равных. Витька был уже и до того «хороший», а сейчас он как будто трезвел. Это обстоятельство очень беспокоило инженера Томилина, потому что он все время должен был быть на высоте и контролировать ситуацию. А тут он сознавал, что уже ничего не контролирует и говорит то, чего бы и не следовало говорить вовсе. — Понимаешь, Витя, тут меня повысили, сделали ведущим. Прихожу, рассказываю ей. Она спрашивает: «Сколько тебе прибавят?» Я говорю: «Тридцать рублей. Сама знаешь, какие у нас в СССР зарплаты». А она рассердилась: «Подотрись своей тридцаткой!» — Томилин обиженно замолчал, потом глянул на друга. — Понимаешь, Витя, меня ценят на службе, работа интересная. Начальство мне бы и больше дало, но нельзя, потому что сразу крик в отделе начнется. И потом, следующие должности уже руководящие, а я с людьми работать не могу, не тот характер… Странным было то обстоятельство, что Витька ему сочувствовал, однажды Томилин даже с некоторым смущением углядел слезу, которую Витька, целомудренно отвернувшись, снял мизинцем. Так вот, Витька ему сочувствовал, но сам Томилин, сидя здесь в ресторане, за этим столом, на котором все выпитое и съеденное чудесным образом возобновлялось, понимал, то есть не логикой постигал, а ощущал все еще любящим сердцем своим, что он — гад, что действительно заел век своей Нинки, некогда первой красавицы их КБ, и что ничуть она его не обидела насчет этой тридцатки, а все так и есть. Ведь в таком ресторане они с Нинкой не были… ну, чуть ли не с жениховства. Все — кафешки, да все деньги считаешь — хватит или нет. И Томилин заплакал от жалости к жене, к себе, к детям, которые и сейчас уже обездолены, и не могут купить эти проклятые «адидасы». И еще от жгучей обиды за то, что он — ведущий специалист в отрасли, такой важной для страны, а вот не может себе позволить ничего подобного… — Давай выпьем, — сказал Витька, глядя в сторону. Они выпили. Томилин вытер глаза и, внутренне посуровев, почувствовал необходимость тоже посочувствовать товарищу. Мужественным голосом он произнес: — А ты-то как? Что все обо мне, да обо мне. Ты-то где работаешь? Витька махнул рукой, мол, что обо мне говорить. И ответил с привычной, не наигранной небрежностью: — Директор кладбища я, покойничков эксплуатирую. — Томилин почему-то очень удивился этому обстоятельству, и тогда Витька терпеливо пояснил. — Проходил ты правительственное кладбище, ну, где я тебя окликнул? Томилин кивнул. — Ну, вот там я и работаю. Директором. Лицо его скривилось в неприятной усмешке. Пока Томилин молчал, переваривая услышанное, Витька смотрел на него, как будто что-то соображая. Вид у него снова был совершенно трезвый. — Слушай, Александр… — он приостановился. — Борисыч, — торопливо подсказал Томилин. Ему почему-то стало очень интересно услышать, что сейчас скажет ему школьный товарищ, Витька Вепрев. — Александр Борисович, хочется мне тебе помочь… Ну, там заработать тебе или жене — это нет проблем. Лучше тебе, а то она тебя и вовсе под каблук затолкает. Но это службишка — не служба. Хочется мне для тебя чего-нибудь настоящее «соорудить», чтобы ты себя человеком почувствовал. Чтобы ты распрямился, голову поднял. Ведь я, знаешь, как тебе в школе завидовал. Я ж тебе подражал, интонации твои копировал… Чувствовалось, что эти слова дались Витьке нелегко. Он опустил голову и некоторое время молчал. Потом поднял голову, поймал томилинский взгляд и с усилием произнес: — Хочешь, я тебе похороны на правительственном кладбище организую? — Кого? — спросил Томилин, чувствуя, что вопрос почему-то прозвучал глупо и даже звук голоса был какой-то писклявый. И поспешил пояснить, сознавая, что снова говорит не то, но вовсе не желая услышать «то». — Кого хоронить? У меня вроде бы никто умирать не собирается. — Чудак-человек, — Витька даже голос понизил, — да неужели ты думаешь, что я для кого-то стараться буду? Это я тебе только, как другу. Лично тебе. — Голос у Витьки почему-то сделался вульгарно сиплым, но, тем не менее, очень приятным. — Ты пойми, я тебе уникальную вещь предлагаю. Ты бы посмотрел, какие люди у меня пороги обивают, какие мне взятки суют! Он приостановился и сказал другим тоном, глядя Томилину прямо в глаза. — Но я не беру… Какие женщины на все готовы, лишь бы место для мужа-старичка получить! Томилину стало ужасно неудобно: хоть и друг, а, в общем-то, вовсе посторонний человек, так о нем заботится. И он сказал, что, конечно, со временем, когда этот вопрос станет актуальным, он с удовольствием (он так и сказал — «с удовольствием», хотя при мысли о смерти никакого удовольствия не испытывал) вернется к этому разговору. — Нет, ты меня не понял, — сипел над ухом Витька. Он уже пересел на соседнее кресло и приобнимал Томилина за плечи, что было неудобно, но как-то даже и приятно. — Что будет потом, я не знаю. Меня могут попереть в любой момент, знаешь сколько завистников. Надо пользоваться сейчас, пока я в силе. Томилин только теперь почувствовал, что стремительно трезвеет. — Но я вроде бы туда… не собираюсь, — опасливо сказал он, отстранившись и заглядывая сбоку в лицо друга. — Ну, как не собираешься? Ты же сам только что говорил, что жить противно, что жена презирает, что дети не уважают. Что друзей всех растерял, потому что отношения паскудно-деловыми стали — с друзьями как на базаре. Говорил, что в городе не можешь жить — и у тебя, и у детей аллергия, и уехать тоже не можешь, потому что некуда, да и боишься. Говорил, что неудачник, что жизнь не получилась, что ученого из тебя не вышло и не выйдет, потому что какой уж молодой ученый к пятидесяти годам… Томилин не помнил, когда он успел все это наговорить. Ему казалось, что и времени столько у них не было. Но, однако, все, о чем говорил ему сейчас Витька, все это было в нем, все это он в разное время думал. Одно из двух: либо Витька гипнотизер и прочел тут как-нибудь, незаметно для него, его мысли, либо он сам настолько напился, что уже не помнит, что говорил. Однако теперь надо было как-то выкручиваться, давать задний ход, хотя по своему характеру инженер Томилин этого и не любил. В то же время он не был уже тем азартным «пацаном», каким оставался долгие годы после детства, когда его можно было, по их детскому послевоенному выражению, «взять на понт». Жена издевалась над этой его способностью: завестись от разговора, пообещать что-то вгорячах и после выполнять обещанное; хотя, как он подозревал, это его мальчишество и нравилось ей в нем больше всего. Раньше она спрашивала его: «Томилин, ну почему ты не пообещаешь мне как-нибудь разбогатеть или хотя бы шубу купить? Почему ты со мной всегда такой осмотрительный и расчетливый?» Почему было так, он не знал, но ей он никогда не давал несбыточных обещаний. В последние годы она стала говорить, что он просто трус. А потом стала называть его трусом без определенного повода. И инженер Томилин, который трусом никогда не был, стал ощущать себя трусом, или, скорее, «премудрым пескарем». Хуже всего, что это отразилось и на его работе — он стал бояться принимать решения. И вот сейчас, протрезвевший от жизни и от витькиных речей, инженер Томилин осторожно, выбирая слова, говорил, что жизнью он, как и все, недоволен, и это естественно, но люди живут и в худших условиях… Но он надеется на перемену в судьбе — вот и повысить его должны вскоре, возможно, он все же станет начальником лаборатории, потому что кроме него ставить вроде некого. Кроме того, если с ним… (тут Томилин даже замолк от красоты и точности найденного довода) что случится — кто будет кормить семью? — Если что случится, — с расстановкой произнес Витька, — не знаю, что с твоей семьей будет, а вот если я тебя схороню, тогда с семьей точно ничего не случится. Семья твоя будет получать «персоналку» и с гордостью вспоминать отца-героя. — Но сначала, по видимому, надо стать героем, — не без сарказма заметил Томилин, чувствуя, что ввязывается опять в ненужный разговор, в результате которого сделает какое-нибудь заявление, которое потом надо будет долго оправдывать. Но Витька не дал ему развить мысль. — Там, у меня, — он широким жестом показал за окно, — эти ваши логические законы не действуют. У меня следствия бывают раньше причин, а последствия превосходят всякие, даже самые фантастические, ожидания. Он замолчал и внимательно посмотрел Томилину в глаза. — Но это же противоречит… — Не противоречит. Все, кто у меня схоронен — прославлены, а их семьи получают персональные пенсии. — Ну, значит, они заслужили? — Не значит. Я-то знаю, что они заслужили: некоторые яму с известью, другие — пулю, а кое-кто и пули не заслужил, а только веревку. Но. — Он поднял палец. — Самим фактом захоронения у меня они не только оправданы, а и возвышены. Томилин почувствовал, что у него заболевает голова, и, чтобы прекратить этот разговор, решительно сказал: — Нет, я не хочу! Не согласен! — Ну, что ж, вольному — воля, — как-то сразу похолодел Витька. И Томилиным овладел порыв — тут же согласиться на все и даже контракт подписать кровью, если понадобится. Только всегдашнее нежелание пятиться назад удержало его. Он вспомнил выражение и даже позу, с которыми произносил когда-то в шутку, а после всерьез — «я не рак, назад не пячусь», и промолчал. После этого они с Витькой не разговаривали. Просто встали и пошли. Он сказал было: — А платить? Но Витька с отчужденным лицом махнул рукой и процедил сквозь зубы: — Кому надо — заплатит. На улице было темно. — Тебя подвезти? — спросил Витька. — Нет, спасибо. Я проветриться хочу, — с виноватой улыбкой ответил Томилин. — Ну, как знаешь, — глядя в сторону, сказал Витька. — Звони. — И ты звони… — Ладно. Давай. — Витька протянул ему руку, все так же глядя в сторону. Сел в машину, которая откуда-о взялась перед ним, и укатил, взревев мотором. Тут только Томилин сообразил, что телефонами они не обменялись, поэтому созвониться будет сложно, но почувствовал от этого соображения большое облегчение. После этого вечера жизнь инженера Томилина сильно переменилась. Не сразу, а примерно через три дня. Через три дня позвонил Витька и без предисловий спросил: — Ну что, не надумал? — Что? — тупо спросил Томилин. — Не дури, — грубо сказал Витька, — Не надумал, говорю? — Нет. Не надумал, — уже резко ответил Томилин. — Ну, будь счастлив, — сказал Вепрев и повесил трубку. Томилин не успел попрощаться и спросить откуда он узнал его телефон, хотя и догадывался сам — откуда. После этого сразу начались явления. Во-первых, той же ночью на овощной базе, куда Томилина послали несмотря на срочную работу, и где он по ночному времени и от усталости слегка утратил бдительность, его чуть не раздавило тяжеленной телегой с картошкой. То есть, может вовсе бы не раздавило, но в стенку бы вмяло. Спасла его их сотрудница — Верочка, которая, как он не так давно заподозрил, была в него тайно влюблена. Это Верочка крикнула истошным голосом «Саша!», хотя на работе звала его исключительно Александром Борисовичем, и он успел отпрыгнуть в сторону, после чего телега толстой ограничительной трубой врезалась в стену, и посыпалась цементная пыль. Все загалдели. Особенно изрядно поддатые работяги с какого-то предприятия, а, может быть, и из их цехов, которые разогнали, а после не смогли удержать тяжелую телегу. Среди матерных мужских и визгливых женских голосов, которые требовали позвать начальство, сообщить в партком и райком, соблюдать технику безопасности и много чего еще справедливо требовали, выделялся голос Верочки, которая спрашивала: — Вы не ушиблись, Александр Борисович? Вас не задело?.. А он тупо смотрел на то место на стене, пока кто-то из работяг со знанием дела не пробасил: — Почки и печень, и селезенку порвало бы… Может, и откачали бы… если бы реанимация вовремя поспела. Но после — только инвалидность… Он никак не связал этот случай с Витькой. Но когда буквально на следующее утро едва увернулся от грузовика, круто зарулившего в их переулок, то даже не пошел на работу и все рассказал жене. Она сначала над ним посмеялась, заявив, что это нездоровая мнительность, что такое часто бывает у женщин в возрасте. И прочие неприятные вещи. Он принужденно улыбнулся и пожалел, что сказал ей. Сама же она задумалась, как заподозрил Томилин, о том, как было бы неплохо схоронить его на правительственном кладбище со всеми вытекающими последствиями. Он с сокрушением подумал, что она смолоду была честолюбива, не то, что он. А вот с ним ее мечты сгорели. Значит, она тоже из-за него неудачница. Только он неудачник недавно, а она — давно. Ее настроение и отношение ко всей этой истории изменилось буквально на следующий день, когда по ее настоянию они пошли в кино, развеяться, как она сказала. Развеяться не удалось, даже во время сеанса она зудела, что с нее хватит мужа-неудачника и вовсе не нужен муж-параноик. Он чуть не взорвался и, наверное, к ночи был бы жуткий скандал с непредсказуемыми последствиями. Но когда они уже подходили к дому, он вдруг крепко сжал ее руку так, что она вскрикнула и едва не вырвалась. Но Томилин не дал ей вырваться, а танцевальным движением сделал несколько шагов назад и в сторону к краю тротуара… И тут в то место на тротуаре, где они должны были находиться, воткнулся лом. Лом вошел в асфальт вертикально. И вроде бы даже звенел, а они смотрели на него. У Нины началась истерика. Он ее успокаивал, а случайные прохожие и жильцы их дома стояли на тротуаре и высматривали точку, откуда мог упасть этот лом, а также выясняли между собой, куда надо сообщить, и позвонить, и написать, чтобы там разобрались и приняли меры. При этом все глядели на Томилина. Но ему принимать меры не хотелось, потому что нужны были вовсе не те меры. Впрочем, и они были бы бесполезны. Неожиданным следствием этого явилось то, что жена, во-первых, всему вдруг поверила, а во-вторых, вновь стала относиться к нему сносно. Под строгим секретом она сообщила детям, что за папой их, который разрабатывает нашу главную ракетную технику, охотятся враги. Дети молчали и смотрели на него расширенными глазами. Томилин не знал, что уж там сказал сын своим приятелям, но обнаружил постоянный надзор за собой сосредоточенных и довольно крепких юношей из секции самбо, в которой давно занимался сын. Потому ли или из-за его повышенной осмотрительности, но «эксцессы» прекратились. В городе он после этого пробыл меньше недели и уехал в командировку на полигон. Жена запретила ему звонить и писать, дабы никто не знал, где он. Томилин успокаивал ее, что там уж с ним точно ничего не случится, что там он под надзором. Но вот там он и начал бояться по настоящему, потому что там уже не лом, а тактическая ракета среднего радиуса действия могла врезаться в то место, где он находится. Потом он все-таки успокоился и боялся только, что командировка может, того гляди, закончиться и придется возвращаться. Он даже пошел на служебное преступление — намеренно ввел сбой в систему управления ракеты, что автоматически продлило его пребывание на полигоне на определенный им самим срок. Совесть свою он успокаивал тем, что все равно необходимо тщательно проверить все системы, тем более, что сборка велась в спешке на периферийном предприятии с неквалифицированным персоналом. На следующий день после возвращения в Москву произошло вот что. Колдуя над разложенной на щитах монтажной схемой, что-то даже напевая, он вдруг поднял голову и обнаружил, что рядом с ним стоит Генеральный, которого он так близко никогда не видел, поскольку всегда находилось, кому докладывать начальству результаты работы. Считалось, что для него высшим отличием является само присутствие на совещаниях у Генерального. Однако он знал, что присутствует там не просто так, а следит, чтобы непосредственное начальство не выдало «плюху», и что начальник может к нему подойти в любой момент и «уточнить вопрос». Сейчас Генеральный спросил: — Не помешаю? — и присел рядом. Он оказался не надоедой и неглупым вообще-то мужиком, что Томилин знал и раньше, но как-то абстрактно. Оказалось, что Генеральный разбирается в тех самых электронных кишках ракеты, которые он сейчас препарировал, получше непосредственного («посредственного», как называл его Томилин) начальства. У них завязался заинтересованный разговор специалистов. Томилин незаметно перешел на «ты». Истомившись в одиночку решать непростые, в общем-то задачки, он даже советовался с Генеральным и просил его что-то там поддержать. Забывшись, чуть не попросил сбегать за схемой, но прикусил язык. Тут, подняв голову, он и обнаружил, что в отдалении переминается довольно большая толпа обычных сопровождающих Генерального. После чего сказка кончилась. Он смутился, Генеральный попрощался, отряхнул брюки и пошел было, но, приостановившись, попросил Томилина, как будет время, заглянуть к нему, потому что у него есть к Томилину вопросы. Впрочем, кое-что произошло в тот же день: у Томилина появился молчаливый и сообразительный помощник, который мог и «поддержать», и «принести», и техник, который мог быстро нарисовать и отдать в производство нужную схему (так что теперь Томилин по ночам в своей отдельной комнате не чертил, а спал), и даже пара механиков, от которых к вечеру изрядно пахло спиртом, и они становились не в меру разговорчивыми, но руки у них были золотыми. Томилина они уважали и, стоило ему нахмуриться, уговаривали друг друга: — Помолчи, Лёш, шеф думает. Первым следствием разговора с Генеральным, который происходил через день поздним вечером явилось то, что Томилин стал «своим собственным начальником» с установлением персонального оклада; что ему выделили персональную машину, которая была ему не нужна, и вокруг него стал пастись охранник — не охранник, надзиратель — не надзиратель, но, в общем, некий мордоворот Дима. По естественному недоверию советского интеллигента, который больше представляет таких персонажей в виде следователей или вертухаев, Томилин всегда их недолюбливал, но в новых обстоятельствах не возражал и счел это даже удобным. С Димой Томилину действительно стало спокойней. Потом произошел еще эпизод, круто загнувший вверх кривую томилинской карьеры. На совещании у Генерального, где теперь Томилин присутствовал неукоснительно, однако в разговоры не вступал, а думал все о своем (чаще всего о электронных внутренностях ракеты), он вдруг, ни с того ни с сего, сказал, что завтрашний пуск надо отменить. Сказал и сам испугался, потому что следующей фразы уже не знал — почему надо отменить пуск, по поводу которого есть решение и все уже подготовлено. Он явственно услыхал несколько недовольных голосов, и среди них голос своего начальника, но теперь уже как бы и подчиненного: — Много на себя берет! Зарвался! А кто-то фыркнув, произнес: — Ему видение было, как Распутину… Так как нечто подобное на самом деле имело место, он страшно разозлился и коротко, веско изложил соображения, по которым пуск следовало отменить. Причем все время он ощущал холод в спине, поскольку ни в чем уверен не был. Все совещание сейчас же двинулось в ангар, где Генеральному пришлось дать письменное распоряжение демонтировать ракету. Это распоряжение демонстративно прочел, сложил и спрятал в нагрудный карман Председатель Госкомиссии, после чего «умыл руки». С Томилиным никто, и Генеральный в том числе, не разговаривал, он был как бы в карантине. И непрерывно то потел, то холодел. Генеральный стоял за спиной электриков, которые копались в схеме навигации. Когда Томилин попытался показать, что он имел ввиду, Генеральный молча отодвинул его себе за спину. Томилину со своего места не было видно, что там происходит. Когда платформа гироскопов была полностью раскрыта, Генеральный поочередно подзывал одного за другим своих замов, и они смотрели на что-то перед собой, что остальным видно не было. Один их них, не непосредственный, а самый высокий из томилинских начальников, из бывших генералов, в котором вальяжность причудливо переплеталась с грубостью и хамством, отыскал Томилина взглядом в плотной уже толпе и сказал с дружеской укоризной, на которую раньше Томилин и надеяться бы не мог: — Ну, что же ты, Саша… Продолжить он не успел, потому что Генеральный адресовал ему короткую, сплошь матерную фразу, после чего томилинского начальника как ветром сдуло. Потом Генеральный подошел к Томилину, приобнял его за плечи, долго смотрел в глаза и сказал: — Спасибо, Саша! — и поцеловал. Сцена получилась довольно слащавой, но, тем не менее, Томилина чуть слеза не прошибла. Было продолжено совещание. Председатель госкомиссии говорил, что «для Москвы» это все не доводы, что это «наше», он так и сказал — «наше упущение». И ликвидировать дефекты мы должны были раньше. Генеральный то и дело срывался на крик: — Да где раньше?! Раньше нас так же торопили: Давай-давай! В итоге в Москву ушло две телеграммы. Пуск не отменили. Москва оказалась сильнее Генерального. Потом Томилину рассказали, что было еще одно, узкое совещание. Там председатель госкомиссии говорил Генеральному. «Пойми, ты хочешь «хорошего пуска», боишься репутацию испортить. А нужен просто «пуск» — отработали, галочку поставили и вопрос закрыли. Никто нас не упрекнет. А невыполнение задания нам на всю жизнь запомнят». На Генерального навалились все. Общее мнение было, что случай, конечно, серьезный, но не настолько, чтобы пуск по утвержденному правительством графику отменять. А уже утром пришел жесткий приказ из Москвы: Пускать! На пусковой Генеральный, как бы извиняясь, говорил Томилину: — Ты был прав, надо бы отменить, но заставили… Единственно, что я смог, оттянуть до вечера, чтобы ушла той же датой. Ну, платформу гироскопов заменили, вроде все нормально. Но уверенности нет. В посту управления было тесно. Томилин оказался у выхода. Сначала замешкался, а после внутрь было и не пробиться. Да он и не старался быть поближе к начальству. Прямо заметно было, как изменилось к нему отношение со вчерашнего дня, ведь о вчерашнем знали уже все. Одни явно заискивали, другие, похоже, сторонились. Заискивали те, кто до этого им вовсе не интересовался. Сторонились, наоборот, те, с кем у него были более или менее близкие отношения. Один инженер — смежник с родственного предприятия, с которым давно, хотя и нерегулярно сталкивались и даже как-то сидели рядом на служебной пьянке, ему сказал прямо: — Так ты вон куда поднялся, с Генеральным «на ты», пуски отменяешь. Тут Томилин и сообразил, как ему повезло, что пуск все же состоится. Вот почему он замешкался у входа в пост управления. Теперь он смотрел на всех с подозрением. Одни должны были ему завидовать за то, что он посмел «пуск отменить», другие злорадствовать, что все-таки не по его вышло. И с теми и с другими он попросту не знал, как себя вести. Он вспомнил детство, когда после какого-то детского инцидента он боялся выйти во двор. Или старался так прокрасться, чтобы никого не встретить. Или как он школу прогуливал, когда оказался доносчиком на своих же пацанов. А он всего лишь сказал правду, ответил на вопрос завуча. Но тогда можно было хотя бы на время спрятаться, скрыться. А от работы (на полигоне или в Москве) куда денешься? Когда пошел обратный отсчет, в помещении поста стало тихо. Все смотрели на экран, где крупным планом проплывали разные участки старта и корпус ракеты. Томилин заметил, что все как-то странно переминаются с ноги на ногу. На счете «0» появилось белое облачко в хвостовой части. Ракета как бы всплыла над стартовым столом. Томилин почувствовал, что он пригнулся, напрягая мышцы, помогая ей подняться. Она заметно оторвалась и пошла вверх. Все вздохнули разом и задвигались, заговорили тихо, не отрывая взгляда от экранов. На 12-й секунде ракета завиляла. На экране это выглядело не страшно, как шутиха китайского производства. Но она виляла все сильнее и потом вовсе ушла с экрана. Мелькнула в верхнем углу и снова скрылась. Томилин толкнул тяжелую дверь и взлетел по лестнице. Отсюда было видно все. Ракета летела, горизонтально удаляясь. Но в тот же момент клюнула вниз. Томилин сжался — сейчас врежется. И тут же подумал, что это самый лучший вариант — она падает тут же, на полигоне. Но она совершила странную эволюцию, повернув вниз и влево. И закончив разворот, направлялась теперь прямо назад. Томилин смотрел заворожено, а она летела прямо на него, заметно увеличиваясь в размере. «Вот оно! Вот он… Витька!» — пронеслось в томилинском мозгу. Геройская гибель на испытаниях и похороны того, что от него останется, на правительственном кладбище. «Не хочу! — яростно подумал он. А потом сказал, сжав кулаки, тем же тоном, что Витьке в ресторане. — Я не хочу! Не согласен!» Ракета, как лошадь, вздернутая за узду, задрала голову. Сначала он увидел ее бок, потом его ослепило солнечное сияние сопел. Томилин ощутил дрожь во всем теле, особенно в животе. Организм его вибрировал. Он закрыл глаза рукой, и тут на него пахнуло явственно теплом и донесся запах гари. Ракета шла хвостом вперед прямо на Томилина. Он на секунду оторвал взгляд от нее и взглянул на дверь внизу. Нога дрогнула. Прыжок по лестнице вниз, и он в безопасности. Но он не прыгнул, вновь посмотрел на ракету. Сопла уже не сияли. Ракета медленно разворачивалась хвостовой частью к земле. Вот она стоит вертикально, медленно опускаясь на столбах пламени. С земли поднялась туча пыли, и светящееся облако закрыло половину неба. Все так же медленно оседая, она встала на попа. Теперь ее было смутно видно размытым силуэтом сквозь серую тучу. Силуэт этот медленно, как во сне заваливался. «Вот, сейчас рванет», — подумал Томилин, закрыл глаза и стал считать про себя. Взрыва не было. Он открыл глаза. Теперь там была огромная туча. От нее катились клубы огненной пыли влево, закрывая горизонт. Сопла теперь мели огнем степь. И вдруг рев стал быстро стихать и смолк. Слышался только треск пламени горящей травы. Томилин медленно спустился по лестнице и раскрыл дверь. Многие лица повернулись к нему. Теперь ему было не важно, как на него смотрят. Он прислонился к притолоке и закрыл глаза. Вскоре он стал замом Генерального. Говорили, что благодаря ему полетел с должности начальник отдела кадров и некто в синих очках по кличке «упырь», кто фактически вершил кадровую политику на фирме. Стала потихоньку «вырубаться» «дубовая аллея». Так в ОКБ назывался длинный коридор, облицованный деревянными панелями, с множеством дверей по обеим сторонам. За дверями помещались кабинеты бесчисленных замов, завов, начальников секторов и КБ, ведущих по темам, по пускам, по изделиям, по эксплуатации, по надежности и т. д. До того владельцы кабинетов время от времени тасовались друг с другом, переходя из одного кабинета в другой, но десятилетиями не покидая «дубовую аллею». Пошли в рост «молодые» инженеры томилинского возраста и помоложе. Причем Томилина, неожиданно для него самого, покоробило, что они вовсе не показывают никаким образом, что ему должны быть благодарны за свое возвышение. В целом, жизнь инженера Томилина покатилась, как по рельсам. И с семьей все наладилось, и с Верочкой. Не мог забыть Томилин ее страха за него на овощной базе. Семья его переехала в новую огромную квартиру. На работу его отвозил персональный черно-лаковый лимузин, хотя ходьбы до работы было двадцать минут через парк. Никаких «эксцессов» с ним больше не происходило. Витьку он не вспоминал, но старался не попадать в район правительственного кладбища. В шикарные рестораны тоже не ходил и совершенно не переносил некрологов. ●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●● Об авторе После окончания авиационного техникума работал на летно-испытательной базе в Жуковском, а потом в КБ В. М. Мясищева. После окончания ракетно-космического факультета МАИ попал в ракетное КБ, а потом перевелся в Студенческое конструкторское бюро МАИ. Позднее создал свое СКБ «Венера», где вместе со студентами занимался разработкой космической и глубоководной техники. Работал во многих учреждениях довузовского образования. Разработал методику обучения школьников проектированию. Один из проектов, которые разрабатывал со школьниками — Проект преобразования планеты Венера для жизни людей. Его суть изложена в книге «Запасная планета», вышедшей в 2008 году.Гёте «Фауст»
Коршун неподвижно завис над просекой к западу от меня. За последние пять минут он, кажется, ни разу не шевельнул крыльями. Издевается, подумал я. Поймал восходящий поток и издевается надо мной. Такого бездарного дня в лесу я не проводил с тех пор, как впервые взял в руки ружье. Двадцать патронов взял я с утра — остался всего один. А убил сороку да кукушку. Причем, если кукушку я принял за рябчика, то в личности сороки отнюдь не сомневался — палил в нее от полной безнадеги. Вот и вся добыча, плюс еще центнера полтора отборных еловых шишек. И плюс порванные болотники — это когда я (от большого ума) шваркнул дуплетом по зашуршавшей верхушке сосны, стоя на краю берегового ската. От отдачи рыхлая земля поползла под сапогами, и я катапультировался в бурелом под откосом. Кабы ангел-хранитель не развернул меня в полете вперед ногами, быть бы мне первой крупной дичью, убитой наповал на этой охоте. Меня воткнуло промеж двух гнилых стволов с таким оглушительным треском, что все окрестные «мишени и цели» либо затаились наглухо, либо сейчас покидали свои угодья на полных парах и без оглядки. Даже ворона, моя незадачливая мишень, и та отделалась, скотина, легким стрессом… Катастрофа состоялась четверть часа назад. Я все еще не мог отдышаться, курил одну за одной едкие папиросы и прислушивался к внутренним своим ощущениям. Переломов, кажется, нет, но болело невыносимо — в правом боку болело, «в шагу», в ободранной шее… Я еще раз взглянул в сторону просеки. Коршун болтался на прежнем месте — живой укор, надменный и неподвижный. Он, несомненно, был очевидцем позора. И вот тут я разозлился окончательно. — Ладно, тварь небесная, теперь держись… — прошипел я, досылая в ствол последний патрон. — Хотя тебя и жрать нельзя… Шансы на хороший выстрел были исчезающе малы. Птица парила в аккурат на фоне заходящего солнца, и когда я поднял ружье, на мушке вспыхнула искристая радуга, закрывая коршуна совершенно. Дробь, как я помнил, осталась бекасиная, седьмой номер, а до цели метров пятьдесят, да порядка тридцати по вертикали. Сумма квадратов катетов равна, судорожно вспоминал я, равна… нет, не попаду. «Великая богиня, Диана — охотница, ты не послала мне нынче удачи, позволь хотя бы отомстить!», взмолился я мысленно и спустил курок. Бабах! Приклад впился в многострадальное правое плечо, я бросил бесполезное ружье под ноги и принялся яростно протирать слезящиеся глаза. Зрение вернулось, и я увидел замечательное зрелище. Коршун падал. Очевидно, пробитый навылет, все в той же неподвижности он приближался к земле и, наконец, кувыркнулся в разлапистые ветки орешника на краю просеки. Я испустил ликующий клич, забросил ружье на плечо и рванул напролом сквозь топь, безуспешно пытаясь защитить руками лицо от бритвенно жгучих прикосновений осоки. Жирные серые лягушки с гневным кваканьем разбегались из под сапог. С маху перепрыгнув замшевую гнилую корягу, я выбрался на окраину просеки, дальше дело пошло легче. Для чего нужна мне была тушка изувеченного коршуна? Ни для чего. Просто это был первый удачный выстрел после дня разочарований, и невозможно было отвести глаза от заветного орехового куста. Так что на лежащего ничком человека я едва не наступил, а если точнее — споткнулся об него. Человек стонал. В растрепанных длинных волосах виднелась совсем свежая кровь, она неторопливо стекала по щеке в мох, и одна рубиновая капля тяжело раскачивалась на слипшейся в косичку пряди. Господи милосердный, подумал я с ужасом, ведь это я его так «угостил»! Вот тебе и удачный выстрел, вот и достойный конец этого проклятого дня… Но — как вообще я мог в него попасть? Стрелок я аховый, но ружье у меня бьет кучно, тому есть примеры — тот же коршун, скажем, замертво свалился… С другой стороны, полсотни метров — расстояние приличное, некоторый разлет не исключен. Одна, две шальные дробинки могли попасть, конечно, но это же ерунда! Крохотный шарик на такой дистанции может ушибить, испугать может, заставить заорать, но этот даже не вскрикнул. Этот — лежит пластом, стонет, кровь. КУДА надо попасть, чтобы ТАК?.. Эти множественные мысли, как обычно, проносились где-то на втором плане, все это было пока не важно, главное было сейчас — что можно предпринять сразу и куда бежать потом, и я судорожно соображал, одновременно переворачивая пострадавшего на спину, к себе лицом. Лицо оказалось — как лицо, бледное, шелушащаяся неровная кожа, глаза закачены, багровая ссадина на лбу. Широкая, длинная — уходит под волосы, в середине рваный порез, по краям — царапины поменьше. Это не мог быть след от дробинки, дробь ранит не так. А слева от головы лежащего обнаружилось то, что ранит как раз так: мертвая, но еще крепкая деревяшка, торчащая из земли — не то полузакопанный сук, то ли высохший корень, с широким и острым обломанным краем. Следы крови на нем были видны невооруженным глазом. Так. Признаться, первым чувством, нахлынувшим на меня, оказалось постыдное и буйное облегчение — не я! Возможно, конечно, он испугался выстрела, но это второй вопрос, главное — ничего непоправимого не произошло. Ну, шел человек, споткнулся, упал. Ударился. Ободрался. Бывает. Больно ударился и серьезно ободрался, но бывает со всяким. Со мной, например. Не далее чем четверть часа тому назад. Я вытащил флягу. Граммов сто пятьдесят в ней еще сохранилось — не было у меня сегодня повода обстоятельно глотнуть на радостях, и с горя тоже не успел… Весьма кстати. Я осторожно приподнял голову незнакомца и влил в вялый рот пару глотков. Незнакомец не капризничая проглотил коньяк, и глаза его, наконец, выплыли из подо лба на положенное им место. Страшноватые, признаться, глаза — в багровых прожилках, глубоко запавшие, с прыгающей искрой безумия, совершенно больные глаза. Он обшарил взглядом мое лицо миллиметр за миллиметром, будто запоминая. Потом внезапно разразился лающим кашлем. Минуту, две он сипел и хрипел, так что я решился легонько хлопнуть его промеж лопаток. — Кх…де я? — задыхающийся шепот. — Пока еще здесь. На этом свете. Ты споткнулся и хорошо треснулся головой. Терпи, земляк, все будет нормально… Я неважный физиономист, но «земляка» интересовало явно не это. Он молча и пристально смотрел в мои глаза — ждал, когда я скажу важное для него. Похоже на полную потерю ориентации — видать, крепко треснулся. Ладно. — Там — Глухое, километра четыре лесом, — я махнул рукой за спину, потом указал на закат и добавил зачем-то — А там Вологда, сто двадцать кэмэ… Эта нехитрая информация обрадовала незнакомца чрезвычайно. У него даже глаза заблестели, он попытался приподнялся немного, вцепившись мне в колено, но пальцы соскользнули. — Число сегодня — какое? — Двадцать третье, — ответил я и улыбнулся. — Сентября. Страна Россия, планета Земля. Глотнешь еще? Увы, моя улыбка канула втуне, потому что незнакомец немедленно спросил — какой год. Он не шутил. Я ответил — автоматически, потому как совсем перестал понимать происходящее. И тут он мне выдал. Это можно было бы назвать торжественной речью, вот только обращена она была не ко мне. Она изобиловала наукообразными терминами, это была каша, из которой время от времени всплывали разнообразные «плотности потока», «пространственные калибровки» и тому подобное, смутно знакомое, но никак не относящееся к нашей встрече — на продуваемой осенним ветром просеке, за сотни миль от цивилизации. Часто поминались разнообразные «точки» — кризисные точки, узловые точки, реперные (кажется) точки, а также точки отсчета. Остальное было еще хуже. Вероятно, найденыш мой все-таки бредил. Он откинулся в изнеможении на сырой мох и блаженно прикрыл глаза, он улыбался какой-то дикой полуулыбкой и бормотал, бормотал, бормотал. Он был странный. Длинные волнистые волосы в недалеком прошлом явно были аккуратно подстрижены, окрашены и даже, кажется, завиты. В правом ухе у него болталась клипса, серебристая продолговатая бочечка. Так вот, на ней были две маленькие лампочки. Красная периодически вспыхивала, вторая, прозрачная, бездействовала. Вологодчина, глухомань, дичь. И финтифлюшки в правом ушке… Откуда он здесь взялся, такой красивый? Хотя ладно, это нас не касается. Пока. А вот клипса меня заинтриговала. Разглядывая ее, я не сразу заметил, что бормотание стихло. Потерпевший тоже разглядывал меня. У него было необычное выражение лица — смесь предвкушения с недоверием на грани разочарования. Так иногда смотрит на хозяина собака, когда тот достает из холодильника кость — неправдоподобно большую, мясистую, и неизвестно еще, в чьей миске она окажется… И вдруг он назвал мое имя и фамилию. В абсурдистской пьесе всегда наступает момент, когда абсурд делается нормой. Я вежливо кивнул: вы не ошиблись, сударь, а с кем, простите, имею честь..? Незнакомец всхлипнул, взял мою руку в свою и прошептал: — Это действительно ты… здравствуй, предок мой! На этом его силы кончились. Руки соскользнули, он снова закатил глаза и повалился резко назад, так что я едва успел его подхватить. Первый акт в театре абсурда закончился. Наступил антракт. Ну что ж, потерянно думал я, попробуем подвести итоги? Молодой человек явно городской внешности. По-видимому, хорошо образован. Половая ориентация сомнительная. Меня знает, величает «предком». Свалился на мою голову посреди глухого леса — не иначе, с неба. И это не фигура речи — чтобы так оцарапать себе макушку, споткнуться мало, нужно упасть вниз головой. Вон, кстати, цепочка моих следов — глубокие вмятины во мху, медленно заполняющиеся холодной болотной жижей. И это, господа присяжные, ЕДИНСТВЕННЫЕ следы в районе происшествия. Потерпевший следов не оставил. У меня вон сапоги в грязи по это самое, выше голенища. А у потерпевшего? Сапог у потерпевшего не оказалось. Были валенки — из тонкого белого войлока, они плотно сидели на ноге, как модельный сапожок, и украшены были цветной вышивкой. Чистые и сухие сувенирные валенки. А то, что на первый взгляд я принял за штормовку, оказалось шубой. Короткий и очень плотный мех, надо думать, синтетика — зрительно он создавал впечатление бездонной глубины. Я сунулся под шубу в надежде обнаружить документы — и увидел пурпурное трико под горло. Оно обтягивало тощие ребра, будто вторая кожа. Помнится, я был нечеловечески спокоен. Сейчас ты не будешь ни о чем рассуждать, сказал я себе. Сейчас ты взвалишь этого бедолагу на плечо и попрешь его в деревню. Будет нелегко, но ты справишься, сказал я себе. Там ты сдашь его на попечение какой-нибудь местной бабке-ёжке, ворожее, пусть травяной отвар состряпает… А потом ты пойдешь по грунтовке и выйдешь на бетонку. Потом пойдешь по бетонке, и может быть, тебе попадется попутка. Хотя, скорее всего, не попадется. И рано или поздно ты, голубчик, притопаешь в райцентр. Где есть и райбольница, и телефон, и прочие блага цивилизации. Включая, кстати, милицию. И все это время ты будешь нечеловечески спокоен, сказал я себе. Как сейчас. И попутный ветер будет дуть тебе в спину. Как сейчас. Ты будешь спокоен, даже когда полностью стемнеет и упадет непроницаемый, вязкий ночной туман. Даже если в тумане будут плясать ведьмы и лешие. Даже если всю дорогу ты будешь слышать за спиной чавканье чьих-то шагов. Как сейчас. В правую почку мне уперлось нечто твердое, железное. — Брось ствол, падло. Я так и поступил. — Медленно вставай и повернись так, чтобы я видел твои лапы. Я медленно встал и повернулся. Детина был выше меня на голову — ручищи, ножищи, бородища. Чудовищного размера кирзовые говнодавы и брезентовая плащ-палатка — в обтяжку. Тяжеленная одноствольная «тулка» теперь смотрела в землю. Она была лишней — этот детина ни хрена, надо понимать, в жизни не боялся, а кильками вроде меня он пиво закусывал. На голове его сидела неопределенного оттенка фуражка с неопределенной же кокардой. Егерь. Он же лесник. Охотник за браконьерами, хозяин здешних мест. Суровый и нелицеприятный… — Рассказывай, — потребовал он сурово. Объективно рассуждая, он был прав. Для стороннего наблюдателя ситуация выглядела крайне сомнительно. Небритый мужик с ружьем в лесной глуши обшаривает — или раздевает — раненую, судя по всему, женщину. Необходимо разоружить, потом допросить, далее по обстоятельствам. Безупречная логика. Только вот мне не хотелось быть отведенным куда следует, а то и — для пущей сохранности — быть оглушенным прикладом «тулки». Нужно было срочно переводить ситуацию в плоскость доверия, доброжелательности и взаимовыручки. Я дружелюбно улыбнулся и развел руками: — Я наткнулся на этого типа десять минут назад. В том же виде, что и сейчас. Документов у него нет. Я только хотел. — А у тебя документы — есть? Медленно, левой рукой я достал из-за пазухи всю пачку — паспорт, лицензию и разрешение на ружье, протянул их егерю. Паспорт он изучал до неприличия долго, зато потом проворчал враз смягчившимся голосом: — Москвич, стало быть. Видимо, то, что я оказался москвичом, сняло с меня большую часть подозрений: за семь верст киселя хлебать и т. д. Егерь тем временем осматривал лежащего. Кровь у того уже свернулась, дышал он ровно, но пока еще пребывал «по ту сторону действительности». Заглянул, как и я, под шубу, и выпрямился с несколько обалдевшим лицом. Оглянулся по сторонам — обалдение усилилось. Я счел нужным пояснить: — Знаю не больше вашего. И вижу его первый раз в жизни. — Слухай, что здесь вообще произошло? — кругообразно повел рукой егерь. Не знаю, как я не заметил этого сразу. Вероятно, сначала этого просто не было. Мы оба стояли возле лежащего, а вокруг нас, в радиусе метров примерно трех, могучая осока, еще недавно — готов в этом поклясться — свежая и сочная, претерпевала загадочную метаморфозу. Кончики жутких стреловидных листьев стремительно желтели и закручивались в кольца, будто обожженные тепловым ударом. Высоченный стебель борщевика оказался, по видимому, на самой границе круга, и невидимый огонь прошелся точно посередине его. Дальняя от нас часть стебля невозмутимо покачивала мясистыми бордово-зелеными лапами, а с внутренней стороны листья сморщились и побурели. На наших глазах один отвалился и с сухим шелестом спланировал по ветру. Это было страшно. Это было необъяснимо. Этот полуобожженный куст не укладывался в сознании, он вызывал какой то противоестественный ужас. При том, что мы стоим в самом центре… Должно быть, вид мой был жалок и нехорош, потому что лесник произнес быстро: — Может, взорвалось у него чего, порох там или шашка сигнальная, как думаешь? Хотя нет, непохоже. Может, молния ударила? — Это при ясном-то небе? — выдавил я обморочным голосом. Будь на небе хоть одна тучка, я согласился бы на молнию. — Бывают такие молнии, шаровые называются. Без грозы бывают. Летает где попало, потом как е… Добрый лесной житель явно хотел меня утешить, его басистая матерщина была — островок реальности в свихнувшемся мире. И я согласился на шаровую молнию. Смеркалось все быстрее, и надо же было, наконец, куда-нибудь нести раненого. Егерь вручил мне свою «тулку», взял найденыша на руки и зашагал по просеке вправо, на закат. Я не стал спрашивать, куда, спросил только, как у него обстоит дело с транспортом. С транспортом дело обстояло хреново, но зато имелась радиосвязь с районом. В порванном болотнике отвратительно хлюпала вода, нога закоченела, ветер все сильнее завывал в верхушках сосен, и где-то в отдалении обреченно и тоскливо каркала недобитая мною ворона. ⠀⠀ ⠀⠀ Бригада «Скорой» работала быстро и профессионально. Никаких ненужных вопросов они не задавали. Пока пожилая врачиха скупыми точными взмахами обрабатывала и бинтовала ссадину на голове потерпевшего, румяный и коренастый фельдшер успел вытащить и разложить носилки, всадил найденышу внутримышечно пару кубиков чего-то зеленого и приладил капельницу. Я помог установить носилки на направляющие, мы задвинули их в недра фургончика «до щелчка», медбрат нырнул следом. Здоровяк егерь в свете тусклых фар «Скорой» торопливо обсуждал что-то с врачихой. Ночь упала, как чернильная бомба, мрак клубился на расстоянии вытянутой руки, и даже ветер стих, заблудившись в соснах. Потом меня окликнули по имени. Фельдшер снова открыл задние дверцы фургона и махал мне рукой — подойди, мол. — Приятель твой очнулся, тебя требует. Я опасливо покосился в сторону кабины — не слышат ли? Но там уже никого не было, зафыркал остывший мотор, фургон затрясся. Внутри было полутемно, видна была только обмотанная белым голова на каталке. Я на ощупь двинулся вперед, и тут же в мою руку впились ледяные пальцы лежащего. — Пожалуйста, это очень важно… завтра ровно в полдень, ты должен быть… прийти. — К тебе в больницу? К полудню я вряд ли успею. — Не обязательно… в больницу, можно на то место, где мы… где ты меня… — Но зачем?! — Очень нужно… придет человек, мой знакомый… все объяснит, расскажет… ровно в полдень… важно… — Хорошо, приду, — пообещал я. Он врал, это было очевидно. Зачем-то ему было надо, чтобы завтра в двенадцать я оказался на той просеке, а зачем — недосуг было объяснить. Шофер наконец запустил двигатель, и найденыш крепче вцепился в мою руку. Едва ли он хотел мне плохого. — Ты запомнил… пообещай. — еле слышно за ревом двигателя. — Обещаю. Завтра в двенадцать, на том же месте. Приду. Но тут в дверях возникло свирепое лицо водителя. Фельдшер нетерпеливо хлопнул меня по спине, и я выпрыгнул из фургона. Оттуда до меня донеслось: — Обязательно разыщи меня, слышишь?! — Как тебя звать-то? — крикнул я в темноту. Двери захлопнулись. Фургон неуклюже запрыгал по ухабам. Последний раз мигнули на повороте заляпанные грязью красные габариты, и темень стала абсолютной. Стали слышны неопределенные звуки из темноты — похоже, егерь облегчался перед дорогой. Потом зашуршал гравий, послышалось тяжелое дыхание, мелькнул огонек папиросы. — Можешь заночевать у меня, — сказал егерь-лесник. — Спасибо, но я лучше пойду, — сказал я. — Хозяйка волноваться будет. Моя «хозяйка» — отставной механизатор совхоза Петрович — вряд ли стал бы волноваться. Не появись я больше вообще никогда, или приди в обнимку с трехглазым марсианином, прилети на крыльях — Петрович воспринял бы это как должное. Он был человек решительно неназойливый, и этим в значительной степени определялась наша, вот уже шестилетняя, молчаливая мужская дружба. Сейчас он уже выпил и спит, и не будет задавать вопросов. Как раз то, что нужно. — Не заблудишь? — спросил егерь-лесник. — Не должен, — ответил я. — Тогда прощевай? — И вам не болеть. Я перепрыгнул кювет и, загребая сапогами, наискосок по влажной стерне пошел в нужную мне сторону. Выйду к реке, решил я, а там по берегу — мимо не пройду. Глаза уже привыкли к темноте, и я — наконец-то! — был нечеловечески спокоен. Сегодняшний лимит неожиданностей, надо понимать, покрыт и перекрыт многократно. А хоть бы и нет — плевать. Этот день превратил меня в фаталиста. Я даже принялся насвистывать, и будь в небе молодой месяц, обязательно взглянул бы на него через левое плечо. Но месяца не было. Первые знобкие клочья тумана, не спеша, проползали низко над полем, заключая меня в нежные и маслянистые объятья. Проснулся я поздно, в начале одиннадцатого. В избе стоял лютый холод, за окошком лило в три ручья, в отдалении рокотало и погромыхивало. Гроза в этих краях случается редко, тем более осенью, но уж если случилась — значит, коротенькое здешнее бабье лето окончено безвозвратно, жди завтра заморозков. В двери уже стучится суровая и долгая, в полгода, зима. Петровича в доме не обнаружилось, и протопить с утра печь он, конечно, даже и не подумал. Пустой перевод дров, говорил он по этому поводу, все равно днем дома никого. Это была правда: уходил он, действительно, всегда рано, а возвращался поздно и уже «теплый». К сожалению, я в эту стройную схему не укладывался… Вообще, Петрович жил жизнью здоровой и незатейливой, и любой руссоист-теоретик, любитель единения с природой, мог бы ему позавидовать. Весной Петрович сажал картошку и заводил поросенка. Летом изредка, по уговору, починял разнообразную сельхозтехнику, а в свободное время ловил рыбу, жарил ее и ел. Осенью, как положено, подступала страда — выкапывалась картошка, кололся кабан, мясо обменивалось на первач из расчета: кило на два. Тогда же создавался скромный запас дровишек. Зато уж зимой Петрович отдыхал по полной программе. Он пил самогон и жарил картошку. Я закутался в одеяло и, поминая черта, направился в сарай — в пристройку. Во времена оны, по-видимому, эта часть избы была жилой, чем-то вроде летней веранды. Однако хозяина, по холостяцкому его положению, жилищные амбиции не заедали, и теперь здесь хранились дрова. Дрова, следуя все той же жизненной философии, запасались осиновые — целая рощица ее, засохшая на корню, начиналась сразу за околицей. Дерево осина, говорил Петрович с ухмылкой, не горит без керосина. Чего-его, а керосина у него было — залейся, успел запастись в бытность свою совхозником. Канистры, бочонки, бутыли и банки громоздились до самого потолка, занимая добрую половину экс — веранды. Водился здесь и бензин, и солярка, и скипидар, а также все возможные вида масел и растворителей. Коллекция ГСМ. Надо понимать, для Петровича это было чем-то вроде хобби. Я отворил дверь и шагнул в кромешную тьму. — Ииииии… — хриплым стоном поприветствовала меня тьма. С перепугу я споткнулся о какую-то ржавую хрень и, продолжая поминать черта, зашарил по стене в поисках выключателя. Наконец, под потолком вспыхнула лампочка-сороковатка, противно зазудев спиралью — очевидно, доживала последние часы. Перегорит — новую у Петровича не сыщешь. Я торопливо огляделся. Между штабелями дров и горючего с трудом помещалось аскетическое лежбище поросенка. Собственно, была это просто ямка, вытоптанная в земляном полу и заполненная промасленной ветошью. Иногда горемыка поросенок укрывался здесь от непогоды. Оказался он здесь и сейчас — скрюченный калачиком, жалкий, с посиневшим пятачком. Он с трудом мотнул в мою сторону рыльцем, и горькое отчаяние в его глазах резануло меня по сердцу. — Здравствуй, здравствуй, Кабан, — пробормотал я, набирая охапку поленьев. — Озяб? Погоди, сейчас корок принесу… Этот подсвинок, величиной с крупную собаку, ничем не отличался от пятерых своих предшественников, виденных мною. Все они были на одно лицо — сухопарые и жилистые, тертые жизнью, видавшие виды зверюги. Их даже звали одинаково. Помню, проникшись симпатией к одному поросенку, я осведомился у хозяина о его кличке. Петрович удивился и тяжело задумался, а много спустя проворчал: — Зовут как? Обыкновенно, кабан… Все Кабаны существовали на вольном выпасе и подножном корму. По рассказам, первый из них «от любви к свободе» прорыл себе под стеною лаз и вволю наелся свеклы на чьем-то огороде, а затем прежним путем вернулся домой ночевать. На том и поладили. Последователи Первого быстро осваивали подземный ход и регулярно совершали набеги на соседей, а то и на колхозные поля. Случалось, изворотливых Петровичевых «хищников» бивали кольями, шпарили кипятком и даже ловили в ямы, но они выходили сухими из любых переделок. Эти свиньи умели даже ловить мышей! И все же то была жизнь на грани фола. Иногда в поисках хоть какого-нибудь харча поросята копались в «заправочном цеху» и опрокидывали на себя целые бочки горючего. Воздух в сарае был — гремучая смесь, керосин пропитал деревянные стены насквозь, и разлитое масло стояло лужами, не впитываясь уже в перенасыщенную землю. Даже Петрович, и даже будучи в полсвиста, никогда не дерзал заходить в сарай с непотушенной папиросой. Одного я не понимал: что заставляет этих гордых животных возвращаться к своим суровым пенатам, к неизбежному осеннему ножу? На мой взгляд, гордая жизнь в лесу, даже гордая смерть от волчьих зубов были бы предпочтительней. Петрович говорил: привязываются они ко мне. Еще говорил, что от керосиновых ванн мясо делается лучше, ему, дескать, хвалили — вялится, дескать, хорошо. Насыпав Кабану корок, я выслушал невнятные благодарности, захватил канистру и вернулся к печи. Дверь в сарай закрывать не стал: не знаю насчет керосина, но пневмония вкус свинины явно не улучшает. Пусть Кабану оставалось жить считанные дни — будем, все же, человечны. Облитые керосином дровишки весело затрещали, сразу повеяло благодатным теплом, зафыркал на конфорке облезлый чайник. Напившись горячего и немного придя в себя, посмотрел на часы — была половина двенадцатого. Я уже опаздывал. Было пора выходить, но выходить было до смерти неохота. Дождь лил так, будто трубу прорвало, за окном сверкало, гром грохотал над самой крышей. Пощупал свой бушлат — влажный, холодный, пудовый от впитавшейся сырости. Сапоги как были дырявые, так и остались. Черти бы взяли тебя, незнакомец, с твоими такими-сякими просьбами. Я был практически уверен, что на просеке меня никто не ждет. Если и не бред это был, если и собирался кто-то прийти — так, поди, дома остался, не будь дурак. В тепле сидит, кофе с вареньем кушает, не в пример мне, дураку. Ладно, черт с ними со всеми. Коршуна подберу, обреченно думал я, вываливаясь под ледяной водопад. Осмотрю еще раз место происшествия. Хотя — что я там рассчитываю найти нового? Сумасшедший в бабьем наряде, точки отсчета, шаровые молнии — бред, чушь, дичь! Уже мокрый до нитки. И уже опоздал — на полчаса, не меньше. Вернуться, что ли, пока недалеко. И тут за спиной рвануло. Я крутанулся на каблуках, в грудь сильно толкнуло воздухом. Падая, успел заметить, как над избушкой диковинной птицей взмыла оторванная целиком крыша, брызнули стекла, в окна вырвались острые и бешеные языки пламени. И тут же неспешно летящую крышу пробила насквозь разорванная канистра, кошмарным железным цветком закружившись в жарком мареве над полыхающим срубом. Я бросился назад. Массивную дверь избы вырвало вместе с косяками, обломки валялись шагах в десяти. Я сунулся с сени и сразу попятился обратно, прикрывая от нестерпимого жара глаза. Внутри с ревом крутился тугой огненный смерч — спасать было некого и нечего. Ружье стояло в сенях. Я схватил его и вылетел на воздух, отбежал шагов на двадцать, только теперь сообразив, что еще, пожалуй, взорвалось не все. Внезапно откуда-то сбоку с ультразвуковым визгом вырвалось охваченное огнем тело, пробило навылет ветхий плетень, устремилось к реке, рассыпая по пути искры. Я не сразу понял, что это — поросенок Кабан, неведомо как не погибший при взрыве. Обожженный, ослепший, он инстинктивно бежал к воде, пытаясь спастись… Запищали часы у меня на руке. Я машинально взглянул — ровно полдень. Ровно в полдень, на просеке. «Happy birghday to you», наигрывали часики стандартную мелодию. А ведь если бы не мой найденыш, черта лысого я бы вышел сегодня из дома. И был бы сейчас ТАМ, в тепле, кофе с вареньем. «С днем рожденья тебя» пели часики. Петрович встретил весть о своем разорении спокойно и с достоинством. Получилось так, что не я успокаивал его, а наоборот. Картошка-то осталась? Осталась. Кабана поймали? Поймали и закололи сразу, ну обгорела шкура, так на мясо не влияет. Неделей раньше, неделей позже, все не жилец был. Дом? В деревне их, брошенных, боле чем жилых, займу любой, не журись. А керосин с бензином — так ну их к бесу совсем, без них спокойнее. Что еще? Ну, ватник с валенками, да ложка с плошкой, самодельные удочки? Разберемся. Чай, среди людей живем, не в лесу.. Кончилось тем, что я, растроганный, подарил ему свой «браунинг» — эта вещь, я знал, привлекала его давно и чрезвычайно. Петрович расчувствовался также, и велел приезжать на следующий год обязательно — невзирая и все такое. Обустройство, сборы и проводы заняли еще два дня, и в райцентр я добрался лишь на четвертый день вечером. ⠀⠀ ⠀⠀ Для районной больница выглядела вполне прилично: добротная трехэтажка красного кирпича, недавно мытые окна, чистенький дворик с клумбой. Но уже в вестибюле было темно и пустынно, пахло мышами и несвежими халатами. Складывалось впечатление, что последний пациент этой богадельни пал жертвой врачебной ошибки довольно давно. При ближайшем рассмотрении удалось обнаружить мирно посвистывающую в уголке старушку вахтершу, уже слегка подернутую паутиной. Бабушку пришлось растолкать. Пробормотав мне в ответ что-то наподобие «поздно пришохррр», она мягко уронила голову в раскрытый журнал регистрации посетителей. Маркиза отравлена, беззвучно вскричал я и направился к лестнице. Ни в регистратуре, ни на всем втором этаже я не встретил себе подобных — ни живых, ни усопших. Начиная отчаиваться, поднялся на третий этаж — и тут, наконец, приметил двух старичков. Старички степенно беседовали на диванчике под пальмой. Один многозначительно тыкал пальцем в свою загипсованную ногу и объяснял что-то своему визави. Тот сочувственно кивал. Я напряг слух и уловил: — При попытке сесть на судно! Удивительно, какая ерунда может прийти в голову вечером, в пустынной больнице районного значения. Мне, например, представилась картинка вполне детективная: старик, бесшумно миновав запретную полосу, проник на территорию порта и ловко карабкается по якорной цепи на борт вражеского эсминца. И в тот момент, когда руки разведчика уже уцепились за планширь, в темноте раздается хлопок одиночного выстрела, пуля снайпера впивается в щиколотку… И бедный старикан молча разжимает руки и падает в студеную, маслянисто отсвечивающую воду. Всплеск — и тишина… Беспокоить ветерана я не рискнул. Стараясь ступать по возможности бесшумно, завернул за угол, в совсем уже темный коридор, и немедленно вступил ногой в судно. Судно оказалось заполнено не под завязку, но все же всплеск получился довольно громким. Шепотом чертыхаясь и хлюпая ботинком, я дошел до конца коридора и уперся в стеклянную дверь. За дверью пели. На два голоса. Контральто томно выводило: «Сняла решительно трусы с бюстгальтером…», хрустальный девичий голосок довольно удачно потягивал. На стекле было написано «Лаборатория». Ну-ну, подумал я и решительно постучался. Контральто осеклось. Простучали по паркету каблучки, что-то скрипнуло, звякнуло стекло. А к двери затопали тяжелые, раздраженные, неженские шаги — очевидно, я пришел некстати. Дверь распахнулась, и в проем выдвинулась огромная медсестра — возможно, родственница моего давешнего знакомца, егеря. Габариты, во всяком случае, были те же. Сестричка глянула на меня сверху вниз и с ласковой иронией хрипло осведомилась: — Чего притащился, недужный? — У вас замечательный голос, а я вполне «дужный». Я здесь по делу. Разрешите войти, девочки? — с достоинством ответил я и умудрился просочиться в зазор между сестрой и косяком, не потревожив ее бюста. В лаборатории было чистенько и даже уютно, только слегка шибало анализами. Вторая солистка, худенькая, рыженькая, похожая на лисичку, сидела за приборным столиком. Она делала вид, что страшно заинтересована переливанием из пробирки в мензурку мутной желтой жидкости. Судя по небрежной легкости, с которой она опорожняла сосуды, она просто развлекалась. Или, скажем, составляла коктейль. На смотровом щитке микроскопа высилась толстая бутыль с притертой пробкой и ярлыком «Гидроперит». К ней прислонилась домашнего вида банка с компотом и две вместительные мензурки. Краешек у одной был запачкан губной помадой. Кажется, я все-таки успел вовремя. — Что пьем? — осведомился я сурово. — Впрочем, и так вижу — перекись водорода… Надо понимать, пополам с компотом? Сестрички-певички испуганно уставились на меня. Похоже, меня сочли за инспектирующее начальство. Лисичка робко спросила: — А вы, простите, кто будете? — Перво-наперво я буду третьим, — разрядил я обстановку, — а там, глядишь, и поговорим не без пользы… Не слова не говоря, Лисичка взяла очередную мензурку с бурой жидкостью и выплеснула содержимое в раковину. Ополоснула под струей, налила пальца на четыре «гидроперита», разбавила компотом… Я запротестовал: — Вы бы мне еще в утку налили! Рыженькая обиженно перебила меня: — Ну что вы, это же марганцовка была. Старая. У нас стерильно, не беспокойтесь. — Скажите тост, — попросила Большая сестра. Я признался, что желаю осушить сей благородный сосуд за прекрасных дам, здесь присутствующих. — Польщены. Спасибо. Ахнем, — поблагодарила Большая. Я ахнул. Потом я охнул. Потом едва не треснул. Впечатление было такое, будто я проглотил бешеную морскую свинку. Я ее, стало быть, проглотил, а она озверела и вцепилась в мои гланды. Сердобольная Лисичка — истинно медицинская душа — заметив мои муки, зачерпнула пробиркой неразбавленного компота и подала. — Ну, рассказывайте, с чем пожаловали, — вполне официально спросила Большая. — Понимаете, я ищу своего знакомого, — отдышавшись, сказал я смиренно. — Он поступил несколько дней назад… Я описал найденыша. Девушки переглянулись, Большая буркнула «этот кретин…» и утратила интерес к беседе. Рыженькая спросила, как меня зовут, кивнула согласно и ответила: — Ну, правильно, был такой. Хворый весь, бредил все время. И вас все спрашивал. Он вам кем доводится? — Никем. Я просто его нашел, без сознания. Где он? Лисичка смутилась. — Понимаете, он… он сбежал. Ушел. — Куда?! — поразился я. — В бреду, наверное. Ночью. В одной пижаме. Не в ту ночь, как его привезли, а на следующую. — И одеяло свое поджег! — возмущенно вмешалась Большая. — Нянечка бокс отперла — ни зги не видать, дым валит! Ну, побежала за мной, разбудила, я — бегом сюда, окно открыла кое-как стали заливать. Пол-одеяла истлело, подушка тоже занялась, она ж пером набита, вонь невозможная! Наверное, сам все и подстроил, чтобы сбежать. Придурок! — И его никто не видел? Дежурный по этажу..? — Одна нянечка у нас по ночам работает! На всю больницу. Старенькая, — внушительно сказала мне Большая. Повисла неловкая пауза. Я разглядывал носки своих ботинок (левый — в подозрительных мокрых пятнах), большая сестра угрюмо смешивала себе солидную порцию «зверобоя». Рыженькая поиграла со своими мензурками, потом сказала «Вспомнила!» и выскочила в процедурную. Опять там зазвякало стекло, заскрипела мебель, слышались обрывки фраз: — …писал что-то… карандаш просил… наверное, вам… не разобрать ничего… черт, куда я ее? Ага, вот она! Лисичка вернулась и вручила мне сложенный вчетверо бланк температурного графика. Я развернул. Каракули, строчек восемь-десять. Потом сунул в карман и спросил: — Девушки, его же как-то искать надо? — Уже ищут, — откликнулась Большая. — Заявление главврач подал, приходили, осматривали. Исподники его забрали, собаке нюхать. Только она дальше палаты не унюхала ничего. Тут тебе и гарь, и карболка — дохлый номер, прямо сказать. А этот оклемался, поди, на свежем-то воздухе, дом свой вспомнил и ускакал, теперь сидит и носа не кажет. Два дня минуло — ищи, кому досуг есть. Эх, хоть бы баба ему за шмотки шею накостыляла! — Возможно, возможно, — промямлил я и встал. Делать здесь больше было нечего. — Ну что же, спасибо вам большое. Вот мой адресок, если что известно станет — черканите пару строк. Будем прощаться? — А как вы думаете, — вдруг застенчиво спросила Лисичка, искательно поглядывая на меня, — вещи эти женские, что на нем. Они тут остались. Если хозяин не найдется, можем мы. Как вы считаете? — Можете, наверное, — отозвался я растерянно, — почему бы нет? Шубка симпатичная, вам будет к лицу. А вам, наверное обувь подойдет. Я, во всяком случае, не претендую. Тут я кое-что вспомнил. — А скажите, у него сережка такая была, с лампочками, она случайно здесь не осталась? — Осталась, — охотно подтвердила рыженькая. — Она бинтовать мешала, ну и сняли. Возьмите, если хотите. Она достала из ящика стола знакомую сережку и протянула мне. Красный огонек по-прежнему мигал. — Возьму, — согласился я, — на память. Забавная вещица, правда? — Забавная. Только проку от нее чуть, — проворчала практичная Большая, — второй-то все равно нету. — А второй и не должно быть. Это такая новомодная штука, персональная цветомузыка. В одном экземпляре. Шутка моя вышла нехороша. Лица девушек аж вытянулись от досады. И ничего не осталось мне, кроме как ретироваться по быстрому. Старики-разведчики исчезли куда-то, убрела досыпать старушка-вахтерша, и лишь нежные девичьи голоса наверху чуть слышно выводили щемящее «…казаться гордою не стало сил…» Через сутки я был в Москве. А над запиской просидел целый месяц. Признаюсь, я немногого добился. На обороте графика, размашистым торопливым почерком без наклона написаны были вперемешку слова и цифры, и незнакомые символы. Бумага — паршивая, писано явно «на колене», да и писавший, я знаю, был далеко не в порядке… И все же кое-что разобрать удалось. Во-первых, обращение. Как не крути, а значится в нем «дорогой предок». За это я готов поручиться. Далее по тексту поддались расшифровке следующие куски: «…вычислена (неразборчиво) точка (неразборчиво) Кольца…» «…остался жить. Кольцо замыкается (замкнется?)…» «…однослойный экран (неразборчиво) недостаточно… больно..» «…у (уйду? улечу? ускачу?)… локальных часа… не успею…» В последней строчке удалось разобрать слово «временный». А может, «встретимся»? Хотелось бы. И еще — подпись, но разобрать ее не представляется возможным. Три вертикальных черточки — «Ш», «Т», «М»? Больше — ничего. Впрочем, есть еще сережка. Она по-прежнему лежит у меня на столе. И по-прежнему мигает на ней красная лампочка, а прозрачная — молчит. Я к ней уже привык. Но когда-нибудь соберусь с духом и поковыряюсь в ней! Этой истории уже больше пятидесяти лет. Много воды утекло с тех пор. И я уже пожилой человек, дед, а мир вокруг переменился так неузнаваемо, что иногда осознаешь с грустью — он уже не твой, и постичь его ты не успеешь, как не старайся. О чем говорить, если даже ручка, которой я пишу эти строки, не является ручкой в моем понимании, у нее иной принцип действия. Это такой прибор. Я не жалуюсь, но… У меня есть любимая взрослая (слишком взрослая…) дочь, которую я вижу, увы, слишком редко. Она талантливый агроном, специалист по гидропонике, она умеет вырастить отличные растения в любых условиях. Ее работа очень важна, и если и выпадает свободный денек, приехать навестить меня она не успевает. Потому что работает она — на Луне. Еще у меня есть любимый внук по прозвищу Кукушонок. К счастью, его я вижу почти каждый день, он любит покушать, и мне доставляет огромное удовольствие за этим следить. Но и он уже взрослый, и слушает дедушкины байки все более снисходительно. Еще бы! Он уже аспирант, работает под руководством ученого с мировым именем, в институте его ценят и возлагают серьезные надежды. Занимаются они, если мне не изменяет память, релятивистской физикой. Вникать я давно уже не пытаюсь. Был бы сыт и здоров, с меня довольно. Так что я, скорее всего, никогда не вспомнил бы это маленькое приключение, если бы не одно маленькое «но». Вчера внук с легким недоумением рассказал мне забавный случай. Предмет их нынешнего научного азарта — некий проект под названием «Аккумулятор Т». Кукушонок, любезно делая скидку на дедову техническую отсталость, растолковал мне суть в самых простых словах. Оказывается, это будет устройство, способное аккумулировать энергию «хода времени» в некотором ограниченном объеме пространства. Теоретически предмет, помещенный в это «пространство ослабленного времени», станет двигаться в будущее медленней, чем весь остальной мир. Иначе говоря, он соскользнет в прошлое. Практической ценности данный проект не имеет — стабилизировать процесс накопления и выброса энергии пока не представляется возможным. Устройств контроля не существует пока даже на бумаге. Да и речь идет, если верить выкладкам, о долях секунды… Правду говоря, и самый-то прибор еще только начал строиться. Протянули целую паутину проводов, в которых запутываются, в основном, молодые сотрудницы, изводят уйму тонизирующих напитков и непрерывно ругаются с начальством по поводу поломок ценного оборудования, перерасхода того да сего… Осталось — начать да кончить. И вот приходят они, стало быть, вчера на работу и видят: на новехоньком лабораторном столике — обгорелое пятно, а посередке лежит белая мышь. Мышь реанимации не подлежала — у нее даже хвост обуглился, а вместе с ним и пластиковое покрытие вокруг. Столик безнадежно испорчен. Смотрят они на натюрморт, затылки чешут, и тут входит замдиректора по АХЧ… Ну, мышку они успели в корзину скинуть, а за столик получили грандиозный втык — начальство решило, что сие есть след от горячей сковородки, каковой поступок сродни преступной халатности, и т. д., и т. п. И сколько же раз оно, начальство, должно предупреждать, что в лаборатории положено работать, а есть принято в столовой? Ах, вы не ели? Ну, это мы сейчас посмотрим! Завхоз с каменным лицом расстилает на полу газету. Научная общественность с каменными лицами наблюдает. Корзину переворачивают, но обнаруживают лишь вполне добропорядочные обрывки проводов, бракованные микросхемы и прочий технический мусор. Остатков пищи нет. Мышки нет тоже. В общем, замдиректора с ворчанием удалился, ни в чем, впрочем, не разубежденный. А ребята весь день вместо прямых обязанностей занимались мозговым штурмом. Два вопроса стояло на повестке: а) кто так плоско пошутил? б) куда делась «котлетка по-киевски»? Думали-думали, ничего умного не придумали. — Послушай, Кукушонок, — сказал я, — а может, это след ваших грядущих экспериментов? Наглядное, так сказать, подтверждение? Закинете вы, допустим, мышь в прошлое, она полежит-полежит, да и обратно вернется? Внук призадумался. Потом рассмеялся и похвалил старика за небанальный образ мыслей. Сказал, что «версия заслуживает рассмотрения». Обещал завтра подкинуть идею коллегам, и обязательно — с упоминанием автора. Он у меня хороший мальчик. Вот только я-то шутить и не думал. Кольнуло меня, и всплыло в памяти, как будто вчера было — и осока обожженная, и странная записка, и все остальное. Точка отсчета, говоришь? Кольцо замыкается? Ну что же, очень может быть. Теперь я точно знаю, кому отдать мою сережку. Ведь она так и лежит у меня в столе. И все мигает, мигает. Отдам ребятам, пусть покопаются. Они башковитые, глядишь, чего и сообразят. А эту историю решил я оформить, скажем так, документально. В назидание, в подтверждение, а также во избежание. Авось, пригодится кому. Может, этому… потомку в валенках. Глядишь, прочитает он, на ус намотает, да и возьмет себе экран покрепче. Не однослойный, а, допустим, двойной. И глядишь, появится он на той просеке без приключений, в здравом уме и твердой памяти. И тогда сядем мы с ним и обстоятельно обо всем покалякаем. Петровича пригласим. И дом, глядишь, останется цел. И Кабан не пострадает… Полвека назад?!? Ну и что? Версия заслуживает рассмотрения! Ведь, как известно, у Кольца — ни начала, ни конца. ●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●● Об авторе Родился в 1970 году в Москве. Окончил журфак Международного Московского Университета. По окончании — спецкор «Российской Газеты» (псевдоним Михаил Осин). Публиковался в журнале «Крокодиле» (Гавриил Летин), газетах «Московский комсомолец», «Известия», «Труд» и пр. (Самуил Зимин, Даниил Веснин, Рафаил Сезонный и пр.). Опубликованы рассказы в сборниках «Литературные знакомства», «Альманах контркультуры», «Антология альтернативной литературы». Также регулярно публикуется в Интернете.Кто знает, что ждет нас?Кто знает, что будет?Не надо в грядущее взор погружать…Гийом Апполинер